Пыльное солнце

Полуденный зной разливался по щиколоткам, утопающим в пыли просёлочной колеи. Ощетинившись на шкварчливый, запруженный рыжим маревом воздух, пыль дыбилась, рвалась ввысь в бесплодной надежде на прохладу, оседая на Её чёрном, не по погоде плотном сари. Худощавые, длинные руки крепко прижимали к груди тряпичный свёрток, словно так его можно было уберечь от палящего зноя...

Выбиваясь из терракотового палантина, волосы, как и всё тело, словно припорошённые пудрой, безжизненно ниспадали на измождённое жаждой, некогда красивое лицо. Сейчас оно больше походило на лицо мумии: покрытое штукатуркой времени, оно печально обнажало глубокие трещины морщин, которые пролегли на нём далеко не от радости, впрочем, и не от старости тоже. Причина скрывалась в этом свёртке, так бережно хранимом на сердце, десятилетиями из поколения в поколение даримом лишь по крови... И вот, наконец, это чудо, радости венец, по прихоти судьбы обернулось ей сущим проклятием....

Однажды, много лет спустя, будучи на смертном одре, она позовёт к себе правнучку, радость своей души, и попросит юную девушку достать тот самый свёрток из ящика комода в дальнем конце изящно обставленной спальни. Впервые с того злополучного удушливого дня она с содроганием возьмёт его в руки и вспомнит, как прошла босиком 47 километров, спасаясь бегством из дома, где сгорела заживо вся её семья... Ей даже почудится запах пыли той треклятой дороги...

Предавшись воспоминаниям, она сама не заметит, как погрузится в знойную пыльную дрёму и очнётся близ самого захода солнца, почти в полумраке, всё ещё прижимая к груди воплощение Памяти. Пока глаза её станут глядеть на усталое солнце, руки, сами того замечая, будут разворачивать слой за слоем множество тряпичных отрезов, пока, наконец, не нащупают что-то близкое, родное, до боли  знакомое... До боли... Именно это чувство застрянет поперёк её умирающего горла...

... В тот день она караулила у постели болящей бабки. Ровно 60 лет назад... Сначала она не придала значения запаху дыма: дождей не было уже месяц, то и дело горели поля. Тушить было нечем, поэтому каждый раз люди лишь обречённо ждали, когда весь их хлеб выгорит дотла.

Что происходит, стало понятно за пару мгновений до того, как в коридоре рухнуло перекрытие. Было поразительно тихо, словно вата в ушах. В панике она начала трясти неподвижную женщину. Та уже с месяц не приходила в сознание. Кажется, она отбыла в забытие вместе с последним дождём. Но внезапно она распахнула безжизненные слепые глаза и прохрипела: "Свёрток!" - указывая на шкаф... "Оставь всё, бери его и спасайся"...

Никто никогда не смел перечить этой женщине, от которой даже на смертном одре веяло такой непреклонной властью, что и сейчас она не посмела. Схватив завещанное, она распахнула окно и в этот миг в комнату взрывной волной ворвалась пылающая смерть. Языки пламени подползали к её босым ногам. От запаха гари всё вокруг плыло. Она чудом вскарабкалась на подоконник и перевалилась через карниз, рухнув прямиком в священный куст Туласи, разломив собой его ствол.

Дальше всё закрутилось, как в бреду. Слух вернулся. Одна за другой, сознание разрывали автоматные очереди и беспомощные стоны. Люди горели заживо, их не выпускали из домов, а тех, кто смел ослушаться, расстреливали там же на пороге. Кровь растекалась и бурлила в языках пламени, намертво прикипая к каменным ступеням жилищ, призванных оберегать...

Об этом всём она прочла позже. В записках одного из выживших односельчан. Она не видела ничего... Неслась, не разбирая дороги, не замечая порезов на ступнях, которые, не смотря на свою глубину, никак не могли сравниться с теми ранами, что кровоточили в её сердце всю оставшуюся жизнь.

Выжила она благодаря чувству долга. В детстве ей так прочно втемяшили в голову ценность этого свёртка, что ноги сами несли её к спасению. Не своему, а его, реликвии, соединяющей предков и потомков, подобно челноку, несущему нить в ткацком станке.

Она спасла свёрток. И спаслась сама. И, дожив до преклонных лет, лежала теперь точь-в-точь как её бабка в тот злополучный день. Разве что, зрячая и в сознании.

"Ещё пара капель солнца на сегодня..." - подумала она и опустила глаза вниз. Её руки покоились на ажурном терракотовом палантине, таком же, как был на ней в тот день. Слезы безмолвно катились на мягчайший кашемир. Они застывали на мгновение неподвижными алмазами на иссушенной зноем почве и тут же впитывались в неё проливным дождём... жизнью... В тот день она могла спасти что угодно или даже кого угодно, но, сама того не ведая, спасла эту бесполезную тряпку...

...Началось всё за пару сотен лет до её рождения. В ту пору стояла похожая засуха. Весь урожай погиб, люди голодали, скотный двор опустел. Неподвижен был мир. Лишь рыжая пыль клубилась от забора к забору. В тот год продали и выменяли на еду всё, что только можно было. Оставались лишь одни выгоревшие на солнце, никому не нужные обноски. Выкрасить бы, да обменять на мешок зерна... Тогда то они и вспомнили про всё ещё цветущий на умирающих лугах сафлор, который оказался невероятно устойчив к засухе. Так и родилась первая партия знаменитой терракотовой пашмины, которая не только спасла жизни умирающему с голода селению, но и принесла им немалую славу.

Один из первых палантинов завернули в свёрток, перевязали джутовой тесьмой и наказали хранить как зеницу ока в память о чудесном спасении. Никто никогда не открывал этот свёрток. Божественный трепет к нему впитывался с молоком матери, красно-коричневой нитью проходя сквозь поколения. И вот теперь он трепетал на воле в трясущихся старческих руках, вдыхал доносящийся с кухни запах карри и благодатно впитывал в себя беззвучно льющиеся слёзы...

Ещё пара капель... И пыльное солнце село...