Озеро во дворе дома. часть седьмая

Третий день оказался таким же бездельным. Срочная почта не доставила ему пресловутый пакет с документами. Операторша, девица с унылым лицом под кудряшками крашенных иссиня-черных волос, долго щелкала клавишами компьютера, выясняя нахождение пакета, а потом, пожав плечами, уныло сообщила, что не может объяснить причину недоставки пакета. По данным пакет на месте, но в наличии его не находилось.  «Можете подавать жалобу, чтобы провели проверку». На  вопрос: «часто пропадает почта?» последовал не очень-то обрадовавший ответ: «Частенько, привыкли. Ждите завтра. Завтра обязательно будет». Лау ничего не оставалось, как выйти с почты и задуматься над вопросом: как провести третий сакральный день. С бомжом-чичероне встречаться не хотелось, больно навязчивый тип, с напыщенным достоинством рекламирующий никчемные провинциальные достоинства забытого богом городка, коих он насмотрелся за годы работы в конторе. При этом нахально выпрашиющий рупии. Хитрый выжига!

Он не боялся остаться здесь еще на пару дней. Его не испугали как завывания покойного Дериктора, так женские увещевания, что отсюда надо обязательно вырваться на третий день. Женщины, как известно, существа стойкие и крепкие, они умеют мгновенно переложить свои заботы и печали на хрупкие мужские плечи, а потом искренне удивляться, как эта мужская козлиная особь посмела не удовлетворить их скромные запросы.  Сначала столичная рыжуха, мечтающая стать писательницей. От такой счастливой семейной жизни ждать бесполезно. У нее,  без вариантов,  все будет на продажу. Жажда прославиться – самая страшная, разъедающая и опустошающая душу, где ничего нет святого, вечная погоня за призраком успеха.  Увольте от такой приятной  перспективы. Андрей в вопросе семьи был подчеркнуто старомоден.

Ему хватило общения с новым откровением в русской литературе - почитательницей пятнадцати мертвых петухов. Эгоистичная до мозга костей, заботящаяся только о себе, нежной  и хрупкой лилии, и непонятой грубыми мужланами. Она тщательно записывала все, что происходило с ней, в том числе и их  довольно тусклые и никчемные отношения.  с ним, чтобы выдать в очередном перле уже не с пятнадцатью, а двадцатью-тридцатью мертвыми петухами, которым она самолично перережет глотки. Очередной мерзавец, посмевший наплевать в чистую женскую душу, так страстно желавшей большой любви! Творческого воображения – ноль, и будет затаскивать до дыр удачный – с ее точки зрения прием. Ей бы, бедняжке, к психологу, но что потом останется – прыщавая девица неопределенных лет, никому не нужная, со смутным ощущением, что жизнь прошла, промчалась мимо,  а она так и осталась на полустанке в выцветшем полушалке, и трахать будут мужики только по пьяни, пугаясь по трезвянке её угрюмого вида. А так – полубогема, непризнанные творческие личности для вдохновения вкушающие виски, но по случаю перманентного безденежья, не брезгующие и самогоном, которым, если дадут свободу – о-го-го!

Еще было другое интересное предложение – армянка. Тут Лау мог бы и решиться. Хорошая и верная жена, отличная хозяйка, ухаживала за ним,  и катался бы как сыр в масле. Но он не был готов взвалить себе на плечи проблемы с её дочерью,  общение с горячим кавказским отцом. Потом, повзрослев, горячая кровь её дочери могла взбрыкнуть, и на какое-нибудь невинное замечание могла объявить его сексуальным маньяком, совратителем юной и чистой непорочной девичьей души. Интернет и армянская диаспора - в помощь. С учетом его не очень стойкой психики,  переживший во солдатах очередную по счету кавказскую войну, любой судебный психиатр недрогнувшей рукой даст заключение о его маньяческих наклонностях, осложненных постравматическим армейским синдромом. Этот вариант тоже отпадает.

Лучше одному выбираться из данной передряги. Красотки пусть постоят в сторонке. В другой раз. Когда будет до изумления пьян и готов спасти целый табун прекрасных дев. Длинноногих, фигуристых и заносчивых от осознания своей красоты. Его Боливар слишком тощ и плохо кормлен, чтобы спасать очередную пассию хозяина от её же проблем.

Поэтому, чтобы убить время, решил отправиться один, без чичероне, в разрушенную часть города, о которой наговорили много страшных до икания-заикания ужастей. Разрушенная часть города встретила его привычной и разморенной осенней тишиной, жужжанием ошалелых осенних мух, запахами запустения и сырости. Природа – великий утешитель, категорически не терпящей пустоты, и там, где раньше были горы строительного мусора, выросли молодые побеги тополей, акации, сирени. Еще зеленый плющ заплел оконные провалы, успешно скрывая дело рук обыкновенной человеческой варварства. Еще на войне он удивлялся, почему  надо обязательно загаживать все вокруг, а не оставлять неприкосновенными те части природы, где человек не прошел войной. Здесь было необыкновенно тихо, как на минном поле или как сельском кладбище. В мирном пейзаже не хватало только белых коз с раздутым выменем от сочной кладбищенской травки.

Любое кладбище днем выглядит сонным и привлекательным. Упыри только по ночам выползают из могил и ищут юных дев, чтобы напиться свежей кровушки. Любимое место и источник вдохновения готической литературы прошлого. В настоящем, в сухом остатке, здесь заброшенное место техногенной катастрофы. Люди, забрав самое ценное, сбежали отсюда. Кому понравиться в один прекрасный день провалиться в рукотворную преисподнюю, вырытую  руками их дедов и отцов, которые за досрочное выполнение плана получали государственные награды?  Однако не ему судить дела предков. Здесь он застрял по чьей-то глупости.

Лау шел по улице, и его окружали здания с выбитыми окнами и сорванными дверьми. Запустение, тлен и тихая мольба.  Сами  провальцы выглядели живописно, поросли молодой ракитой, кое-где блестели водяные блюдца, затянутой ряской и кувшинками. Не верилось, что в этих милых провальцах бесследно сгинули друзья так и не назвавшей себя рыжухи, а местные оборачиваются аксолотлями и заманивают глупых приезжих на глубину, где их безжалостно топили. Лау почувствовал зуд в кончиках пальцев. Будучи водоплавающим, с удовольствием бы пустился в подводное путешествие, чтобы поиграть в прятки с местными, но прекрасно понимал, что поле боя осталось бы за местными, хорошо знающим  здешние ухоронки. Проигрывать он не любил. Ему хотелось отыскать пресловутое озеро во дворе дома, о котором случайно узнал в день приезда. Чичероне-бомж усиленно уверял, что подобного озера не имеется в наличии,  отчего он сделал вывод, что озеро есть, но местные по неизвестным причинам скрывают его место нахождения. Он бы с удовольствием поплескался в прохладной водичке, порадовал свою водоплавающую сущность.
Душ в гостинице – это эрзац для понимающего человека. Рыжуха рассказывала о леденящих душу ужастях  про брошенные дома и провальцы, но ей можно, начинающий писатель, не сможет продать свой залежалый товар, если не обернет его в нечто ужасное и страшное. На самом деле – тихий осенний день, температура воздуха – плюс 18, как это не похоже на промозглую москвабадскую погоду! Чего  эти мигранты так прутся в столицу? В надежде заработать?
Нет ничего лучше южнорусской провинции с неимоверно долгой теплой осенью, когда в ноябре всё еще тепло, зима не думает покрывать вьюжными саванами столь благословенные места, а на каком певучем суржике разговаривают аборигены! Это не нынешняя масквабадская тарабарщина, жалкие ошметки русского языка, когда приезжий русак с ужасом не понимает, что ему пытаются втолковать смуглолицые новые жители столицы. Эх, если бы не офис с хорошим заработком, перебрался бы на юга, завел бы себе хохлушку с чорными дивными очами и характером, что порох, держащей всегда под рукой скалку, чтобы перетянуть по случаю нерадивого муженька, который даже не обидится, а только почешется. Даже его немецкая составляющая в радостном предвкушении загоготала: «йа, йа, куры, матка, млеко». Пыльно, жарко, рукава мундира закатаны, кепи едва держится на затылке, а тут запотевший глечик с прохладным жирным молоком, что льется в пересохшее горло. Такое молоко в ридной Неметчине трудно купить даже за полноценные рейхсмарки, а тут даром с заискивающей улыбкой, а под ногами – жирный украинский чернозем. Заткнись, немецкая морда. Чой-то размечтался. Зачем сюда пришел? Осмелюсь напомнить, герр официр Лау цур Зее, – найти озеро во дворе дома. Ищи, блохастый,  хорошо ищи. Не найдешь, не дам сладкую косточку.
Долго искать не пришлось. В очередном проулке неожиданно блеснула бледно-голубая синь воды. Словно небо пожертвовало, оторвав от себя драгоценный кусочек прекрасного китайского шелка, что спланировал во двор каменицы и там уютно расположился.

Сердце у Лау забилось в предвкушении. Неужели нашел это озеро – призрак, которым его пугали.  Лау обошел вокруг озерца. Ох, и поскупились небеса, такой маленький клочок оторвали от себя. Трехэтажная каменица, построенная при царе Горохе, то бишь в благословенную «николаявторого» эпоху,  было расположено буквой «П», и внутри которой  плескалась водичка. Двери каменицы, обращенные к озерцу, были забиты большими гвоздями, шляпки которых еще не покрылись ржавчиной, и водичка плескалось под самым фундаментом здания. Каменица отражалось в воде, и казалось, имело не три, а целых шесть этажей, три в воздухе, три - в воде.  Три водных этажа были более реалистичными, чем их реальные собратья. Вода отсекла ненужные детали, выделило и укрупнило старую кирпичную кладку,  белые кресты оконных переплетов и свинцовые стекла, в которых не отражалось солнечные лучи. 

Лау представил, как погружается в воду, входит в водные этажи, поднимается по водным лестницам, открывает водные двери, и в водных квартирах ждут, не дождутся его редкие друзья, которых давно потерял – растерял на пыльной дороге жизни. Друзья ведут на водные кухни, наливают в водную кружку горячий кофе по-венски, в водные стопки льется настоящий армянский коньяк, и польются долгие разговоры о прошлом и о настоящем. О будущем не будут говорить, будущего у его друзей нет и, не будет, они давно умерли, когда бросил их и перебрался в столицу. Когда он хорошенечко наберется коньячку, опьянеет, и молоточки резво застучат в голове, ласковые руки друзей проводят в спальню и положат на водные простыни и укроют водным одеялом. Спи, друг, спи, пусть сон будет глубоким, без кошмаров последних двух ночей,  а когда проснешься, не будет болеть живот, в который в последние две ночи втыкали раскаленный нож. Спи, друг, спи.

Три водных этажа украшала узорчатая ряска и большие листья водяных лилий, они покачивались в воде и жили таинственной водной жизнью, совсем другой, как у трех этажей на земле.

Лау с интересом осмотрел каменицу, которую не тронуло всеобщее разрушение вокруг, и неожиданно остро захотелось узнать, остались ли в нем жильцы или покинули, как и другие здания. Но двери были заколочены, и у него не было гвоздодера.

Пальцы стали зудеть, и  Лау стало потряхивать, как от слабых разрядов электрического тока, так захотелось залезть в воду этого озерца. Берега были пологими, но потом резко обрывались вниз и не просматривались в плотной голубой воде. Озеро казалось глубоким. Интересно, есть ли название у этого озера, или оно так и осталось безымянным озером во дворе дома.  Вряд ли он узнает, местные слишком пугливы и не доверяют приезжим.

Лау обошел озерцо и, уперся в торец каменицы. Кирпич под лучами осеннего солнца ощутимо прогрелся, и казалось, что  стоило еще больше нагреть его, как превратится в пластилин, из которого можно лепить потешные фигурки.  Казалось, каменица пребывала в глубокой спячке. Лау прислонился ухом к стене и почувствовал, что каменица грезит о своей судьбе-кручинушке. Как надоело ей стоять на одном месте уже целый век! Каменица видела печальную участь соседних зданий и до последнего момента оттягивала возможность своего разрушения. Её потянуло к перемене мест и захотелось превратиться в птицу. Каменица поняла, что больше не может служить прибежищем для людей, которых становилось все больше,  и если выносили ногами вперед одно поколение, другое поколение дробно и настойчиво, гремя каблуками, тут же спешно занимало освобожденные места. Детские голоса, как и птичий гомон  не переводился возле стен каменицы, а в квартирах неугомонные жильцы постоянно пилили, строгали, били молотками и переносили с места на места мебель.

Сейчас голосов, как детских, так и взрослых, не слышалось в каменице, а вездесущие воробьи, однажды поднявшись крупной статьей, благоразумно перекочевали на другое кормовое место, пищи в развалинах почти не осталось. Только траурные галки крепкими носами пытались выдолбить  жалкие остатки былой роскоши. Но и галок становилось все меньше. Каменица всем существом поняла: пора, пора сниматься с места и устремляться в свободный полет. Если птица и человек созданы для полета, почему каменица,  не может летать? Каменица приняла решение  и бросила клич, созывая под свою крышу жуков-древоточцев, жуков-каменерезов,  всевозможных уховерток, жужелок и других насекомых, чтобы основательно подготовиться к будущему полету. Для облегчения каменицы в нем рушились перегородки, стачивались шляпки гвоздей, чтобы освободиться от тяжелого шифера, а из мебели и перегородок огромными тропическими жуками-древоточцами мастерился огромный винт. Посредине дома жуками-механикусами готовилась особая тепловая установка, чтобы раскрутить винт, и дать возможность каменице взлететь в воздух. Жуки-камнерезы вовсю прогрызали кирпич и камень, отрывая дом от фундамента. Жильцам, оставшимся в каменице, не повезло. Тропические жуки впрыснули этим жильцам яд через хелицеры, они тихо умерли и превратились в мумии. Каменица не испытывала никаких сомнений нравственного характера по отношению к жильцам. Долгие годы жильцы эксплуатировали каменицу, ни о чем не задумывались, и теперь настала очередь каменицы. Все честно, взял, попользовался,  теперь сумей отслужить.

Особый отряд жуков-скарабейников раскладывал мумии, чтобы потом микронным слоем срезать их кожу, и совместно с пауками, используя кожу и путину, создать ткань, по прочности превосходящую перкаль, которую натянут на огромные крылья, созданные из стропил. Каменица еще не решила, быть ли ей бипланом или монопланом, все должно было решиться в последний момент, когда будет готова тепловая машина. Топливом должен был послужить водород, который обещали синтезировать искусные жуки-химикусы. Переделка дома была  на завершающей стадии. Скоро, очень скоро дом раскрутит винт, оторвется от фундамента, взмахнет крылами и улетит в далекие края, станет удивительной перелетной птицей,  мечтающей облететь весь белый свет. Не весь же век куковать на одном гиблом месте.

Лау несколько раз приложился лбом к теплому кирпичу. Что за чушь лезет в голову с тех пор, как очутился в этом проклятом городе. Ведь он – маленький человечек, в молодости, как и все, баловался виршами и сумел выдавить из себя несколько стишков, но вовремя понял, что это юношеские вирши убоги, и больше никогда не баловался игрой в  сочинительство. Среднестатистический рациональный потребитель без капли воображения, а тут всякая чушь лезет в голову. Что с ним происходит? Ночные кошмары о чужих жизнях, которые он проживал вместо их героев, заканчивающиеся фантасмагорическим превращением людей в рыб, уплывающих в глубину провальцев. Город прочно взял его за горло. Он обхватил руками голову: что за бред лезет в голову? какие-то сумасшедшие мысли про каменицу, мечтающую превратиться в птицу и улететь в далекие края? Он не сомневался, что не "з глузду з"ехаць", как выражаются  любители местного суржика.  Он искренне сочувствовал каменице и желал ей удачи!

Короли, поедающие капусту, покойники, приходящие по привычке на работу, тетки-бухгалтерши, скачущие на железных феликсах, две девицы на выданье, жаждавшие его охомутать. Он постоянно вляпывался в странные истории.  Зачем он согласился ехать в эту командировку?  Сидел бы в офисе, гонял балду по монитору,  и в то же время прекрасно понимал, что командировка была спасением от страшной квартиры, где за ним по ночам с хохотом гонялась мертвая жена, дразнила огромным синим языком и пыталась влезть к нему под одеяло, наверное, чтобы заняться с ним с сексом напоследок.

Пора охладиться в прохладной октябрьской водичке, пока бедная голова не взорвалась от странных мыслей. По берегу озера были расставлены деревянные творения покойного Дериктора – сусики на хресте. Посредине озера возвышалось несколько сухих палок, одна из которых была примитивно стилизована под очередного сусика на хресте. Лау сплюнул от огорчения, нигде не деться от этих дилетантских  изображений.

Он разделся и залез в озеро. В воде было хорошо. Октябрьская прохладная водица приняла его тело,  и он чувствовал, как растворяется в ней, словно сахар в кипятке, и вместо ног появляется хвост, между пальцами растут перепонки, а на шее, под ушами, прорезываются внешние жабры. Ах-х, как х-хорош-шо! Вода нежно шептало на ушко: успокойся-успокойся-успокойся. Теплое осеннее солнце, прогрело воду до самого дня,   и мелкие рыбки, сверкая серебром чешуи порхали вокруг него.. Хорошо бы превратиться в такую рыбку, глубоко нырнуть в провальцы, и кувыркаться среди аборигенов, превратившихся в рыб и аксолотлей. Ему ничуть не страшно, заполошные мысли о командировке ушли прочь. Неважно, кто получит злосчастное наследство, хозяину надо было следить за региональным агентом, и не посылать его в качестве плохонькой пожарной команды без нужных документов. Герр Лаукерт  цур Зее, превратись в большую рыбу,  уплыви в провальцы и поселись здесь навсегда! Лау  все глубже погружался в воду, и мелкая рыбешка стала нагло хватать за пальцы рук и ног, словно толкая в глубину озера во дворе дома.

- Эй! эй! – неожиданно он услышал глухие крики. Звук по воде разносился далеко.

Лау очнулся от сладкой дремы, и увидел, как одна из заколоченных дверей распахнулась, и на пороге появились две фигуры, облаченные в зеленые комбинезоны армейской химзащиты, противогазы, в перчатках и бахилах на ногах. Одна фигура была высокая, другая – небольшого роста, державшая в руках старинный автомат ППШ.

- Уходи отсюда, - услышал он глухой голос высокого, искаженный противогазной маской. - Немедленно уходи.

Он неловко привстал, наступил на что-то острое, резанувшую ногу острой болью, и с громким плеском упал в  воду.

- Второй не выдержал и завизжал:
- Проваливай! Немедленно! Это радиоактивная вода!  -

- Как радиоактивная? – глупо удивился Лау. – Тут рыбки плавают…

Маленькая фигурка в   зеленом комбинезоне не стала его больше увещевать, а решительно передернула затвор автомата. Сухой щелчок  ушах Лау прозвучал как прощальный удар колокола над кладбищем. Следом раздалась басовитая очередь: ду-ду-ду!

Лау сразу вспомнилось чудовищная скорострельность  ППШ, и он сиганул из воды на берег. Прощай, озеро во дворе дома! Не сбылась мечта Лау стать  водоплавающим. Прощай, каменица буквой «П»! Ему не увидеть, как она превратится в самолет и улетит в дальние края.

Он, схватив в охапку одежду, убежал от ужасных фигур в зеленых комбинезонах, угрожавших ему оружием.. С мокрых плавок по ногам текли холодные струйки воды. Надо остановиться и переодеться, но он был напуган и остановился, только когда зашлось сердце. Он понял, еще немного, и умрет от нехватки воздуха. Нежную подошву ног искололи сухая трава и мелкие острые камушки. Рубашка и брюки норовили выскочить из рук. Неожиданно острая боль повторно пронзила правую ногу. Лау вскрикнул «ай!» и выронил одежду. Он присел и осмотрел ступню. В ней торчал осколок стекла. Лау вытащил осколок, и ранка тут же закровила. Лау растер кровь. Надо бы обуться, и тут вспомнил, что туфли оставил возле озера. Растяпа, черт возьми, но возвращаться к негостеприимному дому желания не было. Он вытряхнул из кармана брюк носки и натянул на ступни. Мокрые плавки неприятно холодили задницу. Он поколебался и решительно стянул с себя мокрое белье. Мужской стриптиз, слава богу, прошел незамеченным. Он надел брюки и рубашку. Куртка то же осталась на берегу. Он выругался и запрыгал по тропике, вытоптанной среди пожухлой травы. Она прихотливо вилась между красно-желтым кустарником, забираясь все выше и выше на холм. Тропинка нырнула в густой терновник, среди еще зеленых листьев виднелись круглые темно-голубые плоды.  Он сорвал несколько штук и сунул в рот и раскусил. Терпкий кисло-сладкий вкус. Тропинка вынырнула из терновника, и Лау нос к носу столкнулся с мужичками, несшими длинные решетчатые конструкции. Это были те самые, что утром ровно в полдевятого проходили мимо гостиницы. Только их было трое. Мужички были усталыми, и несмотря на прохладное утро, пот струился по их лицам. Шапчонки-плевочки еле держались на затылках.

- Здрассте, - машинально вырвалось у Лау.

- И вам не хворать, - прогудели мужички.

Они остановились, чтобы передохнуть, но не сбросили с плеч странные решетчатые конструкции, а по очереди отходили в сторону, шумно отдувались, охлопывали себя по телу, жадно тянули сигаретки, и опять подставляли плечо под тяжелый металл.

Один из мужичков внимательно осмотрел Лау и спросил:
- Вы тот, кто возле гостиницы предлагал нам помочь?

- Было дело, - согласился Лау. – А где ваш четвертый?

- Животом измаялся, бедняга, вот и отпустили, а втроем ох, как тяжеленько! Не подсобите сейчас? Тут недалече, на пригорок взобраться, там площадка, где эти дуры надо установить, - и похлопал по решетчатым конструкциям.

Конструкции неожиданно зазвенели, запели.

- Э, как славно поют! Чисто соловьи в саду у дяди Миши, - второй мужичок хохотнул, выбираясь из-под конструкции. – Еще  хорошо, что и обувки у тебя нет. Только носки.

- Это так важно? – удивился Лау.

- Еще как, в обуви нет прочной связи с землей. Видишь, мы ходим босые. Тогда становись последним, а то посередке с непривычки плечи обобьешь.

Лау дали холстину, которую положил на правое плечо и с готовностью принял на себя тяжелую  железяку. Когда край конструкции опустился на плечо, от неожиданности крякнул:
- Ох, и тяжела, зараза!

- Иди за нами след в след, так легче будет.

Мужички с богом тронулись, и на Лау повеяло ядреным мужским потом.

Лау, шедшим последним, обратил внимание, что после мужичков на земле оставались желтоватые ямки, словно присыпанные песком. На память сразу пришла строфа стихотворения: «На каторгу пусть приведет нас дружба  ».

Мимо с оглушающим рыком пронесся мотоцикл, окутав их удушливым облаком выхлопных газов.

- Эй, дурилы! - раздался звонкий юношеский голос. - Не надоело таскать эту хрень?

- Езжай, езжай своей дорожкой, - неожиданно миролюбиво ответствовали мужички, хотя Лау ответил бы гораздо грубее, но тут все друг друга знают, поэтому и  такое неожиданное миролюбие. - Только дальше глубокий овраг. Смотри, разобьешься!

Мотоцикл взревел, взлетел вверх, блондинистый парнишка, на сидевший за рулем, оглушительно свистнул, перекрыв рев мотора.  Его золотые кудри красиво развивались на ветру. Мотоцикл, на мгновении зависнув в высоте,  нестерпимо сияя никелированными дугами и выхлопными трубами, ухнул в овраг. Оттуда донесся вскрик,  тупой звук тяжелого удара и тонкий металлический звон .

- Отъездился, оглашенный! – мужички остановились, истово перекрестились и потрюхали дальше.

- Эй, - возмутился Лау. – Надо посмотреть, может живой, помощь оказать, скорую вызвать.

- Не, не наше это дело. Там не выжить. Шею точно сломал. Поверь, не первый он там головешку дурную сложил, - сказал первый мужичок. – Третий по счету,,,

- Нет, пятый, - неожиданно перебил другой мужичок.

- Можа и пятый, - легко согласился первый.- Дурней много, как и места там. Всех овраг примет, не впервой.

- Так мы не останавливаемся? – уточнил Лау.

- Слышь, подрядился нести, так неси, - неожиданно окрысился первый мужичок. – Не можешь, без сопливых обойдемся.

- Договорились, - покорно согласился Лау. – Вы тут местные, вам виднее.

- Вот и ладушки, - заключил второй. – Уже почти пришли.

Они взобрались на высокий пригорок, с высоты которого хорошо были видны с одной стороны бескрайние ковыльные поля, с другой - центральный поселок города. С пригорка поселок выглядел почти как большой город. Отсюда было не видно, что левая часть поселка в проплешинах провальцев и многие здания были частично разрушены.

На пригорке неожиданно обнаружился скучающий наряд из трех полициянтов. Увидев четверку, несущую на плечах решетчатые конструкции, прапорщик  представился:
- Прапорщик Лонгинов, - и грозно, с напором, вопросил. - Кто такие? Кто дал разрешение на выход из города? Вам известно, что больше двух человек нельзя собираться?

Прапорщик был толстым,  с отечным лицом,  двое других - молодые, еще зеленые лопухи,  недавно надевшие погоны курсанты,  но уже с гордым видом свысока  разглядывали мужичков. В полицейской учебке им намертво вдолбили: они - власть, с пистолями и наручниками. Поэтому церемониться с охлосом нельзя.

Первый носильщик достал из-за пазухи бумажки:
- Вот наши документы на право передвижения по городу и окрестностям четверых. Вот документы на эту конструкцию и разрешение на ее установку.

Прапорщик взял документы. Было видно, что ему смертельно скучно, жарко в форме,  поэтому он сунул их напарнику и приказал внимательно изучить. У того от порученного ответственного дела сначала покраснели уши, потом шея. Наконец,  на лице отразилось понимание, что документы подлинные, о чем ломающимся баском сообщил прапорщику и вернул их первому мужичку.

Прапорщик лениво махнул рукой, раз разрешено, он не запрещает.

Первый, оказавшийся бригадиром,  скомандовал:
- Осторожно сняли и аккуратно положили.

Лау вместе с мужичками снял с плеча надоевшую конструкцию и бережно положили на землю.

Прапорщик поинтересовался:
- Куда устанавливать будете?

- Так вот, - бригадир показал на горловины двух труб вбитых в землю. – Сюда и уставим. Только отойдите в сторонку, чтобы случайно не зашибить.

Полициянты отошли, а мужички, разложив на земле решетчатые конструкции,  позвякивая гаечными ключами, стали ее собирать. Лау облегченно опустился на землю.  Давненько не занимался физическим трудом.  К нему подошел бригадир и словами: «вижу, устал сильно, братан»,  протянул фляжку:
- Хлебни с устатку.  Сразу усталость пройдет.

Это оказался ядреный самогон, настоенный на степных травах. Горло у Лау перехватило,  и протянул фляжку обратно.

- Э, так не пойдет. Ты еще пару раз глотни, тогда и усталость как рукой снимет, - скомандовал бригадир.

Он послушно сделал еще несколько глотков, Усталость, и, правда,  отступила,  потянуло в сон, и  он,  свернувшись калачиком на земле, уснул.

- Поспи, поспи, милок, еще неизвестно, когда тебе поспать придется, - бригадир заботливо подложил под голову Лау холстину.

Лау не знал, сколько проспал, когда разбудил бригадир:
- Извини, братан, понимаю, устал, надо отдохнуть, но нам нужна твоя помощь. Иначе не справимся.

Лау поднялся. Голова после сна плохо соображала.
- Что нужно сделать? – прошлепал непослушными губами:

Бригадир   показал:
- Видишь, мы установили в стакан вертикальное основание, а теперь нужно закрепить горизонтальную перекладину. Крепления были изготовлены на четвертого, что отсутствует. Нам не подходят, а тебе в самый раз.

Лау задрал вверх голову. Пока он дремал, мужички установили решетчатый столб   высотой около четырех метров.

- Скажите, наконец, что это будет за конструкция?

- Что, что, - недовольно пробурчал третий мужичок. – Вроде на вид умный, а такие простые вещи не понимаешь. Это будет телевизионная антенна: директор, вибратор, рефлектор.  Вот это траверс, - он махнул на установленный столб. На нем будут закреплены вибраторы: активный, пассивный и директор. Все очень просто.

- Где же тогда кабели, какая-то приемная аппаратура? – с недоумением спросил Лау.

Второй мужичок зло сплюнул сквозь зубы:
- Сам знаешь, как бывает, полный бардак. Нас долго гоняли по городу, решали, где установить. Сегодня утром решили установить на этом холме. Поэтому торопимся, чтобы не переиграли и не заставили еще таскать эти дуры Аппаратуру подвезут попозже.

- Давай, не задерживай, - поторопил бригадир. – Устали столько дней таскать. Домой хотим. Жены борща наварили,  поди уж простыл, а мы все возимся. Сейчас установим, и будем свободны. Ты руки подними в стороны, мы сейчас крепления закрепим и поднимем. Не бойся, мы все сделаем аккуратненько.

Лау со вздохом подчинился. Мужички быстренько закрепили за спиной перекладину и вдели петли на руки.

- Так, становись спиной к столбу, - скомандовал бригадир. Его лицо было  сосредоточенным,  по извилистым морщинам лица текли крупнее капли пота.

– Раз, два, вира!

Веревка дернулась, но Лау остался на месте.

- Растяпы, мать вашу так, - с чувством выругался бригадир. – Вы же в салазки в пазы не вставили. 

- Подожди чуток, старшой, двое мужичков засуетились вокруг Лау, что-то поправляя за его спиной.  Наконец, за его спиной  звонко щелкнуло.

- Порядок, старшой,  -  прогудел один из мужичков. Мы для нежности хода еще маслом салазки и пазы смазали.

- Эге, - заулыбался бригадир. – Отлично!  Вира! – и тут же крикнул. – Погоди. – Он поднес флягу к губам Лау. - Для хорошего человека ничего не жалко. Глотни для храбрости,

Лау испытывал смешанные чувства: страх, неуверенность, любопытство, а поэтому не стал чиниться и так присосался к фляжке, что бригадир аж крякнул:  «мне хоть чуток на последыш оставь, за успешное дельцо-то! Но Лау не слушал, он глотал и глотал, и огненные струи настойки  на ароматах юга благотворно подействовали на него, страх и неуверенность улетучились, а любопытство трансформировалось в ранее неведомое чувство полета. Захотелось заорать во всю глотку услышанную еще в детстве песню: «Я свободен, словно птица в небесах» ,  но постеснялся.

Веревка резко дернулась, и Лау  медленно потащило вверх. Он, чтобы помочь мужичкам, отталкивался ногами от перекладин  столба.  Чем выше он поднимался, и ему казалось, что превращается в птицу. С высоты хорошо были видны пологие холмы, поросшие волнующимся под ветром седым ковылем, желтую стерню покосов,  черные, вспаханные под пары, поля, серую дорогу, по которым ползли разноцветные букашки автомобилей. Наконец движение прекратилось, и за его спиной что-то щелкнуло с металлическим звоном.

- Как удачно, - прокомментировал бригадир. – Тютелька в тютельку. То, что доктор прописал.

- Все, закончили? – спросил Лау.

- Да, - раздалось снизу.

- Теперь снимайте меня, руки уже затекли.

= Это почему мы должны снимать? – удивился бригадир. - У нас наряд на сборку, установку, закрепление и поднятие оператора. Наряда на снятие оператора не имеется. Пожалуй, мы еще одну перекладинку под ножки, чтобы было удобно стоять, закрепим.

- Вы, что мужики, охренели? – крикнул Лау. – Какой еще оператор телевизионной вышке?  Быстро снимайте меня отсюда.

- Не, - открестились мужики. – Мы свою работу выполнили. Сейчас менты подпишут,  что нами установлена конструкция,  и айда по домам.

 - Как же тогда быть со мной?

- Не знаем. Будет команда, снимем. Мы ж не злодеи, с пониманием, но и ты пойми. За что платят, то и делаем.

- Эй, - крикнул Лау. – Полиция! Скажите этим идиотам, чтобы сняли меня отсюда.

Полициянты  задрали головы:
- Ты чем-то недоволен? Дубинкой не хочешь по ребрам?

- Я хочу, чтобы меня сняли отсюда, - со слезой в голосе простонал Лау.

Полициянты синхронно почесали затылки,  и прапорщик вновь потребовал документы.

Бригадир  с готовностью подал бумажки:
- Вот разрешение городской администрации на установку конструкции, вот на подъем оператора. Вот письменное согласие оператора и медицинское заключение, что длительное нахождение на конструкции отрицательно не влияет на человеческий организм.

- Я никакого согласия не давал! – завопил во весь голос Лау. Хмель моментально выветрился из  головы. – Я не давал никакого согласия! Там не моя подпись!

Прапорщик спросил у бригадира:
- Это подпись   крикуна на согласии?

Бригадир пожал плечами:
- Понятия не имею. Мне дали  эти бумаги.

Лау опять заорал:
- Не слушайте его, мошенника! Я  присоединился, когда их было трое. Решил помочь. Четвертый у них заболел.   

Прапорщик внимательно посмотрел на бригадира:
- Он – не врет?

- Истинный крест! – бригадир перекрестился. – Не врет! Наш четвертый заболел, а про подпись оператора мне ничего неизвестно.

- Так снимайте меня отсюда! Я здесь случайно оказался! – продолжал надрываться Лау.

- Не ори! – поморщился прапорщик. – Дай разобраться. Бригадир,  давай опускай крикуна.

- Не, не буду, - вдруг тот уперся. -  У меня наряд только на установку и поднятие оператора.  Наряда на спуск оператора не имеется. Поэтому не могу опускать. 

- Слышь, крикун,  у них нет наряда на снятие оператора, -  полицянт сдвинул фуражку и почесал стриженый затылок.
- Так мне, что так и висеть здесь? У меня руки затекли, их совсем не чувствую, - пожаловался Лау. – Когда это дадут наряд на снятие? Я тут околею.

- Не знаю, не знаю, - хмыкнул прапорщик.

- Так прикажи им снять меня,  вы же власть, - продолжал выть Лау.

- Э, тут ты, крикун, ошибаешься, - возразил прапорщик. -  Я должен за порядком следить, а приказывать им не имею права

Лау расплакался, и слезы  потекли по лицу, повисли на кончике носа. Он рефлекторно дернулся, чтобы их вытереть, и не получилось, руки были в петлях:
- Так что же мне делать?

- Не знаю,  повисишь пока. Я доложу начальству. Пусть решает, как с тобой поступить.

- Пока вы решите,  меня тут птицы обгадят и ноги застыли, - не унимался Лау. – Вы у паспорт возьмите и сличите подпись в паспорте с согласием. Так быстрее поймете, что я случайно здесь оказался. Паспорт  во внутреннем кармане куртки.

- Мухой - приказал прапорщик бригадиру,  - за паспортом.

Бригадир не стал перечить, и к Лау на верхотуру взобрался мужичок, шедший = перед ним. От него густо пахнуло самогоном. Мужичок вытащил из кармана куртки паспорт и хотел спускаться вниз, но неожиданный порыв ветра качнул конструкцию.  Мужичок не удержался и сорвался вниз.  Паспорт вылетел из рук и запорхал в воздухе, подобно бабочке. Мужичок кулем свалился на землю,  его подняли, и он, прихрамывая и почесывая спину и задницу, стал спускаться с холма. Паспорт продолжал весело парить в воздухе, не думая падать на землю, а поднимался все выше и выше.

- Поймайте мой паспорт! – закричал Лау, пытаясь выгнуться, чтобы уследить за ним.

- Слышь, крикун, - мы не птицеловы, чтобы ловить паспорт. Мы полициянты, ходим  по земле и ловим нарушителей на земле. Воздух не относится к нашей юрисдикции. Документы в порядке, твое согласие имеется, какие к нам претензии? Будешь кричать и нарушать общественный порядок, - задержим  и накажем. Поэтому веди себя смирно.

- Так задержите и накажите!

- Так, крикун, не цепляйся к словам. Когда надо – тогда задержим.

- Но меня обманули! Я не давал согласия висеть на этой чертовой конструкции!  Полициянты, будьте людьми милосердными, пожалейте, снимите меня, - не унимался Лау.

- Ты бы не кричал, - успокоительно проговорил прапорщик. – Повисишь, с тебя не убудет. Потом снимут. Ведь правильно, мужики?

Троица пожала плечами:
- Нам это неизвестно. Будет наряд – сразу снимем. Сейчас мы свою работу выполнили. Вот, пожалуйста. Распишитесь здесь, что в вашем присутствии была установлена конструкция.

Прапорщик расписался.

- Спасибочки. Мы пошли, - и троица стала спускаться с холма.

- Стойте, мерзавцы! Стойте! Мы меня обманули! Снимите меня отсюда!

- Эх, уважаемый, - ласково проговорил прапорщик, - просили подобру – поздорову не кричать, не нарушать общественный порядок. Иванов! Быстро успокой этого крикуна!

- Почему это я? – ломающимся баском удивился тот, кого назвали Ивановым.

-  Так, не понял, салага,  отказываешься выполнять приказ?  - вроде бы ласково, но с нажимом в голосе произнес прапорщик. – не успел погоны одеть, и уже отказываешься выполнять приказы? Быстро погон лишишься!

После такого отеческого напутствия полициянт шустро, как обезьянка, взобрался на конструкцию и ткнул электрошокером крикуна в подреберье. Лау испытал сильную боль,  его сотрясла судорога от сокращения мышц. Вследствие истощения питательных сахаров в мышцах, он потерял сознание и обмочился.  Моча попала на полициянта, он выругался и свалился в конструкции.

- Идиот!  Зачем тебе выдали татьянку  ?  Зачем было форсить и шокер использовать? – заорал прапорщик. – Не дай бог еще окочурится. 

- Я хотел  сделать, как лучше, - стал оправдываться Иванов.

Прапорщик  зло заметил:
- Правильно сказано, дай дураку стеклянный член, он лоб расшибет и руки порежет! Все, наше время истекло,  пошли отсюда.

Лау пришел в себя,  когда неподалеку подъехала машина, в которой громко включили радиоприемник, и слова песни разорвали вечернюю тишину:

- Видишь, там, на горе, возвышается крест.
Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем.
А когда надоест, возвращайся назад,
гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной!

Невидимый автомобиль резко газанул, заглушая слова песни, и уехал. Песня растаяла вслед за автомобилем. Губы Лау непроизвольно произнес: «и заплакал Андрей»,  но дальше, как не силился, не мог вспомнить слова песни. Тело одервенело,  болели растянутые руки,  босые ноги давно окоченели. Его одурачили и распяли на кресте вместо другого. Задавать вопросы: «зачем и почему» не имело смысла, он не внял предостережениям и посмеялся над ними, за что этот страшный город решил пошутить над ним и навсегда оставить у себя.  Он не давал согласия быть распятым, но разве кто спрашивал о его желаниях?  Будет висеть на этом кресте. Только чувствовать себя на кресте как дома  явно не получится.  Лау попытался вспомнить, сколько времени провел Христос на кресте: то ли пять, то ли шесть часов, прежде чем испустил дух. Только у него не будет воскресения. Он был атеистом и прекрасно понимал цену красивым легендам. Сколько у него осталось времени?  Разумом уже смирился со смертью, но тело страстно хотело жить, и попыталось освободить руки и ноги,  но ничего не получилось.

Солнце, превратившееся в розовый, негреющий диск и спускалось за дальние поля. На выцветшем небесном ситчике, с  легкими перистыми облачками, уже висел прозрачно-белый кругляшок луны. Продрогший Лау уронил голову на грудь. Он в очередной раз потерял сознание.

Ан-д-дрей, Анд-дрей,  - неожиданно в потухшее сознание ворвался звонкий женский голос. – Ты помнишь меня? Я – та самая рыжая,  из гостиницы.

Лау очнулся и туманным взором осмотрел вокруг. Ничего не изменилось, только длинная тень от креста тянулась от одного холма к другому.

- Анд-дрей! – вновь услышал он звонкий женский голос. – Анд-дрей!
- Я здесь, - хотел крикнуть Лау, но вместо крика его голос ржаво и тихо  проскрипел, – я здесь…

- Прощай, Андрей,  мне сказочно повезло, я нашла попутчика, что вывезет меня из этого страшного места. Прости и прощай. Ты понравился мне, но не судьба! Слишком ты долго тянул, а я не могла ждать. Береги себя, Андрей!

Лау  расплакался. От его невозмутимости не осталось и следа. Стало так жалко себя, свою  непутевую жизнь. Боже,  как глупо подставился, и ведь придется умирать на кресте. Никогда не думал, что так закончит свою жизнь. До утра он не дотянет, закоченеет и отдаст богу душу. За чужие грехи. Некстати вспомнилось, в каком растерзанном виде привозили трупы солдат, которые укладывал в гробы. На память пришли горькие библейские слова: «или, или  лама савахфани », после  чего опять впал в оцепенение.