Кроха на допросе

        Некоторые происшествия забываются быстро, как будто их и не было вовсе. Другие – запоминаются надолго. Мы помним их так, будто они случились только вчера. С нами остаются моменты, от которых зависела судьба: налево пойдешь…, направо пойдешь… А ведь ты и сам уже не совсем такой, каким был раньше. Но всё равно тот же самый.

        Шел 1946 год, в стране проводили первые выборы после войны. Наш садик сегодня не работал, голосовать нам не разрешили и мы с Ленькой гуляли на тротуаре одни. и могли делать, что хотим. Всюду были развешены красочные картины: на заборах, на стенах домов, на дверях подъездов и даже на стволах деревьев. Раньше тоже всюду висели всякие каляки-маляки, но их было меньше и они не блестели. Я спрашивал у мамы, почему на них такие сердитые люди, а мама сказала, что они не сердитые, а суровые.

        Теперь отовсюду сияли счастливые лица мужчин, женщин и стариков с седыми усами. Я таких веселых улыбок прежде даже и не видел, но ведь праздник! Крупными красными буквами сверкали призывы «Все на выборы», «Народ и партия едины», «Догнать и перегнать». Впрочем, это сейчас я предполагаю, что именно это было на плакатах. Тогда я читать еще не умел, мне скоро должно было исполниться пять. Папа показывал, как писать «ма-ма». Я хорошо это запомнил и мог даже написать сам, но понимал эту премудрость неважно. До меня не доходило, почему в слове «ма-ма» звука всего два, а буквы четыре.

        Гуляя по нашей улице вместе с Ленькой, мы обнаружили, что один из нижних концов предвыборной афиши плохо прилегает к деревянному забору, выкрашенному голубой краской. Я потрогал за кончик: с одной стороны он был скользкий, как лед, а с другой – немного замазан мокрым клеем. И я потянул за уголок. Оказалось, приклеено было еле-еле, и весь лист с легким скрипом шевельнулся, надулся парашютом и очутился в моих руках. Ленька удивился, как это было просто. Лист был плотный, гладкий и благоухал свежестью. Нам он, конечно, был не нужен, Ленька опустил его в пустой картонный ящик, брошенный кем-то на углу, где кончался забор. 

        Их было полно, и я попробовал оторвать соседний лист. Он отклеился еще быстрее, одним движением руки. Это было очень здорово, и я позвал Лёньку принять участие: вместе всегда веселее, а я не жадный. Но Ленька не захотел:

        - Ты дергай сам, - сказал он, - а я буду смотреть, чтобы никого рядом не было. Когда кого-нибудь увижу – тихонечко тебе свистну.

        Некоторые плакаты были широкие, и вдвоем их сдергивать было бы легче, но Ленька всегда был осторожный, он смотрел со стороны. Зато подсказывал, где еще висит наша добыча. Портреты на деревьях мы не трогали, ветер и без нас сдирал их со стволов. Мы решили, что вешать на деревья – смешная глупость. Кора не ровная и листы отклеиваются сами. Они даже дрожали на ветерке, Наверное, мест на домах и заборах не хватало, вот их и цепляли, где попало.

        Нам никто не мешал, все готовились праздновать. Только раз сосед из Ленькиного подъезда немного нас обругал. Но мы знали, что он сам - пьяница.

        Мы уже перешли на соседнюю улицу, да тут Ленька отвлекся на пленных немцев: они разбирали остатки дома, который перед этим сами разбомбили. Их, как и нас, на выборы не пускали. Пока Ленька показывал им язык, какая-то чужая женщина подкралась, схватила меня за воротник и потащила куда-то, прихватив оторванные листы. Я подумал – в милицию, но нет. Там было несколько суровых мужчин в обычной одежде. Женщина рассказала им, что я уже пол-улицы разорил, и свалила в кучу всё, что насобирала. И еще обманула их, что меня хорошо знает и что она еще раньше видела, как я на заборе писал ругательные слова. Только в тот раз я убежал, и она не успела меня поймать. А плакаты я срывал, потому что под ними плохие слова и были намалеваны, и они слова эти закрывали. И у меня, видимо, как раз мела не было при себе, а то бы я прямо на плакатах это слово и написал.

        Я сказал этой тетке, что писать умею только одно слово, меня папа научил. И я, правда, писал его. Два раза. На папиной газете, а не на заборе.

        - Вот это слово тебя папа и научил! Такой же хулиган, наверное, как и ты.

        Я всегда хотел быть таким же, как папа и не обиделся ничуть. Ну и что? Если папа – хулиган, так и я буду хулиганом.

        - Спасибо за помощь, гражданка, можете идти. - Сказал ей какой-то главный таким громким голосом, как на утреннике. - Мы сами разберемся, кто и с какой целью мешает нам выразить свою волю на выборах. – Эти слова я тогда не вполне понял, и мне было не ясно, о ком это он говорит. Наверное, какие-то нехорошие люди мешают ему и другим начальникам.

        Она ушла, а ко мне подошел пожилой мужчина и потрепал меня по голове, как будто он мой папа. У него на груди был орден: красная звезда, такая же, как у солдат на пилотках, но побольше. Называть его нужно было дядя Василий. Папа был моложе и красивее, у него орден был даже лучше: почти круглый, с красным знаменем. Я видел его в шкафу на папином пиджаке.

        Дядя Василий усадил меня перед собой на стул и сразу пристал:

        - Давай, рассказывай, чему там тебя твой отец научил.
        - Могу показать, - гордо сказал я, попросил карандаш и накарябал у него на бумажке то, чему научился. - Но это неправда, что я писал его на заборе.

        Он сразу поверил, что я на заборе свое слово не писал, да и на плакатах, которые притащила вредная тетка, ничего написано не было: он всё проверил. Но всё равно пристыдил:

        - Еще и до школы не дорос, а хулиганить уже научился. Ну, сам подумай, художник рисовал, потом печатали в типографии, люди расклеивали по всему городу, а ты – раз-два, и всё испортил. Или послал тебя кто-то?

        Я и без него знал, что строить всегда труднее, чем потом ломать. Но лучше делать хоть что-то, чем совсем ничего. И я попытался это объяснить:

        - Рисовать я немного умею, но хуже, чем взрослые. Приклеивать к стенкам я тоже могу, но у меня клея нет. Всё самое интересное большие забирают себе. Но я же не каменный и не деревянный, мне тоже хочется самому что-нибудь устраивать. Потом, может быть, я тоже научусь рисовать хорошо. А ломать я уже и сейчас умею. Думаете, это так уж легко? У некоторых получается только всё разгромить, да раскидать. Мне в нашем садике все дети завидуют!
        - Так ты герой! Лучше всех безобразничаешь? - сказал он строго. – Ты хоть объясни мне, что тут интересного – ломать?
        - Как это – что интересного? Ну, если нужно узнать, как там всё устроено, внутри радиоприемника, что нужно сделать? Разломать. Вы, дядя Василий, когда были мальчиком, тоже так делали. Только забыли.
        - Тогда приемников еще не было. Репродукторы были, на столбах. Не доберешься.
        - Ой, как вы бедно жили, - пожалел я, - а мясорубки у вас были? А стулья?
        - Были, были. Да мы что-то отвлеклись. Расскажи лучше, кто тебя подговорил уничтожать агитационные материалы. – Он покашлял, сдвинул брови и показал толстым пальцем на кипу, сваленную в углу.
        - Никто, - ответил я, опустив голову,- сам придумал. - Мне уже было ясно, что гордится тут нечем.
        - Сам? Интересно. И кому же ты хотел этим навредить? Рабочим людям?
        - Никому. Это было клево. Потянешь за уголок, и весь лист, огромный такой, сразу сворачивается в трубу, шелестит и даже иногда ложится на голову. Раз! – и стенка голая. Два шага пройдешь – и тут красота. Да их полно, этих вывесок и не очень-то их и жалко. Когда их клеят на стволы деревьев, они почти сразу сами отпадают. А труднее всего отрывать от подъездов. Иногда один лист снимешь, а там другой, старый. Я пробовал его тоже снять, но он только на куски рвался, неровные такие лохмотья. И они все там какие-то серые. Я старые не трогал.
        - И ты сам ходил, сам срывал? Никто даже не помогал?
        - Один. Я Лёньку звал, да он не захотел. Боялся, что мама его заругает.
        - А тебе, я вижу, повезло. Тебя твоя мама, небось, хвалить будет?
        - Не-е. Мне попадет, если она узнает. – Я прерывисто вздохнул и продолжил. – Узнает она теперь. Вы же наябедничаете…
        - Конечно, мы ей скажем, еще чего! А ты лучше объясни, почему Ленька не хочет мать расстраивать, а тебе всё равно.
        - Я думал, она не узнает. А Ленька – трус. Он даже дорогу перед машиной боится перебегать, если машина близко.
        - А может быть мама у тебя тоже агитацию не любит?
        - Нет, дядя Василий, мама Агитацию любит, - заступился я на всякий случай за маму. Я не догадался, кто такая Агитация, но знал, что мама всех хороших людей уважает.
        - А может быть, у тебя папа всё разрешает? Знает он, чем ты занимаешься на улице?
        - Что вы, дядя Василий, папе ничего не говорите, а то и мне попадет, и маме.
        - Тогда лучше признавайся сам. Всё равно скоро всё узнаю и тебя накажу. Заберу тебя у родителей, да в детский дом отдам. Не обрадуешься.

        Дядя Василий долго меня ругал, пугал и даже замахивался. Кто, спрашивал, меня науськал, как будто я собака какая-то. Но я знал, что врать никогда нельзя, лучше молчать. А если уж говорить, то честную правду. Потом угощал меня вкусными конфетами – подушечками с повидлом внутри - и поил чаем. После этого в комнату зашел еще более сердитый дядька, видимо, начальник, и тоже с орденом. Он громко накричал на дядю Василия:

        - Ты зачем пацана обкуриваешь, дубина, да еще нарочно дым в него пускаешь? Не видишь разве, он уже почти что плачет: напроказничал сдуру, теперь сам жалеет. Врезать бы тебе, старому дураку. Твоего-то мы только на неделе отмазали, когда он драку на рынке учинил.
        - Не дурак он, - вступился я за дядю Василия, - а дым мне даже нравится. И дядя Василий мне конфеты давал.
        - Ну, что я говорил, - еще больше рассердился начальник, - пацан, глядишь, из-за тебя скоро покуривать начнёт.
        - Может, прикажешь его отпустить, - хитро прищурился Василий, - я могу. Пусть и дальше рвет плакаты, комкает, да ногами топчет.
         - Ногами я не топтал, - обиделся я на предавшего меня дядю Василия, - вон они, как новенькие. Это тетка их помяла немного, когда тащила.

        Однако, отпускать меня никто не собирался и послали посидеть в маленькой комнатке рядом с помойными ведрами, метелками и халатами. Они это называли «обеденный перерыв». Мне сразу там надоело, но я не плакал. Если глаза крепко открыть, из-за всех сил, то слезы не польются. Ленька в это время, наверное, пока меня нет, стреляет из моей рогатки по лампочкам.

        После перерыва Василий меня выпустил и снова уговаривал рассказать какую-то «правду». Можно было бы наврать ему эту «правду», но я обещал маме никогда не обманывать.

         - Я уже вижу, - объяснял он мне, - что это у тебя была такая игра. Все дети любят играть, не ты один. Мы тут как раз ищем дядьку-затейника в детский сад. Ты бы мог нам сильно помочь. Этот дяденька, который тебя научил так играть, был бы прекрасный воспитатель. Давай пригласим его. Друзьям тоже понравилось бы.
         - Дядя Василий, я придумываю интересные игры лучше всех. Всем ребятам нравится. И никого искать не нужно, я мог бы сам работать в саду. У меня получится, точно говорю. – Сказал я тихо и посмотрел на дядю Василия добрыми глазами, как будто не знал, что детей на работу не берут.

        Конечно, я сообразил, что дядя Василий никакого воспитателя не ищет, он просто хитрит: не верит, что меня совсем никто не подговаривал. Он тоже сразу догадался, что и я хитрю и отодвинул от меня конфеты. 

        Мне было только не понятно, зачем он прицепился к такой ерунде. Подумаешь, какие-то плакаты. Когда мы нашу нянечку закрыли табуреткой в туалете, нас тоже сильно ругали. Но ведь не целый же день! В это время мы дома уже всегда ужинали, заканчивали играть с папой в шашки и ложились спать.

        Ближе к вечеру пришли папа с мамой. Папа надел орден, а мама – свою медаль. В этом месте всем полагалось носить награды. Папа о чем-то долго беседовал с дядей Василием и его начальником. Я не слышал ничего – опять был в каморке. Но на этот раз там было хорошо, я сидел у мамы на коленях: стул там помещался только один. И нас не закрыли на ключ, как тогда. Наконец, нас позвали, и мама повела меня домой спать. Она объяснила, что папа остался пока у них вместо меня, а утром его обещали отпустить, а мне еще будут задавать какие-то вопросы. И чтобы я им ни в коем случае не вздумал что-нибудь присочинить, как я это обычно делаю, и рассказал всё, как было на самом деле.

        На меня мама ни капельки не сердилась: она видела, что я устал, и весь день ел только конфеты. По пути мы зашли в рабочую столовую, которая открыта и ночью, и что-то купили. Кажется, кашу, но я точно не помню. Мне было стыдно, что я подвел папу и ему сейчас тоже, наверное, задают глупые вопросы.

        Утром мы вернулись к дяде Василию. Папа вышел к нам с мамой из комнаты, где висели халаты. Он был, как будто, немного чужой, взъерошил мне волосы и сказал, чтобы никуда я отсюда не уходил, а у него сейчас дела и он потом за мной зайдет. Мама оставила мне сверток с едой, и они ушли.

        Я честно ответил дяде Василию, что мама меня вчера вечером не хвалила, как он почему-то подумал. Но и не ругала. Потому что я пообещал ей, что больше плакаты срывать не буду. После этого со мной беседовала какая-то тетя, у нее даже ордена не было, только две медали. И она была похожа не на тетю, а на дядю. Говорила какую-то ерунду про малышей, у самой, наверное, детей никогда не было, и я немного обрадовался, когда снова пришел дядя Василий. Он уже успел забыть, о чем спрашивал меня вчера и повторял одно и то же. Самое смешное, что ему это всё надоело, как и мне – он даже зевал. Я тогда догадался, что даже взрослые люди иногда делают не то, что им хочется, а то, что полагается. На этот раз мы говорили недолго, до обеда. Я даже устать не успел. Только-только достал хлеб с маслом из маминого свертка, как за мной пришел папа. Он пообещал дяде Василию, что будет со мной построже.

        Мое знакомство с силами правопорядка на этом благополучно завершилось. И я стал немного старше.

        Ленька уже знал, что меня арестовали, как взрослого. Он прошептал мне на ухо, что и спрашивать ничего не будет, он понимает, что такое военная тайна. Он сильно мне завидовал и теперь во всем меня слушался, как будто я его командир. А я сказал ему, что он сам тогда отказался срывать плакаты и сам виноват. Раньше я и не замечал, как мало Ленька понимает в жизни.