Пилат, ты не прав

Пилат, ты не прав
Теоретический эскиз о (не)возможности (не)постижения истины

«Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил: — Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
— Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?»

-Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти»
М.А.Булгаков. «Мастер и Маргарита».

Поводом для нижеследующего эскиза послужил один относительно недавний разговор, в котором мой собеседник и старинный друг – человек редкого ума и огромных гуманитарных познаний – выразил сомнение не только в познаваемости истины, но и, как мне показалось, в  категории истины как таковой.
Мой собеседник привел следующий пример: даже самый простой стул в качестве ясного и понятного для нас предмета мебели, вовсе  не является таковым для кошки, сидящей на нашем стуле.
Понимая, что подобный взгляд широко распространен, и будучи с ним решительно не согласен, я решил записать несколько размышлений по поводу.
Попробую изложить свое понимание вопроса о познаваемости истины настолько простым языком, насколько возможно, без использования специальной терминологии. В отдельных случаях для удобства ориентации читателя и уточнения моей мысли, буду приводить в скобках общепринятые в мировой философской литературе (английские, а местами - немецкие) термины.
Сначала несколько слов об эпистемологии.
Традиционная cо времен Аристотеля трактовка истины как соответствия (correspondence theory of truth)  постулировала истину как отношение, а именно -  отношение нашего утверждения к некоему объекту или объективному положению вещей. Родственная теория называется representationalism,  в ней подразумевается, что наши идеи каким-то образом «представляют» реалии внешнего мира.
В традиционной теории истины есть рациональная основа. В своем фундаменте данная теория, я думаю, верна.
Я  согласен, что истина имеет отношение к некоему объекту (object) или объективно существующему  положению вещей (state of affairs), но не в качестве «отношения» нашего высказывания или «представления в голове» к некоему X, существующему во внешнем мире.
Принимая постулат о наличии приватного и замкнутого мира «представлений в моей голове», невозможно выпрыгнуть, как кузнечик, за пределы своей головы и сравнить свое представление с объективно существующим объектом. В этой модели мы обречены на то, чтобы сравнивать только свои представления друг с другом.
При условии принятия дуализма «внутреннего и внешнего мира», для того, чтобы констатировать отношение соответствия, приходится апеллировать к точке зрения внешнего по отношению к обоим мирам наблюдателя – то есть, становиться на точку зрения Бога. Однако,  мы просто НЕ МОЖЕМ  стать на такую точку зрения ex definitio.
Каким же образом, в таком случае, наши идеи имеют отношение к объективному миру? Мой ответ таков:
Наши представления имеют отношение к внешнему миру   в качестве прямого «переживания»  общего, единого в себе и для себя мира. Убрав субъектно-объектную дихотомию, мы оказываемся в едином и неделимом мире, который сам себя познает через свои же многочисленные создания, но только не через «идеи в их головах», а глядя на самого себя через их воспринимающие (перципирующие) аппараты.
По моему убеждении, мир изначально разомкнут и традиционное разделение на «субъект» и «объект» (зрелой формой какового воззрения явился картезианский дуализм)  является категориальной ошибкой, постепенно уступающей позиции в философской мысли полноценно монистической и реалистической позиции.
Я полагаю, что истина всегда и по необходимости интерсубьективна.
Воспринимая любой объект, мы не выходим за пределы нашего субъективного мира, а вступаем в прямой контакт с объектом.
Кроме того, я не признаю разделения на якобы объективные первичные свойства объекта (геометрические формы) и якобы субъективные вторичные (цвета, запахи, звуки), вопреки глубоко укоренившемуся со времен Локка делению.
В моем понимании цвета, запахи, звуки так же реальны и объективно существуют, как и формы объектов (да и как бы мы воспринимали формы без цвета и других якобы вторичных характеристик??).
Хочу заметить, что мое понимание – это не столько теория, сколько реальная, феноменологически переживаемая нами ситуация (ну, или theoria в греческом буквальном смысле слова – «то, что видно»).
Восприятие нами любого физического объекта или «положения дел» в мире – восприятие того же самого объекта или «положения дел»,  равно открытого для всех познающих существ, а не эксклюзивно для Homo sapiens.
Традиционно такое представление называется «наивным реализмом», но нет ничего невозможного в том, что на более высокой стадии своего развития теоретическая мысль вернет «наивному воззрению» подобающее ему центральное место (не то же ли уже произошло в 20 веке с так называемым «наивным искусством» ??).
Можно констатировать, что в философской мысли 20 века реалистические концепции познания ,во многих отношениях близкие отстаиваемому мной варианту, возникали чаще, чем в предыдущие эпохи (А.Бергсон, Н.Лосский, С.Александер и др.).
Теперь несколько слов о логическом аспекте. Взгляд на ту же проблематику, но - с другой стороны.
Истина – не предикат.
Утверждение «Я чувствую запах розы» равнозначно утверждению «это правда, что сейчас я чувствую запах розы», но как легко увидеть, в данном случае предикат истинности избыточен для нашего общения.
Другими словами, высказывание «это истина, что снег белый» истинно в том случае, и только в том случае, если снег – белый.
Правда, Альфред Тарский не считал, что его пример подходит для естественных языков. Это долгая дискуссия, но я считаю, что и в естественных языках, в конечном итоге, ситуация та же.
Откуда же, по моему мнению, берется релятивизм, представление о неуловимости, непознаваемости или даже о не существовании (выбирайте «не» на любой вкус!) истины, столь широко распространенное в различных модусах человеческого мышления – от бытовых пересудов до высокой теоретической мысли?
Думаю, что исторически к подобным представлениям подавали повод такие явления как обман зрения, галлюцинации, сны. Подозреваю, что эти же явления были источником и всех форм спиритуализма.
По моему мнению, ни одно их явлений данного ряда не является «субъективным» феноменом. Во-первых, у каждого из таких явлений есть объективный нейрофизиологический коррелят, «другой стороной» которого является наше восприятие.
Здесь  есть тонкий нюанс. В перечисленных явлениях мы фактически воспринимаем или переживаем свой мозг как объект внешнего мира, но наш мозг – это и есть мы сами, а поэтому мы не может воспринять его «со стороны» так, как мы воспринимаем мир объектов. Поневоле в данном случае мы воспринимаем объект через комбинаторику образов, заимствованных из «языка» нормальных перцепций, но сама комбинаторика далеко не произвольна. Вот откуда  проистекает «обманчивый» характер наглядных представлений, связанных со снами и галлюцинациями.
Таким же образом и наш глаз не может сам себя увидеть, ведь отражение глаза в зеркале – отдельный от «самого глаза» феномен.
Подчеркиваю, по моему убеждению, у всех перечисленных явлений есть объективный коррелят, а содержание видений не произвольно, а строго соответствует сути какого-то аспекта нашего существа, например - в качестве открытого для компетентного прочтения  диагноза.
Не каждый человек может корректно прочесть эхокардиограмму своего сердца, но каждому ясно, что на специальном графическом языке она отражает-таки самую, что ни на есть, объективную истину о работе его сердца.
Предвижу одно серьезное теоретическое возражение.
Когда я говорю о том, что «я» познаю «свой мозг» как объект внешнего мира, и в то же время, говорю, что мой мозг – это и есть мы сами, не впадаю ли я в тот самый субьект-объектный дуализм, который стараюсь опровергнуть?
Признаю, что план выражения в данном случае не соответствует плану содержания. Грамматические конвенции, свойственные естественному языку номинативной типологии, просто не могут быть обойдены, пока мы на этом языке говорим.
В то же самое время аналогия познающего себя мозга с глазом, который видит все, кроме самого себя, вполне точна.
Выделяя в своем составе условное «я», приуроченное к конкретному мозгу,  мир в себе не перестает быть единым и неделимым на «субьект» и «объект».
Мозг – это как бы привилегированная точка, в которой или  через которую становится возможным собственный взгляд мира на себя, через посредство перцепций (восприятий).
Частным  случаем перцепций являются  зрительные образы,  специальным органом для которых становится глаз, неразрывно связанный  с  мозгом. 
Для простоты дальнейшего изложения, от снов и галлюцинаций вернемся к восприятию объектов внешнего мира, в частности -  к понятию «стула».
Почему я считаю, что «стул» - ни в коем случае не абстракция и не конвенция?
Существует физический объект стул, к которому и относятся наши представления и слово «стул». К нему же относятся не только иноязычные аналоги русского слова, но и представления человека гипотетической «отсталой» культуры, в обиходе которого просто нет ни стульев, ни  соответствующего слова.
Во-первых, как только такой человек столкнется с реально существующим стулом, он поймет, что это такое и выучит, если нужно, соответствующее слово. Практика вынудит его к этому.
Но к тому же самому объекту относятся и представления кошки, которая на стуле сидит, и гусеницы, которая по нему ползет.
Нет никакого «истинного стула» в смысле привилегированного, закрытого для корректировок представления или образа стула. Наш образ стула как предмета мебели может быть столь же неполным, как и образ, воспринимаемый кошкой или гусеницей, однако каждый их этих образов – истина.
Один и тот же объект (в нашем примере – стул) порождает во всех воспринимающих его существах (sentient beings) всегда корректные, но в то же время всегда частичные образы самого себя. Ни один из этих образов не является ошибкой восприятия. Каждый из этих образов соответствует психофизиологическому воспринимающему аппарату данного существа. Тот факт, что какие-то из живых существ не могут формировать абстрактных понятий (в данном случае – понятия «стул») ничего не меняет. Стул существует для каждого из существ не как абстрактное понятие, а конкретная реальность, с которой существо определенным образом взаимодействует.
Другими словами,  для истинности стула не важно, существует ли он как стул an and fur sich (поскольку мы способны абстрагироваться от конкретики восприятий и построить для себя «мир объектов»),  или в безобъектном аспекте - как совокупность приятных или неприятных свойств, приуроченных к некоему пространственному и временному единству, здесь и сейчас влияющих на поведение данного кота или гусеницы.
Каждый из этих образов является частью «мира» существа определенного биологического вида (Umwelt), феноменологически точного и определенного мира (то есть воспринимаемого существами данного вида так, а не иначе), который в то же самое время относится к общему для всех миру (Welt).
Таким образом, я понимаю мир как совокупность объектов (поскольку мы способны строить такое понятие как «объект»), а каждый объект как некое мульти-аспектное единство. Возможно, совокупность аспектов каждого объекта бесконечна, возможно – конечна. Это не имеет принципиального значения.
Могу лишь предположить, что в восприятии каждого существа, вышестоящего на эволюционной лестнице (возможно, идущей по линии нарастающей церебрализации), такому существу открывается все более полный (т.е. полно-аспектный) образ каждого объекта, а также соотношений и связей объектов.
Ни один образ восприятия не является ни исчерпывающим объект, ни ошибочным.
Таким образом, на вопрос измученного мигренью прокуратора Иудеи вряд ли можно ответить лучше, чем это сделал  «бродяга, смущавший народ на базаре», пусть даже – на страницах бессмертной книги русского писателя.