de omnibus dubitandum 119. 205

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.205. ПРОПАЛО ВСЁ…

    Население, слушало молча, не выявляя ни явной симпатии, ни неодобрения. На следующий день остановились в многолюдном селении Николаево-Берёзовском.

    Обстановка, казалось, благоприятствовала, и Подтёлков решил начать мобилизацию крестьян-фронтовиков. Однако из этой затеи ничего не вышло. Село было богатым и на казачьи земли не претендовало.

    Крестьян собирали на митинг у околицы, но подошли лишь старики, женщины и дети. Недавно пришедшие с фронта солдаты воевать не хотели. Ни один из них к экспедиции не присоединился. Фронтовики попрятались по домам. Никто их, разумеется, не искал.

    У слободы Маньково-Берёзовской подводчики начали было проситься домой. С большим трудом, доплатив, удалось уговорить их сопроводить экспедицию до посёлка Рубашкино, населённого богатыми выходцами из Северной Таврии. Там предполагалось нанять новые подводы.

    Утром 26 апреля (9 мая) в одном из хуторов Поляково-Наголинской волости остановились на днёвку. В тот же день продолжили движение и вскоре пересекли границу Усть-Медведицкого округа.

    Подтёлков выслал в Рубашкино квартирьера. Там он собирался заночевать и оглядеться.

    У хутора Свечникова на дороге попалась встречная телега. Молодой казак-фронтовик вёз домой жену и старика-отца. Он был при погонах и с кокардой на фуражке.

    В другое время и в другом месте Подтёлков, без сомнения, заставил погоны снять, либо сам сорвал бы их с плеч. Сейчас же об этом не приходилось и думать.

    «Подтёлков, – пишет Френкель, – не преминул, конечно, остановить фронтовика и стал любовно его расспрашивать. На вопрос, почему он в кокарде и погонах, фронтовик стал в ответ жаловаться, что опять пошёл старый режим».

    Несмотря на приветливое обращение, казак прекрасно осознавал, в какой оказался ситуации, и старался лишнего не наговорить. Отец его, не проронив ни слова, сразу же отошёл от дороги. Не скрывая своей неприязни, он, исподлобья, зло смотрел на Подтёлкова. Неожиданно разговорилась казачка. Уверившись, что ей ничто не угрожает, она пояснила: «Вчера только позакрывали Советы, и опять пришло атаманьё».

    Казачью семью отпустили с миром. Едва они отъехали, Подтёлков пробормотал: «Всё пропало. Мы опоздали на два дня. Теперь ничего не сделаешь…».

    Вернувшаяся, было, весёлость, исчезла вмиг. А с нею, и надежда на благополучный исход. Едва ли не апатия постепенно начинала овладевать Подтёлковым. Возможно, он начинал понимать, что задержка экспедиции, по сути, мало что меняла.

    Настроение казаков на Верхнем Дону определялось уже не тем, кто и когда стал бы их агитировать. Для открытого выступления нужен был лишь только повод. Разгром Тираспольского отряда под Мигулинской привёл к немедленному свёртыванию Советов в близлежащих станицах.

    И словно круги, расходившиеся по воде от брошенного камня, день за днём распространялось всё на большей территории восстановление атаманской власти. Что касается спешной организации боевых отрядов, то её катализатором послужило появление самой экспедиции.

    Ни о какой мобилизации в Краснокутской речи идти уже не могло. В лучшем случае, экспедиции позволили бы вернуться обратно. Но Подтёлков не мог знать этого наверняка и, несмотря ни на что, решил всё же двигаться дальше. Заморосил и всё не прекращался дождь.

    Без каких-либо происшествий проехали Алексеевский хутор и приблизились к Рубашкино. Едва подводы стали съезжать с пригорка к посёлку, участники экспедиции заметили разбегающихся жителей.

    Мужчины, женщины, дети, вперемежку, пешком, на телегах и лошадях уходили в степь. Двигались они хаотично, в разных направлениях, стараясь, как можно скорее покинуть посёлок. Подтёлков и другие криками пытались их остановить, но без особого успеха.

    Из крайней хаты вышел навстречу смертельно напуганный старик. Волосы его были взъерошены, шапку он держал в заметно трясущихся руках. – Что, дед, али не узнаёшь, что свои? – обратился к нему Подтёлков.

    – Мы ничего не знаем. Перед вами прискакал человек и сказал, что едет большевик, расставит батарею и начнёт бить. Мы не знаем, правда, али нет, только страшно…

    Слухи о расстрелах артиллерийским огнём враждебных большевикам селений и станиц, успели докатиться и сюда.

    И насколько часто подобные обстрелы производились, видно, хотя бы уже потому, что, едва услышав о приближении экспедиции, практически всё население Рубашкино, бросив хозяйство и дома, поспешило убраться прочь. На вооружении отряда Подтёлкова, помимо трёхлинеек, находился один лишь пулемёт «Максим». Применение артиллерии исключалось в принципе. Другое дело, что посёлок вполне мог очутиться в эпицентре боевых действий, и жители прекрасно понимали, что перспектива поймать случайную пулю, становится вполне реальной.

    Старика, насколько возможно, успокоили. Экспедиция въехала в посёлок. Здесь встретились несколько празднично одетых тавричан. Настроенные недоброжелательно, они молчали и не могли скрыть ехидных улыбок.

    На предложение послать гонцов и вернуть жителей в посёлок, последовал решительный отказ. Удалось лишь выяснить, что высланного вперёд квартирьера увёз с собой казачий разъезд. На буграх вокруг посёлка начали мелькать разведчики.

    Подтёлков окончательно убедился, что продвигаться дальше не только бессмысленно, но и опасно. Заночевать в Рубашкино он также не рискнул. Отряд повернул обратно. Уже вечерело. Усталые и промокшие участники экспедиции находились в постоянном нервном напряжении.

    На протяжении всего пути их сопровождали, держась на почтительном расстоянии, не приближаясь и не отдаляясь, конные казаки. У казаков и крестьян этих мест с давних пор установились добрососедские отношения. Им нечего было делить. Напротив, со временем наладилась взаимовыгодные экономические связи, а некоторые даже породнились.

    Неудивительно, что за пять дней движения экспедиции, слухи о ней успели распространиться. Наладить сбор разведданных в этих условиях не составило особо труда. Каких-либо предупреждающих мер Подтёлков не предпринимал.

    Экспедиция не таилась и не пыталась скрыть ни маршрута следования, ни своего состава ни вооружения. Крестьяне же в свою очередь охотно делились информацией с казаками.

    На хуторах «для поимки Подтёлкова» лихорадочно сбивались сотни и стягивались по мере готовности к Рубашкино. Здесь у холмов первоначально планировалась засада. Однако казачьи командиры, посчитав, что сил ещё недостаточно, в этот вечер напасть не рискнули. Экспедиция между тем вновь проехала через Алексеевский хутор. Но если час назад население его не проявляло признаков беспокойства, то сейчас поселение напоминало растревоженный муравейник.

    Как и в Рубашкино, многие жители разбегались прочь. Уже на выезде наткнулись на старика, выводившего с подворья телегу с наскоро собранным скарбом. Следом, причитая и заламывая руки, поспевала старуха. Своё бегство она объяснила тем, что проезжавшие двое верховых сообщили всем: «Уходите, а то большевики идут бить…».

    Старушка едва волокла ноги, поминутно останавливалась, держась за плетень. Агитаторы всё же как-то сумели её успокоить, старик-казак стал заводить телегу обратно. Наконец, миновали холмы и выехали в степь. Здесь устроить засаду было бы куда сложнее, но казачьи разъезды продолжали отслеживать движение экспедиции.

    Подтёлков говорил Френкелю: «Видел, как они воюют… Но в бой они никуда не годятся. Красногвардейцы куда храбрее казаков, я это хорошо знаю: я их не раз водил в бой. В открытом бою любой красногвардеец победит казака. Только казак не идёт в бой, а со стороны окружит и нападёт, когда никто не ожидает этого, и панику наведёт. Ежели бы красногвардеец был так обучен, как казак, тогда мы скоро победили бы… Казаки, наверное, ночью нападут на нас…».

    Думал ли так Подтёлков на самом деле или же старался подбодрить тех, кто представлялся ему более надёжными, но вольно или невольно он уже отделял себя от казачества.

    И это косвенно свидетельствует: на казаков председатель Донского СНК больше не рассчитывал, полагая, что восстал не хутор, не станица, а практически всё казачье население Дона.

    В хутор Калашников Поляково-Наголинской волости прибыли уже глубокой ночью. Подтёлков, горячась, убеждал спутников: «Только не спать. Двигаться. Здесь, вперёд, куда угодно… Но не спать, а то нападут врасплох…». Но уговоры его были напрасны. Измотанные люди разошлись по дворам. Продолжать движение было невозможно. С трудом удалось лишь выставить дозоры, положиться на бдительность которых было невозможно.

    Неудачные попытки собрать казаков удручающе подействовали на Подтёлкова. В отчаянии он повторял окружающим: «Команда дорогой разложилась. К бою она не годится. А без команды сделать ничего не могу. Пропало всё…».

    Сам он почти не спал в ту ночь. Обходил и проверял расставленные пикеты. А потом, долго ещё сидел за столом в избе, отрешённо глядя в стену. Кривошлыков предложил собрать всех и уходить немедленно, но оба понимали, что сделать это не удастся.

    Подъём произвели рано утром, и к 6–7 часам были уже готовы выдвигаться. Но тут выяснилось, что хутор со всех сторон окружён казаками. В бинокль хорошо было видно, как подходили и занимали оборону, перекрывая дороги, всё новые и новые отряды {В № 8 «Донской волны» неизвестный автор, не подписавший свою статью, так описывает эти события: «В шесть часов вечера 26 апреля в управление Краснокутской станицы был доставлен квартирьер отряда Подтёлкова казак Константин Мельников, который на допросе заявил, что Подтёлков идёт объявлять мобилизацию, красную гвардию считает сестрой Дона. Отряд Подтёлкова состоит из 119 человек, вооружённых двумястами винтовок, имеет несколько тысяч патронов и один пулемёт.

    – Думает ли Подтёлков сражаться, если ему будет оказано сопротивление? – спросили квартирьера.

    – До последней капли крови. Но Подтёлков не допускает и мысли, чтобы против него, как главы донской советской республики, кто-либо осмелился поднять оружие.

    Квартирьер был арестован, а против Подтёлкова, который подошёл к посёлку Рубашкину, были двинуты два конных разъезда приблизительно по пятьдесят человек в каждом…

    Через полчаса на площади было собрано всё мужское население станицы, вооружённое от ружей до вил включительно. Были посланы гонцы в соседние станицы, которые сейчас же присоединились к краснокутцам.

    Разъезды восставших добрались до посёлка Рубашкина и здесь узнали, что Подтёлков встревожен вспыхнувшим мгновенно мятежом против советской его власти и, решил ночевать не в Рубашкине, а в двадцати пяти верстах от него, в слободе Поляковой.

    Стали редеть и ряды его защитников-конвойцев, и только сам Подтёлков обещал виселицы восставшим. Проходя, через имение войскового старшины Ушакова и видя качели, Подтёлков приказал их беречь:

    – Завтра на них повешу бунтовщиков. Войсковой старшина Ушаков оповестил об обещании Подтёлкова станицу Каргинскую, готовую к восстанию уже по извещению краснокутцев.

    Отряд каргинцев под командой подъесаула Цыганкова и Каргина пошёл в наступление на слободу Полякову. И здесь, около слободы – последней резиденции Подтёлкова – встретились восставшие станицы.

    Прапорщик Спиридонов привёл хуторян – пономарёвцев, краснокутцев, подошли боковцы. Дымилась пылью дорога – то шли ещё чернышовцы. Подтёлков был окружён восставшими казаками, сильными только гневом, но не оружием…».