de omnibus dubitandum 119. 207

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.207. БРАТСКОЕ СЛОВО ФРОНТОВИКОВ…

    В избе, где остановился Подтёлков, члены комиссии и подошедшие агитаторы решали, что делать. Подтёлков, Кривошлыков и Фролов высказывались за дальнейшее движение. Большинство членов комиссии, Мрыхин, Алаев и Федорцев заявили, что это приведёт к бою «со своими же казаками», что недопустимо.

    На переговоры приехал бывший атаман Алексеевского хутора. Фролову запомнилось, что был он в белом шарфе и выбрит наголо.

    Спросил: «Люди вы, чи ни?... Время теперь страшное, и нужно разузнать, что за люди, прежде чем пустить их».

    Подтёлков усадил его за стол, угостил чаем. Рассказал о целях экспедиции. Горячась, пояснял, что они и есть власть, казаками же на съезде избранная. И тот, кто восстаёт против власти, «поступает нехорошо» и заслуживает сурового наказания. Доказывал, что только при Советах наступит для всех «лучшая жизнь».

    Старик-казак слушал его рассеянно. Видно было, всё, что говорил Подтёлков, мало его убеждает. Всё же, расстались вполне мирно.

    «Хорошо, – сказал атаман, прощаясь. – Видно, что ты казак. Видно, и с тобою казаки. Мы чуть не устроили кровопролития. Я пойду и скажу своим андреевским казакам…».

    Всё это заняло немало времени. Алаев, меж тем, успел побывать у казаков. Не поставив в известность Подтёлкова, никем не останавливаемый, он перешёл поле и оказался в расположении перекрывшей дорогу казачьей цепи. Там подробно рассказал об отряде.

    От казаков в хутор прибыл новый парламентёр, временно осуществлявший командование на этом участке урядник. Проехав по улице из конца в конец, раз и другой, он остановился, наконец, у квартиры Подтёлкова.

    Завязался вполне доброжелательный разговор. Урядник рассказал, что накануне вечером у бугров казаки двух хуторов организовали засаду. Но нападать всё же не решились. В том числе и потому, что в экспедиции было немало крестьян-возчиков. В темноте при перестрелке любой из них имел шанс получить случайную пулю. Ссориться с соседями, жившими с казаками бок о бок многие годы, никому не хотелось.

    Урядника пытались агитировать, объясняли ему, «как злостно их обманули контрреволюционные офицеры», и что они должны помогать комиссии, а не препятствовать её движению.

    Ничего на это не ответив, казак сел на лошадь и ускакал к своим. Вскоре приехал другой. Он, наконец, огласил главное требование окруживших хутор казаков: отряду Подтёлкова оружие сдать. После чего, по его словам, экспедицию обещали беспрепятственно пропустить в Краснокутскую.

    Тем временем, выяснилось, вдруг, что в хуторе имеется Совет. Обеспокоенные крестьяне выслали делегацию к казакам. Делегатов арестовали и избили, но, в конце концов, отпустили. Через них вновь передали, что настаивают на разоружении.

    Когда кто-то стал убеждать Подтёлкова направить на переговоры к казакам свою делегацию, он вскипел:

    – Как?! Ведь это контрреволюция! Какие могут быть с ними разговоры, с ними мы боремся. За мною! В цепь!..

    Вспышка энергии на миг вернулась к этому человеку. Увлечённые его порывом, ещё 30–40 участников экспедиции с винтовками в руках последовали за ним к околице. На окраине, у бугра их нагнал член комиссии Мрыхин.

    – Подтёлков, какой позор! – укорял он. – Против своих же братьев… Не надо кровопролития, столкуемся и так… Я был у них вот с Федорцевым. Они поставили условием, чтобы мы сложили оружие, и они никого не тронут… Мы согласились и уже отдали свои револьверы.

    – Кто вам позволил давать такое соглашение? – резко спросил Фролов. – Вас никто не уполномочивал.

    – Вы уж молчите, товарищ Фролов. Вы не знаете фронтовиков, и вам, поэтому, всё равно, с кем мы будем проливать кровь, – ответил Мрыхин и обратился непосредственно к Подтёлкову.

    – Но дело сделано. Алаев остался в цепи с казаками и, подробно договаривается об условиях {Действия Мрыхина, Алаева и Федорцева, которые, не уведомив никого, по сути, повели «свои» переговоры о сдаче, можно объяснить лишь одним. Они были уверены, что, уж во всяком случае, казаков экспедиции фронтовики не тронут, и любыми способами старались не допустить противостояния. О том, искренне ли они считали, что дело можно кончить миром, или же пытались обезопасить, прежде всего, себя, остаётся только догадываться. Вероятно, именно близость родной Мигулинской станицы столь дурманящим образом подействовала на члена «комиссии пяти» казака Мрыхина}.

    Цепь мгновенно распалась. Казаки-мигулинцы, которых в экспедиции было немало, обступили Мрыхина и уже расспрашивали его о настроении фронтовиков. Видно было, что вступать в бой с земляками они не собираются.

    Подтёлков, один, стоял, глубоко задумавшись. Позже, взвесив всё, и решившись, он выехал к окружившим экспедицию казакам.

    С этого момента в хутор мог беспрепятственно проникнуть, кто угодно. «Начались длительные и томительные переговоры, – вспоминал Френкель, – обмены делегациями.

    Наш отряд разбрёлся по нескольким дворам. Посёлок стал заполняться пришлыми казаками. Суровые старики, держа в руках вилы, ломы, дубинки, стояли молча и, дико смотрели по сторонам; вовлечь их в разговор никак не удавалось.

    С фронтовиками же мы много и оживлённо беседовали. Они нас понимали и как будто бы даже сочувствовали нашему предприятию.

    – Мы-то понимаем, – говорили некоторые из них, – что такое большевик, меньшевик, социалист-революционер, что такое красная гвардия. Но всё это можно думать только про себя или вот вам сказать; у нас про это говорить нельзя, а то убьют. Опять по-старому пошло, – жаловались они. – Кокарды, погоны…

    - Вооружены плохо, у каждого десятого винтовка, и то в ней только пять патронов, а тут тащат в драку…

    Прошло часа 3–4 беспорядочной сутолоки. Мы, не казаки, и часть казаков были самым решительным образом против сдачи оружия. Но никто ни с кем не совещался.

    Наконец, часам к 11 вернулся Подтёлков, отправлявшийся на переговоры, и вместе с ним большая казачья делегация человек в 200.

    Впереди шествовал офицер Спиридонов*, служивший когда-то вместе с Подтёлковым в одной батарее {Когда Фролов поинтересовался у Подтёлкова, что за человек Спиридонов и можно ли ему доверять, тот ответил: «Да он беспартийный, прапорщик, был честным человеком, и слово держал своё крепко»}, а за ним двигался верховой казак с большущим белым флагом.

*)  СПИРИДОНОВ Захар Илларионович (дон.)(станица Краснокутская) — Л.гв. Конная артиллерия, 6 Донская казачья Его Вел. батарея, взводный урядник-подхорунжий. Награжден Знаком отличия Георгиевского креста 2 ст. № 19730, за то, что, будучи орудийным урядником в боях с 11 по 17.07.1915 у д. Боровицы под сильным огнем противника своим мужеством и распорядительностью способствовал рассеиванию и отступлению выезжавшей на позицию неприятельской батареи; 12.07.1915, разбитию неприятельского штаба в д. Лопенник-Русский 13.07.1915; приведению к молчанию неприятельские батареи, засыпавшей наши окопы 15.07.1915 и прекращению работ по наведению моста через р. Вепш. Имеет медаль 4 ст. № 95282. Произведен в прапорщики 13.01.1917 приказом Главкома №1188. Участник казни Ф. Подтелкова. На 1.01.1919 подъесаул, командир 15-й батареи в Донской Армии. [IV-9926]
Спиридонов Захар Ларионович, подхорунжий (станица Краснокутская) - № 25, 19.06. – С. 2. 1916
Источник: Патрикеев С.Б. Сводные списки кавалеров Георгиевского креста 1914–1922 гг. I степень №№1–42 480. II степень №№1–85 030 М., «Духовная Нива», 2015. – 1012 с.

    Начались беседы, приветствия… Казаки нашей команды узнали станичников, родственников, товарищей по службе; стали здороваться, христосоваться (дело было как раз на Пасху); начались разговоры, расспросы… Создалась такая атмосфера, при которой совершенно немыслимо было и думать о драке.

    – Чуть, было, не устроили бойни со своими же братьями, – стали поговаривать некоторые казаки из нашей экспедиции. – Мы упираться не станем. Ежели, будут настаивать, мы сдадим оружие. Мы не боимся и без оружия пойти к своим же…».

    Никто их не разубеждал. Вскоре Спиридонов, взявший на себя общее командование, стал собирать членов экспедиции.

    – Все, кто в отряде Фёдора Подтёлкова, – усмехаясь чему-то, скомандовал он, – отойди налево, все прочие – направо. Ваши братья фронтовики вместе с вашей делегацией порешили, что вы, должны сдать нам оружие, так как население боится вас с оружием. Сложите оружие на телеги, и мы его будем вместе с вами охранять. Мы даём вам наше братское слово фронтовиков, что доставим вас, невредимыми в Краснокутский Совет, где вам вернут ваше оружие.

    После минутного замешательства участники экспедиции подчинились. И хотя выделяться из общей толпы никому не хотелось, деваться было уже некуда. Казаки по одному, по двое начали переходить на левую сторону улицы. Френкель отозвал Подтёлкова в сторону и шепнул: «Что мы делаем? Если сдадим оружие, они нас уничтожат…».

    В ответ тот пробормотал что-то невнятное. Страшное напряжение этого дня, наконец, оставило его. Взамен пришли безразличие и апатия. Всё было уже решено, и от него больше ничего не зависело. Кривошлыков же молча стоял у хаты, придерживаясь за стену. Лихорадка терзала его, скривив лицо в страдальческую гримасу. Он весь был в болезненном угаре и вряд ли отдавал ясный отчёт в происходящем.

    Всё же часть отряда отказывалась некоторое время сдавать оружие. Но тут Подтёлков сам начал отговаривать людей от этого. Он был, словно в тумане, и действовал по принципу, скорее бы всё закончилось. Чем – почти уже и безразлично.

    – Чего, товарищи, волнуетесь? – говорил он, отводя взгляд.

    – Мы договорились со Спиридоновым – все они фронтовики и обиды нам не сделают. Но ружья всё же придётся сдать. Кладите их так, чтобы можно было, потом каждому найти своё…

    «Началось самое ужасное, что было за этот роковой день… – пишет Френкель. – Началось разоружение нашей экспедиции, что длилось около часа. Наши товарищи очень вяло и, неохотно сдавали оружие. Некоторые повынимали затворы из винтовок. Пулемётчик снял замок у пулемёта и ускакал из посёлка. Некоторые из нас, имея револьверы и патроны и не желая сдавать их, незаметно разошлись по дворам скрыть это оружие…».

    Фролов и Френкель, одни из немногих уцелевших участников экспедиции, первый зло и с нескрываемой досадой, второй – в куда более мягкой форме, упрекают в разоружении Подтёлкова. Но, доказывая, что сдачи оружия нельзя было допускать, ни в коем случае, они не предлагают иного выхода.

    Д. Делэрт высказывается ещё более категорично. «Подтёлков слабо отдавал себе отчёт в том, что затевается… – пишет он. – Смелый революционер, честный красный солдат, он ещё не получил той революционной выучки и пролетарского чутья, которое могло бы удержать его от ошибки. Искренний, доверчивый, открытый, он никак не мог понять, что свои, часто бывают чужими, и решил сам отправиться делегатом к «белым» (кавычки мои – Л.С.), чтобы разрешить столкновение мирным путём».

    И с этим уже трудно согласиться. Подтёлков не отличался открытостью. Ещё труднее было заподозрить его в наивности и излишней доверчивости. Возможно он, казак, и не обладал обострённым «пролетарским чутьём», но зато успел обзавестись жизненным опытом и элементарным здравым смыслом.

    Лучше, чем кто-либо ещё Подтёлков понимал, что может произойти с экспедицией и с ним лично, сдай отряд оружие.

    Сам он с захваченными врагами расправился бы, как расправлялся не раз, без особой щепетильности. Но что можно было сделать в создавшейся обстановке всеобщего, как представлялось, восстания? Один за другим рассматривались и тут же отвергались им планы спасения.

    Утром 27 апреля (10 мая) в окружённом казаками хуторе Калашникове таковых оставалось только два. Либо прорываться с неизбежным боем, либо сдаться. Год спустя, из окружённой повстанцами Вёшенской в похожей ситуации сумела уйти, избежав уничтожения, караульная красноармейская рота. Но это было строевое подразделение, спаянное дисциплиной, ведомое решительным, смелым командиром.