МАДАГАСКАР.
Я в совсем неведомом мире,
И ладья моя так легка.
Красный идол на белом камне
Мне поведал разгадку чар,
Красный идол на белом камне
Громко крикнул: — Мадагаскар!
( Н.Гумилев «Мадагаскар»)
Холодной поздней осенью, когда парки встречали нас голыми, черными деревьями и горьким запахом мокрой, опавшей листвы, расстроенный и мрачный, как туча, Куст сообщил, что свершилось неминуемое, которое он так старательно откладывал - окончательный отъезд с женой и крошечным сыном в Токио.
- Понимаешь, она приехала в Москву с грудным сыном, чтобы увезти меня с собой!
- Как не понять! – согласно закивала я головой быстро и мучительно, чтобы хоть как-то скрыть заливающий меня жаркой волной стыд.- А как же иначе?! Жена, младенец, семья, работа, отъезд – все нормально! Так и должно быть! Забрать?! – тут я невольно хмыкнула.
- Куст обхватил меня и так крепко прижал к груди, что мне пришлось замолчать. Мы долго и беспомощно стояли в кромешной темноте под холодным, озябшим деревом, с которого на нас сыпались мелкие капли и мокрая листва, добавляя нам отчаяния.
- Понимаешь! Ничего не кончается! Это не может закончиться просто так! – шептал в мои волосы Куст. И я согласно трясла головой в ответ, упираясь лбом в его грудь.
- Я узнавал у юристов о разводе! Я все теперь знаю! Это вполне возможно! – уверял меня Куст в Измайловском парке, куда добирался в целях безопасности на метро, оставив машину в центре города. А я самым бесстыдным образом забирала из яслей Дашу и подвозила ее прямо в проходную Гостелерадио мужу.
- Я тороплюсь на встречу с подружками! Сходка! – вручала ему безропотную Дашулю в руки и бросалась бежать без оглядки, словно гнался за мной сам мой стыд.
- Передавай привет девчонкам! И не задерживайся! – кричал мне вслед Командир, прижимая к груди Дашу.
Потерянный Куст и бесстыжая я одновременно спешили на метро к Измайловскому парку, где бросались друг к другу и немедленно углублялись в темные аллеи, чтобы надолго потеряться в них.
- Развод?! – уставилась я тогда на Куста, будто никогда не слышала это слово.
- Какой развод?! Зачем?!
- Чтобы быть вместе! – впервые решительно завел разговор о будущем Куст.
- Ха-ха-ха! – затрясло меня нервной дрожью. – Ха-ха-ха! – смеялась я в ответ.
Куст с трудом оторвался от меня и оторопело уставился мне в глаза – Смеешься?! Как это сказать?!
- Насмехаешься! – подсказала я. Куст не совсем понял, но согласился и обиделся.
- Развод?! Забудь про это! Я не хочу произносить это слово! Это просто смешно! Неужели ты не понимаешь, смешно! Смешно потому, что ужасно глупо! Невозможно глупо! – бессвязно отбивалась я. Но Куст продолжал что-то мямлить про процедуры своего развода – что, дескать, ему придется брать вину на себя, содержать жену и сына. - Я буду, буду работать! Мне придется уйти из МИДа, я могу стать просто юристом и приехать сюда, к тебе! – очумело бормотал Куст, упорно топчась вокруг меня. Но я его не слушала и не слышала – я закрыла глаза и заткнула руками уши. Я явственно увидела своего мужа Командира, который рявкнул «Бред! Снова бред?!». Мне тут же стало стыдно и за себя, слушающую полную околесицу Куста, и за него самого, который таким способом пытается оправдать себя, придать себе силы и устойчивости в этом неловком положении, ни минуты не веря в то, что сам говорит.
- Я понимаю, что ты пытаешься делать это для меня! – успокаивала я Куста, не сомневаясь в том, что он старается успокоить свою совесть и вернуть подобным образом свои былые честь и достоинство, которые, как ему казалось, он терял в своих и моих глазах, а может быть, и в глазах моего мужа и своей жены, и еще Бог знает в чьих глазах! Таков уж был Куст!
– Но не надо! Ничего не надо! Давай не портить то, что уже есть у нас! – уверяла я Куста, сама не зная, а что же у нас есть. Этому не было имени, а произнеси его, это имя, то оно бы растаяло, рассеялось в воздухе, как тот зыбкий туман, который скрывал нас в аллеях парка. Я старалась изо всех сил не думать о том, что происходит, зарываясь в туманное это, как головой в подушку. Нам было хорошо вместе! Так хорошо, как никогда раньше! И этого было для меня вполне достаточно! И это надо было молчаливо длить, не привязывая к действительности! Оно - то, что было без имени и места, окутывало нас, осияло, хранило и складывало обстоятельства так, что они исправно толкали нас друг к другу. Это было нечто третье над нами, чье присутствие я ясно ощущала – то ли мы сами его и создали, породили своими чувствами и оно материализовалось. То ли наоборот – оно носилось неприкаянным в воздухе, и мы поймали его, как вирус, заразились ним, как инфекцией, которая, в конце концов, поразила нас обоих. Рассуждения же о разводе и о юристах побивало «это», будто камнями, прямо у меня на глазах.
- О разводе больше ни слова! – останавливала я Куста, который все еще пытался что-то бубнить о нашем с ним будущем.
- Какое будущее?! У нас?! Господь с тобою! У каждого только свое! – ранила я Куста, не договаривая того, что уже начинала смутно ощущать: если я с радостью соглашусь и скажу – развод, все тут же и закончится. Сразу! На этом же месте! Наше «это» бездыханным свалится нам на голову и бесславно почиет у наших ног. А мне хотелось, чтобы «это» закончилось в приятном тумане и флере самым, что ни на есть, естественным образом – отъездом Куста! Растаяло! Рассосалось! Сам Куст тогда легко покорился, и наш вечер закончился счастливым гулянием рука в руке, многозначительным молчанием, мечтаниями ни о чем и тем удивительным единением, которому каждый из нас в душе не переставал удивляться. Разрыв, расставание доставляли нам одинаковую боль, но и усиливали, консервировали наши чувства надолго.
И вот теперь отчаявшаяся жена Куста, прихватив недавно рожденного сына, вынуждена была приехать в Москву, чтобы забрать его, иначе, как ей казалось, сам он никогда бы не вернулся. Дело оборачивалось для Куста скандалом – жена выставляла ему какие-то условия и грозилась обратиться к послу. Куст начал собираться и метаться между семьей и мною, чувствуя себя везде виноватым и побитым, как собака. Временами он вдруг вскидывался и громко кричал мне: «Я поговорю, наконец, с ним и расставлю все точки над «i»! Мужчина я или нет!». Это было похоже на то, как тщедушный боец пытается распалить себя перед боем на ринге и испугать своего более сильного противника, подпрыгивая на одном месте и строя глупые гримасы.
- Он разотрет тебя в порошок одним своим видом! – безжалостно смеялась я. – Вот, уж! Удивишь ты его! Он перестал, похоже, даже мне удивляться! - я не продолжила того, что сказал бы мой муж Командир: «Ну, и бред! Она сошла с ума! Свихнулась!». - И имел бы разговор не с тобой, несчастным, а со мной! С его женщиной! Но Куст себя просто так подбадривал перед отъездом, чтобы совсем уж не раскиснуть:«Развод! Юрист! Наше будущее! Я должен обсудить это с твоим мужем! Расставить точки над «i»!». И когда на уроке, который, как это было ни странно, еще продолжался, где мы шепотом и записками разбирались со своими делами, я обрушила на него сообщение о том, что и мы этой же осенью всей семьей уезжаем на Мадагаскар, Куст неожиданно для самого себя взорвался.
- Не пущу! Никогда! Никуда ты не поедешь! – заявлял он одному ему понятные права, бегая туда-сюда по классу и размахивая руками.
- Ха-ха-ха! – опять заливалась я. – Тише! Тише! Нас услышат! И какая тебе разница?! Ты все равно уезжаешь! – добивала я и так поверженного обстоятельствами Куста.
- Как?! Какая разница?! – оторопел Куст. – Ты станешь от меня еще дальше! Мадагаскар! Какой ужас!
- А мне все равно! Какая разница – оставаться без тебя в Москве или ехать на постылый мне Мадагаскар?!
- Не пущу! – стоял на своем совсем отчаявшийся Куст.
- Подумаешь,и не пускай! –веселилась я, которой всегда было свойственно веселиться даже на похоронах своих близких, о чем Куст еще не подозревал, но что хорошо испытал на себе мой муж.
Все шло своим чередом – Куст с семьей собирался домой в Токио, а мы на Мадагаскар, который, казалось, подоспел вовремя. На улице становилось все темнее и холоднее, впрочем, как и у нас на душе, а наши жена и муж тем временем радостно паковали чемоданы и строили планы на будущее. Последний раз мы встретились с Кустом в Пушкинском музее, который заменил нам парк, поскольку у меня поднялась температура, и я не видела никакого смысла в наших предотъездных встречах – только душу травить!
- Что значит «душу травить» ?! – тут же осведомился Куст, звонивший мне по прежнему ровно в девять часов утра из телефонной будки, когда мой Командир уже отвел собранную и упакованную мною в зимний комбинезон Дашу в ясли, а потом и сам отправился на работу, а я прыгнула в еще теплую постель, свернулась там калачиком, чтобы вдоволь настрадаться и поизводить себя чувством вины и стыда. Кое – как я втолковала по телефону Кусту, что значит «травить душу» и как мы это делаем с ним сейчас, но в ответ получила твердое и немедленное желание увидеться, хотя все это время я только и делала, что ежеминутно с ним расставалась, нагоняя тоску на домашних. «Что ты ходишь, как в воду опущенная, вместо того, чтобы радоваться, что мы уезжаем?!» - начинал что-то смутно подозревать мой Командир.
Взявшись за руки, мы прошествовали с Кустом в Пушкинский музей перед самым его закрытием, оставив за спиной мрак и безысходность ноября. Мы слонялись по пустым пространствам музея, целуясь и обнимаясь перед иконами в Византийском зале под укоризненные взоры златокудрой Богоматери, которая отпрянула от нас, еще крепче прижимая к себе худосочного младенца. Но туда явилась музейная смотрительница и вспугнула нас. Мы переметнулись к фаюмским портретам и вдоволь нацеловались под их восточные, томные взгляды из-под опущенных густых ресниц. Мы были там так долго, что мне показалось, что и мы застыли, как эти древние портреты. Застыло само время, и мы застыли вместе навечно и были несказанно счастливы. Я горела от температуры, Куст горел от избытка чувств, смотрительницы горели от желания поскорее выдворить нас вон.
- Музей закрывается! Просим вас на выход! – гнали они нас, единственных двоих, задержавшихся в музее, зацепившихся за него, как за спасительное бревно!
- Завтра я уезжаю! Я позвоню! – прошуршал Куст мне в ухо на прощание.
И он позвонил, но не завтра, а сейчас же вечером, когда я вернулась домой. Он позвонил и потребовал к телефону Командира, чтобы сказать ему! Чтобы сказать ему - « Не смей увозить ее на Мадагаскар!».
- Ну, и дурак! – шипела я Кусту в трубку. – Ни за что не позову его! Тебе станет только хуже! – и в сторону «Это кто-то ошибся номером!». Но Куст не унимался и продолжал отчаянно названивать, пока за трубку не взялся Командир.
- Ну-ка, дай мне этого идиота! Молчит! Негодяй! –Но Куст потерял дар речи, видимо, совсем растерялся.
На другой день я только и делала, что представляла себе, как они собираются домой, складывают последние необходимые вещи, идут к дверям, ребенок плачет на руках –хваталась за веник и с остервенением выметала пыль из самых дальних углов, пряча глаза и глотая слезы. Я никак не ожидала от себя такой реакции. Мне казалось, что я буду спокойна, уверена в себе и даже рада, что все заканчивается к общему удовольствию.
- Что это на тебя вдруг напала небывалая страсть к чистоте?! – допытывался Командир, изводя меня. Время шло, а звонка не было! Куст молчал! И тогда, не выдержав пытки,набрала его номер я.
- Это я! – прошептала я в трубку, почти теряя сознание.
- Люблю! Помню! Жди! – проговорил Куст низким, глухим, как из погреба, голосом и сразу положил трубку.
- Все! Это конец! – неожиданно свалилось на меня неподъемной тяжестью.- Жизнь закончилась! Все, что дальше – это уже не жизнь! Как все это странно! Как странно! – в голос кричала я, быстро одеваясь на бегу.
- Ты куда?!
- В церковь! – прорыдала я в ответ и выскочила вон. Ноги меня понесли в ближайшую церковь на Новослободской, где я бросилась лихорадочно ставить свечи к иконам, не стесняясь, рыдала в голос, молилась неизвестно о чем, просила простить меня: «Прости Господи! Прости Господи! Прости и помилуй!».Я делала все то, что никак не могла ожидать от себя, словно нас уже стало двое, и одна из нас перестала контролировать другую. Домой я вернулась окончательно потухшая и услышала у дверей – Он уехал?!
- Да! – ответила я и совсем не удивилась.
- Ну, и ладно! Ну, и хорошо! А теперь пора собираться и нам! – твердо отчеканил Командир.
В последующие дни передо мной разверзлась ужасающая пустота, чего я тоже никак не ожидала. Мне казалось, что я уже пережила отъезд и ждала облегчения, как после казни, которая уже свершилась и нечего больше с трепетом ждать. Я с удивлением наблюдала, как мое тело не слушается меня. Оно то затихало, безвольно сложив руки и отстранившись от всего и от всех. То бросалось в церковь, пытаясь спастись, замолить грехи, забыться. Другая моя часть, наблюдая за этим и пожимала плечами – с какой это стати?! Травить душу?! Все закончилось! Пора заниматься детьми, собираться в дорогу! Тебя ждет новая жизнь! Переверни страницу и ни о чем не жалей! Но мое тело не желало прислушиваться к трезвому голосу. Оно страдало и портило нервы окружающим до тех пор, пока преданная моя ученица Юкико, которая сама отводила душу на моих уроках, поверяя все свои горести и тайны, не вытащила из-под полы маленькое письмецо, подвигая его на столе в мою сторону с отсутствующим видом. Письмецо было написано по-русски с ужасающими к моему стыду ошибками и гласило:
« Дологая моя! Я уехар, но я с тобой! Спасибо, что ты мне дала! Я ни когда тебе не забуду! Поцелую!!!».
Я долго смеялась, а Юкико терпеливо ждала, словно все понимала. С этих пор мое тело успокоилось и пришло в некое согласие со мной. Мы с ним уже ничего не ждали, внутренне покорились, приняли реальность и стали собираться на Мадагаскар. Но перед самым отъездом неожиданно примчалась Красотка, дрожа от возбуждения. « Лелька! Он звонил мне на Академическую и будет перезванивать в пять часов! Побежали!»,- возвестила она.
- Нашел путь! – закричала я на бегу к Академической. Сердце мое стучало и было готово выскочить наружу, в голове всплывали воспоминания, как Красотка приютила как-то нас в своей крошечной комнатке в коммунальной квартире в притаившемся среди многоэтажных домов скромном домике в три этажа. В те времена Куст еще не был готов говорить о нашем совместном будущем и задолго готовился к предстоящему расставанию. Мы пробирались туда украдкой, чтобы не встретить соседей, зажав выданный Красоткой ключ в одной руке и с подарками благодарности для нее в другой. Куст, как его, видно, обучали, обошел всю квартирку, заглянул за шторы и в окно, чтобы убедиться в безопасности, и даже принюхался, напомнив мне дрессированную собаку и вызвав спазмы смеха. Все еще не зажигая света, мы бросились друг на друга и на диван. Потом в мягком сумраке я долго сидела на коленях у Куста, и он покачивал меня, как ребенка. Мы говорили друг другу разные глупости, которые приходили в голову.
- Почему ты не называешь меня по имени?! – спрашивал Куст.
- Потому, что не могу!
- Почему?! – удивлялся Куст.
- Потому что имени тебе нет!
- Как это имени нет?! – начинал беспокоиться он.
- Я не могу произносить твое имя, оно чужое! Ты для меня без имени!
Куст переставал меня баюкать, слегка отстраняясь, вопросительно глядя мне в глаза. «Вот сейчас он скажет то, что я привыкла слышать от Командира – что-то вроде малахольная! Вчера с Луны свалилась!», - чудилось мне. Но Куст, молча прижал меня к себе так крепко, что только кости затрещали.
- Хочешь выдавить из меня правду?!
- Не хочу! Боюсь! Тебя боюсь! – засмеялся Куст.
- Понимаешь! То есть я и сама этого не понимаю! Но ты для меня больше, чем твое имя. Тебя для меня так много, что ты не умещаешься в своем имени. Для других есть имя – да! Для меня – нет! Я боюсь тебя назвать! Я боюсь назвать именем то, что с нами происходит, иначе оно исчезнет! Исчезнешь и ты! Я вижу тебя таким, как не видит больше никто!
- Я знаю! – с запинкой произнес Куст. – И я тебя вижу так, как не видит никто другой! Мне кажется, я тебя знаю так давно! Еще до нашего рождения!
- Еще бы! – хмыкнула я. – Я сама себя никогда такой не видела! Да еще с тобой на пару! – тут мне стало страшно, а вдруг Куст, не дай Бог, начнет говорить, что это судьба. Или, как истый буддист, что это карма! Кармическая связь! И прочие глупости и банальности! Но Куст молчал и ласково качал меня на коленях.
- Я хотел тебе сделать подарок! – вдруг заявил он и засуетился. Куст достал из подарочных пакетов пук веток, перевязанных атласной ленточкой.
- Ты помнишь, что я открывал вместе с нашим министром иностранных дел японский сад в Ботаническом саду на ВДНХ – гордо заявил он. – Там по моей просьбе срезали эти ветви сирени тебе на память! Ты помнишь, как мы ночью гуляли под кустами сирени?! Я до сих пор помню ее запах! Теперь запах сирени для меня всегда твой! Ты поставишь эти веточки в воду – инструктировал меня Куст. – Они пустят корни, и весной ты посадишь их в землю. Вырастет Куст – то есть я! Я подарил тебе себя! Я останусь с тобой навсегда! – он быстро перешел на свой японский язык, чтобы выражаться точнее и внушительнее.
Я свалилась с коленей Куста на ковер и каталась там, содрогаясь от смеха и слез, которые душили меня. А он в недоумении прижимал сиротливые веточки сиреневого кустак груди и с испугом смотрел на меня. А я думала, что если кому-нибудь из моих подруг, скажем Красотке, рассказать об этом, то и она умрет от смеха. Я даже не могла себе представить, что сказал бы на все это мой Командир. Очередной бред! Не иначе! Я никому не смогу рассказать, я буду растить куст и смеяться одна. Но мне пришлось рассказать об этом любопытной Разбойнице, которая бесцеремонно бросилась ко мне с расспросами по дороге на работу.
- Он тебе что-то оставил на память?!
- Да! Палки!
- Ну, ты чего! Какие еще палки?!
- Палки от сирени! Мне надо растить из них Куст, то есть его самого! Он захотел остаться со мной в виде куста!
- Да, ну! Правда?! - недоверчиво протянула Разбойница, не веря своим ушам. – А ты чего?!
- А ничего! Что мне остается?! Я подарила ему свой запах – мои духи! И буду растить Куст!
- А, ну тебя! От вас с ума сойти можно! Оба чокнутые! – безнадежно махнула рукой Разбойница и некстати залилась слезами, что ей было совсем не свойственно.
- Я тоже хочу подарок! – озадачил тогда меня Куст. – Я хочу иметь твой запах! Подари мне твои духи! Я буду их тайно вынимать и вдыхать тебя! Моя жена определила тебя по духам – по тому запаху, который исходил от меня :
« Как легко ко мне на плечи
Руки нежные вспорхнули!
Я тебя к себе привлек.
О, чудесный холодок,
Аромат случайной встречи,-
То духи твои пахнули.
Рассказать тебе смогу ли,
Как хмелел от дерзких грез,
( Миозотис, Мадагаскар)
- Нельзя так сильно душиться! – сделала вывод я и протянула Кусту свои любимые духи «Таманго» от Леонарда. Это были мои единственные самые дорогие духи, которые мне привез Командир, всегда знавший, что мне идет. Взамен мне торжественно вручили палочки сирени в виде букета, которые должны были вырасти в настоящий живой Куст.
Дома мне строго настрого было приказано выбросить ко всем чертям эти голые ветки, которые я осмелилась водрузить в вазу. – Нет у тебя никакого вкуса! Убери эти палки! И кто тебя только воспитывал?! Крестьяне?!
Пришлось прятать будущий Куст на окне за занавесками и ждать, пока веточки не дадут корни. Весной пара стеблей зазеленела, зацвела и резко запахла. Это были крохотные кисти белой сирени. Истощив свои последние силы на преждевременное цветение, ветки сирени зачахли, и вырастить Куст не вышло. Он погиб! Но об этом я ничего не рассказала настоящему Кусту, чтобы его не расстраивать. Вот с этих самых пор Куст и помнил телефон Красотки и воспользовался ним в подходящий момент.
- Моси! Моси! – кричал Куст в трубку.
- Алло! Алло! Это я! – отзывалась я в ответ на испуганный голос Куста.
- Когда ты уезжаешь?! – взволнованно голосил Куст, сразу выдавая то, что беспокоило его в первую очередь и что заставило его звонить.
- Через пару дней!
- Я хочу тебе писать, слышишь! Я не хочу терять связь! Я не оставлю тебя! Это не конец! Я буду писать тебе до востребования на почту на Мадагаскар! Хотя и там за нами могут следить! – надрывался Куст.
- Пиши Post Restante Antananarivо! – пыталась объяснить я Кусту то, что и сама пока не знала.
- Я понял! Надо написать столицу Мадагаскара и до востребования по-французски! Твою фамилию и имя! – радовался Куст, что способ держать связь найден.
- Да! Да! Да!
- Я тебя люблю! Слышишь! Я тебя люблю еще сильнее! И без тебя здесь я совсем мертвый! Слышишь! Мертвый! Это не жизнь! А ты?!
Но я не могла выдавить ни слова в ответ. У меня не было ни слов, ни чувств.
А ты?! – опять повторил Куст.
- Я много плакала и ходила в церковь, пока не получила твое письмо. Но оно было такое прощальное!
- Да! Я писал его перед отъездом и отдал Юкико! Она не предаст, никому не расскажет! Но я не прощаюсь! Слышишь! Я не прощаюсь с тобой! Я найду способ! – и тут Куст стал самозабвенно чмокать в трубку, изображая поцелуи, что вызвало у меня смех.
- Смейся! Смейся, сколько хочешь! Только не плачь! Я смешной, но я люблю тебя! Всей душой! – и Куст оглушил меня на прощанье громким последним чмоканьем.
Мне стало грустно и смешно, и почему-то противно! Я начинала отвыкать от Куста, от его корявой речи, от этого глупого чмоканья. Он добился своего и успокоил меня, как мог. И как мне тогда показалось, окончательно, благодаря его пылким заверениям в любви. Мне было достаточно знать только это и не думать о возможности связи, о его поисках другого способа, как быть вместе, что только тревожило и расстраивало меня. Я чувствовала, что над нами реет, как облако, и нежно окутывает и защищает нас некая живая сущность, третья между нами, и, может быть, самая настоящая и более реальная, чем мы сами, состоящая из материи любви. И этого было более, чем достаточно! Я была теперь спокойна за Куста - он вернулся в безопасную для него среду, жена готовила ему привычную еду, его ждали свежие белые рубашки, карьерный рост, а по выходным высокопоставленные родственники жены, которые всему этому способствовали и были ему твердой опорой. Куст, наконец, вошел в свою колею, из которой так неожиданно для себя был выбит на время. Его совесть отныне была относительно чиста, как перед женой, так и перед ним, моим мужем. Все, что можно было считать стихийным бедствием, болезнью, умопомрачением, в чем был твердо уверен мой муж Командир, свято верящий, что трезвая голова – основа всего, и эта трезвая голова подсказывала ему, что все это умопомешательство, даже мое, рано или поздно проходит или его можно излечить пусть и жестокими методами. Поэтому он выбрал самое разумное и соответствующее его достоинству поведение – молчание! Игнорировать и идти своим курсом! Ничто не могло поколебать его несокрушимую уверенность в себе! Все кроме этого было для него блажью и дурью, к тому же, женской!
Что до меня, то Командир почти уверил меня в моей ненормальности, что, впрочем, меня не огорчало и не обижало, так как для него каждый второй, кто отличался от него самого, был отклонением от нормы. Это скорее меня устраивало – не вписываться в его чуждые для меня нормы, не соответствовать ним. С другой стороны, я, если не осознавала, то ощущала, что со мной впервые происходит нечто странное, что я не могла контролировать, подвергать анализу, превозмогать - что было вне моей воли. Чем больше я старалась с этим бороться, тем оно становилось сильнее, укреплялось и заполняло меня целиком, несмотря на то, что Куст был для меня чужд, дик, смешон, неуместен, словно я связалась с инопланетной зверушкой. Я была уверена, что и он испытывает ровно такие же чувства ко мне. Он поражался тому, что ним завладела эта нецивилизованная русская женщина, которая не знала вкус кока-колы, не слушала музыку, к которой привык он, жила на этих мрачных, не освещенных рекламой улицах, а главное, и не помышляла о том, насколько она ущербна, выросшая в этих диких, советских условиях. Куст при всей своей любви, которая, как он считал, огорошила его не в самый для этого подходящий момент и в совсем не подобающем для этого месте, временами воспринимал это, как кару небесную, которую он не заслужил и от которой, как не вертись, ему вовек не отделаться. В этом он был не схож с Командиром, который, надо сказать, всегда был уверен, что эту «кару Господню» в виде меня он все же выбрал сам и готов нести ее ровно столько, сколько пожелает терпеть. «А терпежка у меня есть!», - любил приговаривать он, пугая меня. Выражаясь словами малагасийского классика Докса, которого переводил Командир: « Вот так мы препирались в час ночной – однако стали мужем и женой…».
Мы же с Кустом воспринимали происшедшее с нами чуть ли не как насилие над своей волей, почти неизбежное зло, считая, что каждый из нас пропитан чувствами другого, что эти чувства уже не наши собственные. Куст невольно заставлял меня испытывать то, что испытывал он сам - буквально жить его жизнью, смотреть его глазами, слушать его ушами, то же самое происходило и с Кустом - сам того не желая, он становился мною. Похоже, мы глядели друг в друга, как в зеркало, как бы это ни было удивительно при нашей очевидной несхожести, и любили друг в друге себя, или, может быть, свою любовь в каждом из нас. В любом случае, я старалась не задумываться, понимая всю тщетность и бесполезность этого занятия, но эти мысли становились тревожными предчувствиями, которые, как испуганные птицы, стучались ко мне.
Однако, при всем этом каждый из них также настолько был полон собой, так себя устраивал, что я ощущала себя совершенно чуждым и неуместным явлением в их жизни, каким-то паразитическим наростом на их здоровом теле. Я искренне не понимала, зачем я им обоим нужна такая и нужна ли?! Я даже жалела их обоих, стукнутых мною, как из-за угла пыльным мешком по голове! Я поддавалась их чувствам и желаниям, которые заполоняли меня, видела их сны вместо моих, злилась и раздражалась вместе с ними на саму себя, видела всю свою никчемность и чужеродность их глазами – настолько они заполнили меня собой. Я припоминала, как в приступе ярости кто-то из них двоих произнес, что хотел бы носить меня в кармане, как спичечный коробок и вынимать только при необходимости. «Да, тот еще спичечный коробок им достался!», - злорадно усмехалась я про себя, втайне мечтая хоть на время отделаться от них двоих.
Но сейчас я считала, что один из них, и это был Куст, хорошо пристроен без меня и можно за него не волноваться. «Жена у него хорошая, надежная и любит его не на шутку! Привычная жизнь затянет его!», - пустила я события на самотек, придя почти в полное согласие с собой. И пора собираться на этот непонятный Мадагаскар, который все же лучше, чем оставаться в Москве, наполненной ненужными воспоминаниями.
Ровно за день до отъезда на ногу двухлетней Даши свалилась тяжелая чугунная труба, когда она вышла погулять во двор с дедушкой. Всю ночь мы провели с ней в Филатовской больнице, где после череды рентгенов все же стало ясно, что это не перелом, а тяжелый ушиб. Тогда все посторонние мысли, кроме страха и жалости к Даше совсем улетучились из моей головы.
- Даже, если бы это был перелом, мы наложили бы гипс и успели улететь! - успокаивал больше себя, чем меня Командир. И мы полетели целых двадцать часов с двумя пересадками на Мадагаскар. Даша мирно посапывала, скрутившись калачиком у меня на животе, Тему на удивление не рвало и не тошнило, а Командир пил коньяк с черной икрой и вел нескончаемые разговоры над моей головой с контр-адмиралом, который возвращался командовать своей эскадрой в Йемен.
- Да, вот она! Родимая! Прямо под нами! – навис надо мной расчувствовавшийся почти до слез командующий эскадрой, готовый спрыгнуть с самолета прямо на палубу своего флагманского корабля.
- Эх-ма! – допили они с Командиром коньяк, и все мы вывалились из самолета на летное поле Адена, как на раскаленный в духовке противень. Дышать было совершенно нечем, раскаленный воздух обжигал ноздри и горло. В полуобморочном состоянии мы вбежали в здание аэропорта под кондиционеры.
- И как тут только люди живут?! Теперь понятно, почему контр-адмирал мечтал прыгнуть с самолета прямо на свой корабль в море! – догадалась я.
Из Адена самолет летел уже в полной темноте, и я замечала, что месяц за окном начинает медленно и верно переворачиваться из вертикального положения в горизонтальное. «Ах, вот почему на мечетях он лежит, а не стоит!»,- дошло до меня. Так за окном уже лежал чужой месяц и светили чужие звезды.
- Нет! Это не Полярная звезда и не Сириус! Это Канопус – самая яркая звезда Южного полушария – объяснял седовласый, статный профессор математики из МГУ, не умещавшийся в своем кресле, из группы преподавателей, которые летели с нами в Антананариву обучать студентов в местном университете.
- Канопус! Канопус! – пыталась произнести засыпающая на мне Даша, назвав потом этим именем своего любимого хамелеона, которого мы поймали с преподавателями в путешествии к Мозамбикскому проливу.
- Канопус! Канопус, миленький! Стань розовым! Стань зеленым! – командовала Даша устрашающего вида хамелеоном, который глупо пучил на нее глаза. Канопус имел обыкновение бесследно исчезать, принимая окрас то занавесок,то новогодней елки, где он сливался с ветками. – Где мой Канопус?! Опять его нет! – постоянно ныла Даша, научившаяся на Мадагаскаре не только говорить, но и играть с огромными богомолами, саранчой, пауками, отвратительного вида жабами и милыми, розовыми гекконами, которых она заставляла крутиться на палочке, делая акробатические номера, и вызывая истерики у воспитательниц посольского детского сада : « Какой кошмар! Тихий ужас, а не девочка! К ней страшно подходить, она всегда окружена всевозможными гадами!».
Но все это еще ждало нас впереди, а пока Даша тут же растянулась, ступив на землю Мадагаскара в аэропорту Антананариву, увенчав этим наше прибытие в Африку и потянув за этим падением нескончаемую цепь происшествий, событий, несчастных случаев, приключений и недоразумений, свалившихся затем на нас.
Нас встретили лиловые жакаранды в полном цвету на раскидистых корявых деревьях без единого зеленого листа. Их крупные трубчатые цветы устилали пряным ковром нашу дорогу, а ветви содрогались от жужжания мириад пчел. Веял нежный прохладный ветерок, кричали петухи, мычали коровы, вдоль дороги сновали миниатюрные босоногие мужчины и женщины с кожей нежно оливкового цвета, в разноцветных ламбах – покрывалах, с белыми шарфами на плечах. Проносились машины всевозможных марок, похожие друг на друга невообразимой степенью изношенности – с разбитыми лобовыми стеклами, отваливающимися дверями, проваливающимся рулем. Зеленели изумрудные поля, за которыми скрывались мягкие очертания гор. Звонили на все лады многочисленные колокола – это могло быть чем угодно, но только не Африкой, как я ее себе представляла с детства «Не ходите дети в Африку гулять!». А здесь на краю света вдоль дороги цвела разноцветная космея, точно такая же, как в палисадниках детства, где мы играли в прятки в ее ажурных зарослях, срывали розовые и белые, прозрачные и нежные, как крылышки бабочек, лепестки и делали из них длинные ногти. Нет, это была скорее Волшебная страна и Изумрудный город, населенный милыми «живунами», как мне показалось с первого взгляда, и я облегченно вздохнула. Эта была страна, которую Даша сразу назвала «Вафрика!».
По приезду нас поселили в небольшую гостиницу в центре города. Проснулись мы в странной двухэтажной комнате от удивительно золотого, рассеянного солнечного света под мелодичный, нежный перезвон колоколов, который сразу полюбился и сопровождал меня, как преданный друг все годы жизни на Мадагаскаре. Да, и потом я искала его повсюду – близкий, родной мне перезвон, правда, скорее он меня находил повсюду, и я сразу умиротворялась, становилась счастливой в этом месте. Колокольный звон и возня крошечного розового геккона , выглядывавшего из-за резной рамы зеркала с первого же утра старались меня успокоить и помочь понять этот остров, к чему я пришла только перед самым отъездом, потому что долго упрямилась. А через несколько дней мы перебрались на виллу, разместившуюся в лучшем квартале города с представительствами ООН, резиденциями послов и массивным зданием американского посольства у самого нашего забора, что спасало нас во время восстаний и путчей, временами захлестывавших город. Вилла была простой и просторной с большими французскими окнами до самого палисандрового пола. Она сразу покорила меня обилием воздуха и света, щебетом птиц, ютившихся в плетях дикого винограда, увивавших окна. Здесь было удивительно тихо и спокойно, абсолютно нечего делать, некуда бежать и спешить – я провалилась в вату. Если я чувствовала себя потерянной, то дети всему радовались – они тут же обнаружили во дворе хозяйских овчарок, которых прозвали Таней и Лаюном. Овчарки с утра до вечера крутились под нашим балконом в надежде получить кусочек мяса, потому что питались, впрочем, как и сами малагасийцы, одним рисом с травами и от голода принимались грызть на наших глазах опавшие плоды авокадо с развесистого дерева в саду, с отвращением выплевывая большие косточки. Почти сразу мне был подброшен и третий ребенок из семьи «тассовцев», живших на соседней улице. «Тассовский» Петя, с очками на носу, увеличивающими его глаза так, что они становились огромными и выпуклыми, как у стрекозы, как заводная игрушка повторял стих, выученный во французском детском саду: Теодор пети кошон а кассэ ле телефон!". Мой Тема и Петя были почти одного возраста, а Даша младше их на пять лет, но они проводили время втроем, проказничая и дурачась. Пока я занималась обедом, они нанизывали на палки собачьи какашки, в чем не было недостатка, так как Таня и Лаюн устроили туалет в нашем палисаднике, и метали их в проходящих мимо американских дипломатов и их гостей. Когда им удавалось в кого-то ловко попасть, из садика до меня доносился их гадкий, злорадный хохот. Выяснилось, чем они так любили заниматься, когда они метнули какашку в Командира, имевшего неосторожность проходить мимо нашего забора. Он приволок упирающуюся и ревущую от возмущения тройню и сделал мне изрядную выволочку.
- Пока ты тут пребываешь в своих нескончаемых грезах, наши детки готовят международный скандал! Они обстреливают собачьим дерьмом американских дипломатов! Ты, что!? Хочешь, чтобы дело дошло до нашего посольства?!
Я округлила глаза – Неужели?! А где они отыскали столько какашек?!
- Лаюн и Таня стараются изо всех сил, гадя в нашем палисаднике, можно сказать у тебя под самым носом!
- Тогда пусть американцы предъявляют претензии к ним! – изо всех сил отпиралась я.
- Прошу тебя! Очнись и следи за детьми! Это Африка!
Я старалась изо всех сил - и очнуться, и следить, и быть примерной хозяйкой, но напротив, все понеслось вскачь! Пошло и поехало вкривь и вкось! Началось! Как-то ранним утром позвонили в дверь калитки, когда Командир уже отправился на работу, а дети еще спали. У ворот стоял босоногий мальчишка в лохмотьях с великолепным букетом невиданных белых, восковых цветов. Я охнула и бросилась их покупать, не чуя под собой ног от счастья. Довольная собой, я расставила чудесные цветы в вазах во всех комнатах и бродила по дому, мурлыча от переполнявших меня чувств, любуясь своим приобретением, немало не чувствуя недоброго. В обед Командир, как всегда, на самом скаку ворвался в гостиную и оторопел. Я едва скрыла счастливую ухмылку – удалось все- таки поразить! Но Командир, как сорвавшийся с цепи умалишенный, бросился к цветам, собрал их в кучу, выскочил за дверь, размахнулся и швырнул букет в стену американского посольства. А я замерла в предчувствии лиха.
- Где ты ухитрилась их взять?! Стоит мне выйти за дверь, и ты готова отравить всю семью! Это самые ядовитые цветы на Мадагаскаре! Понимаешь?! Какой идиот подсунул их тебе?!
- Мальчик! – промямлила я. – Это самые красивые цветы, которые я видела в своей жизни! Они без запаха! И мы все пока живы!
- То-то, что пока! А если бы я не пришел вовремя?! Они действуют незаметно, но смертоносно!
- Такие красивые?! – тяжело вздохнула я. – Зачем ты тогда бросил их к американцам?! Если они такие смертоносные?!
- Я был не в себе! Испугался за вас! Сейчас скажу хозяйскому служке Ивану, чтобы он их убрал!
Служка Иван, кормивший Лаюна и Таню, подметавший двор, служивший на посылках, был похож на куклу негритенка из моего детства – миловидный, кудрявый, словно гуттаперчивый, с неизменной улыбкой на лице, безотказный и ласковый. Мы его очень любили, закармливали вкусностями, сладостями, дарили башмаки, которые он все равно не носил, предпочитая ходить босиком.
- Бонжур, мадам! Бонжур, месье! – весело доносилось под нашим балконом, когда он мел двор, кормил собак и поливал из шланга высокие, в его рост оранжевые цветы канны, похожие на кукурузу. Дашу тоже называли месье, потому что у нее никак не могли отрасти волосы, и она донашивала за Темой все его шорты и комбинезоны, делая это с большой радостью, так как во всем хотела быть похожей на брата.
- Все! Нет твоей соски! Я бросил ее Лаюну! Хочешь, иди и забери ее у него сама! – Тема жестко и бесповоротно отучал от соски Дашу, которая при малейшем расстройстве дрожащей ручкой хватала соску и принималась ее нервно сосать, как заядлый курильщик тянется к сигарете или алкоголик к стакану с водкой.
- Позор! – вычитывал нам Тема. – Не способны оторвать взрослого ребенка от соски! Мне стыдно рядом с ней стоять у бассейна, когда она сосет эту соску, как младенец! Даша в это время по своему обыкновению тихо и безропотно роняла слезы, оставляя незаживающие рубцы на сердце Командира.
- Нечего реветь! Соски нет! Ее сгрыз голодный Лаюн! – продолжал беспощадный Тема. И Даша примирялась с потерей, найдя утешение на коленях Командира, которые она протирала до дыр буквально до своего совершеннолетия в приступах, как горя, так и радости. Она пыталась освоить и наши с Темой колени, но самыми заветными и утешительными были колени Командира, который при этом таял, испытывая не присущие ему чувства истинного блаженства.
После случая с цветами события стали развиваться еще стремительнее и хуже! В один из вечеров Командир и семейство «тассовцев», не помышляя ни о чем дурном, вознамерилось отправиться на прием в посольство, оставив меня допоздна дома с тремя детьми. Я же, исполнившись самых благих намерений, что, впрочем, никогда не доводило меня до добра, устроилась со всеми детьми на нашей широкой кровати читать Астрид Линдгрен «Эмиль из Леннеберги». За окном в виноградных плетях сонно бормотали птицы, устраиваясь на ночлег, из-за балконных решеток на нас с любопытством поглядывали бусинками-глазами крысы, подтягиваясь лапками повыше, чтобы лучше разглядеть, что у нас происходит. К крысам мы как-то привыкли, если они только не врывались в комнату. Временами кто-то из детей вскакивал и сгонял их, и крысы разбегались врассыпную. Тут, видимо, под влиянием чтения о проделках Эмиля, Петя в избытке чувств соскочил с кровати и повис на дверке шкафа с зеркалом, стоящего у дверей.
Петя! – не успели вскрикнуть мы хором, как шкаф наклонился и накрыл Петю. Я оцепенела, а дети спрятали головы в подушки, боясь посмотреть на шкаф, упавший на пол и закрывший дверь в спальню.
- Петя! Петя! Ты жив!? – кричала я, тщетно пытаясь сдвинуть шкаф.
- Я здесь! В шкафу! – глухо донеслось из шкафа.
- А глаза?! Твои очки не разбились?! Глаза целы?!
- Да, все со мной в порядке! Здесь темно и я хочу спать! – недовольно бурчал Петя.
Я не могла выйти из комнаты и позвать на помощь. Я ничего не могла сделать, но Петя был жив! И я разразилась диким хохотом, который подхватили дети и даже сонный Петя в шкафу. Вдоволь насмеявшись под Петино ворчанье, что мы мешаем ему спать , мы угомонились и тоже задремали, когда раздался стук в дверь и голос Петиного отца Льва.
- Леля! Это я! Открой!
- Я не могу! – виновато пробормотала я.
- В чем дело, Леля?! Как это не можешь?! Что случилось?! – стал волноваться Лев. И тут меня вновь разобрал смех. Я не могла выдавить из себя ни одного слова и только нервно смеялась.
- Леля, открой дверь! – требовал Лев, налегая всем своим грузным телом на дверь – Что здесь у вас за чертовщина?!
- Шкаф! Упал! На Петю! - наконец выдавила я из себя в перерывах между приступами смеха.
- На Петю?! – взревел, как бык, легко возбуждающийся Лев, налег на шкаф и приотворил дверь настолько, чтобы просочиться в спальню.
Пока я каталась по кровати, хватаясь за живот, а дети, уставшие от волнений, спали под одеялом, Лев тупо уставился на шкаф, не веря своим глазам, которые у него потихоньку наливались кровью от ярости.
- Петя! Он там, спит в шкафу! – выдавила я из себя, сотрясаясь от дурацкого смеха.
Тут подоспел Командир с несчастной Петиной мамой, которая сразу осела на пол, хватаясь за сердце, когда осознала, в чем дело. Лев громко засопел, и они уже вместе с Командиром осторожно подняли шкаф с вывалившимся оттуда сонным, но совершенно целым Петей.
- О, Господи! Зеркало! Оно могло разбиться! Петенька! Глаза! Очки! Осколки! – стенала мать Пети, стараясь не смотреть в мою сторону.
- Как это произошло?! – грозно подступился ко мне Командир.
- Сама не знаю! Петя прыгнул на шкаф и повис на нем! Шкаф рухнул, Петя в него ввалился! Я не могла сдвинуть шкаф, и мы все уснули!
- Уснули?! – взвыла Лена. – Как я могла его на тебя оставить?! Как могла! – рвала на себе волосы мама Пети, всегда склонная ждать напасти. Но тут неожиданно развеселился и Лев с сонным Петей на руках. Он стал сотрясаться от такого же нервного смеха, как и у меня.
- А я толкаю дверь и ничего не могу понять! Из спальни раздается только Лелин смех и одно слово шкаф! Я сразу подумал, что-то с Петей, он настоящий чертенок!
- Тут чертей и без него хватает! – покосился на меня Командир.
- Он мог погибнуть! Его мог раздавить шкаф! – продолжала рыдать Лена. – Теперь я понимаю, как ты опасна! Особенно для Пети!
- Хватит! Хорошенького понемножку! Тогда сиди дома и не шатайся по приемам! – рявкнул Лев и отправился домой на руках с Петей и бессильно повисшей на нем Леной, причитающей на ходу. – Ты понимаешь, он мог погибнуть! Мы могли потерять нашего ребенка! На прощание Лев мне подмигнул, желая приободрить.
Благодаря Лене, история со шкафом облетела все посольство, после чего на меня стали смотреть уже с некой опаской, хотя прежде просто косились, считая высокомерной из-за того, что я держалась поодаль. А я просто не могла слушать ежедневные разговоры у бассейна о еде, о покупках на Зуме, местном рынке, из которых и так состояла здесь вся жизнь, хотя и понимала, что посольские дамы изголодались по обилию продуктов и устали от советских очередей за любой мелочью.
- А у «Презюника» отменные лисички! И так недорого! Я готовлю их со сметаной и луком! А цветная капуста здесь чистый сахар! А свиные отбивные на косточке!
«Презюник» был единственным французским супермаркетом в Антананариву и местом встречи, куда посольские, так сказать, выходили в свет попить кофе, полакомиться мороженым, обрести отменную посуду и увеситься с ног до головы покупками, завидуя мне, чья вилла находилась в двух шагах отсюда. Мы же с трудом отбивались от несчастных, увеченных нищих, среди которых было много одноруких, одноногих и слепых детей, которые бросались к Даше с возгласами: « Месье! Донэ ля монэ! Же нэ манж па се жур!» - что хоть и напоминало мне « Двенадцать стульев», но было совсем не весело. Я уже раздала им все, что было можно из вещей и игрушек Даши и Темы, тайком подкармливала, чтобы не узнал Командир, который опасался за наш дом. И я никак не могла понять, какое удовольствие могут получать посольские от посещения «Презюника», поглощая там кофе и мороженое, выходя с полными сумками продуктов, которых нищим хватило бы на несколько месяцев, проходя сквозь толпу искалеченных, прокаженных, голодных, в жалких лохмотьях малагасийцев, брезгливо от них отмахиваясь. Посольские шествовали чинно и гордо, неся себя, быстро превратившись из советских людей, прозябавших в очередях за колбасой и мясом, в надменных, презрительных мадам и месье, презиравших все местное, не удосужившись выучить ни одного слова ни по-французски, ни тем более по-малагасийски. Нас они не понимали и недолюбливали за то, что мы жили на вилле в городе, а не за посольскими стенами, ходили в «Презюник», когда хотели, наведывались во французский клуб в бассейн и библиотеку, болтали по-французски и по-малагасийски, Пасху проводили в католической или протестантской церкви в толпе местных и могли запросто полакомиться самбосами у жаровень прямо на улице.
Прислугу мне привела хозяйка нашей виллы Коллет, современная деловая малагасийка с идеальной прической, со вкусом, дорого одетая, с манерами светской дамы, чьи дети учились в Париже.
- Вот вам помощница по хозяйству! – представила она нам с Командиром жуткую Бабу-Ягу, глянувшую на меня так злобно, что у меня подкосились ноги. Я сразу поняла, что ни за что не пущу это жалкое, но источающее неизбывную злобу существо, настоящую африканскую колдунью, на свой порог. Я представила, как она, скаля пару оставшихся желтых зубов, которые давили ей на поросший седыми жесткими волосами подбородок, сучковатыми руками откручивает голову петуху, чтобы пролить жертвенную кровь. Или охотится за Дашиным хамелеоном Канопусом, чтобы засушить его и класть потом в свое адское зелье.
- Нет! Мы подумаем! – опасливо, но решительно смогла заявить я, хотя Командиру она явно приглянулась, так как могла держать меня в страхе. Старуха напоследок бросила на меня убийственный взгляд, сразу став моим заклятым врагом на всю оставшуюся жизнь, и покружившись вдоволь по комнате, стуча клюкой, уползла.
- Не нужны мне такие помощницы! Тут бы живу остаться! Справлюсь сама! Велика беда! – храбрилась я.
На другой день, когда дети играли в палисаднике и Федя вновь был с ними, так как Лена все же решилась продолжать испытывать со мной судьбу, я услышала лай, шум, крики. Потом дробно застучали Дашины ботиночки по лестнице, я бросилась ей навстречу. Даша неслась по длинной, крутой лестнице, так широко разинув ротик, что был виден в горле ее маленький язычок, но из него от сковавшего ее ужаса не доносилось и звука, и тянула ко мне руки. Следом за ней несся обезумевший от неожиданно обретенной свободы Лаюн, перепрыгнувший забор в палисадник с другой стороны нашей обширной виллы. На моих глазах Лаюн раскрыл пасть и впился в Дашину попу. Я так злобно завизжала, что Лаюн поджал хвост и скрылся. Даша упала мне на руки, сотрясаясь от рыданий. Петя и Тема в ужасе выскочили из палисадника, вопя изо всех сил, что Лаюн загрыз Дашу. Платьице Даши было изорвано в клочья, а на попе зияла рана. Трясущимися руками, помня, как меня беременную укусила за ногу собака, порвав вену, я промыла Дашину рану хозяйственным мылом, которое должно было на первый случай сразу дезинфицировать рану, как от бешенства, так и от столбняка, и усадила Дашу не раненным боком на спасительные колени. Прибежал служка Иван и вызвал хозяйку Коллет, которая заголосила : « Мордю! Анфан мордю! Мон Дье! Укушенный! Укушенный ребенок! Боже мой!». Вызвали Командира, который примчался вне себя от ужаса. Нас всех усадили в машины и повезли в институт Пастера – на одной машине ехали мы с Дашей, чтобы сделать прививки, а на другой хозяйка с Лаюном, чтобы сдать его слюну на бешенство. Следствием происшествия было то, что взбучку получили все собаки и Иван за то, что плохо смотрел за ними. Колетт долго извинялась перед Командиром и приказала укрепить забор, чтобы его не могли перепрыгнуть собаки. Лена еще раз убедилась в том, насколько я опасна для Феди, но отношений не рвала, так как была одинока среди посольских также, как и я. А Дашу теперь называли Мордю – укушенная. Теперь нищие ей кричали « Месье Мордю!», а она делилась с ними мороженым и конфетами.
На этом собаки не остановились, вкусив запах свободы – следующей через забор уже прямо на улицу сумела перемахнуть Таня. Это было рано утром, когда по брусчатке, спеша на работу, стучали каблучками одетые в деловые костюмы секретарши и молодые люди в галстуках, с прилизанными волосами. Таня весело бросилась к ним и принялась кусать за что попало. Улица огласилась криками, визгом и оглушительным лаем Тани. Секретарши подбирали узкие юбки до груди и карабкались на крыши автомобилей, а Таня хватала их за ноги, молодые служащие со всех ног удирали по улице вниз, пытаясь отбиться от Тани портфелем, но та впивалась им в зад и рвала в клочья брюки. Кое-кто успевал забраться на пальму и висел там, с ужасом глядя на это зрелище. А я стояла у окна и от души хохотала. Таня быстро опустошила улицу, загнав кого куда, когда за ней явился гуттаперчивый Иван с прутом и погнал ослушницу домой. Долго с заборов, с пальм слезали перепуганные служащие, а с машин сползали и оправляли юбки, надевали туфельки секретарши, застегивали все пуговки и понуро плелись на работу после Таниной взбучки.
Как-то Командир опять привел ко мне помощницу по хозяйству. Она подошла к нему у «Презюника» и попросила дать ей работу. Командира прозвали « мон пер – батюшка» из-за его бороды и частенько обращались за помощью, как к священнику.
- Мон пер! У меня большая семья, дайте мне работу! – застенчиво, едва слышно обратилась к Командиру маленькая, босоногая женщина, пряча руки за спину. И он решил привести ее домой. Катрин с первого взгляда вызвала во мне участие и странную нежность. Несмотря на свою бедность, она была удивительно чистенькой, в ней сквозило своеобразное благородство души и редкое изящество. Она стояла у двери, теребя свой белоснежный шарфик, принадлежность замужней малагасийки, переминаясь с одной босой ноги на другую, боясь поднять глаза.
- Берем! – сказала я и оставила их с Командиром договариваться об оплате и прочих условиях. Потом все эти условия были сто раз нарушены самим Командиром, который все увеличивал Катрин плату и снабжал ее семью всем необходимым по мере того, как Даша все больше привязывалась к Катрин, не отходя от нее ни на шаг, делая вместе с ней всю домашнюю работу. А мне пришлось учить Катрин делать все с ноля, потому что она никогда не сталкивалась с хозяйством в европейских домах и первым делом, как привыкла, постирала белье в каменной мойке во дворе. Она усердно терла его о камни, после чего все белье превратилось в тряпки с дырками и его пришлось выбросить. Поэтому поначалу мы вместе с ней стирали, гладили, мыли посуду, убирали пыль, чистили овощи, нарезали мясо, готовили пельмени, солили грибы, пекли блинчики. При этом Катрин неловко хихикала, прикрывая рот шарфиком и озорно глядя на меня, а Даша держалась за ее юбку. При виде мяса для пельменей Катрин округляла глаза и долго смеялась, закатывая его в тесто. Она никак не могла постигнуть, как такое количество пищи, которой хватило бы для всей ее семьи на месяц, мы поглощали за день. А я испытывала при этом постоянное чувство стыда перед ней и сама уж стала удивляться нашим аппетитам. Наш прекрасный палисандровый пол, что было лучшее в нашем доме, Катрин умела натирать сама, орудуя босой и цепкой, как у обезьянки темной ножкой, которой она ловко цеплялась за половинку кокоса и скользила по доскам, натирая их до зеркального блеска. Это было любимое и понятное для Катрин дело, в остальном она чувствовала себя неловко, даже когда вместо Командира отправлялась на рынок – на Зуму за продуктами. Меня же на Зуму не пускали! Командир был уверен, что стоит мне там только появиться, как все мошенники и воры Антананариву сбегутся на такую легкую поживу – это называлось «От греха подальше!». До прихода Катрин рано утром на Зуму обычно отправлялся Командир с двумя большими плетеными корзинами и торговался на малагасийском языке до самозабвения, вызывая у торговцев восхищение. Возвращался он, когда я еще сладко спала, положив рядом с подушкой обязательный букет – белые чайные розы, или сноп розовых гвоздик, или пушистый, как веник, букет гипсофил, которые я полюбила больше всего. Цветы на Мадагаскаре, как и овощи с фруктами, водились круглый год. До завтрака я расставляла цветы по вазам, вздыхая порой по доселе невиданным, похожим на восковые орхидеи, ядовитым цветам. Потом кормила детей завтраком и бежала их провожать к посольскому автобусу в школу и детский сад, что создавало иллюзию моей занятости. Дашу отправляли в детский сад, чтобы она могла поиграть с детьми, но она упорно уединялась и играла с гигантскими богомолами, жабами, саранчой и гекконами.
- Что мама, что дочка, что сын! – возмущались посольские. – Дочка дружит с одними гадами, сын несет околесицу, черт знает, что у него в голове! А мама - тут и слов нет! Мало того, что за нее все делает помощница, так она, прикрываясь детьми, не ходит на приемы!
Для посольских приемы были долгожданным событием, на котором можно было продемонстрировать наряды и драгоценности. И тут я опять дала маху – как-то у бассейна у меня осведомились, почему меня никогда не видно и на Зуме.
- Меня не пускают!- недолго думая, честно ответила я.
- Это интересно! – протянули посольские, бросив вязать, судачить, а кое-кто подтянулся послушать и из бассейна.
- А кто же у вас ходит на Зуму?! – поинтересовались они.
- Муж и Катрин! Я бы и сходила, но муж уверен, что это плохо кончится и для нас, и для Зумы! – выдавила из себя я, чувствуя, что разговор клонится в нежелательную сторону.
- Так может, муж и одежду, драгоценности покупает вам на Зуме?! – издевательски продолжали клонить в эту сторону посольские.
- Ну, конечно, он! А кто еще?! Хотя к драгоценностям я равнодушна, они меня приземляют!
- Это как же?! – отшатнулись от меня посольские, как от опасной заразы.
- Пропадать, так пропадать! – решила я, понимая, что объяснений мне не удастся избежать, а на выдумки, чтобы сильно не выделяться, у меня ума не хватило.
- Золото, да и серебро меня отягащают, делают несвободной, в буквальном смысле придавливают к земле! Ну, как кандалы! – обрадовалась я неожиданно пришедшему точному сравнению. – Да, они на мне и держатся не долго! Вот, давеча, в приоткрытую дверь машины, когда мы парковались, протянулась черная рука и сорвала у меня с шеи последнюю мою золотую вещь – цепочку с крестиком! - я вдруг охотно разоткровенничалась.
- И что?! - протянули посольские.
- Туда ему и дорога! Значит, этому нищему повезло! Только больно очень было! Вот рубец! – показала я красную полоску на шее, и все с любопытством склонились ко мне.
- Вот так! Муж все покупает! И что, он в драгоценных камнях разбирается?!
- Еще как! – обрадовалась я. – Прекрасно разбирается! Он раньше работал на юге Мадагаскара с геологами, побывал во многих шахтах, мыл золото с малагасийцами. А потом, он, ведь, торгуется с ними на их языке! – привела я убийственный довод, который окончательно сразил посольских.
- Так он еще и торгуется на Зуме! – пришли они в полный восторг.
- Ну, да! – подтвердила я, потеряла интерес к разговору и попыталась опять сунуть нос в книжку.
- Ну, тогда, девочки, надо брать этого Командира в оборот! За ним! На Зуму! – провозгласили посольские и стали смотреть на меня с меньшим отвращением, хоть я так и не стала для них своей. Теперь, по крайней мере, они уяснили для себя, что я просто этакая безропотная, глупая мышь при оборотистом и бывалом муже Командире, не смеющая ни нос высунуть, ни пикнуть. Они простили мне Катрин, пропущенные приемы, отсутствие не только драгоценностей, но и косметики, а также нарядов из каталогов Quelle, за которые готовы был душу положить.
- Если не совсем убогая, то по крайней мере очень странная! Очень! – снизошли они почти до жалости ко мне.
Но мне было не до того, потому что наша семья, как застоявшийся в стойле конь, продолжала нестись в дикой скачке, то и дело, грозя свернуть себе шею. Как верно заметили посольские, наш сын, ученик четвертого класса посольской школы, отличился так, что историчка была вынуждена поставить вопрос о нем на партсобрании, куда вызвали и Командира. Дело было в том, что на уроке истории Теме предложили рассказатьчто-либо из жизни Ленина, на что тот с отвращением заметил : « Я не стану обсуждать этого вождя, который не спасал, как дед Мазай, а расстреливал несчастных зайцев на острове! Теперь ясно, почему революция, которую он затеял, такая кровавая!».
- А о ком бы стал рассказывать?! – задала провокационный вопрос историчка после того, как Тема поведал всему классу историю про зверства Ленина.
- О Троцком! –неожиданно заявил Тема так, что историчка вздрогнула и попятилась. – Интересно! - протянула она. – Это почему же?!
- Потому что Троцкий безжалостный и кровавый революционер! Он уничтожил бы и этого Ленина, и Сталина! Расправился бы со всеми ними! Задавил бы эту гидру революции, которая уничтожала невинных зверей! Пусть бы они друг друга перебили, эти революционеры, тогда сохранилась бы природа! Чем меньше людей, которые уничтожают все живое вокруг себя, тем лучше для Земли! – провозгласил Тема свой любимый лозунг, которым он обзавелся в раннем детстве, и который все больше укреплялся в нем с годами. Едва научившись говорить, Тема после прочитанной на ночь сказки мечтательно любил поговорить о том, как будет вымирать наша семья.
- Сперва, уйдет дедушка! – говорил он. – Мы его похороним! За ним бабушка! Мы ее тоже похороним! Дальше?!- тут он глубоко задумывался, кого выбрать. – Дядя Сережа?! Нет! – ему становилось жаль дядю Сережу. – Его жена! – радовался Тема, что нашел удобный выход. – А потом уже и он сам – дядя Сережа!
До меня обычно дело не доходило, потому что даже Теме было страшно это представить. В четыре года он уже знал, как будет жениться.
- Конечно, не хочется! Я научусь готовить, стирать, убирать, чтобы уметь делать все сам. Ну, чтобы жена была не нужна! – уточнял он.
- А дети, Тема?! Как же дети?!
- Я ненавижу младенцев! – морщил нос Тема и отворачивался с отвращением. – Ну, даже если придется жениться…- тянул он – то прежде всего я пойду и посмотрю на ее маму!
- На чью маму?! – удивлялись мы.
- На маму будущей жены! Мне надо знать, из какой семьи моя жена! – растолковывал нам не в меру рассудительный Тема.
- А ты?! Ты смотрел на мою маму прежде, чем жениться на мне?! – осведомилась я у Командира.
- Признаюсь! В отличие от Темы, я сделал это, будучи в полном угаре! Умопомешательстве и затмении чувств! Мне было не до того! Но откуда у мальца эта чушь в голове?! Что ты ему вбиваешь в голову на ночь?! – как всегда напускался он на меня.
- Это не я! Это не я! – в какой раз отбивалась я. – Он сам, кого хочешь, научит! Весь в тебя!
- Это не я! Это не я! – оправдывалась я, когда разъяренный Командир вернулся с посольского партсобрания, где ему поставили на вид, что он снабжает детей непотребной литературой, в которой извращается история страны.
- Прочитал где - то в «Огоньке» про Ленина и зайцев! Сейчас об этом много пишут! Другие времена настали, а дети больше склонны к критике, чем взрослые. Я и не знала, что его герой Троцкий! Впрочем, ради спасения живого на Земле Тема хоть самого дьявола поддержит! Мне нечего ему сказать! Пусть его попробует переубедить историчка, если сможет, вместо того, чтобы жаловаться на ребенка в партсобрание! – беспомощно махнула рукой я.
- Но ты хоть что-нибудь сделай, чтобы меня из-за вас не вызывали в посольство! – взмолился Командир, понимая однако, что нас ему не изменить. - Мало того, что теперь посольские дамы делают мне глазки и зазывают на Зуму, а их мужья глядят на меня волком! Так мне еще прилюдно делают выволочку на партсобрании из-за зайцев и Троцкого! Мы здесь самая неблагонадежная семья! Еще немного твоих усилий, и нас отправят назад домой! Ты этого хочешь?! Этого?! – наступал на меня Командир, склонный во всех несчастьях и неприятностях искать причину во мне.
Я поежилась, потому что он не знал самого главного! После всех передряг, которые свалились на меня в виде рухнувшего шкафа, укушенного ребенка Мордю и Теминых исторических противоречий, я изловчилась и сбегала в отделение до востребования на почту возле «Презюника», где меня уже ждал заветный конверт. Я даже Дашу с собой не взяла, оставив с Катрин, чтобы она потом нигде не проболталась. На почту и назад я неслась, вся дрожа, потому что было известно, что в посольстве всегда есть «глаз» и «хвост», который за всеми следит и все знает про всех. Не хватало, чтобы я еще прославилась перепиской с дипломатом из Японии! И какой перепиской! Куст писал мне по-русски и по-японски, а особенно трепетные излияния любви вроде « я съел бы тебя от кончиков волос до кончиков ногтей на ногах» он писал так высокопарно по-японски, что это стоило мне многих усилий и долгого времени копаний в словаре, чтобы убедиться, что я поняла его правильно. Потихоньку я входила в положение Куста, буквально влезая в его шкуру – я начинала понимать, как сложно было ему строить отношения со мной, говоря только по-русски, с трудом выражая свои чувства и, порой, сомневаясь, правильно ли он понимал меня. Теперь мы выравнивали положение, когда он стал писать мне длинные письма на своем языке, описывая свою жизнь в Токио. Я пыталась представить, как он возвращается поздно домой после работы, стараясь прийти тогда, когда жена с сыном уже спят на полу на футоне, японском матрасе. А он садится за стол и грустно смотрит на электрички, которые бегут у него за окном, и думает обо мне. Это выглядело очень тоскливо! Куст писал о том, что происходит с ним на улицах Токио, когда вдруг в чьей-то женской фигуре он видит меня и бездумно несется следом в слепой надежде, а когда настигает незнакомку, то его постигает разочарование и полное бессилие. «Понимаешь, я без тебя не живу! Совсем мертвый!», - часто повторял Куст. Я еженедельно получала от Куста письма с длинными и обстоятельными объяснениями в неувядающей любви, которые, превращаясь в ритуал, заклинания, свивались, как казалось Кусту, в прочный канат, узы, прочно удерживающие нас вместе. Но я чувствовала, что чем сильнее и насыщеннее излияния Куста, тем меньше он сам в них верит, как те, кому необходимо неистово молиться перед иконами в церкви, чтобы вызвать в себе прилив веры. Мало того, мне стало казаться, что я сама, живая и непредсказуемая, становлюсь ненужной Кусту, который сделал свою любовь ко мне иконой и курит перед ней фимиам, наслаждаясь своими чувствами. Временами все же его одолевала земная ревность, и он допытывался у меня, ведем ли мы с Командиром супружескую жизнь, видимо, надеясь, что я буду держать его в приятном неведении. Я обходила эти вопросы молчанием, в свою очередь не спрашивая ни о чем Куста, поскольку жизнь на Мадагаскаре не давала мне ни минуты на передышку для подобных глупостей, погружая с головой в живую реальность.
А я писала ему про мое окно в спальне, увитое виноградом, где по утрам меня будили маленькие птички, похожие на колибри. Про сезон дождей, когда ,как по команде в означенное время, пускался ливень, словно невидимая рука на небе включала душ. Капли шуршали по виноградным листьям, молнии разрезали небо и город сотрясался от раскатов грома. Дождь всегда успокаивал меня и приводил в душевное равновесие. Я могла часами сидеть у нашего большого окна и смотреть на льющиеся струи, на радужные пузыри на лужах, растворяясь в воде, стуча вместе с ней по резным листьям дерева папайи, сбегая по ступенькам лестницы, низвергаясь потоками с крыши.
Я писала Кусту о том, как по вечерам, когда дети уже спят, а Командир в отъезде с послом, я сижу у раскрытого окна, которое смотрит на соседнюю виллу, и наслаждаюсь звуками фортепьяно, чего всегда не хватало мне здесь. Я будто возвращалась с этими звуками в свое детство, которое я провела в музыкальном училище, где мы жили всей семьей, и где под раскаты музыки я просыпалась и засыпала. В вилле напротив жил посол Индонезии – воспитанный и изысканно одетый, изящного вида господин с аккуратными ножками в дорогих ботинках и нежными руками с длинными пальцами, которые, казалось, жили сами по себе. Я его хорошо рассмотрела, наблюдая, как по утрам его провожала служанка к посольской машине с государственным флажком, подавая зонтик и шляпу. И особенно вечером, когда он садился к роялю у распахнутого настежь окна, опускал живые, в отличие от него самого, руки на клавиатуру, и они начинали не играть, а проживать Шопена, Шумана, Чайковского, а я припадала к своему окну, будто сидела в первом ряду партера, боясь упустить хоть ноту. Он играл долго и вдохновенно под шелест ярко -красных бугенвиллий, которые тоже, как и я, заглядывали к нему в окно. Под тихий, бесшумный полет белых сов, которые срывались с крыши его дома и, охотясь на летучих мышей, кружились в воздухе, обдавая меня теплым воздухом и порханьем крыльев, перелетали на нашу виллу. Это был ежедневный танец белых сов, которые тихо, как во сне, кружились между нашими домами под фортепьянный аккомпанемент посла. Порой мне казалось, что посол ждет, когда я присяду у окна, как его самая преданная публика. Между нами стали протягиваться те невидимые нити, которые связывают людей, животных, растения и птиц помимо их воли. Когда лилась его музыка, мы невольно растворялись в ней – и он, и я, и рояль, и совы, и бугенвиллии, и светлячки, и легкие порывы ветра, и сопение Лаюна и Тани под лестницей, и наш домашний геккон Коля, который пытался протиснуть в стенную щель свой растолстевший прозрачный животик. Все мы исчезали, растворялись в музыке, становясь одним существом, одной материей. Это превратилось в мой любимый вечерний ритуал. Мне казалось, что и посол теперь не мог обойтись без вечерней игры, хоть никогда не подавал виду и ни разу не кивнул мне, но играть стал чаще и дольше. Утром служанки открывали настежь все большие окна его дома, обычно прикрытые жалюзями, вывешивали проветриваться простыни, одеяла, ковры, взбивали подушки и громко мели двор. Так я увидела в широко отворенное окно кровать с тяжело больной женой посла, которая никогда не вставала. Теперь я поняла, почему вся фигура посла так нагружена грустью и печалью, что он едва передвигает ноги, хоть и старается это делать с присущим ему изяществом. Вот почему он отводит душу за фортепьяно! Обо всем этом ведал Куст, которому я исправно отправляла письма раз в неделю на адрес до востребования в Токио, что могло грозить неприятностями для него в то время. Иногда, чтобы замести следы, я посылала на почту Катрин с Дашей. Катрин меня всерьез не воспринимала, считая истинным хозяином и нашим «мон пером» Командира, и относилась ко мне со снисходительной нежностью. Чтобы я не делала, чему бы ее не учила – у нее это всегда вызывало улыбку или легкий, неловкий смех. Она тихо хихикала в кулачок, когда мы лепили с ней пельмени или делали голубцы: «И до чего только доходят эти баре! Ну, надо же такой ерундой заниматься! Только продукты изводят!». Она залилась неудержимым смехом, когда я ей подарила свои любимые серебряные туфельки с бантиками. Катрин долго сопротивлялась, но все же надела их, но не могла поднять глаза и посмотреть на себя, когда я подвела ее к зеркалу. Мельком взглянула и тут же спрятала лицо в своем белом шарфике, сотрясаясь то ли от смеха, то ли от слез.
- Мерси боку, мадам! Но меня засмеют в моей деревне! – объясняла Катрин по-французски, но я поняла это также, как и то, что она не сказала: « Совсем глупая эта мадам! Что с нее взять! Нам есть нечего, в доме ни электричества, ни стекол в окнах! Отродясь, ходят все босиком, а она вздумала дарить туфли с бантиками! На мои-то ноги! И по нашей-то красной пыли! Глупышка!». Мы без слов понимали друг друга с Катрин, также как и Даша, привязанная к ней, как послушная собачка. Катрин была удивительно деликатна, как-то аристократично сдержанна, в доме ее присутствие совсем не ощущалось, она растворялась, становясь членом семьи. Делала она все тихо, незаметно и очень быстро. С рынка она стала возвращаться, как и Командир, с цветами для меня, выбирая мои любимые, хотя никто ее об этом не просил. Она стала нашей феей, нашим добрым духом. Как-то в Рождество, когда у Катрин была выходная неделя, рано утром нас разбудил звонок в калитку. Я выглянула из дверей и увидела робко стоящую у калитки Катрин в ее белоснежном шарфике и нарядной ламбе, на ее босых ногах в этот раз были мои серебряные туфли, которые командир прозвал башмачками для Золушки. Катрин держала в руках большой букет белых роз и стыдливо потупясь, переминалась с ноги на ногу. Я бросилась к ней.
- С Рождеством, мадам! – протянула мне цветы Катрин, а я заплакала и обняла ее. Она проделала пешком такой длинный путь в праздничный день!
Всегда гордый за свою семью и считающий, что у него должно быть все самое лучшее, Командир рассказал об этой истории в посольстве, что вызвало зависть у окружающих, чего, собственно, он и добивался.
- Невиданное это дело, чтобы прислуга являлась с цветами! Моя только и делает, что бьет посуду! – жаловалась в ответ советница.
- Ну, Леля! Моя Тереза, казалось бы, всем хороша! Как она готовит! Но цветы дарить?! Впрочем, когда речь о тебе, удивляться не приходится! – и припомнила по своему обыкновению упавший шкаф. Так Катрин прославилась на все посольство.
Я не писала Кусту о том, что теперь меня стали отвлекать от вечерней фортепьянной игры частые наезды приятелей Командира – однокурсника по университету из АПН и соседа «тассовца» Льва. Они подъезжали к нашему дому поздно вечером и вызывали не только Командира, но и меня, без которой не хотели ехать кутить в окрестные ресторанчики. Я упиралась изо всех, не понимая, зачем им необходимо и мое присутствие. Ладно, Командир, который привык с юности таскать меня везде за собой, но этим-то зачем?! Оказалось, что мое присутствие, что-то вроде верного оруженосца, устраивало всех – у Командира я была привычно под боком, покорно и молчаливо выслушивала хвастливые речи всей компании и хоть как-то сдерживала их в питье, а оставшиеся дома жены всегда знали от меня, где и что делают их мужья, любившие пуститься в разгул. Иногда наши походы завершались приключениями, когда подгулявшие мужья перебрасывали меня через забор опустевшей французской виллы, где мы вчетвером плавали под луной в бассейне почти до утра. Потом я давала подробный отчет их женам, которым оставалось только вздыхать: « Лишь бы по бабам не пошли!».
- Ну, это уж, увольте! Это без меня! – испуганно открещивалась я.
- С тех пор, как они стали брать с собой тебя, Леля, нам не надо разыскивать их ночью разве что с собаками по всему Антананариву и окрестностям, чтобы избежать скандала на все посольство! - неловко благодарили меня жены. А я чувствовала себя пустым местом, никем! Никто не интересовался моими желаниями и моими интересами, меня передвигали, как стул – туда-сюда! А главное, дети оставались на ночь одни, не могла же я просить Катрин ночевать у нас во время моих походов! Куст об этих моих постыдных делах, конечно, ничего не ведал!
Я не писала ему и о том, как Даша, пока я играла в теннис на посольском корте, разбежалась с горки и врезалась лбом в острый угол железного столба. Я подхватила ее, когда вся ее голова и платьице были залиты кровью, а она сама без сознания. У меня самой подкашивались ноги, и я готова была упасть в обморок, но ничего не оставалось, как с подоспевшим посольским доктором отнести ее в его кабинет, где он не нашел ничего лучшего, как поднести Дашину голову под струю воды, чтобы смыть кровь.
- Кость цела! Слава Богу! – с облегчением вздохнул он. – Глубоко рассекла лоб! Надо зашивать! И я держала Дашу за ручки и ножки, пока он зашивал рану. Упала я на пол только тогда, когда вбежал белый от страха Командир и подхватил Дашу.
Я не писала Кусту о том, как часто Дашу привозили из посольского садика с высокой температурой, вялую, поникшую, как былинка, без кровинки в лице. В первый раз я металась от бессилия, не понимая, что с ней. Помогла жена профессора математики Инна Сергеевна, которая оказалась превосходным педиатром и спасала нас не раз, и не два: « Это солнечный удар! Да-да! Это часто происходит, когда и солнца-то нет, но низкие облака! Тогда солнечный удар еще опаснее!». Инна Сергеевна давала мне подробные указания – и я надолго усаживалась с Дашей на руках, предварительно обернув ее в прохладную, мокрую простыню с головкой и ждала, пока не начнет снижаться температура. С тех пор мы частенько так проводили с Дашей время у окна, поскольку она была особенно подвержена солнечным ударам.
Я не писала Кусту о том, что Командир подхватил малярию в одной из своих поездок к океану с послом, который постоянно принимал участие в разнообразных церемониях. Командир свалился жестоко и надолго. Он слабел и худел на глазах от высокой температуры, от сильнейшего озноба, токсичных лекарств и дело дошло до того, что он не мог вставать с кровати. Мне приходилось таскать его на себе, как санитарке в войну – он обхватывал меня за плечи и едва волочил ноги, когда я изо всех сил тащила его в ванну - он страшно потел, и постель приходилось менять по несколько раз в день. Это продолжалось безнадежно долго, Командир метался в бреду, ничего не ел и худел, худел, пока от него не остались одни кости. Когда он встал на ноги, то был похож на собственную тень. Теперь его надо было прилежно откармливать.
Я не писала Кусту о том, что в это трудное время нам помогал Лев, который сам пострадал от малярии, будучи еще в Конго. Лев повадился приходить к нам по вечерам, сидеть с Командиром, играть с ним в шахматы, когда тот смог держать в руках фигуры, оставался ужинать– и все это во время отъезда Лены в Москву. Лев пригрелся у нас, как кот. Он стал являться с цветами для Даши – то букет васильков, то букет роз : «Для нашей мадемуазель!». Мы находили букет цветов под нашей дверью, когда нас не было дома, с визитной карточкой Льва и надписью «Для мадемуазель с комплиментами!». Лев возвращался из командировок со всевозможными вкусностями – с монастырским камамбером с Реюньона, чаем Bois Cheri, куда надо было добавлять ваниль, мед, молоко и лимон, и огромным орехом коко - де - мер с Сейшельских островов. И все это также было для «нашей маленькой мадемуазель», которую Лев не спускал теперь с рук, подбрасывал к потолку, и осыпал несвойственными ему нежностями, что озадачивало Командира : « Раньше за тобой такого не водилось!». Теперь мы уже не по ночам, а днем выбирались все вместе в окрестности Антананариву, где Лев знал каждого хозяина ресторанчика, полакомиться эскарго, местными улитками, которых подавали с разогретым сливочным маслом с чесноком. Даша и Тема старательно учились пользоваться вилкой для эскарго и с отвращением вытаскивали маленькие, скрюченные тела улиток из раковин. То мы ехали за город отведать «кюи де нимф» лягушачьих лапок, уверяя Дашу и Тему, что это курица. То отправлялись во французский клуб в устричный день, где Лев с Командиром поглощали устрицы с сухим шампанским, а мы с детьми сбегали от них в бассейн. Мы бродили в окрестных сосновых лесах по колено в траве, собирая маслята, которых было там так много, что хоть косой коси, так как местные жители признавали только лисички и не знали, что делать с маслятами, и не могли отделаться от ощущения, что это Подмосковье, а не Африка. Впервые в жизни я стала заниматься соленьями, и Катрин с немым, но покорным изумлением помогала мне чистить липкие, еще теплые от солнца, усыпанные сосновыми иголками маслята, а Командир и Лев потирали руки в предвкушении закуски к водке. Лев брал читать мои книги, смотрел с нами наши любимые французские фильмы, помогал нам уговорить Дашу смазать следы от ветрянки зеленкой, утешая ее тем, что она станет леопардом в зеленых пятнышках. Он давал советы Командиру не одевать меня в наряды из каталогов: « Старик, послушай! Одевать Лелю – это все равно, что оставлять машину с открытой дверью и ключом зажигания! Сразу уведут!». Лев стал такой же неотъемлемой частью нашей мадагаскарской жизни, как Катрин и хамелеон Канопус. Куст об этом тоже ничего не ведал. Как и о моем позоре в посольстве, которое имело неосторожность связаться со мной, несмотря на все предостережения и протесты Командира, который пытался их вразумить: « Ведь стоит ей только пальчиком ткнуть…. И такое начнется! Не обрадуетесь!».
По началу, меня отправили сопровождать на Зуму жену посла, с которой должна была отправиться одна из жен дипломатов, что было ее служебным долгом. Но на свою беду она заболела и попросила заменить себя мною. Жена посла была такой же примечательной личностью, как и ее муж, точная копия Никиты Хрущева в лучшие его времена. Он носил широкие брюки под самую грудь, из которых огромный живот наползал ему почти на нос. На лысой его голове красовалась широкополая соломенная шляпа, красное потное лицо он постоянно утирал носовым платком и в любое время имел такой вид, словно только, как вышел из зарослей своей любимой кукурузы, которую любил инспектировать. Жена его была костлявой и сухопарой с синюшного цвета высохшими ногами, совсем, как у советских куриц, висящих над прилавком на крюке. К тому же она любила щеголять в одних и тех же шлепанцах и в рваных колготках. Зрелище это было не для слабонервных, поэтому сопровождать ее на рынок стремились не все. Делать было нечего, и я поплелась следом за Кларой Степановной, как послушный паж, на Зуму, стараясь изо всех сил от нее не отстать, но и не слушать ее нервный клекот, которым она заливалась при виде драгоценных камней и украшений в аркадах рынка. Я уже привыкла к удивленным взглядам, которые сопровождали Клару Степановну, гордо шлепавшую в своих любимых шлепанцах, сверкая дырами на пятках, но громкий хохот заставил меня насторожиться. С ужасом я увидела, что широкая юбка жены посла со спины превратилась в узкие лохматые полосы, не прикрывавшие все подробности ее нижнего белья. За нами уже увязалась изрядная толпа зубоскалов, которые указывали на нас пальцами, а некоторые из них подбегали к Кларе Степановне, чтобы посмеяться ей прямо в лицо. Клара Степановна стала нервно оглядываться на меня, а я делать ей знаки, что надо прикрыться и быстро возвращаться к ожидающей ее машине. Тут Клара Степановна все же не удержалась и попыталась оглянуться назад на свою спину. Увидев свой оголившийся зад, она зарыдала, вызвав восторг у следовавшей за ней толпы зевак, и пустилась наутек, потеряв свои знаменитые шлепанцы, которые я все же успела спасти и доставить ей к машине. На мои уговоры, что на Зуме это может произойти абсолютно с каждым, когда воришки режут одежду, Клара Степановна только трясла головой и не могла на меня смотреть. Даже уверения шофера, что сам Жаботинский, который тренировал в Антананариву команду тяжеловесов, оплошал и выглядел самым жалким образом в нагло порезанных брюках : « Сам Жаботинский! Можете себе представить, Клара Степановна! Не побоялись и ему исполосовать все брюки! Ворюги!» не могли утешить опозоренную жену посла. Само собой, что эта история тут же обошла не только наше посольство, но и все остальные, и на какое-то время меня не подпускали к посольству на пушечный выстрел, а Клара Степановна распрощалась со своими прогулками по Зуме, отправившись в долгий отпуск с послом на родину.
Это печальное событие, однако, не научило посольских ничему, потому, как вскоре ко мне поступило предложение от советника – посланника, который теперь замещал посла, поступить на работу в посольство, что было крайне заманчивым для любого советского человека предложением, предполагающим получение зарплаты в валюте. Лев, имеющий долгий опыт работы в посольствах, сразу заподозрил недобрые замыслы советника-посланника. «Я бы хорошо подумал, старик! Полагаю, тебя начнут часто отправлять в командировки!», - загадочно предупреждал он Командира.
- У нее двое детей! Какая работа! – был уверен Командир.
Но к советнику-посланнику вызвали не Командира, а его начальника.
- Ну, им же будет хуже! Пусть попробуют! – вынужден был смириться Командир с моей работой, которая заключалась в том, чтобы сидеть в приемной посольства, отвечать на звонки по-французски, открывать на пульте сотрудникам двери и огромные посольские ворота. – Ее только на кнопки нажимать пусти! И посольству конец! – злорадствовал Командир.
Прихватив с собой в посольство Дашу, рано утром я устроилась в приемной и стала нажимать на те кнопки, которые мне показали во время тренировок. И начался форменный скандал, который продолжался все время, пока меня держали на работе. Первыми на работу приходили люди из секретных отделов, я нажимала кнопки, и посольство начинало сотрясаться от сирен, потому что двери заклинивало. С самого раннего утра посольство отныне походило на взбудораженный муравейник, где сновали обозленные сотрудники, которые не могли попасть к себе в отделы. На то, чтобы наладить систему и открыть двери уходили часы. Я надеялась, что меня выгонят в первый же день, но эта пытка продолжалась – я упорно нажимала не на те кнопки, выли сирены, на меня смотрели с откровенной злобой, но не выгоняли. С телефоном было не намного лучше! Когда звонили из французского или другого посольства, как послушная обезьянка, я пищала в трубку « Не китэ па!». Потом нажимала на переключатель и не могла соединить дипломатов, которым приходилось сбегать с четвертого этажа, выхватывать трубку у меня из рук и первым делом извиняться за долгое ожидание, а потом подниматься к себе наверх, проклиная меня, почем свет. Потихоньку посольство становилось верх дном благодаря моим усилиям. Но самыми страшными для меня были массивные, железные ворота, которыми я боялась передавить машины. Это даже стало сниться мне каждую ночь – я видела, как медленно и неуклонно ворота зажимают машину и она разваливается у меня на глазах пополам. Командир, которого, действительно, стали часто отправлять в командировки, успокаивал меня, что это станет венцом моей успешной карьеры и все, наконец, успокоятся. Собственно, так и произошло, когда в адской утренней кутерьме, которая стала обыкновением для посольства, когда сирены выли, телефоны разрывались, на меня кто-то кричал, я с ужасом увидела на мониторе, как шофер Иван, грозит мне кулаком. Его кулак выглядел огромной кувалдой на экране, а за кулаком виднелись также грозящие мне дипкурьеры, столпившиеся у машины, намертво зажатой воротами, которые на моих глазах медленно и неотвратимо передавливали машину пополам совсем, как в моем ночном кошмаре. Я сидела парализованная ужасом, когда ко мне ворвался Иван и остановил ворота. Дипкурьеры в тот день опоздали с почтой на самолет и вынуждены были ждать еще неделю, а я наотрез отказалась появляться в посольстве, где этому были только рады, и где воцарились мир и покой.
Командир и Лев торжествовали: «Не трогай лихо, пока оно тихо!».
События, чередовавшиеся с немыслимой скоростью и интенсивностью, заставили меня погрузиться в местную жизнь с головой и отдалили от меня Куста, как он того и боялся. Я понимала, что и Куст вошел в свою привычную колею, что ему больше приличествовало, чем любовные безумства, которые были почти смехотворны. Куст писал мне, что получил повышение, стал строгим начальником команды подчиненных и все свое время проводит на работе, где может почитывать и мои письма. Все как-то устраивалось само собой помимо нашей воли и, похоже, устраивало всех. Командир был счастлив и спокоен – я и дети были под его неусыпным контролем, здесь он полностью владел ситуацией, как ему казалось. Я проводила все свое время с детьми – мы вместе учили французский и английский, играли в шахматы, слушали музыку, плавали в бассейне и читали по вечерам. А когда случались народные волнения или путчи, когда в окна летели булыжники, а на улице пылали машины, мы отсиживались под кроватью, получив строгую инструкцию бежать в американское посольство только тогда, когда восставшие ворвутся в наш дом. Самого Командира вызывали в посольство исполнять свой долг там.
После всех конфузов, которыми закончилось мое близкое соприкосновение с посольством, Командир счел, что для нас – как для меня, так и для посольства, необходима разрядка и отправил меня с группой преподавателей в путешествие по Мадагаскару, оставшись с детьми.
На рассвете сонные преподаватели расселись по джипам , которые резво рванули с места и лихо закружились по серпантину с высокого плато, где располагалась столица Антананариву вниз к океану, к Мозамбикскому проливу в Мажунгу, где наш профессорско-преподавательский состав должен был заодно проинспектировать местный университет. За окном проносились словно кем-то ощипанные леса, сквозь которые просвечивала, как воспаленная кожа, красная мадагаскарская земля, из которой долгие дожди вымывали все полезные вещества и элементы, подрывали местами дорогу. Раньше горы были покрыты прекрасными лесами с эбеновыми, палисандровыми деревьями с розовой, лиловой и черной древесиной и копаловыми деревьями, из которых добывали лак. Но со временем леса свели почти начисто «тавы» подсечно-огневое хозяйствование, пожары, вырубка палисандра. Поэтому горы выглядели облысевшими с изредка торчащими болезненного вида тонкими эвкалиптами – все, что осталось от прежней великолепной шевелюры острова.Дорожные склоны были, порой, такими крутыми, что казалось, что машины по ним катятся кубарем и не остановятся уже никогда. Преподаватели ухитрялись при этом не размыкать глаз, забывшись крепким, здоровым сном, а я сперва пыталась следить за шофером, у которого сидела прямо под боком, а затем стала потихоньку, но упорно и мерно укачиваться. Серебристые чахлые эвкалипты за окном слились для меня в одну тошнотворную стену, а малейшая рытвина на дороге вызывала резкие спазмы в животе и подкаты к самому горлу. Я смогла вытерпеть до первой остановки, где с воем выкатилась из машины под удивленные взоры преподавателей и скрылась в кустах. Когда я смогла выглянуть из кустов, то застала нашу группу, расположившуюся под огромным и раскидистым, как дуб, деревом манго, с которого свисали на длинных стеблях похожие на новогодние украшения крупные плоды манго, уже за обедом. Под соседними гигантскими деревьями манго бродили беспризорные коровы по колено в гниющих плодах, пожирая их. Я поводила носом, и меня тут же одолел плотный, сладкий запах манго и жареной курицы.Я представила, как будет пахнуть гнилым манго молоко у этих коров и опять исчезла в кустах. Там я сидела до тех пор, пока не нашла в себе силы перебраться на любезно предоставленную мне раскладушку подальше как от манго, так и от обеда, где, наконец, забылась недолгим, тревожным сном. Когда наступила пора трогаться в путь, я попыталась умолить преподавателей позволить мне следовать за ними на раскладушке, привязанной сзади к джипу, о чем мне мечталось в моем сне. Потому что я и представить себе не могла, что придется опять трястись и укачиваться рядом с шофером, но преподаватели вежливо посмеялись и попытались засунуть меня в машину. Тогда я стала слезно упрашивать их бросить меня здесь с коровами и забрать на обратном пути назад.На что уже твердо последовало нет, и мне пришлось лезть в машину. Похоже именно здесь преподаватели задумались над тем, что им подсунул Командир в виде меня. Мне пришлось изо всех сил скрепиться духом и стараться не посрамить как Командира, так и Куста, который совсем было вылетел у меня из головы. Отвлекая подобным образом себя от укачивания и тошноты, я потихоньку стала замечать, как резко изменился ландшафт – виражи стали плавными и длинными, а дорога превратилась с тенистый тоннель, укрытый с двух сторон тропическим, многоярусным лесом, наполненный разноголосым пением птиц. Мы мчались, разрезая, как нож, эту податливую мягкую зелень и птичье пение. «Вот она – настоящая Африка!» - выдохнула я в полном восторге, и думать забыла об укачивании, боясь пропустить малейшую из картин, мелькавших за окном машины, впитывая каждой порой запахи и звуки настоящих тропиков, о которых мы и не помышляли в горах Антананариву. По дороге гордо шествовали высокие и черные, как эбеновое дерево, африканцы в набедренных повязках с плетеными корзинами за плечами, полными мелких, розовощеких манго и личей. Это были уже не низкорослые, светлые малагасийцы малайско-полинезийской расы, к которым мы привыкли в столице и ее окрестностях, а разно племенные настоящие африканцы, приплывшие сюда с материка и Коморских островов.
- А знаете ли вы, Леля, что эти божественные деревья манго, под которыми паслись коровы и отдыхали мы, частные деревья, то бишь собственность местных жителей – пробасил профессор математики с заднего сидения.
- Ух, ты! Иметь такое собственное дерево манго – это ли не мечта всей жизни! – окончательно оживилась я. – И пить каждый день манговое молоко остаток своих дней! Чистый рай!
- Чистый рай, потому что уже не тошнит! – буркнул бородатый физик Глеб из Петербурга, не забывший мою истерику с раскладушкой.
- Ой, батюшки! Там что-то ползет по дороге! Глядите! – перебила его жена Наташа, хватаясь за плечи нашего шофера Лорана.
- Питон! – хладнокровно заметил по-французски Лоран и ловко объехал питона сбоку.
- Сколько же здесь всякой нечисти! – схватилась за голову Наташа, растерянно глядя питону вслед.
- Да, уж! Одной в кусты не пойдешь! – резюмировал Глеб.
Всяческие гады будто услышали Наташу и стали ползать по дороге туда-обратно, как в час пик, заставляя Лорана юлить в разные стороны, пока он не остановился. Дорогу степенно переходил огромный хамелеон, делая шаг вперед и два назад, хитро задирая голову вверх, словно ухмыляясь нам.
- Этак мы до утра не доедем до Мажунги, если не уберем этого торопыгу с нашего пути! Наташа, неси корзинку! –скомандовал Глеб.
Все преподаватели высыпали из машин посмотреть на то, как Глеб расправится с хамелеоном. А он бесстрашно подступился к твари и попытался ее схватить – Ах, черт подери! Так у него огромные зубы! – завопил Глеб, пытаясь стряхнуть с себя хамелеона и от волнения ставя ударение не на зу, а на бы! – Впился мне в палец! Наташа, я останусь без пальца! – прыгал на одной ноге Глеб, стараясь избавиться от озверевшего хамелеона.
- Вот он, настоящий Канопус! – спокойно снял с Глебовой руки хамелеона Петр Петрович, профессор математики и руководитель всей группы преподавателей, ростом под два метра, невозмутимый и рассудительный. – Наташа, давай свою корзинку! Отныне, мой друг Канопус, это твой дом! – обратился он к хамелеону.
- А я ?! Что будет со мной?! Я останусь без пальца?! С открытой раной?! – метался в притворном испуге Глеб. – Я не поеду с этим гадом в одной машине! Избавьте меня от него!
- Леля! Это для ваших детей! Привезете им в подарок Канопуса! Мы наслышаны, что они в большем восторге от пресмыкающихся и прочих гадов, нежели наш уважаемый Глеб Данилыч! Инна тебе, Глеб, перевяжет палец! – величественно изрек Петр Петрович, протянул мне корзинку с хамелеоном и погрузился в машину. Канопус уже стал менять цвет, стараясь стать незаметным в корзинке и прикрыв створками век выпуклые глаза. Он свернулся, как котенок и накрылся зубчатым хвостом, казалось, что он вот-вот замурлычет. Так мы стали путешествовать вместе с Канопусом.
Тропический лес к нашему огорчению сменился саванной, поросшей разнотравьем и редкими деревьями, одиноко торчащими на горизонте, что делало Мадагаскар совсем похожим на Африку с открыток. Потом мы въехали на территорию огромного заповедника Цинги- де - Бемараха вдоль реки Манамбулу, где со ржавого, готового провалиться на дно каньона моста, полюбовались на неземного вида скалы, пиками упирающиеся в небо. Они образовали целый густой лес устрашающего вида, сквозь который не пробраться ни зверю, ни человеку.
- Цинги означает тот звук, который издают пики, когда о них стучат. Это за тысячелетия выветрились карстовые породы таким причудливым образом – поведал нам Петр Петрович, который помимо математики знал и обо всем на этом свете.
- Так они еще и стучат! Эти страшные пики! Кто бы мог подумать! – заворчал Глеб и так подпрыгнул на мосту, что он зашатался и стал крениться вниз к реке.
- Глеб, прекрати! Пусть себе эти карсты скрипят и стучат, а ты постарайся не сбросить нас с моста! – заволновалась Наташа, бросила курить и побежала к машине, где нас ждал в корзинке невозмутимый Канопус, навидавшийся на своем веку явно не только диковинных карстовых скал, но и много чего другого таинственного на этом острове.
Мы потихоньку начинали спускаться к реке, насладившись по дороге видом парочки порозовевших на закатном солнце баобабов, коротавших остаток дня в одиночестве в саванне, затем углубились в пальмовый лес, смахивавший на гигантскую колоннаду, в которой заплутали наши машины. К вечеру мы вкатили в город Мажунгу, название которого произносили кто, как хотел – и Махадзанга, и Мадзунга, но который меня сразу очаровал окружавшими его манговыми садами всех сортов и видов, зарослями разноцветных бугенвиллий и поразительной архитектурной мешаниной – кашей из очаровательных домов всех видов, которые могли принадлежать людям самых разных национальностей и даже тем, у кого национальности нет. Этакий разухабистый, привольный портовый город с еще не до конца выветрившимся колониальным ароматом. Темнело, и в больших окнах похожих на старые дачи домов затеплились неверно колеблющиеся огоньки свечей - нахального электрического света на окраинах не было. Пахло коровами и уже близким океаном, лугами и ароматическими палочками, которые дымились в индийских лавках, самбосами, жарившимися в масле на жаровнях прямо на улице. Все это убаюкивало и создавало редкое ощущение уюта и покоя, словно Мажунга только и делала все это время, что ждала нашего приезда, как нежная мать. Мы поселились в белом, окруженном пеной из кружевных балконов, огромном колониальном доме на берегу Мозамбикского пролива, который ласково плескался о берег, в отличие от яростного восточного побережья, где Индийский океан ревел зверем и был слышен за много километров. Посетив просторные, белые ванные комнаты, мы погрузились в кровати, закрытые от москитов пологом, и перестали различать, где реальность, а где сон, так как казалось, что сейчас вернутся хозяева этой прекрасной виллы, или асиенды - французы, голландцы, испанцы, арабы - кто угодно из обилия тех, кто селился на Мадагаскаре и привносил свои традиции и вкусы, так причудливо сочетавшиеся в Мажунге.
Рано утром я проснулась, считая вчерашнее удивительным сном, потянулась и поняла, что, как в детстве, меня ждет новый прекрасный день – я выскочила на балкон и ахнула. Сияло солнце, моросил мелкий дождик, осыпаясь бриллиантовой россыпью, а над синей гладью океана раскинулись арками три огромные яркие радуги одна в другой.Из меня вырвался дикий крик восторга, который я не смогла удержать. Я прыгала под дождем и вопила, что есть мочи, на что выскочили сонные преподаватели и стали скакать вместе со мной, не исключая степенного Петра Петровича и его маленькой суховатой жены Инны Сергеевны. Радуги получили свою заслуженную долю восхищения, стали линять и удаляться с неба, как довольные собой актеры. А мы устроились на широком балконе пить кофе и обсуждать планы. Ответственная часть группы, куда вошли мужчины, направилась в местный университет выполнять свой долг, а группа под предводительством Глеба, от которого предпочли отделаться удобным образом, свалив на него безответственную женскую часть, первым делом отправилась на океан. Белый мелкий песок, синяя гладь, ласковые волны, нависшие над берегом пальмы, бредущий вдоль воды рыбак, держащий на плече за голову рыбу, хвост которой волочился по песку за его спиной, артель чернокожих женщин в ярких тюрбанах , колотящие изо всех сил руками по воде, то хохоча, то запевая ритмичные песни, загоняющие так рыбу в сети – все поражало и радовало здесь.Глеб крякнул, почесал бороду, сбросил одежду и кинулся в воду помогать африканским женщинам.
- Эх, мать! Не бросать же этих рыбачек из местного колхоза без помощи! – крикнул нам на бегу Глеб и врезался в круг женщин, которые приняли его с шутками и прибаутками. Пока Глеб надрывался, таща полные сети, мы рядом резвились в воде, отбиваясь от морских блох, которые нас нещадно кусали. Солнце начинало палить, песок раскалился, как противень, Глеб с рыбачками вытащили сети, стало пора уходить в тень. Мы побрели в колеблющемся от жары мареве в сторону белеющего на мысе маяка, перескакивая со скользкого камня на камень, распугивая мелких рыбешек и огромных ленивых крабов, нежащихся в горячей воде. Вокруг маяка был островок зелени с прячущимся в пальмовой роще ресторанчиком с огромной террасой и прудом с лилиями и черепахами на задворках. Стены ресторанчика увивали лианы с похожими на гигантские лопухи пятнистыми листьями и многочисленные орхидеи в горшках. Мы рухнули на подушки, уложив ноги на низкие столики, наслаждаясь покоем и тенью, попивая чай с лимонной травой, закусывая овощами со свежей жареной рыбой из тех, которую выловил только что Глеб, любуясь слепящим белизной глаза маяком на фоне ярко синего моря, небом без единого облачка и слушая ласковый шум прибоя.
- Вот она, Африка! Это тебе не Антананариву! – потянулся Глеб и захрапел.
К вечеру, когда спала жара, мы побродили по городу, дивясь его разнообразию, где коморцы с соседних Коморских островов, обзавелись мечетями, французы, католическими церквями, протестанты всех национальностей кирками, индийцы предавались своим пуджам и окропляли алтари жертвенной кровью, и воздух временами разрывался от звона колоколов и криков муэдзинов, пропитывался запахом ароматических палочек. Местное население разделяло верования пришельцев и сновало из одной церкви в другую, не забывая посетить и мечеть, будучи в душе чистыми язычниками, отрываясь на петушиных боях на рынке или на загородной арене, где происходили бои быков. Архитектурная пестрота полностью отражала пестроту населения и производила впечатление «кто в лес, а кто по дрова», но не могла не радовать своей замысловатостью и живописностью, открытостью огромных окон с разноцветными жалюзями, балконов и террас, опоясывающих дома и увитых зеленью, где так приятно обедать, пить кофе и сладко дремать.
- Залихватский городок! Чего тут только нет! – резюмировал Глеб и повез нас посетить местные деревеньки у океана. – Поплаваем заодно на закате!
Кончилось дело тем, что мы плавали до темноты, когда Глеб обнаружил, что забыл на камне в одной из деревень свой дорогостоящий фотоаппарат. Он подхватился, а за одно с ним и все остальные спутницы искать по деревням фотоаппарат, а я решила остаться на песке у океана и ждать их здесь.
- Не будешь бояться?! – усомнился Глеб. Но я уговорила их ехать одних и с удовольствием растянулась на еще сохранявшем солнечное тепло влажном песке. Спускалась ночь, океан темнел, над ним одна за другой, будто их включали, зажигались крупные звезды. Волны нежно накатывались на песок, и их кружево зажигалось фосфорическим светом. Мне показалось, что весь океан тихо засветился и стал ритмично дышать, вдыхая свежевший воздух и выдыхая его теплым и влажным на берег. Он дал мне почувствовать себя живым, непостижимым, разумным существом, которое знает и принимает меня. Все вокруг ожило и дышало в унисон с океаном – теплый, копошащийся крабами, улитками, креветками и прочими мелкими тварями песок, ритмичный плеск волн, пляшущие над водой и отражающиеся в воде звезды, бесшумно охотящиеся над нами белые совы, лениво снующие под водой стада рыб и я, лежащая голой на спине, уставившаяся в небо, жарко перетекавшее в океан, превратившись в простой , одноклеточный, бесконечно счастливый организм, обретший, наконец, единство со всем сущим. Африка жарко и влажно дышала на меня через Мозамбикский пролив, давая почувствовать свое материнское лоно, откуда мы все вышли. Я ощущала ее под собой, она обнимала меня, прижимала к себе, прощала и разрешала прижаться к своим коленям, как блудному сыну, вернувшемуся, наконец, домой. Я боялась движением, мыслью нарушить это удивительное единение, чувствуя, как и мое дыхание и тело растворяется в дыхании океана. Я, как медуза под солнцем, с одной стороны растекалась и исчезала в песке, а с другой, становясь частью океана, наполнялась его силой, невозмутимым спокойствием.
- Леля! Ты где?! Я нашел его, фотоаппарат! Собирайся! Едем! – с трудом доносился до меня голос Глеба из кромешной темноты. Я медленно возвращалась к себе, как после потери сознания, когда болезненно трудно войти в свое тело и отяжелеть, отвердеть, потеряв бестелесную свободу и легкость. Стряхнув с себя песок и надев купальник, я побрела навстречу Глебу, и каждый мой шаг, каждое движение было напитано ощущением полноты жизни и единением с океаном, который остался во мне навсегда. Домой я вернулась другой, из иного теста на клеточном уровне - жаропрочной, водостойкой, способной выдерживать любые удары, полной любви и сочувствия ко всему живому. По крайней мере, мне так казалось тогда. И Мадагаскар, Африка на прощание дала мне понять, что приняла меня также, как я приняла и полюбила ее. Я поведала обо всем этом в письме Кусту, который ответил мне на это кратко: « Ты необыкновенная женщина! Моя милая!», но я уловила в этом замечании больше испуга, нежели восхищения.
Глава. Мадагаскар
© Copyright: Ирина Алексеевна Ясницкая, 2021
Свидетельство о публикации №221032601370
Свидетельство о публикации №221032601370
Рецензии
Ирина! Получила удовольствие от прочтения! Единственное, что я ожидала большего акцента на сам Мадагаскар исходя из названия произведения. Видимо, это - название главы романа о жизни.
Желаю дальнейших творческих успехов!
Татьяна Идрис 11.03.2023 12:51 • Заявить о нарушении
Желаю дальнейших творческих успехов!
Татьяна Идрис 11.03.2023 12:51 • Заявить о нарушении