Нити идеологических сетей

В начале с. г. Вологодский государственный университет и Тотемское музейное объединение составили и выпустили очередной сборник по итогам ежегодной конференции «Русский Север: проблемы сохранения и изучения историко-культурного наследия». В этом сборнике была опубликована рецензия вологодского прозаика Натальи Мелёхиной "Сплетая нить" на книгу-фотоальбом «Осколки времени: Тотьма на фотографиях 1917–1953 годов».

Рецензируемая книга, по мнению Натальи Мелёхиной, «спасает из бездны забвения» исторический период «с 1917 года и до смерти Сталина». Фотоальбом, видимо, "спасает" локальную тотемскую историю, но рецензент всё время стремится к широким обобщениям относительно истории России, и даже, сама того не подозревая, к некоторым историософским суждениям. Нас мало занимают микроисторические сюжеты, оставим их краеведам и провинциальным журналистам, но на некоторых смелых общеисторических суждениях прозаика необходимо заострить внимание.

Автор рецензии пишет, что до «развала СССР все знания об этом отрезке времени подвергались жесточайшей цензуре», и в другом месте: «от 1917 до 1953 года – это время incognito». Выходит, что ни советская заидеологизированная школьная история (настолько, что после 1991 г. «старые школьные пособия в одночасье стали неприменимыми из-за идеологических штампов»), ни школьная история 90-х гг. (Мелёхина утверждает, что первое постсоветское поколение «училось вообще без учебников истории») не сообщали ученикам объективного научного знания о прошлом. Только сейчас, по мнению Мелёхиной, делаются робкие и не всегда удачные попытки выстроить «исторически обоснованную преемственность между царской и ленинской, а затем сталинской странами», и уже эта линейная связь должна подвести к истории современной Российской Федерации. По видимости выступив здесь против влияния идеологии на историческую науку, Мелёхина сама запутывается в нитях идеологической паутины, воспроизводит идеологему исторического релятивизма и агностицизма (обывательских взглядов на историю, которые отпочковались от подходов, как раз отрицающих линейность прошлого и преемственность его с настоящим, а заодно и возможность объективного знания о нём).

Советская цензура, как и ранее царская, стремилась контролировать всю печатную (и экранную) продукцию. Из её поля зрения не выпадали ни этикетки спичечных коробков, ни билеты в театр. Это факт. Но историкам советской цензуры хорошо известно, что случались «просачивания» нежелательной информации даже в программе «Время», что в периодике иногда разглашались сведения, составляющие государственную тайну, что не всегда чётко согласовывалась работа центральных органов цензуры и республиканских учреждений, что среди цензоров на местах попадались малообразованные, фрондирующие, случайные или настроенные антисоветски люди. Сюжеты истории советской цензуры – невероятно интересны, обращение к ним может быть очень полезно современным писателям, чтобы лучше понимать какие дороги может выбирать творец в условиях идеологического гнёта.

Разве выпускница филологического факультета не слышала хотя бы о книгах Артёма Весёлого, Александра Аросева, Александра Воронского? Или, коснувшись темы депортаций,не знает о существовании в советском литературоведении такого устоявшегося оборота, как литовский роман (его представители – Йонас Авижюс, Витаутас Бубнис, Миколас Слуцкис, Витаутас Римкявичус, Йонас Довидайтис – в своих произведениях затрагивали темы и коллаборационизма, и коллективизации, и депортаций)? Может быть, рецензент считает, что писатель не сообщает исторического знания, и имеет в виду отсутствие советских научных исторических исследований, посвящённых указанному ей периоду? Здесь можно рекомендовать обратиться к работам историков-источниковедов, исследующих потенциал художественной литературы, как исторического источника (к работам Л. Черепнина или, например, к статьям вологодского профессора Т.М. Димони о романном пространстве Фёдора Абрамова), и напомнить хотя бы о таких профессиональных советских историках, как Александр Некрич и Рой Медведев.

В 90-х гг. в преподавании школьной истории сложилась уникальная ситуация. Учителя, имея основанное на формационном подходе образование, и опираясь на советские, формационные же, учебники (оставим в стороне нелепое утверждение о том, что дети 90-х вообще обходились на уроках истории без учебников), могли дополнительно оперировать и новыми (новыми для России) наработками «цивилизационщиков».

Мелёхина плохо понимает, что советские учебники (да, нафаршированные и псевдомарксистской схоластикой тоже), давали всё же ту самую, линейную концепцию истории, тогда как учебники постсоветские утверждали локальность, зацикленность, автономность культур и исторических периодов. И почему образовательная система, десятилетиями воспроизводившая формационный (то есть и преемственный, и линейный) подход, после распада СССР стала не готова «к такому подходу в преподавании истории»?

Даже сегодня достаточно и школьных историков, и университетских преподавателей, которые и сами пользуются советскими учебниками, и рекомендуют их учащимся. Тот, кто учился исторической науке, и желает честно ей обучать других, хорошо понимает, что вместе с «неприменимыми» советскими учебниками, мы автоматически рискуем выбросить и идею исторического прогресса (которая сформулирована уже античными мыслителями, позднее развита в работах философов Просвещения и великих европейских «утопистов»).
Мы рискуем выбросить идеи эволюции форм и отношений собственности, жизненных укладов, морали (Гуго Гроций, Мишель Монтень, Бенедикт Спиноза, С. фон Пуфендорф, Ан. Р. Ж. Тюрго, Адам Смит, Клод Гельвеций, Виктор де Мирабо и Франсуа Кенэ, Иоганн Гердер и ещё тысячи исследователей разных времён и стран).
Мы отбрасываем серьёзнейшие открытия науки истории – существование классов и классовой борьбы. (Вот - оно! Обыватель чует здесь тени бородачей Маркса-Энгельса… Однако историки-то знают, что к этим открытиям разными путями подошли английские экономисты и обществоведы 18 в., а также французские историографы периода Реставрации).

Рецензируя всего-навсего фотоальбом, Мелёхина смело, в ретроутопическом ключе, судит о прошлом России, и констатирует, что после революции (она почему-то пишет это слово с большой буквы) сельчан ждали «голод, болезни, разруха». Веками жили себе тотемские крестьяне ладно, ни голода, ни болезней не ведали (кстати, этот лад наступил ещё до, во время или уже после того, как крестьяне стали обязаны выполнять крепостные повинности в пользу монастырей или государства?) Жили «широко и свободно, пусть и не без проблем», но пришли большевики, и грамоте всех поголовно научили, и прививать стали от болезней, и медицинских пунктов понастроили, клубов и школ, техникумов всяких. Ведь и снохачество, и эксплуатацию детей, и смертность детскую, и насилие семейное снизили или полностью ликвидировали, и декретный отпуск женщинам дали – вот как «семейные основы - подрывали». Проклятые советы даже «трезвое и мудрое отношение к природе» и «уважение к земле» заменили на научное лесоводство, агрономию и животноводство.

Мелёхиной невдомёк, что мифологема, о каком-то невероятном развитии России накануне 1917 г. – точно такая же идеологическая пустышка, к появлению которой причастны, в том числе, и те самые советские историки-псевдомарксисты, против которых она выступает. Причастны к этому и многие прозаики.
Трудно оспаривать тот факт, что за индустриализацию в СССР была заплачена страшная цена, были поломаны судьбы многих и многих крестьянских семей. И другие места есть в мире, где за неё так платили. Ни социализм, ни тем более коммунизм, в принципе не могли быть построены на базе отсталой и не совсем капиталистической экономики Российской империи, а «раскрестьянивание» в СССР – обратная сторона колоссального промышленного роста – явления близкие огораживанию в Англии, чёрному геноциду, и уничтожению коренных народов обеих Америк.

Почему традиционалисты, вдруг осознавшие прерванную в советское время преемственность, не хотят видеть ту историческую подлость по отношению к предкам, которая совершается прямо сейчас, в данную минуту? Ведь из рассыпающихся, зияющих пустыми окнами, заводов и фабрик сочится кровь колымских зэков, кровь «кулаков» – хмурых и малограмотных русских мужиков и баб(да и не только русских),высланных в малопригодные для жизни районы страны вместе с детьми. Кто составит фотоальбомы заброшенных ферм, элеваторов, сельских клубов и школ, разваливающихся производственных комбинатов, выстроенных на костях для того, чтобы следующие поколения трудились, учились, мечтали и влюблялись?

В терроре коллективизации, считает Мелёхина, повинны большевики. Термидорианского переворота она не видит. Факт уничтожения в сталинских лагерях многих настоящих большевиков и деятелей международного коммунистического движения, который адекватно можно понять, обратившись всё к тем же формационным учебникам и, более широко, к марксистской философии, по-видимому, ей неизвестен. Видимо, неизвестен ей и экономический смысл самой идеи коллективного хозяйствования, сельской кооперации, а большевизм, сталинизм, коммунизм – понятия в её представлении тождественные. Всё это удивляет, поскольку ясно, что гнев автора направлен как раз на период нашей истории с 1917 г. по 1953 г. («после 1953-го, наступает совсем иная, более свободная и светлая эпоха»), и разобраться в исторических сюжетах этого периода, при должном усердии и искреннем желании, мог бы и прозаик, и филолог, и просто любой человек.

Непонятно различение рецензентом научного труда и документальной литературы. Для историка эти вещи тождественны, но Мелёхина – не историк. И, наверное, можно было бы не замечать дилетантские исторические суждения прозаика. Или нельзя? Не журналисты ли с прозаиками часто повинны в мифологизации истории? Русскими прозаиками выдуманы, а главное – выданы за правду и «план Даллеса», и другие бесчисленные конспирологические идиотизмы. Прозаик Шергин сочинил подложный документ о полярных плаваниях русских ещё в начале 15 века на Новую Землю. Увы, давая простые и внешне логичные схемы исторических событий, прозаики ответственны за массовое историческое оболванивание (не одни они, конечно, в этом повинны и молчащие сами историки-профессионалы). Не хочется быть только сочинителем, хочется ведь и что-то мудрое изречь об истории, а то и историософии. Вот только для этого нужно учиться, нужно серьёзно погружаться в источники, в историографию, овладевать методологией и пытаться понять диалектику исторического процесса. Шаламов вот погружался и понимал, а многие из «деревенщиков» не понимали. Шаламовых всегда мало, и всё же в каждую историческую эпоху, они есть – писатели верные исторической правде. Это писатели. Сейчас как-то больше вокруг прозаиков.

Вологда, март 2021 г.