Васянкин и революция

   Зорька выплюнула звёзды и скрылась за сеновалом. Васянкин пробудился и не понял с бодуна, где он и куда ему надо. С высокой балки свисали верёвки, в углу стояли грабли. Мотылёк бился об лампочку. Мушка, сидя под забором, вычёсывала блох.
   – Муся, иди сюда, – сказал Васянкин.
   Мушка вздрогнула и зарычала.
   – Мусенька, это я, пьяница.
   На ватных ногах он вышел из сарая и всосал хилой грудью вечернюю свежесть. Сверчки вовсю стрекотали. Летняя ночь, наступая, подрезала золотым серпом верхушки далёких ёлок. Мушка визгливо тявкала, виляя пушистым хвостом.
   – Хорошо-то как! – зевнул Васянкин. – Благодать...
   Стало тихо.
   – Ванька, – шепнул бабий голос где-то поблизости, совсем рядом, – Вань, ты чё, а?
   – Танюх, молчи, – сказали в ответ.
   Васянкин подкрался к стогу, засунул руку в пахучее, рыхлое сено и нащупал что-то нежное, тёплое.
   – Ваня, ты шибко-то не балуй, – предупредила Таня – строже, чем полагалось.
   – Красные идут, – сказал Васянкин задумчиво. И добавил:
   – Конец насильникам трудящихся близок.
   – Мама! – Таня дёрнулась и выпорхнула из сена, как ужаленная. Ванька выбрался следом.
   – Иди сюда, дурик! – крикнул он, отряхнувшись. – Я те рыло начищу.
   – Тока сильно не бей, – просила Таня, застёгивая кофточку. – Дебил же.
   – Грядёт Третий Интернационал, товарищи! – доложил Васянкин.
   – Ща будет тебе – Интернацанал!
   Ванька примерился, поиграл мышцами, поглядел так и этак, вмазал Васянкину промеж глаз. Тот упал и до утра не шевелился.

   Солнышко спелым яблоком выкатилось на небесную гладь. Мушка обнюхала Васянкина, провела языком по лицу.
   – Тьфу! – сказал Васянкин, очнувшись. Стало ему грустно.
   За сараем заводили технику, – стучали, хлопали, матерясь; моторы взрыкивали и глохли, взрыкивали и глохли. Васянкин стал на четвереньки, упёрся головой в землю, подобрался, рванул – и обрёл устойчивость. Припадая к забору, заглядывая попутно в щели, где маячили загорелая – буро-красная – шея Виктора Петровича и зелёный трактор, он добрался наконец до калитки.
   – Тебя ещё не хватало, – сказал Виктор Петрович, увидев Васянкина. – Чё надо?
   – Новая физика, – начал Васянкин сухим, как наждак, но настойчивым, твёрдым голосом, – новая физика свихнулась в идеализм, главным образом, именно потому, что физики не знали диалектики.
   Тут он умолк и поглядел на Виктора Петровича.
   – Да убьёшь ты нас, понимаешь ты, нет?! – закричал тракторист диким голосом. – Без ножа режешь, бестолочь. Сгинь! Не говори ничего...
   – Дядь Вить, дай похмелиться.
   – Нету ничё, иди!
   Васяникин постоял, поёжился, переминаясь с ноги на ногу, да и побрёл восвояси. Виктор Петрович залез в кабину, дал ходу. Машина затарахтела, пыхнула и пошла.
   – Э, дурик! – бросил он Васянкину издалека, посигналив. – Вечером заходи, ща некогда – уборку заканчиваем...
   Васянкин то ли слышал, то ли не слышал – никогда не понятно было, что на уме у сего гражданина.

   Шёл Васянкин по деревне, глядел направо-налево. У Мироновых петух прыгнул на забор, крутанулся, как леденец на палочке, кукарекнул три раза. У Петровых гремели посудой. Ясное небо с розовато-лиловыми облачками светлело над головой.
   Васянкин свернул с улицы, проплыл мимо новёхонького – недавно отстроенного – дома Вадима Палыча, главы сельсовета. Взгляд его живо скользнул по гаражным постройкам и обширным плантациям дорогого соседа.
   – Эх-х, ма... – вздохнул Васяникин, зайдя к себе на подворье, точно впервые увидя крапивные заросли, доски, бутылки, сгнивший порог и дырявую дверь, обитую рваной клеёнкой.
   Домой Васянкину не захотелось. Он зашёл за угол и вернулся с велосипедом. Старый, с облупившейся краской, но в рабочем ещё состоянии, велик долго служил Васянкину верой и правдой. Нравилось ему, нахлобучив кепарик, погонять по селу – людей посмотреть да себя показать.
   Долго возился он с цепью, слетевшей намедни, и правой педалью. «Погоня, погоня, погоня, погоня...» – цедил Васянкин сквозь зубы. Без толку. То ли руки тряслись, то ли всё позабыл он, всему разучился.
   – К чёрту! – воскликнул Васяникин, толкнув ногой велик. Тот завалился в кусты, тренькнув звонком. – Не то, не хочу!
   Чуть не плача, Васянкин принялся обшаривать заросли. Поискав там и тут, он обнаружил грязную, позеленевшую бутылку, на дне которой бултыхались остатки чего-то. Выпив залпом, Васянкин швырнул её куда-то вдаль. Из-за угла дома вышла корова и странно поглядела на Васянкина, но его это почему-то не удивило.

   Ранним утром тётя Маша брала вёдра и шла в коровник. На её усталом решительном лице быстрыми тенями пробегали мысли о грядущем дне с его заботами: свиней покормить да курей, новостей посмотреть. Много чего... Подобрав юбку, она села на табуретку, погладила смирную, светло-коричневую бурёнку по спине, сказала ей «умница». Молоко тонкой струйкой забило в эмаль.
   – Женщина задавлена своим домашним хозяйством, и от этого положения её может спасти только социализм, – раздалось у тёти Маши над головой.
   – Ой, мамочки! – воскликнула тётя Маша, опрокинув ведро.
   Корова замычала смурно и тревожно. Тётя Маша схватила с пола тряпку и зло, остервенело, исступлённо принялась избивать Васянкина, ловко уходившего от её шлепков.
   – Не увернёшься, стервец, а, да это что ж такое! – кричала несчастная женщина, пережившая смерть мужа и отъезд детей в регионы. – Сгинь, сгинь, охлоушка ты щипанная! Шибздик! Дегенерат!
   – Тёть Маш, – говорил на бегу Васянкин, стараясь не помять насаждения, – тёть Маш, это, дай поесть, а... Три дня не ел.
   Перемахнув через забор, он скрылся за черёмухой. Тётя Маша остановилась и, переведя дух, крикнула ему вдогонку:
   – Вечером заходи, пирожков напеку! Ох ты, господи, святая Богородица...   

   Васянкин добежал до водокачки, освежился и продолжил экскурсию. В конце улицы, куда он вновь завернул, уже находились деда Коля с Антоном Михалычем и шахматной доской; возле открытого магазина Таня с Юлей ждали кого-то, лузгая семечки.
   – Ща подъедут, – говорила Юля, водя пальцем по экрану смартфона.
   – Ага, жди, – отвечала Таня, сплёвывая шелуху.
   – Привет, девчата.
   Васянкин подошёл и улыбнулся.
   – Блин... – Юля подняла голову и скривилась, увидев Васянкина.
   – Чё те? – спросила Таня.
   – Выходи за меня, Тань, – сказал Васянкин. – На руках носить буду.
   – Ну да, – усмехнулась Таня. – Ты вон, и драться-то не умеешь.
   Васянкин обиделся и умолк.
   – Нашёл хоть, чё потерял?
   – Неа. Ищу пока.
   – Ну ищи.
   Девчата переглянулись.
   – А вот нам Галина Семёновна сказала, – начала Юля, и Таня её ущипнула, но Юля не унялась, – сказала, что революция – типа событие такое. Типа ни в лесу, нигде её не найдёшь. А Васянкину, говорит, передайте, чтобы туда не ходил, а то заблудится и пропадёт: инопланетяне утащат.
   Юля добавила пару словечек, посмеялась и вновь посерьёзнела:
   – Чё, пацанов не видать?..
   – Глупая ты, Юля.
   – Революция – это не вещь, говорит, так типа ему и передайте.
   – Нет, революция – это вещь! – сказал Васянкин. – Дядю Витю вон видишь?
   – Ну?
   – Революция – трактор. Сгребает всё в кучу, чтоб всерьёз и надолго. Революция – рёв и рывок!
   – Да не может так быть, – Юля закурила.
   – Найдётся она, если знать, где искать, посвящая революции не свободное время, а всю свою жизнь!
   – И чё дальше?
   – Чё-то будет. Во как...
   За домами взревел мотоцикл. Таня заволновалась.
   – Едут, – сказала она Юле. Юля бросила сигарету и полезла в карман за помадой.
   – Беги быстро, – сказала Таня Васянкину, – а то изобьют.
   – Я им вмажу.
   – Никому ты не вмажешь, придурок! – закричала Таня. – Беги, говорю. Ищи свою революцию. Как найдёшь – пойду за тебя замуж.
   – Понял, – кивнул Васянкин и скрылся.
   Вскоре на улицу, подымая пыль, заехали Ванька и Митька – Вадима Палыча сыновья. Таня села в коляску к первому, Юля пристроилась ко второму. Через минуту их и след простыл.
   Деда Коля и Антон Михалыч, не отрываясь, следили за молодёжью.
   – Куды черти с утра понесли? – сказал деда Коля.
   – Да известно, куда, – отвечал Антон Михалыч. – На речку купаться.
   – Да не бреши ты, купаться! – возразил деда Коля. – Чё, зубов нету, того и память отшибло?
   Старики, хрипя, – точно давясь – посмеялись недолго и переключились на Васянкина.
   – Дурья он голова. – вздохнул деда Коля. – Подохнет по пьяни. Всю деревню пожжёт.
   – Одна дорога, – подтвердил Антон Михалыч. – В дурку или СИЗО.
   Вспомнили оба Васянкина-старшего, почтальона и алкаша запойного, библиофила и коммуниста. Напоил сына водкой палёной, сам помер, сына с того света вернули. Так и ходит, память отшибло, тока осталось, видать, о чём Васянкин-старшой трындел до упора: вставай, проклятьем заклеймённый...
   Деда Коля опять посмеялся.
   – Книг оставил в наследство. Ленина сочинения. В библиотеке не взяли.
   Оба утихли.
   – А чё? – вдруг сказал Антон Михалыч. – Молодец мужик! Не скучает.
   – Не говори, – сказал деда Коля. – Эти-то вон, в шмартфоны свои поуставились, как заколдованные. Ох-хо-хо... От скукотищи такой – хоть на берёзу лезь!

   Ходил Васянкин по лесу, думал думушку: где да как ему – горемычному – революцию отыскать? В каком она образе-облике-облаке явится? Не проглядеть бы, не проморгать!
   На ветвях щебетали птички-сестрички, ветер шастал в листве. Недобитое зверьё, затаившись, внимало Васянкину. Видит он: дерево старое. Подошёл, стал на цыпочки, заглянул в дупло – ничего.
   Знал Васянкин: хитрит она, революция. В руки просто не дастся. Всё рядится в обличия разные, только смеётся. Мол, найди-отыщи. То ли ветра в поле, то ли рыбы в мутной воде... Надо только искать. Там орешек какой иль травинку. Взял-поднял, а оно и глядишь, – революция!
   Вышел он на полянку. Всё цветы да травы высокие. Запахи сладкие, ноздри щекочут. Спугнул бабочек, поднялись они радужным облаком, облепили Васянкина.
   – Кышь, кышь! – отбивался Васянкин, размахивая руками. Нарочно, видать, кто-то мороку напускает. Не даёт революцию выискать. Силы злые, недобрые.
   – Брысь, говорю!
   Побежал Васянкин да тут же споткнулся.
   – Ой-ой-ой! – послышался тоненький голосок.
   Васянкин встряхнулся, кругом себя поглядел. Смотрит: в кустах ножки девичьи в белых чулочках ажурных. Туфельки тоже белые с розовым бантиком.
   – Все мужчины такие, – сказал голосок. – Ломятся, как медведи.
   Из-за густого малинника показалась какая-то цыца. В белом вся, платье пышное в рюшечках, на голове – причёска чудная, заколочки-бабочки. Лицо нарумянено-выбелено, губки подкрашены, глазки подведены. Веером в тоненькой ручке обмахивается.
   – Вы кто, женщина? – удивился Васянкин.
   – Кто-то, господи, – ответила женщина. – Мария-Антуанетта, королева французская.
   – Не верю, – сказал Васянкин.
   – Дурак ты, Васянкин, – сказала Мария-Антуанетта. – А люблю я тебя – таким, каков ты есть.
   – То есть?
   – Ты мой принц ненаглядный.
   Она подошла к нему, положила ручку ему на плечо, показала жемчужные зубки, сверкнула очами.
   – Дамочка, вы чего? – испугался Васянкин, отпрыгнув.
   – Ну хочешь, я тебя поцелую?
   – Н-не надо!
   – Пойдём в кусты.
   – Да не пойду я никуда! У меня, вон, Таня красивая.
   – Таня! – усмехнулась Мария-Антуанетта. – Не твоего она поля ягода, дурик.
   Васянкин расстроился. Вскоре они с королевой сидели на пне.
   – Никуда от меня ты не денешься, хоть и пахнешь козлом, – говорила Мария-Антуанетта, щипля ромашку. – Ты, кстати, куда бежал?
   – Да ищу я.
   – Кого?
   – Революцию.
   – Ой, – вздохнула Мария-Антуанетта, закатив глаза. – Да в гробу я видала вашу революцию! Поехали лучше на бал.
   И она махнула куда-то налево.
   – У меня, кстати, тоже деревня.
   Махнула направо.
   – Землянику выращиваю. Поехали, а? На диванчике поваляемся, Мольера посмотрим... Хорошо... Подождёт твоя революция.
   – Нет! – воскликнул Васянкин, вскочив с пня. – Вам меня не запутать!
   – Ты чего раскричался, Васянкин? – сказала королева, округлив глаза. – Очумел, что ли?
   – Сгинь, демон!
   – Ах! – Мария-Антуанетта всплеснула руками. Веер упал на траву. – Негодяй!
   Раздался хлопок – точно мыльный пузырь разлетелся, и цыца исчезла.

   На пыльной дороге, по которой Васянкин влачился в печали, показался картеж. Несколько чёрных машин проехали мимо, последняя остановилась, но Васянкин этого не заметил. Во рту он держал сорванную – и порядком зажёванную – травинку; глаза его скорбно глядели в пшеничное поле, вдоль которого тянулась дорожная полоса.
   – Э, дурик! – сказали за спиной у Васянкина. – Где Завалёво?
   Васянкин обернулся. Из приспущенного окна на него глядела коротко стриженная голова в чёрных очках.
   – Там, – кивнул Васянкин, – а чё?
   – А ничё, – ответила голова. – Это – последняя русская деревня, понял? В смысле, нет её, понял?
   – Как это? – удивился Васянкин.
   – А вот так это, – ответили тут же. – Будет там центр торговый, понял? Крупнейший в Европе, понял? «Революция» называется.
   – Революция! – повторил Васянкин и лицо его расплылось в улыбке.
   – Ура, товарищи! – восторгался он, глядя вперёд и куда-то вверх и ещё куда-то. – Нашлась она – р-р-рыволюция! Отыскалась!
   Из машины выбрался здоровый мужик и стал неподвижно, рассматривая Васянкина. Не поняв его радости, он даже очки снял, окинул Васянкина сумрачным взором. Помассировав уголки глаз, закрыл их очками вновь.
   – Ну ты дурик, – сказал он и вдруг улыбнулся, догадавшись о чём-то.
   – Мужчина, вы кто? – спросила женщина в строгом костюме, выйдя из автомобиля.
   – Да местный придурок, Инна Сергевна, – ответил мужик. – Показал, где деревня.
Васянкин услышал чарующий, сладкий, щекочущий запах. Он взглянул ошалело на Инну Сергевну.
   – Это чё?
   – Хуго Босс, – ответила Инна Сергевна, и ни один мускул не дрогнул на её лице.
   Васянкин подошёл поближе.
   – А это чё? – и потрогал костюм.
   – Гуччи.
   – Вы прям это... Галина Семёновна. Тока шибче.
   – Ну ещё бы. Вот построим вам «Революцию» – и заживём. То-то люди порадуются.
   Инна Сергевна говорила спокойно, взирая на просторы полей.
   – На первом этаже супермаркет откроем. Консервы, хлеб, молоко, крупы... Алкоголь круглосуточно. Шоколадный бутик. На втором – одежда. Футболки, трико, кроссовки. Понял?
   – Ага.
   – Бижутерия, сапоги, шубы со скидкой. На третьем – кинотеатр, чтоб кино семейное крутили. Понял?
   Пока Инна Сергевна говорила, улыбка сползала с лица Васянкина и наконец исчезла совсем.
   Что-то бренькнуло в воздухе, Инна Сергевна вынула из кармана телефон и приложила его к уху с блестящей серёжкой.
   – Едем уже. Ждите.
   Они с мужиком вернулись в автомобиль.
   – Поехали с нами, – сказала она Васянкину. – На «Бэнтли» поди не катался... Возьму тебя сторожем.
   Васянкин хмуро отступил.
   – Ты чё, оглох? – повторил мужик.
   – Сгинь! – закричал Васянкин. – Сгиньте, демоны!
   – Ты чё, оборзел?
   Раздался хлопок – как шлепок – и мужик вместе с Инной Сергевной и «Бэнтли» исчезли.

   Брёл Васянкин по полю, тоскуя. Чё она ему – революция? Мамка, чё ли, родная? Чё он за неё уцепился? Богатство какое, слава, почёт? Счастье, покой? Не понять, чё она? и в каком она виде? и где обретается? Есть вон поле, есть небо, пшеница, колосья её золотистые. Хлеб да соль. Сила русская. Заблуждение одно, морок-пыль революция эта!.. Тока нету её – так и жить-то зачем?
   – Эй, Васянкин! – послышалось откуда-то сверху.
   – Чё такое? – изумился Васянкин, задрав буйну голову. Яркий свет брызнул ему в глаза.
   – Как жизнь молодая? – вопрошал сильный, ясный, волнующий голос.
   Васянкин пригляделся и увидел что-то вроде облака, низко висевшего над полем. Пар, пронзённый солнечными лучами, чутко окутывал черты знакомого – жутко знакомого – лица, проступившего в облаке.
   – Валерий Ильич, здравствуйте! – воскликнул Васянкин.
   – Да какой я тебе Валерий Ильич, умник!
   – Ой! Владимир Ильич, – улыбнулся Васянкин. – Бес попутал.
   – Ну докладывай, – смягчился Владимир Ильич. Васянкин глядел на него и не мог наглядеться. Глаза большие, добрющие. Улыбка лукавая, мудрая. Бородка смешная, интеллигентская, чисто для виду. Короче, полный восторг.
   – Чем занят, Васянкин?
   – Дело ваше несу, Владимир Ильич, – сказал Васянкин растроганно. – Ищу элемент.
   – О!.. Ну молодец.
   – Как найду элемент, так она и случится – революция наша.
   – Ну?
   – Вы же сами писали: она нарастает и должна вспыхнуть. Нарастает-то что? – трава! А может, и куст какой или гриб, верно? Искать её надобно, во как!
   – Ну да.
   – Хочу пробудить революцию да никак не пойму, где искать и чего? Помогите, Владимир Ильич!
   – Помогу.
   – То ли конь она быстрый, то ли ветер шальной, то ли сон, то ли явь, то ли дева премудрая, то ли зверь, то ли птица она перелётная... Сами пишете вы: пролетарий.
   – Да, – ответил Владимир Ильич, сощурясь. И прибавил: – Ты, Васянкин, её не ищи.
   – Почему? – поразился Васянкин.
   – Революция – дело мужское, высокое, – прогремели из облака. – Ты ж, Васянкин, создание низкое. Водку жрёшь да сопли жуёшь.
   – Так я...
   – Мысли твои ходят-стукаются, как брёвна в пруду.
   Долго стоял Васянкин в молчании, щурясь на облако. Свет лучился и, ширясь, закрывал вождя революции.
   – Вот что, – ответствовал вождь. – Ступай лучше домой да порог почини, дверь на петли поставь, огород прополи да Петровым дров наруби. Понял?
   – Ага, – отозвался Васянкин, заморгав очень часто.
   – Ну чего? Далась она тебе – революция! – дурик. Живи да живи.
   – Так ведь дело святое, хорошее... – говорил Васянкин, и крупные, блёсткие слёзы катились у него по щекам.
   – Ну да бог с тобой, – сказал Владимир Ильич.
   – Так вы ж это, – всхлипнул Васянкин, – атеист.
   – Ну это я так, к слову. Чао!
   Шлёп! Не стало ни облака, ни Ильича, ни света белого. Ничего.

   Очнулся Васянкин под вечер с больной головой. Увидел небо. Тёмно-лиловое. Трепетно-ласковое. Кузнечики стрекотали. Колосья качались. Мушка скулила где-то поблизости. Васянкин позвал её, обнял крепко-крепко.
   – Ты одна у меня – коммунистка! – плакал Васянкин, теребя собачьи чёрные уши. Мушка глядела на него счастливо и недоверчиво.
   Когда стемнело, Васянкин поднялся, утёр слёзы и пошёл в деревню.