Праздничные свечи, зажженные в дождливую погоду

Виктор Кутковой

ПРАЗДНИЧНЫЕ СВЕЧИ,
ЗАЖЖЕННЫЕ В ДОЖДЛИВУЮ ПОГОДУ

Декалог

2020
 






Кутковой Виктор.
Праздничные свечи, зажженные в дождливую погоду / Виктор Кутковой. – Великий Новгород, 2020. – 330 с.
978-5-89896-480-1


Роман увлекателен для чтения. Содержание текста включает в себя фантастические мотивы и некоторые проблемы христианства, обсуждаемые с его первых веков. Но все они вплетены в современную ткань жизни. Средневековое прошлое показано лишь единожды, в качестве своеобразного сопоставления с современностью. Герои ведут себя довольно необычно. Они могут напрямую общаться с автором, автор – с героями. Могут воскреснуть или по Промыслу Божию замироточить. Могут выскочить из арбуза или прокатиться к звезде. И еще могут очень многое. В конце концов, они материализуются и являются домой к автору. Текст романа перемежается наряду с философскими рассуждениями юмором и иронией. Это создает определённый интерес для читателя. В целом книга посвящена самому трудному в работе писателя – исследованию художественными средствами творческого процесса.
 

К сожалению, в публикации на сайте proza.ru по техническим причинам невозможно воспроизведение любых картинок (а они есть в тексте) и шрифт отражается только в одном виде (в тексте их несколько).
ВСЕМ ЗАИНТЕРЕСОВАННЫМ ЧИТАТЕЛЯМ АВТОР ГОТОВ ВЫСЛАТЬ РОМАН В ФОРМАТЕ PDF. Обращайтесь.
Адрес приведен на последней странице книги.





©Виктор Кутковой, 2020

 





Посвящаю моей жене Нине
 







ОГЛАВЛЕНИЕ

Ольга Морозова. Творчество творчеством измеряя
(вместо предисловия)

ВЕСЕННЕЕ УТРО КОМПОЗИТОРА БЫСТРАКОВА
ПОД ЗНАКОМ ВЕЧНОСТИ
ОСЕННЕЕ НЕБО, В КОТОРОМ КТО-ТО ЛЕТАЕТ
ДЕНЬ ДЛИНОЮ ВСЕГО В ОДНУ ЖИЗНЬ
МЕЖДУ ЗВЕЗДОЙ И ДОРОГОЙ
В ожидании
Начало
Тихим вечером
Когда светит чёрное солнце
Где сидит фазан
Элегия начала
ДЕВЯТАЯ ПАЛАТА
ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ
ВЗРЫВАЛОСЬ ВРЕМЯ
ВДОЛЬ ДА ПО РЕЧКЕ
НИКА

 
ТВОРЧЕСТВО ТВОРЧЕСТВОМ ИЗМЕРЯЯ

Виктор Кутковой, автор романа, прежде всего известен иконологическими исследованиями сакрального православного искусства. Он давно защитил диссертацию и является кандидатом философских наук. Он же – профессиональный живописец, член Союза художников России и одновременно литератор, перу которого принадлежат, как минимум, два романа, одна повесть и ряд рассказов, опубликованных в толстых литературно-художественных журналах и альманах.
Из соображений экономии времени и места, имеет смысл начать сразу с главной идеи произведения. Задачу перед собой писатель поставил явно не из простых: с помощью уже не научных, а художественных средств взглянуть непосредственно на сам творческий процесс при создании картины, музыки, фильма, спектакля, романа… Что справедливо считается литераторами наиболее труднодостижимым делом.
Роман "Праздничные  свечи, зажженные в  дождливую погоду" необычен как по своему построению, так и по внутреннему содержанию. Считаю своим долгом сказать: в профессиональном смысле это весьма качественная проза. Авторское повествование, подобное спирали или даже ленте Мебиуса, связано с восприятием вечности. Оно – в перекличке сюжетов, поступков и стремлений героев, в их сближении или отторжении. Структура романа многослойна: это не только описание историй, имеющих отношение к основным героям. В текст органично вставлены повесть "Между звездой и дорогой", у которой есть своя подструктура – самостоятельная пьеса, насыщенная тоже отдельными притчами, рассказами и даже вариантами будущих событий, а глава "Вдоль да по речке", включает в себя новеллу "Пятый угол". Повесть, хоть и имеет некую сюжетную самостоятельность (по этой причине она и повесть), тем не менее, является неотъемлемой частью общей композиции романа.
Мысль о творчестве как первооснове жизни проходит магистралью через весь текст. Она раскрывается в сюжетах, повествующих непосредственно о самом художественном творчестве и даже о жизненных коллизиях людей с искусством не связанных, но творческих или, наоборот, антитворческих по натуре. Композиционный строй всей вещи оказался близок построению симфонической поэмы, с несколькими основными темами, развивающимися как бы автономно. Они неожиданным образом перекликаются друг с другом, а выбранная фантастическая форма произведения, повинуясь музыкальной гармонии, ненавязчиво приобретает притчевую конфигурацию.
Повествование начинается главой "Весеннее утро композитора Быстракова", в которой герой ищет неявные знаки и зримые подступы к раскрытию глубинного начала музыки. Мучительный и вместе с тем удивительно благодатный процесс возникновения замысла и его воплощения проходит у композитора Александра Ивановича Быстракова через катарсис мистических переживаний, связанных с осмыслением библейской истины о предназначении таланта, о его нетленной сущности.
Писатель ставит вопрос не просто о реализации таланта, данного свыше, но о помощи молодому таланту, о преемственности поколений в искусстве. Ибо талант есть любовь. А любовь – тоже талант. Без такой заботы не может состояться личность действительно крупного художника. Поскольку, выражаясь языком русского философа Б. Вышеславцева, дар Божий призван не уменьшать, а прибавлять жизнь.
В другой (четвертой) главе "День длиною всего в одну жизнь" читатель вновь встречается с Быстраковым. Автор приобщает нас к «святая святых» творчества. Причем, мы не увидим здесь, как и во всем романе, непосредственно самого акта творчества: композитор не записывает нот, художник не рисует, писатель ничего не фиксирует на бумаге… В противном случае, нечто подобное явилось бы здесь примитивно-лубочным представлением о разбираемом нами феномене. Кутковой обращает внимание на важность впечатлений, которые сначала врезаются в человеческую душу и затем претворяются в художественные образы, ибо сам по себе акт творчества сакрален. Здесь заодно актуализируется мысль о памяти и ее устойчивой связи с благодарением, понимаемым евхаристически. Что неразрывно с деятельностью художника-христианина.
Несколько иной характер подхода мы видим в главе "Осеннее небо, в котором кто-то летает", где рассказывается о процессе создания фильма. Перед нами разворачивается динамичная и парадоксальная картина, дополненная эксцентричностью поведения кинорежиссеров. В ней на контрасте пересекаются размышления героев с идеей о Божественном Промысле, Предведении и Предопределении. Талант всегда парадоксален.
В столь оригинальном сюжете автор не мог не задействовать образ Николая Васильевича Гоголя, чье литературное наследие ему во многих отношениях чрезвычайно близко. И Гоголь появился! Появился совершенно немыслимо и вместе с тем очень органично своей непревзойденной творческой личности. Ради сохранения интриги не стану заранее раскрывать увлекательную фабулу, читатель сам скоро узнает обо всем в деталях.
Следует специально остановиться на теме суда. В главе "Под знаком вечности" мы оказываемся свидетелями мистического Суда в храме, возглавляемого Великим Архиереем. Православному читателю образ знакомый. Потом узнаем из повести "Между звездой и дорогой" о нравственном суде над художником Сергеем Николаевичем (суд приснился его бывшему ученику, тоже художнику Всеволоду Владимировичу), но самое большое внимание автор уделяет суду в пьесе, где символический правитель Архий (считающий себя «художником первой реальности») выступает одновременно в роли прокурора и судьи над тоже символическим творцом Поликлом (ему Архий отводит место «художника второй реальности», искажающего «первую реальность»). Действие происходит в метафизическом мире, но изобилует многими любопытными жизненными наблюдениями и аллюзиями. Последний суд описан в эпилоге Ника. К писателю являются материализовавшиеся герои романа и выдвигают свои претензии. Но к автору имеют вопросы и герои, оставшиеся за пределами романа. Теперь сцена разворачивается не в физическом, не в мистическом, а в умозрительном мире. И описана она довольно выразительно. Надо признать, это удачный композиционный ход для завершения книги.
Наряду с проблемами создания искусства, автор ставит в один ряд и проблему «созидания» героями собственной жизни. Последнюю тоже ведь можно строить талантливо или, напротив, бездарно. Здесь отметим историю прихода нового Главного режиссера Николая Сергеевича Воскобойникова в хиреющий провинциальный театр. Это человек большой души, со своим оригинальным взглядом и искрящимся талантом. Он добр, умен, не теряет проницательности даже в гневе. Николай Сергеевич видит и понимает много больше, чем другие. Его появление сказывается не просто в удачной постановке пьесы, оно задает новый импульс вообще развитию этого третьеразрядного театра. Происходит апофеоз преображения самой сущности творчества в сложном театральном коллективе. По окончании работы над спектаклем прежде разобщенные и душевно одинокие люди оказываются единым целым. Актеры обретают любовь и сердечную щедрость, творческую силу и жизненно необходимую энергию.
Кутковой особо заостряет наболевший вопрос о соотношении правды жизни и правды искусства. При сегодняшнем прессинге так называемого актуального искусства, агрессивно вторгающегося в жизнь общества, абсурдность и опасность постмодернистских «новаций» показаны вполне своевременно. Во вставной новелле "Пятый угол" убедительно продемонстрирован ужасный, трагический итог слияния этих понятий, итог, который, кажется, не мог разрешиться иначе. Автор романа не против правды как таковой, но он считает, что вовсе необязательно эти две правды должны полностью совпадать, а тем более диктовать друг другу условия существования. У них есть своя специфика, которую необходимо учитывать любому художнику, если он считает себя профессионалом.
Рассматривая особенности рождения произведения как процесса, закономерно напрашивается мысль о «творчестве» искусственного интеллекта, о серьезной опасности для человечества в случае его всеобщей победы. В этой связи своевременным набатом предостережения звучит заметное увлечение прогрессистов и технократов идеями трансгуманизма. Чему посвящена глава "Девятая палата". В начале ее условно сопоставляются два образа бытия: физические страдания монахов VIII века за иконопочитание – и – светский спор двух современных интеллигентов, который, по сути дела, тоже оказывается духовной бранью в понимании места человека, в осмыслении старого философского вопроса «что есть человек».
Следует кратко остановиться на теме плоти и катапетасмы (завесы в храме за Царскими вратами, которая трактуется Кутковым как завеса, разделяющая видимую и невидимую стороны бытия). Данная тема явилась основополагающей при создании иллюстраций к тексту, выполненных Виктором Семеновичем, при участии его жены Нины Георгиевны. Сама стилистика изображения продиктована особенностями языка гобелена. Выше мы уже отмечали подчинение литературной формы романа музыкальной гармонии. Это удивительным образом воплотилось в «органной» основе графики. Художник использует здесь именно принцип гобелена, который по технологии ткачества подчинен вертикализму линий, что вызывает ассоциацию с вертикальными трубами органа.
Единство в одном лице романиста и иллюстратора чрезвычайно редкое явление в истории книгоиздания. Иллюстрируя свое произведение, художник имеет возможность все описываемое видеть зримо до мельчайших деталей. Это заметно и в тексте, где изобразительный ряд превалирует над всеми другими рядами. Но вместе с тем, в иллюстрациях нет прямого следования букве повествования; художник дает именно свою – авторскую – философскую квинтэссенцию литературного труда, поскольку конкретная жизнь героев уже представлена внутри самого текста. Поэтому художник, разделенный на писателя и графика, но органично и соединяющий их в себе, как никто имеет право изображать то, что считает нужным. Отсюда он волен обходиться без прямолинейных привязок к сюжету, ибо, по нашему убеждению, главным для него было передать дух романа, сознавая при этом особенности и возможности изобразительных средств.
В заключении остается пожелать читателю приятного, внимательного чтения. Оно воздастся удовольствием самостоятельно думать о творчестве и желанием прочитать книгу еще раз. Роман того стоит.

Ольга Морозова,
искусствовед, Нижний Новгород

 
ВЕСЕННЕЕ УТРО КОМПОЗИТОРА БЫСТРАКОВА

Александр Иванович проснулся рано; ещё во сне мучил вопрос: «Тленной или нетленной следует считать плоть Христа?».
Подскочил с постели.
Перекрестился.
Что дальше?
Вытянул перед собой худые руки, присел, встал.
Включил радио.
Чередой потянулись песни, популярные в молодости Быстракова. Он давно их не слышал. Когда-то посмеивался, ёрничал, считая такую музыку достаточно безвкусной, примитивной, изрядно испорченной тогдашней идеологией.
Но вот сейчас эти песни, вопреки воле, начали бередить душу. Наверное, потому, что вместе с ними перед мысленным взором стала проходить вся жизнь…
Что за печаль неумолимо пробирается на сердце через слух? Куда катится мир?
Ясно, как день: впереди – безысходность тупика. Нет, хуже – впереди сама бездна. Жизнь на исходе. Что дальше? Любые планы бессмысленны.
«Это пришла старость», – понял Александр Иванович.
Пришла – так пришла. Из очереди у края бездны ещё никому из смертных не удавалось сбежать. Все родные давно там – по ту сторону бытия.
Но это малое утешение, когда подходит твоя очередь…

Быстраков извлёк из недр шкафа красную коробочку с наградами отца. Рубиновым отливом орден Красной Звезды обратил на себя внимание сразу; рядом лежали потускневшие от патины медали «За отвагу», «За оборону Кавказа», «За взятие Берлина»… Отец никогда не носил их. Считал, что многие солдаты, не щадившие живота своего, остались вообще в безвестности, особенно в начале войны. Чем лучше погибших выжившие и награжденные? Быстраков-старший вовсе не осуждал сверстников, увесивших грудь наградами – фронтовики достойны заслуг. Он просто отказался от таких звякающих украшений на своем пиджаке. Это поколение было рождено, наверное, для постигшей страну катастрофы, для того, чтобы с невиданными человечеством усилиями её преодолеть и победить. Старики искренно считали лучшим временем своей жизни – годы войны. Не странно ли? Лишения, страдания, голод, кровь, гибель многих близких и миллионов вообще незнакомых людей – всё это необъяснимо потеснило ценности мирной довоенной и послевоенной жизни.
Не странно! Война требует от людей не только жертв, но и жертвенности.
И вот, удаляется в прошлое, как давняя походная песня, легендарное поколение. Его уже почти не видно…
В стариках теперь значится Быстраков-младший. А ведь он родился через три года после благословенной Победы. Его поколение выросло на руках солдат-победителей. Но чем оно отличилось? Мотовством?
Александр Иванович разочарованно махнул рукой. А ведь перед Богом, историей, внуками необходимо отвечать всему разом ныне живущему народу. И от этого никуда не деться. Бездарно размытарено несколько десятилетий. И платить по счетам придётся довольно строго. Опять страданиями, голодом, лишениями, смертями огромного количества людей? Чтобы те, кому повезёт выжить, спустя время, горестным опытом потеснили всю остальную жизнь на обочину памяти?
Чего здесь больше: инерции, глупости, праздности или бездарного отношения к жизни?
А что, собственно, значит – жить талантливо?
Вспомнилась давняя беседа с другом Николаем Сергеевичем, который считал талант основой человеческого предназначения, мерилом личности. Ведь талант даётся Богом каждому человеку, однако не каждый (прежде всего из-за лени) способен его реализовать. Поэтому истинно талантливый художник как истовый труженик заслуживает самого высокого почитания.
Но что такое талант? Некая способность лучше других выполнять ту или иную работу? Вряд ли. Способность – ещё не талант. Известно всем: он – дар свыше, причём данный больше того, что человек может вместить; потому глубоко мистичен и способен скреплять любовью другие качества в человеке и вообще всех людей вместе. Без него мир примитивно прямолинеен, а с ним – необычен и многомерен. Талант несёт не только художнику – всему миру весть неземную, отрывающую людей от скучной, опостылевшей обыденности ради небесной радости, помноженной на неподдельную мудрость. А как же иначе? Он – не раб, но господин, попирающий рутину старого, отжившего, косного во имя нового, настоящего, неизведанного, однако знающий цену старому, если оно подлинно жизнетворное, от века утвердившееся святыней. Существует трудноразличимая граница, перейдя которую умение ремесленника может выдать себя – раба – за господина. Преданный и проданный талант даже не удаляется от человека; он сначала меркнет и лишь потом умирает или таинственно передаётся более достойному. Кто, кроме Бога, способен его воскресить или передать?
Евангельская притча о талантах удостоверяет это вековое утверждение. Всё дело в риске. Человек, закопавший талант в землю, элементарно боялся рисковать, тем более жертвовать. Земля, призванная рождать жизнь, выполнила не свойственную ей роль сейфа: в сейф сколько положишь – столько и возьмёшь. Земля же – всегда щедро добавляет.
Александр Иванович поймал себя на довольно простой мысли: в нынешнее время люди не закапывают таланты, а банально растрачивают их на бесчисленные удовольствия, поскольку в большинстве своём утеряли страх Божий. О какой жертвенности может идти речь, коль эпоха продажна, мелочна, паскудна? Куда катится мир?
Что дальше?
А куда катимся мы?
Вспомнился вопрос о плоти Христа.
Да, Господь и явил – в абсолютном пределе – эту самую жертвенность. Ничто и никогда не может быть выше её. Пробил час – поколение отцов нашло в себе силы принести свои великие жертвы во имя чаемой Победы. Разве дело заключалось всего лишь в обычном идеологическом противостоянии с врагом? Это было бы мелко…
Война шла и на незримом фронте. На уровне мистики, метафизики, ментальности. Ведь заповедано же: «Аз есмь Господь Бог твой: да не будут тебе бози инии, разве Мене». Предвоенная перепись населения показала, что русские оставались народом религиозным, невзирая на пятилетки, объявленные безбожными. А вот у нацистов оказались «бози инии» – оккультные, языческие, несмотря на якобы христианизированный антураж в образе крестов на самолётах или в виде блях на ремнях, имевших надписи «С нами Бог!».
Бились сразу на двух полях: в душе – и в реальном мире. Результат известен.

Быстраков внезапно почувствовал музыкальную тему, отвечавшую его настроению. Сначала возник некий непередаваемый художественный голод в душе, выбивший её из состояния относительного покоя. Как объяснить этот необъяснимый сдвиг? Тайна скрыта действительно в незримом рисунке движения души. Отчего душа, уже взволнованная, настойчиво и потребовала известных только ей аккордов, после которых зазвучали другие, тяжёлые, тем не менее проникновенные. Много сакраментального есть в данном моменте… Потому что не из рассудка произрастают первые побеги творчества. Быть может, они рождаются от созерцания умозрительных картин? Нет. Подобная музыка, исключая сочинения романтиков, обычно литературна, иллюстративна, а, следовательно, может быть лишь прикладной. Единственно, что Александр Иванович хорошо понял, услышанное им – исповедь о войне, точнее, об отце – гвардии майоре Иване Даниловиче Быстракове, в мирное время школьном учителе пения.
Мелодия дала себя узнать, но тут же исчезла, так же внезапно, как и появилась. Словно канула в бездну. Маэстро чуть не оглох от тишины. Инстинктивно даже заткнул пальцами уши. Беспомощно прижался спиной к стене. В комнате страшно повисло молчание.
Композитор, правда, быстро сообразил, что без молчания не может быть настоящей музыки, тем более о войне. Музыка во многом сама молчание. Или умолчание? Потому надо уметь слушать тишину, особенно внутри себя. Вскоре, подобно ребёнку, он запросил из глубины души помощи свыше. И понял: здесь необходима продолжительная пауза. Зачем? Прямо в начале произведения?! А почему нет? Разве существует правило, предписывающее в каких местах следует расставлять паузы? Хоть бы и так, что с того? Решать автору. Обрыв музыки и есть известие о всеобщей беде.
Не сразу – через несколько мгновений – мелодия отозвалась мелкой малярийной дрожью в теле. Рывками громко, нервно, тревожно погнали тишину прочь струнные инструменты; потом протяжно и прощально заголосила труба. Раздумно ответили виолончели, заворковали фаготы, которые скоро были с надрывом забиты большим барабаном, но и его перекричали валторны. Громче всех оказалась тихая скрипка: перед ней беспрекословно смолк его величество оркестр; однако, будто опомнившись, инструменты послушно потянулись следом за скрипкой, смелея с каждым тактом. Тема жертвы разворачивалась с нарастанием. Хорошо бы её соединить с темой любви. Нет христианской жертвы без любви, и нет по-настоящему большой любви без жертвы. Обе темы должны перерасти в ожидание. Мать ждала и дождалась возвращения отца. Многим женщинам не повезло… Какой инструмент наиболее выразительно передаст муки ожидания? Свирель? Флейта? Нет, слишком сусально и прямолинейно. Без затеи. Что-то подсказывает – та же труба прозвучит ярче. Она больше других похожа на человеческий голос. Ведь у трубы также три разновидности, как и у голоса человека. Какую из них применить? Пикколо?! Возможности большие, но есть опасность несовременного звучания. Альт?! Вышел из моды и заменён флюгельгорном. Басовую трубу?! Тоже практически вытеснена тромбоном. Да так ли важны эти благоглупости моды? Почему бы не зазвучать всем трём трубам! Можно добавить и корнет. Они уже зазвучали? Пусть переговариваются между собой, кричат, жалуются друг другу. Они наведут лишь на мысль о разности отдельных судеб и включённости их в общую судьбу всего народа. Дело за малым: где оркестрантам все перечисленные инструменты найти?
И всё-таки при сочинении сначала надо полагаться непосредственно на саму музыку, а не на увлекательные философские идеи. Истинная музыка – даже по своей природе не проповедь. Быстраков всегда доверял интуиции, или тому, что подразумевается под жизнедействием за пределами разума. При всем том твёрдо отвергал «автоматическое письмо», провозглашённое Бретоном, считая такой метод работы от лукавого. Здравое искусство создаётся целомудренной душой и трезвенным умом, а не в состоянии одержимости.
Да, мэтр доверял чутью, но, записав ноты, поверял гармонию алгеброй. Законы творчества неумолимы. А потому он намечал и выстраивал необходимые контрапункты; находил звуковые поддержки; вносил разнообразие в тембры и фактуры; без сожаления отбрасывал мешавшие случайности. Произведение становилось не столь чувственным, как прежде, зато стройным. Шопенгауэр однажды заметил, что музыка высказывает мудрость на языке, которого разум не понимает. Нечто подобное есть в молитве у исихастов, когда ум, слово и сердце сливаются в одно нерасторжимое целое: ум-слово-сердце. Не без помощи молчания. Вот таким исключительно сакральным языком и желательно владеть композитору.
Александр Иванович так, не снимая пижамы, и отправился на кухню греть чайник.
Мелодия не отпускала. Она снова всплывала разнообразными драматическими нюансами, увлекала оригинальными вариациями – сладко изматывала душу.

Быстраков открыл окна – проветрить квартиру после ночи. Праздник Пасхи давно миновал, но пасхальные дни шли своим чередом. Приближалось Преполовение.
На улице сверкал и переливался цветами радуги май, омытый дождями.
Девочка виртуозно выделывала фигуры на роликовых коньках, до тех пор, пока мать не крикнула ей с балкона:
– Шура, домой!
Маэстро не успел налюбоваться завораживающим катанием. Он лишь подумал, что и на ненастоящих коньках кто умеет – творит настоящее искусство. Но может ли оно затмить искусство настоящих коньков?
Воздух обволакивал ласковой свежестью; как во сне, колеблясь, бережно перебирал шепчущие акварельные ветви старой ивы. С оконных стёкол срывались солнечные блики, которые дальше играли отсветами; играли везде, где было возможно им играть: на металлических крышах подъездов, в лужах, автомобилях, даже в очках прохожих. Молодой человек спугнул стайку голубей, и та медленно стала облетать двор. Уличный шум создавал привычный звуковой фон города, что совсем не отвлекало от музыки.
Александр Иванович, глядя в окно, с удовольствием потянулся. Как ни труден он на подъём, а утро всё же замечательное время суток.
По тротуару шествовал знакомый актёр Иван Авитский, в сопровождении молодых друзей, тоже артистов, с которыми Быстраков был едва знаком. Иван Петрович помахал композитору рукой, Александр Иванович помахал артисту. Вскоре актёры скрылись за домом; тем не менее их длинные тени всё ещё оставались заметными на дороге. И пока тени укорачивались, не успев исчезнуть из вида, тем временем в комнате раздались хлопки, похожие на потрескивания костра. Только пожара и не хватало! Впрочем, это оказались не хлопки и тем более не костёр, а плеск крыльев: под потолком кругами свободно порхал серебристый голубь…
Быстраков самозабвенно начал следить за его полётом. Воздух туго и прозрачно струился прохладой, касался лица, волос, рук, проникал вовнутрь, задавал ритм дыханию, а дыхание подчиняло себе удары сердца. Впрочем, всё необъяснимо соединялось и превращалось в тихую радость. Квартиру уверенно завоёвывало благоухание сада. Эта блаженная прохлада отличалась от прохлады майского утра живительным воздействием прежде всего на душу, а не на тело. Но пуще прохлады воздействовал аромат вертограда… Было бы кощунством выгнать птицу на улицу. Сейчас птица, скорее, могла выгнать на улицу композитора: да, да, он побежал бы за голубем куда угодно. Солнце в окнах уже не светилось, а лоснилось, как луна в зеркале атласной ночной реки. Интерьер квартиры терял чёткость, смазывался от движения; Александру Ивановичу показалось, что свет теперь ярче солнца горел в его сердце, и он сам взлетел. Всё перестало существовать на свете, кроме полёта и вызванного им торжества музыки.
А когда маэстро смог оторвать глаза от почти неземного зрелища, то взгляд упёрся в голые кирпичные стены. Четыре столба в центре здания завершались вверху арками. На них, вероятно, должен был опираться огромный купол; при всём том вместо купола голубело прозрачно-чистое, глубокое, совершенно безоблачное небо. Быстраков ущипнул себя, разуверившись в реальности собственного бытия. Что за ерунда? Откуда взялся этот недостроенный храм? Неужели сон?
Нет. Явь. Да ещё и какая!
В оконный проём ветер то и дело загонял длинные нежные косы ивы; после чего они маняще ускользали опять в проём. Издалека доносились обрывки неузнанных музыкальных фраз. Плавно развевалась алтарная завеса цвета киновари, словно перекликаясь с движением бледно-зелёных ивовых ветвей. Над алтарём продолжал невесомо парить голубь.
Александр Иванович одиноко стоял в просторном притворе. Здесь крыша тоже отсутствовала, поэтому было очень светло. Маэстро счёл недостойным удивления: вместо пижамы он обнаружил на себе свой лучший вечерний костюм.
Всё правильно.
Быстраков подумал, что он умер. Предчувствие края бездны, значит, не подвело. Подошла очередь…
И когда в поле зрения попала фигура отца на фоне пёстрой группы ветеранов, преклонивших колени перед алтарём, то увиденное лишь укрепило догадку. Смерть – всё-таки странная штука… Александр Иванович представлял её совсем иначе. Ему рассказывали о каком-то тёмном тоннеле с сияющим светом впереди, а здесь вместо тоннеля – светлый незавершённый храм… И главное – никаких болезней и печалей…
Маэстро ещё сильнее удивило другое. Отец никогда не ходил в церковь, а теперь молился открыто, горячо, со стороны даже красиво.
Кто бы мог подумать…
Сзади к композитору подошёл Николай Воскобойников.
Александр Иванович удивился:
– А ты зачем здесь?
– Затем же, зачем и ты, – ответил тот. – Готовься. Скоро предстоит совместная работа.
– Здесь?!! Разве мы не умерли?
– Только в известном смысле. А сейчас прости, меня ждут.
Николай Сергеевич покинул притвор; Быстраков заметил, что у храма его друга обняла незнакомая старушка. Похожа на мать. Он видел её фотографию.
После молебна и Александр Иванович встретился с отцом: без эмоций, без объятий и поцелуев.
– Хорошо ли тебе здесь? – спросил сын.
Иван Данилович ухмыльнулся:
– Неплохо. Но будь я умнее, могло быть лучше.
– Соскучился по мне?
– Нет. Мы отсюда постоянно вас видим.
– А я соскучился. Где мама?
– Придёт время – узнаешь.
Маэстро посмотрел с недоумением:
– Какое время, если я тоже умер!
– Поживёшь ещё, – ответил отец. – Смерть – это не событие-в-себе, а функция. Она неизменно служит «для» или «ради». Я умер ради вечной жизни. А ты – для прежнего творчества, ради воскресения в новых сочинениях. И только потому ты здесь. Не может из вечности сгинуть то, что создал или благословил Бог.
– А сей недострой – тоже чьё-то будущее произведение?
– Здесь всегда только настоящее. Это храм, который обязано построить каждое поколение. Мы немного не успели.
– Почему?
– Некоторые – не строили, а разбирали построенное…
– Ты тоже был невером.
– Кто тебе сказал? Таких здесь нет вообще. Да и на фронте большинство бойцов носило крестики на груди; многие вшивали их в одежду. Все эти люди оказались ближе к Богу, чем вы, якобы воцерковлённые.
Александр Иванович хмуро посмотрел на отца. Тот улыбнулся:
– Тленное или нетленное есть тело Христово? А?! То-то же…
После этого Иван Данилович задумчиво произнёс:
– Вера – не достоинство. Верят подчас и во всякую нечисть. Да и нечисть верит. Сам знаешь. Вера дана человеку изначально, как слух, как зрение, как осязание. Ты с младенчества верил, что я – твой родной отец, а мог быть и неродным… И ты всё равно верил бы.
– Хочу посвятить тебе новую композицию. Задумал её симфонической поэмой.
– Слышал. Спасибо. Неужели мой сын стал трусоват или ленив?
–Что ты имеешь в виду? – обиделся маэстро, что можно было понять по выдвинутой вперёд нижней губе.
– Теряешь вкус к знакам тайны. Любишь эффекты. Заучил набор беспроигрышных приёмов…
– Разве моя музыка настолько плоха? Всю жизнь работал на совесть, а не ради моды, успеха, денег… Есть приёмы, которые обречены повторяться, ибо относятся к ликбезу музыкальной грамоты. Взять хотя бы принцип начала и завершения действия, не говоря о рефрене. В конце концов, и сформировавшийся индивидуальный стиль необходимо учитывать…
– Сам посчитай, сколько раз скрипка оказывалась самым громким инструментом, а труба олицетворяла человеческий голос. Другие примеры нужны? Ведь музыка есть молитва. Причём не заученное моление, но творимое всегда наново. Из глубины сердца. В молодости ты рисковал смелее. Не я же утверждал, что талант напрямую связан с риском. Добавлю лишь: это риск часового. Творческий человек денно и нощно всю жизнь находится на посту, а значит на виду. Вот почему вражья сила всячески пытается художника отвлечь, соблазнить, задурить, и в случае неудачи – напасть и уничтожить.
– Тогда ради передышки надо чаще менять часовых.
– Нет. Меняет их только Бог, и повторяю: исключительно один раз. Тьма талантливых ребят погибла на фронте! Когорты гениев! Но они – уже в другом наряде… А нам дал Господь пожить лишь для того, чтобы подготовить из вас сменный караул.
Иван Данилович посмотрел в глаза сыну.
– Почему у тебя нет учеников?
Маэстро задумался.
– Они сами не хотят… За руку к себе никого не приведёшь ведь, – посетовал он.
– Тогда возвращайся.

Гром дверного звонка обжёг слух.
Александр Иванович вздрогнул.
Он не успел понять, что произошло. И встряхнул головой, как с похмелья.
Окна оставались открытыми, в квартире похолодало. Солнце скрылось в перламутре тяжёлых облаков. Серость дня растворила тени. Разделился ветер: вверху натиском шли тучи, а внизу струи воздуха мягко гладили ветви деревьев.
Сколько же времени миновало?
Быстраков открыл дверь.
На пороге с ноги на ногу переминался длинноволосый молодой человек, напоминавший кого-то из знакомых.
– Я от Николая Сергеевича, – сообщил он.
Композитор после беседы с отцом всё еще не мог собраться с мыслями; стушевался, не зная как вести себя дальше.
– Проходите, – на ходу бросил он и отправился на кухню. – Чаю хотите?
Пришелец выглядел одного роста с Быстраковым. В нём отсутствовали стеснительность, обычная при первом посещении, робость младшего перед старшим; гость одним своим видом словно хотел сказать, что с хозяином квартиры он давно на короткой ноге. Молодой человек, обнаружив чайник холодным, поставил его на газ.
Несколько нотных тетрадей торчали из-под мышки.
– Хочу, – сказал пришелец. – Куда-то собрались, мэтр?
Александр Иванович вопросительно посмотрел, приподняв седую бровь.
– Костюмчик выходной с утра надели…
Маэстро с едва заметной улыбкой выдохнул:
– Нет. Напротив, только вернулся. А вы, собственно, по какому делу?
Молодой человек тоже улыбнулся, но иначе, нежели композитор: выказывая, что видит Быстракова насквозь.
– Позвольте представить вам несколько моих вещей.
– Зачем? – парировал Александр Иванович, недовольный панибратским поведением гостя.
На кого же он похож?
– Как заочный ученик – Мастеру и Учителю, – ответил тот, дёрнув серым глазом.
Музыка не возвращалась к маэстро. А коль и вернулась бы, что толку? В старых, использованных формах он её всё равно отвергнет, поскольку умер для прежнего творчества. Новое – надо создавать с чистого листа. Хотя что такое новое? Другое? Нет, своё, не чуждое, но ещё никому неведомое. Плевать на былые находки и найденный стиль. Они приелись. Требуется дерзание, а оно противоположно боязни. При одном условии: прежде чем творить, необходимо пережить, даже выстрадать мысли сердцем.
Быстраков твёрдо изрёк:
– Мы, сударь, не пирожки выпекаем. Очень надеюсь, что вы не станете домогаться чьего-либо мнения о вашем новорожденном сыне, будь он трижды писаным красавцем. Наши произведения – те же дети. Если мы их сполна выстрадали, то ни чьи суждения не могут считаться авторитетными, причём даже в тех случаях, когда выходит неудача. В конце концов, и чада иногда являются на свет уродцами.
По лицу гостя пробежала та же улыбка.
– Вы правы, мэтр, особливо насчёт уродцев, – согласился он. – Тогда попьём чаю?
Александр Иванович заподозрил в этой раскрепощённой манере некий подвох: так обычно прикидываются опытные картёжники, припрятавшие козырного туза.
– Дайте ноты! – рыкнул Быстраков и требовательно протянул руку.
Он долго перебирал тетради и впервые не слышал музыки с листа.
Что за оказия?
Так нельзя сочинять! Здесь нет покаяния.
– В моём представлении, мэтр, произведение – не столько ребёнок, сколько жертвоприношение художника, – нарушая продолжительную паузу, стал размышлять пришелец. – Вы же своих детей не закалываете на алтаре искусства… Время обнаруживает: тленной или бессмертной состоялась вещь. Вместе со своим искусством мастер подчас приносит в жертву и себя. Подобные случаи общеизвестны. Может ли такая жертва, которую греки называли эпименией, быть одновременно тленной и бессмертной, как полагаете?
Говоривший замолчал, ожидая слов маэстро, но не дождался. И продолжил:
– Между прочим, Иоанн Дамаскин разом тленным и нетленным считал даже тело Христа. Вас это интересует?
Ну и утро сегодня!
Быстраков сунул ноты подмышку и отправился закрывать окна в комнате. Его жёсткие губы тронула улыбка, а вместе с губами пришло в лёгкое движение морщинистое лицо. Стал легче даже округлый тяжёлый подбородок, изрядно поросший сединой. Молодой человек вдогонку во весь голос вещал:
– Господь испытывал голод, жажду, усталость, боль от вбиваемых в руки и ноги гвоздей, переживал трагедию отделения души от тела. Слышите меня? С этой стороны тело его действительно тленно. Иначе как мог быть искуплен грех Адамов, если Искупитель не взял бы на себя во всей полноте человеческую природу? Согласны?! Но что касается гнилостного разложения, то такого не произошло с телом Христа. Чем ознаменовано наше воскресение и нетленность человечьей плоти после Страшного Суда. Для музыкантов обязательно должна быть льгота: мы имеем дело с нетленной тонкой природой звуковых волн, а не с грубой материей.
Быстраков снова прислонился к стене и крикнул в кухню:
– Такое будущее меня устраивает. Сударь! Художник и манихей – бессрочные антагонисты. Материю, наравне со своей личностью, мастер и призван преображать.
– Во всяком случае, мы точно знаем: на Небе звучит радость и только радость – славящая Бога музыка, исполняемая Ангелами, а вот относительно других видов искусств ничего определённого сказать нельзя. Есть ли Там архитектура, живопись, литература, театр или кино? О музыке небес над нами писали Блок и Мандельштам.
Гость закрыл руками лицо.
С чего это он? Раскаялся?
Слава Богу за всё.
На сердце отлегло. Тупика вовсе нет! Да и о какой тленности можно говорить после свидания с отцом… У нашего Создателя воистину никто и ничто не исчезает. Каждое движение воздуха, света или звука вызвано (невозможно вообразить) Творческим Промыслом. Человеку остаётся лишь прочитать эти отправленные ему письма.
Однако незнакомец, прикрываясь рассуждениями, ответил на вопрос из последнего сна. Прочитал? Чудеса… Кто же он?
Быстраков поспешил на кухню и не спросил, а настойчиво потребовал:
– Как вас зовут?
– Александр, – представился молодой человек.
Это интересно.
Маэстро снова заглянул в ноты. Стена… Бросил взгляд в пространство окна и даже за него – в серевший простор города; залюбовался знакомой веткой ивы, чуть тронутой невесомым весенним ветерком (слегка поблескивала от начинавшего моросить дождя). В ней – в её движении – композитору таинственно открылась закрытая до того музыка и возникла своя (новая!), которую он устал ждать. И душа снова взволновалась, потребовала неведомых до сих пор аккордов, небывалых сочетаний звуковых фактур, но главное – здесь и сейчас зарождалась мелодия – музыка времени, вобравшая в себя не только жизнь Быстракова, а жизнь всего бытия русского, свидетелем коего является уже больше семидесяти лет сам Александр Иванович Быстраков. Он зажёг свечу на подоконнике, взял красную коробочку, отнёс и бережно уложил её на своё постоянное место в шкафу. Гость тоже пытался что-то разглядеть за окном.
– Не выпить ли нам за Победу? – предложил повеселевший сочинитель.

 
ПОД ЗНАКОМ ВЕЧНОСТИ

Утренний луч солнца бил в окно. Обнаружил себя черноватый дым свечей, который тут же перемешивался с клубившимся голубым дымом диаконского кадила.
Георгию Шалашникову казалось, что лучом Сам Бог наглядно высвечивает в душе скопившуюся грязь грехов. И когда подошла очередь Гоши исповедоваться, то он сообщил о своих частых опозданиях на богослужения. Отец Трифон немного помолчал и вкрадчиво произнёс:
– Благословляю служить в алтаре.
Ровно через неделю Шалашников пришёл за полчаса до литургии.
Священник, как всегда, принимал исповедь. Заметив Георгия, он движением руки показал, чтобы тот проходил в алтарь.
Два знакомых семинариста (братья – двойня) уже были там и, присев на широкую трубу отопления, служившую батареей, экзаменовали друг друга по догматическому богословию. Но увидев входившего Гошу, они встали и традиционно обнялись с ним.
– Отец Трифон молвил – будешь помогать нам по службе, – манерно налегая на букву «о», произнёс Адам. Ростом он вышел немного ниже Богдана, потому казался чуть моложе.
– Это не честь, а епитимья по грехам, – признался Шалашников.
Братья, усмехнувшись, помогли ему правильно сложить стихарь, дали крестом вверх на руки, и новоиспечённый алтарник отправился за благословением к отцу Трифону. И когда Георгий вернулся в алтарь, Богдан его встретил вопросом:
– Скажи, сколько воль у Господа нашего Иисуса Христа?
– Нет, ребята. Не впутывайте меня в свои игры. Иначе взаимно начну пытать о Баухаузе или хайтеке, – последовал ответ.
Богдан почти обиделся:
– Сравнил! Догматы должен знать каждый православный христианин.
И он, обращаясь к Адаму, скомандовал:
– Давай!
Адам уставился в одну точку, стих, а потом, изредка пеняя глазом Гоше, заработал губами:
– В начале седьмого века при византийском императоре Ираклии возникла ересь, получившая название монофелитской. Слышал про такую? Её сторонники учили, что Господь имел две природы (божественную и человеческую), но единую волю; разумеется, божественную. Церковь выстояла подвигом Максима Исповедника и его учеников. Советую запомнить имя означенного преподобного отца – пригодится. Ересь была осуждена на Шестом Вселенском соборе в шестьсот восьмидесятом году. Отцы Собора провозгласили: Христос имеет две воли, но человеческая подчинена божественной. Это следует уже не запомнить, а зарубить на носу.
Георгий облачился в стихарь, показавшийся ему неким далёким, но мистическим родственником тонкой византийской кольчуги; закрыл глаза, сосредоточился, вздохнул и «расплатился»:
– Во-первых, догмат провозглашён и утвержден чуть позже – в шестьсот восемьдесят первом году. Это было результатом заседаний Собора, то есть итогом, но никак не началом работы. Во-вторых, верите ли вы в своё спасение для вечности?
Братья переглянулись. Адам, разводя руками, озабоченно произнёс:
– Кто знает, сколько мы ещё нагрешим…
Осваивая сквозь прорези в стихаре возможность достижения своих брючных карманов, Шалашников притворно удивился:
– Вы – будущие пастыри – не верите в своё спасение?! В таком случае, как же собираетесь спасать паству?
– Ну, допустим, мы верим, – откликнулся Богдан. – И что?
Гоша покачал головой:
– Спасшиеся для вечности уже пребывают в ней. А коль так, то и мы с вами являемся из вечности не только свидетелями Собора, но и его участниками.
– Ну ты даёшь! – нараспев протянул Адам, снова переглянувшись с Богданом.
– Что тебя поражает? – спросил Георгий, доставая расчёску. – Да мы с вами прямо сейчас находимся в вечности!
– Это как? – попробовал уточнить Богдан.
– Алтарь храма и есть вечность, – отозвался Шалашников и наощупь причесался. Ему на минуту показалось, что стихарь свисал с плеч золотой сферой в виде колокола.
– Ну ты даёшь! – засмеялся Адам. – И на каком же Соборе мы сегодня присутствуем?
– На Шестом Вселенском. Ты сам пересказал его догмат, – невозмутимо ответил Гоша, и ловко отправил расчёску в карман. – Именно поэтому положительная воля людей и побеждает отрицательную, что меньшинству живых праведников в любой точке земной истории помогает сонм праведников из вечности, под её знаком – sub specie aeternitatis. Таким образом через людей вершится воля Божественная по сю сторону бытия.
Богдан, пряча улыбку в уголках рта, предложил:
– Не пора ли, братие, во исполнение воли Божией приступить нам к исполнению своих обязанностей?
После чего вручил Адаму и Георгию по тонкой пачке записок о здравии живущих и об упокоении душ усопших.
– Читаем, – крестясь, согласился Адам.
О соборной воле праведников Гоша почему-то вспомнил во время поиска дома Надежды. Причин вроде бы и не было… Шалашников необъяснимо почувствовал, что эта воля противостала его желанию видеть девушку. Заговорила совесть? Нет. Никаких угрызений на сердце – душа пребывала в состоянии младенца. Но младенца разбудили; он сидел, протирая глаза, и пытался понять по какой причине ему не дают спать; даже не плакал.
С Надей Гоша познакомился на выставке.
Это был заказ – следовало оформить промышленный павильон ко Дню города. Девушка настойчиво упрашивала представить продукцию её фирмы по возможности заметней. Георгий сначала отмахивался от подобных просьб, доносившихся с разных сторон (коль на каждую из них откликаться согласием, то не соберёшь экспозицию – всё в ней станет главным), но милое, умное лицо просительницы, украшенное светлыми веснушками по обе стороны трогательно правильного носа, красивый рот, особенно при улыбке, вобравшей в себя некий тайный смысл, постепенно вершили своё дело. Гоша разумом сопротивлялся неизбежным приключениям, а душа, как античная сирена, разубеждала его, считая приключения заманчивой романтикой. Воля молодого человека за пядью пядь отдавала сокровенные территории под напором учащающихся улыбок. А когда выяснилось, что Надежда серьёзно увлечена поэзией, то Георгий не устоял перед соблазном блеснуть своими стиховедческими познаниями.
Вот он и шёл к девушке слушать её до сих пор неведомые вирши. Да и ради них ли одних?
Переполненный предвкушениями Шалашников свернул в тёмную низкую арку.
После яркого солнца во тьме глаза слепли. Ориентиром служил слабый свет во дворе-колодце. Громко раздавались собственные шаги. Отзвук их собирался вверху под сферой.
Георгий подумал, что здесь вполне можно снимать детективный фильм. Ну и Надежда! Неужели она живет в столь мрачном месте?
И предчувствие не подвело: любитель поэзии, углубившийся до середины арочного пролёта, внезапно, дерзко, отчаянно был атакован: справа кто-то его так сильно схватил и дёрнул за шиворот, что он просто влетел в дверной проём, после чего дверь громоподобно захлопнулась.
Вот на такие приключения Гоша всё-таки не рассчитывал. Что за дела? Неужели промышляет обнаглевшая шпана? Или незаметно вдруг возник из темноты безызвестный ревнивец и решил мстить? Других причин вроде бы нет.
Шалашников сжал в булыжники кулаки, приготовившись к драке. Но кто это?
Георгий от удивления приоткрыл рот.
Перед ним во весь свой средний рост стоял сухой, поджарый дед, с дымом седых волос на голове и в бороде. Потрясающе! На старике ладно выглядел светлый подрясник, особенно подходивший к сизоватым сединам. Талию обхватил узорочный пояс искусной золототканой работы. Морщинистое скуластое лицо лучисто светилось добротой.
– Однако есть ещё порох в пороховницах! – с изумлением, и в то же время смеясь, изрёк Георгий. – Бывший самбист? Давненько меня никто так не таскал…
Вместо ответа старик взял Гошу под локоть и повёл по бесконечно длинному коридору.
– Куда это мы? – недоумевая, спросил незадачливый кавалер. – И вообще, что происходит?
Старик безмолвствовал.
Шалашников не сопротивлялся, почувствовав нечто важное впереди. Следовало учитывать и силу старца; к тому же церковный вид, благодатность, спокойствие, доброта на ясном лице вызывали исключительно доверие и только доверие. Тем не менее странное чувство, возникшее от свалившихся обстоятельств, давало о себе знать. «Надеюсь, не на заседание же масонской ложи идём!» – успокоил себя Георгий, перекрестившись.
Бесконечная алебастровая стена коридора, огромная и чистая, с тремя нишами закрытых белых дверей была расписана множеством изображений: незнакомые, не по возрасту суровые лица, подавляющее большинство из которых – детские, смотрели на проходивших взрослым острым зраком, причем художник собрал детей сюда почему-то со всех концов света. Опытный глаз Гоши уловил полное отсутствие в них всякой сусальности. Роспись не отличалась строгостью стиля, но и не была светской. Вряд ли её кто-нибудь назвал бы шедевром, однако и бездарной поделкой нельзя считать. Давали о себе знать следы довольно искусной руки.
– Чьи это портреты? – поинтересовался Шалашников.
– Это не портреты, а лики страстотерпцев, – ответил старец. – Правда, о страстотерпцах говорю не в каноническом смысле, а в широком – как о мучениках и страдальцах.
– Почему же здесь так много детей?
– Потому что столько их убивают взрослые люди.
– Где, когда и какие мерзавцы?
– Каждодневно в материнских утробах и реже на войнах. Ну, а кто – сам догадайся. За счёт младенцев чин невинных страдальцев – самый многочисленный.
Старец и Георгий приблизились к одной из бронзовых дверей. Она тут же открылась. Навстречу вышел кудрявый молодой человек, под опеку которого старец и передал Гошу, совсем истомлённого любопытством.
Лицо нового спутника отличалось изысканной восточной тонкостью, переходившей в своеобразную красоту. Грузин? Особенно выразительными были крупные янтарно-карие глаза, неотразимо притягивавшие к себе Георгия (в радужных оболочках, как в зеркале, померещилось даже его собственное отражение). Крепкий бритый подбородок придавал волевой, но не хищный вид. За таким парнем бесстрашно шагнёшь в огонь и в воду.
– Что происходит? – поинтересовался у него Шалашников.
– Сейчас увидишь. Прошу лишь об одном: говори правду, – чисто по-русски, без акцента ответил незнакомец.
Они оказались в тесном полутёмном притворе. Литая массивная дверь в храм была заперта.
Что-то знакомое показалось Гоше.
Но не успел он подумать о своём, как дверь распахнулась, и статный красавец ввёл Георгия в храм, залитый ублажающим душу холодноватым утренним светом.
Невероятно!
Это именно тот собор, в котором он, Шалашников, с недавних пор и алтарничает. А ведь Надежда живёт далеко отсюда. Всё-таки бывают чудеса на свете…
Гоша искал взглядом отца Трифона, но не находил. Странно… Зачем приводить человека в храм через малопонятную интригу, если он по воскресеньям и церковным праздникам сам исправно посещает богослужения?
Раздался знакомый женский голос:
– Раб Божий Георгий Шалашников. Полный возраст – тридцать один год. Из них не более двух лет – в церковном браке с рабой Божией Аполлинарией. Детей нет. Профессия – дизайнер. Несёт послушание алтарника во славу Божию; не стоит объяснять здесь, что это бесплатно. Обвиняется в нарушении клятвы супружеской верности… Голос доносился сверху. Гоша понял: с хоров. Улучив момент, он метнул туда взгляд и убедился в правильности своего предположения. Говорила она – Надежда, почему-то одетая во всё чёрное.
«Неужели у неё траур? Наверное, для строгости», – решил Георгий.
Он почти разгадал тайну улыбки.
Стало быть, Надя умышленно подстроила эту западню? Шалашникову случайно подвернулось слово «спектакль», о которое он ожёгся и отбросил мгновенно. Театр в храме невозможен. Разве позволил бы нечто подобное отец Трифон, известный строгостью на всю округу? Дело слишком серьёзное…
– Поклонись Великому Архиерею, – настоятельно предложил проводник, пригибая спину Гоше.
Тот же лишь сейчас заметил в потоке света, бьющего чуть ли не ярче прожектора, подобие величественной фигуры, восседающей на горнем месте. Или на Престоле? Попробуй, разбери, когда солнце смотрит тебе в глаза… По обе стороны от светоносца двенадцать других архиереев расположились на длинных скамьях, обычно пустых во время иерейского богослужения.
На свет невозможно было смотреть.
У Георгия подкосились ноги, и он упал ниц. Стало страшно.
– У этого раба Божия остаётся возможность быть оправданным и попасть в Царство Небесное, – тихо произнёс кто-то из епископов.
Лысый диакон с осанкой столичного профессора, держа орарь в поднятой руке, огласил басом:
– Людие свидетелие, воидите по иерархии!
Шалашников понял, что он действительно смотрит на происходящее практически из вечности; во всяком случае, находится на её пороге.
Первым явился и стал на амвоне отец Трифон.
– Что ты можешь сказать о предстоящем рабе нашем, сын мой? – послышался из света властный голос.
Священник, посмотрев на коленопреклонённого Георгия, неспешно ответил:
– Я – его духовный отец. И если он в чём-то виноват, – накажи прежде меня. Да, не святой, но на исповеди он постоянно и чистосердечно кается в своих грехах. От коих я и разрешаю властью, данной…
Диакон, остановив священника, передал ему благословение Великого Архиерея пройти в алтарь.
Гоша уткнулся лбом в пол и лежал ни жив ни мёртв. Однако кудрявый незнакомец решительно поднял его с колен.
Почему незнакомец? Кого-то он напоминает… Кого?
Два иподиакона ввели бледного Адама. Вид у семинариста был таким, точно его самого сейчас начнут в чём-то обвинять. После веления говорить Адам, бегающими глазками озираясь на Георгия, быстро выпалил:
– Могу свидетельствовать одно: он – непростой. Не ведаю, хорошо это или плохо, но он далеко не простец – и судить не мне. Запрещено. Я не виноват, что он такой. Об амурных делах спросите у самого Гоши.
Адама отвели в сторону и поставили возле солеи.
Вошёл раскрасневшийся Богдан. Юноша выглядел сконфуженным, словно его раздетым привели сюда прямо из бани. Молчал.
Заминка затягивалась не по чину. Диакон малозаметно дёрнул сзади семинариста за подрясник. Богдан слегка прокашлялся, давая понять причину своей задержки, и начал:
– На мой субъективный взгляд, обвиняемый Георгий – из разряда странных, чудаковатых личностей. Вполне допускаю, что он на полном серьёзе может отправить кому-нибудь на тот свет послание, с полной уверенностью в получении адресатом. Или обвиняемый умышленно хочет быть странным? Зачем? Юродствует?! Ради чего? Цирк уехал, а клоун остался. Альковные дела оставляю в стороне. Мне как духовному лицу в будущем – оная сфера противопоказана. При условии хотя бы лёгкого духовного врачевания, брат Георгий, возможно, станет положительным примером православного христианина. Ибо как человек он, кажется, добрый, начитанный, трудолюбивый…
Богдана неожиданно перебил опекун Гоши:
– Прошу слова!
Храм сковала гулкая тишина.
Из ослепительного алтаря прозвучало:
– Можешь говорить.
Не сходя с места возле Шалашникова, перебивший Богдана к Богдану и обратился:
– Разве в духовной семинарии не учат элементарному правилу аскетики на случай «кажимостей»? От чего ты предлагаешь исцелить этого человека? Сказано же вам: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их». Неужели слова панихиды и евхаристические молитвы об усопших не достигают другого – невидимого – берега жизни? Или для тебя всё это не послания?!
Богдан вместо красного приобрёл почти фиолетовый цвет. Мистически ощутил себя фазаном? Он попробовал оправдаться:
– То ведь – Богу, а я говорил о послании людям.
– А разве люди там пребывают не в Боге? – осадил его говоривший, прострелив взглядом.
Семинарист затрепетал:
– Я не осуждаю. Хотел как лучше…
Повисло в воздухе безмолвие. Собор продолжал наполняться умным светом.
– Отведите юного скрытого завистника на колокольню. Пусть остынет, подумает и заодно, дабы не отвык, понесёт славное послушание звонаря. Звон врачует, – озвучил свою волю Великий Архиерей.
Иподиаконы тут же удалили Богдана из храма.
На смену ему появилась Полина, жена Гоши – модная блондинка с фривольным, дерзким взором. Когда её поставили в центре подкупольного квадрата, – она, поморщившись, без всяких церемоний сразу же сообщила:
– Подаю на развод. Хватит! Ибо и Бог разрешил разводиться в случае неверности одного из супругов. Измена – сущее свинство; сами посудите: достойна ли порядочная женщина такого поведения мужа?
В алтаре возникло непонятное движение. Стараниями рук Георгий отчаянно попытался защитить глаза от света. И всё-таки руки здесь мало что могли сделать. Требовалось необыкновенное усилие души. Она запредельно напряглась и… обрела зрение. Светился сам Великий Архиерей, а не просто огромное количество свечей. Шалашников ещё больше напряг внутренние силы и заметил, как с синего бархата скамьи поднялся один из иерархов (Георгий узнал в нём доброго седовласого старца); тот обронил:
– Владыко, позволь слово молвить.
– Слушаем тебя, возлюбленный.
Старец, расправив на себе складки полиставрия, продолжил:
– Никакой измены не было. Существует вероятность того, что она могла произойти, но в реальности её нет. А вот сия молодая особа (епископ указал на Полину) воистину дважды изменила своему мужу с актёром, как ни старался я таковому погибельному действу препятствовать.
Полина, скривив губы, возразила:
– Имею право.
– Кто тебе его дал? – спросил старец.
– Бог! Бог дал мне свободу воли. Разве не так? И нечего лезть в личные дела. Я же в ваши не лезу.
Старый епископ, разочарованно махнув рукой, сел на место.
«Богдана спровадили на колокольню фактически лишь за осторожный подход, а высокопреосвященство гнёт в сторону католического юридизма – и все молчат», – подумалось Адаму, удачно сдавшему зачёт по церковному праву на прошлой неделе.
Великий Архиерей произнёс:
– Дух животворит, буква же убивает. А ещё заповедано до скончания мира: «Да любите друг друга».
После чего распорядился обождать Полине и Адаму в притворе.
Оттуда навстречу им проследовала женщина предпенсионного возраста – тёща Шалашникова Зинаида Зиновьевна. Иподиаконы поставили и её в центре храма.
Она, подобно дочери, по известному присловью, завелась с полуоборота:
– За что?? Прожито трудное детство, лучшие годы отданы стране. Какой позор…
Зинаида Зиновьевна поднесла носовой платок к глазам, но она то ли смотрела мимо алтаря, то ли ослеплённая слезами и светом не видела Великого Архиерея, поскольку с её накрашенных губ сорвалось:
– Товарищ судья, обязана доложить: этот… (говорившая запнулась, подбирая слово, но так ничего и не подобрав, покрутила пальцем у виска) каждое воскресенье ходит в церковь. Представляете?
– И что?
– Искалечил жизнь моей дочери.
– Чем?
– Женитьбой! Я сразу была против их брака. Вы же знаете мужчин: в каждом из них притаился кто? Верно! Особь, простирающая свои корыстные интересы ниже поясного ремня. Фрейд на редкость оказался честным джентльменом. Мужскому собранию, правда, трудно понять здесь столь деликатную точку зрения слабого пола. Прошу учесть.
Гоша по обыкновению заскрипел зубами.
Когда взгляд Зинаиды Зиновьевны встретился с его взглядом, женщина не сдержалась:
– Заработал на Магадан? Тоже мне, дизайнер!
Великий Архиерей обратился к обвиняемому:
– Почему ты выбрал эту профессию?
Шалашников не ожидал такого вопроса, засмущался, но, вспомнив совет своего благодетеля говорить только правду, нехотя ответил:
– Сначала привлекло броское слово. ДИЗАЙНЕР! Звучит современно, громко, многообещающе. А во время учёбы нам, студентам, объяснили: дизайнер занимается формированием жизненной среды целых народов, соединяя красоту и целесообразность. У немецкого философа Мартина Хайдеггера термин «дазайн» означает «здесь-бытие». Глубина! Меня это увлекло. Настоящий специалист в нашем деле познаёт волю народа: как он хочет жить? И своей личной волей я призван соединиться с волей народной. Иначе не улучшить общую жизнь. Без хорошего дизайна нет счастливого дазайна! Простите за каламбур. Сегодня вынуждает задуматься главная проблема, стоящая перед людьми моей профессии: каким образом учесть волю Божию в условиях, когда мир распоясался и открыл войну против своего Творца? Дизайном стали называть даже обезображивание своей внешности, которая так или иначе связана богословскими смыслами с образом Божиим. Ведь человек есть живая икона Бога.
– Не слушайте его, товарищ судья! – вставила слово Зинаида Зиновьевна. – Любит он, греховодник, наводить тень на плетень. А тут вообще развёл религиозную пропаганду! Эх, если бы был жив мой муж, то, по всем вероятиям…
Не выдержала на хорах до сих пор терпевшая Надежда:
– Тётя Зина, побойтесь Бога! У вас мужика никогда и не было ведь. Все же знают. Могу документ достать. Другое дело – ваша дружба с художником.
Зинаида Зиновьевна на мгновение онемела, а потом и Надежде покрутила пальцем у виска:
– Экая Цецилия… Мало тебе лоха зятя! Забери его себе и молчи.
А тут ещё и заступник Гоши добавил, будто копьём уколол:
– Мы успели выяснить, что твоя дочь вдвое виновней.
Отец Трифон покинул алтарь и попытался женщину успокоить, однако его старание оказалось напрасным. Страсти накалялись:
– В чём дело? Товарищ судья, у меня на руках повестка; в ней сказано: я – свидетельница по делу обвиняемого Шалашникова, моего… (говорившая опять запнулась, подбирая слово, в результате – лихо провела ладонью над теменем). То же самое написано в повестке дочери. А выходит – это мы с ней обвиняемые?
Из алтаря послышалось:
– Так бывает. Особенно с теми, у кого отсутствует на устах слово «прости».
Зинаида Зиновьевна теперь приставила ладонь козырьком к переносице и, выглядывая оттуда, совсем не смешно осклабилась:
– Что за суд? Адвокат зятя выступает в роли моего прокурора (тоже мне, змееборец!), да ещё и фамильярничает со мной на «ты». А судья спрятался в кромешной тьме (стыдно стало?) и, по сути дела, превратился в адвоката подсудимого. Перед кем извиняться? Перед мужчинами?! Мне самой впору подавать на вас жалобу в высшие инстанции.
«Змееборец» глянул на отца Трифона и рубанул рукой по воздуху. Наотмашь. Накрест. Но зримо лишь для протоиерея.
Священник наклонился и что-то сказал на ухо женщине. Та сразу же осеклась, залепила рот руками и на цыпочках попятилась к выходу.
После возникшей паузы захотела высказаться Надежда.
Её благословили, напомнив о желательной краткости.
– Теперь вы поняли, почему я позвала к себе Георгия? – обратилась она к епископам. – Чтобы полюбить, человек сначала должен доверять тому, с кем собирается связать свою жизнь. Известная истина. Это так же, как в Церкви: через изначальное доверие мы затем приходим к глубокой вере. О чём вы знаете лучше меня. В любви тоже нельзя без веры. Кто за врага пойдёт замуж? Любишь того, кто кажется тебе всю жизнь родным и верным, хотя знаешь его совсем недавно. Есть большая вероятность ошибиться, тем не менее человек всё равно обречён доверять, ибо нет другого пути к любви. Без доверия нет внутренней цельности человека. Ревность потому и оскорбительна, что разрушает непреложное доверие, а, значит, целостность взаимоотношений мужчины и женщины. Простите за мирские аргументы. Но прошу высокий Суд учесть: Георгию я почему-то доверяю… С другой стороны, зададимся вопросом: остались ли для него благополучные варианты в этой семье? Что будет дальше? Пустота или любовь. Неволя формальности или настоящая свобода выбора. Позвольте и мне выбрать, дабы таким образом покончить с одиночеством, открыть себя для Другого. Да, я нарушаю кодекс суда присяжных: заседатель не должен на открытом процессе выступать в поддержку подсудимого. Потому добровольно слагаю с себя вверенные мне полномочия. Ибо любовь рождает жизнь, а жестоковыйность закона… – Надежда замолчала, не в силах продолжать дальше. Горло сковал спазм. – Прошу понимания и прощения…
Она поклонилась в сторону алтаря, поведя рукой вниз. Движение получилось естественным, пластичным, законченным. В нём прочитывался рисунок поклонов кротких русских женщин.
Отцы задумались.
– Ты сама себя сделала одинокой, недавно отказав в доверии прежнему поклоннику. Впрочем, это выглядит жертвой… Считаешь Георгия более надежным? – очаровательно улыбаясь, нарушая тишину, поинтересовался энергичный спутник Шалашникова. И серьёзным тоном добавил:
– Однако мы до сих пор не слышали последнего слова обвиняемого.
– Это верно, – отозвались иерархи.
Георгию диакон выразительным жестом указал на место, где совсем недавно стояли жена и тёща. Перекрестившись, Гоша начал с того, что упрекнул себя в неумении организовать собственную жизнь. Всё дело заключалось для него в воле, точней, в её отсутствии. Увы, она кем-то подчас принимается чужая или кому-то навязывается. А ведь воля – это свобода. Это жизнь духа, его энергия и в то же время – её результат. Гоша сознавал высоту тех, перед кем объяснялся; попросил извинить его за, возможно, излишнее напоминание известного факта: для Максима Исповедника воля всегда означает отношение к «другому». Но как люди относятся друг к другу? Шалашников с оговорками позволил себе обратиться к философии. Не случайно Шопенгауэр писал о воли к жизни, а Ницше – о воли к власти, хотя обе они неразрывно взаимосвязаны для западноевропейца в ключевом понятии «произвол». При этом забыта главная воля – Божия, решившая сотворить саму жизнь. Другими словами, собственная воля стала идолом. Что оборачивается упрямством, а оно – недостаток силы воли, духовная слабость, не дающая подняться выше себя в творчестве, да и вообще в жизни, ибо упрямец добровольно отказался видеть горизонт других мнений. Так и создаётся фетиш собственного Я. Но ведь заповедано: «Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горе и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им». Георгий начал себя ругать: именно нарушая волю Божию, ограничившись лишь собственной самостью, он торил путь к Наде, хотя воля праведников напоминала ему о себе. Поэтому в качестве самоосуждения выступавший не побоялся закончить речь цитатой известного русского святителя: «Держащийся своей воли повреждает и погубляет этим все свои добродетели».
– Раз так, то сможешь ли ты простить Аполлинарию? – осведомился Великий Архиерей у обвиняемого.
– Она до настоящего времени не каялась, – ответил Георгий и на душе у него заскребли кошки.
Тогда в алтаре было решено вернуть из притвора удалённых.
Полина, видимо, просвещённая Адамом, а, скорее, устыженная словами старого епископа (или преображённая светом из алтаря?), брела понуро. Тигровый шарфик, до того болтавшийся у неё на груди, теперь покрывал крутые светлые локоны. Глубокое декольте она накрест заложила кистями рук, и возникало впечатление, что молодая женщина собралась причаститься. За ней следовал Адам, тоже потерявший себя, но уже не бледный. Никто и ничего не хотел больше говорить.
Диакон подал заступнику Шалашникова знак, призывавший того в алтарь.
У боковых врат восточный красавец, оглянувшись, улыбнулся Гоше. По губам можно было прочитать несколько тихих слов:
– Живи по правде. До встречи!
Неизвестный, полюбившийся друг скрылся.
На кого же он похож? И ведь явно похож…
Почему-то стало тревожно. Оно и понятно: мало хорошего остаться без защитника.
Каков будет приговор? Строгим ли станет наказание?
Диакон всё ещё деловито ходил по солее. Он, глядя на хоры, позвонил невидимым колокольчиком в руке и лишь затем окончательно удалился в алтарь.
Надежда, встретившись взглядом с Георгием, интригующе погрозила ему пальцем, потом успела согласно кивнуть диакону и через окно тем же играющим жестом позвонила Богдану на колокольне.
Грянул звон.
Даже по первым звукам становилось понятно то, как старается семинарист. Колокола заливались…
С началом звона неспешно пошли навстречу друг другу створки Царских врат. Они скоро сомкнулись, сделав недоступными для глаз блистающего Великого Архиерея и епископов на синтроне. В щели оставалась заметной бегущая алая завеса, скрывавшая врата со стороны алтаря. Она наполнилась светом и превратилась в кровавый закат. Однако сам свет весьма тусклыми отблесками проникал теперь в храм. Возможно, поэтому и зажгли паникадило.
Георгию показалось, что в храме водворился вековечный покой. Только огоньки свечей и лампад, горевшие теперь ярче и без всякого дыма, едва заметно колыхались из стороны в сторону, словно подтверждали не какую-нибудь голографическую реальность, а настоящую, нет, сверхнастоящую действительность. Огоньки навсегда стали неугасимы. В воздухе разливалось благоухание афонского ладана; источником запаха, очевидно, являлся кадильный фимиам из алтаря. Установилась небывалая тишина. Некоторое время лишь Богдан обрамлял её своим звоном, и всё же наступил момент, когда смолкли и колокола.
В душе тревога обернулась грустью. Какая любовь к близким дорогим людям без неё? Впрочем, грусть таинственно перерождалась в неописуемое блаженство. Кто его испытывал, тот знает. Отчего душа всегда почему-то плачет.
По щеке Шалашникова поползла слеза, но он устыдился её и тайком отёр. Мужчина должен всегда оставаться сильным, тем более при женщинах. В храме нет места мелодраме.
Невесомо спускалась с хоров великолепная Надежда. Так сходить могла только она. Даже старая рассохшаяся певучая деревянная лестница под ней на сей раз молчала. Слева в стороне, склонив голову, закрывала лицо руками Полина. Из притвора возникли фигуры Богдана и мигом сбегавшего за ним Адама. Запыхавшиеся братья уставились на Царские врата, замерев столбами слева и справа от Гоши.
Извне (с улицы? или из коридора, по которому попал в храм Георгий?) донёсся нараставший гомон, похожий на утреннее многоголосье лесных птиц. Прозвучал внезапно и завораживающе. Количество пернатых умопомрачительно нарастало и приближалось к храму с каждой секундой. Во всяком случае, так слышал обомлевший Шалашников.
Картина прояснилась, когда тяжёлые древние двери притвора распахнулись настежь, и в храм, точно наводнение, хлынула огромная толпа детворы. Большинство её было дошкольниками. За считанные минуты стало настолько многолюдно и тесно, что Георгий, Богдан, Адам, Полина и Надежда оказались прижатыми друг к другу. Даже хоры переполнялись детьми.
– Не кажемся ли мы со стороны островом в сием ювенильном море? – неизвестно кого задумчиво спросил Гоша. – Но где отныне та или иная сторона, чтобы с неё посмотреть?
Несколько детских голосов зазвенело:
– Воскресение Христово видевше…
Сразу же, став волей единой и неоспоримой, к ним присоединился весь храм, вместе с «островом».
После слов «распятие бо претерпев, смертию смерть разруши» голоса разделились на два клироса. Второй клирос подхватил:
– Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…
И когда праздничный тропарь полностью был пропет, – погасло паникадило; долгожданно для «острова» двинулась, наконец, в обратную сторону завеса; медленно начали открываться главные врата храма.
Какова будет воля свыше?
Из безлюдного алтаря ударил свет, и на амвон вышел с Чашей сияющий отец Трифон.
 
ОСЕННЕЕ НЕБО,
В КОТОРОМ КТО-ТО ЛЕТАЕТ

Андрей твёрдо стоял на своём: Золушка могла не стать принцессой.
– Всё шло к тому, чтобы она попала на бал во дворец, – говорил Андрей, отстаивая собственное мнение. – Без произволения свыше, будь о ней другим Промысл Бога, девчонка так бы и оставалась замухрышкой на побегушках. Кстати, можно и нужно ставить вопрос о её будущем во дворце: где гарантии, что вместо чистки котлов и кастрюль счастливица не попадёт в новую тотальную зависимость?
Семёнов немного растерялся. Как понимать слова Андрея? Он чудит или оригинальничает?
Старое оконное стекло, с годами незаметно теряя качество, слегка перекашивало вид на улице, но было видно: за проехавшим легковым автомобилем натужно, с визгом закрывались огромные металлические ворота; ветер захлопнул открытую створку окна на первом этаже в бухгалтерии, бракованное стекло немного кривило раму; привратник разбирался с группой из семи человек, явно стремившихся попасть на территорию киностудии.
– Ты – серьёзно или шутишь? – подозрительно посмотрел Семёнов на Андрея. – Гарантия – Божественный Промысл, о котором сам говоришь. Не забывай: сюжет сказочный – о женской кротости. Это же не роман о мадам Бовари. Да и сценарий ведь утверждён.
Привратник пропустил людей, и стекло справа от поперечины рамы зигзагом потянуло их во второй павильон.
– Разумеется, речь о сказке, – продолжил Андрей. – Но, во-первых, и в литературный, и в режиссёрский сценарий мы можем вносить изменения, на любой стадии право режиссёра трактовать сюжет по-своему остаётся за постановщиком, такой возможности творить никто пока не отнимал (странно объяснять об этом тебе); во-вторых, авторы не должны мыслить примитивно; в-третьих, Золушка есть сказание о пятнадцатилетней фракийской рабыне Родопе, берущее своё начало в реальной жизни Эзопа.
– Знаю. История имеет ещё египетское происхождение. И что?
– В подтексте сценария всё есть. С Эзопа приключения и начались. После того, как он, желая получить свободу, вынужденно отказался от женитьбы на Родопе, девушку отвезли и продали в рабство знатному египтянину. Сочинитель басен дал маху. А девчонка должна была стать наложницей нового хозяина, но не стала. Легенды лихо закручиваются. Однажды перед фараоном Амазисом орёл выронил из своих лап маленькую кожаную туфельку, украшенную золотым тиснением. Представь себе: в переводе на современные меры, длиной – десять сантиметров, шириной – всего четыре. Детский размер! Чем не Божий Промысл? Воображение фараона разыгралось…
– Почему ему не пришло на ум: туфелька действительно могла оказаться детской? Надеюсь, не педофилом же он был… Сегодня нас могут обвинить, сам знаешь в чём.
– Волков бояться – в лес не ходить. Надо отталкиваться непосредственно от самой истории. Очевидно, такую обувь могли носить только взрослые. Амазис не считался тугодумом или извращенцем. Он отбросил сомнения в красоте обладательницы туфельки. Дальше дело пошло, как у Перро: были отправлены гонцы во все концы; в Навкратисе, наконец, найдена Родопа и доставлена во дворец фараона.
– Разве она стала царицей? Вот здесь мы наталкиваемся на опасные подводные камни.
– Ну да. Она стала знаменитой куртизанкой.
Семёнов вспомнил:
– Будём исходить непосредственно из факта: эту историю привезли в Европу крестоносцы, промышлявшие в Египте. А Перро, присоединив ещё местный материал, в расчёте на детей придал ей довольно «гламурный» вид. Жаль, что это не вставить в фильм. Или придумаем что-нибудь по ходу съёмок?
– Посмотрим по обстоятельствам. В иных пересказах сюжет нашей сказки подчас кажется даже жестоким, – важно произнёс Андрей. – Не поверишь: по одному из них, Золушка, не стерпев очередного измывательства мачехи, ломает ей шею крышкой сундука. Вполне современный подход к делу!
– Тебе не хватает жестокости? Ведь не станем же мы превращать Золушку в Родопу, которая, впрочем, оказалась намного гуманней в своём мщении! Тогда о чём будет фильм? Нас справедливо заклюют.
– О творчестве и о жизни. Жизнь Золушки всё равно напоминает судьбу египетской жрицы любви. И первая и последняя оказались фактически в золотой клетке. Сила богатства и роскоши столь же тоталитарна, сколь беспощадна сила бедности, а тем более сила либидо – рассуждал Андрей, то и дело теребя свой жёсткий ёжик. – Представь рассказчиком не Перро, а Гоголя. Вот примерно в такой поэтике я и писал литературный сценарий. Слава Богу, он действительно утверждён. Что нельзя было сказать открытым текстом – сказано между строк. Но это только канва. Вот добьём режиссёрский сценарий, окончательно подберём на роли артистов – и пора снимать. Нам нужна русская сказка, а не греческая, египетская или французская.
На оконной раме внизу и местами на подоконнике отслаивалась от влаги и времени белая краска. Сергей продолжал смотреть через стекло. Семеро шедших во второй павильон внезапно рванулись в разные стороны. На них стремглав летела всадница. Коня, сильно испуганного неизвестно чем и кем, понесло. Но вот один из бежавших изловчился и перехватил узду сначала одной рукой, потом другой, натянул её, повиснув на шее коня. Конь, сопротивляясь и фыркая, умерял перебор ног – вынужденно затихал. Стал от стекла кривоватым. Из павильона повалили люди.
– Тогда признавайся: кого из актрис будем пробовать на главную роль? – заинтересовался Семёнов, продолжая созерцать сцену за окном.
– Надо искать. Знаю одно: в её облике должна быть не салонная красота девицы ; la russe, а нечто другое – фактурное, индивидуальное, далёкое от аристократической утонченности равно и плоской плебейской заурядности. Необходимо обаяние. Не вижу Золушку аристократкой даже в облачениях принцессы.
– Напомню: Перро вдохновлялся не только легендой о Родопе и Эзопе, но и реальной историей Луизы Лотарингской де Водемон и принца Генриха Валуа, – произнёс Семёнов, ладонями обхватив крышку стола с боков. – Тема аристократии здесь присутствует.
– Вышли мы все из народа, как сказал бы тебе Марсен. Родопа была дочерью рыбака. Тяжелая жизнь оставила свой отпечаток и на Золушке, – нахохлившись, не сдавался Андрей; он откинулся на стуле, уставился в потолок, хлопнул ладонями о стол. – Надо уходить от стереотипов.
Сергей не согласился.
– Принц из сказки не фараон Амазис; он искал себе пару, а не утеху на ложе. На явной пастушке мы с тобой не можем его женить. Да, собираемся экранизировать сказку, однако мотивировка ролей при всей авторской оригинальности должна быть убедительной. Предлагаю снимать твою Татьяну. Мне кажется, что в ней есть как раз то, что будет отвечать авторской задумке, – предположил Семёнов, наблюдая уже за Андреем.
Они давно работали вместе, поэтому сразу чувствовалось: напарник заранее и старательно подгонял свой замысел под некую заготовку, а не свободно разрабатывал его.
Сергей изобретательно продолжил:
– С мыслью о Промысле, так и быть, соглашусь. Но сказав «а», надо говорить «б». Тогда не миновать размышлений о Предопределении и Предведении.
– Что ты имеешь в виду?
– Бог ведал: Родопа не станет женой Эзопа, хотя такая возможность баснописцу была предоставлена. Но он ею не воспользовался, о чём потом сильно пожалел. Предведение – действительно ведение будущего, но без определения его в деталях, то есть оно не определяло быть браку Эзопа и Родопы или не быть. Здесь решают сам жених и сама невеста. В данном случае Эзоп предпочёл вместо брака свободу.
– И прогадал, – вставил Андрей.
– Да. А Предопределение намечает основополагающую линию – линию дальнейшей жизни Родопы и Эзопа: последнему было уготовано за длинный язык погибнуть от рук дельфийцев, а первой – быть похороненной вдали от родины, причём в пирамиде, впервые построенной для куртизанки.
– И каким боком здесь моя Татьяна? – с подозрением спросил Андрей.
– Татьяна природными данными и актёрским умением распорядиться своим даром должна нас выручить.
– Что же ты нашел в Татьяне такого, чтобы оно отвечало Божественному Предопределению? – засмеялся Андрей. – Рост у неё не Золушки.  Тогда кого брать на роль принца?
Семёнов пропустил мимо ушей слова Андрея:
– Вспомни историю своего знакомства, потом любви… Разве в ней ваша воля оставалась несвободной? Она была намного свободней, чем воля Эзопа и Родопы. Но и в вашем случае, и в случае греческой истории разве не проявилась воля Божия? А ведь это и отвечает понятию Предопределения. Актриса не может сыграть ничего подобного, если сама не почувствовала небесной тайны. А Татьяна – человек очень чуткий. Какое значение имеет здесь рост!
– Допустим, хотя есть риск: на фоне дочерей мачехи она будет смотреться агентом спецназа, но ради оригинального решения можно дерзнуть, – осторожно согласился Андрей. – Только Предведение здесь причём? Тем более в связи с Золушкой.
Во двор с включённой сиреной въехала машина скорой помощи. По всей видимости, конь успел кого-то зацепить. Автомобиль скрылся за углом административного корпуса. Стихла и сирена.
Андрей, уйдя в себя, ни на что не обращал внимания.
– Неужели думаешь, Бог не знал, что ты выберешь Татьяну? – обронил Сергей. – Вот также ты выбираешь то или иное решение при создании образа Золушки, да и вообще в творчестве. А на самом деле за твоим выбором стоит истинный Творец.
– Куда хватил! – слегка кивнул Андрей, улыбаясь. – На печи по дрова поехал! Теперь, пожалуйста, поподробней о Промысле.
– Здесь ещё проще. Полагаю, ты не станешь и возражать. Божественная воля неким таинственным образом взаимодействовала с твоей волей. Поэтому как соавтор на роль принца предлагаю тебя. Только не говори, что староват. Омолодим – в Гамлета обратим. Зато рост какой надо. Будет два представителя спецназа! – засмеялся Сергей. – Тема родителей и детей в качестве контрапункта для нас тоже подходящая. Она важна в любые времена. Будет и оригинально, и естественно.
На сей раз Андрей стал особенно серьёзным; посерел, ушёл в себя – задумался. Потом спросил:
– Слушай, а не нарушаем ли мы третью заповедь: «Не приемли имени Господа Бога твоего всуе»?
– Полагаю, что не нарушаем. Мы же не всуе говорим на эту тему, а по прямому назначению, просто связывая её с профессией. Заповеди и даны для применения их в жизни. У нас с тобой другой жизни нет.
Скоро вновь послышалась сирена. Скорая помощь покидала двор студии. Опять с железным визгом ползли ворота.

Через несколько дней Андрей решительно распахнул дверь в их общий с Семёновым временный кабинет и с порога выдвинул ультиматум:
– Вместо Татьяны будет играть вот эта девушка. Настаиваю. Иначе пиши новый сценарий и снимай фильм сам.
С чего это он? Заблажил?! И что дальше?
За широкой спиной Андрея стояла перепуганная девчонка, тонкая, хрупкая и, как показалось Сергею, готовая сбежать отсюда сию же минуту. Хрупкость проглядывала не только в её фигуре, но и в слегка вытянутом лице, его чертах, в тонких пластичных руках, пальцах, даже в рисунке глаз, умных, на первый взгляд, жёстковатых, цвета тёмно-свинцового неба. Сергей с трудом представил эту девицу Золушкой. Никак – Луизой Лотарингской. Родопой – возможно. Выжидая дальнейших объяснений, он молчал. Лишь про себя произнёс: «Сюрприз».
За бетонным забором киностудии на другой стороне улицы шла торговля полосатыми астраханскими арбузами. От земли взгромоздилась целая пирамида, зелёно-желтая и пёстрая, будто маскировочный халат. Торговец что-то кричал, наверное, зазывая покупателей; ножом смело потрошил арбуз, подтверждая его отменную спелость; но никто к торговцу не спешил. Улица привычно, как и прежде, продолжала, подобно аорте, гнать сквозь себя поток жизни…
– До утверждения актёров на роли есть ещё пара дней. Я окончательного согласия тебе не давал. Решай. Моё мнение отныне знаешь, – низким голосом почти прорычал Андрей. Он заметно нервничал. Ждал нужного ответа. Играл желваками.
– А что скажем Татьяне? – спросил Семёнов.
Андрей глянул на пришедшую с ним блондинку, потом на Сергея.
– Надеюсь, ты не раскололся? И я ничего ей не говорил. Следовательно, вопрос снят.
За вторым павильоном надували огромный воздушный шар. Он, словно нехотя, обретал привычный вид: сначала просто взметнулась к небу жёлто-зелёная масса, потом она начала на глазах взбухать, расширяться, наполняться горячим воздухом, постепенно приближаясь к правильной форме шара.
Семёнов заходил по кабинету в раздумьях. Как отнестись к очередной выходке Андрея? Уж в который раз отключает тормоза! Однако всегда как-то обходилось и порой получалось даже лучше, чем было задумано раньше. Да и хрупкость девицы для образа Золушки не помеха, а, напротив, неплохая находка. Золушка сама выглядит, как хрустальная. Вот и Предведение… Что Андрей затеял теперь? Или это очередное увлечение?
Через стекло воздушный шар иногда растягивался в яйцо. Появились свисающие вниз стропы, потом корзина, удерживаемая ими – вся громада медленно пошла ввысь, начав постепенно набирать скорость, восставая против притяжения земли. Настенные часы пробили полдень.
– Предлагаешь без кинопроб? – спросил Сергей.
– Пробовать не грех, но будет грехом – не утвердить. Кстати, настаиваю и на исполнении тобой роли короля. Вот и повоюем. Девушка неожиданно произнесла:
– Без проб сниматься не хочу.
Полосатый жёлто-зелёный шар, удаляясь, постепенно уменьшался, всё ещё маяча в пасмурном дневном небе. Листья, сорванные осенним ветерком с ближайших деревьев, вальсировали перед окном кабинета, становясь крупнее шара.
– Музыку закажем Быстракову? – спросил Сергей.
– Естественно, – нажимая на обе буквы «с», ответил Андрей.
Семёнов не мог оторвать взгляда от плавно танцующих листьев. С каждой секундой крепла мысль: коль небо покинут шар и листья, – оно сразу неотвратимо осиротеет. Зачем тогда огромное воздушное пространство, если в нём никто и ничто не летает?
– Ладно. В таком случае Татьяну рекомендую на роль феи, – согласился Сергей. – Но и у меня тоже будет условие. Согласен? Андрей испытующе почти в упор уставился на соавтора:
– Роль феи эпизодическая. Хорошо. Валяй насчет условия.
– Одну сцену ставлю сам, без согласования с тобой. Причем решаю единолично, какая именно это будет сцена.
Андрей плеснул минералки в стакан, залпом, точно водку, выпил и, уходя, на ходу промычал:
– Ну-ну.
– Ты актрису-то оставь! – крикнул вдогонку Семёнов. – Не знаю даже её имени!

В кабинет робко вошла костюмерша Надежда. Суетливо протянула несколько фотографий.
– Андрей Витальевич прислал, – пояснила она. – Фотограф просит и вас поторопиться. Костюм короля я приготовила.
Несколько веснушек, оживлявших приятное лицо Надежды, выглядели искрящимися.
Хоть сейчас в кадр! А почему бы и нет? Веснушки становятся особенно милыми осенью.
По застенчивому поведению Надежды Семёнов понял, что сказано ещё не всё. Она переминалась с ноги на ногу, выжидая. Сергей взял снимки. Внимательно перебрал по одному. Так и есть: фотопробы Золушки. Производственная работа. Смотрел подобные снимки не впервые, но каждый раз удивлялся тонкому искусству фотографа. Выбор позы, поворота головы, освещение, проработка деталей или, напротив, их умелая нивелировка – всё подтверждало высокий класс мастера. Так бы трудиться всем! Почему он не стал оператором?
Напрасно Андрей категорически высказывался против аристократизма Золушки.
На Семёнова смотрела настоящая принцесса – чистокровная аристократка, причём не в одном поколении. Даже в ветхом костюме простолюдинки. Но! Уже невозможно сомневаться: это именно она – Золушка! – и никакая Родопа или Луиза Лотарингская.
«Вот же прохвост!» – усмехнулся про себя Сергей. И спросил у Надежды:
– Сниматься хочешь?
Надя замялась. Напомнила об основных своих обязанностях костюмера. Нельзя, мол, отвлекаться. Начала на новом месте работать недавно, начальство поймёт превратно. Да и таланта лицедейки, слава Богу, у неё нет.
Заглядывая через плечо Семёнова на фотографии, она поинтересовалась:
– Светлану утвердите?
Сергей достал мегафон, нажал кнопку на нём и, развернувшись, шепотом произнёс:
– Не сомневайся.
Поверх мегафона добавил:
– Над нами тоже стоят некоторые, но на то Промысл Божий, всё будет, как надо.
Потом вернул мегафон на место и, делая равнодушный вид, спросил:
– Светлана – твоя знакомая?
– Мы подруги, – ответила Надежда и взяла томик Гоголя со стола Андрея. – Посмотреть можно?
Сергей разрешил, попросив аккуратней обходиться с закладками.
– Закладок нет.
Семёнов махнул рукой:
– Тогда тем более можно.
Это даже хорошо, что Надежда заинтересовалась книгой. Есть возможность уточнить кое-какие детали.
Девушка примостилась на диване. Сергей пересел к ней.
Надежда медленно листала страницы.
– Расскажи что-нибудь о Светлане, – попросил режиссёр. – Мне же надо знать её как человека, прежде чем снимать в роли Золушки.
Книга была без иллюстраций. Но Надя не переставала старательно листать страницу за страницей. Нашла удовольствие! Что там смотреть? Ни одной картинки, кроме портрета классика.
– Ой, вы знаете, Сергей Викторович! – воскликнула она. – Андрей Витальевич сегодня придумал Светке специфическое имя. Теперь она вовсе не Света, а Вера. Вера Золло! Якобы – для артистической карьеры. Представляете!
«Вот же шельмец! – подумал Семёнов. – Хоть бы посоветовался».
И искоса глянув, спросил:
– Не ревнуешь?
Надежда строго пронзила взглядом в ответ:
– Ну, нет. Со мной шутки плохи – я верующая. А вот Светку он, кажется, задурил.
– Это как?
– Просто! Зашёл и увидел её у меня. Слово за слово, потом вдруг стал на колени и понёс: «Вы – та, которая мне нужна, хоть умри. Хотите, сейчас умру прямо здесь? Или сдавайтесь». Света – девушка, конечно, бедовая; наслышана всякого о киношниках. Взяла – да и бухнула: «Умрите!». После чего Андрей Витальевич упал перед ней прямо на пол. Я подумала, что прикидывается. Но он продолжал лежать. Мы не обращали никакого внимания, болтали о своём; лежит – значит, устал; пускай отдохнёт. Прошло минут десять. Он не встаёт. Думаю, дай всё-таки посмотрю… Перевернула его лицом вверх. А оно бледное, как мелом намазанное. Светке говорю: «Что-то тут не так».
Трель телефонного звонка внезапно прервала рассказ Надежды.
Сергей поднял трубку. И, немного послушав, сказал:
– Да, да. Надя мне передала. Сейчас идём.
Семёнов деловито показал движением пальцев в сторону фотомастерской, что означало «звонит старый добрый волшебник!».
И дал понять, чтобы собеседница продолжала.
Надежда закрыла книгу и торопливо защебетала:
– Надо идти. Короче, Андрей Витальевич не приходил в сознание. Мы вызвали скорую… Врачиха осмотрела его и решила везти в больницу. Мы испугались ещё больше, особенно Светка. На носилках проворно унесли болезного в машину. Минут через десять Андрей Витальевич снова появился и… дай Бог памяти… с порога стал декламировать:

Я хочу, чтоб любила всегда!
В волосах ты носила б цветы.
Умоляю святых никогда
Не кончать той священной весны!

И как ни в чём не бывало, предложил Светлане роль Золушки. «Предведение требует», – прибавил он.
«Прохиндей! – опять подумал Сергей. – Вот почему девчонка была перепугана». И стал собираться к фотографу.
– Чьё стихотворение он прочитал? Явно не классика.
– Я тоже у него спросила. Сказал: Эммы Анчик, поэтессы с моей малой родины. Во всяком случае, знаю такую актрису.
– Ты ничего не рассказала о подруге. Чем она занимается?
– Хочет стать художницей. Много позировала местной знаменитости. Старик существенно помог ей в профессиональном отношении. Но недавно уехал из нашего города, – ответила Надежда и затем, положив томик Гоголя на место, похвалила:
– Умеют же у нас оформлять книги!

Свет юпитера мягко высвечивал на лестнице бегущую фигуру Золушки.
Волшебство кончилось. Часы пробили полночь. Девушка опять оказалась в грязном платье служанки.
Золушка заметалась от ужаса, когда перед ней гулко захлопывались тяжёлые литые врата.
Она мчалась к следующим, но и они за время бега успевали закрыться.
К каким бы воротам она, запыхавшись, ни подбегала – происходило то же самое: выйти из дворца не удавалось.
Девушка запрокинула голову и увидела затворявшиеся со скрипом ставни на всех окнах замка. Двор погружался в полный мрак. Это вызывало отчаяние.
Андрей крикнул в мегафон:
– Тыкву к лестнице!
Однако прожектор высветил не тыкву, а довольно крупный полосатый арбуз.
– Что за самодеятельность? – заорал Андрей.
Съёмочная группа оцепенела.
Семёнов, облачённый в костюм короля, из темноты властно бросил:
– Это та сцена, которую я ставлю самостоятельно! Не забывай о договоре.
Тем временем нарастал яростный рокот мотоцикла.
Юпитер мельком выхватил мчавшуюся фею. Подкатив к Андрею, фея облила его светом фары и прибавила газу. Вонючее облако дыма окатило режиссёра. У него непроизвольно вылетело:
– О, Гарпия благоуханных прерий…
Поравнявшись с арбузом, фея вырвала из ножен огромный кинжал и слёту рассекла арбуз пополам.
Дальше произошло невиданное.
Из арбуза стремительно выскочил Гоголь. Несколько семян, влажных и чёрных, прилипли, как мухи, к белому итальянскому пальто. Подвели пуговицы. Они предательски выскользнули из петель, отчего пальто начало развеваться по ветру – свободно, легко, романтично. Николай Васильевич, не останавливаясь, смахнул семена белой перчаткой с пелерины в самую ночь. В вечность!
Знаменитый остроносый профиль золотом блистал на фоне ночного мрака.
Писатель крепко схватил почти хрустальную руку Золушки. И они вместе понеслись к опускавшемуся воздушному шару.
Сразу несколько прожекторов упёрлись в огромное подбрюшье шара, где в самом центре дыры зелёные и жёлтые продольные полосы стремились собраться в одну точку, но окружность отверстия обрубила их, подобно тому, как мы, разрезая арбуз, первым делом удаляем верхнюю и нижнюю его части.
Андрей рявкнул в мегафон:
– Вера Золло, вернитесь!
Семёнов вырвал у него из рук мегафон. С размаху собрался разбить о землю, но подбежала Надежда и отняла аппарат.
– Андрей Витальевич, – взмолилась она. – Золушка должна же как-то выбраться из дворца! Иначе сказка не сложится.
Но Золушка вдруг замешкалась, неловко путаясь в платье: попала носком башмака в свежую дыру. Гоголь, несмотря на слабое от природы здоровье, одним рывком втащил её в корзину под шаром. А потом вонзил свой лирический тенор прямо в уши каждому участнику съёмочной группы:
– Оставьте, наконец, нас в покое!
Фея нарезала на мотоцикле круги вокруг шара, никому не давая подойти близко. Никто и не пытался, помня о её кинжале.
– Язви тебя в карбюратор! – простонал Андрей.
Над брусчаткой двора слегка покачивалась корзина. Тугие пучки строп тянулись вверх. Газовое ярко-оранжевое пламя звучно ударило во чрево шара.
Золушка попробовала перекричать шум пламени:
– Сергей Викторович, бегите к нам!
Но Семёнов с грустью отозвался из чернильной темноты:
– Король всегда должен оставаться во дворце. В этом его Божественное Предопределение.

 

ДЕНЬ ДЛИНОЮ ВСЕГО В ОДНУ ЖИЗНЬ

Александр Иванович попытался что-то написать в нотном блокноте, но тут же вырвал лист, нервно смял его в комок и бросил на столик. Колёса монотонно выстукивали что-то отдалённо напоминавшее «Болеро» Равеля.
Угловатый шар на глазах у Быстракова вдруг начал оживать, словно ему надоело безвольно кататься под окном вслед за покачиванием вагона, и он стал медленно расправляться, превращаясь просто в помятую бумагу. Обретая новые точки опоры, лист упрямо сбрасывал с себя, как ярмо, насильственную округлую форму.
– Хочется создать работу настолько простую, чтобы она была понятна и детям, – нарушил тишину Семёнов, поправляя на себе пижаму. – Разумеется, речь не о примитиве и примитивности. Простота в человеке, а, следовательно, и в его деле – от смирения. Да где же его набраться нам, грешным! Особенно в нынешний лукавый век. Мы зациклены на себе, а не на ближнем. Но смирение корнями уходит в любовь… К Богу, к родине, к любимой женщине – вариантов много.
– Ты умолчал о главном: смирение возникает из покаяния. А мы слово «прости» еле-еле из себя выдавливаем. Но как смирение совместить с дерзанием? Без него же нет открытий. Ни в искусстве, ни в науке. Как в данном случае ты думаешь каяться и остаться дерзновенным?
– Если мы творим в Боге, то чего нам бояться? Христианин абсолютно свободен…
В вагоне начиналась неторопливая суета – верный признак приближения поезда к большой станции.
Проводница принесла утренний чай:
– С лимоном, как заказывали.
Александр Иванович поблагодарил, а потом, полюбовавшись на просвет переливчатым золотом напитка, произнёс:
– Человечество изобрело колесо, разрезав лимон.
Быстраков не спал ночь: он имел привычку храпеть во сне, поэтому считал позором, если его храп услышат другие. Так и не сомкнул глаз до утра, переваливаясь с одного бока на другой.
Семёнов пригладил свою седую бородку, перекрестил стакан и попробовал чай:
– Дома никогда его не пью, а в поезде – за милую душу.
Александр Иванович расправил мятый лист и бережно опустил подстаканник донышком на бумагу. Солнечный луч зажёг на столе светоносно-янтарную тень. Возникло лёгкое волнение на продолговатом лице композитора, засветившемся от слабого золотистого рефлекса.
– Всё бытие удивительно пронизано памятью, – продолжил маэстро. – Даже этот стакан! Между ним и тем чаем, что некогда был заварен впервые, пролегает история, которую помнит человечество. Но в данном случае благословенный напиток всего лишь историческая деталь. А догадываешься ли ты, какое событие до сих пор ежегодно отмечается в мире как самое главное?
– Неужели день изобретения колеса? – усомнился Семёнов, подавшись вперёд тучным телом.
– Пасха!
Сергей закатил серо-зелёные глаза, верхние веки которых и без того сидели глубоко подо лбом и показывались крайне редко:
– Можно было догадаться.
– Призывание Имени Бога связано с воспоминанием о Пасхе. Она и началась с открытия Ягве тайны Своего имени. А что же говорить о Пасхе Христовой! Но память о ней неразрывно связана и с благодарением. Именно благодаря памяти стало возможным Предание и Писание: передавали из уст в уста то, что помнили, а что помнили, то и записывали.
За окном появились первые приметы пригорода: двинулись навстречу сады, огороды, постепенно разворачивались своими деревянными боками небольшие строения – дачи, бани, сараи, пролетали мимо громкими звонками переезды, замаячили поодаль ангары крупных складов… На поляне мальчишки гоняли мяч…. Через несколько минут все они отлетали в былое, растворялись в солнечном свете, щедро заливавшем всю землю.
– Да, если хорошо подумать, то даже беда попускается Богом ради того, чтобы человек помнил и никогда не забывал своего Создателя, – согласился Семёнов, отхлебывая чай. – То есть речь нужно вести просто о горьком лекарстве. И всякое людское раскаяние есть подтверждение памяти человечества о Боге.
Сергею пришли на ум слова Андрея о времени в летописях, которое всегда находилось впереди, а не сзади. Вот и Пасха, принадлежа прошлому, ожидает человечество в будущем. Прошлое в данном случае оказывается залогом перехода от подавленного апокалипсического состояния к преображению и славе в будущем.
– Нелепо искать Бога в прошлом, – словно угадав мысли Сергея, ответил Александр Иванович, допивая чай. – Господь – в настоящем – во Христе, ибо Его детское Имя – Эммануил – означает «с нами Бог». Вечность и есть исключительно настоящее, а, значит, она немыслима без Божественного присутствия.
– И любви, – добавил Семёнов, промокая полотенцем узкие губы. – Бог есть Любовь.
Быстраков простосердечно глянул на Семёнова, будто на ребёнка, вяло изрёк:
– Заболтали мы некоторые слова, ох, и затрепали…
Потом сложил постель, вынул лист бумаги из-под стакана и сунул его в карман пиджака.
– Ты куда засобирался, Александр Иванович? – спросил Сергей. – Нам ещё ехать и ехать.
– Надо, дорогой, надо. Не взыщи. Вспомнил, что некоторые дела остались незавершёнными в этом городе. Сойду.
Быстраков достал кожаный портфель, протянул руку Сергею для прощания и произнёс:
– Поклон Нине.

К полудню композитор был уже в центре города.
Знойно…
Он стоял перед витриной цветочного магазина, держа за плечом модный пиджак. Стекло втягивало в себя всю улицу, а за стеклом буйствовало разноцветье местной и иноземной флоры. Оно смешивалось с множеством солнечных бликов вокруг, с мельтешившими людьми, с пестрой рекламой. Вот она, музыка цветов, и совсем другая, нежели у Чайковского.
Вдруг из этой зеркальности глянул на Быстракова юноша, очень похожий на Александра – того самого, ставшего с недавних пор его учеником.
Что такое?
Молодой человек перекладывал из руки в руку роскошный букет и не торопился уходить.
Кого-то ждал?
Он улыбнулся Александру Ивановичу и неожиданно начал удаляться; становился меньше и меньше размером, превратился в точку, исчез совсем.
И снова в стекле проявилась улица. Она заманивала композитора в свою стремительно убегавшую глубину.
Мелькали незнакомые лица. Гудели автомобили; ворчали моторы; шуршали по асфальту шины. Мимо протекала размеренная городская жизнь.
Быстраков заметил в тени через дорогу книжный развал. Под сплошной краснокирпичной стеной старого дома обосновался тёмный от загара старик, то и дело ходивший вдоль прилавка. Издали он довольно сильно походил на отца – Ивана Даниловича.
Старик расставлял и поправлял потемневшие книги, иногда брал одну из них в руки, листал и затем возвращал покупателю или на прилавок.
Александр Иванович, озираясь, перешёл дорогу.
В тени было прохладнее, заметней ощущался ветерок.
Невесомыми звёздочками летал тополиный пух.
Подойдя к развалу, композитор окинул взглядом разложенные книги и украдкой посмотрел на высокого старика. Сходство с отцом оказалось обманчивым. Чему удивляться? Бывает…
Быстраков взял серо-голубоватый том, с рельефно выдавленным портретом Гоголя; на титульной странице значилось:



                СОЧИНЕНИЯ
                Н.В. ГОГОЛЯ
                ***
                Полное собрание
                в одном томе
                __________________
               
                Цена 1 руб. 25 к.
                *
                С. - ПЕТЕРБУРГ
                1902
 



Александр Иванович полистал книгу и произнёс:
– Я покупаю.
Из тома показалась на свет часть женского профиля, вырезанного из чёрной бумаги. Сюрприз. Работа, кажется, изящная, но старомодная. Тёмный силуэт чуть не упал на землю, но Александр Иванович успел подставить ладонь; потом, взяв пальцами, стал рассматривать его на фоне неба, улицы, домов, деревьев… Вокруг появилось много воздуха, наполненного искрами тополиного пуха. Кажется, стало лёгким даже собственное далеко немолодое тело. В душе раздалась музыка; вовсе не сентиментальная, а драматичная – в духе Бетховена. Но совершенно не подражательная неистовому венцу, а своя. Новая, звучавшая современно; без трагизма, однако в мinore; суровая; рiano – тихая. Сразу определилась и тема: «Тени минувших времён». Композитор достал из пиджака смятый листок и хотел, пока не забыл, набросать ноты. Прервал старик:
– Простите, это не продается.
Старик вежливо вынул книгу из рук Быстракова и спрятал её под прилавок. Вместе с силуэтом.
– Жаль, – посетовал Быстраков, убирая листок в тот же карман. – Не выпади чёрный профиль из книги – я приобрёл бы дореволюционное издание Гоголя.
– Сожалею. В качестве морального возмещения могу подарить вам другой силуэт, – старик протянул на широкой ладони мужской профиль. – Хобби моего знакомого.
– А смотрится старой школой. Спасибо. Увы, этот жанр практически умер. Однако я остался без Гоголя…
– Дореволюционных изданий перед вами множество – покупайте любую книгу.
Быстраков пропустил мимо ушей слова старика и продолжил:
– На сей счёт существует красивый миф. Возможно, вы знаете.
– Связанный с жанром силуэта?
– Почти. Некогда девушка Филия обвела на стене тень своего возлюбленного по имени Аристон. Это был первый рисунок в истории человечества. Из него развился relief en creux – силуэтный рисунок. И затем появилась живопись.
– Мой знакомый проделал обратную эволюцию: от живописи – к жанру силуэта.
Подошли люди и вопросами отвлекли старика.
Александр Иванович внимательно присмотрелся к подарку. Удивительно. Профиль весьма походил на него самого – Быстракова. Те же прямой острый нос, высокий лоб, характер губ, тяжеловатый округлый подбородок… Это фокус. Куда катится грешный мир? От остановившегося на дороге автобуса ударил отраженный солнечный луч. Маэстро воспользовался моментом и тайком попробовал сравнить свою тень с силуэтом. Сходство было несомненным…
И когда старик вернулся, – композитор встретил его вопросом:
– Можно с вами познакомиться?
И представился:
– Быстраков.
Старик промолчал.
– Издали вы очень похожи на моего отца.
– Вы тоже мне кого-то напоминаете. Вблизи…
– Случайность. Я живу в другом городе.
Разговор прервала подошедшая сзади девушка:
– Денис Игнатьевич, а вы мне снились сегодня.
– Злым? – с улыбкой спросил старик и смешно натянул берет цвета хаки почти до бровей – густых, широких, седых.
– Нет, напротив, радостным и в то же время немного грустным. Вы сказали, что у человека самая счастливая пора в жизни, когда его детям четыре года. Сам человек тогда молод, а дети в этом возрасте гениальны…
– Это очень субъективно, – ответил Денис Игнатьевич и сложил руки вместе на камуфляжной майке. – Не знаю, Люба, смог ли бы я такое произнести в действительности…
Девушка увидела чёрный мужской силуэт в руке у Быстракова, наклонилась к старику и что-то нашептала ему на ухо. Тот, вернув берет в прежнее положение, взял с прилавка небольшую книжицу и прочитал:
– Птицы, летящие по воздуху, ведают гнёзда свои. Рыбы, плавающие по морю и в реках, чуют норы свои. Тако же и люди, где народились и вскормлены, к тому месту великую ласку имеют.
Александр Иванович поймал себя на мысли, что ради «великой ласки», возникшей нежданно по мере приближения к городу, он и сошёл с поезда. А старик взял и озвучил то, что бередило душу, не давая ей успокоиться. Впрочем, всё сложней. Умом, пожалуй, и не понять, у души, как и у музыки, свои тайны. Здесь кроется причина не психологическая, но метафизическая. Что, наверное, и гонит человека туда, куда бы он никогда не отправился, утонув в быте. Да вот наступает момент – и этот любитель домашнего уюта бросает всё нажитое и вопреки всему упорно идёт на край света. Не потому ли люди искусства – вечные странники? Взять того же Чайковского, Гоголя, Тургенева, Верещагина, Чехова… Набоков всю жизнь прожил в отелях, не желая создавать собственный дом. Вспомнился и герой спектакля Воскобойникова старый художник Всеволод Владимирович. Да мало ли их на свете!
– Кто же так красиво написал? – спросил Быстраков, сменив руку на портфеле. И заметил, что у собеседника, несмотря на его преклонный возраст, наивные детские глаза.
– Франциск Скорина, – ответил старик. – А лучше – Георгий.
– Надеюсь, его книга продаётся?
Старик согласно кивнул головой, не потревожив широкой шеи.
– Тогда я покупаю, – протянул деньги маэстро.
Денис Игнатьевич вручил книгу вместе со сдачей. И, удаляясь к другим покупателям, успокоил девушку:
– Не переживай. Помиритесь.
Александр Иванович положил тёмный силуэт в книгу и сунул её в портфель. Пытался вспомнить музыку, возникшую при разглядывании женского профиля на фоне города, но тщетно. Никаких зацепок. Стало досадно. Впрочем, Бог даст, ещё вспомнится.
Девушка на прощанье помахала рукой старику; помахал и Быстраков, крикнув:
– Спасибо!
Вряд ли Денис Игнатьевич услышал: голос внезапно заглушила проезжавшая мимо машина.
Мимо пролетел с ветром подросток на роликовых коньках, едва не сбив брошенный через плечо модный пиджак.
Композитор ненароком обнаружил, что идёт рядом с девушкой. Зачем лгать? Он захотел с ней познакомиться. Потому и пошёл вместе.
– У вас самое красивое русское имя, – медленно выговорил маэстро и на одной ноге заправски перепрыгнул небольшую лужу. – Любовь… Даже звучит, как музыка.
– Спасибо за комплимент, но имя простонародное. В детстве из-за него я даже расстраивалась.
Александру Ивановичу было необъяснимо легко – и одновременно возникла внутри столь же необъяснимая зажатость: душа будто оказалась стянутой свивальником.
Быстраков искренне обрадовался, когда Люба спросила:
– Вы кто по профессии? Я почему-то раньше вас не видела.
– Композитор.
– Ооо! Замечательно.
Слова девушки придали маэстро уверенности. Он решился на просьбу:
– Я больше сорока лет не был в вашем (нашем!) городе. Это моя родина. Нужен гид. Сами понимаете, многое забылось, а что помню, – не найду, всё безбожно перестроено. Даже большинство улиц переименовано.
Возникла пауза, переходившая в неловкость. Александр Иванович прикусил губу. Что происходит? Ветерок залетел в каштановые волосы Любы. Её серые мягкие глаза вызывали доверие. Чуть вздёрнутый нос придавал изысканность женскому профилю. Розовые губы так произносили слова, что не теряли очарования своего тонкого рисунка. Щёки плавно сходили к узкому подбородку, сообщая о сходстве с «милой лисичкой». Девушка на ходу бросила колкий, но притягательный взгляд на Быстракова.
– Хотите, чтобы я стала вашим гидом?
– Разумеется.
– Нет, нет. Не могу.
– Прошу прощения. По всей видимости, моя просьба нелепа. Сейчас сложное время, понимаю. (От острой скулы дёрнулась мышца.) Куда катится мир!
Александр Иванович и Люба пересекли дорогу и оказались на солнечной стороне улицы. В ветвях одного из деревьев серебрилась паутина. Снежинками нескончаемо летел и летел тополиный пух. Ещё был виден Денис Игнатьевич, опять ставший копией отца. Он прислонился к стене, опершись руками на выступ цоколя; глядя в небо, о чём-то думал. У Любы оказался лёгкий тренированный шаг.
Точно издалека, зазвучал элегический женский вокализ. Почему, собственно, вокализ? Не знал и сам маэстро. Кто-нибудь ещё слышит эту музыку? Вряд ли… А откуда взялась зима? Мальчик в ушанке стоял на дне двора-колодца. Змеилась позёмка, заметавшая следы на снегу. Квадрат низкого мутного неба срезал уходившие вверх кирпичные стены домов, тёмные от копоти и грязи. У мальчика почему-то оказались взрослые глаза. И опять не записать мотив!
– Да, гидом, действительно, мне не быть, тем не менее могу рассказать, что именно стоит посмотреть в нашем городе, – пыталась успокоить Люба своего случайного спутника.
– Малое утешение.
– Неужели у вас не осталось приятелей? Хотя какие знакомцы через сорок лет! Не узнать же друг друга!
Между прохожими время от времени мелькала фигура Дениса Игнатьевича. Он совсем стал Иваном Даниловичем и теперь склонился над книгами, о чём-то увлечённо рассказывая двум офицерам. Не умолкал и вокализ. Мальчик на ледовой дорожке подталкивал согнутой арматурной проволокой обруч, некогда бывший корпусом подшипника; размер его в диаметре был по детский локоть; раздавалось характерное металлическое повизгивание проволоки от соприкосновения с ребром обруча (слышался низкий звук «с»). Потеряв равновесие, мальчик упал. Обруч покатился и тут же застрял в снежном сугробе. Вечерело. Мимо со смехом проносились дети. Светло-рыжая девочка, забрызганная веснушками, нашла обруч и протянула его мальчику. Их фигуры превратились в негатив и белели на чёрном снегу. Хотелось горячего молока с чаем, да, именно молока, в которое добавлено немного заварки… Девушка и композитор поравнялись с пёстрой витриной цветочного магазина.
– Одну секунду! Я мигом, – пожал локоть своей спутницы Быстраков и исчез в дверях магазина.
Через несколько минут над букетом красных роз просияла улыбка.
– Это вам, – протянул Александр Иванович цветы.
Позёмкой струился по земле подбитый ветерком пух. Люба спрятала лицо в цветах.
– От судьбы не уйти. Придется «отрабатывать», – засмеялась она.
– Разве я взяточник?! – рассмеялся и маэстро.
– Нет, вы творческий человек, а потому предлагаю исключить из программы официальные «городские достопримечательности». Они попросту банальны. Согласны?
Сжав ногами портфель, композитор в знак согласия поднял руки: да!
– Тогда покажу то, что вы никогда не увидите в столицах. Это удивительное место, – продолжила Люба и направилась на трамвайную остановку.

Они вошли в странное помещение. Из трещин кафельного пола напористо выбирались ядовито-зелёные травы; среди них щетинился мелкий чахлый кустарник; чудом вышла на свет Божий тонкая, белизной слепящая берёза с мелкими брызгами нежно-зелёных листочков. Там и сям были разбросаны серебристые, лаково блестящие от воды камни; рядом с ними журчал малозаметный родничок; замшелые стены снизу растрескались от переизбытка влаги и облупились до кирпича цвета засохшей крови; откуда-то сверху ещё срывалась редкими струями тёплая вода, попадая всякому входящему на плечи. Вился невесомый парок…
– Где мы? – спросил Быстраков. – Вам не холодно?
– Тише, – прикладывая указательный палец к губам, ответила Люба. – Это музей, созданный местными любителями кино. Могу спорить, в Москве такого нет.
– Тут крутят фильмы?
– Сейчас всё увидите. У вас завалялось что-нибудь съестное? Это здесь – вместо входного билета…
Александр Иванович нащупал в кармане конфету, оставшуюся от чаепития в дороге, и неуверенным жестом положил её на одинокую тумбочку посреди зала – к остальным лежавшим там продуктам.
– Что следует делать дальше?
Посетители (в основном молодёжь) резали хлеб на мелкие кубики; принюхиваясь, люди зачем-то на каждый кубик укладывали маленькой ложечкой иссиня-багровое варенье.
Люба объяснила:
– Сейчас мы вместе со всеми будем блаженствовать, смакуя под языком эту частицу земной сущности, пока она не рассосётся, словно таблетка. Будет возможность отрешиться от суеты. Да и неспешно поразмышляем о жизни, прочувствуем её каждой частичкой своей души. И всё это мы проделаем, лёжа вот на тех деревянных щитах, что брошены поверх песка. Вам видно? Кстати, если хотите, то сочиняйте музыку, но не нарушая тишины.
Быстраков ужаснулся грубости фрагментов забора, названных почему-то щитами: их наскоро сбили из необструганного горбыля. Гость про себя недоумевал: какое отношение всё это имеет к кино? Уж не орудует ли здесь очередная дзен-буддистская секта? Чудно. Сектанты преуспевают ведь и в культуре. Грустноватое место, однако.
Из тёмного прямоугольника (с айфона?) негромко зазвучала оратория Баха «Страсти по Матфею».
Странное сочетание обшарпанности «кирпичного стиля» и строгой классики.
Характерный тенор, не торопясь, произнёс:
– Почему никто не хочет понять, что любовь может быть только обоюдной. Иной существовать не может, и в иной форме это не любовь. Любовь без полной отдачи – не любовь. Это инвалид.
Второй задумчиво добавил:
– Это пока ничего. Меня в первую очередь и прежде всего интересует тот, кто готов пожертвовать и своим положением, и своим именем независимо от того, во имя ли духовных принципов, во имя ли помощи ближнему или собственного спасения, или того и другого вместе, приносится эта жертва.
Быстраков, несмотря на свой жизненный опыт, продолжал недоумевать: о чём говорят эти люди? Зачем они включили музыку Баха? Это насилие над восприятием происходящего. Куда катится мир…
Сказывалась усталость. Немного клонило ко сну. Всё-таки не спал ночь…
Люба, тускло освещённая голубоватым светом смартфона, в успевшей сложиться тональности с сиявшего окошечка старательно прочитала:
– Такой шаг предполагает полное противоречие корысти, присущей «нормальной» логике; такой поступок противоречит материалистическому мировоззрению и его законам. Он часто нелеп и непрактичен…
Александру Ивановичу показались знакомыми произнесенные слова. Они принадлежали не Любе. А кому? Не уснуть бы… Вспомнил: всё услышанное относится к человеку, которого маэстро смолоду очень уважал. Композитор решил спросить, зачем эти тексты читали вслух, но потом передумал (в зале никто ни о чём не спрашивал – в чужой монастырь со своим уставом не ходят) и неожиданно для самого себя произнёс вслух то, над чем особенно размышлял в последнее время:
– Память есть некая противоположность времени. Память побеждает время. Памяти время не нужно.
Быстраков прислушался. Оратория не смолкала. Женский голос пел о грустном: «Erbarme Dich». Могли бы включить что-нибудь веселей. Иначе совсем одолеет сон. Или здесь принята этакая форма покаяния? Тогда фактом становится религиозное действо. Один Бах чего стоит! Но в чём заключается суть исповеди? Обстановка и впрямь не вызывает радости. И всё-таки трудно узреть религиозный обряд. Больше похоже на создание определённой среды: музей ведь. В таком случае предпочтительней контраст; он обычно более художественен, чем совпадение. Люба пристально смотрела на Александра Ивановича. И по-детски настоятельно попросила:
– Продолжайте.
– Стрелу времени не повернуть вспять, но память при желании всегда обратима, – сказал композитор, с брезгливостью ложась на щит, напоминавший средневековый провинциальный эшафот, и подложил под голову портфель. Возможность уснуть возрастала. – Память – душа, а время – плоть нашего бытия.
Первый голос (тенор) из правого угла откликнулся:
– Память не просто информация, а нечто необходимо драгоценное, это некая сакральная сущность.
Александр Иванович остался доволен: не только его интересует эта тема. Да и как о ней не думать всякому мыслящему человеку! И всё же странно находиться здесь. Неизвестные друг другу люди под классическую музыку рассуждают во всеуслышание о неких высоких материях. Зачем? Не пошловато ли? Выглядит почти декадентством. А главное – не слышна музыка – его, Быстракова. Сочинишь тут, пожалуй… Вместо той или иной мелодии – обычный шум воды и пустота. Витающий гений Баха – это прекрасно, но чахлый кустарник и разрушающаяся штукатурка не приносят вдохновения. Всем известна эстетика Возрождения, а здесь эстетика Вырождения. Живём в эпоху вселенского деграданса, но любим умничать о памяти. Тоже опыт? Куда катится мир… Маэстро зевнул в кулак.
Тем временем другой голос из левого угла произнёс:
– Общее между временем и памятью – существование их в пределах человеческого разума. Да, в природе есть время рождаться и время умирать, но это принципиально не время, не разумность, а биологический процесс. У червей нет ни памяти, ни времени, но – лишь инстинкт.
Александр Иванович вышел вон. Прогнать дрёму. Ему не хотелось поддаваться столь унылому настроению, в его душе обычно звучали другие, более светлые ноты. Здесь же не слышалось вообще ничего. Душа, вместо чувства жизни каждой своей клеточкой, просто взяла и наглухо заперлась изнутри. Следом за маэстро вышла и Люба.

В парк они проникли с задворок, через техническую калитку. Слепило солнце. Впереди расстилалась небольшая поляна, а за ней виднелся дом, ветхий, заброшенный, ушедший в зелень по крышу. Среди высокой травы царствовал готически острый чертополох. Благо мимо него была накатана дорога, и колючки не задевали прохожих. Возле дома темнели огромные купы отцветшей сирени.
– Живописное зрелище, – засвидетельствовал Быстраков. – Кто-то ведь здесь жил, любил, страдал, умирал…
– Не впадайте в романтизм, – возразила Люба. – Это здание бывшей артельной конторы. Кстати, вы как раз должны бы помнить…
Александр Иванович пожал плечами:
– Я по задворкам не ходил.
Люба продолжила:
– Это довоенная постройка из кирпичей взорванного храма. Когда дом стал приходить в негодность, то было решено устроить склад. Канул в Лету и склад. Теперь в этих развалинах живёт человек; ютится в чудом уцелевшей комнатке. Правда, туда никто не заходит.
– Как!
– Это тоже наша достопримечательность, признаться, не парадная.
Прокричала неизвестная птица. Далеко. Беспокойно. Протяжно.
Маэстро почувствовал на сердце желанный трепет. Душа на сей раз ответила: открылась и начала свою работу так, как чувствовала, как знала. Она ощутила ритм, ещё не явственно, но с уверенностью в его точности, восприняла почти гулом. Хуже обстояло с лейтмотивом: его бесполезно было искать, его следовало обнаружить, причём не разумом, а именно душой, её состоянием. Здесь бесполезно и даже непозволительно говорить… Оставалось лишь дождаться момента; основная музыкальная тема сама проложит неисповедимый путь от сердца к сознанию. Вот-вот она грянет… Вместо лейтмотива донеслось нечто атональное и абсурдное, идущее против воли композитора, но всё равно невыразимое в обыденных понятиях. Только Шёнберга и не хватало! Александру Ивановичу хотелось, напротив, чего-то трезвенного, умиротворяющего…
В тот же миг он почувствовал на себе чей-то взгляд слева. В оконном проёме стояла старуха и, опираясь на остатки облезлой рамы, смотрела на Быстракова и Любу. Она принялась дерзко жестикулировать и одновременно бормотать несуразицу. Старческое лицо густо испещрили глубокие морщины, напоминавшие трещины, словно кожа превратилась в кору дуба. Композитору на мгновение почудился этот живой портрет в негативном изображении.
Обращаясь к Александру Ивановичу, старуха заговорила:
– Послушай, видел ли ты Моих? Помни день субботний… В Их, в Их глазах я потеряла свой взгляд... Чтобы святить его... Ищу уже две тысячи лет и не могу отыскать. Помнишь? Шесть дней делай… Делаешь? Они разбрелись и забрали мой взгляд с собою. Шесть дней работай… Работаешь? Как раз с того времени, когда Понтий Пилат допустил свою жуткую ошибку. Ты не встречал Их? Там, где был... когда вершил всякие дела твои… А то ведь я боюсь наступать на следы, а сама наследить не могу. Жду Их возвращения, а Они где-то ходят. Куда Они могли деться, скажи? Или, может быть, ты Их встретил и присвоил мой взгляд? Так верни его. А день седьмой – сам знаешь, отдай, но сколько я жду… – Господу Богу твоему. Отдаёшь?
Маэстро переглянулся с Любой, но не нашёл на её лице никакого удивления. Более того, она спокойно произнесла:
– Теперь держим путь к другой достопримечательности. Уж её вы должны помнить точно. Иначе – разочаруюсь.
– Сегодня воскресенье? – спросил Быстраков.
– Да. А что?
– Нам, кажется, напомнили об этом. Увы, в храме не были, но нечто должно воскреснуть.
Девушка взяла композитора за руку и потянула в сторону от заброшенного дома. Они шли по густой, сочной сныти, клеверу, редко попадавшемуся вереску, то и дело хрустевшему под ногами, пробирались через заросли бузины, японского клёна, можжевельника, пока их глазам не открылся берег реки, вдоль которого мрели длинным рядом огромные белолиственные тополя, напоминавшие платаны. Ветерок заставлял их кроны переливаться разными оттенками – от чистого серебра до глубокого изумруда. Мощные стволы строем теснились, перекрывая друг друга; стремительно уменьшались в глубине парка. Вспорхнуло несколько птиц и медленно улетело призрачным сном. Опять возникла знакомая мелодия вокализа, звавшая куда-то Быстракова. Куда именно? Она сама о том неспешно и непроизносимо рассказывала…
Молодой человек, виденный в витрине, бежал к этим деревьям, между которыми петляла белокурая девушка. Она появлялась из-за одного ствола, чтобы засмеяться, и скрывалась за другим. Снова появлялась и снова скрывалась. Появлялась то с одной стороны строя тополей, то с другой… Картину очевидности составляли две детали: застылая огромность тёмных деревьев и грациозный бег маленькой светлой фигуры. Девушка оказалась неким звонким камертоном этой молчаливой роскоши вековых тополей…
Два голоса – мужской и женский – звучали дуэтом. Иногда они спорили между собой, а потом сходились в одной мелодии, подхватывали друг друга или соперничали в темпах, оставаясь чем-то неразделимым на частности. Сколько же времени эта мелодия скрывалась в душе?
Её, как коршун голубицу, внезапно сразили звуки смартфона. Кто-то звонил Любе?
– Да, это место я помнил и помню, словно вещий сон, – признался Александр Иванович. – Спасибо, что привели сюда.
Женский голос пробовал снова прорваться темой «Erbarme Dich» Баха, чему мужской – энергично противился, склоняясь к «O Fortuna» Орфа, из его «Carmina Burana». Не то! Не то!
Быстраков не любил подражаний. Ему хотелось молиться.
– Не знаю обычаев в ваши времена, но ныне здесь принято встречаться после ссор и разлук, – озираясь, поведала Люба и сунула смартфон в клетчатый карман красного платья.
Женский голос продолжал петь о сокровенном, на верхних нотах взывая к небу. Мужской – сурово, без слов, вещал о земле.
Постепенно оба голоса смолкли. Превратились в светлую тишину. Не в оглушительную, а мягкую, бархатную, благодатную. Маэстро ощутил в себе душевный покой, который латиняне назвали animi vacuitas – особой «пустотой, незаполненностью, высвобожденностью души»…
Но для чего эта «высвобожденность» сейчас?
Ответ даст будущее?!
К Любе и Быстракову с разных сторон спешили двое – молодой человек и безумная старуха.
Александр Иванович замешкался, не успев поблагодарить своего гида. Люба с размаху бросила букет роз старухе и мягким шагом на носках побежала навстречу молодому человеку. Букет пролетел несколько метров и опустился на землю алым пятном. Девушка что-то на прощанье крикнула композитору, но тот из-за слов старухи расслышал лишь одно слово «такси».
– Морщины – клинопись лет. Сколько ждать? А меня оставили одну… Человек стирает свой взгляд о время. На слова надо смотреть в зеркало. Времени надоело писать на людях свои тексты. Тебя научить? Бедные, наследили… Зачем? Послушайте, «искать» и «такси» – это одно слово…
Откуда взялась тройная фуга? Она приковала к себе внимание.
Быстракову захотелось поскорей покинуть это место, освободиться от свалившегося морока. Не все воспоминания достойны памяти; от некоторых можно умереть.
Маэстро вдруг осенило: «фуга» на латинском и означает «бегство».
Издали опять прокричала птица.
Старуха подняла букет с земли; кружась и улыбаясь, стала вынимать из него по одной розе. Она начала разбрасывать цветы в разные стороны, как это делают на похоронах, провожая покойника. Издали седые волосы выглядели почти белокурыми.

Быстраков не захотел вызывать такси. До поезда оставалось несколько часов, и провести их бездарно было никак нельзя. Наконец, Александр Иванович остался в одиночестве, и теперь следовало найти место, где можно спокойно записать драгоценные ноты. «По тем дорогам, где ходят люди, в часы раздумья не ходи…». Фёдор Сологуб прав. Поскольку день клонился к вечеру, то композитор посчитал, что в его положении лучше музея, который они посетили с Любой, ничего быть не может. Вряд ли там до сих пор «блаженствуют» провинциальные эстеты. А если кто-нибудь и присутствует, то всё равно найти укромное место не составит труда.
Сознание композитора пронзила мысль-возмездие: «Как же насчёт эстетики вырождения и всеобщего деграданса? Сама среда такого музея ничего хорошего дать не может». Складки крепких губ Быстракова стали еще жёстче. Синие глаза от задумчивости опрокинулись в себя: «Но ведь никто умышленно не создавал эту среду. Люди в память о художнике просто переосмыслили существовавшие развалины как артефакт, включив в них образный строй мастера. От безденежья голь на выдумки хитра. (Маэстро толкнули в уличной толпе.) Кондовые щиты, пара самосвалов песка да списанная тумбочка – вот и весь инвентарь. Какие могут быть претензии? Хотя со стороны вкуса, разумеется, они есть. Но всё это относится не к среде, а к поведению людей в данной среде. Впрочем, сам успел поучаствовать, вещая о памяти. Легко осуждать других».
Улицу Александр Иванович нашёл быстро. Помогло где-то глубоко сохранившееся знание города. Миновав короткий проулок, он заметил знакомый фасад.

В памяти зазвучал голос Любы:
– Постройка – середины девятнадцатого столетия. В начале прошлого века здесь находилась фирма с певучим названием «Богемия».
– Припоминаю. Всё-таки что-то немного изменилось, – сказал тогда композитор. – Война превратила здание в руины. С тех пор так и стоит…
– Памятник архитектуры. Сносить нельзя, а до реставрации дело не доходило. Объяснение одно: нет денег. Вот мы и решили создать музей.
– Власти позволили?
– Не благословили, но до первой «общественной потребности» разрешили, – улыбнулась Люба, немного щурясь на солнце, когда они вышли из музея.

Подростки, напоминавшие птиц-подранков, заселили несколько разбитых окон. Мальчишки нахохлились, точно воробьи, и, молча, уставились сразу десятком взрослых глаз на Александра Ивановича.
– Это можно, – сказал Быстраков, веселея духом: такие глаза знакомы: значит, есть надежда на будущее. – Только, пожалуйста, ничего не ломайте. Надо как следует понять: это же память о хорошем человеке. Музей образности самого «Божьего безумца», сына «Олимпийца»…
Композитор надел пиджак, обнаружил выглядывавшую из-под лацкана пушинку, смахнул её и вошёл в здание. На плечи скользнули струйки горячей воды. Александр Иванович остался доволен, что его встретило безлюдье. Ненадолго. Уединение нарушили подростки.
– Дядя, билет нужен.
Маэстро хохотнул и дал им денег на конфеты. После чего устроился на том же щите, на котором лежал несколькими часами ранее. Сразу напомнила о себе усталость. Тем не менее композитор достал мятый лист бумаги; подложив портфель, зачеркнул несколько нот, записанных ещё в поезде, хотел набросать пару-тройку новых линеек на тему «Тени минувших времён». Но решительно отложил лист в сторону. Без блокнота не обойтись. И в очередной раз понял: одно дело слышать музыку, а совсем другое – записывать её на бумаге; происходят досадные (или счастливые?) несовпадения. С фугой, однако, проблем не возникало. Александр Иванович задумался, растянувшись на щите: «При всей невыговариваемости музыкального слова, всё-таки существует его мудрость, о которой говорил Шопенгауэр. Что-то ведь способствует художественному анализу самого композитора. Существует эта самая фуга, которая теоретически различается на простую и сложную. Таковы законы композиции. Сразу понятно, что главную тему её должен выразить первый голос (“вождь”), олицетворяющий любовь (и молодость?); вторую (доминантную, “спутник”) – голос мира (зрелость?) и третью (субдоминантную) – голос смерти (старость). Это очевидно, хотя очень схематично. Зачем самому себе объяснять? Когда что-нибудь создаёшь, – душа ведает, что ей нужно. Она летает выше ratio. Но и классические формы контрапункта – большая поддержка, никто их не отменял. Канон не шаблон и не враг творчества. (Заноза вонзилась в безымянный палец. Композитор поморщился. Тотчас исчезла сонливость.) А если ангажированные критики сочтут ретроградом? Их дело. Шостакович, когда не работал над другими вещами, то для поддержания формы каждый день писал фуги – он тоже ретроград?! Куда денем Стравинского, Хиндемита, Бартока, Регера? Все они увлечённо сочиняли фуги. (Александр Иванович выдернул занозу зубами.) Что такое в искусстве постоянство? Только версии вечных тем. (Маэстро извлёк из портфеля книгу Скорины.) Лучше вспомнить в какой последовательности звучали голоса после первой экспозиции. По крайней мере, в разработочной части голоса мира и смерти изменяли тональность, а голос любви – нет. Что и понятно: любовь – бессмертна. А молодость? В заключение композиции – опять-таки должна торжествовать любовь. (Саднила ранка от занозы.) Проще с вокализом: разумеется, это сюита, со всеми вытекающими из неё особенностями».
Что-то хаотичное мешало Быстракову думать дальше. Он полистал книгу, затем вытряхнул из её нутра чёрный мужской профиль; встал и заходил с ним по музею, разглядывая силуэт на фоне берёзки, трав, стены, изъеденной трещинами, журчащей воды… Силуэт, из чёрного став белым, плыл уже на фоне посеревшего старика-букиниста, решётчатой кирпичной стены, светлых старинных книг, на фоне заброшенного дома, из белизны окон которого странно жестикулировала старуха (лицо её сияло ассистом морщин), на фоне раскалённых, остроколючих чертополохов, могучих светившихся тополей и убегавшей юной брюнетки… Неужели сон всё же одолел?
Александр Иванович одним движением смял чёрный профиль, скатал его в шарик и швырнул в воду. Поскольку не знал в точности, чей он и чья рука обвела тень? Ледяной сквозняк обжёг душу.
Что за состояние?
Вот и дорог, и людей нет, а настроение хуже некуда...
Вопреки воле слёзы выступили из глаз. Только сантиментов и не хватало. В горле появился предательский ком…
Всё, довольно: больше никакого истязания себя музыкой! Так и до страстей графомана рукой подать.
Куда катится мир?
Надо что-то менять в жизни. Но что? Возможно ли вот сейчас взять и смертельно забыться, а завтра воскреснуть и запросто стать новым человеком? Тем не менее и по-старому жить нельзя. Всё-таки не случайно произошло «десантирование» на малую родину. В душе определённо что-то перевернулось: она отказывалась следовать прежними, заезженными дорогами, требуя себе новизны. Даже преображения. Да как его осуществить?
Заполнить «пустоту и высвобожденность души», но заполнить не просто учёностью и мудростью, а чем-то существенно превосходящим их. Без помощи свыше невозможно.
Композитор защёлкнул портфель. И обратился неизвестно к кому:
– Слышишь, летописец! Заканчиваем.
Заметно стелился парок. Неизвестно откуда лилась горячая вода. Сколько времени прошло с того момента? День, прибавивший себе прошлые сутки из-за ночной бессонницы, длился, длился и длился… Как одна долгая жизнь. Всего одна жизнь… По крайней мере, маэстро ощутил сильный голод, окончательно прогнавший сон: после чая, выпитого в поезде, ведь ничего больше не побывало во рту…
…Быстраков очнулся, когда руки сами сложили кораблик из помятого нотного листа бумаги. Зачем? Что за инфантильный символ? Ничего не оставалось другого, как опустить это утлое судёнышко на воду. Оно поплыло сквозь пар и, спустя минуты, уткнулось в силуэт, успевший размокнуть и распрямиться на зеркальной поверхности воды недалеко от родника.
В задумчивости маэстро оставил на пустой тумбочке книгу Скорины. И, выходя из музея, снова принял горячие струи на плечи.
Некстати опять начали дразнить новые аккорды из пьесы «Тени минувших времён»…
Александр Иванович быстрым шагом заторопился на вокзал.

 
МЕЖДУ ЗВЕЗДОЙ И ДОРОГОЙ


Повесть о спектакле

В ожидании

После Рождественских каникул собралась почти вся труппа. Пришли даже больные. Обстановка своей приподнятостью чем-то напоминала начало театрального сезона. Администрация решила перенести заседание в зрительный зал: народа набралось на целый «смотр творческих сил», да и ответственность труппы следовало поднимать, ибо именно в этом зале предстояло осуществить то, ради чего, собственно, собрались – недавно назначенный Главный режиссёр Воскобойников будет ставить новый спектакль.
Чуть слышно с улицы долетали воркующие звуки автомобилей, их редкие гудки; доносилась через дорогу дёрганая музыка из ресторана; иногда совсем тихо раздавались человеческие голоса; на миг взвыли сирены полиции и скорой помощи – всего не перечислить. Мир за пределами здания глухо напоминал о себе. А другой мир открывался здесь – в стенах театра.
Первый ряд зала традиционно заняли старые артисты, много лет посвятившие своему служению. Молодежь села дальше. А между стариками и молодежью собрались по чину актёры среднего поколения, из коих отдельные уже стали признанными мастерами.
– Давненько мы не брали в руки шашек, – нараспев произнёс баритоном Народный артист Авитский, с которого несколько лет тому назад местный скульптор лепил памятник Чайковскому. – Всё старые спектакли играем… Пора и размяться.
– Если я останусь без роли, то устрою скандал, – откликнулся из пятого ряда звонким тенором Негидальцев. – Ради нынешнего собрания от любимой тёщи сбежал!
– Опять врёшь же! – возразила ему из третьего ряда актриса Эмма Анчик. – Ксения Дмитриевна говорила, что у вас её сестра Тоня гостит.
– Сестра ничем не лучше тёщи, если не хуже, – огрызнулся Негидальльцев, смахнув чёлку набок. – А сама-то… Вечно припасёшь досье на любого порядочного человека. Мата Хари!
– Зрителя теряем, а вы о всякой ерунде трещите! – возмутился Заслуженный артист Берстов, обеими руками опершись о кресло; он тут же привстал, кого-то высматривая в зале, чем обнажил наметившийся второй подбородок. Но это не снижало сходства актёра с известным маршалом. – Пошлость стала диктовать свою волю и власть!
По залу проскользнул шепоток:
– Главный идёт!
Здоровяк Евгений Тепляков спрятал фляжку с коньяком во внутренний карман пиджака: лечил больное горло… Сожалел в сердцах: дня через три бюллетень закроют.
С Авитским приватно поделился Берстов:
– Петрович, как думаешь: съедим «варяга», если он окажется очередным плохишом?
И растянул губы до ушей, превратив себя в подобие античной маски. Зачем это сделал – и сам не знал. Ведь его справедливо считали порядочным человеком. Да и вообще он сейчас думал о другом: сосед по подъезду пригласил на подлёдную рыбалку (через день ехать), а стульчика и наживки до сих пор нет…
Авитский вместо ответа встал и захлопал.
Сидевший рядом с Тепляковым увалень Степан Немаев сложил ладони рупором и пытался протрубить марш из оперы «Аида».
– Иван Петрович, – обратился он к Авитскому, – сколько будет десять раз по сто грамм?
– Ну, литр. А что?
– Вы настоящий русский артист! Все другие говорят, что килограмм.
Тепляков и ещё несколько актёров, слышавших вопрос, прыснули от смеха. Авитский, растерявшись, перестал хлопать. Быстро сообразив, он загоготал, а потом погрозил Немаеву пальцем. Один Эдуард Лапников, своеобразное воплощение Мартина Лютера (не путать с Кингом: опасно!), пребывал душой вне этого собрания, ибо, подперев крупным кулаком подбородок, смотрел хоккей по смартфону.
В дверях показался Воскобойников. На ходу, еле поспевая перебирать ноги, оживлённо, с отдышкой о чём-то говорил директор театра Валентин Лунёв, сопровождавший Главного режиссёра.
«Катится колобок…», – мысленно съехидничал Филипп Мокрицкий в адрес директора. Надо сказать, что сам Мокрицкий был «не толст и не тонок». Впрочем, он изрёк бы нечто подобное в любом случае. Должность его называлась весьма прихотливо: «помощник художественного руководителя по литературной части», но все привыкли звать кратко: «завлит», к чему он и сам привык. Водилось за ним ещё прозвище «Войтыла», прежде всего по той причине, что Филипп действительно и неизъяснимо напоминал бывшего папу Римского: возможно, похожим овалом лица, выбритыми щёками, с хитрецой пронзительным взглядом и самое главное – хваткой и европейским вкусом.
Деловой походкой постановщик буквально проскочил на сцену, где его ждал небольшой стол.
Следом за Авитским встала с мест вся труппа. Мокрицкий хотел сделать вид, что не увидел начальство, да решил не рисковать и тоже встал.
Воскобойников знаком пригласил всех сесть и поблагодарил:
– Спасибо.
Берстов посмотрел на Авитского, потом на Воскобойникова, после чего нехотя подумал: «Непременно пожуём. Пожуём – и увидим…». И расплылся в улыбке. По слову соседа, отменные ерши ныне пошли…
Анчик извлекла из сумочки зеркальце, поправила причёску, потом карандашом что-то занесла в записную книжку. Смуглокожий Феликс Ишилов-Арж еле оторвался от сканворда, так и не разгадав слово из шести букв, означавшее некую кодовую операцию.
В последнем ряду переговаривались между собой помощник режиссёра шатенка Наташа и осветитель Илья, тучный юноша с облаком кудрей на голове.
Негидальцев нетерпеливо обратился к постановщику, почёсывая затылок:
– Николай Сергеевич, не томите!
Воскобойников разложил на столе большую тетрадь и произнёс:
– Да, пожалуй, начнём.
Последней в зал тихо проскользнула стройная молодая блондинка и села в одиночестве недалеко от Ильи и Наташи. Мокрицкий, хоть и походил лицом на бывшего папу Римского, но почему-то вдруг вообще потерял лицо, откинулся в кресле на спину и о чём-то крепко задумался. Стал полупрозрачен, если бы кто-нибудь присмотрелся к нему внимательно. Благо никого не нашлось.
Анчик красиво держала голову и иногда осторожно посматривала на Лунёва. Обаяние Эммы не требовало доказательств. Запах модных духов настойчиво распространялся вокруг.
Вероятно, удаляясь от прелестей Анчик, к блондинке согбенно поспешил Константин Зариквани. Никто ему, разумеется, не говорил, что он напоминал причудливую специфическую смесь кавказского джигита и его скакуна, но все актёры соглашались с этим наблюдением бестии Негидальцева.
Завлит, нехотя, начал листать на коленях рукопись. Сберегал время: нет отбоя от авторов. Грамотности всё меньше, а писателей всё больше.
Режиссёр ещё раз поблагодарил артистов, особенно тех, кто, превозмогая болезнь, собравшись с силами, посчитал долгом прийти на распределение ролей.
Ишилов-Арж признательно сложил узкие ладони на груди. Искусство требует жертв. Не случайно его звали за глаза «тореадором» (но когда отпускал усы и бородку, походил на мушкетёра Атоса). Играй он в недалёком прошлом – актёру доверяли бы даже воплощение образов молодых революционных вождей.
– День сегодня действительно ответственный, – продолжил Николай Сергеевич, постреливая зелёным оком в зал. – После длительного кризиса театр, наконец, получил возможность заняться делом. Резких движений мы с вами себе не позволим, но и топтаться на месте больше не в состоянии. Планируем постепенно менять репертуар, с тем, чтобы снова заинтересовать зрителя. Он никуда не делся, его просто необходимо вернуть в этот зал. И начнём мы с экспериментальной постановки. Сейчас бессмысленно её обсуждать. Хорошо бы сразу несколько вещей ставить параллельно, да средств пока нет. Спасибо Валентину Леонидовичу – он по сусекам наскреб на текущую постановку. Задача нашего собрания – лишь распределить для неё роли. Только сразу заклинаю: ради Бога без обид. Надеюсь, все уже прочитали пьесу? Поймите, ролей всего шестнадцать, а актёров для них потребуется и того меньше: только девять. Но труппа будет задействована по полной программе. В массовке. Здесь собрались профессионалы, потому прошу понимать правильно. На моём месте каждый из вас поступил бы точно так же.
– Нам не впервой! – воскликнул Зариквани, оторвавшись от уха блондинки. И подравнял закатанные рукава стильной рубахи.
– А я не могу остаться без роли, – вновь захныкал Негидальцев, хватаясь за рыжую голову. – Как хотите!
«Пусть только попробуют не дать роль! – решил для себя Максим. – Буду тогда Главного называть “акушером”».
Так рождаются мстители.
По залу пробежал шум.
Внешне спокойными оставались двое: Мокрицкий и Лапников. Один листал рукопись, другой в наушниках смотрел хоккей.
– Угомонитесь! – не выдержала актриса Горицына, самозабвенно игравшая полжизни Вассу Железнову. Она сидела во втором ряду перед Эммой Анчик наискось, но сразу за Авитским, отчего своей сединой несколько сливалась с сединой Ивана Петровича. – Прямо детский сад, а не интеллигенция!
– Ваши крики ничего не решат, – с твёрдостью в голосе заявил Лунёв, вставая из первого ряда и давая понять, что анархии, успевшей появиться при отсутствии Главного режиссёра, пришёл конец. – Роли уже распределены. И утверждены приказом дирекции. Список не подлежит обсуждению. Свободу творчества гарантируем, но бедлам не потерпим! Право каждого из вас отказаться от роли, но в таком случае и не жалуйтесь: сами себя толкаете в маргиналы.
Воскобойников мастерски выдержал паузу. Заглянул в тетрадь, потом негромко произнёс:
– На роль художника Всеволода Владимировича и Поликла утверждён Авитский Иван Петрович.
Берстов поддержал:
– Это разумно. Надо ценить старые кадры.
И пожал руку товарищу по сцене:
– Поздравляю.
– На роль Зинаиды Зиновьевны и Архия утверждена Галина Алексеевна Горицына.
В зале повисла тишина. Трудно было даже сказать, по какой причине это произошло. Но она повисла – и все замерли. Вовсе не из страха перед Главным режиссёром, а тем более перед Горицыной (кто её сегодня боялся!), но если уж совсем напрячь память (тем, кто ещё мог помнить) и предположить с большой долей весьма туманного вероятия, то выходило одно: Галину Алексеевну коллектив некогда выбирал парторгом, а тут такая со всякими намёками-экивоками «трансгендерная» роль… Коллизия, не иначе. Ждали: откажется Горицына от роли или нет?
Илья, как на грех, нечаянно уронил связку ключей на пол, за что на него шикнуло среднее поколение, сидевшее к осветителю ближе других: клакер нашёлся! Илья покаянно сверху вниз замотал шевелюрой.
Горицына от роли не отказалась.
«Ничего стоящего из этого эксперимента не получится, – думал Мокрицкий, кутаясь в шарф. – Материал слабый. Чудит Главный. Дружки они с автором – вот и вся пьеса, батенька». Этого Мокрицкий в точности, конечно, не знал (режиссёр в театре, как говорится, без году неделя), но подсказывал «опыт, сын ошибок трудных…». Ведь и пьеса на сей раз прошла мимо рук завлита… Хорошо ли это?
Воскобойников продолжил:
– На роль натурщицы Светланы и Девушки я пригласил Любу Трубачёву. Надеюсь, вы её примите как друга.
Сероглазая блондинка поднялась и поклонилась залу.
Возник гул.
Зариквани вскочил и с заднего ряда орлиным оком вмиг охватил зал. Дух недовольства, едва возникнув, тут же сник.
«Милое дело, когда в коллективе есть сильная личность, – молча, но с часто бьющимся сердцем, сыронизировал Мокрицкий. – Значит, любовь восторжествует». Впрочем, о любви Филиппу лучше бы помолчать… В его мысли закралось много личного, о чём он и сам предпочитал не думать, да подталкивало сердце.
Николай Сергеевич попытался объяснить:
– Люба профессионально занимается спортивными танцами. У нас нет такой актрисы, которая могла бы управиться с этой ролью.
– И это разумно, – перебил Берстов. – Новая кровь придаст жизни нашей труппе.
– И убавит ей денег, – сострил Тепляков.
– Коллеги, умоляю: не мешайте! – одёрнул артистов директор Лунёв. – Без вас есть кому такие дела решать. Иначе уйдём отсюда ночью.
«Жалкие толкатели фургона Феспида, – нервно вынес свой безмолвный вердикт Мокрицкий. – Ещё на что-то претендуют! Да и Главный хорош: драмкружком, батенька, не вернёшь зрителя». Думать не запретишь. Тем более о глубоко личном. Попробуй удержать табун мыслей! И всё-таки, всё-таки… О каком торжестве любви тогда говорить!
Негидальцев тихо злел и малозаметно зеленел, переходя с неслышного шипения на слабый рык. Плохие предчувствия одолевали артиста… Если он опять вернётся домой без роли, то дело – труба: жена съест с потрохами. А сестра с превеликим удовольствием поможет обглодать косточки. Гедонистка! Неужели он воистину хронический неудачник? Тогда они правы в своём требовании уволиться из театра? Но где и кем работать, если человек глубоко в душе – артист! Бумажки перекладывать в конторе?! Лучше смерть… Поторопился он, однако, и второй раз с женитьбой, явно поторопился! Первая подруга жизни, хоть оказалась шлюхой, зато была сиротой… То ли дело хват Лапников: ему всегда всё до лампы. Он сам себе быстро подберёт, кого надобно. Счастливчик… Правда, сидит тоже без ролей.
– На роль Болдуэлока утверждён Максим Фёдорович Негидальцев.
Актёр, услышав свою фамилию, не сдержался:
– Вот так всегда: если нужен Болдуэлок, то – непременно Негидальцев…
Мокрицкий усмехнулся и перевернул очередную страницу. Он знал истинное положение вещей?
Лицо Максима неожиданно перекосилось. Как в школе, вытянув руку вверх, «тореадор» Феликс предательски крикнул:
– Раз он не хочет, дайте мне эту роль!
И тут же, обернувшись, Ишилов-Арж бросил акварельный взгляд на блондинку Любу. Зариквани с ней не смотрелся. Выпадал в стиле. Да и Люба внешне не выказывала ему своего расположения. Бюффон прав: «Стиль – это человек». Следовательно, два человека – это два стиля, и они должны соответствовать друг другу. Эстетический закон!
Режиссёр, пропуская выкрики, продолжил:
– На роль Льва и Первого ученика утверждается Ишилов-Арж. Отказы обсудим после оглашения списка.
Феликс веселья ради состроил рожу Негидальцеву. Тот повертел пальцем у виска. И в мгновение ока весельчаку стало понятно, почему, наконец, рыжему досталась роль Болдуэлока: это была роль, бросающая тень на известного общественного деятеля, всесильного Ч… Даже «тореадора» проняло. Быстро сообразив, он поднял руки вверх и принёс извинения Негидальцеву. Но этот эпизод мало кто и заметил.
Заметил Мокрицкий. И подумал: «Лучше бы занимались настоящим искусством». А что такое «настоящее искусство»? Ответов – бездна. Кто знает точное определение?
На одноколёсном велосипеде в зал неожиданно ворвался Колобошников, актёр, обычно игравший в детских спектаклях Иванушку-дурачка (он до сих пор отсутствовал на собрании).
Лунёв подскочил, как ошпаренный:
– Ну, это уже перебор! Унициклов – настоящего цирка!! – нам только и не хватало!
Ишилов-Арж и Зариквани быстро утащили нарушителя покоя в фойе. Колобошников даже заявить ничего не успел.
«Насмешил, шустрик, – улыбнулся Мокрицкий. – Наверное, лишнее принял на грудь. Но как тогда удержался на одном колесе?» Завлит имел симпатию к возмутителю спокойствия. Наверное, оттого, что с Колобошниковым жизнь не казалась такой пресной. Мало ли причин! О симпатиях трудно сказать, почему они возникают.
Лунёв дирижёрскими жестами успокаивал и усаживал актёров на места, приговаривая:
– Администрация разберётся.
А потом издали дал знак и Николаю Сергеевичу.
– Роль Виктора и Второго ученика поручается Степану Немаеву, – произнёс режиссёр.
Добряк Тепляков достал фляжку и протянул её товарищу. Ответный жест напомнил о случившемся. Степан чтил профессиональную этику с особенным усердием.
«Зачем их держат в штате? – недоумевал Мокрицкий. – Пользы-то, как с козла молока». Что тут сказать? Причины антипатий тоже весьма смутны…
– Роль Олега и Третьего ученика доверена Евгению Теплякову.
Феликс догадался о том, что Евгений не случайно вертел в руках фляжку и погрозил тому кулаком.
– Роль часовщика Андрея и Белого Человека сыграет нам Константин Зариквани.
Берстов, обнаружив в дальнем углу зала вернувшегося Костю, отправил ему приветствие в виде рукопожатия. Но безрезультатно: тот, откликаясь на призыв Главного режиссёра оказать дружеское радушие Любе, девушкой и занимался.
«Вот, хоть одно толковое назначение на роль, – размышлял Мокрицкий вопреки доводам сердца. – Да роль выеденного яйца не стоит… Баловство одно, батенька. Зариквани же достоин играть принца Гамлета, князя Мышкина, царя Бориса…». И это была чистая правда…
– Роль Прохожей достаётся Эмме Анчик. Все остальные, повторяю, будут задействованы в массовке.
Берстов опять изобразил непонятно для чего античную маску и вкрадчиво произнёс:
– Это неправильно. Нельзя разбрасываться кадрами.
Мокрицкому произвольно пришло на ум: «Начинает ломать комедию… Сидел бы лучше старый клоун на пенсии». Суровость – не типичная черта характера Филиппа, но каждый человек иногда позволяет себе то, что в другой раз он и не подумает сделать. Такова загадочность славянской души. И чем сложней личность, тем меньше она предсказуема.
– Вадим Яковлевич, я же просил не обижаться! В массовке собирается принимать участие и сам автор пьесы, – попробовал успокоить Заслуженного артиста режиссёр. – Разве это не убеждает вас? Не вынуждайте меня говорить банальности о том, что нет маленьких ролей, есть маленькие актёры. Вы же – глыба! О чём печалитесь? Даже в массовке у вас роль со словами. Да ещё какими! В следующем спектакле гарантирую вообще одну из главных ролей…
– Шайба!!! – неожиданно завопил Лапников, потрясая увесистым кулаком над головой.
Теперь невозмутимым остался только Мокрицкий, да и тот начал нервно сосать конфетку. Кстати, с чего бы?
– Какой счёт, Эдик? – громко пронзил пространство зала вопрос Негидальцева.
Берстов встал и, проходя мимо Максима, буркнул:
– 2:1. У тебя стульчик есть? Непонятно, зачем собирались… Пошёл я лучше добывать наживку для рыбок…
Воскобойников закрыл тетрадь и спросил:
– Отказы есть?
Никто его не услышал.
Тем временем Вадим Яковлевич без лишнего шума захлопнул за собой входную дверь.
«Уходящее поколение, батенька», – безмолвствуя, сострил Мокрицкий.
Что тут скажешь…
– Занавес! – дружно крикнули Илья и Наташа.
Именно в этот момент откуда ни возьмись в зале появился автор…
 
Начало

После читки пьесы, а потом нескольких проб и прогонов в репетиционном зале стало понятно: надо переходить на сцену. Тем более приближался театральный фестиваль, к которому и готовился спектакль.
Оформление его находилось ещё в работе.
Воскобойников требовал, чтобы актеры с самого начала «творили художественное пространство».
Декорация имела фанерно-реечный вид, но уже появлялась возможность строить в ней действие.

При всём том, дело продвигалось весьма не просто. Лунёв за чаем посетовал Воскобойникову:
– Жалуются и столяры, и декораторы. Сбиваем им ритм работы.
На что режиссёр, поёжившись, а затем, вставая со своего места, словно нехотя, ответил:
– Валентин Леонидович, нас с тобой в этот театр назначило Министерство с единственной целью: вытащить обоз из трясины. Ведь несколько лет никто сюда не хотел ехать. Сам знаешь.
– Знаю. Намучаемся изрядно. Здесь все тихо ненавидят друг друга: актёры с пренебрежением относятся к техническим работникам, технические работники презирают актёров и считают их дармоедами. О зависти вообще молчу. Берстов требует себе звание Народного артиста, Зариквани – Заслуженного, Анчик – хотя бы Грамоту губернатора… Конца и края нет.
– Кому рассказываешь… Не первый год на театре.
–А что прикажешь делать с Колобошниковым? Какой фортель от него ждать завтра?
– Прочитай ему мораль, но не наказывай.
– Почему?
Николай Сергеевич улыбнулся, потом, жмурясь, задумался и, широко открыв лучистые глаза, сказал:
– Во-первых, есть задумка использовать Колобошникова в спектакле с его колесом. Во-вторых, должен признаться, в подобном образе видел себя. Да, да, не удивляйся. Мчу на таком же колесе по дороге – прямо по линии, разделяющей эту дорогу в разных направлениях. Страшно, неимоверно хочется спать. Веки слипаются, точно их намазали смолой. Невероятными усилиями удается чуть-чуть разлепить глаза. Больше слышу, чем вижу, что с обеих сторон мимо меня мчатся автомобили, поэтому не только нельзя уснуть, что неминуемо обернётся гибелью, но и практически невозможно свернуть с дороги. А она, проклятая, тянется бесконечно, и совершенно нет перекрестков. Однако и сон наваливается с нарастающей силой…
– Какой ужас! Это было в действительности или ты придумал?
– Не столь важно. Иной раз придумка реальней действительности. Потому и говорю: не наказывай парня.
Лунёв с хрустом разломал мелкую баранку, половину её отправил в рот и рассеянно произнёс:
– Будь по-твоему. Но с дисциплиной надо что-то делать… Театр ведь превратился в балаган.
– Полицейские меры здесь не помогут. Вот когда и технические работники, и актёры, и лично Колобошников поймут, что на одну цель работает вся команда, все толкатели фургона Феспида, как любит выражаться наш завлит, тогда появится и результат, без всяких административных воздействий. А сейчас объясни товарищам: мы не можем подстраиваться под каждого из них, уж пусть извиняют.
Лунёв почти укололся о взгляд Воскобойникова, тем не менее что-то хотел возразить, но Николай Сергеевич продолжил:
– Так и передай им. Мне пора: у нас репетиция. Работать надо.

После уборки – от мытья полов – в зале чувствовалась влага. На сцене ощущался аромат свежевыструганных досок, смешанный с неповторимым запахом театра, свойственным только этому залу и больше никакому другому.
Пятница…
Режиссёр под лампой на столике открыл распечатанный текст пьесы, начал читать:
«Комната.
Утро. Тишина. Постепенно становятся слышны отдельные голоса птиц и негромкие звуки города».
– Наташа, скоро у тебя будет готова фонограмма? – спросил Николай Сергеевич у своей помощницы.
– К следующей репетиции постараюсь подогнать, – ответила та.
– Уж будь любезна, постарайся. Фонограмма всенепременно должна быть, – настойчиво сказал постановщик и продолжил чтение:
«Через широкое во всю стену окно льётся солнечный свет. Сквозь него в проёме начинают проступать фрагментами архитектурные изображения древнерусских фресок. Кое-где просматриваются святые лики, от мелких до крупных. Повисают тяжелые велумы. Возникает некая таинственность во всей открывающейся картине».
– Кстати, а как с проекционным материалом? – опять прервался Воскобойников.
Окно существовало пока в «черновом» варианте, без стёкол.
За ним уже виднелись фанерные плоскости продолжающихся стен коттеджа.
– Проекционный материал в ажуре, осталось добить сущие мелочи, – доложила Наташа.
Режиссёр перевёл взгляд на текст:
«Тем временем на стенах комнаты, словно бледные тени кленовых веток, замерцали проекции геометрических фигур: треугольники, круги, квадраты, прямоугольники, овалы, трапеции, различные многоугольники… Их плоскости под разными углами пересекаются светлыми и тёмными линиями разной ширины. Потом геометрические фигуры приобретают пастельные цвета радуги и наступают на линии, перекрывая их, а некоторые – вытесняя на иконные изображения за окном».
Рабочие громыхнули принесённым мольбертом.
– А тише можно! – раздражённо бросил в их сторону Воскобойников.
«Яркие фрагменты фресок под воздействием утреннего света постепенно гаснут; вскоре они исчезают совсем».
«Это же сапоги всмятку, батенька! – воскликнул про себя Мокрицкий. – Дилетантство! В пьесе необходимо описывать не режиссёрские замыслы, а обстановку, атмосферу происходящего!». И верно! Какой автор захочет спорить с помощником художественного руководителя по литературной части?
– Жаль всё-таки, что нечего проецировать, – посетовал Николай Сергеевич и постучал шариковой ручкой о стол. – Фрески придавали бы всем нам настрой. Давайте до поры приспосабливаться без них.
На сцене появилась и прижалась к стене Люба Трубачёва.
«Геометрические образования хаотично наезжают друг на друга до тех пор, пока от стены скрытно не отделяется фигура девушки в белом. Плавно и затейливо вьются длинные светлые волосы, вплетённые в них полупрозрачные ленты и лёгкие складки платья».
– Илья! – крикнул в тёмную пустоту режиссер. – Убавь струю воздуха. А то вместо девушки получается фурия революции.
Немного выждав, он продолжил:
– Мало! Хорошо. Вот так и держи…
Мокрицкий скептически улыбнулся только самыми уголками рта, как это и делал настоящий Войтыла. Наверное, потому никто этого не заметил. Мало ли по какой причине слегка улыбаются люди…
Трубачёва сняла со стены зеркало и медленно стала передвигаться с ним; даже не передвигаться, а выразительно и пластично плыть; она не танцевала, а шла то прямолинейно, то кругами, застывая в определенных точках – принимала позы тех или иных женских фигур, известных по картинам мастеров Ренессанса.
– Люба, эта поза из «Источника» Энгра. Причем здесь Энгр? – спросил у актрисы Николай Сергеевич.
– А мне нравится, – ответила Люба. – Современно, красиво, эротично…
Воскобойников напрягся:
– А мне не нравится! Не будем заниматься самодеятельностью.
И тут же обратился в пустоту к осветителю:
– Илья, попробуй устроить какие-нибудь полосы с помощью трафаретов. Без полос совсем не то. Наташа, сама видишь, без проекционного материала никак нельзя. К следующей репетиции – кровь из носу, но чтобы он был. Чуть погодя вернемся к этой сцене: нет трафаретов.
– Осветитель высунул голову из укрытия и скрылся. Режиссёр продолжил:
«Долетают нарастающие шумы ветра, цепляющего деревья, слышно шуршание дождя, раздаётся звук звонко булькающих капель и более громкие всплески воды. Самозабвенно поёт птичий хор, перебиваемый прерывистыми стуками дятлов, добывающих корм».
– Николай Сергеевич, какие птицы должны звучать громче других? – спросила Наташа. – Неужели дятел так и будет альфачом?
– В Крыжево на рассвете запиши птичек. Ничего выдумывать не надо – они прекрасны без всякой режиссуры. Только не забудь про шумы ветра и дождя, альфачиха.
Люба положила зеркало на пол.
– Илья, дай луч на зеркало. Да не красный! Обычный! Вот так. Хорошо. Трафареты будут готовы скоро?
– Почти готовы, – ответил Илья.
– Добро.
От зеркала ударил луч света в самую середину потолка, выявляя там тонкую графичную тень, падающую крестом от слепого светильника.
Наташа включила хоральную прелюдию Баха.
– Только имей ввиду, – Воскобойников поднял указательный палец вверх, – музыка постепенно должна вытеснить звуки природы. А вот теперь дай видения блондинок Боттичелли.
Наталья спроецировала фрагменты картин Боттичелли.
– Неплохо, – продолжил Николай Сергеевич. – Но надо бы меньше профильных изображений. Они уводят наше внимание за пределы сцены. А нужна концентрация!
Илья попробовал процедить свет сквозь трафареты. Получилось нечто концлагерное.
– О, Боже! – вскрикнул режиссёр. И его внешность шахматиста Александра Алёхина превратилась в лицо почти плачущего Фернана Фернанделя.
– Полный облом! – подтвердила Наташа.
Николай Сергеевич свинцово глянул на девушку. Сколько можно тиранить уши? Должен же быть предел.
– Всё, что могу! – развёл руками осветитель и убрал свет.
Воскобойников продолжил читать:
«Сначала кажется, что круги, квадраты и треугольники сами порождают эти образы, но вскоре линии и фигуры меркнут окончательно, растворяясь в среде».
Мокрицкий заёрзал в кресле, расчёсывая на руках появившуюся сыпь. Что ему не понравилось? Не любил геометрию?!
С помощью Наташиных усилий ненадолго выплыли некоторые образы «Афинской школы», созданной Рафаэлем. Люба смешалась с фигурами фрески и растворилась, совсем исчезла со сцены.
Из-за окна – якобы с улицы – донёсся мужской голос:

Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело своё. –
Неужели и жизнь отшумела,
 Отшумела, как платье твоё?

Николай Сергеевич, приглаживая небольшие залысины, прокомментировал за окно:
– Константин, пожалуйста, убавь немного «чувств» и прибавь непринуждённости, цельности за счёт мелодики стихотворения. Не будем забывать, что это Блок…
Илья с помощью цветных светофильтров наполнил декорацию комнаты ровным утренним светом. Правда, не сразу, с перебоями, но желаемого эффекта удалось достичь. Наташа убрала музыку.
Возникла пауза, а с ней – и ощущение ожидания… Воскобойников по дороге на сцену подозвал к себе помощницу и тихо попросил:
– Весьма деликатно, но настоятельно посоветуй Любе в следующий раз приходить без яркого маникюра. Он вылезает вперёд тех образов, которые она представляет, и даже забивает костюм.
– О’кей, – кивнула Наташа и вернулась на своё место. Николай Сергеевич осмотрел на сцене декорацию, а, точнее, на её первые формы. Лесница, ведущая на второй этаж, стояла не совсем на месте. Он попробовал её сдвинуть, но, оказалось, колёсики пока не прикрутили. Тогда Воскобойников приподнял и передвинул лестницу сам. Подбежавший Зариквани замахал руками, но не успел помочь; покачал головой и произнёс:
– Сорвёте спину. Разве можно такую махину передвигать одному!
Режиссёр в благодарность Константину кивнул и кое-что поправил ещё. Подозвав столяра, он отвёл его в сторону и коротко что-то сказал. Они пожали друг другу руки, и постановщик проследовал на своё место, которое тоже входило в часть декорации, но находилось вне сцены, хотя хорошо было видно зрителям.
– Максим Фёдорович Негидальцев! – громко произнёс он.
– Одну секунду, Николай Сергеевич! – отозвался актёр. – Вот теперь готов.
На сцену вышел Негидальцев в своём повседневном сером костюме. Без какой бы то ни было суеты и лишних движений, он прошёл вдоль стен намечающейся комнаты, похлопывая ладошкой по ещё неокрашенным поверхностям, после чего остановился и медленно двинулся на её середину. Повернулся к зрительному залу, выдержал паузу, поиграв мышцами лица, и начал:
– Сегодня мне предстоит сыграть особенную роль. Вы спрашиваете, в чём её особенность? Увидите сами. Не стану называть даже имени своего героя. Лучше расскажу то, что вам во время спектакля обычно не рассказывают. Хотите?
– Да! – крикнул из зала Колобошников.
– Хорошо, – сказал Максим и, расхаживая, продолжил. – Функция моей роли – оттенять… Всех! Причём не только со стороны смыслов, но и чисто пластически. Оттого у участников этого спектакля по две роли, а у меня одна. И она развивается не в будничной атмосфере привычного быта, а в сложном метафизическом мире, не для всех открытом. Скажу честно: когда мне доверили эту роль, – я испугался. Полагал, не хватит сил и таланта. Персонаж мой живёт ведь среди обыкновенных людей, но попробуйте его обнаружить! Вот почему приходилось собирать с мира по нитке, чтобы сшить ризы этого неординарного образа. Слава Богу, всегда помогает труппа и особенно наш Главный режиссёр Николай Сергеевич. За что им всем превеликая благодарность.
Негидальцев поклонился в разные стороны. И вкрадчиво продолжил:
– Итак, позвольте мне удалиться. Необходимо сменить костюм и загримироваться. А место здесь я уступаю моему товарищу Феликсу Ишилову-Аржу. До встречи!
Воскобойников выбросил руку вверх и решительно произнёс:
– Стоп!
Он собрался с мыслями и обратился к Максиму:
– Слишком сладко. Не стоит заискивать перед зрителем и уж тем более убавь патоки в наш адрес. Импровизация – дело хорошее, но давайте всегда помнить: мы с вами занимаемся тем, чем обязаны заниматься. Хвалить не за что. Тем более славословить друг друга. Иначе зритель поймет нас превратно.
Негидальцев, теребя носовой платок, пожаловался:
– Николай Сергеевич, трудно мне с импровизацией. Намного легче заучить роль, а потом её играть по-всякому. Здесь же – всё время надо думать и думать, думать и думать… И не только самому. Уже при читке пьесы стало понятно: следует каждое мгновение прислушиваться ещё и к партнёру. Суфлёров нет. Поводов провалиться – не счесть. А вдруг я сам, вместо «сладости», сорвусь да произнесу гадости! Это же держит в напряжении.
Воскобойников положил руки на столик и сжал кулаки.
Посмотрел исподлобья на Негидальцева.
– Что нам прясть? Пряли бы волки по закустью да нам початки приносили, – сухо сказал режиссёр. – Этого хочешь? Если актёр не любит думать, – ему нечего делать в театре. Будем работать дальше или как?
– Будем, – понимающе кивнул Максим, утёр нос платком и послушно направился в глубину начерно скроенной комнаты, куда ему предварительно указал идти постановщик; там к боковой стойке мольберта был прислонён огромный тщательно загрунтованный холст, за которым актёр и скрылся. После короткой паузы в приоткрытой двери показалась смуглая голова Феликса. И одновременно раздался стук. Но он не смог прервать тишину. Феликс исчез. Стук повторился ещё громче. Безрезультатно. Звуки растворились в тишине. И тогда Феликс вошёл в комнату.
– У меня – роль студента Льва, – обратился он к залу. – Но я не буду вам рассказывать о своей работе, как Негидальцев. Зрителю надо доверять. Не беда, если каждый из вас воспримет и поймёт образ Льва по-своему.
– А тебе не трудно импровизировать? – с подозрением спросил Воскобойников.
Феликс дал жестом понять, что нет; вопросы излишни, напротив, он уже вошёл в образ. Огляделся по сторонам. Неуверенно зашагал по комнате.
– Иди так, чтобы сразу стало понятно: ты здесь не впервые, – посоветовал режиссёр.
Феликс, он же Лев, остановился возле кресла. Сел. И стал разглядывать слегка пожелтевшую бумагу на планшете, стоявшем у стены. Он обратил внимание: величина планшета оказалась примерно равной размеру зеркала, с которым чуть раньше двигалась Люба. Но теперь зеркало висело на стене.
Феликс, окончательно став Львом, принялся размышлять вслух:
– Иной раз какая-нибудь мысль таится, бродит, мечется в лабиринтах подсознания. Кажется, что вот сейчас что-то всплывёт умное и осознанное, но ощущаешь только некий промельк бессознательного. Впрочем, Фрейд различал подсознание и бессознательное. Всё равно дело в другом: всегда посещает предвкушение блаженства. То есть это примерно так, как если бы вместо восхитительной принцессы, слышать лишь шуршание её платья и не знать чьё оно.
Лев встал, помедлил и приступил к приседаниям, рассуждая:
– А в другой раз мысль вызревает сама собой, всплывает без всяких усилий, но уже позже: принцесса появляется неожиданно, без объявления своего визита. И тогда начинают открываться совершенно новые идеи, забытые картины детства, вообще прошлого, возникает в зыбких контурах тот или замысел, то есть образ будущего.
Прервав приседания, Лев сдвинул кресло в сторону. И приступил к упражнению для рук, не прекращая размышлять:
– Бывает же, принцесса где-то вдали мелькнёт в маске: мысль так и отлетит неузнанной в никуда, чтобы потом вернуться и, возможно, осчастливить другого. Как тут не вспомнить строку Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Да ведь мысль крайне трудно отличить от слова, точно передающего сложную палитру чувств, разнообразие смыслов и желаний человека. Разве слово – не мысль, а мысль – не слово? Но ныне и слова-то обречены, ибо теряют силу. Им на смену идут всемогущие цифры. Любопытно: как же люди собираются оцифровать Логос?
Лев остановился, сложил руки локтями вместе и опёрся на спинку кресла. Продолжил:
– Но существует ещё один – пожалуй, самый таинственный вариант. Принцесса подходит и обнимает сзади, становясь с тобой одним целым; слышен даже стук её сердца – в тебе почему-то начинают пробуждаться чужие чувства. Или это очередное предчувствие?
Лев опять сел в кресло, со словами:
– Как объяснить происшедшее, если оно не зависит от моего сознания? Но тогда от чего?
– Феликс, на первый раз сойдёт, но в интонации слишком много «глубокомысленности», – отреагировал на монолог актёра Николай Сергеевич. – Ты ведь играешь умного парня, поэтому не стоит педалировать его способности. Если человек умён, то его ум заметен на лице, а не только в словах.
Вот этот «ум на лице» нам больше всего и нужен. Тогда остальное само собой станет на свои места. Текст непременно ещё отредактируем. Пусть автор поработает.
Режиссёр, увлёкшись, видимо, забыл заглянуть в пьесу, а Ишилов-Арж промолчал, что он сильно отступил от написанного.
«Принцесса нас пригласила на пир, а вместо изысканных блюд подали на тарелочках жевательные резинки. Пошловато, батенька!», – высказал своё справедливое замечание внутренний голос Мокрицкого.
Выпусти завлита на сцену – партнёры поблекли бы от его искромётных импровизаций…
– Давайте дальше! – потребовал режиссёр и движением головы отбросил длинные каштановые волосы назад. Заскрипела некрашеная лестница. Зинаида Зиновьевна спускалась по ней вниз.
В это время…
– О, Галина Алексеевна! – воскликнул Колобошников, но приняв на себя взгляд-кипяток Воскобойникова, тут же затих.
На Горицыной ладно сидело песочного цвета платье с синей отделкой.
Негидальцев с первыми следами грима выглянул из-за холста и объявил:
– Наша Заслуженная артистка Галина Алексеевна Горицына в роли Зинаиды Зиновьевны!
«Почитай отца твоего и матерь твою, – среагировал внутренний голос Мокрицкого при виде ветерана сцены, – чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, даёт тебе». Всё-таки не зря завлита называли «Войтылой». В религиозной безграмотности кто его упрекнёт? Он продолжил: «Почитание всегда включает в себя память. У беспамятства нет ценностей. Но что извлечёшь из колодцев памяти? Мёртвую или живую воду? А если достанешь ведро крови?». Завлит питал слабость к экспрессивным образам. Однако все они относились к рождению театрального образа.
Зинаида Зиновьевна заметила Льва и спросила:
– Опять осталась незапертой дверь?
Лев очнулся и, привставая, произнёс:
– Доброе утро, Зинаида Зиновьевна!
– Здравствуй, здравствуй. Ты уверен, что оно доброе?
– Хотелось бы. Как поживает ваша Полина?
– Вспомнил, однако… Давно обретается в другом городе. Мы почти не общаемся.
Лев направился к окну и скучающим тоном спросил:
– Всеволод Владимирович будет скоро?
Зинаида Зиновьевна ему в тон ответила:
– Это одному шуту известно.
После чего из-за плоскости холста выглянула и тут же спряталась голова Негидальцева, ещё больше загримированная под Болдуэлока.
Хозяйка продолжила:
– Болеет Сева. Но, по всем вероятиям, от вас скрывает…
– Минуточку! – прервал диалог актёров озабоченный Воскобойников. – Галина Алексеевна, от двери неспешно пройдите, пожалуйста, до кресла и, озираясь, сядьте в него, а потом продолжите.
Горицына предпочла так и сделать. И, погрузив себя в кресло, заметила выглянувшего Негидальцева. Поскольку спектакль режиссёр решил построить исключительно на импровизации, то Галина Алексеевна поневоле удивилась такому появлению Максима, но быстро поняла суть дела и замерла.
– Сегодня мне всё время кажется, что наш дом полон людей, – тоже импровизируя, сказала она. И заметила улыбку Льва.
– Фи… Что ты подумал?
– Нет, нет, дорогая, – Феликс изобразил смущение на лице Льва. – Простите. Как говорил мой тёзка Толстой, не могу молчать: вы остаётесь в блестящей форме…
– Ты лучше скажи: почему Всеволода Владимировича обижают его собратья по цеху?
Зинаида Зиновьевна взяла висевшую на гвозде тряпку, там и сям начала протирать ею пыль.
– Вы настаиваете? – нехотя буркнул гость.
Хозяйка остановилась и, безмолвствуя, посмотрела на него.
– Понял, – подходя к стене, признался Лев. – Видите ли, дорогая…
Он поднял обтянутый пожелтевшей бумагой планшет, снова попытался что-то разглядеть на нём, а потом вернул на место. Подойдя опять к окну, молодой человек явно хотел кого-то увидеть на улице. Кого-то ждал?
– Нынешние аборигены от изобразительного искусства тем и отличаются, что скверно рисуют да имеют ревнивых жён, – съехидничал Лев. – Они – не братья.
Зинаида Зиновьевна подобрала с пола несколько крупных обрывков бумаг, разодрала их на мелкие. Бумага рвалась, словно имитируя звуки польской речи. И, раздумывая куда деть бумажный сор, не согласилась:
– Ты это прекрати. Искусство – не секта. Я как-то раз посетила городскую выставку, встретила там милых, уважительных людей.
– Вот потому и обижают! – вставил слово Лев. Зинаида Зиновьевна не обратила внимания на этот выпад. И продолжила:
– Кстати, портреты у них очень похожи: видела на вернисаже самих героев…
Она спрятала бумажные обрывки в мусорную корзину, оказавшуюся в другом месте, чем обычно, взяла тряпку и стала протирать подоконник. Заметила, что окно открыто.
– То-то я слышу – дует.
Зинаида Зиновьевна закрыла створку окна, постояла в нерешительности, но всё-таки призналась:
– Скажу по секрету: в последнее время с Всеволодом Владимировичем происходит нечто необыкновенное. Стал олимпийски спокоен. Ты помнишь его таким? Вчера два часа просидел перед этим…
Она указала на планшет, который только что разглядывал Лев. И подвела черту:
– Вот результат.
Лев решил ей подыграть:
– Скандал…
Хозяйка взяла в руки планшет, поглядывая на Льва, попробовала тоже что-либо на нём разобрать, а потом, будто с партнёром, тихо, но довольно грациозно стала вальсировать, сама себе напевая популярный мотив.
– Да ты и сам такой, по всем вероятиям! – не останавливаясь, сказала она. – Чего добиваетесь? Где можно перешибить плевком, там не стоит размахивать топором.
Воскобойникову танец Горицыной понравился. Он хотел похвалить, но не стал ничего говорить, чтобы не нарушать уже наметившийся ритм спектакля.
Ишилов-Арж, точно задавая этот ритм, неслышно колотил рёбрами ладоней о подоконник. На сей раз решил не отходить от текста пьесы.
– На мой взгляд, каждому нормальному человеку следует обязательно что-нибудь ненавидеть, – с прищуром произнёс Лев. – Те же топоры. Вся тёмная энергия отойдёт в таком случае на размахивающих топорами. Тогда по контрасту на добрые дела душа останется чистой.
Зинаида Зиновьевна остановилась, махнула рукой и поставила планшет туда, где он и стоял: к стене, но, наоборот, тыльной стороной вовне.
– Как можно остаться чистым, сознательно пачкая себя грязью? Ненависть – унижение духа, раздувающаяся до непомерности пустота. Всё тривиальнее. По моему вероятию, просто свои силы лучше направлять на достижение результата, на укрепление своего конкретного мира. Ты наживи приличную квартиру, обустрой её… – сказала хозяйка и присела на ступень лестницы. – Большой мир, которого каждый день люди касаются руками, складывается из малых миров. Как дом из наших квартир.
Намотав на кисть руки тряпку, Горицына осознала, что забыла слова, которые должна произносить дальше. Ужас! Неужели стала подводить профессиональная память? Импровизация импровизацией, но самой Галине Алексеевне всего не сочинить. Надо продолжать. Но о чём говорить? Да всё о том же… Внезапно включилась память.
– По крайней мере, последние – малые миры – не столь абстрактны. И прежде всего, необходимо начинать с себя. Именно внутреннее устроение каждого из нас должно быть ясным и основательным.
– В коттедже живете. У вас целая теория! – заметил Лев.
– Коттедж не мой – от родителей. А что? С кем поведёшься, от того и наберёшься. Сами сделали спорщицей. Вот, ударилась в проповедь…
Хозяйка встала, чтобы уйти.
– С Всеволодом Владимировичем поживёшь… – призналась она.
И, уходя, на мгновение застыла:
– Что же я хотела?
Повернулась ко Льву, усиленно вспоминая:
– А ты в гости или по делу?
– В гости по делу.
Зинаида Зиновьевна понимающе погрозила пальцем. И вооружилась потрёпанной газетой, сложенной несколько раз.
Но пора бы обратить внимание на созерцателя Мокрицкого. Завлит, задумавшись с момента рассуждений о колодезной воде и крови, пропустил дальнейшую сцену, сыгранную Горицыной и Ишиловым-Аржем, ибо вспомнил недавний случай в автобусе, свидетелем которого ему поневоле довелось быть. Всё началось с приставания полупьяных парней к трём девушкам. Как человек театра Мокрицкий сразу дал молодым людям прозвища, даже и не прозвища, а, скорее, определил амплуа. Одного он нарёк Дон Жуаном, а другого – Лепорелло, поскольку первый играл роль заводилы, а второй – ему лишь подыгрывал. На их приставания три грации с большими чёрными папками (студентки?) ответили довольно резко и удалились к кабине водителя, куда искателям приключений не очень-то хотелось приближаться – риск оказаться высаженными из автобуса явно увеличивался. Мало ли есть других на свете! Тем более навстречу шла четвёртая грация – симпатичная шатенка спортивного сложения. Дон Жуан, не утерпел и улюбезил ей комплимент. И это стало его ошибкой. Грации не понравился ни комплимент, ни сам Дон Жуан. Она решительно взяла своего обольстителя за лацкан пиджака (так в самбо хватают для броска), одарив единственным вопросом:
– Что ты сказал?!
И сделала заманчивое предложение:
– Давай выйдем!
Дон Жуан, видя перед собой вовсе не донну Анну, потерял к ней всякий интерес, а с ним и весёлость. Он искривил свои губы из стороны в сторону, затем попробовал выбросить их вперёд и втянуть назад, пока изо рта ни изверглось нечто немое, безъязыкое, нечленораздельное. Однако дальше случилось совсем непредвиденное. Откуда ни возьмись – точно с самого неба! – явил себя миру живой командор. Он твёрдой поступью приблизился к незадачливому Дон Жуану, схватил его за шиворот и поволок в дверь, распахнувшуюся на остановке. Мокрицкий стал свидетелем силы жанра: великий литературный сюжет не подлежал ревизии. Фантазиям и импровизациям здесь нечего делать. Закон должен торжествовать в любой сфере жизни, в том числе в любой словесности. На то он и закон. Как ни крути, но мог ли победить командор в середине спектакля? Разумеется, нет, даже учитывая самобытные российские условия. Дон Жуан упёрся ногами в стойки, а руками схватился за поручни с той силой, которую было не одолеть тяжёлому бульдозеру и тем более какому-то незваному командору.
Ну, а что же бесстрашный друг Лепорелло? С возникновением опасности он смирно сидел на свободном пассажирском месте, помня о долге защитника. И когда случилось нападение на Дон Жуана, то, не мешкая, кинулся тому на помощь. Да вот беда! Его встретил прямой точный удар в нос: рука командора не подвела. И Лепорелло оказался на полу под сиденьем. Ещё хорошо, что уцелел нос, ; а туловище приземлилось там, где оно оказалось:; под сиденьем безопасней. Могло быть хуже: от ярости глаза нападавшего чуть не выскочили из орбит. И всё-таки помощь Лепорелло оказалась не напрасной. Его манёвр дал командору окончательно понять: даже всемогущей каменной статуе не хватило бы сил выкорчевать Дон Жуана на расправу. Против рожна не попрёшь, тем более когда он (рожон) представляет собой классический сюжет! К тому же, время работало на искателей приключений. Ревнивому мстителю не оставалось другого выбора, как выпрыгнуть на улицу к шатенке в уже закрывавшуюся дверь. После чего раздался страшный удар каменной ногой в автобус, но усилия не могли дать удовлетворения: сражение закончилось безрезультатно.
Дон Жуан упал на сиденье без сил... Девушки с папками презрительно хохотали.
Сморкаясь на пол, восстал и поверженный Лепорелло, со словами, выдающими его отношение к классике:
– Я не понял. Что это был за барабанщик?

И здесь действительно раздался громкий стук, вернувший завлита в зал.
– Кто там? – спросила Зинаида Зиновьевна и направилась к двери. Глядя на Мокрицкого, она добавила:
– Ещё один.
Вошёл сосед Андрей.
Из-за двери выглянул Негидальцев, почти наполовину превратившийся в Болдуэлока. Он изрёк:
– А вот погода, похоже, станет портиться. Говорю без всякого символизма.
И, заметив Андрея, объявил:
– В образе Часовщика – сам Константин Зариквани! Аплодисменты!
Николай Сергеевич остановил Максима:
– Лучше без «аплодисментов». Меньше пафоса. Мы не в цирке.
– Привет всем, – кивком головы поздоровался Андрей. – Кто скажет: сколько времени?
Лев размашисто посмотрел на свои наручные часы:
– На моих золотых половина ржавчины.
– А если точней, – настоял на пунктуальности Андрей. Лев сдался:
– Одиннадцать.
Вставила своё слово, обращённое к Андрею, и Зинаида Зиновьевна:
– По всем вероятиям, до сих пор не починил ни одних часов в доме…
И, найдя взглядом Льва, обронила:
– Вот типичный представитель того, о чём говорила! Ох, уж эти идеалисты…
Андрей поблагодарил и, уходя, у двери обернулся.
– Жаль, что я не стал банкиром, – пошутил он. – Вы сегодня устали, Зинаида Зиновьевна.
И закрыл за собой дверь.
После небольшой паузы Лев, прохаживаясь, объявил:
– Он считается одним из лучших часовщиков в городе, между прочим.
«Когда женщине не хотят нагрубить за нанесённую обиду, то ей всегда говорят: “Вы – устали”», – дал знать о себе внутренний голос Мокрицкого. По всей видимости, это был личный джентльменский опыт Филиппа.
В очередной раз, хлопая газетой о стену, Зинаида Зиновьевна многозначительно, и в то же время шутя, приговаривала:
– У таких мастеров после ремонта часы начинают ходить в обратную сторону.
Но, подумав, добавила:
– Справедливости ради надо сказать: не в пример многим другим часовщикам, Андрей – честный человек.
С воображаемой улицы в комнату вошёл Всеволод Владимирович.
Не до конца загримированный Негидальцев теперь показался в окне и, увидев Авитского, доложил:
– А вот и главный виновник.
Всеволод Владимирович, заметив заглядывавшую за холст Зинаиду Зиновьевну, игриво подбоченился, а потом пристыдил:
– Опять ты, неуёмная сивилла наша, занимаешься грешным делом?
Негидальцев появился на сей раз в дверях, с рассуждением:
– Иногда художник не понимает, что боится себя, а потому так и сяк пытается освободиться от самого себя же. Бывает… И это освобождение иногда оказывается успокоительным. Великое дело – свобода! Но какая? У каждого своя. И чем больше её, тем лучше? Смотря чем измерять...
Зинаида Зиновьевна попыталась оправдаться:
– Не сердись. Мне сегодня всё время кажется, что там кто-то есть.
Негидальцев, помня совет режиссёра, самым будничным тоном произнёс:
– В роли художника Всеволода Владимировича вы сегодня видите давно вам знакомого Ивана Петровича Авитского.
И обратился к Николаю Сергеевичу:
– А звание Народного артиста объявлять?
Спроси у Ивана Петровича, – ответил тот.
– Иван Петрович!
– Не стоит, – поскромничал Авитский. – Кому надо, тот знает.
После чего Максим отмерил шагами полукруг и поднялся по лестнице наверх.
Зинаида Зиновьевна, не обращая внимания на Негидальцева, направилась туда же, с газетой в руках.
Всеволод Владимирович рассмеялся:
– Хоть караул ставь. В таких случаях принято креститься.
Зинаида Зиновьевна, прежде чем уйти, опять прихлопнула газетой муху и привычно повесила тряпку на гвоздь. С лестницы донёсся голос хозяйки:
– Лучше бы дверь запирал за собой!
Появилась Светлана.
Негидальцев произнёс всего два слова:
– Любовь Трубачёва.
На что Воскобойников возразил:
– Это та простота, которая хуже воровства! Добавь красок. Максим повторил более выразительно:
– Наша новая звезда – Любовь Трубачёва!
– Оставь просто «Любовь Трубачёва!», – сказал Николай Сергеевич. – Ты боишься быть с ней душевней из-за жены?
«А вот это – вторжение в личную жизнь, батенька! – возмутился в душе Мокрицкий. – К тому же, Максим уже произнёс два слова, которые в конце концов и были одобрены».
Чем не ключ к пониманию характера русского человека, сущности его натуры? Будь он европеец, почвенник или евразиец. Разве Лепорелло в автобусе подтвердил не то же самое? Впрочем, Филипп не случайно помянул личную жизнь. Но о ней особый разговор…Во Льве усмехнулся Феликс, и он снова развернул планшет лицевой стороной к зрителю.
Всеволод Владимирович раскинул руки навстречу Льву и Светлане:
– Ну, здравствуйте, что ли!
– Здравствуйте, – отозвалась Светлана.
– И вам доброго здоровья! – добавил Лев.
Художник возмутился:
– Опять закрыто окно!
Он открыл створку и залюбовался якобы начинающимся дождём, подставляя ладони вымышленным каплям воды.
Светлана оценивающе глянула на Всеволода Владимировича и покачала головой:
– Мне не нравится ваш вид. Вы явно не в форме…
Старик фальшиво смочил мокрыми руками виски и не согласился: – Нет. «Плохой вид», потому что я именно в хорошей форме. Но горе мне при «хорошем виде»! Впрочем, не о том разговор. Факт! А о чём? Забыл…
Художник взял планшет, подержал его и задумался.
Авитский лихорадочно вспоминал слова роли, которые он действительно забыл. Вспомнив их смысл, произнёс:
– Хочется написать такую картину, чтобы все видели простоту её создания. Но не понимали как и чем она действует на зрителя.
Завлит внутри себя улыбнулся: «Воистину оригинально не то, о чём никто не сказал, а то, о чём говорили все, но у тебя получилось намного интересней, нежели у других». В таком случае позволительно спросить: почему Мокрицкий сам не стал драматургом? Скорее всего, он ответил бы: «Кто-то же, батенька, должен работать завлитом!». Возможен другой ответ, но он менее вероятен: «Белинский, критикуя писателей, сам не создал ни одного романа».
Свежести от вымытых полов надолго не хватило. Было прохладно, но дышалось из-за спёртого воздуха с трудом.
Всеволод Владимирович потёр лоб и шутливо хлопнул по планшету ладонью:
– Жуткая ерунда сегодня приснилась: суд над моим учителем Сергеем Николаевичем. Более одарённого и умного мужа я не встречал в своей жизни. Но он полностью отверг славу мира сего: на выставках никогда не было его картин. Сам и не давал… Даже не продавал их. Иной раз приходилось удивляться: за счёт чего жил художник? И как-то жил… А милый человек был, доложу вам, друзья, хотя иногда горячился, срывался, кричал… Типичный холерик и настоящий талант.
Актёр подмигнул Мокрицкому и, не отводя глаз, потребовал от того ответа, словно насмехаясь над его прозвищем:
– Кто из нас без греха?
Светлана подошла к окну и уточнила:
– Суд?!
Она облокотилась на подоконник, не глядя на художника, пояснила:
– Всеволод Владимирович, в вашем подсознании проснулось забытое инфантильное чувство мести. Это комплексы…
– Признавайтесь: много ли получали двоек? – подключился к девушке Лев. И переглянулся со Светланой. Художник набрал много воздуха в щёки, прижал их с двух сторон большими пальцами и, когда воздух вышел, ответил:
– Знатные вы фрейдисты, ребята! Двойки, конечно, получал, но не много. И не у Сергея Николаевича. К тому же, мне пришлось побывать мирным свидетелем, а не мировым судьёй. Да и учителя притом оправдали.
Вошли Виктор и Олег.
Опять забывшийся Колобошников, сложив кисти рук рупором, громким шёпотом изрёк:
– Ребята, привет!
Воскобойников призвал на помощь к себе Наташу:
– Как зовут Колобошникова?
– Не знаю, – ответила помощница . – Его все только так и называют: Колобошников.
– Странно, – удивился постановщик.
– Всё нормуль, Николай Сергеевич. А какая фамилия у Арлекина? Не можете сказать, потому что её попросту нет. У Колобошникова нет имени. Ничего странного. На то и театр!
По лестнице сверху спускался Негидальцев, ставший Болдуэлоком. Заметив Виктора и Олега, он тут же доложил Воскобойникову:
– Тепляков и Немаев!
– Я знаю, кто они такие, – откликнулся режиссёр. – Объяви их так, чтобы заинтересовать зрителя.
Болдуэлок решил в качестве обычного зрителя использовать Колобошникова. Он тоже сложил кисти рук рупором и сообщил громче прежнего:
– Немаев и Тепляков!!
Приставив указательный палец к губам, Болдуэлок принялся высматривать на сцене лишних людей. Вывел рабочего сцены, сильно испачканного краской.
Колобошников прокричал:
– Это наш человек! Ферштейн?
Болдуэлок отпустил рабочего и признался:
– Порванный круг!
Всеволод Владимирович, обернувшись, заметил пришедших гостей:
– Давно не захаживали! Рад вам. Проходите.
Тем временем Болдуэлок уселся на авансцене. И, глядя в потолок, свойским тоном поведал:
– Всё в этом мире случайно. Ваши предсказатели – врут. Ничего нет предопределенного. Кто знает что произойдёт через минуту, час, день?
– Моё почтение! – поздоровался Виктор. Болдуэлок его представил еще раз:
– Степан, он же Виктор и будущий почитатель Архия.
– Добрый день! – поклонился Степан.
Болдуэлок представил вторично и его:
– Женя. Он же Олег. Архию будет развлечение.
Болдуэлок резко встал, принялся вышагивать незримые для зрителя стороны треугольника по комнате и, закончив, вернулся на прежнее место, откуда вышел. Правда, вскоре незаметно исчез совсем.
«Когда человек одинок, то он начинает жадно смотреть на людей», – почему-то подумалось Мокрицкому. А почему он именно так подумал? Филипп, будучи холостяком, знал цену одиночеству. Вполне вероятно и иное объяснение. Завлит пришёл к своей мысли просто потому, что Всеволод Владимирович с интересом стал разглядывать молодёжь.
– Рассказывайте: как жизнь? Что нового? – не утерпел он.
– Сессия грядёт. Зубрим классиков, – сказал Виктор. Из-за холста чья-то рука показала Грустную маску.
– Лёва с нами не солидарен. Учит основательно… Шпаргалки презирает, – доложил Олег.
Виктор принял позу памятника, после чего возвестил:
– Наш мудрейший намерен протоптать собственную тропу сквозь тернистые поля всемогущей Науки.
– Чего стоят одни рассуждения о разных плоскостях времени! Поэзия!! – поддержал Олег.
Светлана с укором посмотрела на друзей:
– Ребята, зачем вы?
– Как обычно, всё напутали, – смутился Лев.
– А сами-то какой след собираетесь оставить? – спросил Всеволод Владимирович.
– Мы?! – удивился Виктор.
В это время из-за холста появилась Смешная маска.
Олег, не кривя душой, признался:
– Мы – всего лишь фон, на котором сияет наше светило Лёва. Не будь нас, не сиять и светилу. Мы призваны оттенять его. Вы же знаете из рассуждений Матисса: для яркого звучания цвета ему необходимо нейтральное поле – серое.
– Потому и не лезем на Олимп, – согласился Виктор.
– Слава Богу! – вздохнула Светлана.
Лев с намеренной скромностью обратился к Виктору и Олегу:
– Не сомневайтесь: через некоторое время мне придётся ходить у вас в подчинении.
– Успокойся, Леон, – произнёс Виктор. – В таком случае, мы тебе по старой дружбе назначим персональную пенсию.
С улицы к окну подошла незнакомая женщина. Прохожая. Она медленно раз за разом откусывала большое яблоко и пристально смотрела на Всеволода Владимировича.
Неизвестно откуда раздался голос Болдуэлока:
– Эмма Анчик! Женщина редкостных знаний и дарований. Но сегодня её роль осталась без имени, как и Колобошников.
– Это почему же я без имени! – въезжая в зал на одном колесе, воскликнул Колобошников. – Меня зовут…
Ему не дал договорить Воскобойников.
– Ты разве сейчас должен выезжать на колесе! – закричал он. – Вон из зала!! Заедешь тогда, когда тебе сказано!
Досталось и Максиму:
– Зачем поминаешь Колобошникова, если он до сих пор не принимал участия в спектакле? Только запутываешь зрителя!
Эмма Анчик, чтобы разрядить обстановку, спрятала недоеденное яблоко и начала незатейливо танцевать. Запела:

Всё равно всё пройдёт,
Всё равно ведь никто не поймёт,
Ни тебя не поймёт, ни меня,
Ни что ветер поёт
Нам звеня…

– А вот это хорошо, – одобрил Николай Сергеевич. – Оставьте для спектакля.
И обратился к остальным актёрам:
– Не устали?
Олег поднял руки вверх, потянулся, замер от удовольствия.
– Люблю Блока… – размяк он.
Заметив Прохожую, движением руки указал ей:
– Иди, иди, родная; гуляй!
Анчик не поняла, ей лично или её героине предназначены слова Теплякова. Она в отместку с хрустом откусила яблоко. В продолжение музыки сделала несколько движений руками. И ушла.
– На сегодня хватит! – подвёл черту Воскобойников. – Встречаемся на следующей неделе, надеюсь, в готовых декорациях. Наташа, Илья, у вас абсолютно всё должно быть готово. Точное время сбора будет сообщено дополнительно.
«Художник, даже исходя не из духовных причин, а исключительно из профессиональных – уже должен быть ясновидцем. Иначе каким образом он увидит свои будущие картины, спектакли, фильмы…», – думал Мокрицкий, покидая зал.
Всё-таки непростым человеком ему показался Воскобойников: вроде излишне придирается к актёрам, но ради дела же, а не самолюбия для. Он не похож на приезжего из столицы ловца чинов и удачи. Скорее, это тот мастер, который любит не себя в искусстве, а само искусство. Потому и лестницу сам двигал. Есть надежда, что именно он расчистит этот театр от ила рутины.
С такими мыслями завлит заметил в фойе автора. Не желая встречаться с ним, Мокрицкий отвернулся и стремительно проследовал к служебному выходу. И уже набегу остро почувствовал страшный голод движения. Филипп выскочил на улицу и побежал вдоль неё изо всех сил, которые сохранились в сорокалетнем возрасте. Но куда он себя погнал? Не понимал сам…
А вокруг медленно, тихо, мягко опадал иней с деревьев, отчего оголялись и беспорядочными угольными штрихами начинали чернеть ветви. Зимняя сказка постепенно превращалась в заурядную повседневность.
Мокрицкий шёл всё быстрей и быстрей. Становилось немного жарко. После удушливости зала Филипп шалел от свежего воздуха, ненасытно глотая его и не напиваясь. Ветер обдавал лицо, кое-где забирался под лёгкое пальто, но не мог причинить вреда – согревало движение. Завлит уже обогнал тех, кто вышел из театра раньше его, обогнал знакомых, которые не были на репетиции, опередил множество незнакомцев. Гнал и гнал себя в никуда…
А навстречу ему неминуемо шёл автор…

 
Тихим вечером

Наступил долгожданный день. Генеральная репетиция.
По такому случаю присутствовали высокие чиновники из департамента культуры и даже из администрации губернатора. Мокрицкий их пока не знал, ибо начальство всей командой сменилось совсем недавно, но из троих выделил хрипловатого невзрачного толстяка, копия современного Санчо Пансы в костюме цвета хаки, и модно стриженую дородную даму с дорогими бусами через шею (нет, это не Дульсинея Тобосская, а, скорее, Коко Шанель). Третий же, очкарик, затюканный Дон Кихот без бороды, соглашался со всем, что говорили толстяк и дама, поэтому сразу стал завлиту неинтересен: что за Дон Кихот, если он заглядывает в рот своему Санчо!
К концу подходила первая сцена спектакля.
Всеволод Владимирович закрепил холст на мольберте – так, что лицевая сторона полотна, белая, без каких бы то ни было изображений, повернулась к зрителям. Художник принялся размышлять вслух, но, словно про себя, без реакции присутствующих:
– Не верю в полный аналог «правды жизни» и «правды искусства». Солнце в небе и солнце на картине – всё-таки разные вещи, их нельзя путать – слишком далеки друг от друга эти реальности, даже по природе. (Авитский смахнул руками с плоскости холста случайные инородные крошки, оказавшиеся там после шлифовки.) И если солнце в небе объективно есть или его нет (тучи закрыли небо), то на картине оно волей художника может стать чёрным квадратом, но будет ли чёрный квадрат правдой солнца? Я глубоко убеждён, что правда и на картине должна становиться правдой, однако исключительно художественной правдой. (Иван Петрович пробарабанил пальцами по холсту.) Когда живописец не в силах убедить зрителя в превращении чёрного квадрата в солнце, тогда зря он старался. Тогда он всего лишь декадент. А если убедит?
– Стоп! – скомандовал Воскобойников. – Сейчас пришла идея сопроводить все-таки эту сцену танцем Любы. Иначе получается сухо, маловато действия. Люба, займи место сразу за спиной Всеволода Владимировича. Сначала ходи за ним насколько можно незаметно, а потом отделись в простом танце и старайся развить пластически то, что говорит художник. Давай попробуем!
– Ой, без хореографа трудно переложить на язык танца сказанное Иваном Петровичем, почти невозможно, – смутилась девушка. – Я в другом костюме. Переодеваться надо?
– Нет. Активно включайся в действие, думай – и у тебя всё получится. Никто не требует натурализма. Он даже противопоказан.
Филипп заметил, что чиновники остались не очень довольны, пока Николай Сергеевич подбирал с Любой нужный танец. Они скучали до тех пор, пока не вошёл Андрей.
Олег встретил его словами:
– Наш Кулибин! Разговаривает с часами…
После чего Олег украдкой приоткрыл окно и жестом позвал Виктора к себе. Они уединились.
– Слушай, – вкрадчиво спросил Олег, – откуда у нашей Зины такие апартаменты, если до пенсии она работала всего-навсего культработником?
Чиновники явно оживились.
– Это скромный домик её родителя, секретаря о-го-го чего (Немаев поднял указательный палец вверх). Да она и сама ходила в начальницах. Забыл? Мэтру, считай, повезло…
Олег перебил:
– Насчёт карьеры я в курсе. (Тепляков развернулся на каблуке в другую сторону.) Полина была изысканным угощением, а её мамаша, хоть и переспевшая ягодка, но ещё не потерявшая товарного вида…
Во время беседы друзей Светлана (то есть Люба), окончив танец, шагами принялась измерять комнату в разных направлениях. Ногой она чертила на полу кривые и прямые линии, полукружия, буквы и ещё какие-то знаки.
– О, сколько народа! Всем салют! – поздоровался Андрей. Лев отвёл его в сторону и сказал:
– С вашего позволения, хочется задать один несерьёзный футурологический вопрос. Простите. Можно?
У Андрея легко прочитывалось на лице любопытство:
– Интригуете!
– Представьте себя известным крупным конструктором. Какие бы вам захотелось создать часы? Может быть, не часы, а саму мечту!
Из-за двери неожиданно выглянула Грустная маска.
– Хм… Зачем вам знать? – спросил Андрей. – Скажу откровенно, на данный момент у меня нет даже самых примитивных часов. Не удивляйтесь. Надоела трескотня будильника, и мне, недостойному, вздумалось обучить его музыке Баха. Вот так и изломал все часовые механизмы в доме… Они остановились намертво. Я бессилен их отремонтировать. Да-да! (Зариквани развёл руками.) Теперь приходится узнавать время у других. Кстати, много ли набежало на ваших золотых?
В этот момент Всеволод Владимирович хлопнул раздражённо ладонью по плоскости холста, развернулся и громко произнёс:
– Кто снова закрыл окно? Пожалуйста, откройте.
Лев пробормотал Андрею:
– Скоро полдень.
– А точнее!
– Без четверти.
– Благодарю, – пробормотал и Андрей. – Пожалуй, пора возвращаться в страну Тик-Такию. (Зариквани направился к двери, но обернулся.) Как просто: настоящее без прошлого и будущего есть вечность. Подходящая мысль. Хм…
Всеволод Владимирович, сидя в кресле напротив мольберта с холстом, кажется, начинал дремать. Олег и Виктор о чём-то беседовали со Светланой.
Лев созерцал выглянувшее из-за туч солнце в окне.
Тихий вечер…
Сбоку, в широкой и большой раме нелепо появилась Смешная маска.
Постепенно комната погрузилась в полумрак.

В кабинете Лунёва сиплый толстяк Санчо высказал неудовольствие:
– Что за намёк с домиком начальницы от культуры?
Воскобойников попытался объяснить, что никаких намёков нет, ибо дом достался героине по наследству от отца, занимавшего в своё время высокую должность. Надо же как-то мотивировать среду, в которой происходит действие. А если действие поместить в тесную каморку, то вот тогда вполне могут возникнуть некие намёки, которых как раз и хотелось избежать в данном спектакле.
– Но пока всё-таки скучновато, – высказала своё мнение дородная Коко.
– Так и есть, – подтвердил Кихот. – Раньше жаловались, что власть не даёт свободы в искусстве. Хорошо, вот вам свобода! Никакого ханжества. Ставьте спектакли даже о религиозных чудесах. Кто против? Но как быть детям капитана Гранта! Они хотят романтики, приключений, перчика, наконец! А что им предлагается? Девушка чертит на полу ножкой геометрические фигуры…
Санчо добавил
– Показателен и финал, правда, с одной поправкой: во мрак погружается не комната, а сознание.
Не вытерпел Лунёв:
– Господа, давайте судить художника по тем законам, по которым он работал сам, к чему призывал Александр Сергеевич Пушкин. Или поэт неправ? У нас спектакль о художнике, о творчестве, о его особенностях и процессах, а не об острых приключениях и чудесах.
Эх, не было, к сожалению, в кабинете Мокрицкого… А то мы узнали бы много больше и подробней.
– Идём смотреть вторую сцену, – просипел Санчо. – После просмотра и продолжим наш разговор.
Когда чиновники (комиссия?) заняли свои места в зале, по-иезуитски острый на ухо завлит всё же услышал за кулисами голос Лунёва, пожаловавшийся Воскобойникову:
– Этот стервец Колобошников сегодня не явился на службу! Уволю. Больше нет сил.
Николай Сергеевич сквозь зубы процедил:
– Срочно зови автора – пусть безотлагательно перепишет кусок пьесы.
Мокрицкий сильно удивился, потому что автор стоял уже позади их.


 
Когда светит черное солнце

Та же крупная резная рама, из которой выглядывала Смешная маска, была низко установлена на тяжелом мольберте и украшена белой драпировкой в виде прихотливого занавеса.
Из неё вылез Болдуэлок и отвесил во все стороны поклоны. На груди у него виднелась буква «А», на спине – «Я».
– Да, это я! – улыбнулся он чиновникам в зале. – Мы с вами где-то встречались?! Узнаёте?
Негидальцев посмотрел по сторонам, стал прохаживаться, продолжая:
– Не сочтите за бахвальство или манию величия: я – основательно заполонил весь мир. Не потому ли – везде признают своим? По крайней мере, прихожусь по нраву многим из вас.
Максим принялся выхаживать по линиям, образующим полукруглые скобки, приговаривая:
– Настоящего имени не спрашивайте. Расслабьтесь. Меня не угадывают, но знают. Имён имею множество, и о них не подозревает никто. Некоторые лишь догадываются, но поздно – когда я уже во гневе.
Негидальцев остановился.
– Зря напрягаете память. Переберите все буквы алфавита, и на каждую из них найдётся имя вашего верного слуги.
Актёр указал на множество теней, стараниями Ильи разбежавшихся в разные стороны от его ног, после чего решительным жестом призвал:
– Оглянитесь, я живу среди вас и ежеминутно изменяю свое обличье. Мир изменчив… Потому иной раз приходится таять, как воск.
Максим присмотрелся к Кихоту.
– Кто там приготовил лист бумаги и потянулся за ручкой? Оставьте до времени. Писатели! Лучше прислушивайтесь и запоминайте. Надеюсь, вы догадываетесь о чём я… Мои глаголы доступны оборванцам и королям. Ибо эти словеса не требуют толмача; они не изыски экспериментирующего эстета. Напоминаю: сегодня зовите меня условно, но не без интриги – Болдуэлоком… Игра же!
Мокрицкий потупил глаза в пол с одной мыслью: «Несдобровать сегодня Главному! Впрочем, на дворе другие времена. Если спектакль даст приличный доход, то всё уладится. Вряд ли запретят премьеру. Не для того Москва прислала сюда Воскобойникова». И завлит прав. Достаточно заглянуть в календарь и посмотреть в окно, чтобы убедиться в справедливости его слов.
Тем временем Болдуэлок отвесил поклон ещё раз. Он удалился в глубину комнаты и вывел оттуда Поликла.
Освещение Илья сделал немного ярче.
Негидальцев обратился к чиновникам:
– Вот Поликл. Да, вы в какой-то мере уже знакомы. Но объяснять причины его превращения из Всеволода Владимировича в Поликла не моя задача (Максим рукой указал на режиссёра). Умные сами возьмут в толк. Вы только гляньте, насколько Иван Петрович помолодел!
И, обращаясь к Авитскому, продолжил:
– Ты мне сегодня совсем не нравишься. (Максим протёр глаза.). Преобразись. Умеешь же. Улыбайся, ведь на нас смотрят люди. И какие люди!
Негидальцев задумался, вспоминая продолжение слов. Забыл их от волнения перед начальниками. Авитский взглядом указал ему на мольберт. Максим вспомнил, о чём должна идти речь, но всё равно сказал своими словами:
– Впрочем, я знаю средство, возвращающее тебя на грешную землю.
Актёр подошёл к мольберту и вместо драпированной рамы закрепил чистый холст. Посмотрел с благодарной улыбкой на Ивана Петровича. Драпировка на глазах отделилась от убранной рамы и, оставаясь малым занавесом, искусно собранным к краям, зависла над полом выше человеческого роста. Негидальцев признался Авитскому:
– Я – твой верный оруженосец.
На лице Шанель Мокрицкий прочитал удивление. Он и сам сначала удивлялся фокусам с драпировками, легко принимавшими нужную форму, движение, необходимый размер, пока не понял, что этот секрет привёз с собой Николай Сергеевич. И секрет не подлежал разглашению даже внутри театра. А как же иначе: творчество и есть тайна!
Из-под импровизированного занавеса вышел Архий, сопровождаемый толпой в чёрном.
Санчо стал с интересом присматриваться к нему, пробуя угадать исполнителя роли, но усилия оказались напрасными.
Забота поселилась на его бровях.
– Что за артист? – не вытерпел он и спросил у Шанель.
– Я тоже не знаю, – с недоумением ответила Коко.
Мокрицкий взял на себя ответственность консультанта, с опаской посматривая на Лунёва.
– Галина Алексеевна Горицына, – подсказал завлит.
И когда на лицах чиновников застыло полное недоумение,
Филипп тихо, но с гордостью добавил:
– Свежая струя режиссёра Воскобойникова!
В окно светило предвечернее солнце, скрадывая полутона.
Процессия, возглавляемая Архием, совершила круг и остановилась на середине комнаты.
Архий, сложив биноклем кисти рук перед глазами, обратился к Поликлу:
– У тебя, служителя красоты, возмутительный порядок вещей. Как такое возможно? Фу!
Горицыной необъяснимым образом удалось превратить женский голос в мужской. Как?? Что значит старая школа!
И Архий тут же приказал толпе:
– Переделайте всё на мой вкус.
И пока рабочие сцены, переодетые в артистов толпы, вместе с другими статистами уносили мольберт, холсты, подрамники, рамы, пучки кистей, торчавшие из широких ваз, обтянутый пожелтевшей бумагой планшет, Люба думала о своём. Единственный человек, который был ей хорошо знаком задолго до того, как она согласилась сотрудничать с театром, сидел в зале и все эти дни делал вид, что не знает её.
Злилась ли Люба? Нет. Напротив, такая ситуация немного смешила. Она несколько лет дружила с этим Лепорелло (уж так его в шутку нарекла). Не пугали даже двадцать лет пропасти, разделявшей их годы рождения. Напротив, именно пропасть не позволяла перепрыгнуть бездну и превратить товарищеские отношения в любовные. Девушка открыто признавалась, что мечтала бы свою жизнь связать с ровесником-командором. Лепорелло не мог занять это место: пропасть лет требует постройки моста через неё – моста звёздной известности. Или мост должен быть золотым. Чего нет и не предвидится. И тогда Лепорелло сильно раздражался, превращаясь, по его собственному признанию, в Дон Карлоса, после чего неизбежно начинались ссоры. Но Люба звонила – и без труда снова восстанавливался мир. Вряд ли она могла бы объяснить причину своих звонков. И действительно: зачем звонила? Загладить вину?! Вины не чувствовала. Надо же действительно устраивать личную жизнь. Смешно говорить о любви… Но вот звонила, потому что не могла не звонить. Наверное, просто привыкла к этому неустроенному человеку. Благодаря ему начала читать Германа Гессе, Трумена Капотэ, Фредерика Бегбедера, Ника Хорнби… Кого ещё? Однако у Любы всегда оставалось женское преимущество приближать к себе или удалять от себя друга.
Знала, что многие приятели и знакомые были против их встреч, что, наоборот, её и удерживало от окончательного разрыва… Не любила плыть по течению. Потому чаще всего, удаляя, приближала, а приближая, удаляла от себя Филиппа. Он тоже вряд ли любил её, но почему-то тянулся к девушке, день ото дня желая всё большего. В один из моментов при встрече она, смеясь, сказала, что донна Анна не может быть любовницей слуги Дон Жуана. Возможно, болтнула лишнее. В ответ он огрызнулся: король Филипп сильно полюбил Елизавету, но та сгубила себя сама. Он не плебей. Даром что ли его и в театре прозвали «Войтылой» – папой Римским. Тем не менее он тоже не назвал бы причину этого бессмысленного притяжения. А однажды Люба ни с того, ни с сего почему-то поцеловала сама… И больше велела не звонить. В результате, теперь в одном зале находилось два незнакомых и даже чуждых друг другу человека. Притом, что оба были вовлечены в одно общее интересное дело. Сложная штука жизнь…
Мокрицкий наблюдал, как «слуги» Архия в самый центр комнаты откатили от стены лестницу, еще недавно связывавшую оба этажа коттеджа. На лестничную площадку подняли кресло Всеволода Владимировича. Получилось некое триумфальное возвышение с троном. Слева и справа от него в оставшемся пространстве установили несколько качелей. Анчик, перебегая с одной качели на другую, начинала азартно раскачиваться на них. Её примеру с гиканьем последовали и те, кто ставил качели.
Архий поднялся по лестнице и сел в кресло, которое Болдуэлок протёр рукавом.
Архий дал знак – и толпа смолкла. Глядя на чиновников, он начал:
– По природе аз, недостойный, был всепрощающим человеком.
Он манерно скорчил искусственную улыбку и, юродствуя под блаженного, продолжил:
– Но вот настал судьбоносный момент, когда люди захотели и избрали ГЛАВНЫМ. Я же не сам напросился. Расскажу знаменательную историю.
Архий поднялся и заходил вокруг кресла, приговаривая:
– Претенденты на власть собрались в одном городе для встречи с народом. Дело было зимой. Они встретились вместе за утренним завтраком в почти пустом зале. Ганимеды носили вина и блюда, заказанные высокими посетителями. Сущее удовольствие доставлял местный пейзаж: в огромном окне мёрзли берёзы, узорно разукрашенные инеем.
– И тут волки… – нетерпеливо перебил Болдуэлок, вероятно, знавший эту историю.
– Не мешай! – скривил рот Архий и вернулся к прежнему тону. – Да, на претендентов из утренней полутьмы неожиданно уставился десяток пар светящихся волчьих глаз. Голодных и злых. А вот теперь, господа, представьте! (Архий обратился к чиновникам, и без того сидевшим в напряжении.) С одной стороны оконного стекла шесть персон, жаждущих власти и сытых, поглощавших на виду у волков вкуснейшие куски мяса, а с другой стороны – десяток голодных волков, имевших власть над жаждавшими власти, да так, что последние не могли высунуть носа на улицу.
Очкарик Кихот «технично» обратился к толстяку (так обращаться могут только люди с большим управленческим опытом: они слышат друг друга, а другие их – нет):
– Что за аллегория! Не слишком ли нагло! Но толстяк успокоил его:
– Посмотрим, чем эта история завершится.
Архий же в свою очередь повернулся к режиссёру:
– Вот тебе тема для следующего спектакля!
После чего он сошёл с лестницы и стал расхаживать среди толпы, со словами:
– Повторяю: волков и претендентов разделяло лишь тонкое оконное стекло. При сильном желании, его могли разбить вдребезги как волки, так и претенденты. Но выжидали и те, и другие. Первыми дрогнула пара слабаков.
– Рррыыы!!! – Архий, оскалясь, внезапно зарычал на переодетого Лапникова в толпе. Эдуард отпрыгнул и перекрестился.
Архий важной походкой продолжил свою прогулку среди толпы, вспоминая:
– Они сразу признались в том, что играют роль подставных. Вспомнили о совести. Стали взывать к остальным. Ну как же! Нашёлся ещё глупец, который захотел ублажить косточками волков, надеясь, что звери поедят и убегут в лес. Ждите! Видя перед собой соблазнительные куски мяса, какой волк удовлетворится обглоданными костями! Любитель фауны распустил сырость: еле успел захлопнуть дверь перед зверями, иначе сразу загрызли бы – и быстро понял, что морально не готов принять власть. Трое, однако, не поддались. Это было настоящее испытание для них. Изнурительное и жестокое. Истинно так… Но победил не тот, кто больше других хотел власти (все хотят и хотели), а тот, кто не собирался проиграть, у кого оказались прочными связи, крепкими тылы и нервы.
Коко, поправляя прическу, выразила надежду:
– Спектакль, вполне возможно, будет иметь успех. В нём столько смыслов, экспрессии, творческих находок! Зритель должен заинтересоваться. А это и хорошие финансы. Только непонятно: чем же закончилась история с волками?
– Какой там успех! – возмутился толстяк Санчо, лихорадочно тряся коленом. – Какие смыслы! Одни фиги в кармане! Слава Богу, прошло их время.
– Теперь фиги показывают прямо со сцены, – ответила Шанель, не желая оставаться в долгу.
Негидальцев решил удовлетворить её любопытство:
– Вызвали полицию с охотниками – и через полчаса успешно продолжилась избирательная кампания. Но разве волки были в чём-нибудь виноваты? Они просто хотели есть…
Никто ничего не успел произнести. Звучала речь того, кому следовало внимать.
– Вот так пришлось стать тем, кто я сегодня есть – Архием. Замечу, самое трудное началось позже. Требовалось перетряхнуть себя, свои мозги… Страшное дело! И чего ради? Только ради порядка среди явных слабаков. Но волк не может позволить себе превратиться в овцу среди овец, он становится ещё больше волком. Увы… Власть меняет характер любого человека. И не потому, что он начинает высоко мнить о себе, а потому, что правителю нельзя оставаться человеком толпы.
Архий сложил перед собой накрест ладони внутренними сторонами вовне. Так и поднялся по лестнице, пока опять ни сел в кресло.
Он продолжил размышлять вслух:
– Возникает новый кругозор. Если есть немного ума, то понимаешь, что его все равно мало. Нужно больше. Хоть поверьте, хоть проверьте… Вступают в силу другие законы: хочешь быть справедливым – стань твёрдым.
Привстав, Архий рассмотрел со всех сторон кисть своей правой руки, крепко сжал её в кулак, продолжая юродствовать:
– Вот и сегодня мы собираемся судить того, кто противостоит большинству и не хочет отвечать нашим законным чаяниям.
– Развелось умников! – провокационно крикнул Лапников, сотрясая воздух огромными кулаками.
– Не хотят заниматься физическим трудом – мутят воду! – вставил весомое слово некто неизвестный, облачённый во всё чёрное.
– Начнём сейчас же! – дурачась, но с инквизиторской решимостью потребовал Мокрицкий, успевший переодеться. Поликл все слова воспринял всерьёз и удивился:
– Люди! Вы – в опасности и сами опасны. Проснитесь! Вы слепы и жестоки.
– Он нас ещё и оскорбляет!! – буркнул Лапников, прикрывая ладонью крепкий рот, отчего его «лютеровские» скулы стали ещё выразительней. Артист бросил взгляд на сидевшего в третьем ряду Марсена Семёновича. – Вышли мы все из народа!
– Если кто-то спит, то как он может быть опасен и жесток? – брутальным смехом разразился Берстов.
Анчик подняла руки вверх, требуя внимания.
– Архий! Нельзя начинать суд без защитника. Некрасиво! – заявила Прохожая в исполнении Эммы.
На открытом суде, действительно, нельзя, – согласился Болдуэлок. – Пойдут кривотолки о беззаконии. Архий, назначай защитника.
Повисла пауза, которую и нарушил Архий:
– Ваш покорный слуга всегда был почитателем красоты и справедливости. Защитника разрешается выбрать по всеобщему желанию.
Болдуэлок радостно подхватил:
– Вот это воистину справедливый суд!
Солнце сделалось ярко-красным. Илья работал чётко.
Установилось молчание.
До следующих выкриков толпы ещё было время, и Филипп бесконтрольно провалился в себя. Как сказал бы Петрарка, вошёл в лабиринт, где нет исхода. Зато есть прожитая жизнь… Их отношения сразу сложились не лучшим образом: чаще случались телефонные переговоры, нежели встречи. Именно случались. Он звонил девушке, девушка звонила ему. Никаких альковных тем. Делились новостями и мыслями. Оставаясь в одиночестве, Мокрицкий иногда так остро чувствовал подругу, что будь у него волшебная палочка – девушка ожила бы тогда реально всего от одного прикосновения к милому образу, неизменно стоявшему перед глазами. О чём при первом же разговоре он признался в трубку, немного смутившись от того, что слишком разоблачил душу. Не по-мужски так откровенничать. Иногда женщины этим пользуются в своих целях. Было предчувствие ошибки. Но грош цена дружбе, если нет доверия! Тогда через какую дыру потянуло сквозняком? Девушка действительно не одобрила его открытость. Последовало обвинение Филиппа в том, что за много лет он не смог устроить свою личную жизнь и сейчас ищет то место, где будет лучше и удобней. Он оказался Лепорелло без покровительства Дон Жуана. А лучше и удобней не будет. Донна Анна не в силах полюбить Лепорелло. Пора это понять. Придётся смиряться, терпеть и каждый раз заново учиться любви, до тех пор, пока не дорастёт до основательности командора, раз уж не уродился королём Филиппом. И Филипп отключил телефон… С тех пор они не виделись и не звонили друг другу.
Что теперь? Да вот из двери под лестницей вышла Девушка. Завлит вопреки указанию режиссёра отвернулся. Она поравнялась с Поликлом, медленно протянула ему руки и спросила:
– Узнаёшь меня? Я – твоя жертва и вдохновение. И потому преследую тебя днями и ночами, ошпариваю лицо густым багрянцем и стужу смертной бледностью твою кожу. Но не робей: до финала – ещё далеко…
Болдуэлок пояснил начальникам:
– Её я вам уже представлял.
– Мне всегда тяжело с тобой, но без тебя ещё хуже, – откликнулся Поликл на слова Девушки, сидя на полу.
Она присела напротив:
– Сегодня всё будет хорошо. Успокойся.
И, словно Жанна д’Арк, крикнула Архию:
– Я хочу защищать Поликла.
Архий обратился к народу:
– Есть другие претенденты на роль защитника?
Толпа загудела отрицательными возгласами. Мокрицкий зло бросил:
– Здесь и сейчас заступаться за этого слизняка?! Кому он нужен!
– В таком случае нам ничего не препятствует начать суд, – заключил довольный Архий.
В окне светило багровое солнце, еще больше обостряя свет и тени.
Поликла подвели к подножию лестницы.
– Ты, Поликл, обвиняешься в искажении нашей жизни, – с лукавой улыбкой произнёс Архий, плотолюбиво отдыхавший в кресле.
– Верно! – засвидетельствовал Лапников, «лютеровским» оком подмигнув директору Лунёву. К чему Валентин Леонидович не был готов, а потому не знал как следует отнестись к «художеству» Эдуарда. Вдруг он подмигнул кому-то другому!
– Вечно придумывает то, чего не было! – изрёк неизвестный.
– Он лжёт на всех и отказывается хвалить Архия! – положил Берстов на весы правосудия прокурорское слово, а сам поднял в римском жесте большой палец вверх.
– Кто много думает, тот мало живёт! – сказал Мокрицкий, щёлкая пальцами вместо кастаньет. Уж если считаться Лепорелло или королём Филиппом, то и быть испанцем. Девушка посмотрела с презрительной улыбкой на завлита, потом взяла за руки Поликла. Успокаивающе произнесла:
– Участь отличающих действительность от иллюзии, правду ото лжи, ничтожество от добродетели всегда лучше участи обманывающихся.
– Знаю, – согласился Поликл. – Курица не птица, и толпа не народ.
Болдуэлок вальяжно прохаживался по залу и приговаривал:
– Одинокие люди.
Это взволновало чиновников. Но на сей раз они набрались терпения и промолчали.
Архий скомандовал:
– Ввести свидетелей!
С места возле Воскобойникова встал Первый ученик. Болдуэлок подвёл его к Архию.
– Ты должен сказать нам о Поликле, – в сладкой улыбке расплылся Архий.
Болдуэлок свойским тоном дал знать:
– Архий о тебе не забудет.
Мокрицкий с интересом наблюдал, как легкомысленный балагур Феликс преображался в интеллектуала Льва. Отпечатывается ли в душе актёра герой, которого он играл? Хотя бы частицей. Ведь у артиста изменяются темп и стиль речи, даже походка, прищур глаз, само сердце. Разумеется, завлит как театрал «со стажем» знал, что термин «перевоплощение» есть некая аналогия «реинкарнации» – переселения сущности из одного тела в другое. Но ведь актёр оставался в своём теле, и оно на глазах менялось. При всей условности игры, менялось не одно тело. Перерождалась суть одного человека в суть другого. А что происходит потом, когда работа закончена? Обе сути спокойно расходятся опять в разные миры и сосуществуют параллельно? Как??? Это же тайная тайных… Чем владел в какой-то степени только Воскобойников, прозревший в Феликсе Льва, а в Горицыной – Зинаиду Зиновьевну и даже Архия. Надо быть, наверное, самому загадкой, облачённой в мистику сокровенного. Да и сам театр есть тайна. Она решительно не может быть высказана, ибо перестанет привлекать к себе, да и вообще быть тайной.
– Уметь надо! – вдруг ни с того, ни с сего заметил Болдуэлок.
– Как вы можете судить Поликла, если ОН ваш настоящий властитель, а не вы – его? Подумайте! – призвал Феликс в образе Первого ученика. – Причем Поликл владеет как нами (говоривший указал на всех присутствовших артистов), так и ими (указал на всех присутствовавших в зале, в том числе и на начальство): только нами – в первую очередь по причине ремесла и единого служения, а ими – по душевной связи, возникающей со временем. И второй вопрос: имеют ли право судить те, кто не смыслит в том, чем занимается их подсудимый? Абсурд!
Архий флегматично отозвался:
– Как нами может владеть тот, кто властен распоряжаться лишь второй (отражённой) реальностью – искусством? Право же на создание первой реальности – текущей жизни, её развития в ту или иную сторону – исконно наше. Мы её начало. Вместе с тем на нас лежит ответственность и за вашу судьбу. Это крест. Умные люди всё понимают... Мы потому и обвиняем Поликла, что его произведения противоречат реальности, созданной нами. Они просто уродуют её. Данное требование – не покушение на пресловутую свободу творчества – ваш фетиш, мы стараемся элементарно защитить закон об авторских правах. Вопросы же задавать здесь надлежит нам и только нам.
– Юноша погорячился, – попытался снять напряжение Болдуэлок. – Мало того, что он не сведущ в иерархиях мира сего, но, по незрелости, выпустил из виду главное: мы разбираемся во всём, поскольку всё в мире справедливо принадлежит нам. Слышал же: «И жнец, и чтец, и на дуде игрец». Это про нас.
И развернувшись к толпе, он метнул в неё вопрос:
– Все согласны?
У завлита возьми да и сложись сами собой пальцы фигой в кармане. Он и не хотел, а так получилось.
Первый ученик разогнался и с ходу прыгнул на одну из качелей. С напором мятежника оттуда крикнул:
– Ты кто: игрец или глупец? Какую пользу приносишь людям?
Феликс на сей раз произнёс фразу исключительно по тексту пьесы, без импровизаций, но успел заметить (не помешал даже грим): его слова вошли в Негидальцева почти пулями. Что-то личное проняло партнёра до сердца. Когда проводишь с ним фактически ещё одну жизнь, жизнь на сцене, то многое становится понятным с полуслова, даже подчас полуслова не надо – достаточно мимолётного выражения глаз или губ. Что-нибудь случилось в семье? Чужая душа – потёмки…
– Ну, вот опять, – закатил глаза Болдуэлок. – Моветон! Примитивный переход на личности. И это всё, на что ты способен? Маловато. Какую пользу может приносить Болдуэлок! Ха! (Озираясь.) У тебя весьма утилитарный подход. Да, собственно, меня и нет. Я живу в людях.
Болдуэлок подошёл к чиновникам.
– Мутные вопросы задаёт молодой человек, – пожаловался он. – Как считаете?
– Вы уж разберитесь сами, – посоветовала импозантная Шанель и поправила прическу. – Нас, пожалуйста, не впутывайте.
Негидальцев ликовал. Это – настоящая победа, если он сумел навязать свою игру начальству, и оно в неё поверило!
«Ну, что, Ксения Дмитриевна, – Максим мысленно обратился к жене. – Что скажешь? Ты и теперь потребуешь уйти из театра? Дудки! При такой постановке вопроса, скорей, я со всех ног убегу на все четыре стороны света». Кровь в организме разыгралась не на шутку. А что говорить о любви! В том числе и о любви к театру. Страшная сила! Но Негидальцев не стал себя разоблачать до конца. От лица Болдуэлока он фактически открыто поделился своими наблюдениями над начальством:
– Похоже, и они одиноки…
– Вот видишь! – раскачиваясь, фехтовал словами Первый ученик. – В дело Поликла лезут те, кого нет!!
Максим, кажется, отогрелся.
На лице Архия читалось разочарование.
– Инфантильная демагогия! – сказал он. – Мы судим Поликла, а не Болдуэлока!
И явив последнему гримасу, сводившую скулы, Архий потребовал:
– Нужен другой свидетель.
С места возле режиссёра встал Второй ученик. Болдуэлок подвёл его к Архию.
– Ты должен свидетельствовать нам о Поликле, – как можно дружелюбней, предложил Архий.
– Архий умеет благодарить, – негромко, но слышно известил Болдуэлок.
Негидальцев успел перенять технику речи у начальства?
Второй ученик чувствовал себя не в своей тарелке.
А что я могу сказать? – замялся он. – Поликл есть ПОЛИКЛ!! И этим всё сказано.
Архий переглянулся с Болдуэлоком. И стараясь быть по-отечески ласковым, проронил:
– Люди говорят, что он неприглядно показывал некоторые стороны нашей жизни.
– Не знаю… – по-детски поднял и опустил от недоумения плечи Второй ученик.
– Но если даже прибегал к деформациям, то это получалось красиво.
Архий поманил к себе свидетеля и потребовал уточнения:
– Означают ли прозвучавшие слова, что ты поддерживаешь искажения?
– Я?! Не знаю. Вероятно, нет. Люблю соразмерность. Она позволяет достичь гармонии, то есть содержательности формы.
– Не слышу твёрдого ответа, – навалился Архий на свидетеля.
– Нет, искажений я не любил.
Болдуэлок молчал. А потом тихо, но убеждённо заметил:
– И этот одинок.
Он помолчал ещё немного, после чего также тихо продолжил:
– Вот видишь, Поликл…
Опять помолчал. И затем якобы безразличным тоном, но попытался залезть в душу:
– Зря мне не доверяешь. У нас много общего. Я ведь тоже служу людям ради того, чтобы устраивать им праздники для души. Только ты это делаешь более-менее разумным соблюдением пропорций, а я – их непременным нарушением, о чём не всегда догадываются. Праздники-то бывают всякие. Хотя твой метод всё равно кажется Архию своеволием.
– Почему же он предъявляет претензии мне, а не тебе? – спросил Поликл.
– Он просто не замечает того, что у него за спиной. Да и свои всегда кажутся лучше чужих. Пойми, я не против классики. Безусловно, она взращивает будущее, но не спасает от прошлого. А тем более классика малосильна противостоять сильным мира сего. Низовые жанры здесь жизнеспособней. В них больше возможностей для смеха. Ты же – слишком серьёзен. В то время как народ следует веселить. Игра же!
Поликл отвернулся, не желая продолжать разговор.
Что мог бы сделать Болдуэлок? Правильно сказать – ничего не мог. Ему оставалось лишь закончить речь:
– Впрочем, это наши с тобой проблемы, другим до них не должно быть дела. Главное – мы собратья по цеху.
Поликл разразился бархатным смехом.
Болдуэлок штатно спросил Архия:
– Ввести следующего свидетеля?
Тот с прохладцей ответил:
– Да. Веди. Со вторым – всё ясно.
Негидальцев шёл за Тепляковым – следующим «свидетелем», но неожиданно увидел себя в прошлом. Даже не понял причины… Память иногда выбрасывает на поверхность сознания необъяснимые коленца в виде картин и явлений. Зачем? Самопроизвольно?! Кто знает… Женился Максим рано: студентом театрального училища. Многие друзья и сокурсники посмеивались, называя его Вронским, а жену Анной Карениной. По сути дела, они были правы: Анне Карениной на момент гибели исполнилось двадцать восемь лет, Вронскому – двадцать три года. Максиму и того меньше – всего двадцать один. Жена преподавала английский язык в училище и была старше Максима именно на пять лет. За внешнее сходство получила прозвище «внучка Коллонтай». Она фактически и женила его на себе. Прошлое наследницы Коллонтай находилось за семью печатями. Как-то раз Негидальцев поинтересовался им – и пожалел… Он сразу попал в психологический капкан. Когда не можешь купить для жены даже скромный подарок к женскому празднику, – больше рассчитывать не на что. Надежда возлагалась на будущее: вот станет он актёром, придут слава и деньги, всё наладится. А тогда жена даже забавлялась: какой-то прок с такой половины – лишь на кухне; да, пожалуй, за границу её, замужнюю, стали выпускать без прежних проблем… Однажды на улице незнакомая заплаканная женщина вручила Максиму роскошный букет белых лилий в ослепительном и хрустевшем целлофане. «Вам он нужней», – объяснила она. Часто ли происходит нечто подобное? Человек в горе решил обрадовать другого человека – фактически первого встречного. Этот случай запомнился на всю жизнь. О нём Иван Бунин мог бы написать роман. И что? Обрадовалась ли преемница Коллонтай? Она не только не спросила, откуда взялся букет, но даже не взяла его в руки. Максима, как нож, ранил упрёк: «У меня от лилий болит голова, а ты…». А он наедине иногда плакал, чувствуя от её постоянного холода засасывающую боль в сердце. Нужно было одним махом разрубить этот нелепо затянувшийся узел, но не хватало силы воли. Всё разрешилось летом. Жена оставила Максима на пляже. Сказала, что должны подъехать знакомые румыны, надо их встретить; это займет не больше получаса. Он прождал больше двух часов и, преодолевая муку, заставил себя идти на поиски. Он нашёл свою хмельную мистрис в ближайшем кафе на коленях у волосатого верзилы-мадьяра. Она даже не испугалась. «Meet. My brother», – выстрелом влетела её фраза в уши. Будущий артист, теряя самообладание с трясущимися руками обошёл венгра и жену, выбирая форму казни для брака между чардашем и напеванием «Венгерских танцев» Брамса. Выбрал чардаш и станцевал им. Пришло, наконец, долгожданное облегчение от случайно свалившейся свободы. Но и обида продолжала душить…
Тем временем с места возле режиссёра встал Третий ученик. Негидальцев в лице Болдуэлока, ещё не совсем отойдя от воспоминаний, подвёл его к Архию. Тот встретил их безучастно.
– Ты должен нам поведать о Поликле, – обратился он к Третьему ученику.
– Всем известно, каким щедрым бывает наш Архий, – механически произнёс Болдуэлок.
– О Поликле? – переспросил Третий ученик. – Мне трудно о нём говорить.
– А ты не напрягайся, – подбодрил его Архий. – Просто засвидетельствуй: позволил себе Поликл создать на нашу жизнь пасквиль или нет?
– Может быть. Он слабак, но стал диктатором…
Архий, встрепенувшись, перебил:
– Диктатором?!!
– Да: внутри своих произведений. Это, считаю, незаслуженно. Хилым власть противопоказана любая. Уважаю и люблю силу. Только прошу не говорить пошлостей про силу духа. Древние были правы: в здоровом теле – здоровый дух. Прав всегда сильный. Ведь «прав» и «правда» – однокоренные слова. Поликл мне не доверял и не верил в мой талант.
– На то ты и ТРЕТИЙ ученик, – сказала Девушка.
А сама отправилась кого-то высматривать в толпе, на ходу рассуждая:
– Таланты бывают разные. Их не доказывают. Их являют. После чего другие оценивают.
Третий ученик объяснил:
– То, что делал Поликл, мне не понятно.:
– И этот одинок, – сделал для себя очередное открытие Болдуэлок, а сам зло посмотрел на Теплякова.
– В твоём неразумии виноват Поликл? – спросила Девушка. И медленно отвернулась.
Не остался в стороне и Первый ученик:
– Меньше надо было предаваться суете! Но ты и считал её настоящим делом.
Архию все они уже надоели. Он постучал кулаком о подлокотник и потребовал:
– Тихо!
После чего стал разглядывать со всех сторон на руках свои пальцы:
– Ты, Поликл, не только презираешь своей клеветой наше творчество, то есть жизнь, но ещё и получаешь от этого удовольствие.
Поликл возразил:
– Нет. Всё мною созданное становится в известной степени живым. Хотя бы в душе. Если оно лживо и безобразно, то потянется за тобой, как кровавый след. По закону причины, как рана, оно станет мучить тебя, с полным эффектом своего присутствия.
Поликл приложил ладонь к углу рта, с налётом иронии, словно по секрету, сообщил:
– Всё создаваемое мной становится моей же жизнью. Без вас. Даже лысые, облезлые мысли иногда имеют свойство материализоваться. Поэтому нет резона, да и опасно искажать картину любой жизни. А коль вы претендуете на создание первой реальности, то, следовательно, дело не во мне, вы её создали подобной. Извините, грех на зерцало пенять…
– Какой хитрец! – почти пропел Архий. Он наклонил голову то в одну сторону, то в другую, пытаясь разглядеть Поликла с разных сторон. Такое разглядывание всего, что его интересовало, вошло в привычку.
– Рано или поздно, но наступит момент, когда твои убеждения совпадут с нашими. И тогда ты станешь лояльным. Нам ведь много не надо. Со времен Рима призыв «Хлеба и зрелищ!» остаётся насущным. Пусть они (Архий указал на толпу) поменьше думают, побольше радуются. Бесцельная жизнь делает их только счастливыми и послушными. От тебя никто не требует невозможного. Опьяняй своим искусством людей. И всё!
Архий просветлел:
– Голод не тётка, пирожка не подсунет.
Санчо, забывшись, одобрительно кивнул головой.
Болдуэлок устремил взор куда-то вдаль, а потом перевёл на Поликла дремучий по своей загадочности и непостижимости взгляд – не взгляд, а полуденное наваждение:
– Он мыслит магически, следовательно, по факту наш, а не мы – его.
Поликл хранил молчание до тех пор, пока не проронил:
– Вы уже обрели себе единомышленников. Факт! Думающих – боятся…
После недолгой паузы, так и не окончив фразу, он, поёживаясь, как после холодной ночи, обнял себя же за плечи и вернулся к разговору:
– Нет, я мыслю не магически. Самоценность эффектов мне чужда. Диктатура моего Я сильно преувеличена. Она сравнима c властью певчей птицы. То есть нет никакой диктатуры, ибо вынужден нередко подчиняться воле своих героев, когда, конечно, этого требует искусство. Разве смею претендовать на ваш удел! Хватает своего. Будь иначе, обессмыслился бы и нынешний суд. Гораздо важнее – нравственные основания дела. Самый строгий судья – собственная совесть… Кстати, она желательна и для вас. Правда?
Архий расплылся в блаженной улыбке:
– Ты надеешься на совесть?! Наивный… Без нас любой гений будет забыт историей.
Воспользовалась своим правом защитника Девушка, вернувшаяся к Поликлу:
– История учит творить добро и остерегаться зла. Архиев кануло в Лету много, а Поликл до сих пор остаётся один.
Архий засмеялся с райской усладой на устах:
– Ну, ладно! Да будет так! Уже потому надо бы взять, да и основательно подморозить благоприятное для нас время. Раз и навсегда остановить его.
– Выход есть: просто сорвём стрелки со всех часов, – предложил Болдуэлок. Но как быть с будущим?
– Глупо! Надо уничтожить часы! – процедил Архий. – Без стрелок они всё равно хлам, который, однако, может будить память и фантазию.
С ситцевым смехом он обратился к чиновникам:
– Так что, подморозим?
И не дождавшись от них ответа, развил свою мысль дальше:
– До лучшей поры всё равно ведь не дожить, тем более достигнута самая вершина – пик основополагающей пирамиды твоей жизни. Незачем думать о будущем. В него следует растянуть настоящее и заменить первое последним. Лучше всё равно не будет. Ибо у мира нет цели; с нею он сам себя разорвёт. Миру достаточно бытия.
Архий перешёл на доверительный тон с Девушкой:
– Не верь околесице про истинный талант, якобы всегда идущий против власти, против течения, супротив шерсти.
Он резко ударил кулаком в ладонь:
– Вздор! Бредни неудачников и кичливой мелочи!
Обходя Девушку вокруг, спокойно разъяснил:
– Веласкес и Ван Дейк были придворными художниками. И не только они! Великий Леонардо открыто исповедовал принцип: «Служу тому, кто больше платит».
Шанель опрятно улыбнулась. Можно было залюбоваться её розовевшими аристократическими губами, между которыми иногда белели крупноватые, но красивые, как орган, зубы.
Архий мирно продолжил:
– Я уже говорил: властители тоже творцы – творцы жизни. Не отрицаю: и у нас не всегда получаются шедевры. Что делать… Ну, допустим, Архий – плохой демиург. Даже гадкий человек. Соглашусь со столь несправедливым утверждением. Так ведь, чтобы вы были добрыми, я и должен оставаться скверным, злым, даже мерзким. Заметьте, чем хуже буду я, тем лучше станете вы, причем без особого напряжения сил. Ибо если все превратятся исключительно в праведников, то добродетель перестанет считаться добродетелью.
Архий вытянул шею и в качестве разминки покрутил голову сначала в одну сторону, потом в другую.
– Старина Кант учил: для гармонии в обществе необходимо наличие антагонистов.
Поликл возразил:
– Добродетели надлежит стать естественной и привычной, как воздух. Только правильно понятая любовь может исправить мир.
Архий удивился:
– Ты в это веришь? После того, что здесь слышал о себе?!
– У меня о людях другие представления.
Осенённый Авитский сходу сочинил две срочки и тут же поделился ими:

На кончике секундной стрелки
Я вечную любовь дарю…

– Допустим. У тебя есть возможность реализовать свои представления в будущих произведениях. И что? Можно долго спорить, препираться, ещё дольше бежать по уши влюблённым в даль светлую и вроде бы нескончаемую, главное – вовремя остановиться. Мир, как ни крути – конечен. Поэтому нам тоже пора заканчивать. Даю последнее слово защите.
Девушка вместо ответа посадила на качели чучелоподобные манекены Архия, Болдуэлока, Второго и Третьего учеников. Толкнула их. Они бессмысленно и монотонно стали раскачиваться в вечернем свете; болтались до тех пор, пока один за другим снопами ни свалились на землю.
Донеслась музыка Баха.
Девушка пошла по кругу с зеркалом мимо Архия, Болдуэлока, толпы, обжигая возможностью каждому из них взглянуть на себя.
Поликл сел, обхватил голову, взорвался криком:
– Люди! Одумайтесь! Вы строите Вавилонскую башню. И я чувствую себя виноватым.
Архий встал. Спустился по ступеням; устремился через зал к выходу.
В окне погасло и стало совсем чёрным, но торжественным солнце. Предельно обострились свет и тени.
– Суд удаляется на совещание! – объявил Болдуэлок.
И засеменил следом за Архием. Потом, вдруг опомнившись, он вернулся на авансцену и огласил на весь зал:
– Антракт!
После чего побежал догонять своего хозяина.

В кабинете у Лунёва молчали все: и чиновники, и Воскобойников, и сам Лунёв.
Чтобы разрядить напряжение, Валентин Леонидович предложил выпить чая. Но его предложение оказалось напрасным.
Первым начал Санчо:
– Что будем делать, товарищи? Есть мнение: спектакль – провальный. Даже по тому, что нам довелось видеть, смело имеем право так утверждать. На постановку вполне достаточно выделено материальных средств, а результат не то, что нулевой, а, я сказал бы, отрицательный. Прошу высказываться, товарищи.
Очкарик Кихот закурил. На его сухом желтоватом лице трудно было заметить добрые чувства.
Дородная Шанель приняла вид изваяния: её внутреннее состояние не прочитывалось вообще.
Лунёв попробовал возразить:
– Прошу вас учитывать современные тенденции в искусстве. Мы с Николаем Сергеевичем и присланы сюда придать здешнему театру, так сказать, новый импульс к дальнейшему развитию. Ведь нынешний репертуар да и уровень спектаклей представляют собой чистой воды рутину. В типографии уже заказаны программки, билеты, реклама… Кстати, средства оказались не такими уж большими для приличной, а не любительской постановки. Мне самому пришлось просить спонсоров о помощи, что, как вы понимаете, очень сложно при нынешнем кризисе. Благо помогли столичные связи.
Лунёв сразу же пожалел: зря сболтнул о связях. Но, увы, слово не воробей…
Очкарик Кихот, джигитуя глазами, постучал пачкой сигарет «Мальборо» по столу. Чиновника выдавало переполнявшее его волнение. Или злость?
– Не надо давить на нас московским авторитетом, – наконец, не выдержал он, время от времени посматривая на Санчо. – Топтать прошлое – последнее дело. Разве не так? На старых постановках люди дослужили до Народных и Заслуженных артистов. Сами прекрасно знаете. А вот ваш спектакль эклектичен. Главное же, он ничего не даёт зрителю. Верно? Вот на минуту представим: что дети капитана Гранта унесут с собой после просмотра? Какие идеи и чувства? Об идеалах можно забыть. Правильно говорю? Простите, но ровным счётом не могу ничего представить. Сплошной постмодернистский декаданс!
Кихот хотел произнести вместо «декаданса» – «балаган», однако вовремя счёл такую замену стилистическим перебором. И решил закончить, чтобы не наговорить лишнего:
– Короче, я согласен с коллегой: это провал – и ничего больше…
Воскобойников оставался самым спокойным из всех присутствовавших. Правда, ему на мгновение опять почудилась дорога, по которой он едет на одном колесе, а с обеих сторон мимо впритирку несутся автомобили, водители которых пытаются хлопнуть его рукой по ногам… Николай Сергеевич задал всего один вопрос:
– Следует ли воспринимать прозвучавшие речи в качестве цензурного запрета нашего спектакля, который комиссия даже не досмотрела?
Санчо переглянулся с Шанель, Шанель – с Кихотом. Они не знали что ответить.
Выручила Шанель, первая обнаружившая выход из неловкого положения:
– Николай Сергеевич, никакой комиссии нет. Вы о чём? Мы, собственно, навестили вас только с одним желанием – ознакомиться с ходом подготовки спектакля и, возможно, оказать помощь. Мне многое даже понравилось.
Но такой ответ не удовлетворил Санчо. Получалась капитулянтская позиция. Тогда зачем высказывались справедливые замечания! Да, цензура отменена, к сожалению, но настоятельные советы возможны. Кто их отменял? Музыку заказывает тот, кто платит. С несколько растрёпанным выражением лица чиновник, едва шевеля губами, заявил:
– Поступим так. Через пару недель к нам по своим делам приезжает Андрей Сергеевич Кончаловский. Сам мне звонил, прося содействия. Лучшего специалиста трудно представить: в театральных и кинематографических кругах признанный авторитет. Он любит Россию, но считает себя европейцем; будучи европейцем, не пресмыкается перед Западом, оставаясь русским интеллигентом. Его талант и вкус ценит Сам Президент! А потому – что Андрон скажет, так тому и быть. Вас устраивает?
– Кстати, здесь нет автора! По какой причине? Неужели игнорирует?! – освобождаясь, наконец, от затюканного прошлого, отяжёлевшим ртом командорски прогремел Кихот и твёрдою рукой потушил в пепельнице сигарету.
Лунёв улыбнулся.
– Он видит нас по скайпу в гримёрной, – сказал Валентин Леонидович.
– Да, я вас хорошо вижу и слышу, – подтвердил автор из директорского компьютера. – Продолжаем работать?

 
Где сидит фазан

Спустя примерно две недели, через зал шли Архий, Болдуэлок, Воскобойников, Лунёв, Санчо, Кончаловский и Шанель (сына капитана Гранта – Кихота – не было).
– Как дела на новом месте, Коля? – поинтересовался на ходу московский гость у Воскобойникова. – Не разочаровался ещё?
– Спасибо, Андрей Сергеевич. Везде есть свои трудности, – ответил главреж. – Хотел бы я знать, где их нет…
Он совсем мало спал, навалилась усталость; опять пришлось мчаться на одном колесе среди потока машин. Ночь… Слепил свет фар. А остановиться нельзя. Адский тупик. Отстанет когда-нибудь это наваждение?
Вошедшие сели в первом ряду.
А Архий и Болдуэлок поднялись на возвышение. Участники спектакля уже находились на сцене.
Архий и Болдуэлок обождали, пока окончательно установится тишина.
После чего Болдуэлок взял да и заорал во всё горло:
– ВСЕМ ВСТАТЬ!
Санчо в раздражении, переходившем в возмущение, обменялся взглядом с Шанель. Кончаловский, не совсем поняв в чём дело, хотел было приподняться, но его вовремя остановил Лунёв:
– Андрей Сергеевич, не стоит. Это такое начало второго действия.
Валентин Леонидович попал под перекрёстное огнеметание из глаз Санчо и Шанель: без всяких пояснений было понятно, что за подобную встречу высоких гостей в известные времена полагался расстрел.
Кончаловский широко улыбнулся.
С подобающим усердием Болдуэлок огласил:
– Объявляется приговор.
Архий развернул свиток и искрометно пальнул гостям со всего маха:
– ПРИГОВОР.
И замолчал.
Горицына умела держать паузу. И когда пришло время произнести текст, Галина Алексеевна, набрав воздуха в лёгкие, тяжело выдохнула в сторону Поликла:
– Признавая… Впрочем, ладно.
Архий свернул бумагу и со скучающим видом заключил:
– Ты, Поликл, оправдан.
– Ура! – закричал Второй ученик.
– Браво Архию! – поддержал Третий ученик.
Первый ученик на разные лады продолжительно засмеялся.
Архий спустился по лестнице и хлопнул по плечу Поликла:
– Ох, неуёмный греховодник… Несмотря на то, что наши произведения в известной мере пересекаются, ясно понимаю: мои художества без твоих могут порасти травой забвения. Потому ты и оправдан. Мы взаимозависимы. Всякое начало, порождённое мною, должно достойно завершаться тобой. В этом смысл и лад общественной жизни. У других, вполне допускаю, это может получаться ещё хуже. Ты – хоть не злой… Но не возгордись: искусство власти и власть искусства – далеко не одно и то же.
Толпа осталась неудовлетворённой. Она томилась и роптала на скуку: ожидаемого жертвоприношения не случилось.
Болдуэлок, оставаясь на возвышении, хлопнул в ладоши:
– Архий…
Правителю и самому было скучно. Он равнодушно уронил:
– Знаю. Можно.
Болдуэлок с пафосом взял ноту выше прежней:
– А сейчас…
Тем временем Архий уже поднялся по лестнице и устроился в кресле. Он вытянул перед собой ноги и, на пятках поворачивая ступни, стал разглядывать их тоже с разных сторон; словно отделываясь, взрывчато бросил:
– Бал! Нам необходим ветер в нашу сторону.
Толпа ничего не поняла.
Тогда Третий ученик произнёс:
– Праздник!!!
– Второй ученик подтвердил:
– Торжество!!
Раздались первые звуки музыки. Толпа пришла в движение, возликовала:
– Слава архианцам! – ударил себя в грудь Лапников и сам же скривился от боли.
– Архий – наш неизменный кумир! – хлопал по собственному загривку Берстов. – Воздвигнем гранитный памятник!
– Супостатов на дыбу! – ища взглядом верёвку, вполне серьёзно потребовал с огненными глазами Мокрицкий, направляя пламя их на чиновников.
Болуэлок разочарованно произнёс:
– И эти одиноки…
Филипп завёлся, заподозрив, что донна Анна успела разболтать Болдуэлоку об их отношениях. Требовалась проверка.
– Открою тебе одну простую истину, Поликл, – устало сорвалось с уст Архия. – Народ радуется тем больше, чем больше я суров к нему. Поэт не даст соврать: «Люди холопского звания – сущие псы иногда. Чем тяжелей наказание, тем им милей господа». И стоит сделать для этих холопов совсем немного, но раззвонить во все колокола о сделанной малости, как они благодарно провозгласят меня светочем добра. Но не хотят замечать подлинного добра, коль оно приносит плоды не сразу.
Говоривший улыбнулся в сладком предвкушении:
– Дети их совсем отобьются от рук, за исключением незначительного меньшинства, а вот для внуков – чем больше патины времени, чем хуже будет их настоящее, унаследованное от отцов, тем больший вес в их глазах приобретёт прошлое. Так и зародятся мифы… Так и возникнут гордые архианцы. Им вряд ли кто-то сможет серьёзно сопротивляться. Тогда и настанет пора восстать Архию из тлена, словно Фениксу из пепла. Подумай. Слышишь архианские крики?
Архий взглядом прожёг пространство.
– Чего греха таить! – успокоившись, продолжил он. – Я и тебе рад тем больше, чем больше ты мне противишься. Но – до определенной степени. Терпением злоупотреблять не советую...
Болдуэлок оказался уже около гостей. Санчо напрягся, не ожидая ничего хорошего; бодал взглядом Негидальцева, чтобы тот вернулся на сцену. И добился своего: на сей раз, кажется, обошлось…
– Архий тоже осиротевший сын капитана Гранта, потому стал одинок… Ему не с кем дружить… Поэтому нужен двойник: с ним безопасней и станет легче жить. Поддерживаете? – обратился к Кончаловскому Болдуэлок и, не дождавшись ответа, отправился туда, откуда пришёл.
Из-за толпы появилась Девушка. Она замедлила шаги перед возвышением и, не колеблясь, спросила:
– Это психическая аномалия?
Архия не удивили эти слова. Он наивно, почти по-детски ответил:
– Нет. Уважаю умных. Талантливых. Задиристых. Волевая личность всегда внушает доверие. Сильному с сильным лучше быть вместе. Тогда они становятся вдвое сильней, талантливей и умней. Поэтому я хочу дружить с достойным. Тем более мы с Поликлом оба творцы…
Болдуэлок звонким хлопком дал о себе знать и о чём-то напомнил:
– Архий…
– Да, надо бы развлечься и нам, – освобождаясь от задумчивости, изрёк загрустивший носитель власти.
И обратился к толпе:
– Рекомендую простую и понятную игру.
Толпа прислушалась.
Болдуэлок пояснил:
– Архий предлагает народное развлечение.
– Обычная чехарда. В прямом смысле, – свойским тоном продолжил Архий. – Каждый должен прыгнуть через другого как можно дальше. Кто прыгнет сразу через двоих или троих – будет признан победителем. А победитель – всегда любимец народа. И потому не остаётся без славы.
Поликл возмутился:
– Но это же примитивно и дико.
– Ты думаешь, архаика осталась где-то далеко в прошлом? Наивный… – по-мальчишески насмешливо, но с хитринкой заявил Архий. – Нет, она параллельна нам и, если позволяют условия, – всегда готова, словно динамит, подорвать основы любого порядка; взрывной волной эта фурия выражает свойственную ей могущественную сущность. Более того, архаика как тип мышления и чувствования намного живучее любых якобы окультуренных проявлений цивилизации. Сорняки – всегда вне конкуренции. (Умиротворённо.) Поэтому было бы глупо не использовать оную старушку в своих целях, иначе она сама использует мощную разрушительную силу и власть против власти.
– На мой взгляд, верная мысль! – обаятельно высказалась Шанель, ища поддержки у Кончаловского. Но московский гость не оставил надежд:
– Простите. Дайте посмотреть.
Болдуэлок дал сигнал толпе:
– Поехали!
Началась беспорядочная игра в чехарду. Все мешали друг другу – прыгнуть через двоих никому так и не удалось.
В этой сутолоке Девушка случайно столкнулась с Болдуэлоком.
– Ты не видел Первого ученика? Где он? – спросила она.
Болдуэлок прибегнул к жестикуляции, свойственной лишь ему: он горизонтально приложил ладонь внутренней стороной к своему лбу и повернул её на девяносто градусов с пробросом вверх, выдав всего одну фразу:
– В облаках.
Впрочем, кого спрашиваю! – разочарованно обронила Девушка. – Забыла о твоей сущности.
Но и Болдуэлоку не хотелось с ней говорить. Его озадачивали свои заботы.
– Архий… – опять напомнил он, видя, что с чехардой практически ничего не получилось. Лучше бы перейти к следующему пункту.
– Да, архаики, пожалуй, достаточно. Надоело, – вздохнув, признал Архий. – Давай что-нибудь более цивилизованное.
И, разминаясь, стал перебирать ногами.
Болдуэлок с пониманием кивнул и прогорланил:
– Танцы!
А сам впереглядку покосился на Воскобойникова и Шанель. По всей видимости, Негидальцев вздумал танцевать с последней, но не решался. Ибо не только от Лунёва, но и от Ксении может прилететь потом неприятность. Да и по сюжету пьесы требовалось другое. Танцевать должны были Тепляков и Немаев.
Они уже стояли наготове.
Максим обратился к Наташе:
– Смените музыку!
И когда нечто загрохотало в быстром темпе, захватнически вторгаясь всем присутствовавшим в ушные раковины, Второй и Третий ученики начали плясать, надев на себя соответственно Грустную и Смешную маски.
Даже Санчо забылся и вскоре обнаружил свою ногу притоптывавшей. Непорядок!
Прохожая, раскачиваясь из стороны в сторону, стала напевать и посматривать на Санчо:

Кто я, ты долго не узнаешь,
Ночами глаз ты не сомкнёшь,
Ты, может быть, как воск растаешь,
    Ты смертью, может быть, умрёшь.

– Опять началось! – пробурчал бедный Санчо, стараясь не привлекать к себе внимания. Однако дошло до угроз!
Поликл хотел было уйти, но его остановил Архий, спускавшийся по лестнице:
– Ты мне нужен.
– Зачем?
Архий, запирая свои губы указательным пальцем, как заговорщик, признался:
– Необходимо поговорить.
– О чём?
В это время Второй и Третий ученики танцевали перед Девушкой уже без масок. Они наперебой пытались затмить друг друга своим умением.
Толпа пребывала в восторге.
– С какой целью ты осложняешь жизнь себе и другим? – дружеским тоном обратился Архий к Поликлу. – Умеешь работать – и живи талантливо. Обещаю помогать.
Поликл посмотрел на собеседника и объяснил:
– У каждого человека своя жизнь, свой мир. Степень их сложности часто зависит не от нас самих. Чем мы и отличаемся друг от друга. Хотя я голосую за простоту. Ибо Сам Бог по сущности прост.
Второй и Третий ученики снова спрятали лица под масками и взялись танцевать перед Архием. Без прежнего огня, но с заметным старанием. Они представили на суд два разных стиля: брейк дэнс и контемпорари. Немов крутился из любой точки опоры, в том числе вращался на голове; Тепляков сочетал гибкость, свободу движений, а главное – надеялся перетанцевать друга. Впрочем, они соревновались условно, понимая, что исполняют всего лишь роли. Тем не менее расчёт Евгения оказался верным. Олег действительно устал. Раскраснелся, словно его натёрли свеклой. Подвела полнота, не вынесшая брейка.
Но Тепляков посчитал разумным танцевать ещё старательней. Ведь перед ним вовсе не Архий, а высокие гости! Есть возможность отличиться перед самим Кончаловским. А там... Старательно, как мог, Евгений и выводил свои пируэты… Архий, словно в отместку Теплякову, делал вид, что ему сейчас не до танцев.
– Почему тебя постоянно заносит в крайности? То бьёт озноб, то бросает в жар, – поинтересовался он у Поликла. – Как можно прыгать с одного полюса на другой! Оттого ты несчастен. Дионисиец! Ну, так и будь им разумно. А тебя сносит в сторону, ибо раздавлен моральным кодексом, хотя пасти и назидать – моя забота; всякий художник должен быть над моралью.
– Напротив, в том и есть спасение, – произнёс Поликл. – Да, возможно, меня бросает в жар и в холод. Что с того? Не забывай Библейское «о, если бы ты был холоден, или горяч!». Вот тебе и мораль! Предлагаешь быть тёплым?! Рассудочным аполлонийцем?!! Нет, в дионисийстве человек типологически является в образе танцующего сатира, в аполлонизме – ханжой, не видящим смысла жизни.
– Последуй совету философа и соедини в себе Диониса и Аполлона, – витийствовал Архий, тыча заострённым ногтем мизинца вверх.
Поликл вспыхнул:
– Стать одновременно сатиром и ханжой? Как это может быть? И у кого получилось? Они ведь уничтожат друг друга. Возможно ли творчество без взлётов и падений? Это же сама жизнь, биение её пульса… Хотя сегодня предлагаются некоторые технологии, но они тупиковые. Хорошо понимаю разницу между искусством и жизнью; на голой морали ничего толкового не построить.
– А как же басня? – теряя интерес к разговору, ввернул Архий.
Мокрицкий хотел вмешаться в разговор и напомнить изречение Честертона: «Плохая басня содержит в себе мораль, а хорошая басня есть сама по себе мораль». Но не решился на такое вторжение в текст пьесы, тем более в присутствии важных гостей. Да и дальнейший ход спектакля не позволил.
Ибо в толпе уже промелькнула фигура Белого Человека.
Девушка металась в поисках Первого ученика.
На неё указал Архий, настоятельно требуя от Болдуэлока:
– Я хочу, чтобы танцевала она.
– Момент! – знаком откликнулся тот.
И остановил Девушку:
– Архий просит тебя что-нибудь станцевать.
– Не хочу.
– Я заплачу! – пообещал Архий.
– Не хочу.
– А я хочу любоваться твоими движениями, – настаивал далёкий во всех отношениях отпрыск римского прокуратора. – Они прекрасны! Ты напоминаешь Саломею. Кстати, она ведь не противилась. Станешь очень богата… Вспомни Родопу.
Донеслись крики из толпы.
– Надо её заставить! Зазналась! Не уважает публику! – грозно потребовал Лапников и подтянул сползшие штаны.
– Пусть танцует! Иначе будет наказана! – с особым удовольствием запугал всё ещё возбуждённый Мокрицкий, вспомнив школу интриг Макиавелли. После чего сам же подумал: «Вот сейчас дай ему возможность расправиться с этой миньоной, какую именно кару следовало бы применить? А самое главное – решился ли бы он на расправу?». Нет ответа…
– Видишь, люди просят. Нельзя отказывать народу, – давил на совесть Архий, всё больше входивший в раж.
– Сейчас не до того! – обиделась Девушка.
Нарастал темп мелодии.
Первого ученика так и не было.
Вызывающе смеялась толпа.
Это скопище людей воистину действовало на нервы. Хуже кислоты обид травило душу.
«Да ещё так истошно и с нескрываемой ненавистью орёт постаревший, несостоявшийся Дон Жуан, – подумала Люба. – Где же великодушие?»
Напряжение нарастало.
Девушка не выдержала и отчаянно бросилась в танец. Её обступила толпа, выстроившаяся в виде двух квадратных скобок. Девушке казалось, что она всю себя вложила в танец: двигалась искусно, самозабвенно, страстно, но совсем по-другому, нежели Первый и Второй ученики. Наконец, она, тяжело дыша, остановилась от усталости. Хотелось пить.
Девушка собралась уйти, но «скобки» плотно сомкнулись вокруг неё, образовав квадрат из севших на пол людей, – толпа ревела и не отпускала.
Мокрицкий, оставаясь под влиянием макиавеллизма, подговорил Лапникова даже ущипнуть Любу. Что Эдуард с нескрываемым удовольствием и сделал.
Девушка вынуждена была снова броситься в танец.
Толпа пришла в дикий восторг.
Прервал это танцевальное насилие тот, кто его и начал. Архий, понижая голос, объявил:
– Всем – вина.
Всё правильно. Какое торжество может быть без пира, а пир – без напитка богов!
Берстов выкатил на тележке довольно большой бочонок, в котором действительно находилась некая жидкость. Вадим Яковлевич сноровисто стал разливать вино по кубкам. За долгую службу на театре кто этого не умеет делать! Да и рыбацкая практика немалая…
Болдуэлок подставил винтообразный рог, наполнил его и вприпрыжку побежал к гостям.
– За здоровье нашего Архия! И за встречу! – предложил он рог Кончаловскому.
Тот рассмеялся:
– Лихо закручиваете, ребята! Благодарю.
И отказался от подношения.
Тогда Болдуэлок переключился на Санчо:
– Выпьем за театр!
Поверх нижней оттопыренной губы чиновник извлёк два слова, точно отлил их в бронзе:
– Вы издеваетесь?!
И воззвал к Лунёву:
– Где дисциплина!
Валентин Леонидович собственноручно вернул Негидальцева на сцену.
Оскорблённый Болдуэлок пригубил из рога и передал его толпе, со словами:
– Тогда народ выпьет за искусство, ему принадлежащее по праву, и за великого Архия, грозу врагам, отца народу!
Толпе такой жест понравился.
– Многая лета! – выкрикнул Мокрицкий, чуть было не провозгласив здравицу во имя Болдуэлока вместо Архия. Но вовремя некто неизвестный, весело поглядывая на Филиппа, произнёс свой тост:
– Выпьем за тех, кто нас ценит!
После чего завлит спросил у Берстова:
– Кто это такой? Я его раньше не встречал.
– Спроси у Воскобойникова. Я его тоже не знаю, – ответил Заслуженный артист, продолжая миссию виночерпия.
Что значит художник! Роль виночерпия явилась одной из лучших ролей Вадима Яковлевича в его творческой биографии. А ведь напоминал же ему Воскобойников слова Станиславского о том, что нет малых ролей…
Лапников не выдержал и расчувствовался:
– В кои веки дёрнешь прямо на сцене! Мы любим нашего дорогого Архия! И уважаем его щедрого виночерпия.
Эдуард хотел поцеловать Берстова, но Вадим Яковлевич решительным жестом пресёк этакое панибратство.
Как сказал властитель французских умов «Только после трапезы на сцену вызывают художника», так настал момент выхода избранных.
– Я хотел бы подарить вот это, – Третий ученик протянул Архию Смешную маску, – и думать, что она вам приятна. Может когда-нибудь пригодиться. Сам делал.
– Оптимистичный подарок, – поблагодарил Архий, внимательно разглядывая его.
Третий ученик пояснил:
– Даже по утверждениям науки, каждый из нас за день меняет на лице двенадцать масок. Это нормальный человек, а не лицемер и не беспринципный тип. Твёрдо доказано! Мне осталось сделать одиннадцать…
Болдуэлок от удивления воскликнул:
– Маска весьма похожа на тебя, Архий!! Советую внимательней отнестись к молодым кадрам.
Он тщательно осмотрел дарителя с ног до головы:
– Один рост чего стоит! Коломенская верста!
Девушка продолжала искать Первого ученика. Снова промелькнул Белый человек.
С помощью зеркала Болдуэлок удвоил свой образ в Грустной маске, поворачиваясь во все стороны, после чего начал в короткой пантомиме пародировать танец Девушки. Но раздалась музыка Баха. Поликл, глядя на гостей, загрустил:
– Меня всегда интересовал мир «за горизонтом событий». Какой он? Или там несколько миров?! Никто не знает… В любом случае, это мир неотвратимого будущего. Он перевёрнут – обратный по отношению к здешнему? Тогда муки здесь должны обратиться в благоденствие Там. Глупость. По такой логике, земное зло превратится в потустороннее добро. Но это же несправедливо к творящим зло! Неужели негодяи могут стать праведниками? А праведники – негодяями?! С земными мерками не понять, хотя сразу кажется безумием. Величайшая тайна, тайна тайн?
Поликл превратил пальцы обеих рук в видоискатель и, посматривая в него, стал перед собой кадрировать то, что попадалось в эту нехитрую рамку.
– Но ведь она кому-то открыта уже сейчас, – предположил Поликл. – Духом? И кто-то же посылает нам «из-за горизонта» художественные образы, причём, как правило, не сухим рациональным путём…
Болдуэлок сидел в раздумье.
Архий и Третий ученик сноровисто надевали чёрные чулки на лицо каждому человеку из толпы. Болдуэлок, очнувшись, подбежал и принялся помогать Архию. Помогали друг другу и те, у кого ещё оставались лица открытыми… Веселье продолжалось.
– Поликл, ты болен? Что с тобой? – спросила Девушка.
– Мне одиноко. Я устал…
– Ты мне нужен.
Поликл смущённо признался:
– Зачем-то всегда жду тебя. Веришь? Хочу видеть эти волны светлых волос…
Авитский глубоко внутри прослезился: «Эх, сединой особо-то не тряхнешь, а вот взять да и сбросить хотя бы годков тридцать…». Впрочем, ему ли плакаться! Сменил трёх жен, четвёртая сменила его, а та, что сейчас – моложе на четверть века. Какой художник останавливается на достигнутом!
Мрачная толпа медленно начинала танцевать. Создавалось впечатление, что надвигалась роковая тёмная стихия. Все были без лиц. Чёрные чулки превращали лица в некое зияющее подобие непроглядных пещер…
Архий, сидя в кресле, пытался дирижировать с помощью Смешной маски.
Болдуэлок явился засвидетельствовать:
– Ты умираешь, Поликл.
– Не дождёшься. Наоборот, начинаю новую жизнь. Отныне ВЫ становитесь неинтересны. Ибо широко и тупо шагаете по пути к бездне. Меня занимают другие образы. Тоска уходит.
Болдуэлок усмехнулся и поднёс зеркало к лицу Поликла:
– Ты умираешь.
– Со мной всё в порядке. Поликл – смертен и в тоже время вечен. Умираете – ВЫ, думая, что живёте. А я и умирая, не перестаю жить… Нас всех впереди ждут великие испытания. Надо работать… Иначе зачем мы явились на этот свет? Хочется бесконечно лю…
Поликл сполз на пол.
Архий бросил толпе Смешную маску, Болдуэлок – Грустную. Танец закружился вокруг Поликла и стоявшего над ним Болдуэлока с зеркалом. Маски вознеслись над безликими головами…
Болдуэлок, улыбнувшись, указал гостям на Поликла:
– Он умер, не дождавшись испытаний.
И добавил:
– А впереди – премьера!
– Ошибаешься! – перебила Девушка. – Он просто душой сейчас не здесь, а в той реальности, без которой нет искусства. Она называется...
– Ты о чём? – перебил Болдуэлок.
– Он освобождается от нас и своего одиночества. Ради чего-то неизведанного, жизнетворного, запредельного. Без ваших законов и диктата. У меня не хватило сил стать для него идеалом.
Толпа танцевала, на сей раз имея вместо лиц двенадцать масок…
Девушка пыталась растолкать опять окруживших её людей. Страшила застывшая мертвенность устремившихся к ней личин. Но Девушка упорно пробивалась к Поликлу.
Рядом стоял Белый Человек.
– Теперь вот кто интересует Поликла, – обращаясь к гостям, указала Люба на Зариквани.
Толпа удалялась к Архию. Оглянулся один Мокрицкий. За что был вознаграждён изречением Болдуэлока:
– Белая ворона одинока по определению.
В окне бархатно темнела ночь. Исчезло даже чёрное солнце. Но свет и тени стали почему-то мягче. На всём появились заметные рефлексы.
Архий простовато рассудил:
– Пережитки крайне субъективного сознания. То, о чём я и говорил. Луна должна освещать нам путь в ночи… Иначе зачем она?
Болдуэлок посчитал установленным:
– Если Поликл не с нами, то он всё равно для нас мёртв.
Мокрицкий тайно любовался стройной фигурой Девушки. Сожалел, что она больше не звонила. А позвонить сам не решался. Это вряд ли помогло бы теперь. С ностальгией вспоминались её рассказы о постановках философствующего Килиана, многогранного Роббинса, приверженца классики и одновременно авангардиста Дуато, поборника акробатической элегантности, силы и выносливости Форсайта, подчёркнуто театрального Ноймаера, создателя балетного космоса Эйфмана… Какие имена! Захмелеешь! Звёзды, всеми цветами радуги украшающие небосклон!
Белый Человек помог привстать Поликлу:
– Видишь, я пришёл на помощь…
– Кто ты? – не узнал его Поликл.
– Это зависит от тебя.
Белый человек поделился своим открытием с Девушкой:
– Он стал до странности лёгким.
Авитский принял позу сфинкса: её на последней репетиции подсказал Вокобойников. Затем изрёк:
– Самым странным на Земле является солнце. По природе оно испепеляющее, а на деле животворящее. Вроде бы банальность. Однако солнце же становится олицетворением правды свыше. Архий, понимаешь о чём я? Удивительно. Даже звучит великолепно: «Солнце Правды»! А?!
Девушка зачем-то пыталась вразумить Поликла:
– Ты, действительно, много и беспокойно думаешь, но мало и сложно живёшь, хоть и избрал простоту. Взгляни на себя со стороны. Солнце есть милость для земли. Это общеизвестно. Зачем нагружать мозг излишними сущностями, смыслами и проблемами? Кому это нужно?
– Опять про бритву Оккама?
– Пойдём с нами.
– Куда? – Поликл отгородился руками. – Оставь, не время!
А сам сник и погрузился в себя:
– Меня интересует соотношение миров: зримого глазами и зримого умом, а этих обоих с миром незримым, запредельным. (Сворачиваясь калачиком.) Ведь два последних – вечность… Но запредельный – доступен некоторым счастливцам, а зримые умом и глазами очевидны каждому из нас... Всё элементарно. Не может быть умозрения образов вне вечности. Как нет искусства вне умозрения. Вот при посредстве чего приходит откровение и вдохновение! Однако нет искусства и вне реальности жизни.
Поликл неожиданно завёлся:
– Иначе для кого и чего оно? В то же время, искусство сопричастно вечности – вечность вбирает в себя искусство. Факт! В противном случае, получается вместо произведения однодневка. Что совершенно нелепо. (Привстал на колено.) Круг замыкает своим радиусом бесконечность. Очевидность становится тайной. Бесконечность открывается в квадратуре круга. Тайна становится очевидностью.
Зариквани спросил у Воскобойникова:
– Может ли быть художественное произведение размышлением о соотношении тех реальностей, о которых говорит Поликл?
– Отчасти наш спектакль и является подобным размышлением, – ответил режиссёр.
И здесь Мокрицкий чуть не погубил всю постановку. Его любование Девушкой хватило через край и обратилось в роковую развязку. Когда Люба проходила мимо, завлит вопреки замыслу пьесы вдруг завопил арию короля Филиппа. Вспомнил исполнение её Александром Филипповичем Ведерниковым и не удержался:
– Не был я ею любим. Нет, о, нет, никогда. Я ею не любим. Нет, не любим.
Благо он надрывал грудь после слов Зариквани. И гости подумали, что это очередная импровизация. Но Лунёв из розового сделался жёлтым.
Люба от стыда впала в ступор, посчитав свою историю полностью разоблачённой. За её спиной под одеждой даже вздрогнули плечи-крылья. Девушка ругала себя: вот до чего могут довести излишние и тем более несостоявшиеся романы!
Подбежавший к завлиту знойный Зариквани заиграл желваками:
– Что против Любы имеешь?
Филипп трагическим голосом поведал:
– Дорогой, это Верди что-то имеет. А у меня маленькая зарплата.
И пошёл каяться к режиссёру.
Воскобойников, удавом гипнотизируя Мокрицкого, вполусерьёз рявкнул:
– Кто-то напрашивается в дьяконы? Не держим…
Константин и Люба завели бедного Ивана Петровича в дверь под лестницей. Старику действительно стало плохо. Но он и по замыслу режиссёра должен был туда удалиться. Илья превратил световые рефлексы в цветные.
– Архий, трудно признать, однако Поликл больше не принадлежит нам, – зло заметил Болдуэлок. – Этот безумец всё-таки сумел победить. Сожалею.
– Он нам и не принадлежал, – откликнулся властитель, направляясь к выходу через зал. – Но бой не кончен. Мы придём к нему в других образах.
За Архием устремилась и вся толпа.
Зариквани успел вернуться и крикнуть вдогонку уходившим:
– Постойте!
Архий и сопровождавшая его толпа остановились.
– Мы забыли воссоздать прежний порядок вещей, – догадался Болдуэлок.
Архий с сожалением признался:
– Мы были не в силах его изменить. Увы…
И скомандовал толпе:
– Вернитесь и приведите всё в былой вид.
А сам вышел из зала.
Болдуэлок сделал во всеуслышание глубокомысленный вывод:
– Нельзя дважды войти в одну реку. Кое-что определённо получится не так. Оно и должно быть не так!
Толпа вернулась и принялась восстанавливать декорацию комнаты Всеволода Владимировича.
Болдуэлок повесил зеркало на стену, но не там, где оно находилось раньше, а на свой вкус выбрал другое место.
Илья дал затемнение. А потом высветил Воскобойникова отдельным лучом, когда тот вышел на сцену.
Николай Сергеевич хотел поведать гостям о своём толковании и понимании всей сцены с Поликлом, о её драматургической связи с образом Всеволода Владимировича. Но его вежливо-обидно остановил всё тот же неугомонный Санчо:
– Обождите, пожалуйста. Нас прежде интересует мнение Андрея Сергеевича.
Кончаловский начал с извинения. Он сожалел, что за отсутствием свободного времени не имеет возможности посмотреть весь спектакль, хотя очень хотел бы. Впрочем, как по фрагменту фрески Микеланджело нетрудно представить в целом совершенство шедевра, так и по увиденной здесь сцене понятно: спектакль довольно интересен, но требует обычной в таких случаях небольшой доработки. Это тривиальная практика. Это, профессионально говоря, технология производственного процесса. А в целом показанная сцена построена оригинально, причем вполне современными средствами. Взаимодействие актёров со зрителями, придуманное режиссёром и актёрами, весьма изобретательно, свежо и со вкусом, достойно всяческой похвалы.
Илья включил в зале общее освещение.
Кончаловский, обращаясь к сопровождавшему его местному начальству, добавил:
– Воскобойникова давно знаю. Коля – один из лучших театральных специалистов. Потому он и направлен в ваш город. Насколько мне известно, Министерство вообще собиралось закрыть местный театр. А раз не закрыло, то вы наверняка сами отправляли депеши в Москву с просьбой не делать этого. Было?
– Я лично писала, – призналась скромно молчавшая Шанель.
– И что теперь? – продолжил Кончаловский. – Вы думаете в Голливуде или на Бродвее всё идеально? Смешно. Там сегодня никому не нужны... мозги. Да, да, творческий ум! Зато идёт настоящее «капиталистическое соревнование»: кто больше в мешке принесёт «зелёных». В Советском Союзе подчас были наивные представления о производстве фильмов на Западе. Тот же Феллини иногда дольше искал деньги, чем снимал. Теперь западные болезни передаются нам. Это касается и театра. Но пора бы умнеть. Всем! А особенно руководителям. Или останемся без мозгов. Вы этого хотите?
Призыв умнеть особенно задел Санчо. На что намекал московский гость? Дураков нет. Опять эти хитромудрые экивоки! А кому народ учить? Однако кто такой Кончаловский? И каков его пост? Ну да, знаменит, со связями, знаком с Президентом… Только и всего. Впрочем, разве мало? Потому, очевидно, и задаёт линию... Чтобы потом мало не показалось.
Сознание Санчо смутно стало постигать: пора уходить на пенсию. Кихота вот (срочно!) супротив его воли списали на берег. Зачем трепать себе нервы и ждать подобной участи? Взойдёт на «царство» Шанель; начнут ставить безобразные спектакли… Ну и пусть! На этих представлениях не сошёлся свет клином. Театр всё равно пуст. И хорошо: театром ли жив человек? А вдруг он действительно отстал от жизни! От своей? Нет, от их жизни. Стоит ли за ней бежать? Куда и зачем? Хочешь не хочешь, любой смертный имеет её за своими плечами только свою. А чужой – её не нарастить, не продлить, да и не пойдёт впрок. Философия здесь проста: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. А если фазана нет, то зачем и охотник!
Из крупной резной рамы, стоявшей на мольберте Всеволода Владимировича и украшенной красиво сложенной драпировкой, смотрел на гостей некто неизвестный. В руках он держал пять ярких разноцветных карандашей. Не было лишь оранжевого и фиолетового.

 
Элегия начала

По городу кто-то распространял слухи о скандальном спектакле, который, словно диверсию нравов, готовил театр. Поговаривали, что по сцене ходит голая девица, отчего её любовник тронулся умом; прямо там же актёры неподъёмно пьют дорогущую водку, нет, следует брать выше – настоящий шотландский виски! После чего вываливают всю правду о чиновниках, затем ужасно ссорятся между собой (старика Авитского поколотили). И дело приняло серьёзный оборот («декоратор Вася знает точно»): во время премьеры кого-то реально и неизбежно убьют («брат следователя-майора сообщил по секрету: подозревается несколько человек, но они – участники спектакля, пока их не арестовать»). Во избежание трагедии выделен наряд полиции и будет дежурить скорая помощь («известно от знакомого водителя, который на ней работает»).
Из-за всего этого ералаша два больших начальника поругались с москвичом-режиссёром и вынужденно ушли на пенсию. Против рожна и Москвы не попрёшь.
Когда такое случалось в здешнем человейнике? Разумеется, слухи были чистой воды подстрекательством к чему-то противозаконному. Но кто мог их опровергнуть? В былые годы быстро бы разобрались… А сейчас? Правда, один раз заметили (есть очевидцы), что Мокрицкий в автобусе громко рассказывал о посещении театра высоким московским гостем (указывали на самого премьер-министра), который взял под защиту спектакль, прямо в зале вытащил из кармана несколько пачек десятитысячных ассигнаций и со словами «деньги есть, расслабьтесь» отдал их директору театра. Да разве можно из мелких случаев, совсем непохожих на то, о чём трезвонили горожане, делать настолько крупные выводы! Любители театра из уст в уста передавали, конечно, об актёрских кулуарных пересудах на подобную тему: кивали на Негидальцева, Лапникова, Немаева, Теплякова и даже на Анчик, однако несерьёзно обычные профессиональные байки, коих в любом театре не счесть, принимать за достоверность происшедшего.
Так или иначе, а за неделю до премьеры билетов в кассе не оказалось. Хоть шаром, хоть кубом покати. Засидевшихся поклонников чудовищно злила в окошке табличка «Все билеты проданы!». Современники, мыслившие прогрессивно, нашли выход в рынке. Для провинции возник небывалый тип коммерсанта – «перекупщик театральных билетов». Столицы всегда оставались примером для подражания.
Колобошников считал себя не до такой степени прогрессивным, чтобы столь бездарно сорить деньгами: есть лишние – помоги ближнему. С увольнения много ли прошло времени, его помнили, и Мокрицкий по старой дружбе достал контрамарку.
Однако Колобошников не был бы Колобошниковым – приди он вовремя. Легко догадаться, что этот вертопрах опять опоздал. Явился уже ко второй сцене второго действия. И что? Он особо не переживал, поскольку отчасти знал содержание спектакля и даже видел несколько репетиций первого действия. А вот спроси его за этакое разгильдяйство – объяснил бы заботой о товарище: раннее появление могло привлечь внимание Лунёва, и тот стал бы допытываться: как проник Колобошников в зал? что чревато неприятностями для Филиппа.
Есть и иные подозрения. Сложен человек. Поскольку ждали убийства, то зрителей поголовно пропускали через рамки металлоискателей. И не зря: у двоих представителей Закавказья нашли пистолеты. Южане божились, что оружие не настоящее, а всего лишь травматическое, законное, но им плохо верили. При старании, легко убить человека любым оружием. Поэтому Колобошников, хоть опоздал изрядно, тем не менее предпочёл зайти со служебного хода. При неимении брата-майора, чем дальше от полиции, тем она родней. Вахтёры – почти все – друзья. Да и контрамарка на руках. Принято считать опоздания в театр дурным тоном, но таковые нормы предписаны в основном для обывателя. А к ним бывшие артисты не относятся. Бывших артистов попросту не бывает.
Более того, какая нужда приходить раньше, если на сцене – до сих пор одна темень! Ну, раздался стук, а дальше? Всё равно нет ответа. Всего-то и дела, что в комнату вошла Любка и включила свет. Кстати, откуда у неё роскошный букет? Стоит взять на заметку, самому пригодится. Расстаралась и накрасила, глупая, маникюр ярче букета! Наглые кровавые ногти так и бросаются в глаза. Красному дураки рады. Понятно, зелёная ещё…
А кто там сидит в передних рядах? Колобка Лунёва все знают; он потому и уволил Колобошникова, чтобы другие колобки с ним не конкурировали. Рядом начальница, охомутанная бусами, кои другим не по карману (плохо живёт, наверное. Филипп правильно обозвал её Коко Шанель – она и есть). Даже айболит Марсен прискакал; он пригодится, если действительно кого-то убьют. А вот собственной персоной и Ксения Дмитриевна Негидальцева, народный депутат, по совместительству жена Максима; давненько она не угощала своим присутствием эти стены. Рядом, понятно, её сестрица; ночью тоже легко принять за депутатку. Дальше сидит композитор… Как его? Шапочное знакомство – разве упомнишь! Бысть… Быстраков! Он самый. Наверное, быстро ест раков. Эти всезнайки строят из себя умников, а не ведают, что членистоногих требуется смаковать. Ну и знакомая физиономия, бегавшая в толпе по сцене… Кажется, его со стороны привел сам Воскобойников. Некто неизвестный… Однако явно многовато вокруг пришельцев из солнечных краёв. Тоже любители русского театра. Похоже, и впрямь сегодня кого-то должны убить.
Наблюдения Колобошникова прервала девушка, подошедшая ко Льву.
Ну да, «тореадор» Феликс делает вид: якобы спит – блаженствует, уютно устроившись в кресле. Дома не выспался – пришёл к людям досматривать сны! Хорош чёрный лебедь!
Фамилия-то его явно не для русского уха: Ишилов-Арж. Кто-нибудь знает, что такое Арж? Обхохочитесь: средство для удаления бетона и ржавчины с металлических форм. Каково? Колобошников сказал Феликсу в своё время об этом, так тот чуть его не избил. Дескать, «Арж» он добавил в честь театральной династии Аржаровых, к которой принадлежал по материнской линии. Ибо фамилию «Ишилов» вечно путают с «Шиловым», а вот «Ишилов-Арж» уже никогда не спутаешь. У артиста и должна быть звучная, запоминающаяся фамилия. Не то, что «Колобошников»! Его даже имени никто не помнит!
И это он сказал зря. Ибо сразу же был отомщён прозвищем «шаржик». Правда, оно не успело закрепиться за Феликсом в силу понятных обстоятельств.
Таков самобытный мир театра. В нём всякое бывает. Поэтому при неизвестности даже имени нашего героя, какое его подробное жизнеописание мог составить автор? Никакие подробности невозможны. А ведь означенный персонаж своими приключениями известен далеко за пределами нашей Родины. Открой какой-нибудь задиристый европейский журнал, там и найдёшь нашего героя в самых разных ролях и даже жанрах. Неизменно одно – амплуа хищника. Русофобия! Однако мог ли съесть сказочный Колобок волка, медведя или лису? Не мог. Так и Колобошников никого не способен умышленно обидеть. Впрочем, стоит ли упрекать европейцев, если мы и сами пребываем в неведении о личной жизни этого человека. Какого он рода? С кем живет? Чего хочет и о чём мечтает? Нет ответа… Изучи хоть по крупицам все сказки, былины, легенды, предания… что ещё? – они всё равно не гарантируют биографической достоверности нашего героя. Остаётся согласиться с очевидностью: Колобошников – бесхитростный прохиндей и скоморох – есть просто миф, стихия снизу, из озорства лишающая покоя мир и во всех направлениях, точно шампанское, вырывающаяся наружу. Оттого личность Колобошникова – это живой, текучий процесс, а не застылый мёртвый факт. Да, актёр пытался освободиться от мифа, наростом приставшего к нему, как моллюски присасываются к днищу корабля, но таковые попытки оказались безвольными (или ситуативно вынужденными?), а потому наш герой и не имеет основательного обустройства в жизни, той или иной определённости. Сегодня он здесь, а завтра – неизвестно где. Его призвание – бесконечная дорога… Для описания подвигов неутомимого Колобошникова в роли Одиссея необходим новый Гомер или, по меньшей мере, репортёр и бесполезен летописец.
Как бы там ни было, но в будничных условиях знакомого нам любителя эксцентрики на самом деле трудно причислить к оригиналам; он – заурядный лодырь: пришёл на премьеру, сам же поленился прочитать пьесу до конца. Поэтому всё увиденное воспринимал, как в первый раз. Вполне допустимо предположить: Колобошников явился к последней сцене спектакля, чтобы посмотреть чем, в конце концов, кончится дело.
Новостью для него оказалась совсем пустая комната. Куда делись мольберты, картины, чистые холсты, рамы, подрамники, кисти? Неужели пропили? Так вроде старый художник, да и хозяйка особо с Бахусом не заигрывали… Зачем-то на стене чуть косо висит зеркало. Правильно! Иначе утром встанешь – некуда посмотреться; так с грязным, лохматым ликом на работу и отправишься…
Любка спросила:
– Лёва! Спишь?! Где именинник?
Жди! Скажет он тебе! Сонный пингвин…
Впрочем, по пьесе её зовут, кажется, Светкой. Девица нормальная. Но он, Колобошников, ею не стал бы увлекаться. Таким куколкам особого доверия нет. Крутанут хвостом – и с приветом! Ходит молва, Филипп вроде с ней уже опростоволосился. Думается, врут люди…
О, Лёвка очухивается!
– Что? Кто? Ах, это ты… – дошло до него, гуся вороного.
Надо послушать дальше.
Ну да, о чём же ещё может спросить стрекоза, если она лето красное пропела!
– Куда делись все вещи?
– Вещи?! Ты, вероятно, давно здесь была. Мэтр уезжает, – сказал загорелый.
А вот это уже веселей. На лестнице появилась Зиновьевна.
Светка, само собой, к ней с вопросом:
– Как уезжает?? Куда?
А хозяйка давай ей, овце, растолковывать:
– К сожалению, это правда.
Да ещё и буйну голову свесила:
– И что ему не хватало… Всегда старалась угодить и не мешать… Я так привыкла ко всем вам… Теперь останусь одна.
Что-то Лёвка косится на руки молодицы, а сам говорит старухе:
– У вас есть Полина.
Кто такая? Её нет в пьесе. Родственница, седьмая вода на киселе? Наверное, дочь всё-таки. Кто же ещё!
Вот к чему приводит невнимательность и разгильдяйство! Ведь Колобошников присутствовал же на репетиции первого действия, когда Феликс упоминал имя Полины. Но таков наш герой… У него всегда свежий взгляд. Взял и подтвердил…
– Да, конечно… – ответила Зиновьевна.
– Что происходит, в конце концов? – никак не успокоится Светлана. Позднее зажигание, видимо…
Лёвик отворачивается, а сам бормочет:
– Я же тебе сказал: Всеволод Владимирович уезжает. Надолго. Навсегда. Сначала на Север. Потом на Восток, Юг – и далее везде.
Вот так добровольно становятся декабристами. Другие времена – другие нравы.
– К кому? Он же сирота – допытывается девица.
А хозяйка вдруг оживилась. С чего бы? Решила объяснить:
– Вот и я говорю: почто зря мотаться? Оставайся, живи здесь. Возраст – осенний. Какие желания теперь могут быть? Поздно наживать новый дом. Этим занимаются в молодости, а не на закате жизни, когда всё уже отдано делу. Искать романтических приключений – глупое мальчишество. За какими горами счастье? И кто его нашёл? По всем вероятиям, здесь дело в раздорах с коллегами. Уговорите хоть вы его!
– Зачем? – усомнился Лев.
Света – вся не своя:
– Тебе всё равно?
– Нет. Но он поступает правильно. Если отсутствует сочувствие, то ты не поймешь мэтра. Понимать нечем.
А вот чего не мог слышать Колобошников, так это внутреннего монолога Льва. Зато в качестве льготы размышления молодого человека доступны читателю:
«В последнее время старче затосковал. Это некий щемящий зов молодости из сокровенных глубин души. Вот пожилого человека и тянет на круги своя. Появилась точка притяжения?».
Феликс достал из кармана лазерную указку и провёл ею луч от себя к Любе-Светлане.
Светлана, не обращая внимания на луч, признала:
– Впрочем, Всеволода Владимировича не уговорить.
Однако она тоже заговорила внутри себя о своём:
«Мы ему, очевидно, надоели. Ничего удивительного. Кто с ним сравнится? Способен ли вот этот же Лео потерять голову ради единственной на свете? Весьма сомнительно. Сухарь… Да и единственная на свете легко заскучает, но, скорее всего, своей сложностью натуры умник вынесет ей мозг. Ведь уже знает себе цену, павлин. А взять Виктора – хрестоматийный “ботаник”; кислятина; говорить не о чем. Олег – явный нарцисс. Предпочитает, чтобы женщины его покоряли, как Эверест. Впрочем, нечего осуждать других; сама – “полное собрание сочинений” всех их, вместе взятых… Потому и старику надоели…».
Хорошо, что Колобошников этого не слышал. Кто поручится за неразглашение слов Светланы? Ведь завтра, как и о спектакле, могут поползти слухи… Нет, не по причине испорченной натуры Колобошникова. У кого она идеально чиста? Всё дело в фольклоре. Каждый ведь норовит что-нибудь украсить. Внести свой вклад. Не со зла, а художества ради. На том, собственно, и держится устное народное творчество. Итог – всегда очень живописная и пёстрая картина жизни, зато увлекательная и неожиданная.
У Светланы тоже оказалась в руках лазерная указка, которой она направила луч на хозяйку дома.
Зинаида Зиновьевна, хладнокровно посмотрев на появившееся световое пятно внизу халата, высказала свою точку зрения на отъезд:
– У Севы здоровье шалило. Кажется, не по климату ему здесь. Да, возраст… Хотя беспокоиться-то особо не стоит. Кончаловский говорил: когда тело болит в разных местах, а не в одном, – это нормально.
Она, потянувшись за какой-то вещью, суетливо крутнулась вокруг собственной оси и продолжила свою личную версию:
– А с другой стороны, Севе трудно, конечно. Понимаю. Характер… Такие люди требуют одного: всё – или ничего. Преклоняюсь перед героями, но сама жить героически не могу. Нет силы духа, по всем вероятиям. Потому и вынуждена признавать силу вещей.
И уж совсем сдалась, горемычная:
– Откройте окно.
Колобошников заметил в боковом ряду Валерия Матвеевича Елеонского, бывшего доцента, старейшину киноклуба, а рядом с ним и других знакомых оттуда же; потому решил присоединиться к компании и потащил свой приставной стул к боковому ряду. Дело понятное, естественное, даже похвальное. Пусть успокоится и посидит в присутствии умных, порядочных людей.

Ну, а что же наш друг и беспристрастный созерцатель Мокрицкий? Ведь он больше не участвовал в спектакле.
Филипп, сидя здесь же в зале, вспоминал свой спор с Георгием Шалашниковым, местным дизайнером, который сейчас смотрел спектакль по правую руку от завлита…
Их представил друг другу в киноклубе Колобошников. Мокрицкий туда попал по приглашению руководителя клуба, институтского однокашника. Это была недолгая приватная беседа в перерыве. Они извлекли из автомата по стакану кофе и сели за небольшой столик неподалеку. Георгий, вонзив взгляд в собеседника, начал с утверждения:
– Природа театра изначально порочна. Ведь надевание на себя личин, масок и иного антуража в христианстве считается грехом. Прятаться под маской и безответственно произносить якобы обличительные слова означает снятие с себя ответственности за свои высказывания. Не говорю уж о всяких кривляньях и лицедействе.
Филипп отхлебнул глоток кофе. Ему уже приходилось сталкиваться с подобным мнением. В другой раз завлит и не ответил бы, но сейчас его молчание могло быть понято как невежливость или принято за слабость.
– Это одно из многочисленных воззрений на театр, сформировавшееся в Средневековье, – скучая, сказал он. – Надо уточнить: что такое маска? Метафора видимого мира, за которым скрывается мир невидимый. Возражения есть? Надо же колоколить не со своей осины, а с учётом смысла, лежащего в основе явления изначально. Никто не спорит, в античную эпоху актёры скрывали под масками лицо. Но ради чего?
Мокрицкий заметил за окном несколько жёлтых листьев, сиротливо мотавшихся на дереве. Их сочетание с ультрамариновым небом необъяснимо щемило душу. Нечто китайское или японское было в этой простой картине. Завлит продолжил:
– Маски у греков имели одну особенность: они значительно усиливали звук человеческого голоса. Не забывай, батенька: актёры играли под открытым небом, ибо амфитеатры не имели крыши. С другой же стороны – маска вносила элемент постоянства и узнаваемости персонажа. Приделай карандаш к полену, нарисуй глаза – и неизменно получишь кого? Правильно: Буратино! Так и здесь. Образ создавался за счёт маски, а не за счёт психологии, точнее, не за счет создания характера артистом. Этого просто не могло быть в античную эпоху.
Шалашников подкатил более тяжёлую артиллерию:
– Но ведь античный театр сплошь демонический. Его основное средство – магия.
Георгий покопался в карманах куртки и выложил на стол пакетик с мелкими сухарями. Мокрицкий взял один и скрытно понюхал – сухарик, похоже, оказался залежалым: издавал слабый запах машинного масла.
– А что мы скажем о катарсисе? – поинтересовался завлит. – Не стоит путать репертуар с самим театром как формой и видом искусства. Вот этот кофе – репертуар, а стаканчик – форма. С шестнадцатого века разыгрывались мистерии, в том числе на Руси. Разве не так, батенька?
Филипп незаметно вернул сухарик на стол.
Шалашников с осторожностью посмотрел на завлита:
– Где же, например?
– В новгородской Софии ставилось Пещное действо. А затем Димитрий Ростовский сам взялся писать пьесы. Достаточно заглянуть в любой учебник по истории русского театра. Это, на твой взгляд, не ношение масок: актеры умудрялись играть святых людей… Кстати, принимая подобную точку зрения, нельзя играть и в кино, но тогда почему мы сидим в киноклубе? Прости, должен заявить: я сам человек верующий, но в последнее время слишком много появилось людей, желающих поводить пальчиком…
– С какой целью?
 – Указать на то, как следует жить другим. И ведь в основе представлений подобных учителей лежит совершенно узколобая мыслишка, которая подобно чесотке, не дают им самим покоя. Чаще всего это трусость, трусость перед необходимостью творческого делания жизни. Потому следуют бесчисленные категорические запреты. У людей отнимают естественную радость. Это какой-то религиозно окрашенный психологический рэкет. По слову Евангелия, оные фарисействующие дидаскалы и сами не входят, и другим не дают войти. Не гордыней ли они движимы? Во всяком случае, веру позорят точно.
Георгий чувствовал свою правоту, но не мог её доказать, поэтому предпочёл молчание. Да и напор Мокрицкого был велик. Оставалось только пить кофе. (Однако зачем он пришёл на премьеру?) Филипп же ощущал себя львёнком, задравшим одну из первых жертв.
Тогда почему возникает такая грусть от жалкого остатка кроны на фоне совершенно чистого осеннего неба?

А что же – на сцене? После того, как Зинаида Зиновьевна попросила открыть окно, Лев и Светлана обменялись понимающими взглядами.
Вошли Виктор и Олег.
Зинаида Зиновьевна отвела в сторону Светлану и негромко сообщила ей:
– Душа моя, английская королева не любит яркого маникюра.
– А мне до неё какое дело? – ответила девушка.
– Вы лучше спросите, почему она не любит.
– Ох же… Ну и почему?
– Английская королева считает, что яркий маникюр предпочитают только дамы полусвета…
Светлана не нашла что ответить, ибо сначала обиделась на хозяйку, а потом поняла: Зинаида Зиновьевна вроде бы и ни при чём, претензии в данном случае надо предъявлять английской королеве. Тогда с одинаковым успехом можно подавать в суд на Луну за отсутствие её света минувшей ночью.
Лев спросил вошедших:
– А где мэтр?
– Сказал: придёт следом, – ответил Виктор.
Олег рассыпался в комплиментах:
– Зинаида Зиновьевна, у вас замечательное платье! Вкус, как и мастерство, не пропьёшь. Позвольте нам соорудить стол. Сами понимаете: веские причины…
– Да, да, пожалуйста, – разрешила хозяйка.
И, обернувшись, перед тем, как скрыться в двери под лестницей, затянула:
– Ой, рябина кудрявая…
Олег, сдерживая улыбку, отправился за ней и, тут же вернувшись, вынес планшет. Вскоре из табурета и планшета получился стол.
Светлана поставила на него цветы в стеклянной банке, принесённой от Зинаиды Зиновьевны.
– Всеволод Владимирович отчаливает – кто теперь будет нам подсказывать ошибки, критику наводить? – загрустил Виктор.
Светлана не стала впадать в сантименты, но лишь задала вопрос:
– Ребята, а как, собственно, вы воспринимаете и понимаете дело, которому каждый из вас хочет посвятить свою жизнь? Мне это особенно интересно сегодня, ибо никто не знает, сможем ли мы вот так же общаться завтра.
Лев долго смотрел на девушку, запоминая лицо, и произнёс:
– Кто запрещает нам собираться где-нибудь в другом месте? Да и Зиновьевна будет рада, если мы навестим её…
– Собираться без Всеволода Владимировича – всё равно, что пить вино без причины, – вынесла свой приговор Светлана.
Слегка улыбавшийся Олег засомневался:
– Провоцируешь? Кто тебе признается в интимных вещах!
Вяло, но настырно Лев попытался сформулировать ответ:
– Чем является?! Сладкой мукой. Сейчас меня больше интересует вопрос «как?», а не «что?». Люблю работать быстро. Творчество нахожу в том, что сиюминутно выходит из-под руки – в импровизации. Иначе получается одна мертвечина. Без помощи свыше этого не достичь.
Довольно бойко, но сипло дал ответ Виктор:
– А я испытываю удовлетворение только от длительной работы. Сделанное же быстро – кажется мне не совсем серьёзным, мало продуманным, неким баловством, не больше. Иначе вещь никогда не станет добротной и в хорошем смысле привлекательной. Ждать помощи свыше – всё равно что ждать с моря погоды. Художник является абсолютным властелином внутри рамок своего произведения; исключительно внутри рамок произведения, не больше. Поэтому и надо быть властелином, а не слюнтяем. В противном случае, получится лишь мертвечина.
– Нечто уже знакомое, – сказала Светлана. – Ну, а ты, Олег, всё-таки признаешься?
Олег же, подойдя к зеркалу, ухмыльнулся и поправил прическу:
– А я больше предпочитаю отдых.
Он достал из кармана пиджака фляжку с коньяком и потряс ею в воздухе.
В дверях появился Всеволод Владимирович. Его руки были заняты свёртками.
Светлана сразу его атаковала вопросами:
– Как это понимать, Всеволод Владимирович? Что случилось? Почему уезжаете?
Он в лёгкой рассеянности обронил:
– Хорошо, что пришла… Здравствуй! Хотел идти за тобой.
И отдал свёртки Олегу:
– Всё – на стол.
Потом вернулся к разговору со Светланой:
– Почему уезжаю?! Так надо. Люблю странствовать. Но скажу честно: вас будет мне не хватать. И не по душевно-потребительской причине (чтобы не старела душа; вздор: душа возраста не имеет), а по духовно-родственной (не могу без вас, потому что не могу). Всё время стеснялся сказать… С этим придётся что-то делать. Факт… Будем надеяться, новизна места и впечатлений на определённый период пригасят подобные чувства. (Сел в кресло.) Пришла идея, друзья: а не удрать ли нам всем вместе отсюда? Что скажете? Хотя не до того вам. Понимаю… Да. Судьба. Надо привыкать. Признаться, вы стали моей семьёй…
– Всеволод Владимирович, вдруг я соглашусь… – стыдливо улыбнулась Светлана. И спрятала глаза. Про себя заключила: «Впрочем, вздор всё…».
Слова Светланы смутили художника. С ещё большей растерянностью он предположил:
– А что? Было бы прекрасно! Новые пейзажи. Новые лица. Новые впечатления. Факт! Разве ради этого не стоит отправляться в дорогу?
«Когда любят, – семью по пустякам не бросают, – слегка расстроилась Светлана, молча. – А, ладно!! У меня тоже нет привязанности к людям. Зато нет и обидчивости. Как учил Будда, нет привязанностей – нет и страданий».
Она направила луч указки на Льва и вместе с Всеволодом Владимировичем взялась накрывать на стол, на ходу заметив:
– Допустим, вы правы. Но для этого существуют путешествия. Неужели нельзя поехать ближе? В соседние город, село, область… Зачем на Север?
Откуда-то послышался голос Негидальцева (или Болдуэлока?):
– Ещё один Колобошников нашёлся!
Но тут подключился к разговору Лев:
– Там – в краю белых ночей – народ коренной, не засыпавший колодцев памяти, – убеждённо произнёс он. – Испивший воды из студенцов оных – сразу преобразится. Света, ты хотела сказать вроде другое.
А сам погрузился в себя: «Она действительно хочет укатить с мэтром? Дичь! Впрочем, это её дело. Но почему-то стало обидно. Ничего не произошло, всё как бы естественно, да глупо врать себе. Душа ведь заныла! А дальше может быть только хуже. Потому нельзя ждать и надеяться на ответное чувство. Настолько хорошо быть не может. Эта светловолосая девушка способна стать мечтой? Наивно. Почему влюблённые сразу глупеют? Нет, не то думалось. Не то! Ушла мысль…».
Лев понимал: Светлана совершенно не чувствовала его. И вернул ей луч своей указкой. Девушка равнодушно копалась в сумочке, оставленной в дальнем углу комнаты.
– Народ? Колодцы? Какие студенцы? – в задумчивости повторила она. – К чему подобная высокопарность? Я же спросила мэтра, а не тебя.
И опять отвлеклась на размышления:
«Уверена: можно сразу испытать в душе необычное ощущение – озарение! – по отношению к определённому человеку. И он становится центром мыслей, воистину царём. Глядя на него, ощущаешь близость, почти родственность. И начинаешь его бояться? Стесняться…».
Светлана соединила себя лучом с художником, высветив ему руку.
Старик встал с кресла и тоже предался раздумьям: «Почему-то нравится работать ночью. Тишина – драгоценна. Факт! Но она и мучит своей безответностью!».
Всеволод Владимирович порылся в своих оставшихся вещах, вытащил лазерную указку, луч которой тут же направил на Льва.
Лев, сложив руку за руку, продолжал пребывать в своих мыслях: «Однако соответствует ли красивая внешность внутреннему содержанию? Если ответить положительно, то выходит некий “гламур”, или даже олеография. В какой точке Земного шара находится принцесса с ангельским характером? Каждая – норовит отыскать подложенную ей горошину. А как же Чехов с его знаменитой формулой “в человеке должно быть всё прекрасно”? Чистому ведь всё чисто. Тогда нужна Золушка!».
Однако та, о которой думали, приняла на себя луч от того, кто о ней думал, а сама осталась во власти дум:
«Не обязательно даже разговаривать и уж тем более не обязательно вступать со своим “царём” в интимные отношения. Должна состояться пара. Как одно целое. И тогда можно просто сразу венчаться и вместе молчать; молчание содержательней любых слов, поэтому его нарекли золотом; главное – не переставая, смотреть друг другу в глаза. Дело за малым: надо всего лишь найти такие глаза».
Что не помешало Светлане переадресовать луч назад Льву, который, медленно поднимаясь по лестнице, тоже размышлял: «Неужели верен лишь отрицательный ответ? Тогда мы получаем крах какого бы то ни было идеала – в данном случае идеала красоты. И что тогда? Кризис сознания. Исходя даже из самых высоких чувств, нельзя посягать на идеал. Иначе вообще невозможна никакая принцесса. Идеал носят в сердце, в нём не сомневаются и даже не признаются ему в любви. Есть риск превращения его в идола? Есть… (Лев медленно сходил вниз.) Но если человеку нельзя признаться в любви, – он обречён на одиночество, притом что ближние, возможно, любят “обречённого”. (Лев то держался за перила, то впереди себя трогал пальцами стену.) Внутреннее сильнее внешнего?! Вместо молчания, лучше скажите тоскующему, что он любим и что он гений. Да станет ли на душе легче? Не о том думалось…».
Лев указал лучом опять на Светлану.
Девушка извлекла из сумочки книгу и поймала себя на мысли: «Кто же он, этот царь? Где его искать? И как быть с привязанностью?».
Она вернула луч Льву. Лев – Светлане. А та – опять Льву. Такой обмен показался ей дуэлью, а Лев воспринял насмешкой.
Он подумал: «Художник в силу особенностей своего труда (образ рождается изнутри и наедине) уже обречён быть одиноким, даже если он творит на глазах у всех. (Лев остановился на мгновение.) Это одиночество зерна, брошенного в пашню. Потому предпочтительней следовать приевшемуся нравоучению “молчание – золото”. При всем том люди его не ценят. А оно – музыка вселенной! Однако предчувствие мысли было иным. Не потерять бы этой… Следует обнаружить нечто снимающее угрозу разочарования в идеале. Ибо когда он разочаровывает, – становится досадно, даже больно, точно от святотатства. Невозможно представить Золушку падшей девицей в хрустальных туфельках. А как же Родопа? Она – не Золушка».
Лев, продолжая прохаживаться, протянул луч к Всеволоду Владимировичу.
Бродил по комнате и художник, мысленно пребывая далеко за её пределами: «Как любить людей, если с ними не общаться? Впрочем, общаясь, нет возможности работать. Творчество требует уединённости. А что делать тогда с любовью? Да и в любви самое трогательное – совместное безмолвие. Из этого молчания и прядётся сокровенная нить, глубинно связующая влюблённых. Почему же он сам остался холостяком? Не нашлось нити или победила любовь к молчанию наедине с собой? Поздновато уже рассуждать о таких “игрушках”, но вот не отпускает до сих пор…».
Старик отослал цветной луч обратно Льву.
А молодой человек продолжал спускаться и подниматься по лестнице, морщась от помысла: «Впрочем, и теперь ведь обидно и больно, без всяких разочарований. Что происходит? Война мыслей. Так ведь не о том надо думать. О чём? За боязнью прикоснуться к совершенству, похоже, скрывается собственная робость. Или трусость? Ну да. Зато без рисков. Разумней пребывать в разных плоскостях времени. Как мелко…».
Лев ещё раз послал луч Всеволоду Владимировичу.
Лицо старого художника замерло от сокровенной мысли: «Пора заботиться о тишине. В широком смысле. Факт! В кино, музыке и в театре она вообще становится искусством. Молчать – надо уметь. (Всеволод Владимирович остановился. Его лицо просветлело.) Молчишь ведь не потому, что нечего сказать, а оттого, что душа переполнена, так переполнена, – даже одно слово произнести страшно».
Старик нарисовал лучом круг на спине Льва.
Юноша грустил: «Любовь при любом раскладе навсегда остаётся в сердце. Хотя бы частицей, хотя бы малым осколком. Испугом. Возможно, она и безответная самодостаточна, ибо если и прошла, то не минула, а если минула, то не прошла; поскольку навсегда поселяется в настоящем, питая надежду на будущее. Вечность и настоящее – близнецы-братья. Андрей прав. Его тоже мучит любовь? А кого она не распинает? Кто может отменить страдания или, напротив, захлёб от счастья, кому подвластно упразднить право любить? Можно запретить человеку близкие отношения, но невозможно поставить вне закона его способность любить. В противном случае, следует объявить войну природе. Лучше не думать о принцессе. А ещё лучше – тоже удрать восвояси, да учёба мешает. Додумался-таки…».
Лев прицелился лучом в затылок Виктора и поставил на нём жирную точку светом.
Виктор, словно откликаясь, нарушил тишину:
– Романтика!
Но и он, прохаживаясь вдоль окна, не избежал искушения поговорить сам с собой: «Нет, ваша светлость. Молодёжь здесь – обычная отговорка. Семья вами придумана! Всё проще. Банально, как дважды два. Вы элементарно исчерпали себя. Притупили свой взгляд. Вечером, когда я долго смотрю на закатное солнце, то привыкаю к первоначальной яркости и вижу уже не солнце, а ярко-красное блюдо. Так привыкли и вы к людям, к вещам, к удобствам быта… А это сбивает фокус зрения. Художнику полезно бросать свою “теплицу” и чаще менять географию – начинать с нуля, дабы поддерживать остроту глаза и свежесть восприятия мира».
Осветитель Илья заметил ещё на репетициях как Воскобойников добивался перемещения Феликса, Любы, Ивана Петровича, Евгения и Степана по линиям, свойственным только их героям. Некоторые линии повторялись лучами лазерных указок. Линии пересекались и превращались в геометрические фигуры: круги, треугольники, различные многоугольники; а другие – так и оставались обособленными. Иногда действующие лица замирали в определённых точках, но лишь затем, чтобы через мгновение, а, точней, через смену мыслей изменить направление движения и направление своей линии, адресуя лазерный луч партнёру. Сверху – с места осветителя – это было намного заметней, нежели из зала.
Светлана, неловко пряча свои яркие ногти, вручила книгу Всеволоду Владимировичу:
– Это вам.
Старик прищурился и прочитал название:
– «Праздничные свечи, зажженные в дождливую погоду»… Наверное, о церковниках? Спасибо.
Светлана засмеялась:
– Нет, не совсем. Вам должно быть интересно.
– Прочту. (Он вспомнил.) Ты спрашивала, зачем я уезжаю на Север?! (Художник поправил зеркало, в котором его что-то привлекло.) Заинтересовал вопрос: почему люди исстари бежали не на Юг, а именно на Север? По берегу Ледовитого океана до самой Якутии разбрелись странники новгородские.
– Потому что они были гонимы, каялись в беде, принимали на себя строгую аскезу, пускаясь в суровые, но более безопасные края, – высказала своё мнение Светлана.
– А почему едут сейчас? Ведь не ради одних денег. Вспомним калик перехожих. Странничество у нас в крови. Факт! Разве не так?
– Калики ходили за подаянием. Иначе им было не выжить. Но куда денем оседлость? Или вы предлагаете всем стать кочевниками?!
– Да о другом я… Лучшее – всегда за горизонтом. (Всеволод Владимирович заметил кого-то в зеркале.) Кто эта женщина?
Виктор поднял руки и скрестил их в виде знака «Х»:
– Оставьте разговоры. Сейчас Олег прочтет стихотворение Блока специально для виновника торжества.
Лев заметил Олегу:
– Не ошибись.
А сам снова окунулся в волны неведомого внутреннего океана: «Если перевести душевную боль в физическую, то всегда ли по силам её вытерпеть? Все ли способны на такую экзекуцию себя? Что-то похожее случилось и с мэтром. А с кем, собственно, подобное не случалось? Его боль нетрудно почувствовать в себе самом. Но её необходимо победить, если ты не дохлятина. Чтобы рана зажила, она должна отболеть. Не случайно больной волк покидает стаю. Неужели творят только по причине страданий!».
– Окстись, – отыграл Олег не только словом, но и лучом.
Но сам тут же принял от Льва ответный луч в плечо и не избежал внутренних вихрей: «Явно запал головастик на девицу (глаза тусклые). Да она холодна… Как забил и старик на Зину: потому решил тихо смотаться… Уморил. На Север страстотерпца, видите ли, потянуло! Дайте ему кайло в руки!».
Олег кинул лазерную указку кому-то за окно и деловито продолжил:
– Будем считать стих Александра Александровича в некоторой степени подарком:

    Принимаю тебя, неудача,
    И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха – позорного нет!

В окне прощально взмахнула рукой Прохожая. Поводила грустно и продолжительно. Она оставила на подоконнике красное яблоко, высветила его указкой и ушла.
Там же, в окне, как на широком экране, проплыли лежавшие на многочисленных голых руках толпы чучела-манекены Архия, Болдуэлока, Второго и Третьего учеников в масках.
Издалека донёсся голос Прохожей:
– Какой кошмар! Не может быть! Вся толпа фактически обнажена… Люди, где ваши одежды?
На улице неизвестно отчего назойливо, монотонно заскулил ржавый металл. (Наташа старалась.) Металл чего? Чего-то двигавшегося: качелей, каруселей, других детских аттракционов… Не столь важно. Люди, шедшие по улице, устроили какофонию цветных лучей. Инфантильное баловство недорослей? Звук металла затухал по мере удаления толпы.
Каждый из героев молчал, думая о своём.
Первой очнулась Светлана:
– Простите, Всеволод Владимирович. Забыла поздравить вас…
Она хотела похвастать, что приглашена сниматься в кино, но успела передумать.
Под лёгкое шарканье домашних тапок Зинаида Зиновьевна несла большую красивую сковороду.
Всеволод Владимирович сел в кресло:
– Спасибо, родные. (Обратился к Светлане.) Как? Ты подарила книгу, значит, поздравила. Всё хорошо. Закройте, пожалуйста, окно: знобит немного.
– А это от меня, – поставила на стол Зинаида Зиновьевна сковороду с какой-то ароматной, явно вкусной едой.
– Благодарю, – обрадовался художник и ноздрями втянул запах, нагонявший аппетит. – Королевские именины! Факт! А вот Андрея-то мы и не позвали. Одну минуту… Старик встал с кресла. Не спеша скрылся за дверью.
Виктор посмотрел на часы:
– До поезда осталось… – и назвал время, оставшееся до конца спектакля. – Не так и много.

Размышлял о спектакле и композитор Быстраков, сидя в первом ряду. На него посветил лазерным лучом Илья и подмигнул неизвестному участнику спектакля, выходившему из-за кулисы. Нет, думалось мэтру не о музыке: она уже написана и немного звучала, а скоро зазвучит вообще во всей полноте; поздно думать о ней. Александр Иванович пытался понять, чем для Воскобойникова являются актёры. Безусловными красками или условными жизнями? Художниками-сотворцами или просто проводниками авторской энергии? Сегодня стало общим местом, когда режиссёр из актёра извлекает необходимые эмоции всеми возможными и невозможными средствами, а потом тиранит этим «нервическим беспределом» психику зрителей. И как результат – множество людей в наше время утратило средний регистр чувств, а ведь именно он многое в личности и определяет. Куда катится мир? (Александр Иванович услышал позади хруст, обернулся и заметил как парни, сидевшие через три ряда, поглощали попкорн. «Да здравствует естество!» – сказал один из них.) М-да… Кого сегодня интересуют в своей первозданной чистоте пьесы Чехова? Да, его вроде продолжают ставить на сцене. Но как? С пошлыми флиртами и постельными сценами, с криками душевнобольных и других патологических личностей, с изощрёнными видами жестокости и романтизированного нравственного падения человека… Всё банально, противно и примитивно. Разве это Чехов, с его тонкостью ощущений, подтекстами, интеллигентностью? Стал скучен! Куда катится мир! Страшно признавать: нынешние фильмы и спектакли без убийств и драк перестали воздействовать на зрителя. Что свидетельствует об утрате обыкновенной культуры чувств и ума. Но ведь и Чеховские герои стреляют и стреляются, потому что страдают. Кому какое дело сегодня до их страданий! Нужны приключения и щекотание нервов! Сейчас многого не хватает, но красоты души – больше всего. Увы, придётся признать, как это громко бы не звучало. Общество по инерции безволия, равнодушия, падения привыкает к обыденности мата. Конечно, ругались и раньше, но брань называлась сквернословием и неценцурщиной. Ныне же деятели культуры превращаются в адептов матерщины. Увы… Докатились. (Послышалась опять возня сзади, заговорили о каком-то панк-фантастическом романе, но Быстраков набрался терпения и не обернулся.) Мы почти приучены к повседневности хамства, к присутствию грязи там, где её никогда не может быть (начиная от быта и кончая нравственностью). А ведь средний регистр чувств как раз определяет нашу душевную сущность, не говоря о духовной; именно культура чувств и культура ума становятся внутренней красотой человека. Это же очевидно. Быстраков давно дружил с Николаем Сергеевичем (потому по его рекомендации и принял в своё время Александра), но они долго не виделись (о музыке к постановке договорились по телефону). Люди подчас быстро и неожиданно меняются. Особенно в художественной среде. Впрочем, будет крайне жаль, если перемены окажутся лишь в худшую сторону. Ведь и по закону физики всякому действию соответствует противодействие. Потому против бездуховного рано или поздно восстанет духовное. Пусть люди в конце времён даже и проиграют, но Второе Пришествие Христа неотменимо. Добро сильнее зла. Сим победим. Что уже видно по спектаклю.
В эту минуту затемнённый зрительный зал ослепил композитора своей яркостью. Нет, не светом, а именно полутьмой, которая апофатически блистала.
Вошли Всеволод Владимирович и Андрей. Чем-то они оба напоминали Аристотеля и Платона с известной фрески Рафаэля.
– Добрый вечер! – приветствовал Андрей.
Все присутствовавшие кивками поздоровались.
– Пора за стол. Прошу, – пригласила Зинаида Зиновьевна.
Олег усмехнулся, достал из внутреннего кармана пиджака фляжку, плеснув из неё коньяк в сковороду, поднёс зажигалку и резко отдёрнул руку:
– Фламбе! Особое блюдо…
В сковороде тотчас вспыхнуло пламя.
– Это наш с Зинаидой Зиновьевной сюрприз, – довольным тоном доложил Олег и стал «жонглировать» сковородкой, равномерно распределяя в ней пламя. – Прощальный пионерский костёр!
Зинаида Зиновьевна вздохнула и тоже поддалась сегодняшнему настроению невесёлых раздумий:
«Спроси сейчас, чего больше всего хочу, я бы, по всем вероятиям, ответила: “Пусть Всеволод Владимирович останется дома”. Многое бы отдала за это. Самой жутко признаться».
Пламя погасло. Олег поставил сковороду на самодельный стол. И жестом пригласил начать трапезу.
– Вижу, у вас появились часы, – заметил Лев Андрею.– И непростые!
– Да. Выкроил немного свободного времени. И чуть поумнел, – отшутился Андрей.
Все присутствовавшие расположились вокруг стола-планшета: Виктор и Олег сидели на полу, Лев и Андрей – на корточках, Зинаида Зиновьевна и Светлана остались стоять. Лишь Всеволод Владимирович занимал место в кресле.
Послышался голос Болдуэлока:
– Одна болтовня. Никому не верьте. Я ведь знаю точно: художник просто бежит… От грядущих испытаний, которые преодолеют единицы. А проиграют в любом случае все. Потому первыми бегут чуткие. Зачем? Бегут в поисках лучшей доли, бегут от ненависти к себе, ибо оскудела вера в себя же. Куда?? Нонсенс! От себя никуда не деться. Да и что без себя найдёшь? Нужно лишь не изменять собственному Я… Когда уймутся? Однако глупо молчать и смотреть друг другу в глаза, как мечтает Светлана. Наоборот, надо отвернуться, чтобы не испугать и самому не испугаться, не опротиветь… Классик прав: нельзя дышать друг другу в лицо. И всё-таки в этом бегстве – от одиночества, а не к благополучию – Поликл видит единственный выход. А вы? (Болдуэлок усмехнулся.) Видите ли вы хоть один выход в новую реальность?

Ксения Дмитриевна, услышав голос мужа, встрепенулась. Не привыкать ей: голос знакомый, а внешность – чужого человека. О каком выходе он говорит? Что за новая реальность? Реальность тогда была самая обычная: приближался Новый год, Ксения Дмитриевна подала заявку в местный театр. Следовало заключить договор с актёром на роль Деда Мороза. Несколько месяцев тому назад её назначили заведующей детским садом, удалось выпросить у властей небольшие средства; поочерёдно наряжать нянечек Дедом Морозом считала безвкусицей: в такого Повелителя зимы не верили даже самые малые дети. Негидальцев появился перед праздником, до которого оставалось примерно дней десять. Вначале показалось, что прислали не актёра, а рабочего сцены. Стоял рыжий, коротко стриженый, плохо выбритый мужик в несвежем костюме, вряд ли бабник (в таком-то виде!), но узковатые тёмно-карие глаза постреливали необыкновенно живо и озорно. За день перед утренником Максим пришёл на репетицию. Сначала не хотел репетировать, но Ксения Дмитриевна настояла. Вот тогда она и сама его с трудом угадала в образе Деда Мороза: рост стал выше, появилась особая стать, впервые возникло несовпадение знакомого голоса с незнакомым образом. Впрочем, кому же незнаком образ Деда Мороза… Репетицию сознательно назначили на время тихого часа: дети спят, а сотрудники свободны. Собрались многие воспитательницы и нянечки, которые выступали в роли статистов, то есть детей. Максим смешил всех остроумными прибаутками и сценками, в которые вовлекал воспитательниц, а потом, набалагурившись, объявил о начале зимнего бала. И под соответствующую музыку пригласил заведующую на танец. С того и началось… Ксения Дмитриевна почувствовала под ложной шубой «царя зимы» неложного сиротливого ребёнка… Ему самому нужна была ласка. Это стало понятно, когда хозяйка бала, оступившись, толкнула партнёра, а потом извинилась и погладила ему плечо. И чем дольше они танцевали, тем её женское чутьё каждой клеточкой организма и всеми фибрами души распознавало ту вторую половинку, которой не доставало уже её собственным душе и телу. Странное чувство тогда нашло на Ксению и Максима. Как во хмелю! Они не хотели отпускать друг друга, словно пригрелись на холоде. Взрослые дети! Благо танец продолжался и продолжался, как долгий сон. Это были не заученные праздные телодвижения (иногда пошловатые) в ритме музыки, что при определённой дрессуре могут выполнять и животные. Активность, находившую пластическое выражение, кажется, проявляли в унисон сами души Максима и Ксении. Чему музыка только способствовала. Вёл Максим, а Ксеня тем же бабьим чутьём прочитывала его желания, будто они танцевали вдвоём долгие годы, и старалась всячески «разукрасить» движения. Воспитательницы осыпали обоих пёстрым конфетти, спутывали разноцветным серпантином… Самые бедовые начинали отпускать остроты. Был момент, когда Ксения корила себя за легкомыслие: стала заведующей – и «прилипла» к первому же мужчине. Девчонка! Всё решила случайно отклеившаяся ватная бровь: из-под живой маски Деда Мороза снова выглянул Негидальцев. Отчего воспитательницы засмеялись и от лица детей криками требовали хоровода… Владыка зимы отшучивался, что хороводы водят весной, надо обождать. Ладно танцевавшая пара распорядителей бала оказалась в перекрестье взоров всех присутствовавших. Нянечки притворно клянчили подарки, Дед Мороз отвечал: следует, дескать, заслужить ещё, а не приставать! В танце былое легкомыслие почти зримо преображалось в любовь.

Болдуэлок появился из темноты в сопровождении белой, летящей впереди него драпировки, отделившейся от рамы в первом действии. Ткань таинственно разворачивалась, постепенно и невероятно увеличивалась, стала затейливым скульптурным занавесом, скрыв сидевших за трапезой.
Болдуэлок спрятался в одной из крупных складок драпировки.

Максим про себя удивлялся: его брак с Ксенией доставил не просто душевное удовлетворение; он явился толчком, придавшим движение к работе над собой. Как актёр он почувствовал давно потерянный азарт, вкус к новым краскам, которыми раньше не пользовался; даже его байки в перерывах стали смешнее прежних. Ксеня же развила такую деятельность, что через время «пошла на повышение», оказалась в неких комитетах, а потом уже ходила и в депутатах… Сумерки в семейных отношениях наступили после того, как театр стал заметно хиреть: умирали старые актёры, спектакли с их участием удалялись из репертуара. Из-за безденежья уезжали режиссёры, новые постановки не создавались. Количество ролей Негидальцева фатально убывало. Подлила масла в огонь и сестра Антонина, наезжавшая изредка в командировках. Её гедонизм требовал успехов от Максима, а тот невзлюбил Тоню за привычку ходить с долькой чеснока во рту (против вирусов и микробов). «Это плебейство!», – кричал он. И постепенно превращался в неудачника и нытика… Ксения понимала, что муж или сопьётся, или… На эту тему ей даже не хотелось думать. Страшно. Уговаривала бросить актёрство, обещала сама найти подходящую работу. Более того, её депутатское положение подразумевало более успешного мужа. Максим злился ещё больше. И тогда Ксения Дмитриевна начала действовать от него втайне: не давала покоя начальству, напоминая о проблемах театра, рассылала депутатские запросы… И, кажется, не зря: из Москвы прислали нового директора и нового режиссёра, выделили на первое время небольшие деньги. Теперь она пришла посмотреть на результат.
Шёл второй месяц беременности, но муж пока ничего не знал.

За драпировкой незримо продолжали трапезу друзья старого художника. Долетали только плохо различимые обрывки их фраз.
Раздался негромкий, но чёткий голос Андрея, тем не менее хорошо вписанный в звуковой фон:
– Плохо вы знаете Всеволода. Его осенила гениальная идея. Вот мастер и решил завести себя на новый лад.
Вскоре Андрей и сам вышел с противоположной стороны от места, где спрятался Болдуэлок.
Драпировка постепенно наполнилась светом. Зариквани на её фоне смотрелся тёмным резким силуэтом. Со всей очевидностью выдавал себя контраст между мягкостью звукового фона и предельным тональным перепадом световых отношений.
Деловито, без патетики Андрей произнёс:
– Я тоже живу давней мечтой: создать часы, которые были бы видны из любой точки города. Часы разом для всех! Чтобы били, будили, звали, мирили, карали… Чтобы никто не мог прикоснуться к ним грязными мохнатыми руками с желанием выгодно покрутить стрелки назад или вперёд. Часы должны всегда показывать точное время. Ибо точное время – означает жизнь здесь и сейчас. Вот почему «довольно для каждого дня своей заботы». Это и есть сама вечность. Она не отрицает время, а время не отрицает вечность, ибо второе порождает первое. И пусть каждая секунда станет нескончаемо доброй для каждого человека. Добро призвано содействовать времени, оформляя его. Иначе и быть не должно. Мыслимо ли оно без любви и доблести? Древние говорили: зло не имеет собственного бытия. А истинную красоту наши предки называли добротой. Мы же подчас умудряемся обратить во зло даже красоту.
Донеслись первые звуки музыки Быстракова. Он назвал её противоречиво – «Элегией начала». В тихой мелодии обнаруживали себя грустные воспоминания о минувшем, размышления, подводящие итог прожитому, осознающие его ценность, признание в любви ко всему былому. Принесла плоды поездка на малую родину. Там и услышал композитор светлые ноты, обещавшие возможность новой жизни с чистого листа. Словом, звучало то, что сугубо отвечало лирическому настроению.
Вновь появился Болдуэлок.
С обратной стороны завесы возникли тени героев. Они двигались медленно, но не танцевали.
Это представляло собой некое подобие театра теней. Продолжала звучать элегия.
Актёры изображали медленную пантомиму – выразительницу человеческих характеров и судеб.
То и дело в разных местах драпировки вспыхивали солнечные зайчики, созданные зеркалом и цветными лучами лазерных указок. Множество вспышек давало ощущение праздника…
Илья изощрялся изо всех сил. И ведь придумал как это можно сделать!
Тени двигались и падали на белую ткань так, что на экране возникало некое отражение тайных желаний героев. Становилось очевидным взаимное притяжение одних действующих лиц к другим, их симпатии друг к другу и их антипатии, неприятие друг друга. Но борьбы не наблюдалась. Актёры мягко воспроизводили лишь жесты касания и отталкивания.
«Данную сцену Николай Сергеевич задумал, по всей видимости, своеобразным приколом спектакля; короче, разъяснением того, что до этого момента было скрыто от зрителя внешним прикидом жизни, – подумала Наташа, державшая наготове всю свою аппаратуру. – Воскобойников все-таки красава: такого топового спектакля в их театре не было никогда».
Картина заканчивалась условным прощальным расставанием героев, их надеждами встретиться и соединиться в будущем. Над пантомимой действительно пришлось много и усердно работать. Эти занятия заметно подтянули актёров физически; многие даже похудели. Особенно оттачивалась точность и выразительность движений.
Но вот исчезли и солнечные зайчики. Свет за драпировкой медленно угасал. Зато несколько ярче высветилось место перед ней.
Болдуэлок во время пантомимы своими движениями и жестами пытался как бы противодействовать тому, что происходило по другую сторону драпировки, но в отдельные моменты, напротив, старательно помогал теням. Белый человек же по обратную сторону завесы предпринимал попытки сопротивления этим рвениям Болдуэлока. Отношения между ними переходили в неназойливый поединок.
В финале мизансцены Болдуэлок, одинокий, побеждённый, словно полумёртвый, тяжело уполз налево и снова спрятался в складках ткани.
Тоже из драпировки, но только справа, вышел Андрей. Он смотрелся уже светлым, почти белым силуэтом на тёмном, почти чёрном фоне.
– Вы не скажете, какое сейчас время? – обратился он к зрителям, умышленно стараясь растянуть паузу.
Колобошников скосился на циферблат соседа и уже хотел было выкрикнуть, но спохватился, вспомнив о Лунёве и возможных мерах после этого.
Андрей объяснил:
– Дело в том, что сегодня, наконец, сделал для себя часы. Ещё даже не заводил. Решил подарить их Всеволоду. Не возражаете? Пусть они отсчитывают только счастливые минуты. А минуты, как вы понимаете, станут часами, часы – днями, а дни – жизнью. Согласны?
– Да! – все-таки не удержался Колобошников, но постарался до неузнаваемости изменить голос. Всё-таки актёрская выучка!
Андрей поднял часы над головой:
– Так можно ли мне их сейчас завести?
У Зариквани с Воскобойниковым было припасено два варианта: если из зала кто-нибудь крикнет опять утвердительно, то Константин у него спросит:
– Тогда подскажи: КОТОРЫЙ ЧАС?
После чего зазвучала бы музыка Баха.
Если же ответ нагрянувшего Колобошникова или любого другого зрителя окажется отрицательным, – Зариквани произнесёт:
– Будем ждать…
И тогда звучала бы музыка, под которую танцевала толпа.
Но Колобошников крикнул ещё громче:
– ДА!!
И Наташа, не дожидаясь реплики Андрея, включила музыку Баха.
Зариквани удалился и сел в среднем ряду зрительного зала. Специально держали для него место. Сам Константин считал, что таким образом его герой, по замыслу, символически «уходит в народ» и остаётся с ним там, тем самым как бы сливаясь с «массой».
Пока он уходил, драпировка медленно поднималась вверх и с той же скоростью уменьшалась до первоначального масштаба. А потом она стала падать, плавно опускаться и, наконец, повисла на перилах лестницы. Илья узким лучом света выхватил похожую небольшую тряпку, которой Зинаида Зиновьевна вытирала пыль. Тряпка так и продолжала висеть на гвозде.
Комнату Всеволода Владимировича Илья щедро залил ослепительным светом.
Установилась полная тишина.
Зинаида Зиновьевна долго сидела в молчании, опершись на планшет, совсем недавно бывший столом. Потом встала и, молча, попробовала танцевать с ним, всматриваясь в пожелтевшую залапанную плоскость, словно в зеркало. Хозяйка остановилась в раздумьях, опустила руки, после чего, волоча за собой планшет, медленно стала обходить свою опустевшую квартиру. Шаркающие шаги слышались в гулком от пустоты безмолвии.
Зинаида Зиновьевна щёлкнула выключателем.
Илья совсем убрал свет, комната погрузилась в темноту.
И тогда в дверь раздался стук. Потом повторился громче. Ещё громче и настойчивей.
Из тьмы донеслись звуки элегии Быстракова, мягко выплыли и начали распространяться вокруг различные цветные геометрические фигуры и линии, подобные тем, о которых «с листа» упоминал Воскобойников во время первой репетиции на сцене. Только теперь квадраты на глазах чудесно превращались в кубы, треугольники в пирамиды и конусы, прямоугольники в параллелепипеды и призмы, круги в шары и цилиндры, линии в провода и в трубы… Затем фигуры начали изменять свою форму: кубы оборачивались теперь шарами, конусы – кубами, цилиндры – пирамидами, шары – конусами… Цвет их с каждым мгновением приобретал яркость и всё большее разнообразие.
Наташа уж постаралась. Никогда она с таким усердием не работала. А тут отличилась.
Из темноты сверху плавно спускалась Люба, вся в ослепительно белом. Медленно развевались перевязанные лентами светлые волосы, ритмично перекликаясь с воздушными складками длинного платья. Невесомая девичья фигура, коснувшись пола пуантами, побежала от стены к стене – стала отрывать от их пёстрых плоскостей недвижно распластанных Всеволода Владимировича, Андрея, Зинаиду Зиновьевну, Льва, Виктора, Олега, до сей поры скрываемых динамичным причудливо-геометрическим декором. Люба по одному выводила героев на середину комнаты. Болдуэлок капризно завопил из зала:
– Я тоже хочу к ним!
Воскобойников успокоил его решительным жестом:
– У каждого своё место.
Из-за группы героев возникла фигура Прохожей, взявшейся неизвестно откуда. Женщина с записной книжкой в руках обошла стоявших людей, присматриваясь к каждому из них. Даже по внешнему виду можно было заметить, что внутренне она чем-то переполнена.
Прохожая, продолжая ходить между героями, обратилась без всякого пафоса одновременно к ним и в зал.
– Неужели вы смирились со своим одиночеством? Сказано же: «Не хорошо человеку быть одному», ибо это грех. При появлении на свет из утробы матери каждого из нас встречали чьи-то заботливые руки. У подавляющего большинства сидящих в этом зале воспоминания о детстве – это воспоминания не о чёрной квадратной клетке-капкане одиночества, созданной враждебными сущностями на погибель душ, а светлый солнечный мир, лучи которого не гаснут до самой смерти человека. (После паузы, задумчиво продолжила.) Это норма. (Глядя в записную книжку и на Зинаиду Зиновьевну, сообщила.) Да, временами человек попадает в своеобразный капкан, когда начинает казаться, что до тебя никому нет дела, но тогда стоит вспомнить о Творце и силе искусства. О, люди слабо представляют себе такое могущество. В то время как настоящая сила способна лечить, умножать мощь, будить дерзание самого человека, значит, способна вытащить из беды не только одну личность, а целые народы. (Взглянув в книжку и на Всеволода Владимировича, предупредила.) И всё-таки не следует обольщаться. Искусство легко оборачивается соблазном, оказывая губительное воздействие на наши души. Надо уметь отличать силу искусства от его чар. (Повернувшись к Андрею, разъяснила.) Даже ангелам не дана способность творить, а человеку почему-то дарована. Для чего? Зачем? Познавать истину… Чтобы становиться совершенным – для вечности. А раз так, то и для одиночества не остаётся места, ибо в царстве Света нет тоскующих. Посмотрите вокруг: религии порой разделяют людей, искусство же соединяет и примиряет их поверх всяких барьеров. Но беда, если искусство начнёт претендовать на роль религии, ибо сразу утратит эту способность умиротворять. Аксиома. (Обходя Олега, обронила.) Культура нерасторжимо связана с тем сокровенным ядром духа, которое из ничтожества делает Личность, из толпы – полноценный единый народ. (Посмотрела в книжку и на Виктора, произнесла, перебирая каждое слово.) Поэтому нет культуры вообще, то есть без народа, ее создавшего, как нет и народа вообще без культуры. (Окидывая взглядом Льва, призвала.) Нам есть над чем думать, работать и чему радоваться. Мы вместе. И нас много. Время не сможет закончиться благом, если кто-то останется без любви. Пора выбросить на свалку мрачную клетку бесплодного одиночества, в которую человек безумно, но добровольно заточил сам себя. Декаданс при смерти… Начинается новая эпоха – и вовсе не постмодерна.
Тепляков не стерпел и поделился с Немаевым:
– Отныне Эмма пересядет с третьего ряда во второй и будет сидеть на собраниях бок о бок с Горицыной. Вот увидишь!
Прохожая дала знак кому-то в зале, и на сцену поднялись люди, игравшие в чехарду. К ним присоединились Лунёв, Мокрицкий, Берстов, Лапников, Шанель, Ксения Дмитриевна с сестрой Тоней, Быстраков, его ученик и регент местного храма Александр, Георгий Шалашников, завсегдатаи киноклуба, представитель Закавказья, некто неизвестный и отдельные зрители из неробкого десятка. Позвали Марсена Семёновича, но он отказался. К вышедшим присоединились актёры до того уже бывшие на сцене. Все обнажили головы. Илья затеял «соревнование» с Наташей. Геометрические фигуры побледнели от белого света, неожиданно залившего все стены. Наташа не сдалась: во свете постепенно начали проявляться и становиться всё отчётливей архитектурные фрагменты и кое-где лики древнерусских фресок. Грустный лирический лейтмотив уже приобрёл иные звуковые краски, перешёл к светлой жизнеутверждающей теме. Постепенно музыка достигла своей вершины.
Александр похвалил Быстракова, подняв вверх большой палец.
Все присутствовавшие на сцене собрались в одну линию и положили руки на плечи друг другу. Вышедшие зрители и члены киноклуба стали во вторую шеренгу, позади их. Прохожая и участники спектакля принялись по очереди солировать, а остальные хором подхватывали:

Благословляю всё, что было,
Я лучшей доли не искал.
О, сердце, сколько ты любило!
О, разум, сколько ты пылал!

Пускай и счастие и муки
Свой горький положили след,
Но в страстной буре, в долгой скуке
Я не утратил прежний свет.

И ты, кого терзал я новым,
Прости меня. Нам быть – вдвоём.
Всё то, чего не скажешь словом,
Узнал я в облике твоём.

Глядят внимательные очи,
И сердце бьёт, волнуясь, в грудь,
В холодном мраке снежной ночи
Свой верный продолжая путь.

На сцене появился Воскобойников. Участники спектакля зааплодировали ему вместе со зрителями. Особенно старались эмоциональные южане, надрывавшиеся:
– Браво, началнык! Браво, Зарыкваны!
Быстраков что-то говорил Николаю Сергеевичу на ухо, тот согласно кивал, а затем обратился к зрителям:
– Меня просят рассказать о системе работы с актёрами. Не уверен, что это всем будет интересно…
Шанель двумя пальцами поправила причёску и обаятельно возразила:
– Почему нет! Каждый культурный человек хочет знать, где сидит фазан: в чём именно суть вашего театра, а, значит, и своеобразие спектакля, который мы сейчас увидели.
Ксения Дмитриевна Негидальцева, её сестра Тоня, пёстрая диаспора жестами и одобрительным гулом поддержали начальницу.
– Хорошо, – согласился Воскобойников. – Сразу скажу: про фазана ничего не ведаю, но систему мы все вместе мыслим как коллективное действо. Да, безусловно, необходима индивидуальная работа артиста над своей ролью. Он же художник. Тем не менее она окончательно получает завершение лишь в общем взаимодействии на сцене. Иначе ткань спектакля будет представлять собой лоскутное одеяло. А каждая роль – это не лоскут, но отдельный орган единого организма. (Промелькнула мысль: «О каком фазане шла речь?».) Труд актера далеко не прост, и надо выстроить процесс создания действа не рутинными изматывающими всех способами. Такие муки ничего не дают, кроме самих мук. Человека подобным образом легко довести до срыва, что нередко и происходит. В то время как необходимо обнаружить единственно верный путь через саму натуру артиста. Было бы странно требовать от «всесоюзной Бабы-Яги» Георгия Миляра сыграть принца Датского Гамлета. Но учитывая как раз природу Смоктуновского, Иннокентий Михайлович вполне справился бы с ролью Бабы-Яги. Что он и доказал исполнением Плюшкина, в одном шаге стоящего от образа Бабы-Яги. Когда есть осознание этой специфики нашей профессии, тогда работа начинает спориться естественно, собираясь в неделимое органичное целое. («Был бы фазан, а охотники найдутся!») Конечно, со всех сторон нужны усилия создателей постановки, кем бы они ни числились в штате, и задача режиссера сделать всё, чтобы подобные старания не оказались напрасными, а, напротив, доставляли пользу и самому созиданию спектакля, и каждому участнику общего дела. Причем такой подход развивает всю труппу одновременно. Тогда она в творческом отношении движется вперёд, а не застаивается в болоте наработанных штампов. Вот почему нужна именно команда художников. Просто коллекция талантов – это мертвый музей.
Берстов, превратив лицо в подобие всё той же античной маски, известил стоявшего рядом Лапникова:
– Пожевал, распробовал – и выплюнул. Не моё… В какой команде нуждался Оливье или Смоктуновский? Каждый их них дороже любой команды, потому был и необходим ей; командиры великим противопоказаны. Непонятно, зачем мучились… Пора на покой. Не ценят у нас настоящего артиста. От рыбалки больше удовольствия, чем от такого театра. Истинно так! Погорел он совсем…
Эдуард даже заметил, что маршальский подбородок Вадима Яковлевича по неизвестной причине стал меньше и какой-то безвольный. Лапников и согласился бы с Берстовым (зачем дразнить артистов Миляром и Смоктуновским!), да куда же податься… Всё-таки пошли нежданные бонусы в виде вина на сцене. Актёр – зависимое существо.
Зато ликовал Мокрицкий, понимая, что труппа поднялась значительно выше в профессиональном отношении. Она действительно почувствовала себя одной командой. Даже междусобойчики удавались веселее, а главное – дружнее прежних. Завлит боялся только одного: Воскобойников может вернуться в Москву, не выдержав провинциальных порядков, хронической неустроенности, широко разлитой глупости, спеси, безнадёжной косности, обломовской инертности, махрового мещанства. Словом, куда Мокрицкий ни смотрел – везде ему бросалась в глаза беспробудная серость и скука. Совсем спиться можно… В его представлении, культурное пространство города без Николая Сергеевича очень скоро сожмётся до размера собачьей будки, а потом и впрямь неизбежно завоешь от одиночества и тоски…
Филиппа сзади обнял за плечи Георгий.
Зачем Шалашников пришёл на премьеру, если столь велика у него нелюбовь к театру? Да, этот логичный вопрос интересовал завлита. Но из соображений корректности он не задавал его Гоше. А ведь всё легко объяснимо. Георгию просто был обещан сюрприз. После богослужения в храме сам автор и пригласил своего весьма деятельного героя. Шалашников тут же отправился за благословением к отцу Трифону. Священник велел обождать. А, освободившись от забот, позвал своего алтарника вместе с автором в кабинет. Спросил: «О чём спектакль?». Писатель долго объяснял философскую суть постановки, упомянул редкий талант Воскобойникова, необычайно захватывающую музыку Быстракова, но протоиерей прервал:
– Драки, оккультизм и секс есть?.
– Нет, – ответил автор.
– Тогда благословляю, – заключил отец Трифон. – Сами имеете головы – вот и думайте ими.
Несмотря на проигранный спор, Георгию пришёлся по нраву завлит. Ценное в нём – уважительность, вежливость, умение дорожить достоинством в себе и в других. Это редкость. И Гоша, придя в театр, первым делом нашёл Мокрицкого. Но вот закончился спектакль, и Шалашников снова почувствовал себя побеждённым. Лицо дизайнера было явно растерянным.
– Слушай! – посетовал он Филиппу. – Не ожидал, что пьеса – о жизни моей покойной тёщи. Знай я о родимой больше – мы обязательно бы поладили. Вот ведь как бывает…
Прозвучавшее явилось новостью и для Мокрицкого. Он обошёл собеседника кругом, осматривая его новыми глазами.
– Какие люди в Голливуде! – удивился завлит. – Эвон, батенька, что писатель тебе устроил (если честно, – я его и сам побаиваюсь): улица полна неожиданностей…
Слово взяла Шанель. Она поздравила зрителей с долгожданной премьерой. И посчитала своей обязанностью отметить качественные сдвиги в исполнении актёров:
– Вот приехали из столицы Николай Сергеевич с Валентином Леонидовичем – и коллектив не узнать. Это бесспорно. Меньше стало жалоб, люди начали по-настоящему работать. Не просто работать (исправно трудятся и муравьи), а стали именно творить. Что может быть лучше для подготовки к грядущему фестивалю! Мы приглашали на премьеру Кончаловского – он, понятно, занят, но откликнулся телеграммой: «Поздравляю с победой!». Возникали, конечно, препятствия, чего греха таить. Но тех, кто нам их чинил, жизнь по-справедливости отодвинула на обочину.
Берстов, будучи человеком, склонным к  свободомыслию, про себя хмыкнул: «Заняла место Санчо, потому самодовольна!».
Нежданно-негаданно поделилась сокровенным Ксения Дмитриевна:
– Открою вам тайну. Моего мужа сейчас тоже не узнать. Даже мне. Представляете! Из вечно недовольной капризульки он превратился действительно в большого Артиста! (Кое-где раздался лёгкий смех.) Да, да. Любо посмотреть. И дело не только в нём. Вот сидела и наблюдала: все стали лучше. А что, собственно, произошло? У каждого из нас и своя звезда, и своя дорога, но пришёл по-настоящему талантливый человек и увлёк людей за собой. Знаю, ему некоторые завидуют. Но в этого замечательного Мастера – большого, сильного, красивого мужчину – лучше влюбиться, чем завидовать.
Негидальцеву не очень понравилась откровенность жены. Точнее, даже очень не понравилась. Зачем его слабости выставлять на всеобщее обозрение! Да и какой он «капризулька»! Слово-то долго подбирала? Сегодня Максим – сам Болдуэлок!! Настоящая звезда! А то ведь только дай повод! Завтра засмеют в анекдотах! Уже ведь кто-то хихикал. Подобными признаниями авторитета не добавить, а он на дороге не валяется. Насторожил и призыв жены влюбиться в Воскобойникова. Что за новости!
Николай Сергеевич снова увидел себя мчавшимся на одном колесе. Слепило солнце… А по сторонам все автомобили на разный манер клаксонами оглушительно сон прогоняют. Никакой возможности свернуть или остановиться! Когда-нибудь закончится этот кошмар?
Режиссёр поднял руки вверх, прося тишины.
– Ещё пара выступлений – и за моей головой вспыхнет нимб, – сказал постановщик. – Между тем, сыграли мы спектакль, считаю, далеко не в полную силу. Вижу много шероховатостей. Не хочу указывать на личности, но в динамичных сценах надо бы прибавить пластики старшему поколению. А молодёжи – не хватает грации, пластической завершённости в статике. Прошу всех на это обратить внимание и к следующему спектаклю подтянуться. Мы непременно поищем и новые решения отдельных мизансцен: кое-что видится иным уже сейчас. Приглашаю зрителей прийти ещё раз. Вы наши соавторы. Не льщу. По сути дела это так и есть. Обещаю: должно быть интересно.
Представитель закавказской диаспоры обратился к руководству театра:
– Уважяемии! Тот вино, эт – щто вам дабил зэмляк Зарыкваны, надолга нэ хватыт. Ми (говоривший приложил ладонь к сердцу) даём слов своимь людэй дёщиво дарыт красний: хванчкара, ахашени, киндзмараули, кварели, саперави, мукузани, напареули, очен рэдкий оджалеши; бэлий: манавис мцване, вазисубани, горули мцване, гурджаани, твиши, цинандалы, чинури, чхавери. Эт сам радуга, ночной нэбо со звэздом! Щто ещё хочищь? Выпищь – щто балэт пасмотрищь. Столко, сколко нужьно, дарагие!
Поторопился Берстов со своим решением покинуть театр, явно поторопился. Не ровен час – передумает… Лапников же, напротив, приобрёл уверенность в завтрашнем дне, невзирая на скудное количество ролей. Пир богов продолжается!
Кто знает, что мог бы дополнительно и дёшево пообещать щедрый посланец гор, но Воскобойников подал знак, и актёры вместе с режиссёром отправились в зал. Зрительницы получали от них цветы из букета Светланы. Участники спектакля раздавали автографы тем, кто протягивал им театральные программки.
Идиллия нарушилась вскриками Колобошникова. Неизвестно откуда он взял свой уницикл и ворвался на колесе в зал. В руках у любителя эксцентрики сияло два огромных букета белых и алых роз (на этот символ старой европейской вражды и тратились лишние деньги?! Нет, следовало покончить с враждой и примириться со всеми, кто затаил зло на бывшего актёра). Розы по одной стремительно разлетались в разные стороны и падали на зрителей. Букет Светланы казался отныне подаянием бедных. Колобошников чувствовал себя триумфатором. Его взлохмаченные кудри светились. Широкие ноздри раздались ещё шире. Розовая бликовавшая картофелина носа становилась прозрачно-красной. Голубые глаза лучезарно блестели и даже сверкали иногда лазоревым светом. Крупный рот не закрывался от крика. Весь Колобошников сиял, как звезда.
– Работаю теперь в «Газпроме», могу купить целую оранжерею!!! Ферштейн? – бахвалился он.
По поводу «Газпрома» и оранжереи, вне всяких сомнений, благодетель сильно сочинил, но таковы законы фольклора.
Одна из красных роз прилетела к Лунёву. И что?
Директор театра по закону литературного жанра должен обязательно негодовать, а не мириться с разгильдяйством. Он и негодовал, смяв розу:
– Как этот лоботряс попал в зал!!
И несдобровать бы Колобошникову, но выручил зритель из восьмого ряда с семнадцатого места – Фима Ёжиков, человек многих профессий, но ни в одной не преуспевший, несмотря на первые седины:
– А где же убийство??? – возмутился он.
– Мы сами с Горацио можем сыграть не хуже! И даже лучше!! Чего ради мучились? – сипло поддержал его друг и оруженосец Егор Посадских (обычно носил гитару). Сипел он, по всей вероятности, оттого, что горло ещё с утра пересохло. Но до вечера так и не повезло…
Напряглись переодетые полицейские.
Случившееся дальше Филипп Мокрицкий запомнил на всю оставшуюся жизнь.
В дело вступали внуки капитана Гранта. Откуда взялись они? Такого ведь не мог сочинить автор. Это было бы слишком надуманно. Во всём виноваты слухи, взбудоражившие город. И здесь гибридная «информационная война»? Кого против кого? Вот и подтянулись ради интереса в театр те, кто никогда раньше в нёго не заглядывал. Но всё-таки пришли, всё-таки в очаг культуры… Как высказался про себя на это присутствовавший в зале доктор Марсен Семёнович, есть у революции начало, нет у революции конца.
Мстительный командор, не одолевший в автобусе Дон Жуана, неожиданно поддержал возмущённого Фиму.
– И в натуре! – заорал он, выпучив глаза. – Мадрид-ядрит, зря что ли переплачивали за билеты!
Командор сам сильно смахивал на Ёжикова, но не мог ведь Ёжиков раздвоиться и тут же стать моложе!
– Да, дебильно убито столько времени! – взбунтовался из другого угла побитый им Лепорелло, кстати, тоже весьма напоминавший Егора.
– Что за пьеса!! – кричал Дон Жуан, сидевший рядом с Лепорелло. – Просто зашквар! Ни кайфа, ни хайпа!! Автора сюда!!!
У Шанель оборвалось сердце. Что завтра напишут в газетах? Пропадают надежды на фестиваль… Вдруг прав был Кихот в своих пожеланиях ставить просто зрелищный спектакль? Эксперименты всегда опасны.
Фраза «Автора сюда!!!» прозвучала подобно выстрелу сигнальной ракеты.
Представители киноклуба вместе с любителями театра, действительно, вспомнили добром автора и, как в подобных случаях принято на премьере, стали требовать его выхода:
– Автора! – несмотря на почтенный возраст, решительно заявил пенсионер Елеонский.
Сидевшая рядом бухгалтер Евкемова неожиданно обнаружила: если Валерию Матвеевичу сбросить этак годков сорок, то он весьма походил бы на Егора и Лепорелло. С чего вдруг? Они же по другую сторону баррикады! Выдался вечер сплошных странных сходств и множества прихотливых отражений. Наверное, влияние театра обнажило в чувствах некие драматургические линии, незаметные в серости будничной жизни.
– Дятла в студию! – без труда перекричали Елеонского внуки капитана Гранта.
– Гдэ фазан? – почти хором довольно громко спрашивала диаспора.
– Автора!!! – не успокаивалось пассионарное меньшинство завзятых театралов, среди коих можно было заметить знакомых Эммы Анчик – Ларису Анатольевну Сидорову, Аду Васильевну Журманову и уже представленную Людмилу Константиновну Евкемову – приятнейшие и уважаемые особы, о которых и особая речь впереди.
– Покажите нам щелкопёра! – требовали архианцы, народившиеся прямо в зале. – Амба умникам!
Лунёв забегал глазами, вопросительно посмотрел на Воскобойникова. Режиссёр взглядом тоже искал и не находил автора, который совсем недавно присутствовал на сцене рядом с главой диаспоры. Николай Сергеевич не вытерпел и спросил у последнего:
– Возле вас стоял пожилой мужчина. Вы не видели, куда он подевался?
Южанин ответил:
– Нэ видэл. Он ущёл, савсэм взял и ущёл.
Мокрицкий случившимся был убит. Ещё не остыв от спектакля, ему хотелось схватить за грудки каждого недруга театра и призвать к совести:
– Люди! Вы – в опасности и сами опасны. Проснитесь! Вы слепы и жестоки.
Поскольку внезапно зародились архианцы, то жизнь вынудила завлита размежеваться с неофитами и перевоплотиться в Поликла. Однако он, будучи реалистом, легко представил возможные ответы и опустил руки.
А тем временем напряжение возрастало. Окончание театрального вечера оказывалось по меньшей мере не оправдавшим надежд двух частей публики: возмущённой и благодарной. Между ними уже начиналась словесная перебранка, готовая обратиться к более решительным формам спора. По счастью, держала нейтралитет взрывоопасная диаспора. Но кто знает, чего ждать дальше от внуков капитана Гранта, а тем более архианцев… Всё-таки прозвучало требование убийства и жаргонная «амба» как призыв к действию. Произойти могло самое страшное.
И оно не просто произошло, а – грянуло…
Громоподобный выстрел распорол воздух зала. Сразу запахло порохом, распространился лёгкий дымок.
Слабонервные во главе с Дон Жуаном и Фимой рванулись к выходу. Другие – вместе с Лепорелло и Егором подкошенными упали в кресла. Третьи, самые опытные – с командором залегли на пол.
Зариквани орлиной зеницей высматривал виновника паники. Наконец, он обнаружил Колобошникова, повисшего через спинку одного из кресел головой вниз. Считанными прыжками – барсом – Константин достиг Колобошникова и перевернул того лицом к себе. Из безжизненной руки выпал пистолет.
Подошедший Лунёв на сей раз полностью оправдывал свою фамилию: побелел, как лунь. Молчал.
Прибежали полицейские, во главе с подполковником Весыней. Работники «скорой помощи» тащили носилки. Подтянулся к виновнику случившегося и Воскобойников. В отличие от других, он был абсолютно спокоен. Николай Сергеевич поднял с пола пистолет, покрутил его в крепкой руке и произнёс одно слово:
– Стартовый.
– А вдруг переделан в боевой! – предположил рядом стоявший Елеонский.
После чего Колобошников неожиданно ожил и со всех ног пустился наутёк к служебному выходу.
Лунёву смело можно было менять фамилию на «Багров».
Сходу прыгнув в такси, Колобошников не своим голосом заорал:
– ГОНИ!!!
Рядом с ним сидел автор.
Старый писатель успокоил беглеца:
– Зачем так волноваться! Я лучше по-другому закончу повесть. Capito?

Колобошников неожиданно ожил и со всех ног пустился наутёк. Он успел схватить уницикл (не пропадать же добру!) и, стремглав, по узкой лестнице выскочил на крышу театра. Над его головой разверзся величественно необъятный космос; вселенная пьянила и играла всеми цветами радуги на иссиня-чёрном куполе. А внизу, поблёскивая мишурой, всё ещё суетился в лабиринтах улиц засыпавший город. Доносились взрывчатые, железные звуки крыши, громыхавшей от бега преследователей – азартных охотников, среди которых виднелся и командор. Толпа, захваченная погоней, легко превратилась в единого безумного хищника. С каждым мгновением многоголовый зверь ревел громче и злее.
Беглецу, отыскавшему свою звезду, тотчас открылся к ней незримый для других путь. Дар свыше загнанному в угол фазану. Уж не сам ли Сенека нашептал: «Страх – дорога к смерти, дерзание – дорога к звёздам»!
Полицейские и толпа замерли. Причина была ошеломительная.
По ночному небу на одном колесе катил отважный Колобошников к своей заветной звезде.
Так окончательно он и умчался в легенду о новоиспечённом Одиссее…

 
ДЕВЯТАЯ ПАЛАТА

В тот год зима в Малой Азии выдалась суровая. Землю часто устилал снег, доставлявший людям, скорее, мучения, а не удивление от неожиданной экзотики.
Небольшое мрачное помещение под крышей, которое сами греки называли аногеоном, плохо проветривалось и, несмотря на сильный холод, оставалось довольно удушливым от густого спёртого воздуха. Загнивающие раны узников заметно добавляли смрада.
Что может быть хуже этого тошнотворного запаха?
Из слюдяного слухового окошка сочился серый зимний полусвет, казавшийся почти лунным.
Холодные тусклые высветы живописно выявляли тёмные размытые фигуры двух монахов. Один, что покрепче телом, сидел прямо на полу, а второй – совсем ослабевший – сжавшись, сиротливо устроился на правом боку. Сквозь их рваные, испачканные глиной подрясники проступала кровь, которая в полумраке казалась бурой и сливалась со следами глины на ткани.
Сидевший приподнялся, достал из щели в стропилах лезвие ножа, обнажил лежавшему спину, исполосованную бичами, и стал кое-где мелкими кусками осторожно срезать воспалённую от гнойников плоть. Кровь хлынула ещё сильнее. Громче стали раздаваться и стоны.
Марсен Семёнович, поёживаясь то ли от холода, то ли от страха, молчал. Понимал: как хирург он должен помочь несчастным, но внутренне признавая своё бессилие (с собой не было ни медикаментов, ни хирургических инструментов), лишь шёпотом, словно заговорщик, спросил:
– И что означает сия удручающая картина? Кто эти люди, летописец?
– Монахи, отстаивающие почитание иконы. Вы не принимали мои доводы относительно образа Божия в человеке. Вспомнили? Теперь у вас есть возможность узнать истину у наших отцов-исповедников, – так же шёпотом отозвался Виктор и протянул монахам чистый носовой платок.
Доктор на ухо высказался с возмущением:
– Ну да! Как раз им сейчас есть дело до проблем трансгуманизма и теологии!
Крепыш, поблагодарив, стал осторожно подбирать платком потёки крови в углублениях между рёбрами собрата, достал из темноты два небольших узких сосуда соответственно с вином и елеем; попытался промыть вином раны, сначала собрату, а потом себе. Постанывания перешли во вскрики, но после смазывания ран маслом скоро стихли. После чего монах произнёс:
– Вы откуда?
Писатель держал паузу. Ждал, чтобы первым сказал Марсен Семёнович. А тот в данном случае, отведя спутнику обязанности Вергилия, не торопился принимать на себя роль Данте и отвечать иноку. Повисла тишина…
– Видите ли, сейчас не столь важно откуда мы, а уместней спросить, почему мы здесь, – вынужденно отреагировал Виктор.
И перекрестился.
– За что вас так, болезные? – позволил себе, наконец, вступить в разговор доктор.
Крепыш бросил исподлобья на него взгляд и приподнял правую густую бровь:
– Вы с Луны свалились?
Марсен Семёнович, будучи человеком мягким, извинился:
– Простите, пожалуйста, нас, отцы. Мы здесь, собственно, по случаю. Но, кажется, не вовремя. Крутится, вертится шар голубой. Ещё раз простите ради Бога.
Лежавший монах слабым голосом отозвался:
– Николос, спроси: смогут ли они передать письма нашим братьям?
Литератор и врач переглянулись. Первый замялся:
– Вряд ли удастся. А вот рассказать потомкам о вашем подвиге – обещаем.
Доктор на ухо упрекнул спутника:
– Можно было бы подыскать и другое время для визита!
– В другом случае вы просто не поверили бы страданиям этих людей. А они ведь несут свой крест именно за исповедание образа Божия, но лишь на иконе, – последовал столь же тихий ответ.
Теперь переглянулись монахи.
– О каком подвиге идёт речь? – удивился крепыш Николос. – О чём шепчетесь?
– Неужели вы и впрямь страдаете за иконы? – решил Марсен Семёнович перепроверить слова Виктора.
– Авва, они действительно свалились с Луны, – сказал лежавшему Николос.
Стало заметно и в полутьме, как он сверкнул угольками глаз.
 – Кто вы такие?
Служитель панацеи осмелел:
– У нас с писателем возник спор насчёт проблем трансгуманизма. Если совсем коротко, дабы вас не утомлять, то скажу так: я за научный прогресс, а он – за якобы традиционные ценности. Но ведь все хотят жить – и жить хорошо! Вот взять для примера вас. Будь у меня с собой набор нужных современных препаратов, и примени я их сейчас – болевой шок мы ослабили бы на порядок. У себя в больнице вылечу вас за полторы-две недели. Та же физиотерапия несравнимо полезнее вина и масла, которыми вы поливали свои раны. А ведь в будущем медицину ждут ещё более эффективные методы и средства лечения. Что здесь плохого?
В тишине тяжело дышали монахи, изнурённые не только побоями, но и простудой. Авва пытался согреть себя своими же руками, скрестив их на груди. Николос продолжал сидеть на полу, свесив голову и покрыв упавшими длинными волосами грудь. Покашливая, задумался.
Расслышал ли, понял ли он слова доктора? Да и зачем они нужны страдающему человеку? Обещание лечения бесправному узнику – это все равно что умирающего от голода дразнить куском жареного мяса. Виктора терзала собственная никчемность. Рядом с мучениками он казался сам себе омертвевшим, безжизненным, гадким. Тишина воспринималась им как достопамятное «средневековое молчание» и поведала больше любого рассказа, ибо явилась обнажённой правдой. Монахи даже не казались, а точно были значительнее чем просто живыми, но оставались загадочно недосягаемыми для понимания. А вот они – писатель и доктор – представлялись отстраненному взору литератора некими восковыми фигурами, подобными тем, что находятся в салоне мадам Тюссо. И лишь по воле свыше воск приобрёл способность произносить слова, нарушавшие тишину.
До уха врача долетел звук мерно падающих капель. Это снег, таявший на крыше, проникал в аногеон, где его ожидала глиняная чаша, подставленная для сбора влаги.
Виктор непроизвольно подумал: «Вот тебе и метроном, отсчитывающий настоящее, а, значит, всегда напоминающий о вечности, чтобы не забывали…». В нём – в этом настоящем – стала совершенной явью встреча с двумя истинными страдальцами. Но не в вечности же они страдают! Верно утверждали древние геометры: точка образуется пересечением двух прямых. Дороги сквозь времена… По ним люди и несут свои кресты.
Доктор продолжил:
– Людям вашего поколения наверняка неизвестно, что такое трансгуманизм. Разрешите доходчиво объяснить. Можно? Вам как духовным лицам знать о нём просто необходимо. Сей доморощенный Нестор, – эскулап новых времён кивнул на Виктора, – самонадеянно заявляет, что монахи никогда не одобрят подобных идей – вот сейчас и выясним; за тем мы и здесь. Короче, под трансгуманизмом сегодня понимается наука, способная преобразить человека; она может раз и навсегда покончить с болезнями, даже избавить людей от смерти. Согласитесь, заманчиво! Скажу больше. Мир не стоит на месте. Неотвратимо грядёт новая эра. Прежняя людская трусость перед своей матушкой-природой теперь постепенно преодолевается. Хватит терпеть её диктатуру! Пора взять эту капризную старуху под контроль господина Разума и стать действительно царём не только над всякой тварью, но и над естеством человеческим. Хотя следует честно признать: ум человека ограничен. Поэтому требуется особый, могущественный интеллект. И не беда, если его создать искусственно. По-другому же всё равно не получится. Глупо ждать милости от природы после того, как она узнала в лицо своих поработителей.
– Да, но ум без человека отрывается от личности! – не выдержал писатель, обняв за спиной одной рукой локоть другой. – Что может быть страшнее интеллекта без личности? Нет вообще образа Божия. Неужели вы готовы предоставить такому существу власть над обществом?
Марсен Семёнович, сложив «шпилем» кисти рук, усмехнулся:
– Внутреннее Я или то, что вы называете личностью, индивид передаст искусственному интеллекту добровольно, когда будет сходить в могилу. Чем, собственно, себя и обессмертит. Вспомните эпоху передвижения человечества на лошадях, но не побоялись же люди пересесть на автомобили, доверив жизнь металлу. Уже сегодня появляются такси, трейлеры, автобусы, которыми управляют автопилоты. Следует сказать прямо: распрягайте, хлопцы, коней. В обозримом будущем профессия шофёра отомрёт за ненадобностью. И не только шофёра. Тогда почему нельзя вручить власть, как вы изволили выразиться, существу, но с умственными способностями, намного превышающими человеческие! Ведь это будет абсолютно неподкупный, мудрый и справедливый правитель.
– Только без толики любви и сочувствия к человеку, – возразил Виктор.
– Сантименты слабаков! – быстро последовал ответ. – Эволюция продолжается, а, следовательно, наша задача – сделать так, чтобы она стала из слепой зрячей.
Николос охватил голову руками, то ли защищая уши от слов гостей, то ли ничего не понимая, то ли сокрушаясь от услышанного. Лицо монаха продолжало оставаться скрытым чёрными вьющимися волосами, кое-где испачканными глиной.
Доктор запнулся, осторожно поглядывая на своего таинственного слушателя.
– Тебя как зовут? – спросил Николос из-под волос.
– Марсеном, сыном Симеона.
Монах закашлялся. А потом, отдышавшись, выдавил из себя:
– Авва, нет, они не с Луны. Они – с Марса, оказывается!! Довольно. Ты не Симеонов сын, а слуга ада! Только на Марсе могут родиться подобные Марсены и их лукавые измышления.
На фоне окошка тёмный крючконосый силуэт врача выдал его растерянность: верхняя губа запала в рот, а нижняя – отпала в испуге.
– А как же прогресс, как же наука? – спросил доктор. И сразу затих, внушая себе: «Что с них взять! Тёмное Средневековье…».
– Вот из-за тебе подобных мы тут и валяемся! – сурово ответил Николос. – Сгинь, сын геенны! И так дышать нечем!

При взгляде из кабинета врача совсем плохо давала себя обнаружить зимняя панорама утреннего города. Словно с обратной стороны стекла бесконечно и обильно лилось молоко. По сути дела, панорама должна была бы открываться весьма эффектно – из-под окна во все стороны обычно разбегался простор, но из-за неожиданной сильной оттепели округу покрыл вселенский туман… Несколько ближних домов призрачно темнели в молочной мути, а дальше просто ничего не существовало, кроме сплошного белесо-сизого марева.
Где-то рядом с рыком свирепел трактор. Неизвестное препятствие заставляло его рычать ещё более яростно и напористо. Рёв затихал на короткое время, чтобы набрать силу со следующей попытки.
По кабинету расползался аромат апельсина. Марсен Семёнович увлечённо срезал оранжевую кожуру, тут же удаляя пропущенные мелкие кусочки. Несмотря на хирургическую точность руки, местами он всё-таки цеплял мякоть плода, и солнечная плоть отдавала наружу свой аппетитный сок.
– Завтра Новый год, посему не грех пропустить по рюмочке коньяка, – убеждённо, на правах хозяина, предложил Марсен Семёнович и протянул Виктору очищенный апельсин; затем, покачиваясь на каблуках, справился:
– Поддерживаете?
– Вы на работе, – ответил писатель. – Неудобно.
– Все больные отпросились домой. Разве что двое остались из девятой палаты. Да и те после праздника на выписку. Сегодня даже обход не стал проводить. Незачем! – объяснил врач и покрутил большими пальцами рук, торчавшими из карманов халата.
Виктор медленно заходил по кабинету. Предчувствие не давало ему покоя. Да, он – сочинитель, и вправе сам определить дальнейший ход событий, но, увы, часто события диктуют писателю непререкаемую логику того, что должно произойти; здесь одной авторской воли мало – существует ещё и художественная необходимость. Тогда литератор действительно становится похожим на летописца. Но что может случиться в ближайшее время? Всё что угодно, тем более в больнице.
– На дворе пост, однако! – произнёс он и лизнул сочившийся апельсин. – Впрочем, по уставу сегодня можно употреблять вино и елей.
– Вот видите! А про коньяк там вообще ничего не указано, поэтому смело мы в бой пойдём…
И Марсен Семёнович с энтузиазмом полез в шкаф, бурча:
– Откуда взялся этот проклятый бульдозер!
Рёв действительно не утихал. Он приобрёл лишь назойливую монотонность.
– Кто эти несчастные, отказавшиеся отмечать Новый год дома? – поинтересовался Виктор, пробуя перекрыть голосом тракторный рык.
Доктор, не оборачиваясь, пояснил:
– Один бомж (куда же ему податься? У нас для него рай, хотя то и дело норовит, мерзавец, сказать поперёк). А второй – паяц из местного цирка (не шучу! Настоящий клоун. Видимо, утомился веселить). Последнего навестила сегодня подружка, правда, с довольно подмоченной репутацией…
– Это как?
– Извините, знающие люди говорят: она снималась в постельных сценах… Как бы вам сказать деликатно… О фильмах для взрослых слышали? Какие роли вы отведёте перечисленным персонам в вашем повествовании?
Писатель присвистнул:
– Колоритное полотно… Надо думать. Людей подчас мёдом не корми, а дай вволю языки почесать.
– Нет, здесь следует верить, – многозначительно произнёс Марсен Семёнович, стоя с бутылкой коньяка в руке, и указал ею наверх. – Компетентные люди сообщили.
– Она хотя бы симпатичная?
– Насколько знаю, страшненьких в означенных фильмах снимают редко.
– Зачем красивой женщине скатываться до такой роли? – высказал своё недоумение Виктор. – При наличии таланта и в нормальных ролях можно себя реализовать вполне. Откуда люди берут столько внутренней грязи? Воспитание в России, слава Богу, до сих пор остаётся далеко не западным…
Доктор мелко запрыгал:
– Я, ты, он, она – вместе целая страна. Кто же одобряет этакое поведение? Хотя мы ведь современные люди и должны иметь широту взгляда… К счастью, на дворе не одиннадцатый, а двадцать первый век. Надо ещё знать порядки в кино: про Ванштейна читали? Краем уха довелось слышать: сама Рита на подобные вопросы скромно ответствует, что сцен с извращениями не позволяет себе; она играет обычную семейную жизнь во всех её откровениях, а на откровении держится искусство.
– Интим напоказ – в этом и есть искусство?! Зачем? Перед родителями ей не стыдно? Кажется, я становлюсь не «современным»…
– Кстати, мать нашей актрисы – фанатичная религиозная бабка. Правда, из какой-то секты. Отца никто не помнит. Вышли мы все из народа.
– Понял. Безотцовщина.
– Эх, летописец, – вздохнул Марсен Семёнович, откупоривая бутылку. – Крайне сожалею, что вы противник трансгуманизма. Обедняете себя. Как можно идти против рожна и не соглашаться с вселенской масштабностью, значимостью, перспективностью этого явления? При победе наших идей не станет столь нелепых проблем. Уверяю вас. Секс начнёт легально работать только на благо человечества. Количество населения можно легко регулировать с чисто научной точки зрения: если людей расплодилось много, то копим «материал» на случай кризиса; если мало – запускаем процесс увеличения. Никаких вам бессмысленных смертей, никаких абортов…
– Одно светлое будущее! – сыронизировал писатель. – Согласитесь, знакомо!
Доктор поднёс нос к горлышку бутылки и, навевая рукой коньячный дух, расплылся от удовольствия; затем налил в рюмки коньяк, жеманно обмяк и ответил:
– В том-то и дело, что никто не осмеливается взять на себя ответственность за будущее. А завтрашний день не отменить указом, не запретить законом, он обязательно, неумолимо наступит и жёстко предъявит свои права. И тогда опять кто был никем, тот станет всем?
Спорить было бесполезно, да никто и не хотел. Следовало просто сменить тему.
Виктор поймал себя на знакомой мысли. Дежавю, не иначе.
– Вот я нюхаю этот удивительный апельсин из Магриба, смотрю на красивую бутылку французского напитка (отменный вкус его легко представить по запаху) – всё великолепно и в то же время соблазнительно. Не находите?
– В храмах кадят благовониями, и тем самым воздают хвалу Богу, возразил доктор. – Вы призываете любить зловоние? О, мы не представляем себе роль запахов у древних… Впрочем, и сегодня существуют уникумы, способные предугадать поступки отдельных людей только по запаху, посредством так называемого нулевого нерва. Замечу: это действительно очень редкие люди. Но в будущем их должно стать много. А вы говорите о соблазнительности посланной нам судьбой галльской услады богов…. Вдохнув подобное благоухание, человечество способно на подвиги. Неслучайно для рая и ада тоже присущи характерные запахи.
– Нет, я не о сути явления, а о его обманчивой оболочке. О ложных образах. Соблазн чаще всего именно привлекателен.
– Вы не хотите пить коньяк?! – удивился хозяин кабинета.
Писатель усмехнулся:
– Вот вам ужо! Я о ролях героев повествования. Благодарю за подсказку; вы сами не догадываетесь, как продвинули мой замысел. Норма всегда предполагает отклонения от неё. Созиданию нормы противостоит аномия – разрушение норм. И если праведник является достойным примером несения в себе образа Божия, то грешник как раз и есть очернитель такого образа. Кстати, вы уверены, что актрису зовут Маргаритой?
Марсен Семёнович снял халат, задумался и чистосердечно признался:
– Не уверен. Старею… Надо уточнить. А что?
– Тогда клоуна остаётся назвать Мастером! – сострил Виктор, борясь со смехом. – Ну да ладно. В моём замысле Маргарите отводится роль осквернённого образа Божия в человеке. Она сама его и осквернила, не следует пояснять чем. Её друг – это ложный образ. Что-то вроде того, когда женщина под макияжем хоронит своё истинное лицо, выдавая за него макияж. И, как макияж, шутовская маска пристала к его коже. А под маской – совершенно другой человек. Не зря же говорят, что в жизни все клоуны – грустные люди.
– Это близко к истине. Я не помню его весёлым, – подтвердил доктор и подпёр лоб большим пальцем, отчего стал смахивать на единорога.
– Ваш бомж напоминает юродивого. А Христа ради юродивый – это не ложный образ, как у клоуна, а один образ вместо другого. На чём и держится подвиг юродства. Ведь юродивые были нормальными людьми, принявшими на себя тяжёлый крест – стать ради Бога теми, кем не являлись, но что наиболее действенно позволяло им говорить правду.
Марсен Семёнович неторопливо почесал сбоку шею, а потом залихватски провёл ладонью над рюмками:
– Допустим. Хотя у меня много сомнений. Но у вас нет героя с настоящим образом. Сегодня у меня с памятью на имена плоховато. Всё – одни симулякры. Не заметили? Широка страна моя родная. Знаете ли вы, как именно поведут себя ваши персонажи в той или иной ситуации? Ведь все они – живые люди и могут поступать совершенно свободно, а не подчиняться прихоти автора. При равноправии личностей, почему у него прав больше?
– Настоящий образ Божий – сам Христос. И поскольку в литургии данная роль отведена священнику, то вот вам и настоящий герой. Причём автор повествования (а он – тоже полновесный участник) будет при этом только собственным образом. Хотя, безусловно, каждый из нас создан по образу Божьему и волен поступать как хочет. Тем и интересен мир вместе с его искусством. В противном случае, писатели создавали бы не романы и повести, а исключительно дисциплинарные уставы. Нельзя отрицать и авторский замысел, в который неотъемлемо входит философия произведения. Вы против?
– Мудрено, однако. Ладно… Себя-то вы ввели в сюжет, а меня не надо, – поскромничал в своих желаниях Марсен Семёнович, почти промурлыкав. И снова надел халат.
– Вы ошибаетесь, дорогой. У вас – самая главная роль…
– Еще один ложный образ?
– Отнюдь нет. Образ реформатора образа.
– Ох… Даёте! Льстите? Посмотрим, посмотрим. Свари куму судака, да чтобы юшка была. Пора и за шашки браться: благой дух выходит, – предложил доктор. – Не пойму, почему у меня сегодня весь день на уме Малая Азия?
Виктор жегнул взглядом собеседника, после чего отозвался:
– Для вразумления. Нам надлежало быть свидетелями…
Рёв за окном стихал. Трактор медленно стал удаляться прочь.
Раздался стук в дверь. Вошла медсестра Маша. Она сухо доложила с порога:
– Пожаловал протоиерей Трифон.

В коридоре боковым зрением Марсен Семёнович успел заметить странные многочисленные тени, промелькнувшие вниз по лестнице. Чьи они? Никого же нет в помещении… Откуда тени?
«Забористый этот французский коньяк, однако, – подумал доктор. – Эвон что начинает мерещиться!».
Но удивление усилилось, когда после приветствий отец Трифон спросил:
– И где наши причастники?
Палата оказалась пуста.
Марсен Семёнович решительно открыл дверь в коридор и, словно щёлкнув переключателем, отправил вопрос на огонёк медсестре:
– Маша, где пациенты?
– Так Марго их увела… – последовал ответ из-под настольной лампы, сиявшей, точно золотая берёза.
– Почему мне не доложили??
– Так вы же сами говорили: «Меньше народа – больше кислорода»… Я их и отпустила…
Глаза врача наполнились свинцом. Он медленно поднял веки – и Виктору показалось, что перед ним сейчас кто-то другой, созданный из пластмассы, а не из плоти. Писатель старался отогнать от себя подобные мысли, но вот помрачнел и отец Трифон.
– Колькраты восхотех собрати чада твоя, якоже кокош гнездо свое под криле, и не восхотесте, – произнёс священник.
Гоша Шалашников, пришедший ему помогать и до того молчавший, добавил:
– Много званых, но мало избранных.
Не остался в долгу и Марсен Семёнович:
– В Германии – если быть точным, в Виттенберге – Евангелическая церковь решила подобную проблему радикально, поставив в храме робота-священника. Я сам видел во время командировки. А что? Ещё не вся черёмуха тебе в окошко брошена. Для многих – вполне подходящий вариант…
Говоривший хотел подчеркнуть: мол, такое решение вполне устроило бы местную больницу, но спохватился, побоявшись обидеть протоиерея. И постарался затушевать свою мысль дальнейшим рассказом:
– Роботизированный священник встречает паству пожеланием благополучия, интересуется, кто хочет принять индивидуальное благословение и какое именно благословение необходимо. Удобно? Ещё как!! Креатив. Потом киборг-пастырь воздевает руки к небу и зачитывает отрывок из Библии, заканчивая словами: «Да благословит и защитит вас Господь». Немецкое качество!! При желании, у каждого прихожанина есть возможность распечатать библейскую цитату, произнесенную ему роботом, который сам цитаты и распечатывает. Разве плохо? Меня, например, напутствовал: «Воспойте Господу песнь новую». Принял к руководству.
Присутствовавшие смущённо переглянулись.
Первым не вытерпел Георгий:
– Знамо дело. На Западе учёные предсказывают исчезновение многих профессий в самом недалёком будущем.
Глядя на Виктора, Шалашников иронично сообщил:
– К середине нашего столетия футурологи предрекают победу киборгов над писателями. Так напишутся романы, самые правильные и полезные для народа.
И, обращаясь к врачу, продолжил:
– Между прочим, тогда же должны исчезнуть и уважаемые хирурги. Поддерживаете? Только ведь и живого Бога заменят мёртвым, электронным. На Западе уже объявляли Бога мёртвым. А вы Его решили окончательно сокрушить? Однако заповедь «Не убий» имеет ввиду запрет на убийство себе подобных, а вы замахнулись на самого Бога!
Марсен Семёнович оживился; привычно погрузил по четыре сложенных пальца в карманы халата, опять закрутил в воздухе большими перстами, оставшимися свободными. И прохладно изрёк:
– Мы тут с писателем уже много раз спорили на эту тему. Тоже мне, нашли убийцу! Смешно! Попробуйте понять: разве можно остановить прогресс? Классики философии утверждали: цивилизации развиваются по спирали. Следовательно, преступно не использовать достижения науки и различных технологий для расширения человеческих возможностей.
Виктор, подойдя к окну, перебил:
– Какой туман, однако! Прямо молочный кисель…
Коньяк завершал своё дело. Доктора уже ничем нельзя было остановить. Руки его покинули карманы и выделывали в воздухе самые разнообразные геометрические фигуры.
– Техническое развитие приобретает такую стремительность, что скоро станет недоступным для понимания. И здесь ретрограды бессильны, – торжественно вещал сторонник безудержного прогресса. – Да, да, тело человека всё больше и больше станет соединяться с телом искусственного происхождения. А последнее – достигнет совершенства формы и превзойдёт старуху-природу. Без преодоления в человеке человека у человечества нет будущего. Надежда – мой компас земной. Этот процесс необратим! Испугались? Успокойтесь, господа; расслабьтесь, слабонервные! Здесь возможны некоторые варианты: виртуально-цифровой – и – генетически изменённый человек…
– Тогда вместо дня рождения люди станут отмечать дату своего изготовления? – невозмутимо спросил Виктор, присаживаясь на край скрипучей кровати. – В таком случае говорить об их любви вообще не стоит. Она становится фактически предрассудком.
– Вы, сударь, всё время пытаетесь меня поймать на мелочах! Не выйдет!! – отреагировал Марсен Семёнович. – Сначала внятно объясните: что такое жизнь? Слабо?! То-то же. До сих пор никто не дал стоящего определения жизни. О любви же читайте в романах. Зачем понятие о ней тащить в научные концепции? Ей и в романах-то не дано ясного объяснения. А потому о человеке право имеем размышлять свободно и беспредельно.
Отец Трифон всё время молчал. Но если б к нему кто-нибудь внимательно присмотрелся, тот скоро бы понял: священник – молился…
И всё же вопросы о жизни и любви задели его.
– Иисус сказал: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. Я есмь любовь, – процитировал фрагменты Евангелия протоиерей, делая ударение на словах «жизнь» и «любовь». И еле заметно улыбнулся. – Мы все сейчас оказались пациентами палаты, в коей находимся. Вопреки желанию возникает такое впечатление. По вашим теориям, возлюбленный, неотвратимо грядёт пора, когда за включение обычного человека в список живущих на белом свете сильные мира сего потребуют златые горы, коих, естественно не будет у большинства. Что у нас без обиняков и называется «временем антихриста».
Гоша, глянув на врача и чуть усмехнувшись, настоятельно возвестил:
– Человек – Божественное создание. Он ведь и сотворен по образу Божию.
– Очередная банальность. Что такое для науки «образ Божий»? Она не поклоняется догмам, – раздражённо оборвал его доктор.
– Ни о какой догме нет речи. Наука разве отрицает у людей разные лица? А они воочию видны и часто несовершенны. Но образ Божий – у всех один, одинаково совершенен, тем не менее невидим и непознаваем.
– Да слышал я уже много раз сказки о «шапке-невидимке» от нашего летописца, слышал. И что? Вы нарисовали научную картину мира?!
– По крайне мере, трудно считать это банальностью. Вне всяких сомнений, позитивисту и постмодернисту невозможно понять, что образ Божий открывается исключительно Святым Духом. Однако войдите и в наше положение: для православного христианина выше его сил согласиться с метаморфозой «цифры» или «железки» в человека, и наоборот. Какова будет цена жизни такого существа? Ломаный грош. Ваша речь звучит не размышлением; она – проект будущего, ницшеанская программа создания сверхчеловека, а вернее, некоего супергомункула.
Марсен Семёнович открыл рот, чтобы возразить, но Гоша предупредил:
– Пожалуйста, не перебивайте! Логически продолжая мысль трансгуманистов, в вашем будущем следует ждать вообще отмирания семьи как таковой, ибо бесполому киборгу она ни к чему. В таком случае весь мир становится не палатой №6 или №9, а вообще гигантской психбольницей, только без врачей и, значит, без возможности когда-либо вылечиться.
– Наука не имеет права обращать даже малейшего внимания на подобные обскурантистские определения жизни и человека, – твердо возразил доктор, сжав кулаки в карманах. – Что же касается семьи, то она необходима до тех пор, пока учёные не научились творить человека без человека. «Время антихриста», «ницшеанская программа», «мир – психбольница»… – просто слова. Звук. Обветшалая идеология с реакционным культовым окрасом. «Не убий»! А религиозные войны в истории человечества были самыми кровожадными. Лучше внимательно почитайте труды Платона о государстве. В чём смысл этой самой цены жизни? Державе непозволительно расточать средства на повышение рождаемости; у неё много других вопиющих фундаментальных проблем. В конце концов, это опасно даже стратегически. Что вы станете делать при нападении миллиарда врагов, если население у вас – всего девяносто-сто миллионов? Последний бой, он трудный самый. Ну не хотят больше рожать ваши бабы! Сами со своим «воздержанием плоти» и виноваты. Какую цену в таком случае должна заплатить страна?
– У священников очень большие семьи. И обвинять их в демографической проблеме несправедливо, – вставил слово настойчивый Георгий.
– Кончились те времена, когда количество людей играло главную роль в войне, – в свою очередь перебил Гошу Виктор, покачиваясь под скрип кровати. – Теперь всё будет решать разрушительность оружия.
– Нет, сударь, нет летописец! Этого ещё никто не доказал. Не было, к счастью, такой заварухи, чтобы убедиться в справедливости ваших слов. По моему же разумению, любая война весьма быстро сведёт общество к архаическому состоянию. И вот тогда непременно победит тот, у кого умнее учёные, больше армия и у кого крепче тылы. Именно трансгуманизм гарантирует нам необходимое количество и качество одарённых интеллектуалов, непобедимых воинов, неустанных работников на уцелевших заводах, полях и фермах. Столь ли важно: будут оные существа из плоти или металла? Главное – победа. Одна на всех, мы за ценой не постоим. Разве это не патриотично?
Отец Трифон, разочарованно мотнув головой, вздохнул:
– Изрядно задержались мы здесь, брат Георгий. У нас дел – хоть отбавляй. А ими и верой нашей нам надлежит спасаться…
– Пожалуй, и мне пора, – вставая с кровати, согласился Виктор, – Сюжет обязывает…
– Предлагаю по рюмочке коньяка! – растянул рот в улыбке Марсен Семёнович. – У меня ещё не весь «боезапас» израсходован. Больные при выписке, знаете ли, исправно подбрасывают. Всё-таки Новый год на носу. Выпьем за Родину нашу привольную, выпьем и снова нальем. По меньшей мере, на посошок, господа…
– Так и вам можно собираться домой, – сказал писатель. – Никого же нет в отделении.
Доктор хмыкнул:
– А ещё автор настоящего романа! Это сейчас нет. Но случись где-нибудь авария, тьфу, тьфу, тьфу, тогда что?
Из коридора насторожили звуки: громкий топот и вызывающе вульгарное шарканье ног, цоканье копыт, беспорядочные тяжёлые стуки, гнетущая какофония, свирепый собачий лай, злой металлический смех громко доносились оттуда…
Отец Трифон перекрестился, а за ним Гоша и Виктор.
– Это ещё что такое! – вскричал врач и выбежал в коридор. Но тут же заскочил обратно в палату.
– Они пришли!!! – прошептал он и подпёр спиной дверь. – Люди добрые, помогите!
Дверь от ударов стала содрогаться. Благо сметливый Гоша успел подать стул, и доктор лихорадочно просунул ножку в створ старой облезлой ручки.
Глаза Марсена Семёновича округлились, почернели совсем, наполнились ужасом; подбородок и руки мелко дрожали; сразу потянуло «козлиным» запахом пота. Вихри враждебные веяли над несчастливцем. На фоне белой двери маячил всё тот же без труда узнаваемый крючконосый профиль…
– Не впрок вам пошла Малая Азия, – попенял писатель.
– Так сделайте же что-нибудь! Измените фабулу, наконец! – отчаянно воскликнул доктор. – Колобошникову помогли ведь!
Но литератор бесстрастно отозвался:
– Сейчас я всего лишь летописец… А у него нет власти влиять на деяния, творимые «архитекторами будущего», хотя, конечно, есть множество причин для возмущения. За коньяк не взыщите.
Тем временем в щель под дверью пролезла мохнатая чёрная шестипалая лапа; гнусавый голос жирно заблеял:
– Подайте жертве науки на пропитание!
И если монахи-страдальцы в аногеоне казались Виктору более чем живыми, то он не мог свидетельствовать того об увиденном в девятой палате. Да, картина разворачивалась реальная, но воспринималась с обратным знаком: живое превращалось в искусственное, а искусственное в мёртвое. Даже слегка пахнуло серой. Писатель осознавал свою особую ответственность за происходившее, но что он мог сделать? Мертвецы распоряжались волей живых, которые были суть мертвы…
Вблизи слышался плотоядный рык зверя. По оконному стеклу хищно ползли крупные зелёные моллюски. Справа из тумана выплыл огромный красный нос с фигой под ним, а над носом горело пенсне, сквозь которое жутковато и тупо смотрело бельмо (залили глаз молоком?). Столь же красный, размалёванный рот, выглядевший ещё больше носа, показался слева; он сладострастно перевернулся и принял вертикальное положение, зевнул, после чего продолжил круговое движение до тех пор, пока нижняя губа не стала верхней. Рот неожиданно улыбнулся; улыбка получилась на редкость зловещей, потому что уголки рта потянулись не вверх, как обычно, а вниз, и, напротив, когда рот якобы изобразил печаль, то его уголки поднялись вверх, что воспринималось как некое куртуазное приветствие. И тогда из прорези между губ медленно вылез чек со штрихкодом и тремя жирными шестёрками ниже.
– Что это? – недоуменно спросил Георгий у своего духовника.
– Цена жизни некоторых из нас, – ответил писатель вместо священника.
Отец Трифон ещё раз перекрестился, благословил десницей присутствовавших и сдержанно выговорил:
– Слава Богу за всё! Спаси всех Христос – Врач душ и телес наших!

 
ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ

Богослужение закончилось. Хоры опустели. Александр ушёл в свои мысли, к чему-то прислушиваясь, а потом, очнулся, почти беззвучно пробарабанил пальцами о колено и стал медленно перелистывать тетрадь с нотами.
Вечерело.
Тимофеевна домывала пол.
Принимая на себя отсветы фресок, крашеные доски блекло лоснились там и сям лакунами холодного голубоватого света.
Густой наволок с утра покрывал небо и не давал пробиться солнцу, потому вечерний свет особо ничем не отличался от дневного, разве что становилось просто темнее.
К запаху воска, приходившего тонкими струями снизу, добавлялся запах влаги.
Малочисленные голоса задержавшихся прихожан гулко отлетали к самому куполу. Звуки вверху незримо роились, превращаясь в подобие шепотка, будто предназначенного для пророков со стенописей; звуки смешивались между собой, становясь обычным фоном, пока последние обрывки слов окончательно не рассеялись под древними сводами. Сколько людей молилось здесь за прошедшие века? В будни и праздники; в бедах и радостях… На некоторое время возникала тишина, а за ней рождались новые звуки, и всё повторялось, создавая то, что на языке музыкантов называется рефреном; медленно плыл еле слышный строй невнятных голосов, тихих шагов, шарканье веников, шушуканье мокрых тряпок о пол и других привычных шумов – все они трогали сердце Александра. Он наслаждался этой незатейливой мелодией покоя.
Уборщица, взяв ветошь, принялась протирать редкий ряд тонких деревянных балясин, ограничивающий хоры в вышине храма.
– Почто домой не идешь? – обращаясь к молодому человеку, спросила Тимофеевна.
– Не хочется, – ответил тот. – Вечер сегодня благодатный.
И вспомнил Александр о недавно читаных письмах Иосифа Исихаста. Вот уж кто воистину скрупулёзно разбирался в том, что такое настоящая благодать Божия. Писали о ней и отцы в «Добротолюбии». Суть дела не в приоритете. Впрочем, нужны ли вообще подобные знания мирянину? Но кто же откажется от благодати! Ведь испытывать её на себе значит познать… Каким образом? Иосиф говорил о возможности пережить три необыкновенных состояния: первое – очистительное, способствующее покаянию (катарсис, наверное, не бывает без благодати; когда с души сваливается камень, то с чем можно сравнить такое состояние!); второе – просвещающее, возводящее к созерцанию Творца (вот после чего работается плодотворно!); и третье – осеняющее, вводящее душу прямо в рай (тогда ум, слово и сердце сливаются в одно неразрывное целое: ум-слово-сердце). Но ведь серьёзная музыка и сочиняется при подобных условиях. Какое из этих состояний лишнее для человека? Все необходимы. И молитва, и музыка для людей всегда потребны, как воздух…
Под хорами на входе в храм тишину вдруг сокрушили мужские голоса, зычные, самоуверенные, начальственные.
Первым, правда, раздался мягкий голос протоиерея Трифона:
– Проходите, гости дорогие! Нет места в нашем городе более святого…
– Не хвастай, отец Трифон. Священных мест у нашего народа предостаточно, – пресёк слова настоятеля сиплый баритон. – А вот насчёт древности – истину молвишь: нет в городе здания древнее Преображенского храма.
Александр невольно поёжился и тихо, насколько возможно, спросил Тимофеевну:
– Кто там?
Вопрос оказался излишним, поскольку в следующее мгновение между балясинами уже просматривалась делегация из пяти человек. Возглавлял её отец Трифон и высокий сутулый мужчина, возрастом чуть старше пятидесяти лет, важный, сухопарый, с заметной лысиной на макушке. Довольно поставленным, звучным тенором он изрёк:
– Здесь в своё время прятался от революционного народа министр Временного правительства Сходнев.
– Почему в нашем музее не отражён этот факт? – обратился хрипловатый невзрачный толстяк, к стоявшей рядом женщине. И смахнул пальцем пылинки со своей фетровой шляпы, тут же дрогнувшей у него под рукой.
– Надо проверить, – недоуменно ответила модно стриженая дородная дама. – Потом доложу.
Александру дама показалась знакомой. Он усмехнулся. Взяло сомнение: был ли министр с такой фамилией во Временном правительстве? Смешно, если проверят и обнаружат ошибку. Ну, а толку? Доложат лысому, что он лопух?! А коль не проверят? Просто анекдот…
Отец Трифон пригласил посетителей пройти вглубь храма:
– Обратите внимание на ту часть фресок, которая – повыше: шестнадцатый век… Когда мы при реставрации восполняли недостающие фрагменты, то старались воспроизвести их как можно ближе к древности. Ведомство культуры одобрило.
– Да, верно, – подтвердила та же женщина, поправив причёску. – Только тон новодела, по науке, должен быть светлей. Но разве нашего настоятеля убедишь!
Толстяк окинул суровым взглядом чиновницу ведомства культуры и обратился к обладателю приятного тенора:
– Викентий Львович, приезжал Швыдкой – ему понравилось. Я сам Михаила Ефимовича сюда привозил.
– Так точно и есть, – вставил слово представитель полиции. Он передвинулся с конца делегации в её начало. – Свидетельствую.
Отец Трифон попытался продолжить экскурсию:
– Из нашего храма вышло два новомученика и один композитор…
Викентий Львович повернулся к сопровождавшим. Лысина стала видна хуже, но зато можно было разглядеть лицо, состоявшее из крупных, словно литых, черт: немалые уши ладно соответствовали длинному носу, а нос в свою очередь несколько иронично подпирали толстоватые губы; из-за частого моргания тяжёлых век становилось бесполезным рассматривать глаза гостя. Да и довольно большое расстояние не давало этого сделать. Лицо, где-то виденное.
Александр со вниманием наблюдал за гостями.
Викентий Львович, пропустив слова отца Трифона, продолжил:
– Сходневу повезло в двадцатые годы удрать из России. Но потом дал слабину и стал сотрудничать с ВЧК. Его вычислили немцы в войну, немедля отправили в концлагерь, где бывший Министр окончательно и сошёл с дистанции, оправдывая фамилию.
– Тяжёлая судьба у человека, – сочувственно произнесла статс-дама. Женщина почувствовала неловкость: пришла в храм с непокрытой головой, ибо забыла в кабинете косынку…
Офицер полиции с облегчением выдохнул:
– Хоть на сей раз наши чекисты не виновны. Повезло.
Широко улыбавшийся Александр в душе торжествовал: «Никакого Сходнева!!! Это же Третьяков!». Недавно прочитанная статья о нём ещё была свежа в памяти: «Не прятался Министр в нашем городе, поскольку в семнадцатом году не посещал этих мест».
– Ты почто такой радостный? – тихо поинтересовалась Тимофеевна, смачивая ветошь.
– Посетители на сей раз шибко эрудированные, – еле слышным шёпотом сыронизировал Александр. – Слушать занятно.
– Отец Трифон сказывал, что из Москвы большой чин пожалует. Известная персона. Часто по телевизору выступает. Местные «тузы» побаиваются столичного начальства. Потому с пристрастием и драим разнесчастный пол… Вот та каланча с лысиной и есть, поди, знаменитость, – махнула старуха тряпкой в сторону делегации.
Толстяк ударил ребром ладони по своей шляпе, делая головной убор «пирожком»:
– Викентий Львович, мы вас услышали. Память Сходнева увековечим.
– Как сказал сами знаете кто, отольём в граните! – с улыбкой добавила статс-дама.
Лицо толстяка перекосило, но он, набравшись терпения, промолчал.
В этот момент произошло нечто странное: высокий гость схватился за свой лоб и немного обмяк. Складывалось впечатление, что кто-то запустил в него небольшой камень. Между рук прорвался удивленный всхлип.
Что произошло?
Полицейский засуетился с криком:
– Всем стоять!
И стал высматривать источник опасности, быстро обнаружив его в лице Тимофеевны, но из-за угла зрения не заметив позади неё Александра, сидевшего в тени. Какие-то звуки, очевидно, теперь пришли не снизу вверх, а вернулись сверху вниз. Вот и достигли они чуткого, всегда бдящего уха.
– Что за люди наверху? – вонзился вопрос в отца Трифона.
– Это наша уборщица. Ветеран. Трудится Христа ради…
Старуха, услышав слова о себе, от испуга присела.
Блюститель порядка посолонь обошёл церковь, в надежде найти ещё что-нибудь подозрительное.
– Мы обязательно выясним, всё выясним, – каждый слог отчеканил офицер, посматривая на хоры, и жестом скомандовал уборщице спуститься вниз.
– Тимофеевна, в чём дело? – на всякий случай справился отец Трифон.
Но дальше произошло невероятное. Викентий Львович, немного отбежав в сторону, обнажил лоб и полез в карман за носовым платком. Все присутствовавшие увидели жёлтое масляное пятно, ползущее по отвесному лбу гостя. Оно быстро увеличивалось и затем струйками потекло между бровями на нос и на впалые, выбритые щёки, минуя глаза. Наверное, защитили брови?
Офицер, забыв о Тимофеевне, сначала помахал фуражкой вокруг головы москвича, словно искал незримые маслоносные нити, опутавшие гостя, а затем уставился на священника. Он вплотную подошёл к настоятелю и, подражая Смоктуновскому в роли следователя Порфирия, процедил сквозь зубы:
– Ох, не стоило, святой отец, заниматься дискредитацией ответственных лиц. В былые времена такое дело совсем плохо кончилось бы для служителя культа. Сам знаешь. Ох, нехорошо, очень нехорошо… Волшебство наводишь?
– Оставьте свои глупости. Я сам потрясён. Подобные чудеса на иконах видел, но чтобы на людях…
Отец Трифон размашисто перекрестил полицейского и поспешил к Викентию Львовичу. От масляных струек потемнел уже воротник рубашки. Там, где они пробегали по лицу, тоже начинала выделяться золотистая жидкость. Носовой платок в два счёта пропитался ею и стал бесполезным. По счастью, глаза гостя так и оставались сухими, Викентий Львович мог хотя бы в малой мере контролировать своё незавидное положение, принимая обильные струи на рубаху.
– Полотенце! – крикнул настоятель в сторону «церковного ящика». – Дайте полотенце!
Александр и не заметил, когда и как Тимофеевна сбежала с хоров; она уже несла в руках просимое – «свадебные подножки» – матово-белое вафельное полотенце, которое обычно требуется при обряде венчания.
– Не переживай, милок, – успокаивала она москвича, пытаясь сама осторожно промокнуть ему лицо. – Это тебе благодать Божия. Правда же, батюшка? Первый раз такое на своём веку вижу.
Викентий Львович резким движением выхватил у старухи кусок ткани и сердито произнёс:
– Я сам!
Столь же недовольно он атаковал священника:
– Что за мракобесие тут у вас? Откуда льётся людям на голову почти горячее масло?
Александр стал свидетелем, как полицейский взял сзади под руку Тимофеевну и отвёл старуху в сторону; служитель закона начал дознание. Белая косынка от беспокойных движений напоминала мятущийся огонёк свечи на сквозняке. Уборщица то и дело пожимала плечами, а затем, не выдержав, громко возмутилась:
– Да откуда я знаю!!!
Представительница культуры зримо бледнела, здраво понимая и видя: масло на голову ни откуда не лилось. Из мыслей исчезла даже причёска. По одному виду было легко догадаться: дама не знала, что должна делать в такой ситуации. По-женски проявить заботу о человеке – могут неправильно понять; стоять совсем без участия – выходило ещё хуже: как ни крути, получался отказ в помощи уважаемому человеку, когда тот попал в трудное положение. Она пошепталась с толстяком, но, очевидно, ничего не добилась: толстяк (неслышно для Александра) что-то буркнул и ретировался к выходу. За ним, придерживая рукой кобуру, проскользнул и полицейский. Женщина же осторожно зашагала к священнику.
Викентий Львович изо всех сил тёр своё лицо полотенцем, приговаривая:
– Сплошная неблагодарность! Надо обратиться в Патриархию. Немыслимо!!!
Однако результат выходил неудовлетворительным: вместо струй появилось множество крупных масляных капель величиной чуть меньше янтарных бусин, висевших на шее модницы от ведомства культуры. Бусины масла превращали мужской образ в подобие грозди винограда с глазами. Чего, разумеется, не мог видеть сам столичный гость. Он, разозлённый ещё и бегством местной администрации, забубнил:
– Вот так и старайся… Делал столько добра людям! За что оказия? Срам один…
Москвичу стало жаль себя, и он подумал: «Одних должностей на общественных началах не перечислить, не говоря о достижениях на основной работе; имеются награды».
Возникали первые подозрения. Представительница департамента культуры, прикрывая рот краем воротничка, секретничала с настоятелем. Но протоиерей сделал отрицательный жест рукой. Указав пальцем на свою голову, женщина ничего не дождалась в ответ и отошла на прежнее место.
Лицо Викентия Львовича всё больше наполнялось испугом. По всей видимости, он уже догадывался, что масло не лилось сверху, а выделялось неизвестно откуда. Из него самого? Факт упрямый. Но почему??? Он превратился в несуразный источник масла? Или некий источник масла пытается превратить его в сосуд? Как бы там не было, а «масляную рожу» приобрёл… Хочешь – смейся, а хочешь – плачь.
Тимофеевна развела руки в стороны:
– Значит, сидит, милок, в твоей душе такое, в чём сам себе боишься признаться. Пользуйся положением, пока рядом с тобой батюшка Трифон: исповедуйся, да поскорее. Ты действительно хороший человек, раз Господь решил наказать тебя не попущением зла, а дарованием Своей благодати. Могло быть намного хуже.
Трудно предположить, что подействовало на Викентия Львовича. Возможно, само необычное приключение, случившееся с ним в храме, выбило душу из привычной наезженной колеи; возможно, слова старухи неизвестным образом привели в действие струны души, да так, что жалость к себе дала резкое обострение – он всей сутулостью поник ещё ниже. И заплакал, как ребёнок.
– Не любят у нас начальство. Всем бросается в глаза зарплата, а что это собачья жизнь – никому невдомёк.
Настоятель жестом дал знать присутствующим, чтобы те отступили к западной стене. Для Александра все они оказались вне поля зрения. Сам же отец Трифон проследовал с Викентием Львовичем ближе к иконостасу. Москвич не отрывал полотенца от лица. Священник возложил на аналой крест, Евангелие, надел на себя епитрахиль и склонился для исповеди.
Долетали отдельные фразы:
– Разве от (неразборчиво из-за всхлипа) можно отделаться! …Ах, если бы… Нет, не получится… Будь проклят тот день! …так считаете?! …Надо пробовать… Это точно… уходит последней… Верю… Жуть… А вдруг, а если… потеряв многое… сюрприз… Кабы так! …тяжёлым бременем (неразборчиво) … Ах, да! Но она сама… Стоит рискнуть? …Виноват, несомненно… Вдруг узнают? ...пора начинать… Дай Бог!
Трудно склеить эти слова в одно целое, да и не нужно. Тем не менее за ними кроется ведь неподдельная драма. Мечется душа, тоскует неизвестно отчего, взыскует неба. Но сегодня ей явно улыбнулось счастье.
Викентий Львович после всего им исповеданного, так и не отрывая полотенца от лица, плавно просел на колени; священник заботливо покрыл его епитрахилью, со словами:
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Викентий, и аз, недостойный иерей Его, властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Отец Трифон взял за плечи Викентия Львовича и помог встать с колен. Предложил приложиться ко кресту и Евангелию. Тот же панически боялся обнажить лицо.
Александр наугад открыл нотную тетрадь, включил настольную лампу и прочитал:


ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА МОЯ
Музыка П. Чеснокова. Соч. 24 №6
Переложение Г. Смирнова

 

Он полной мерой набрал воздуха в лёгкие и запел… Голос, уже до того хорошо распетый на вечернем богослужении, слушался и легко воспроизводил ноты. Звук, собираясь на губах, получался полётным и насыщенным. Не надо было даже сильно открывать рот – мощи хватало. Особенное удовольствие доставляли верхние ноты, хотя Александр обладал лирическим басом. Пелось самозабвенно. Дыхание в точности соответствовало длине музыкальных фраз. Сердце само начинало биться в их ритме и одновременно внимать пророку Давиду… – Нет сил описать подобное; музыка хоть и исповедь, но сама неисповедима; да и таланта маловато, здесь надобно искусное перо Гоголя или Тургенева. – Об одном лишь можно сказать: в такое мгновение Александру казалось, что сердце таинственно сливалось со словом и даже с самим умом (думалось же исключительно о псалме), образуя, как в молитве, единое целое: ум-слово-сердце. Душа вибрировала от неизреченных ощущений. Не хватало, конечно, подпевающего хора, да негде его взять после богослужения…Что за сочинение написал Павел Чесноков!
От неожиданности грянувшего песнопения Викентий Львович выглянул из-за полотенца, чем воспользовался священник и вторично предложил для лобызания крест и Евангелие. И когда московский гость к ним приложился, то настоятель осенил сановную лысину крестным знамением.
– А вдруг виноват сей новоявленный Шаляпин? – с уверенностью в голосе засомневался столичный гость, ощупывая своё лицо и больше не находя на нём маслянистой жидкости. – Кто он? Прозвучал убедительно.
Отец Трифон усмехнулся в усы:
– Успокойтесь. Саша – наш временный регент. А постоянным, к сожалению, быть не желает. Кстати, позвольте представить: весьма одарённый композитор. Настоящий художник вам не причинит зла.
Представительница комитета культуры европейски красивыми губами обличила:
– Александр отказывается от участия и в наших мероприятиях. Представляете, что он мне сказал! «Не прелюбы сотвори»! Влияние Быстракова… Кого же ещё?
Тимофеевна устремилась к Викентию Львовичу, точно к родственнику.
– Смотрите-ка, наш сокол – прямо, как молодильное яблоко! Исповедник явил действительно обновлённый лик, будто после бани. Для полноты и живописности картины не хватало лишь пара. Лицо раскраснелось. Морщины разгладились. Волосы оставались мокрыми и растрёпанными.
Внезапно «Подмосковными вечерами» завопил модный смартфон. Дама, левой рукой со всех сторон подбирая прическу, учтиво ответила:
– Всё хорошо. Уже в норме. Рубашка?! Сейчас узнаю. Викентий Львович, рубаху менять надо?
Москвич из стороны в сторону мотнул головой, объяснив:
– В номере сменю. Есть пара про запас. Надеюсь, меня подвезут?
Тимофеевна вставила своё весомое слово:
– Что ему рубашка! Он сегодня отстирал свою душу! Полотенце с благословения батюшки возьму себе, а рубаху, касатик, прибереги.
День окончательно угасал… На улице выла сирена полицейской машины.
Александр выключил лампу, сложил нотную тетрадь и отправил её в треугольную щель между точно такими же тетрадями, стоявшими на полке старого церковного шкафа – современника композитора Чеснокова.
Странное чувство посетило регента. Вспомнилось из Экклесиаста: «Лучше то, что видят глаза, чем то, что бередит душу: и это всё тщета и погоня за ветром!».

 
ВЗРЫВАЛОСЬ ВРЕМЯ

Станция метро на проспекте Мира оказалась на редкость безлюдной. Поезда почему-то уходили лишь в одну сторону – к Новослободской.
Воскобойников вышел из вагона; миновал массивные колонны. На их белые с позолотой фарфоровые капители опирался сводчатый могучий потолок, украшенный бесконечностью вдавленных ромбов. Режиссёр осмотрелся по сторонам и направился к эскалатору. Чуть веяло душным, металлическим, как у денежной мелочи, запахом, к которому трудно было привыкнуть.
Странно: относительно небольшая группа людей двигалась исключительно вверх. Что-нибудь случилось? Впрочем, ничего странного. Так бывает, когда станция частично закрыта и работает только на выход. Оттого, наверное, и поезда шли в одном направлении.
Недоумение последовало наверху. Там, где Николай Сергеевич обычно выходил на улицу, никакого выхода не оказалось. Его встретила пересадочная площадка, с которой уходили вверх другие эскалаторы. Куда? И зачем? Ведь переход находился прямо на станции, и эскалатор был совершенно не нужен; для того, чтобы попасть с кольцевой на оранжевую линию, следовало всего лишь пройтись пешком. Однако выбирать не из чего, если хочешь двигаться дальше. Должны же эти бесконечные ступени куда-нибудь привезти.
Поодаль обнимались влюблённые. Они не обращали внимания на возникнувшие странности. Без лишних объяснений было понятно: для них главное – всегда оставаться вместе. Взгляд Воскобойникова задел и молодую женщину, увешанную фотоаппаратами. Она ничего не снимала.
Старик в камуфляжной форме и берете цвета хаки бормотал Николаю Сергеевичу в спину:
– Там я буду молодым… Поездов больше не предвидится…
Но вот эскалатор вынес на очередную площадку, с которой лестницы продолжали уносить людей куда-то наверх. Воскобойников заметил тоннель перехода на другую станцию – и незамедлительно отправился туда, в надежде всё-таки найти выход.
Донеслись звуки небольшого оркестра.
Кто-то, по всей видимости, подрабатывал в переходе.
Женщина с фотоаппаратами в сопровождении подруги следовала за Воскобойниковым. Слежка? Николай Сергеевич остановился, чтобы пропустить женщин вперёд. А затем, не теряя их из вида, двинулся дальше.
Звуки оркестра стремительно приближались, становясь громче и громче. Через минуту появились и оркестранты в костюмах commedia dell'arte. Они медленно бежали вереницей по траектории сильно вытянутого эллипса, но сам эллипс неизменно смещался вперёд. Воскобойников крайне удивился, обнаружив за музыкантами самого Федерико Феллини. Да и как не удивиться, если маэстро скончался в тысяча девятьсот девяносто третьем году. Более того, в обнимку с ним шествовал... Колобошников!! Это было ещё поразительней. И когда Колобошников заметил Николая Сергеевича, то объявил во всеуслышание:
– Федя, друг, позволь представить тоже режиссёра! Уверен, вы незнакомы, но снимай он, как ты, фильмы, то о Воскобойникове писали бы и в Италии. Capito?
Николай Сергеевич стушевался перед Феллини, тем не менее одолело желание найти хоть какое-нибудь объяснение.
– Вы откуда? – спросил он у Колобошникова.
– Да хрен его знает. Вот бродим, бродим, а выхода найти не можем. Кстати, Федя говорит, что появилась возможность заодно найти друга Нино. Вы его не встречали?
Николай Сергеевич догадался, что речь идёт о Нино Рота, и не знал как отреагировать на данный вопрос. Дурачится Колобошников или спрашивает серьёзно? Пойми его, плута. И ответил вопросом на вопрос:
– А ты какими судьбами здесь? Да ещё с самим Федерико! Ведь он давно умер.
Дурно утверждать при человеке, что он умер, но Воскобойников понадеялся на незнание Феллини русского языка. Да и что мог сказать этот вертопрах Колобошников? Опять соврёт что-нибудь и не улыбнётся.
При всём большом режиссёрском опыте и знании людей, на сей раз Николай Сергеевич ошибся. И не только в отношении неосведомленности в русском языке мнимоумершего «великого лжеца» (так сам себя назвал знаменитый итальянец), ошибся в наиболее важном: Колобошников только и ждал, чтобы его спросили о знакомстве с маэстро. Он освободил от своих объятий прославленного Федерико и, окрест описывая круги, с глубокомысленным видом, вовсе не свойственным нашему герою, держал речь:
– Прошу передать Лунёву, что он неправ. Очень неправ. Зачем принимать меня за Ивана-дурака? Да, признаю: играл Иванушку в детских спектаклях. И что с того? Сами поручали... В Фединых картинах подобных ролей полно, но итальянцы людей уважают. А вы там самонадеянно посчитали, что маска приросла к моему лицу?! Специалисты… Впрочем, у Колобошникова обид не бывает. И всё же нельзя увольнять сотрудника за временное отсутствие на работе! Ну, вот посудите сами, Николай Сергеевич! Всего один вопрос: что такое время? Можете ответить? А тогда стоит поговорить и о временном отсутствии как понятии.
Воскобойников хотел уйти. Остановило присутствие Феллини: всё-таки не каждый день приходится встречаться со столь значительными людьми.
– Время – это движение, смена часов, дней, недель, лет, смена прошлого настоящим, настоящего – будущим… – неизвестно для чего стал рассуждать Воскобойников; скорее всего, для того, чтобы непутёвого актера поставить на место. – А временное отсутствие – прогул по причине разгильдяйства.
– Это поверхностный взгляд, – продолжил неудержимый артист. – Даже ёжику понятно, что часы и есть время. Сам Эйнштейн утверждал: разделение между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь иллюзия, хотя и убедительная. Ферштейн? Эйнштейн! Ведь о сущности времени никто ничего не знает. Вы удивитесь: время невозможно наблюдать в чистом виде. Попробуйте опровергнуть, если я не прав. Мы просто попадаем в ту или иную инерцию, из которой насилу выбираемся в случае фарта. Вот как сейчас угодили – и не знаем, где выход. Ловушка! Время придумали люди для себя же. Иначе им никогда не собраться вместе.
Любопытные начали постепенно проникать в «эллипс» – прислушивались к диалогу Колобошникова и Воскобойникова: приманили, словно мотыльков на свет, обычные два слова: «ловушка» и «выход». Но не исключено: кто-то из достаточно образованных москвичей проявлял интерес лично к Феллини. И их можно понять.
– Люди заняты подсчётом тиканья часов – вот всё, что они могут сказать о времени, – не останавливался Колобошников. – Время пребывает лишь в человеческом сознании и больше нигде. Ферштейн?
– Простите, но время принято считать четвёртым измерением. Как же быть с взаимозависимостью времени и пространства? – вставил свой вопрос старик в камуфляжной форме, взявшийся неизвестно откуда.
Воскобойникову показалось подозрительным, что старик и женщина с фотоаппаратами увязались следом, а не отправились на эскалаторах выше, как та же парочка влюблённых. Что-то здесь не то…
Колобошников с воодушевлением продолжал:
– Ерунда! Кто вам такое сказал? Данная взаимозависимость – всего лишь удобный способ описания определённой части пространства вместе с её местным гравитационным полем. Ферштейн?
Николай Сергеевич заметил, что оркестр уже долго играл одно и то же, Федерико скучал, а вдохновение Колобошникова оставалось неистощимым.
Поэтому он повторил свой вопрос:
– Колобошников, дорогой, ты забыл о сути нашего разговора. Как твоя милость оказалась здесь, тем более с самим Феллини?
Но того было не сбить.
– Так вы поняли, Николай Сергеевич, что Лунёв поступил ошибочно, уволив меня за ВРЕМЕННОЕ отсутствие на работе? Если время невозможно наблюдать в чистом виде, то спрашивается: каким образом Валентин Леонидович сумел вычислить это самое временное отсутствие? Чистый волюнтаризм! Я даже не мог сказать, где находился в тот день!
– И где же?
– Здесь, вот так же в метро!
– А почему не сказал?
Колобошников вернул режиссёру запоздалый взгляд-кипяток:
– Я предпочёл уволиться, чем попасть в дурдом.
– Ну, допустим мы ошиблись. Хотя выгнали тебя, как ни крути, за срыв важнейшей репетиции. Всё же скажи о Феллини.
– А всё-таки обошлись на репетиции без Колобошникова; а всё-таки он спас театр от неминуемой большой драки в зале, но вместо благодарности на него устроили охоту, как на фазана.
– Согласен. Однако я за тобой не гнался, – сказал Воскобойников. – На репетиции, сам знаешь, позарез был нужен. Ну, ладно. Дело прошлое и тёмное. Теперь следует думать о другом. Что с нами происходит?
Колобошников остался доволен и гордо произнёс:
– Другой коленкор.
Он посмотрел на Феллини, на оркестрантов, по-хозяйски важно, фактически победителем прошёлся перед всеми, вспомнив об их вине перед предками, после чего потребовал:
– Музыку!
Воскобойников напрягся в ожидании очередного фортеля. Музыканты, присевшие отдохнуть, нехотя, поднялись, выстроились в ряд и с капитулянтским видом заиграли очередное сочинение Нино Рота. Колобошников, наконец, объяснил:
– Мы с вами вошли в поток мифологического времени. Он (поток) всегда повторяется. Ферштейн? Вот почему религиозные события проживаются верующими вновь и вновь.
– Следовательно, я обрету молодость? – напомнил о себе старик. – Люблю активную жизнь.
– Обретёте, непременно обретёте, – успокоил его Колобошников. И обратился уже к Николаю Сергеевичу:
– Вот так в этом потоке оказался здесь и маэстро, который вроде бы умер. Теперь-то понимаете? Ещё Давид называл людей богами, а Христос его слова подтвердил. Следовательно, люди бессмертны, как и боги. Вы, Николай Сергеевич, тоже оказались здесь не случайно, согласитесь.
– Всё, конечно, имеет свои причинно-следственные связи. Я вышел на станции «Проспект Мира» и взошёл на эскалатор…
– Каждый куда-то взошёл и проследовал к своей вершине. Даже станция называется «проспект МИРА»!! Не какая-то же там «Чухломская застава»! Я, например, однажды прокатился к звезде. И вас это не удивляет. Так почему вы удивляетесь сейчас? Скажите честно: ведь удивляетесь? А?!
– Вне всяких сомнений, странно оказаться в нынешней ситуации. Глупо это скрывать, – сознался Николай Сергеевич.
Колобошников снова обнял Феллини:
– Федя, товарищ интересуется: почему ты здесь?
Женщина с фотоаппаратами возмутилась:
– Что за вопрос! Где быть Феллини, как ни здесь!
И нацелилась снять маэстро, но замерла от решительного голоса Колобошникова:
– У вас сейчас же сгорит аппаратура!
Так прибирается власть к рукам. Женщина беспрекословно подчинилась и уложила фотокамеру в чехол.
– Выстоим пред соблазнами сирен сладкоголосых! – заверил довольный Колобошников. Почувствовал себя Одиссеем? – Знай, наш народ не так просто провести! Ему только непонятно, Федя, зачем ты снимал такие фильмы.
– Плохие? – осведомился маэстро. Чем смутил Воскобойникова. Маэстро, оказывается, понимал и даже немного говорил по-русски. Неужели Колобошников успел обучить?
– Женщин ты подбирать умеешь. Не стану указывать конкретно – вдруг нас подслушивает твоя Джульетта. Но сами фильмы получались, извини, заумно. Скажу прямо: не для простого человека. Capito? Знай, дружище: твои советские коллеги схлопотали от властей за то, что в шестьдесят третьем году на Московском кинофестивале прикатили тебе главный приз, да вот власти фильм по стране не прокатили. Ведь, знаю, обижаешься же! А?! Позже всё равно мы глянули эту ленту. И что? Никто ничего не понял, уверяю тебя. Вот Николай Сергеевич подтвердит. Верно говорю, Николай Сергеевич?
– Нет. Не следует принимать простого человека за идиота, – возразил Воскобойников.
– А-а-а… Мне до звезды, народолюбцы. В таком случае, защитите многочисленный люд, обиженный и обворованный шишкарями, держащими свечки по праздникам. Слабо? Но ведь заповедано же: «Не укради»! И что? Тогда не удивляйтесь утраченной вере народной, в том числе и вере в вас и вам подобным. Эх… Забраться бы сейчас на колокольню, да нет её. Выпить хотите?
Колобошников обратился к Феллини:
– Федя, тебе знаком русский обычай соображать на троих? Маэстро мотнул из стороны в сторону головой.
– Надо бы познакомить, Сергеич. Ферштейн? Справедливость справедливостью, а следует признать объективный факт: без бутылки нам, русским, отсюда не выбраться.
Зрителям Колобошников объявил как можно громче:
– Публика свободна!
И заказал оркестру:
– Будьте любезны: «Гори, гори, моя звезда»!
Музыканты, вспомнив своё римское происхождение, отказались подчиняться прыткому актёру (у них и в Италии таких полно; главное, граждане имперского Рима не терпят над собой власти варваров и тем более не исполняют их песен). Комедианты присели на корточки. Ждали сигнала от Федерико.
Воскобойников находился в растерянности. Если Феллини с Колобошниковым попались навстречу, следовательно, идти вперёд не имело смысла. Возвращаться тоже не хотелось. По народному поверью, возвращение – к неудаче. Куда держать путь? Или всё-таки вернуться и снова сесть на электропоезд? На Новослободской, возможно, ситуация другая? А как вернуться, если эскалаторы движутся лишь наверх? Тогда с какой же скоростью надо бежать по ступеням? Скатиться вниз рядом с фонарными стойками опасно, да и не по возрасту. А вдруг прав старик, удручённо утверждавший, что он приехал последним поездом, и других электричек не предвидится!
Николай Сергеевич, раскланявшись с маэстро, решил, что нельзя сидеть на одном месте. Не отпускал Колобошников, сотрясая такой же фляжкой с коньяком, какой Тепляков запалил фламбе на сковороде. Что ещё ждать от этого любителя фортелей? Надо идти. Главное, действовать. Решено! Не случайно с древности справедливо считалось: движение – это жизнь. Вскоре по возникшим вдали звукам оркестра стало понятно: Феллини с Колобошниковым тоже пошли вперёд, то есть туда, откуда прибыл Воскобойников.
Выбраться из-под земли оказывалось большой проблемой. Реальной и явно лишней. Неужели это первый круг ада? Но точно – не сон.
Режиссёр заставил себя шагать дальше. Людей навстречу попадалось всё меньше. Вскоре их совсем не стало. Опять потянуло характерным запахом медяков. Николай Сергеевич вышел на станцию «Проспект Мира» оранжевой линии. Его встретили обложенные жёлтым туфом монументальные колонны, но уже без фарфоровых капителей. Не колонны, а мастодонты; они ещё больше создавали впечатление подземелья. Шахматный пол отчётливо намекал: весь мир – игра для избранных, а люди в ней – лишь фигуры. Чисто белый гладкий свод потолка почти не привлекал внимания. Тоннели в отсутствии поездов молчали и пустовали. В них не гулял даже слабый ветер.
На двух лавках отдыхали всё тот же старик, а по соседству – знакомые женщины, одна из которых, очевидно, была фотографом. Когда они успели обогнать Воскобойникова? Во всяком случае, он не заметил их идущими впереди.
Подруга фотографа позвала его по-свойски:
– Николай Сергеевич, идите к нам. Есть чем перекусить.
Лицо спутницы показалось знакомым: осветленные до цвета пшеницы волосы обхватывали чёткий овал головы; литой лоб, обтянутый ухоженной белой кожей, зримо нависал над простоватыми глазами; чуть заметная курносость не отвлекала от розовых губ; крепкий подбородок придавал женщине несколько излишнюю мужественность. Допустим, она узнала имя и отчество режиссёра из слов Колобошникова, когда тот распинался о несправедливости своего увольнения. И всё-таки что-то связывало их больше, подсказывало чутьё.
Николай Сергеевич посчитал дурным тоном удалиться, не откликнувшись на приглашение. Тем более звали дамы. Да и встречи с людьми всегда обогащают даже чисто профессионально.
– Простите, где-то уже видел вас, – сказал Воскобойников. – Только не сочтите за стандартный повод для знакомства.
– Я – Тоня, сестра Ксении Негидальцевой. Мы виделись на премьере. Вспомнили?
Николай Сергеевич присел на лавку и улыбнулся:
– Припоминаю. А я, грешным делом, принял вас за шпионок!
Обе женщины зазвенели смехом.
– Знакомьтесь. Это моя московская подруга Настя.
Полноватой москвичке на вид было около тридцати; слегка рыжеватые волосы явно накручивались на бигуди; лоб сверху оторачивала редкая короткая чёлка; тонкие линии бровей плавно соединялись с переносицей, от которой сбегала вниз узкая полоска носа; рисунок несколько чувственных губ отличался своеобразием: верхняя губа изящно нависала над нижней, что особенно замечалось в профиль.; круглый небольшой подбородок портил красноватый прыщик.
Тоня достала из сумочки небольшой бутерброд и протянула его собеседнику.
– Благодарю. Я не голоден, – отказался Николай Сергеевич, хотя в желудке давно испытывал тягостную тоску.
– Берите, берите! В город без запасов не выхожу, – настаивала Тоня. – Москва слезам не верит. Она из списка самых дорогих мегаполисов в мире. Это хорошо знает каждый приезжий. Тем более Москва огромна – и чтобы вернуться на «базу», нужны основательные силы. Без перекуса не получается. (Тоня блеснула мокросизыми глазами.) Поддерживаю девиз римского писателя Ювенала: «Mens sana in corpore sano» – в здоровом теле здоровый дух. Ваш Тепляков плохо понял смысл данной фразы.
– Ещё неизвестно, когда вы попадёте домой на сей раз, – по-московски распевно произнёс режиссёр и всё-таки не взял бутерброд. Ничего нельзя придумать глупее, чем начать обсуждение спектакля сейчас. – Как будем выбираться наверх?
Настя задумчиво ответила:
– Наверное, по мере разрешения наших главных проблем.
– Пока мы не достигнем верха, ничего не получится, – с соседней лавки убеждённо заявил старик. – «Птицы, летящие по воздуху, ведают гнёзда свои. Рыбы, плавающие по морю и в реках, чуют норы свои». Люди же нарыли множество великих кротовин, которые не стали для них своими, а, напротив, взяли в плен. Впрочем, так и должно быть.
Старик приподнялся с лавки и представился:
– Денис Игнатьевич.
– Не о том вы, ох, не о том! – запротестовала Тоня. – Колобошников прав: что-то случилось со временем.
И режиссёр посчитал эти словами близкими к истине. Надо полагать, у каждого из присутствовавших случилось нечто, спрятанное именно в улитке времени. Но что именно? Возможно, у каждого – своё…
Настя закрыла лицо ладонями, из-под которых призналась:
– Тоня права. Я полюбила человека вдвое старше себя. Все против нас. Его родственники видят исключительно меркантильный интерес с моей стороны. Мои родственники утверждают только одно: седина в бороду – бес в ребро. Но проблема во времени: не будь этой разницы в нашем возрасте, подобные разговоры никогда не возникли бы. Как ни крути, всюду клин, всюду время со своими заморочками. (Настя отняла от лица ладони и посмотрела на Николая Сергеевича.) А ваш знакомый утверждал, что оно неуловимо. Его и ловить не надо. Оно всегда о себе напомнит. Особенно в свой последний час.
– Жаль, что вашего человека нет здесь, – сказал Денис Игнатьевич. – Верх решит всё.
Было непонятно: зачем женщине столько фотоаппаратов? Воскобойников покосился на них; Тоня поймала его взгляд и объяснила:
– Настя учится на фотографа. Мы ехали на премьеру фильма и последующую встречу с его авторами и актёрами. Настя должна была там много снимать, но дальнейшее знаете сами…
– Вам повезло много больше: могли сфотографировать самого Феллини. Ведь вы стояли в одном шаге от сенсации.
– Я как-то не подумала об этом, – созналась Настя. – Но кто бы поверил? На Красной площади можно сняться с Лениным и Сталиным, но это же ряженые! Да и ваш Колобошников, язва, запретил мне, грозя сжечь аппаратуру. А она очень дорогая и половина её не моя.
– Успокойтесь. Представится ещё много случаев для самых удачных съёмок, – сказал старик. – Главное же – нас ждёт на самом верху. По пути можете спокойно «набивать руку».
– На чём? – спросила Настя. – Кому интересны съёмки обычного метро! Кто не видел эскалаторов или переходов на другую станцию?
Воскобойников поднялся и произнёс:
– Пора двигаться дальше.
– А куда? – поинтересовалась Настя.
– Почему бы не попробовать выйти через тоннель! – предложила Тоня.
– В тоннелях отключен свет: поездов же нет, – разъяснил Денис Игнатьевич. – А соваться в кромешную тьму без карты опасно. От проспекта Мира слишком далеко до тех мест, где тоннель выходит на поверхность земли. Заблудиться можно в два счёта. Это не шутки. Да и наш единственно верный путь – наверх, а не на поверхность.
Старик решительно направился в сторону эскалаторов. И своей решительностью увлёк за собой женщин. За ними последовал и Николай Сергеевич. Мысль Насти о том, что время всегда о себе напомнит, показалась ему занятной. Ведь, по представлениям античных греков, Хаос породил самое древнее, что было в зарождавшейся вселенной – время. Эллины прозвали его Хроносом. И тогда сущее стало открываться во времени, поскольку пространство находилось ещё в стадии зарождения. Ведь даже Библия начинается упоминанием о времени («В начале сотворил Бог небо и землю») и заканчивается указаниями, относящимися ко времени («ей, гряду скоро»). А поскольку оно творение Бога, то время может быть только благом. Именно в нём как в раме истории по Промыслу должен был развиваться мир. Любопытно, что и период правления мифического Хроноса, ставшего царём, греки нарекли Золотым веком Древней Эллады. Сам Христос из вечности вошёл в длительность времени. А последняя свойственна всему мирозданию. Но есть ли космосу (при всей его цикличности) дело до времени? Наверное, прав Колобошников, утверждая, что оно немыслимо вне человеческого сознания. Однако грехом Адама, выходит, и время повредилось до глубин вселенной. К смерти (следовательно, к концу времени) приговорены не только звёзды, а целые галактики. Или объяснение здесь простое? Всё имеет свою полноту, набрав которую рано или поздно наступает конец. В том числе и каждому человеку. Но зачем смерть – посреди вселенной? Да и есть ли она там? Смерть присуща живым организмам, а во вселенной пока их не найдено; в ней происходит бесконечное перерождение материи. Так ли? Кто знает… Однако если звёзды манят к себе людей, значит, о чём-то они хотят же сказать нам!
– Николай Сергеевич, ответьте честно: Негидальцев хороший актёр? – нарушила Тоня размышления режиссёра.
– Вы сами видели его на сцене. Будь он плохим артистом, то вряд ли я доверил бы ему играть Болдуэлока. Это одна из самых сложных ролей спектакля. А зачем спрашиваете?
– Хочу понять Максима. Он меня не любит, но если я его не полюблю, то проиграет семья. Значит, надо суметь протянуть проводок к внутреннему Я человека, с тем, чтобы потом позвонить и договориться. Тем более Ксеня недавно родила мальчика – мир необходим позарез. Попробую начать с переоценки таланта, раз уж вы говорите, что зять не бездарь. Никто не знает часа своего…
Тем временем все четверо подошли к эскалатору. Их ждало большое разочарование: все четыре эскалатора не работали. Денис Игнатьевич пробовал их запустить, но у него ничего не получилось. Произошла какая-то поломка или отключили электрический ток. Скорее всего, последнее, потому что время от времени по очереди гасли светильники, и видимость заметно ухудшалась.
Старик призвал поторопиться, иначе без фонарика потом станет весьма затруднительно подниматься наверх. Тоня посетовала на отсутствие службы эвакуации пассажиров: кто-то же должен следить за порядком! У них там наверху война началась, что ли? Метро брошено на произвол судьбы. Неужели действительно для наведения порядка нужно воскреснуть некоему метафизическому Архию – конкретно генералу Франко или Пиночету, например?
– В случае войны, напротив, здесь было бы полно народа, – успокоил женщину Воскобойников. – Не волнуйтесь, мэр Москвы тоже волевая личность.
Настя, поддавшись настроению подруги, отказалась подниматься пешком:
– Лучше обождать на лавке, чем измотать себя на ступенях. Должно же когда-нибудь закончиться это недоразумение!
Пугала плоть, изнеженная ленью?
Денис Игнатьевич пробовал фотолюбительницу уговорить:
– Вам особенно необходимо взойти наверх. Сами же поведали о проблемах, связанных со временем. А они могут быть решены лишь наверху.
– Откуда вам это известно? – возразила Настя. – Не навязывайте людям своих догадок.
Воскобойников понял бесполезность уговоров и стал подниматься по эскалатору, старик поспешил за ним по соседнему.
Николай Сергеевич неожиданно вспомнил недавний сон: он прощался с матерью (она скончалась около тридцати лет тому назад). Уезжал или, напротив, приехал к ней после долгой разлуки? Это не столь важно. Существенным было его внутреннее состояние: душа плакала то ли от счастья встречи, то ли от тоски расставания. Нашло некое смешанное чувство, заставившее даже проснуться. А проснувшись, Воскобойников понял, что в ту минуту он многое дал бы за встречу с самым любимым человеком на свете. И сейчас в метро Николаю Сергеевичу во что бы то ни стало захотелось понять: в каком соотношении находится время в мире снов и время в нашей реальной жизни. А ведь оно есть и там и здесь. Не приходится сомневаться. Это не мифологическое время, о котором сумбурно рассказывал Колобошников. Наверное, не случайно Виктор назвал этого архаровца мифом. Впрочем, не о Колобошникове мысль, а о мифологическом времени. Да, оно величаво (почти литургично), время сна же течёт с большим разнообразием: сон пролетает то мгновенно, то обыкновенно, то тянется туже резины. Или нет и не может быть у него никаких отношений со временем бодрствования? Вряд ли. Здесь должна быть ещё и связь с человеческой волей, способной чаще сдаться времени, но иногда могущей ему противостать и даже раздвинуть его рамки. Таких случаев в одной медицине предостаточно. Настанет пора, когда учёные со своей любовью всё разложить по полочкам заведут, наверное, паспорта времени.
Света становилось мало. Сумрачный флёр скрывал Дениса Игнатьевича; его фигура виднелась расплывчатым силуэтом. Он значительно обогнал Воскобойникова, пока тот, забывшись, размышлял. Более того, старик даже прибавил хода, и можно было понять, что он почему-то заторопился.
Николай Сергеевич поймал себя опять на мысли о времени: скорость измеряется расстоянием, поделённым на время.
Денис Игнатьевич окончательно исчез в темноте.
И когда Воскобойников вышел наверх, то немало изумился: там уже находились Феллини со своим скромным оркестром, Колобошников, Денис Игнатьевич, влюбленная парочка, ещё множество неизвестных людей, а сбоку на лавке приютились Тоня и Настя. Высоко над головами собравшихся зияла громадина – круглое окно-отверстие, в котором просматривалось постепенное растмение необыкновенно крупных и светлых звёзд. Их плакучий блеск играл великолепием цветов по тёмно-синему бархату.
Что за видение?
– Неужели это сама вечность? – прошептал Николай Сергеевич.
И почувствовал на лице капли тёплого дождя. Откуда влага могла падать, оставалось загадкой, ибо никаких туч на небе не просматривалось; продолжали, переливаясь множеством красок, мерцать звёзды. А дождь усиливался…
Раздался голос Колобошникова:
– Федя, это НАШ с тобой праздник! Capito? Музыку, дружище!!!
Снова заиграл оркестр, но музыка оказалась новой, правда, в том же стиле. Исполнители пританцовывали на месте, заглядывая в ноты, а не кружились, как по дороге сюда. Колобошников с букетом роз (где взял?) пустился в пляс, за ним все остальные.
После слов Насти о ряженных на Красной площади у Николая Сергеевича появилось сомнение в подлинности Феллини, но оно развеялось тотчас, поскольку рядом с Федерико стоял Нино Рота и просматривал нотные листы, после чего передавал их оркестрантам для исполнения.
Дождь лил ещё сильней. И вскоре люди оказались в мокрой, прилипшей к разгорячённым телам одежде, от воды ставшей полупрозрачной. Стыд их прикрывал полумрак.
Настя совсем расстроилась. Здесь была для съёмок такая натура, о какой оставалось только мечтать, да неожиданно сломалась фотовспышка. Другие камеры почему-то тоже не работали. Уж не нагловатый артист ли, возомнивший себя Улиссом, постарался? Тоня успокаивала спутницу до тех пор, пока лёгкий на помине Колобошников, подавая букет, ни состроил куры с вручением роз от Феллини, и, назвав Настю «фотографиней» Пенелопой, почти силой утащил её танцевать. Насчёт букета явно соврал плут, но где-то же его добыл! Тоня послушно сторожила аппаратуру, укрыв её газетой от дождя, и сочувственно наблюдала за хореографическими муками подруги.
С особенной лёгкостью носился в танце Денис Игнатьевич. Воскобойникову даже показалось, что старик всё-таки сбросил с себя пару десятков лет. Неужели действительно человеческая воля способна влиять на время? Или на это способна лишь вера?
Все произносимые слова облетали и уносились к Окну, как осенние листья; мертвели, оголялись прозрачными смыслами, опадали, выявляя и материализуя всё больше и больше лишь одно слово: откровенное слово, слово слов, слово-ядро, слово-суть, назвать которое не решался никто.
Николай Сергеевич осмотрелся и впервые за время мытарств в подземке размашисто перекрестил себя – ото лба до пояса, во всю ширину плеч.

Море жидких огней цветисто расползалось по мокрому асфальту вечерней Москвы. Перед входом в метро на проспекте Мира стоял под проливным дождём Воскобойников.
С ним из-под зонта поздоровалась женщина, проходившая мимо.
Николай Сергеевич присмотрелся к ней и вопросительно воскликнул:
– Тоня?!
– Да, – раздалось в ответ. – Вот познакомьтесь: моя подруга Настя. Идём на премьеру фильма. Потом – встреча с артистами, Настя собралась создать целую фотосессию. А вы как поживаете?

Воскобойников открыл дверь в квартиру. Его встретил на дальней стене большой портрет матери. Почему-то изображение оказалось замутнённым, словно покрытым пылью. Николай Сергеевич услышал звуки, доносившиеся из кухни. Женский голос выводил издавна знакомую песню о кудрявой рябине. Мама её любила…
А кто распевал теперь? Ключей от квартиры ни у кого нет. Режиссёр был настолько эмоционально измотан, что перестал чему-либо удивляться.
Мама?! Вроде её голос.
Повторяется всё тот же сон? (Воскобойников на всякий случай потёр глаза кулаками.) Или что-то ещё? Что?? В последнее время многовато всякой фантастики…
Мать встретила вопросом:
– Николаша, ты уже дома? Когда приехал? А я ждала тебя завтра. Где был на сей раз?
Она посмотрела на сына, и в лице женщины появилась озабоченность:
– Что с тобой, милый? Ты здоров?
– Здоров, – буркнул Воскобойников и, чтобы сбросить с себя усталость, пошёл умываться, на ходу обронив:
– У меня отпуск.
А сам подумал: «Я же две недели дома!». Какой толк от них?
Перед зеркалом Николай Сергеевич догадался о причине родительской озабоченности: мама не знала его в пятидесятилетнем возрасте. Тогда откуда и как она появилась? Произошёл некий сбой во времени? В стране Тиктакии часовщик Андрей устроил государственный переворот.
Неужели Колобошников прав и на сей раз?
Из влажных глаз режиссёра были готовы покатиться слёзы. То ли от тоски, то ли от радости. Боролись два чувства: одно хотело продлить минуты блаженства, а другое – покончить с мукой, изматывавшей душу.
Что-то перебивало желание помолиться. Наконец, Николай Сергеевич, собравшись с силами, произнёс всего два слова:
– Помоги, Господи!

Дождь на проспекте Мира не прекращался.
Фиолетовый плащ Воскобойникова местами выглядел чёрным от влаги; добавлялись накосо пёстрые кроваво-красные отсветы от рекламы.
– Как я поживаю?! – переспросил Николай Сергеевич.
Его слова заглушили звуки сирен и взвизги тормозов: за лихо мчавшимся «Лексусом» пулей гнался патрульный автомобиль полиции.
– Опять наглеет «золотая молодежь», – рассердилась Настя.
«У них своё время, – пронеслась мысль у Воскобойникова. – Вот и получается время во времени».
Вблизи, не сбавляя скорости, «Лексус» заложил крутой вираж, выскакивая на встречную полосу дороги. Из-под колёс ударили струи воды – автомобиль сильно занесло. Он сорвал плитку на самом углу подземного перехода, стойку указательного знака сломал, как спичку, смял часть лавки на автобусной остановке и понёсся прямо на Тоню, Настю и Воскобойникова.
На Николая Сергеевича таращились от ужаса глаза женщин.
Стремительно и неумолимо надвигалось стальное чудовище, слепившее их всех оранжевым светом.
Взрывалось время…
Воскобойников что есть силы оттолкнул в сторону от себя Тоню и Настю. Стремглав. Отчаянно. Разом. Фотоаппараты понеслись за ними, а потом, сорвавшись, свалились в лужу.

Света становилось всё больше.
По нёсшемуся вверх эскалатору поднимались лишь двое: режиссёр и его актёр.
– Неужели в тот день ты и вправду мытарился в метро? – недоверчиво спросил Николай Сергеевич Колобошникова.
– Да, – ответил тот. – Только не поверите с кем…
– Поверю. Говори.
– С вами!
Воскобойников от души рассмеялся:
– Нет, братец, я-то честно трудился на репетиции, а вот тебя неизвестно где носила нелёгкая.
– Я же сказал: не поверите.
– Так нелогично же!
– Тогда спросите у писателя, пьесу которого вы ставили (он и сейчас наблюдает за нами), или поверьте Апостолу: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом». Барбур, наряду с Энштейном, считал время обычной человеческой иллюзией; да и вообще, нынешние физики не берутся сказать наверняка о наличии прошлого, настоящего и будущего. Время вполне способно помещаться в другое время, подобно матрёшкам; суть вопроса лишь в том, каким содержанием наполняют их люди?
Эскалатор убыстрял свой ход. И чем выше поднимались Николай Сергеевич и Колобошников, тем больше их привлекал свет, лившийся навстречу. Они во весь дух понеслись по ступеням вверх; вверх и вверх; бежали до тех пор, пока сами не просияли – и – совсем скрылись в стихии этого непостижимого извечного света.

– Снято! – крикнул Андрей.
Его голос прозвучал гулко глубокой ночью в пустом пространстве станции метро. Лишь съемочная группа начинала без суеты сосредоточенно собирать то и дело звякавшее оборудование.
Никто не испытывал радости от окончания работы. Люди устали. А, возможно, немного грустили: завтра им уже незачем собираться вместе.
– Занятная история получилась с Воскобойниковым. Начиная от его появления в театре и заканчивая восхождением к свету, – заключил Семёнов, пожимая руку своему напарнику. – Это решительно не Золушка…
Андрей потянулся, разминая спину, и спросил:
– Чем тебе не нравится Золушка? В своё время Эйзенштейн хотел снять «Glass house» – антиутопию об отсутствии личной жизни из-за беспощадности прозрачных стеклянных стен, а мы сегодня завершили съёмки дома, в котором нет окон, но нет практически и личной жизни.
– Не скажи. Мы с автором, кажется, тем и занимались, что рассказывали обо всех сторонах личной жизни, – монотонно произнёс Семёнов. – Но самым трудным было – поведать о сложностях её в дальней светёлке, где таинственно рождаются художественные образы.

 
ВДОЛЬ ДА ПО РЕЧКЕ

Нина начала уборку в квартире. На глаза попалась папка с бумагами – незаконченный роман, который дал прочитать Сергей. Следовало оценить.
Она протянула папку мужу и сказала:
– Объясни автору, что в романе о творчестве пока нет главного – делания своей собственной жизни.
– Что ты имеешь в виду? – не понял Семёнов.
– Придумывать судьбы несуществующих людей – одно дело, а совсем другое – прокладывать свою дорогу в мире. Это совершенно другой уровень ответственности перед людьми и Богом.
Сергей, с хитрецой глянув на жену, бодро произнёс:
– А что, собственно, мешает нам исправить этот пробел?
– Предлагаешь изменить жизнь?! – усмехнулась Нина, уверенная в неизменности их жизни. И принялась влажной тряпкой вытирать напоминание о времени – лёгкую пыль, успевшую осесть на мебель за несколько последних дней.
Семёнов задумался.
– Ты сама придумаешь ту историю, которую посчитаешь нужной, – ответил он.
– Уточни.
– Есть идея: хорошо бы создать небольшую вещь как своеобразную художественную акцию. Я предложу те или иные обстоятельства, предстоит выбрать из них устраивающие тебя. Вообрази обстановку: одинокие люди… они собираются вместе… что-то наподобие клуба «Кому за тридцать»…
Нина вывернула тряпку наизнанку и сыронизировала:
– Где такие сегодня найдёшь? Ты всё ещё живешь прошлым.
– Хорошо, – согласился Сергей, доставая блокнот. – Пусть это будет тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год – эпоха надежд…
– И что?
– По меньшей мере, у людей есть возможность устроить свою личную жизнь.
– У них всегда есть подобная возможность.
– Ты же сама сказала, что в наше время нет клубов «Кому за тридцать».
– Теперь предпочитают знакомиться в Интернете.
Сергей снизу вверх бросил взгляд на жену, открыл блокнот и стал что-то в нём записывать.
– Не будем отвлекаться. Мы – в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. Руководитель клуба (назовём её Софией Максимовной) очередную встречу своих подопечных решила провести на прогулочном корабле. Кого из героев позовёшь в эту компанию?
Нина улыбнулась:
– До сих пор ты был одним из действующих лиц…
– Кстати, любит писатель тебя, Марсена и, наверное, меня, коль пригласил из своей предыдущей повести на страницы нового романа.
Нина блеснула взглядом:
– Однако получается, что персонажи претендуют на роль автора?! Как отнесётся к такой дерзости Виктор?
Улыбнулся и Семёнов:
– Нет героев без автора, но нет и автора без героев. Дело здесь не в том, что «инженер человеческих душ» рассыпается на фрагменты собственного Я, а как раз в собирании «отдельных частей» в «единое целое». Без чего нет анализа и произведения искусства.
– Ты говоришь языком трактата, – заметила Нина и сменила влажную тряпку на сухую.
– Увы. На тему, обсуждаемую нами, нельзя говорить языком кухни, – проворчал Сергей и стал записывать какие-то имена в блокнот.
Нина, насухо протирая зеркало, пошутила:
– Сказочный монолог! Теперь понятно, почему писатель взял тебя в свой роман. Но это не упраздняет ответственности, о которой шла речь.
– Вот и прояви её. Ты ведь тоже в романе, – призвал Сергей, по режиссёрской привычке принявшись в блокноте проводить жирные стрелки от имени к имени, что слегка напоминало те линии, которые выстраивал Воскобойников для передвижения танцующей Любы в спектакле.
– Предлагаю тебе самой решить, какие герои романа будут участниками дальнейшей истории. Более того, мы вдвоём проследим за их действиями…
– Ты приверженец схем? – отреагировала на стрелки Нина, хотя была свидетельницей их рождения не впервые. Но на сей раз, по случаю своего участия в деле, решила обстоятельней вникнуть в «мастерскую» мужа.
Сергей непроизвольно постучал торцом ручки о стол, задумался, потом глянул на жену исподлобья:
– Считаю для себя схемы совершенно излишними. Литературный текст – это же не плато телевизора. Ведь без прилагаемой графической схемы подобные аппараты отремонтировать – большая проблема, ибо трудно понять его устройство. И если писатель следует аналогичному методу, то он уже заранее обедняет себя; его труд становится вполне предсказуемым. Не тебе объяснять ставшую оскоминой истину: настоящее творчество – сугубая тайна. В противном случае, люди легко вычислят способ создания гениальных произведений.
– А как же контрапункты?
Семёнов спрятал стержень вовнутрь ручки.
– Контрапункт – не схема, – сказал Сергей. – Это другое. Контрапункт глубже и сложнее.
Нина заметила на лице мужа тоску. Отчего беспричинная печаль?
Семёнов, подойдя к окну, уставился вдаль.
– Контрапункты подобны рёбрам скелета…
– Скелета?! – переспросила Нина, поморщившись, точно съела лимон.
– Да, скелета, к тому же тщательно укрытого ещё массой мышц, – продолжил Сергей. – А иначе кости будут торчать во все стороны, как пресловутые пружины из старого дивана. О каком совершенстве тогда можно говорить? (Сергей сел и раскинулся в кресле, заложив руки за голову.) Контрапункт же существует именно для стройности, силы, совершенства и гармонии.
– А как насчёт авторских прав? – перебила Нина. – Что скажет Виктор?
– Он сам предложил эксперимент: один из героев развернёт свой сюжет, который затем войдёт в общую канву романа. Выбор пал на нас с тобой.
– Я тут сбоку припёка. Об Андрее забыл? У вас ведь творческое содружество…
– Будто не знаешь! У него проблемы с Татьяной. До того ли ему сейчас?
– У них не жизнь, а затяжная шахматная партия, – вздохнула Нина.
Семёнов кивнул и объяснил:
– При острой надобности постараюсь как-то вовлечь в это дело и Андрея. Но Виктор дал задание нам именно как семейной паре. Ты не ответила по поводу списка…
Нина дохнула на стекло зеркала и энергично протёрла затуманенное место. Потом проронила:
– Знаешь, возникает впечатление, что мы не как семейная пара, а как два мага, пытаемся решить за людей их судьбы…
– В таком случае, все писатели маги, – возразил Сергей. – Но это же глупость! Разве мы собираемся создавать некое наставление о единственно правильной жизни? Коль Бог сотворил человека в качестве своего помощника, даже со-творца, следовательно, художник обязан изучать жизни людей – то, как они пересекаются, согласуются или нет друг с другом, думают, размышляют, насколько остро конфликтуют с миром… Творчество Достоевского, Толстого, даже Шолохова и есть подобное изучение. Можно, конечно, раболепно копировать происходящие вокруг события, людей, обстановку, но дальше репортажа и очерка дело не продвинется. Тогда останется говорить лишь о весьма и весьма относительной художественности, да и та окажется прикладной. А вот до какой крайности может дойти художник-постмодернист, сливая вместе правду жизни и правду искусства, о том поведать нужно.
Полюбовавшись на ослепительную чистоту зеркала, Нина приступила к протиранию подоконников.
– Ты ошибаешься, предлагая составить список героев, – не останавливаясь, заметила она мужу. – Следует говорить не о списке, а о том, какие образы должны быть и что они должны делать в твоём повествовании.
– В нашем, – уточнил Сергей. – Ты права. Надо добавить и выработку основных сюжетных линий. Что же касается списка, то будем помнить о тысяча девятьсот восемьдесят восьмом годе: одни герои романа тогда были очень молоды, а другие – даже не родились. Отсюда появление новых лиц неизбежно. Но лучше обойтись второплановыми фигурами, которые есть у Виктора.
Нина, не выпуская из руки тряпку, остановилась, задумалась, опершись на локоть, и предложила:
– Почему бы не ввести образы бывших супругов? Один из них приглашён на корабль, быть может, случайно. Оба так и остались одинокими людьми… Сюжет! Чем закончится их встреча? Вижу ещё совсем избалованного или, возможно, запутавшегося человека: за что ни возьмётся, всё у него выходит наперекос: ухаживание за дамой – и то оказалась его позором. Предлагаю обратить внимание на вдову; она ходит в клуб, но не может забыть мужа…
– Полагаю, нужны линии драматическая и уравновешивающая её комедийная, – заглянув в блокнот, заметил Сергей.
– Ну, вот ты начни писать, а там посмотрим и обсудим детали уже конкретно. Быть может, от чего-то откажешься, а что-нибудь придумаешь новое, – сказала Нина, завершая протирать подоконники. – К вопросу о бантиках: уборка полов за тобой.

Август стоял довольно тёплый. Лишь ранним утром заметно свежело, отчего в низинах расползались полосами серебристые туманцы, покрывавшие влагой паутину, но дни радовали солнцем, а любителей купания даже возможностью поплавать в реке. Однако берёзы запестрели первыми жёлтыми листочками; песнотворцы рая – соловьи – улетели в Африку; оставшиеся пернатые солисты и их подпевалы щебетали без прежнего огня, как-то деловито, вполголоса и с заметной редкостью – продолжительно. Привыкли к будням обычной летней жизни…
В субботу двадцать седьмого августа на пристани собралось пять человек. Читатель догадывается, конечно, что это представители клуба «Кому за тридцать». Знакомьтесь. В центре стоит обаятельная София Максимовна Светницкая, руководительница и сама душа клуба. Рядом с ней – думает о своём моложавый пенсионер Валерий Матвеевич Елеонский, вдовец, сосед по дому Софии Максимовны (она и пригласила ветерана в эту поездку: развеяться, хотя Валерий Матвеевич и не член клуба). Переминается с ноги на ногу ещё одна особа сильного пола Евгений Евгеньевич Лапников; фамилия читателю знакомая – не стоит листать страницы книги назад: актёру Эдуарду Лапникову он приходится старшим братом, но карьера Эдуарда ещё впереди, а Евгений – выразитель уже новых веяний – кооператор, правда, пока малоуспешный; причёску его во все стороны так разметал ветер, что волосы стали напоминать траву, смятую валявшимся конём. Из-за спины Елеонского виднелись беседовавшие Людмила Константиновна Евкемова, бухгалтер местной киносети, с подругой Оленькой Силкиной, портнихой из пригорода, она приехала немного погостить, а заодно с Людмилы Константиновны снять мерки для пошива пальто – осень совсем близко. Если мы сместимся чуть вправо, то без труда отличим их фигуры: та, что крупней и солидней, и есть Евкемова (рыжеватые волосы её, возможно, подкрашены), а блондинка – та, что стройней, – Силкина. Оля оказалась здесь по случаю. Она тоже не член клуба. Людмила Константиновна, по согласованию со Светницкой, внесла за подругу деньги и вот они мирно беседуют на пристани. Быстрым шагом приближалась к ним хорошо знакомая читателю Эмма Анчик, но сейчас она вовсе не похожа на ту умудрённую актрису, которая замечательно сыграла Прохожую в спектакле Воскобойникова. Эмма прослужила на театре пока лишь год; правда, успела утвердиться как поэтесса: основная тема её стихов – любовь и природа. Голова артистки напоминала своей выразительностью статую с острова Пасхи, но более завершённую и облагороженную. Если собравшиеся члены клуба выглядели обычными туристами, то Анчик явно отличалась от них. Она назвала свой стиль «антимодой». Здесь было не столько протеста, сколько практических соображений: за модой трудно угнаться, а нечто сугубо индивидуальное, личностное делает костюм уместным для любого времени и случая. Чёрные облегающие брюки жгучая брюнетка заправила в высокие чёрные сапоги. Чем напоминала наездницу. На красном пиджаке белели лацканы, соответствовавшие ослепительно белой пилотке; специально им в тон артистка подобрала броский иностранный полиэтиленовый пакет; треугольник бархатной чёрной водолазки вверху изысканно отвечал тёмному низу. Как бы читателю ни хотелось, однако, у нас нет возможности задерживать взор на блистательной Эмме. Впереди достаточно времени, чтобы налюбоваться восходящей театральной звездой. Сзади примерно в двадцати метрах от Анчик спешили двое: Лариса Анатольевна Сидорова, сотрудница местного музея народной культуры, и Ада Васильевна Журманова, неизвестно кем работавшая, но известная своим неудачным браком с капитаном милиции Борисом Михайловичем Весыней, на чём позже мы остановимся подробней. Словом, все перечисленные лица читатель уже видел на спектакле в более нарядном и зрелом виде.
Лариса Анатольевна на ходу спросила:
– Как дела?
– Да с кем тут жить? – ответила Ада Васильевна, не останавливаясь.
Изюминкой на синей кофте Сидоровой следует считать белый кружевной воротник; если хорошо присмотреться, то розовощёкая голова, им подобранная, приобретала сходство с пионом; правда, кофта имела несколько бывалый вид. Но синий цвет удачно сочетался с волосами каштанового цвета. Журманова же несла на себе платье с ромашками по бирюзовому фону. Главной деталью во внешности женщины, как метко определила Эмма Анчик, вне всяких сомнений, являлась причёска «Взрыв на макаронной фабрике». Сама очевидность – гребешок едва коснулся тёмно-льняных волос Ады. Утренняя спешка – плохая союзница любой женщины, да и ветер не помощник. Позже всех появились Фима Ёжиков с неразлучным другом Егором Посадских. Тоже знакомые лица, но ещё молодые. Гитара болталась на спине Фимы.
Лапников даже громко разозлился:
– А побыстрей можно?
Фима отдал гитару Егору и, косясь в сторону, оправдывался:
– Его гидравлический будильник подвёл.
На Ёжикове пестрела тельняшка, частью заправленная в серые болоньевые штаны. Посадских оказался франтом: на белой футболке то и дело у него кривились физиономии западных рок-звёзд, а не по росту длинные джинсы Егор запасливо подвернул поверх худых щиколоток.
Оля негромко спросила у Людмилы Константиновны:
– Что такое «гидравлический будильник»?
Евкемова махнула рукой:
– Меньше слушай этих лоботрясов. Они по горло нахлебаются пива перед сном – вот тебе и будильник.
Басом напомнил о себе гудок корабля.
Обежала взглядом присутствовавших София Максимовна, дала знак кому-то на судне и пригласила всех пройти на посадку.

Вечером тишину порвал звонок телефона. Виктор интересовался ходом работы над предпоследней главой романа. Сергей признался, что пишется плохо. Известны все важнейшие линии сюжета, философский замысел и даже то, как надо эту историю рассказать. Но нет азарта. Должен наступить голод, способный заставить сесть за стол и работать, не отрываясь на второстепенные вещи. Виктор обиделся и повесил трубку. Когда Семёнов рассказал о случившемся жене, – Нина предложила:
– Поедем в Крыжево. Там тебе всегда работается хорошо, заодно подлечишь спину.
Место былинное. В семидесяти пяти километрах от города. Санаторий посреди классического соснового бора. Хоть Шишкина, хоть Сезанна приглашай – оба останутся довольны такой роскошной натурой. Отсутствие общения с внешним миром (отключил мобильный телефон, запретил себе смотреть телевизор), лес, обилие кислорода – всё благотворно действовало на Сергея. И он заставил себя сесть за стол и работать.
Тем не менее, согласно условиям, наступил момент участия Нины. После прочтения она налила кофе мужу, уверенно сказала:
– Реалистично. Но почему-то до сих пор нет портретов Светницкой, Елеонского, Лапникова… Мы знаем внешний вид Журмановой и не представляем её лица. Кроме возраста Валерия Матвеевича, трудно догадаться о возрасте других героев. Да, мы их видели на спектакле, но этого мало. Прошло столько лет! К месту будет и зарисовка корабля.
Критику Семёнов воспринял спокойно.
– Нельзя вываливать на читателя характеристики сразу всех героев. София Максимовна, Валерий Матвеевич, Евгений Евгеньевич – одни из главных действующих лиц. Для их описания будет ещё достаточно времени и места. Также надо учитывать поэтику Виктора. Он ведь иной раз показывает портреты персонажей в «разрезанном» виде, от эпизода к эпизоду поочерёдно приоткрывая детали целого: где-то описаны руки, где-то – ноги, где-то – фигура… Читатель складывает картинку из неких прихотливых или, напротив, незатейливых частей. Иначе есть риск получить унылую галерею, которую никому не захочется смотреть. А так возникает своего рода занятная игра с читателем. И не просто игра ради приятного времяпровождения, а ради вовлечения человека в пространство произведения. Читатель становится как бы соавтором писателя, – открыл творческие секреты Сергей, разглядывая сквозь окно живописные переливы света на соснах: от жёлто-зелёных на макушках – до густо-голубых в тенях леса.
Семёнов отхлебнул из чашки кофе и продолжил:
– За справедливые замечания относительно возрастных характеристик благодарю. Давай с тобой вместе и исправим эту оплошность. Каких лет, по-твоему, Светницкая?
– Она, конечно, не молода. Иначе из-за отсутствия жизненного опыта у Софии Максимовны не будет авторитета в клубе. Да и сама она неизбежно станет женщиной, за которой постоянно будут ухаживать кавалеры, – высказалась Нина и принялась очищать грибы от налипшего лесного сора.
– По какой причине за ней обязательно должны ухаживать? Быть может, она страшненькая. С возрастом согласен: пусть ей исполнилось чуть за пятьдесят.
– Хорошо. Светницкая не писаная красавица, но достаточно симпатичная (она же лицо клуба!), хотя пользуется косметикой: всё-таки женщина в годах… А дабы не ухаживали, – она замужем и счастлива.
– Нет, косметика создаёт искусственный, то есть фактически ложный образ. А София Максимовна – сама душа клуба. Можно подделать лицо, но не душу. Замужество и счастливая доля принимаются. Теперь обсудим портрет.
– Блондинка, – сообщила свою версию Нина, разрезая гриб на части.
– Почему?
– Ты сам дал женщине фамилию «Свет-ницкая»…
– Возникает опасность тавтологии. Быть может, лучше пойти по линии контраста? Быстраков говорил же, что контраст предпочтительней, ибо обычно более художественен, чем совпадение. И, наверное, он прав.
– Не представляю брюнетку с такой фамилией.
– Учитывая наш жанр, отвергающий крайности, берём посередине. У Софии Максимовны волосы цвета выдержанного сена, что даёт простор и для содержательного подтекста. Лицо – правильных пропорций, но не холодное. Глаза – светло-карие. Нос – прямой. Губы – красивые, привыкшие к улыбке. Согласна? Переходим к Елеонскому.
– Пусть он будет похожим на тебя.
– Ну, спасибо. Подобный натурализм неоправдан, – отверг предложение жены Сергей, любуясь полётами белки с ветки на ветку; ему подумалось: «Так бы мыслить, как она летает». – Это ничего не даёт выразительности образа. Валерий Матвеевич должен быть лысым.
– Лысым?!
– Да. Он банкрот идеи. А в итоге – после пресловутой приватизации – окажется и материальным банкротом. Будь у него красивая шевелюра, то он, скорее, походил бы на старого неудачливого любовника. Понимаешь мою мысль?
– Пожалуй. О возрасте говорить излишне: Валерий Матвеевич первый год на пенсии.
– Внешне он представляется мне постаревшим Лепорелло. Елеонский и есть политический Лепорелло. Его хозяин Дон Жуан умер, а жить надо… Впрочем, он не приспособленец, как одноименный герой у Гумилёва. В нём просыпаются лучшие чувства, но уже на пенсии, после распада страны, когда сгинула необходимость быть человеком «системы». Валерий Матвеевич не может поступиться своими принципами и продаться новому хозяину.
– Не забывай: на дворе тысяча восемьдесят восьмой год, – напомнила Нина.
Она заметила мягкий червивый гриб и выбросила его в мусор.
Семёнов спохватился:
– Верно! Тем не менее новые хозяева уже готовы приступить к трапезе любви. Как бы там ни было, Елеонскому пришла пора надеяться на себя, стараясь обустроить свою вдовую личную жизнь советского пенсионера.
– А когда жена умерла?
– Жена погибла в авиакатастрофе три года тому назад. Помнишь беду во Львове? Этому человеку по силам многое. Он же философ! Я сам жду от Валерия Матвеевича всяких неожиданностей. Подобные герои способны опрокинуть волю автора.
– Лепорелло – не Санчо Панса. Его трудно представить внешне, – заметила Нина, раскладывая на бумаге кусочки грибов для высушивания.
– Превратим его в анти-Мокрицкого, поскольку Люба, шутя, прозвала Филиппа тоже Лепорелло. Если завлит, подобно Чичикову, «не толст и не тонок», то Елеонский и толст, и тонок.
– Как это может быть?
– У доцента «толстый» верх и «тонкий» низ фигуры. Квадратный торс и неразвитые ноги. Всё-таки кабинетный работник…Хотя именно такое сочетание верха и низа придавало заметную лёгкость и подвижность его фигуре.
– Мокрицкий похож на папу Римского…
– А Елеонский похож на «отца народов», только усы сбрил: не то время, чтобы ими щеголять, – нанёс последний широкий мазок Семёнов и прислушался к дробным стукам дятла. Не хватало фазанов, гуляющих между соснами…
– Прямолинейно в отношении представителя ушедшей идеологии, но уравновешивание образом антипода Мокрицкого несколько спасает положение. Впрочем, по ходу работы всё может измениться. Остаётся Лапников-старший. Присвоим ему прозвище «Женьшень». Евгению Евгеньевичу оно как раз к лицу.
– Неплохо. Старики в кооператоры не шли, поэтому годков нашему герою набежало тридцать три. Возраст мужского совершенства. А никакого совершенства нет и близко. Впрочем, об этом будет рассказано в самом тексте. Сейчас же речь лишь о внешних данных.
– Если брата Эдуарда называли «Лютером», то Евгений, возможно, «Кальвин»? – спросила Нина, отправляя грибные очистки и лесной мусор в урну.
– Он анти-Кальвин: способен увлечься сам и увлечь других на весьма короткое время. Отсюда обаяние Евгения краткосрочно. За эффектом у него ничего нет, кроме самого эффекта. Человек-кальян, а не Кальвин. Отсюда и внешность. Модная джинсовая одежда носилась с шиком. Кудрявые волосы начинали седеть, да так, что не поймёшь истинный цвет их. Сутулость снижала довольно высокую фигуру, отчего по мере выпрямления позвоночника герой приобретал разный рост. Лапников в юности немного увлекался прыжками в высоту, но профессиональным спортсменом не стал. Он довольно худ. На сероватом лице самая заметная деталь – длинный нос морковкой, торчавший не тонким кончиком, как у Гоголя, а, напротив, нависавший толстым концом, как у Флоренского, с европеоидной поправкой, разумеется.
– Сказано достаточно для того, чтобы ты писал дальше, – не дала договорить Нина. – Работай.
Сергей, допивая кофе, продолжал любоваться бором. Стояла тишина. Даже ни одна ветка не покачивалась. Неведомо куда исчезла белка, улетел дятел, молчали птицы. Опустел храм природы… С дорожки доносился лишь разговор двух женщин, опасавшихся выходить за ограду санатория, поскольку где-то в окрестностях появилась огромная медведица с медвежатами. Семёнов улыбнулся от мысли, что гречанки ещё в античные времена использовали кусочек аркудовой кожи как защиту от любовных увлечений.

Теплоход «Детинец» оказался довольно просторным для десяти человек. Это было обычное двухпалубное речное судно. Чаще всего его использовали туристы. Нанимали и местные нарождавшиеся предприниматели для проведения своих увеселений, другим недоступных. Нижняя палуба состояла из двух частей: закрытой от дождей, с иллюминаторами – и – открытой со стороны кормы; верхняя – на крыше нижней – представляла собой танцплощадку, по периметру окружённую деревянными старомодными скамьями. Попасть наверх не составляло труда как с открытой, так и с закрытой частей нижней палубы: туда вели две лёгкие белые лестницы. Затруднительным было другое: найти на «Детинце» европейские удобства. Они почему-то часто становятся «узким местом» у широких натур, правящих бал. Тем не менее нет причин для уныний. В отдельных местах теплоход выглядел даже потрепанным, но оставался надёжным кораблём, способным довольно долго служить людям, разумеется, при соответствующем уходе. Члены клуба расположились на нижней закрытой палубе. Стены изнутри оказались выкрашенными в цвет кумача. Отдавал желтизной потолок, покрытый, по всей видимости, некогда жирным слоем белил. В заднем углу краска начинала трескаться, отходить и слегка закручиваться.
В проходе за стеклом иллюминатора курил милиционер, стоявший спиной. Лариса Сидорова увидела его и толкнула локтем Журманову.
– Твой? – спросила она.
Милиционер повернул голову, и силуэтом зачернел его горбоносый профиль.
Профиль проплыл над кустами и небольшим храмом, находившимися на другом берегу.
Ада Васильевна с растеряно-возмущённым взором произнесла:
– Пфу…
Лапников подсел к Оле и пытался эротично тереть нос о младое плечо. По другую руку от Оли Людмила Константиновна беседовала с Елеонским. Анчик о чём-то советовалась со Светницкой, а потом объявила поставленным актёрским голосом:
– Друзья, презентуйте какую-нибудь интересную игру.
Ёжиков и Посадских не слышали её слов, потому что дышали воздухом (курили?), прогуливаясь по открытой части палубы. При закрытых дверях никто не мог сказать, чем они занимались. Евкемова предложила:
– Запомнился эпизод одного из фильмов Сергея Герасимова. Там герои рассуждали о любви у костра. Костра у нас нет, но есть «Детинец». Почему бы не попробовать.
Евгений Евгеньевич сердито скривился через плечо Оли:
– Детский сад, а не «Детинец».
Кто-то поддержал:
– В точку!
– Давайте лучше рассказывать «Декамерон», – предложил Лапников, посмеиваясь. – Он у каждого свой.
Эмма присоединилась:
– Некорректно провоцировать разговор на сугубо интимные темы. Да и устарело по форме. Насчёт «Декамерона» Женьшень прав. Вспомнили старика Герасимова! А братьев Люмьер не хотите?
Людмила Константиновна смутилась от такого отклика на её предложение. Что заметила Светницкая и воспользовалась своим правом руководителя:
– Друзья, вы ошибаетесь. Предложение очень хорошее. Ведь рассуждение о любви раскрывает суть человека. Вы же и собрались вместе, с целью узнать как можно лучше друг друга. У нас ведь не кружок воскресного досуга, а клуб для создания семейной жизни.
Лапников с самого утра заметил в себе эффект дежавю: нечто подобное снилось прошедшей ночью. Кончится тем, что и к нему пристанут с требованием инфантильных умствований; пытаясь обнять Олю сзади за талию, он изрёк:
– Вот пусть Евкемова и начинает.
Оля убрала прочь руку Женьшеня.
Людмила Константиновна окинула взглядом присутствовавших, посмотрела на Елеонского и согласилась:
–Это справедливо. Относительно любви имею сказать лишь одно: любить – это такой же дар Божий, как и талант. Но так же, как и талант, любовь требует постоянного труда над ней. Без труда она легко превращается в халтуру, со всеми вытекающими последствиями.
Преградив путь руке Евгения Евгеньевича на плечо, Оля слегка подкрашенными губами убеждённо выговорила:
– Душевный комфорт, вместо любви, это удел мещан. Возможно, люди живут и так, но мне их жалко. Им неведом распирающий легкие воздух высших сфер. Мне нравится выражение царя Соломона: «Готовь коня к бою, а победа от Господа». Любовь, конечно, не бой, но поражение возможно, а поэтому люди должны думать и отвечать за свои поступки.
Эмма Анчик, присевшая сзади Лапникова, доверительно нашептала ему:
– Знаю точно: у Олечки был тайный роман с подростком.
Перебили пикантную новость появившиеся в дверях Ёжиков и Посадских; они сразу привлекли к себе внимание. В проёме за спинами друзей река уносила в дымчатую даль город, который был сейчас никому не интересен.
Появилась и тут же исчезла голова милиционера. Сладострастно глянув на Эмму, Фима громко и решительно заявил:
– Егорий, с понедельника начинаю новую жизнь. Даже разгоняю всех друзей, кроме тебя, конечно. Без оруженосца нельзя. А потом всё – с чистого листа.
– Бросаем ходить и в этот неладный клуб, – сболтнул Егор и икнул.
Ёжиков строго посмотрел на друга и, словно догадавшись о чём-то, выдал речитативом:
– Правильно. Идём записываться в театр юного зрителя. Намедни узнал: администрация принимает и взрослых. Эмма подтвердит. Правда, Эмма?
Анчик покачала головой и разочаровала Фиму:
– Таких туда не берут.
Посадских успокоил:
– Не верь ей. Истину глаголешь, Горацио! Должен ведь кто-то играть родителей.
И ткнул себя в грудь, видимо, забыв о нарисованных там кумирах. А Фима громко ударил по струнам.
– Егор, скажу честно: мы с тобой относимся к рабочей интеллигенции. Нас возьмут. Как пить дать, возьмут, – согласился он. – Иначе зачем же Перестройка?
– А там, глади, и Москву покорим…
– Молодец! В Москву поедешь, галоши купишь, – сострила Оля, отвергая очередные знаки внимания Женьшеня. И посоветовала на ухо неугомонному ухажеру: «Не лапай: будешь косолапый». Вот почему, наверное, Бог наградил Евгения такой фамилией. Это вовсе не схоластика писателя. Для такой прямолинейной схемы много ума не требуется. Всё дело в правде жизни… Но ведь слово «лапа» может относиться не только к руке… И тогда что? Его употребляют даже в ласкательном значении, и вовсе не одни писатели… Возможности русского языка безграничны. Беспредельны и желания критиков осудить писательский труд. Многим читателям неизменно кажется, что они запросто могут написать лучше. Возможности самодеятельности народа, конечно же, безбрежны. Только дайте волю!
Нравоучение Силкиной насторожило искателя удовольствий. И он вынужденно погрузился в раздумья…
Евгений прикидывал и так и сяк, однако выходило одно: он не из греческий богов, пир – не про него. По усам, как известно, лишь текло… Неужели «ювенальный роман» лучше?
Любовь приходит и уходит, а пива хочется всегда.
Увы, буфет на «Детинце» оставался только в обсуждаемых планах.
Несмотря на скрытую угрозу в нравоучении и дальнейшую настороженность от неё, Евгению показалась до боли знакомой эта фраза Оли о косолапости. Неужели тоже приснилась? Или кто-то её уже произносил?
Фима на девушку из пригорода посмотрел с презрением. Но рыцарского вмешательства Лапникова не потребовалось. Ёжиков пробарабанил по гитаре и заключил:
– Эх, Егорий! Театр для нас – слишком мелкое занятие. Душа требует простора, а дух времени велит заняться экономикой.
– Куй железо, пока Горбачёв, – согласился Егор, расправляя на груди майку с рисунком модных кумиров. Сам же он оказался на фоне старинного монастыря с вековыми каменными стенами. Обитель медленно проплывала мимо в иллюминаторе.
Лариса не вытерпела:
– Ваша экономика известная: украдёте ящик водки, продадите, а деньги пропьёте.
Жестами София Максимовна настойчиво просила тишины. Когда разговоры стихли, – она предложила вернуться к размышлениям о любви. Но подошла Анчик и тихо позвала Светницкую на выход.
Женщины потребовали слова от Лапникова.
Чего Евгений Евгеньевич и ждал; тряхнув кудрями, нехотя, признался:
– Есть давняя мечта: залезть на колокольню и прыгнуть вниз, подобно Никитке-летуну. Друг Колобошников толково подсказал.

– Какой Колобошников! – вмешалась Нина с претензией к мужу. – На дворе тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год! Колобошников, в лучшем случае, тогда под стол ходил…
– Ты забыла, что наш любитель эксцентрики стал мифом, ушёл в легенду, – объяснил Семёнов. – А это означает его пребывание вне времени. Впрочем, и об иллюзии времени он сам читателя уже просветил. Дай событиям развиваться своим чередом. Тем более Колобошникова в них нет.

– Старое предание долго помнится. Ты о любви давай! – призвала Сидорова Евгения Евгеньевича не отвлекаться, а сама просекла глазом в след уходившей Светницкой и нашла её походку усталой.
– Дык, о любви и говорю, – откликнулся Женьшень, соблазняясь чувственным декольте Оли. – Летать люблю.
– Тогда стартуй с телевышки! – посоветовала Анчик и что-то записала в блокнот. Будучи жрицей, причастной к тайнам искусства, просветлела. – А твой Колобошников – шалопай.
– Можно я скажу? – поднимаясь с места, решительно напомнила о себе Журманова. – Что толку рассуждать на тему любви! Надо говорить о том, чего мы от неё хотим. Поведаю вам такую жизненную историю…
И Ада Васильевна попросила представить каждому присутствовавшему некоторое царство-государство, в коем среди прочих граждан жили-были одна женщина и один мужчина. Настал день, когда они поженились. И всё у них складывалось замечательно. Муж хорошо зарабатывал; жене не имело смысла гнуть спину на работе – она занималась домашними делами, их всегда предостаточно. Женщины это хорошо знают, в любом хозяйстве найдётся занятие. Жена вполне справлялась со своими обязанностями. Муж её нежно любил: был ласков, обходителен, предупредителен. Охотно выполнял любые просьбы. И вот однажды даме показалась такая жизнь пресной и скучной. Бальзаковский возраст опасен. Захотелось чего-то необычного, праздничного, острого. Она решила заняться фитнесом; возник повод: стал появляться лишний вес. Сидеть в квартире казалось бессмысленной мукой. Женщина позволила себе надолго исчезать из дома. Блюда приготавливала на скорую руку, самые простые – не хотела понапрасну тратить время. Потом поручала уже и мужу что-нибудь состряпать для себя. (Ада замахала руками, точно захотела взлететь.) Нет, у неё не было на стороне романа. У неё появилась всезнающая подруга. Брак для жены перестал быть ценностью. «Брак – не рабство, – говорила она. – Ведь женщина, выходя замуж, сохраняет право от него отказаться». Больше всего её бесило то, что муж, словно чужой ребёнок, просто оставался зевакой происходящего. Ей же хотелось от него борьбы, хотя бы за семью, за любовь, за себя и за неё…
– Знамо дело: с жиру она взбесилась! – вынес свой приговор Женьшень, угрюмо поглядывая на Олю. Массивный нос, нависая над пухловатыми губами, выразительно подчёркивал столь прозаическое настроение.
С кем Силкина могла водить амуры? Ерунда… Но что за наваждение сегодня? Всё произносимое Лапников уже знает. Амурчики починят гнёздышко и даже украсят его цветочками. Странно, однако… И тем не менее уши вянут – скучно.
– Как жить дальше? – тихо спросила Журманова. Её простоватое лицо с розовым пятнышком на щеке и серо-зелёными глазами стало по-детски беззащитным. – Ничего же не исправить. Живём набело.
Вопрос повис в воздухе.
Елеонский, присмотревшись к Егору, ответил:
– Скажу банальность, простите. И всё же: житейские истины никогда не претендовали на оригинальность. Каждый человек решает сам, как ему жить. Иначе не сложится его фенотип.
Анчик что-то записала в блокнот и предложила вместо пресных рассказов придумать для поднятия адреналина острую конфабуляцию, небывалые приключения…
– Нам явно не хватает креатива, – добавила она.
– Или Колобошникова, – добавил Женьшень. За что получил несколько колючек из глаз Эммы.
Валерий Матвеевич протёр глаза: ему почудилось собственное сходство с Посадских. Что за наваждение! Только этого и не хватало!
Людмила Константиновна переглянулась с Елеонским; отправляясь на выход, обронила:
– Сказано же: не искушай Господа Бога твоего.
За ней потянулись и остальные.
Эмма страстно продекламировала им вслед первые строки своего нового стихотворения, слегка помогая себе руками:

                Запрещаю себе
                не могу,
                не хочу
                говорить о любви –
                Вся распята,
                изжита,
                убита –
                Ты сама посмотри…

Лапникову не давало покоя очередное дежавю. Сначала увлечение, букетики, потом стишки, потом маета, тоска, бездна… Но ещё сильней душу бередило одиночество, от которого не отделаться…
Теплоход «Детинец» оставил позади себя последние берега. Впереди открывалась огромная водная пустыня – озеро Мерлень, в древности считавшееся морем…
Несмотря на яркое солнце, дул холодный встречник – так местные моряки называли ветер. За бортом частыми золотистыми взблесками проносилась окрашенная бесконечными торфяниками густо-коричневая вода, в которой иногда сквозила синь отражённого неба. Впереди млела гладь озера.
София Максимовна поискала глазами Бориса Михайловича, но не нашла его. Сверху раздался голос:
–– Товарищ Светницкая!
Весыня ждал на верхней палубе, недалеко от рубки. Вдруг занервничал.
Он сразу же стегнул вопросом:
– Почему не предупредили о присутствии Ады? Мы послали бы другого офицера.
Светницкая вместо ответа стала подниматься к Борису Михайловичу. Ей почему-то подумалось о каллозотомии… Это тот тяжёлый случай эпилепсии, когда приступ охватывает оба полушария мозга. И хирург вынужден пересечь мозолистое тело – определённый участок, позволявший полушариям сообщаться между собой. Вот и люди в каком-то ударе (или угаре?) перестают понимать друг друга, впадают в ступор; разводом, будто хирургической операцией, пресекают свои отношения, а потом понимают, что не могут жить раздельно. Кто-нибудь может объяснить внятно всю нелепость таких историй?

Наступила осень… Семёнов так и не закончил обещанную главу романа. Уезжал на фестиваль, отвлекался на различные (обязательные!) встречи (ох, уж эти встречи!); потом винил суету, честно признавал матушку-лень; наконец, были свои неотложные дела – вот так дело и затянулось. Благо в это время Виктор рисовал иллюстрации к своему роману и согласился ждать.
Настал момент, когда всё-таки подступили мысли, от которых не отмахнуться. Они и заставили Сергея сесть за стол… Через день четыре страницы покрылись плотным текстом.
Снова понадобилось участие Нины.
– Поведение твоих героев понятно, – сказала она, прочитав написанное. – Люди хоть и набрались решимости изменить свою жизнь, но пока закрыты друг для друга. Тонко и постепенно души их должны открываться. Иначе герои не станут творцами собственных судеб. А ведь об этом же твоя глава…
– Не совсем, – возразил Семёнов, перелистывая тетрадь с записями. – Что за «творцы собственных судеб»! Во-первых, судьбы людей Своим Промыслом творит Бог, а человек Ему может лишь помогать. Во-вторых, судьба понималась язычниками магически как рок, фатум, то есть как положение вещей, которое никто из смертных не в состоянии изменить. Да ты и сама знаешь. Впрочем, некоторые из героев так и относятся к жизни…
Сергей бросил тетрадь на стол, встал и заходил по парчовым половицам солнца, заглядывавшего в окно. Он не знал кому из героев отдать авторство вставной новеллы, которую набросал ещё в санатории.
– Это должен быть человек с опытом, – объяснил он жене.
Нина спросила:
– Не многовато ли будет вставок?
Семёнов с важностью бросил:
– Следует говорить не о количестве вставок, а об их качестве, разнообразии и естественности.
– Отдай Елеонскому. Больше некому, – посоветовала жена. На горбинке её носа эффектно сверкнул и исчез солнечный блик.

Теплоход стоял посреди озера. Замолк. Теперь не он гнал волну, а небольшие волны бились о его борта. Даже берега и чайки исчезли. Сама вечность сошла в этот великий покой.
– Медведь сдох, – произнёс Лапников, зевая.
Точно в ответ, из динамиков брызнула танцевальная музыка, прогнавшая тишину.
Анчик поинтересовалась у проходившей мимо Светницкой:
– София Максимовна, как вам прощает муж такую работу? Не ревнует?
Руководительница клуба застыла в полуулыбке, подумала и сказала:
– Нет. Любит.
– И этим всё сказано, – заключила Евкемова, бесполезно приглаживая свои неподатливые волосы.
– Вы счастливая… – вздохнула Сидорова и поправила кружевной воротник.
Светницкая подошла к грустной Аде Васильевне, отвела её в сторону, осветила обаятельной улыбкой. Они о чём-то стали беседовать. Журманова по-детски послушно закивала головой, внимая Софии Максимовне. Волосы то и дело падали Аде на глаза, женщина не уставала их подбирать, жадно вглядываясь в лицо собеседницы.
Вскоре Светницкая вернулась в командирскую рубку.
Ларисе Анатольевне показалось лицо притихшей Евкемой не совсем здоровым. Она попыталась узнать:
– Людмила Константиновна, почему сегодня у вас вид «на море и обратно»?
– Не поняла…
– Простите, я хотела сказать, что лицо не свежее...
Евкемова стушевалась:
– Всю ночь рисовала: просматривала семейный альбом и нашла любимую афганскую фотографию мужа; долго сидела, на ум полезли всякие воспоминания, а потом, чтобы успокоиться, стала рисовать. И к утру, знаете, успела закончить портрет.
– Чей портрет?– спросила Анчик.
– Мужа, разумеется.
Мгновением перед Сидоровой пронеслась картина похорон… Цинковый гроб сопровождал почётный военный караул. Полуживую от горя Евкемову держали под руки родственники… Беда приспела, наперёд не сказалась. Лариса давно была знакома с Людмилой Константиновной. Их знакомство не переходило в дружбу, но приятельницами они считали себя и до вступления в клуб.
Тем временем Фима жирным фломастером нарисовал на полу сердце и только хотел сопроводить свой рисунок надписью, как его остановила Оля. Егор, шмыгнув носом, далеким от античных канонов, не выдержал:
– На стенах гадости писать, увы, тенденция не нова. Но согласись, ядрёна мать, лишь только здесь свобода слова.
Елеонский пригласил на танец Людмилу Константиновну, и они вдвоём, кружась, удалились. Оставшиеся, кроме Ёжикова и Посадских, поднялись на верхнюю палубу корабля и расположились на лавке. Справа от Евгения Евгеньевича сидели Журманова, Сидорова, Силкина и Анчик. На открытой части нижней палубы недолго потоптались в танце Евкемова с Елеонским, а потом они отвернулись в сторону озера и о чём-то стали беседовать.
Из командирской рубки выскочил Весыня, обмахивая себя фуражкой.
В приоткрытую дверь выглянула Светницкая, призывая Бориса Михайловича вернуться назад, но тот не захотел.
– Девочки, кем работал Елеонский до пенсии? – поинтересовалась Журманова, пробуя ради успокоения гадать про себя на ромашках собственного платья: «Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмёт – далеко пошлёт».
– Доцентом. Преподавал философию. Знаете же, какая у нас философия… – сообщил Лапников, пропустив мимо ушей обращение к «девочкам»: очевидно, по той причине, что снова дал себя знать эффект дежавю.
Впрочем, Женьшеню ли рассуждать о философии!
– Д а   у ж,  – подобно баяну, выразительно растянула Анчик два слова из двух букв каждое.
Ничего не поделать, в стране – гласность.
– Мой приятель поведал занятную историю, – призналась Сидорова. – Хотите послушать?
– Разумеется, – подтвердила Журманова, на словах «к сердцу прижмёт» бросив считать лепестки.
И то правильно. Незачем заниматься столь бесполезным делом! На дворе наступило время надежд…
Лариса доверительным тоном начала:
– Валерий Матвеевич вёл семинар, посвящённый теме эксплуатации труда, разумеется, в свете классовой теории. Ядро семинара составляли лучшие ученики преподавателя. Мой знакомый перед самым началом попросил разрешения задать студентам всего один вопрос. Елеонский дал добро. Вопрос прозвучал такой: «Иисус Христос, по вашему мнению, был эксплуататором или эксплуатируемым?».
Сидорова заметила: Эмма тихо покинула их компанию. Она спустилась по лестнице на корму. Её заинтересовал там куривший Весыня. Лёгкая тень коснулась взгляда Ады, провожавшего Анчик, и серо-зелёные глаза стали почти серыми. Сидорова продолжила:
– После паузы послышался голос: «Если Он всё раздавал и призывал богатых раздавать имущество угнетённым, то Иисуса нельзя назвать угнетателем». Второй студент ближневосточной наружности возразил: «Тем не менее Он жил на иждивении других. Тогда его нельзя назвать и угнетённым». Третий белобрысый студент не согласился со вторым: «Что значит на “иждивении”? К Учителю приходили тысячи людей. Их пожертвования перекрывали любые средства женщин, “служивших от имений своих” Христу». Второй студент настоял на своей точке зрения: «В таком случае и подавно можно вести речь об эксплуатации бедных».
Журмановой явно не сиделось, но она боролась с собой. Её «бывший» откозырял актрисе и вернулся в рубку корабля. Эмма тоже заправски приложила руку к пилотке и застыла, будто по команде «смирно». Ада отвернулась; её розовое пятно покраснело.
По реке гулял свежий ветер, рябивший воду. Рябь переходила поодаль в зыбь, а зыбь ещё дальше играла многочисленными отсветами, рефлексами, мелкими бликами, постепенно становясь гладью, в которую, как в зеркало, смотрелись облака.
Теплоход ожил. «Детинец» развернулся по кругу, набирая ход, и поплыл обратно.
Никто не заметил, что они возвращаются в прежнюю жизнь. Откуда-то издали донёсся голос Анчик:
– Людмила Константиновна! Зачем вы взяли с собой Олечку? Она у нас всех женихов отобьет.
– Не обращайте внимания, – виноватым тоном выговорила Силкина. – Продолжайте.
– На чём я остановилась? Ах, да! Ну, вот первый студент-заморыш и говорит: «Что за эксплуатация, если Сын Человеческий бесплатно кормил тысячи и тысячи людей!». Сказал несчастный словцо... Второй студент в свою поддержку привёл следующий довод: «Библия утверждает, что Христос – Вторая Ипостась Троицы. Следовательно, Он есть Бог. А раз так, то Богу изначально принадлежит во вселенной абсолютно всё. В результате – человечество фатально оказалось в угнетённом состоянии. Ведь даже за свой талант человеку предстоит держать ответ на Суде». Вмешался Валерий Матвеевич: «Это неправильная постановка вопроса. Признавая Христа Богом, вы сходите с позиций атеизма и становитесь ренегатом. В данном споре необходимо опираться только на проверенную информацию. Иначе не получится объективной картины». Мой приятель извинился и спросил доцента: «Как вы проверите информацию, коль у вас имеется, например, семь источников, и все они противоречат друг другу?». Не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что идёт к чему. Елеонский парировал: «Евангелие – не идеал, в нём полно нестыковок. Взять те же указания на разное количество петухов, пропевших перед отречением Петра». Приятель ответил: «Верно. Церковь потому и не умолчала об указанном вами противоречии, что на время записи канонических текстов уже невозможно было что-то проверить, то есть выявить означенную “объективную картину”. Почему и хочется знать: каким образом собираетесь это сделать вы?». Приятель-забияка уже видел себя матадором, а Елеонского неким торосом на арене с бегавшими глазами. Валерий Матвеевич недовольно пробасил: «Не занимайтесь демагогией, молодой человек! Надо систематизировать информацию, выделить в ней совпадающие моменты, отбросить субъективные случайности, как это делают криминалисты. Иначе они не смогли бы раскрыть ни одного преступления». Приятель мой, чуя уже вкус победы, нанёс очередной удар: «Одно дело – установление обстоятельств преступления и совсем другое – выявление научной истины. Потому я спрашивал о марксистской точке зрения в отношении Христа. Но убедительного ответа так и не услышал». Елеонский с ухмылкой отреагировал: «Не для всех марксистов ваши доводы об Иисусе тоже являются убедительными. Потому мы и отрицаем Его божество. Мы не дискутируем о вере».
Эмма скучающе вышагивала по палубе, не придумав для себя занятия.
С нижней закрытой палубы поднимались Ёжиков и Посадских. Послышался тихий голос Егора:
– Фима, у меня бывают провалы во времени. Как пойду туда, куда король пешком ходит, так пропадает почти час.
– Совершенно верно, Егор! – перебрал несколько гитарных струн Фима. – Сам себя не похвалишь – целый день, как оплёванный, ходишь.
Ада Васильевна возмутилась:
– Фу, придурки! Два брата-дегенерата. Продолжайте, дорогая, продолжайте.
– Ну, вот… Приятель и говорит: «Вы не можете игнорировать веру. Ведь то, что материя первична, чистой воды вера. Или кто-то уже доказал, поставив эксперимент. Третий ученик сострил: «Материя не исчезает, она только переходит из одних рук в другие». Со стороны послышалось: «Дальше сексперимента дело не пошло». Кто-то шикнул: «Пошло!». Раздались смешки. По словам приятеля, Валерий Матвеевич наполнился важностью, и, взвешивая каждое слово, выговорил почти по складам: «Мы исходим из того, что имеем в своих руках. А вы исходите из своих фантазий». «Позвольте полюбопытствовать, – возразил мой товарищ. – От кого вы получили то, что держите в руках?». Валерий Матвеевич как муж научно весьма подготовленный, не раздумывая (не зря же доцент!), выпалил: «Это объективная картина». Приятеля раззадорили такие слова, и он, действительно уподобляясь матадору, попёр напролом: «В таком случае, вы должны были родиться от “объективной картины”, а не от своих родителей. Если уж говорить о научной точке зрения, то ничего не случается во вселенной без причины».
Анчик поднялась наверх и опять тихо присоединилась к компании. Лариса Анатольевна делала вид, что ничего не заметила и продолжала:
– Елеонский, почувствовав, по всей видимости, нарушение субординации, а отсюда и этикета, насупился: «Читайте классиков марксизма, молодой человек. Они всё объяснили идеально». Мой Андрей то ли вошёл в раж, то ли решил победить любой ценой – не знаю. Бритва остра, да кому ж сестра?
– Который Андрей? – поинтересовался до сих пор молчавший Евгений Евгеньевич.
– Ой, это я сама вошла в раж. Простите, – смутилась Сидорова, отчего ещё больше порозовели её щеки.
– Гы-гы, – осклабились подошедшие Фима и Егор. Вид их стал торжественный. – Мы его знаем.
– Возможно, парня звали и не Андреем, – отчаянно пыталась поправить положение Лариса Анатольевна. – Дело не в этом. Важно другое. Он, словно вооружившись мулетой и шпагой, окончательно пошёл на доцента: «Оные классики плохо читали, а тем более понимали Библию. А посему идеальной марксистская картина мира кажется лишь их адептам. Что уже есть вера… Вера в то, что курица вылупилась из яйца, взявшегося неизвестно откуда. А мы верим в сотворение сначала курицы Богом, и только потом снесшей яйцо». Валерий Матвеевич не собирался играть роль быка и вышел из себя: «У нас другая тема семинара!». И выгнал моего приятеля из аудитории. Мелка река, да круты берега.
– Хорошо, что не исключили из института. Давно это было? – спросила Оля.
– В конце прошлого учебного года. В самый раз перед уходом доцента на пенсию.
– И что тут интересного? – возмутилась Эмма. – Ваш приятель – довольно хамоват и зашорен по причине повышенной, но ложной религиозности. Деликвент, одним словом. Елеонский же – известный человек в городе, старый учёный…
– Гелертер, – иронично пояснила Сидорова.
– Послушайте, зачем вы переходите на птичий язык! Что такое мулета и деликвент? Кто такой гелертер? – недоумевала расстроенная Журманова.
Эмма снисходительно улыбнулась:
– В первом случае – это злоумышленник, а во втором – учёный, обладающий широкими, но не глубокими и чисто книжными знаниями. Впрочем, применительно к Валерию Матвеевичу…
– А мулета? – не успокаивалась Ада, привыкшая копать до дна.
– Небольшой красный плащ, натянутый на палку, которым дразнят быка – отозвался Лапников.
Лариса Анатольевна сквозь прорезь между век мстительно ругнулась взглядом в сторону Эммы:
– Бросьте вы! Арбуз растёт, а кончик сохнет – вот вам и вся наука, вместе с её творцами.
А в это время…
Показались знакомые берега; они становились ближе и ближе… Вот уже ограничили и простор. От винта клином уходили волны, разлиновавшие отражения прибрежных пейзажей, подобно тельняшке Ёжикова. Журмановой в тот момент показалось всё её существование тоже разлинованным в полосочку.
Что дальше?
Евкемова призналась Валерию Матвеевичу: она мечтала совершенно о другой партии. Но жизнь непредсказуема. Елеонский достал из внутреннего кармана брошюру и отдал своей собеседнице:
– На досуге как-нибудь почитайте.
Женщина взяла книжку и, внимательно глядя на бывшего доцента, осторожно произнесла:
– Валерий Матвеевич, боюсь, что вы станете отыскивать во мне вашу жену. Царство ей Небесное! А каждый человек не может быть копией другого. Да хоть бы и так. Всякая же копия все равно хуже оригинала.
– Нет, нет, Людмила Константиновна. Как говорит наш Ёжиков, «всё – с чистого листа». Вы ведь тоже можете искать во мне бывалого витязя…
Евкемова открыла книжку и словами пыталась затушевать сказанное:
– Мне хочется прочитать её прямо сейчас.
К ним спустилась Оленька, и Валерий Матвеевич оставил женщин, удалившись под крышу – рубаха с коротким рукавом почти не согревала.
Людмила Константиновна машинально прочитала:

Пятый угол


Сидящий во тьме, увидел свет великий,
и сидящим в стране и тени смертной
воссиял свет
Мф. 4: 16

Художник Олас, напоминавший лицом Ивана Грозного, не считался златоустом. Ему трудно было рассуждать, но он старался, растягивая каждое слово:
– Коль писать картину, то можно опустить полутона. Без контраста же светотени не обойтись. Без него не получить полного представления о сути ни света, ни тени. Говорю вам как практик.
Сутулый архитектор Норей поддержал художника:
– В случае строительства храма солнца, необходимо его возвести так, чтобы люди ценили свет. Для чего в интерьер святилища достаточно проникать всего одному лучу, но по мере движения Земли он должен попадать, хотя бы на некоторое время, в глаза каждому человеку. Fiat lux! Да будет свет!
– Иначе получится пещера Платона, – откликнулся баритоном из другого угла Олас.
Раздавались в тишине мерные шаги режиссёра Диценна. Из-за тусклости лампочки плохо просматривались черты его лица. Отчётливо виднелась лишь лысина. Если бы не тонковатые ноги, то нечто медвежье проглядывало бы во всей его фигуре. Тем не менее легко было догадаться, что маэстро о чём-то задумался. Его мысли прервал Норей:
– А что поставили бы на тему света вы, уважаемый Диценн?
Вместо ответа режиссёр потёр ладонью о ладонь. И, спустя минуту, произнёс:
– Для меня свет – прежде всего гносис, пусть это и старо как мир. Надеюсь, помните надоевшие сентенции на сей счёт. Вечные истины обычно не вызывают энтузиазма. Приходится терпеть. Так вот, коллеги, в моей постановке люди будут строить храм Знания.
– Библиотеку? – спросил Олас, бросив на стену большую, густую тень.
Последовал отрицательный жест холёной режиссёрской руки.
– Нет. Именно храм Знания. Но строительным материалом в данном случае станут книги.
– Знание – силос! – съязвил Олас.
– Книги?! – удивился из темноты писатель Родер, до того лежавший на кровати молча. – Это уже не банально.
Диценн продолжил вышагивать одному ему ведомые геометрические фигуры и на ходу обронил:
Представьте себе ситуацию: люди приносят и свозят книги на главную площадь города…
Норей, сверкнув жёлтыми крупными глазами, неожиданно перебил:
– Насколько этичным вы считаете подобное действо?
– Мне кажется, маэстро, что такая постановка будет неким перепевом известной книги Рэя Брэдбери, – добавил Олас.
Горбоносая тень косматого живописца отделилась от тени Норея и повисла над столом. – Разница лишь в деталях: у Брэдбери книги варварски уничтожались вместе с жилищем их обладателей, а у вас книги служат строительным материалом для обиталища знания.
Диценн хмыкнул, после чего пристыдил своих собеседников:
– Хорошо ли, не дослушав, делать подобные выводы?
И, не останавливаясь, терпеливо пояснил:
– Люди перевели все книги в цифровой формат. Прогресс же! Они посчитали экономическим безумием хранить столь огромное количество томов, с которым связано ещё большее количество хлопот. Ведь надо платить зарплату библиотекарям, следует постоянно поддерживать противопожарную безопасность, надлежит вести борьбу с плесенью, книжными клещами… Проблем не счесть. Сегодня на помойках в реальности часто видишь целые связки выброшенных книг. Случайность? Отнюдь нет… Люди считают как раз неэтичным поступком сжигание книг. Это, действительно, вызывало и вызывает нездоровые аллюзии. А стены из книг, по мнению моих героев, будут выглядеть явно символично. Потому и возникло воодушевление.
Выходя из тени, Родер явил давно небритое морщинистое лицо весьма постаревшего Леля. И возразил:
– Такое единодушие желает большего правдоподобия, господин Диценн.
– А единодушия и не случилось, господин Родер, – ответил режиссёр. – Вы же знаете, коллеги, всегда найдётся меньшинство, недовольное большинством. Оно и заявило о неповторимости раритетов, об их непреходящей ценности в качестве предметов материальной культуры.
Норей попытался размять спину, выгнув её и даже задрав голову. Он поинтересовался:
– Миленький, а вариант с извлечением книг из стены не предусматривался? Habent sua fata libelli…
Олас, прервав, осклабился:
– Вот вы, братец, потенциально тоже тяготеете к большинству!
Медная лохматая борода художника слегка вздрогнула. В нём заметно бродило нервическое настроение. Олас нарывался на скандал? Зачем? От безысходности…
Архитектор, опять сгорбившись, возмутился:
– Несёте ерунду, сами ничего не понимая! Книги имеют свою судьбу. Я спрашивал как специалист.
Диценн присел на табурет, грустно посмотрел на всех, затем объяснил:
– Книги пропитывались особой смолой, прежде помещения их в стену. Смола обеззараживала бумагу, придавала фолиантам прочность и долговечность. Так поднимались монолитные стены… Для строителей всегда крайне важен материал и его свойства. Без монолита невозможно настоящее знание и его символ – святилище из книг.
Олас упёрся ногой в стену.
– И чем закончится эта история? – не вытерпел он.
Диценн облокотился о стол, немного помолчал, затем ладонями охватил лицо и, нехотя, хрипло выдавил из себя:
– Меньшинство в одну из ночей совершило немыслимое. Радикалы из библиофилов облили стены керосином и подожгли храм. Книги отдали последнее, что могли отдать – свет и тепло.
Норей, тряхнув кудрями, присел рядом с режиссёром и многозначительно произнёс:
– М-да… любопытная постановка у вас, миленький, должна выйти… Ex ungue leonem – птица видна по полёту… Однако и свет, и тепло оказались напрасными, никому не нужными, даже вредными для природы. Хороши любители книг...
Олас упёрся руками в стену и, не поворачивая головы, напомнил:
– Теперь очередь писателя.
Художник сжал кулаки и уточнил вопрос:
– Что такое для вас свет?
Мгновенного ответа у Родера не нашлось. И он сказал:
– Надо подумать, господа.
Затем дотянулся указательными пальцами до носков, (или скрытно поклонился?) без торопливости; объёмно открылся его нависавший, крутой лоб. Писатель спокойно произнёс:
– Я тоже не оригинален. Свет мыслю исключительно в пределах категории жизни. Пока есть жизнь – будет и свет.
– На Луне полно света, но нет жизни, – огрызнулся Олас. Писатель не обратил внимания на замечание. И продолжил:
– Мы привыкли его понимать в качестве того, что даёт лампочка, находящаяся вот на той стене. Точно такую же природу имеет и солнечный свет. Он, безусловно, важен, но объясняем элементарной физикой. Помните школьную сагу о люменах? Есть и другой свет, который заключён в каждом из вас, господа. Это сияние души. Это свет совести, таланта, обаяния, свет сердечности. Без него мы перестанем быть людьми.
– Не подозревал, что внутри меня горит свеча, – хмыкнул художник и заглянул себе под одежду.
– Погодите, – вежливо одёрнул его Диценн.
Родер обратился к архитектору:
– Вот вы, господин Норей, спроектировали и построили множество зданий. Расскажите нам: что лежит в основе понятия «дом»? Почему люди стали строить себе жилище? Что вы сами вкладываете в свой труд, кроме старания?
Обращение писателя застало Норея врасплох, но архитектор, вспомнив о своей профессиональной чести, посчитал обязанностью ответить:
– Я не имею права говорить от имени людей. А коль вас интересует лично моё мнение, – извольте. Проектирую и строю чаще всего для счастливцев, готовых жить в шалаше. Это непритязательное жилье. И моя задача состоит в том, чтобы оно было максимально удобным, дешёвым и прочным.
– Как переводится слово «дом»? – не отставал сочинитель.
– Признаться, не задумывался. Сдаюсь. В институте нам не рассказывали.
– При вашей любви к латыни, следовало бы знать. Латинское «domus» означает… «могила».
– Хм… Выходит, – мы строим гробы?! – немного обидевшись, удивился Норей.
– Лично про вас не знаю. Но древние строили погребальные сооружения в виде Дома Жизни. Достаточно вспомнить Ликийские могилы, – безучастно сказал Родер. – И в этих домах, по представлению древних, сиял свет вечности.
– Ну, в античности не совсем так, – засомневался Диценн. – У греков «domos» – «строение». Однако с определёнными поправками можно согласиться на то, что желание человека не исчезать из сознательного бытия существовало, наверное, в любые времена.
Родер упёрся взглядом в потолок и неопределённым голосом, колебавшимся между баритоном и тенором, вкрадчиво речитативом почти запел:
– Язычники ведали Истину лишь отчасти. Но есть Первый Свет, им неведомый. Он никем не создан, он сам создатель: и солнечного сияния, и сияния наших душ. Оставаясь тихим, этот Свет может повалить человека на землю и ослепить, может стать огнём и не опалять, может исцелить больных и даже воскресить мёртвых. Его силой держится вселенная. Его слава блистает во святых. Он есть Красота, Величие, Высота, Слава, Любовь. Он настолько светел, что становится непроницаемым лучезарным мраком. К нему не подступиться гордым умом, но он открывается зрению светлой души. Душа и представляется чем-то вроде зеркала, отражающего этот Свет. Потому требуется её чистота. Ибо она – второй свет.
Диценн осторожно спросил:
– Верно ли я понимаю: воля к жизни, собственно, и является жаждой света, следовательно, и жаждой свободы?
Родер подтвердил:
– Только поэтому, господа, мы сейчас рассуждаем о свете, находясь в темнице.
Норей понимающе кивнул и подал руку писателю для пожатия. Затем поддержал:
– Точно. Bis dat, qui cito dat – вдвойне даёт тот, кто даёт скоро. Версия дома оригинальна. Я понял, что её подсознательно и придерживался. Парадокс в другом: учитывая нашу одинаковую вину и отсутствие перспективы, нам реально светит войти в этот самый «дом вечности»…
Олас закричал:
– Не сыпьте соль на раны!! В доме повешенного не говорят о верёвке! Домой хочу.
– К сожалению, люди часто доверяются не Свету, который в своей ослепительной непроглядности есть мрак, а Мраку, который ослепляет и выдаёт себя за свет, – размышлял дальше писатель. – Не случайно же слово «люцифер» означает «светоносец». Носитель инфернального света. Главный Иллюзионист. Отец всякой лжи. Трусость же не украшает человека в любом положении.
Диценн деликатно осведомился:
– Коллега Родер, а история будет?
Литератор, глядя в кусок разбитого зеркала, которое сейчас казалось обломком бронзы, безразлично ответил:
– Я – реалист. Моя история о том, как режиссёр Диценн, архитектор Норей, художник Олас и писатель Родер отказались платить за солнечный свет. Так сказать, расплата за неуплату…
– И это притом, что милейшие Диценн и Родер светом ума создают светлые образы, а уважаемый Олас наделяет светом свои картины! – подражая писателю, возмутился Норей. И всех троих заподозрил в шпионаже. Ему хотелось сейчас что-нибудь сделать, но не сумел ничего для этого придумать и затих. В полутьме отчетливо высвечивался лишь его длинный неказистый нос.
Помог Диценн:
– Вы умолчали о своей профессиональной сфере. Архитектура, собственно, это не совокупность стен, а драматургия и режиссура света в пространстве. Если наша жизнь протекает по эту (видимую) сторону бытия, то и солнечный свет приобретает определённый духовный смысл, а не просто объясняем обычной физикой, как говорит наш Родер. Мир – сложен…
Олас, оставив, наконец, стену, удалился в косой угол. На ходу недовольно пробормотал:
– У кого что болит, тот о том и говорит.
Писателю надоел раздражённый тон Оласа. И, глядя на художника через зеркало, он решительно выдавил из себя:
– В том наше с вами предназначение и состоит, чтобы высвечивать болезни общества. Зря хандрите! Сами всё прекрасно понимаете. Потому и находитесь здесь.
– Не хочу и не стану платить за то, что не принадлежит даже нашей планете! Вот вам, братцы, болезнь!! Попробуйте её осветить и выставить на обозрение мировому сообществу. Пожалуйста! Флаг вам в руки! А я не пророк, даже не диссидент; я всего лишь малоизвестный живописец, – обиженно заявил Олас. И стал внимательно осматривать угол. Ему понравились две довольно узкие дополнительные плоскости, вносившие относительное разнообразие в казённый вид камеры. Зачем они для тюрьмы?
Норей виноватым голосом обратился к режиссёру:
– Вы, миленький, тоже по этой причине попали сюда?
Диценн приступил аршинами измерять стену. Он то выплывал из темноты, то снова в ней исчезал. Его голос по громкости временами слегка менялся. Режиссёр сам его убавлял или прибавлял.
– Вопрос принадлежности чего-то кому-то – условен, – ответил Диценн. – Мы платим за своё бессилие, ибо некто, сидящий выше, – сильнее нас. А сильный властен принудить слабого платить за что угодно.
Прервал писатель:
– Почувствовали в себе силу не платить?
Маэстро ответил:
– Нет, проще: у сильного кончается время, поскольку он слабеет.
Олас покинул угол и несколько плотоядно улыбнулся архитектору:
– А вы, братец, чем насолили сильному?
– Батареями, – проворчал Норей, залезая на второй ярус кровати.
– Это как? – не понял художник.
– Элементарно: спроектировал и построил дом с солнечными батареями. Жильцов заставили платить ещё больше.
– Осчастливил!! – прыснул от смеха Олас.
– Увы, – натягивая на себя одеяло, закряхтел архитектор. – Мне перестали давать в долг. И вот я здесь…
Художник кошачьим шагом подкрался к Родеру и настоятельно спросил:
– Ну, а вы почему подозрительно молчите?
Писатель дал Оласу посмотреться в зеркало и невозмутимо ответил:
– Потому что я – всего лишь летописец.
На художника жест Родера не произвёл впечатления. Более того, последовал упрёк:
– Бойтесь, чтобы охрана не отобрала эту стекляшку. Кстати, откуда она у вас?
– Нашёл за плафоном. Кто-то из предшественников хотел, очевидно, усилить свет. Паллиатив никуда не годный. А вы полагаете, здешние стены имеют глаза и уши?!
– Какие проблемы! В тюрьме издавна бытует понятие «шмон»…
– Позвольте мне, – попросил зеркало Норей. Посмотрелся в него, провёл пальцем по ребру, которое оказалось очень острым, и отложил от себя.
Олас твердо перешёл с сочинителем на тон следователя:
– Вернёмся к нашим баранам. Каждый из присутствующих уже поведал причину своего пребывания здесь. Кроме вас, Родер.
Писатель внимательно присматривался к движениям Диценна и, словно отмахнувшись, произнёс:
– О, причина настолько тривиальна, что она разочарует…
– И тем не менее мы ждём, – продолжал настаивать художник.
– Коллеги, – Диценн отозвался из потёмок. – Камера спроектирована и построена по принципу золотого сечения. Вопрос: для чего?
Никто не знал что сказать. Установилась тишина.
Лежавший Норей улыбнулся. Только он, зодчий, мог ответить на прозвучавший вопрос, но промолчал. Если люди не догадываются для чего существует золотое сечение, то о чём с ними говорить!
Олас продолжал пристально смотреть на писателя.
Родер высветил режиссёра слабым зайчиком зеркальца-осколка. Престарелый Диценн, стоя на коленях, уткнулся лбом в стену – и было непонятно: то ли он молился, то ли плакал. Или, молясь, плакал, а, плача, молился? Маэстро явно нуждался в уединении. Писатель, что-то заприметив, оставил на столе зеркальный осколок и с раздражением произнёс:
– Я рассказывал людям об отказавшихся платить за солнечный свет. Вы лично, господин Олас, побоялись выявлять, а тем более лечить эту болезнь. Надеюсь, мой ответ достаточен?
– Принимается, – приподнявшись на кровати, кивнул архитектор. – И чем обычно кончают отказавшиеся платить?
Родер слёту прихлопнул ладонями нудящего комара, залетевшего сюда неизвестно как. Через вентиляцию? Нечего мельтешить возле лица!
В глазах Оласа сверкнул гнев: отнимать жизнь у единственного вестника с воли – бесчеловечно, следовательно, грешно. Литератор, зевнув, флегматично продолжил:
– Чаще всего, смутьянов лишают возможности видеть солнечный свет.
Норей, потягиваясь на кровати, заключил:
– В таком случае, меньше всех теряет наш Диценн. Театральные постановки осуществляются при помощи искусственного света.
– Дело за малым: если их дадут осуществить, – сыронизировал художник, пальцами расчёсывая спутавшиеся пряди бороды.
Родер подтвердил:
– Как правило, узникам запрещают заниматься любимым делом.
Накрывшись с головой одеялом, архитектор замолк.
Оласу трудно было согласиться со своим нынешним положением, и он мечтательно предложил:
– Эх, братцы, хорошо бы всё-таки выбраться отсюда… Вспомните пример с лягушкой, барахтавшейся в молоке…
– И что вы предлагаете? – послышался из полумрака голос режиссёра.
Олас замялся:
– Работаю только с натуры – слабо развита фантазия. А вы придумали с книгами эвон какую историю.
– И на том спасибо, – усмехнулся выходивший из тени Диценн. – Однако следует искать того, кто окажется сильнее сильного.
– Всего-то и нужно: лишь найти и связаться с ним, ради вести о нашем бедственном положении, – саркастически изрёк Родер.
Его седая голова золотилась от совсем тусклого света. Лампочка-глаз, закованная в панцирь плафона, а поверх плафона ещё в решётку, висела над дверным проёмом, придававшим камере некое дополнительное измерение. Потому что дверь в потёмках фактически не просматривалась, и проём казался входом в ещё одно помещение. Писатель иногда был не в силах отделаться от мысли, что он находится внутри египетской пирамиды.
Норей неожиданно и громко заблажил:
– Эта треклятая тюрьма построена по моему проекту. Приличные деньги получил…
Олас оживился:
– Быть может, какой-нибудь секрет предусмотрел?
– К сожалению, нет, – разочаровал его архитектор.– Не предполагал, что самому доведётся сюда угодить. Да и проект утверждался сами знаете кем. Все секреты в их власти. Впрочем, мы сидим в довольно хорошей камере, миленькие. Первый этаж. Разве что без окна… Однако почему не несут обед? Есть уже хочется.
Нахмурившись, художник спросил:
– Зачем устроил пятый угол?
– Это прикол, как выражается молодёжь. По проекту здесь должен быть кабинет дознания. Теперь догадываетесь? Но его переоборудовали из-за нехватки камер.
– Юморист поганый! Видите ли, для счастливцев он работает! А тюрьму сварганил для кого? Тоже для них?! – процедил сквозь зубы Олас, упершись раскинутыми руками в откосы дверного проёма. – Я случайно подслушал охранников, так они болтали о скорой замене лампочки неоновой рекламой. Экономика, мол, диктует… А посему берегите нервишки, братцы. Когда круглые сутки начнёт перед глазами мельтешить незнамо что, тогда такой увеселительный карантинчик нам устроят – полезут глаза на лоб!
Норей сделал вид, что слова художника касаются не его. Он слез с кровати и просящим голосом обратился к сотоварищам по несчастью:
– Послушайте, миленькие! Я считаю, не надо ничего предпринимать. Суд – впереди, и, возможно, нам вынесут никчемное наказание, а не такое, какое напророчил сочинитель. Любит он сгустить краски! У него профессия такая. Олас, обратите внимание на возраст Родера. Да и Диценн от него не намного младше. Вам тридцать семь, мне тридцать три… Кое-что определённо теряем… Коль нас поймают при попытке к бегству, то сурового приговора не избежать. Шут с ним, с этим светом! Не слушайте басни. От него же и вред бывает. Взять хотя бы ультрафиолет. В нашем распоряжении сейчас кровати, стол, табуретки; один раз в неделю душ; разрешены передачи с воли. Худо-бедно кормят. По старинке, сие называется «сидеть в долговой яме». Раньше подобное сидение считалось обычным делом. А вот в случае строгого наказания – всех ждёт карцер. (Норей облизнул языком рот.) О, вы не ведаете о здешнем карцере! Это отдельная песня. Лучшего я ничего не придумал за всю карьеру. В нём мало того, что дикий холод, но в нём возможно лишь одно стоячее положение тела. Нельзя даже опереться о стены, поднять или опустить голову – кругом шипы. Да, да, миленькие, уже не полежите на кроватке… О рационе вообще молчу. Здесь же у нас с вами – санаторий. Кстати, который час? Вроде пора обедать.
Олас вытолкнул себя из проёма, побагровел различимо даже в полутьме, подскочил к Норею и нанёс тому боковой удар прямо в челюсть.
– Паникёр! садист! конъюнктурщик! – заорал художник. Борода его дёргалась из стороны в сторону. Глаза горели. Сходство с Иваном Грозным особенно усиливалось. – Не зря я заподозрил тебя в принадлежности к большинству! Строитель душегубок!! Сам угодил, как кур в ощип, так и мы вынуждены сидеть с негодяем! Велика честь!
Архитектор мешком сел на табурет и прошептал:
– Накормили…
Родер и Диценн, не сговариваясь, стеной застыли между Оласом и Нореем.
Писателю показалось странным, что в дверном проёме не загорелся глазок после скандала. Неужели тайно поставили видеокамеру? Занятно: камера с видеокамерой. Комфорта захотели!
Диценн рассудительным тоном пресёк страсти:
– О каком побеге идёт речь? О нём не было сказано даже слова. Освобождение – вовсе не побег.
Родер поинтересовался:
– А куда выходит пятый угол?
– Во двор, – ответил всё ещё ошарашенный Норей.
Он потрогал свою челюсть, крови не было; затем пальцами потёр виски:
– Угол создаёт ребро жёсткости для укрепления конструкции. Зачем спрашиваете?
– У всякого юмора, оказывается, есть ещё одно объяснение, – отшутился писатель.
Тяжело дышавший Олас взял незанятый табурет и, сев у кровати, принялся качать пресс. Что, наверное, помогло включить фантазию.
– Нам недостаёт всего одной штуки – выстрела крейсера «Аврора», – натужно прорычал художник. – Русские умеют затевать великие дела, но никогда не доводят их до конца.
– Вы близки к истине, – пробасил Диценн.
– Да вы что! – не стерпел Норей, с опаской поглядывая на Оласа. – –Нас же поубивает!!
– Не трусь, – стальным голосом произнёс живописец. – Выстрел был холостым. Коли я тебя не убью, – будешь жить долго.
Родер нырнул во тьму дверного проёма, пошарил дверь на ощупь и истошно завопил на всю камеру:
– Да мы с вами замурованы, господа хорошие!!!
Все кинулись к двери, но её действительно не было. Вместо двери нащупывались шершавые кирпичи.
– Ну, это полный вперёд, – заныл Норей. – Меньше б умничали против сильных – не сидели бы замурованными.
– Закрой свой ржавый патефон! – успокоил его Олас; медная борода на удивление перестала дрожать. – Лучше раскинь мозгами, зодчий Росси, для своего же спасения. Безвыходных положений в жизни не существует.
А сам, став сущей копией Ивана Грозного, прорычал в кирпичи:
– Замуровали, демоны!
И воздел руки к бетонному потолку, потребовал с гиканьем:
– Воды, гады!!
Диценн, указав рукой за пределы камеры, терялся в догадках:
– Когда же они успели сотворить очередную подлость?
– Ночью, скорее всего. Подсыпали всем снотворного и делай, что хочешь. Возможностей полно, если ты – в положении сильного, – поделился своим мнением Родер.
– Вот почему я сегодня спал, как убитый! – предположил Олас, запустив пятерню в свою бороду.
– Я тоже не могу пожаловаться на плохой сон, – добавил Диценн.
Пребывал в недоумении архитектор:
– Всякие отступления от проекта – это нарушение авторского права… Наступают испытания?
Писатель нервно засмеялся:
– Господа, теперь каждый из нас – Радамес! Не хватает лишь каждому по Аиде. То-то мне в последнее время грезилась египетская пирамида, будь она неладна.
Раздался резкий хлопок ладоней. Успокоившись, Олас просил внимания.
– Давайте, братцы, не растекаться мыслью по древу, а сосредоточимся на одной цели: как выйти из нашего дурацкого положения, как победить супостата, – потребовал он.
– Господин архитектор прав: не исключено, что над нами проводят эксперимент. И придётся сдать кое-какие экзамены, – предложил версию режиссёр, чем снизил градус общего напряжения и заслужил аплодисменты Норея.
Архитектор тут же постучал в стену, заменившую дверь. Потом приложил ухо к ней и сказал:
– Теплилась надежда на кладку в один кирпич, но, похоже, этой надежде капец. А вот вам и радость, миленькие: пока не отключён свет. Молитесь, чтобы надолго хватило лампочки. Может перегореть. Проверим вытяжку.
Норей подумал: если это действительно эксперимент, то, возможно, при успешном окончании испытаний, арестованных выпустят на свободу. Накладно держать специалистов в тюрьме.
Он залез на табурет, наслюнявил палец и поднёс его к вентиляционному отверстию:
– Не шибко, но, слава Богу, работает.
Художник разогнался и изо всех сил, какие оставались у него, ударил ногами в кирпичи. Тут же отскочил. Работа каменщика оказалась добротной.
Олас задумал протаранить стену столом, но вовремя остановил режиссёр:
– Лобовое решение. А, главное, оно ничего не даст, кроме утраты стола.
Писатель сосредоточенно предложил:
– Первым делом, господа, нам необходимо успокоиться, а потом предпринять мозговую атаку. Горячая голова – плохой советчик. Выспались мы или нет, но ради экономии сил лучше лечь в кровати и перевести дух. Выход из положения обязательно найдётся. Гениальные решения приходят во сне. По слову великого Кормчего, чем хуже, тем лучше.
– Другие идеи есть? – спросил Диценн.
Последовало молчание.
– По коням! – скомандовал Олас.
Когда все стихли, то Норей приподнялся и посмотрел на своих сокамерников. По-соседству, также на втором ярусе койки, неподвижно с закрытыми глазами лежал живописец. Под ним – на первом ярусе – наполовину виднелся Диценн, сложивший руки, как мертвец. Родер расположился под Нореем, поэтому архитектор посчитал излишним свешивать голову, чтобы увидеть сочинителя. Мало ли что подумают! Можно утверждать наперёд, писатель по своему обыкновению отрешённо уставился куда-то вверх.
Норей подумал о необходимости сейчас комара, которого налету ухлопал Родер. А теперь некому и нечем украсить опостылевшую тишину. Впрочем, следует думать о другом… Что тут придумаешь? Лучше положиться на судьбу. Тем не менее одна мысль сверкнула в жёлтых глазах.
– Мы сейчас лежим такие покойные, что со стороны здесь может почудиться морг, – изрёк Норей, подложив руку под затылок.
Олас, не шелохнувшись, пригрозил:
– Коли ещё раз кукарекнешь не по делу, – считай себя первым экспонатом морга.
Архитектор, оскорбившись, отвернулся к стене. Всем, действительно, захотелось молчания.
Поскольку долго не приносили еды, – время сбилось. День сейчас, ночь, вечер или утро? Никто не мог сказать. Часовых механизмов заключённым не полагалось.
Напряжение требовало расслабления, но морил голод. Только сон способен его приглушить. Но заснуть необходимо.
Очнулся Норей от заливистого храпа художника. Снизу сопел Родер. Режиссёр лежал молча. Спал? Растворился в раздумьях? Чем он занят? Неужели действительно умер? Похоже, что всё-таки на дворе ночь.
Архитектор крайне осторожно слез с кровати, на цыпочках босиком подошёл к столу, взял зеркало. Эксперимент, так эксперимент! С кого начать? Безусловно, с Оласа. Сам напросился, чтобы больше не кукарекать. Долг платежом красен.
Норей подставил табурет, посмотрел в лицо соседа. Ярче всего высвечивалась горбинка на носу. Испанское барокко! Художник еле слышно пробормотал: «Дайте свечу».
Архитектор немного испугался, но когда понял, что все продолжают спать, то ощутил в себе такой бешеный прилив сил, какого не испытывал за всю жизнь. Он накрепко собственной ладонью зажал рот Оласу. Как сумасшедший, запилил по горлу того ребром стекла. Струйкой брызнула кровь. Пришлось бросить на постель зеркало и двумя руками гасить судороги умиравшего тела, до тех пор, пока оно ни упокоилось навечно.
«Этот наелся», – молча подвёл итог Норей.
Руки и щека его оказались в крови. Он наскоро обтёрся краем одеяла.
Кто следующий?
Диценн оказался в порядке: спал, отвернувшись лицом к стене.
Архитектору его стало жаль. Пусть поживёт ещё немного. Человек талантливый, умный, незлобивый… Даже сильный. Но что такое сила? Право?! И тогда прав сильный? Не взыщите, миленькие, ныне не ваш день, а его, Норея. Как сказал Гораций, carpe diem – лови мгновение. Почему-то сокамерники не рассказывали о своих семьях. Никто! Даже странно… Наверняка прозвучали бы трогательно-покаянные исповеди. Впрочем, сейчас – время меча, а не песен, время не слов, а жатвы.
Оставался Родер. Он – убийца. И не оправдал сходства с Лелем. А зря… Когда вокруг нет ничего живого, то комар фактически такая же сущность, что и человек. Если люди порой становятся хуже букашек, то вот тот убитый комар приподнялся над всеми своими единоплеменниками и, залетев в камеру, шагнул в неизведанное. Он приобрел возможность, сравняться по своей уникальности с человеком. Более того, насекомое практически всегда свободно, а люди постоянно зависят от обстоятельств. Вспомнился русский стишок: «Человек, человек, у тебя две ножки, хоть и очень ты велик, едят тебя мошки». Философия! Кому и для кого было сказано «Не убий»? Поэтому надо отвечать за содеянное. Обстоятельства…
Родер оказался слабее Оласа. А ещё назвался Радамесом… Пень старый! Аиду ему захотелось… Зеркало, которым он давал понять о свете души, его и отправило в Аид. Ну, хоть конвульсии оказались скоротечней. Аллилуйя.
Пробил час Диценна.
Громыхнул табурет, приставленный для последнего «поцелуя» с художником: Норей случайно зацепил ногой в полутьме.
Режиссёр открыл глаза. Увидев перед собой окровавленного Норея, он понял, что случилось страшное. И инстинктивно выбросил руки вперёд. Они и приняли первый, самый опасный удар табуретом. Нечто острое резануло по ладоням. Потекла кровь. Диценн попытался вскочить с кровати, но не смог. В момент между ударами он схватил подушку и яростно швырнул её в лицо Норея. Этого мгновения хватило, чтобы стать на ноги. Кулаком по прямой режиссёр выстрелил в то место, где у нападавшего находилась переносица. Но промазал… Диценн, точно медведь, которого выманили охотники из берлоги, становился свирепым. Норей понимал, что, несмотря на престарелый возраст, на него надвигался самый грозный противник. Олас был просто горяч, проворен, молод, но не силен; Родер вообще не представлял угрозы. А Диценн – это настоящая сила, хотя спросонья и неуклюжая. Норей нырнул под вытянутую руку маэстро. Успел накрест махнуть тому по груди стеклом.
Нарастала боль. Режиссёр чувствовал, что с потерей крови его ощутимо покидают силы. Да, он не из слабых, но раны слишком длинные и глубокие. Кожа на груди, в нескольких местах на руках разошлась до мяса, кровь потоками заливала тело и срывалась в липкую темноту.
На свою беду, Диценн оступился, попав ногой на валявшуюся подушку. Он отчаянно заревел. Но это был рёв поражения, а не атаки.
Пауком Норей налетел на последнюю жертву. Считанных минут ему хватило, чтобы закончить дело.
После чего он сел за стол перевести дыхание. Посмотрел на себя в осколок зеркала, но там обнаружил только тьму. Плюнул на стекло, оттёр его от пятен крови исподом рубахи – результат оказался тем же – чернота…
Архитектор неистово швырнул зеркало в пятый угол. Оно разлетелось на ещё меньшие осколки.
Туда же он стащил три трупа. Стал ходить у их ног, люто постреливая жёлтыми глазами.
– Ну, что, господа, коллеги, братцы, миленькие? Finita la commedia – представление окончено. Подведём итоги. Вы плохо поняли, что человек должен быть послушен своей судьбе. Занесла она вас сюда – смиритесь и несите свой крест до логического конца. Нечего думать о побегах и революциях; они не дадут свободы. Да и мне так спокойней, не обвинят в соучастии, – приговаривал Норей. – Согласен, вы все великолепны: таланты, обретшие в моём лице вечного поклонника. (Говоривший, всё ещё тяжело дыша, зааплодировал.) Но не гении. Было бы слишком много гениев на одну камеру. Смеётесь? А среди поклонников случаются далеко не бездарные люди, надо ценить. Тюрьма – это же главное детище зодчего Норея! Она и есть Дом вечности, о котором вещал сочинитель. Убедились? Сколько будет существовать мир, столько будет стоять и тюрьма. Я же доказал: моё создание гениально. Доказал хотя бы фактом вашей гибели в пространстве самого безупречного произведения на белом свете. Искусство требует жертв. И здесь трудно обвинить автора в прямолинейности или в формализме. Иначе для чего же тюрьма, коль в ней не будет настоящей смерти? А коль не будет смерти, – не будет и сакрального чувства. Тогда не станет ничего святого. Уразумели? Но лишь немного, когда я просветил вас о карцере. Однако никто не похвалил… В то время как моё произведение переживёт любую вашу поделку. Да-да, ars longa, vita brevis – искусство долговечно, а жизнь коротка. Зря возражали, что здесь не морг. Тюрьма и есть морг человеческих душ. Кто из вас придумал лучше? Храм из склеенных книг – детская забава. Надуманно, старомодно, смешно… Maestro, вы отстали от жизни. Не заметили, как она слилась с искусством и стала сплошным перфомансом. Кто может сказать: вот здесь совершенно точно искусство, а там – абсолютно натуральная жизнь? Последний дурак! Границы стёрты… В этом слиянии искусства и жизни сегодня вы убедились сами. А живописец удостоился даже большего, нежели заслуживает. Свет и тени на картине – сплошная банальность. Говорить не о чем. В наскальных рисунках палеолита нет ни того, ни другого. А они – кристально чистый исток всей мировой культуры. Самым серьёзным, признаюсь, оказался писатель Родер. (Норей сделал реверанс в его сторону.) О таком подарке, как зеркало, может мечтать поэт. Но ведь сочинитель выдал ещё подходящую идею поспать. (Последовал второй реверанс. После чего рука архитектора указательным пальцем устремилась вверх.) Да опять-таки вам сказано: «Бодрствуйте»! Ладно. Потухли светы. Теперь выспитесь… В Доме вечности… Вам же лучше. Гордитесь: смертью своей удостоились участия в необыкновенном художественном акте. А иначе что вас ждало? До тошноты заунывно грызли бы друг другу глотки, до тех пор, пока всё равно я не перерезал бы их вам. Или в долгих муках подохли б с голоду. Но хватит патоки. Родер, будучи сочинителем, вздумал стать летописцем слабых и обиженных, чем окончательно подписал приговор. Кто из людей искусства готов признать себя слабаком? Разве ваш покорный слуга просил создавать летопись его жизни? Надо было слушать Архия. Pereat mundus et fiat justitia; перевожу для непонимающих: «Правосудие должно свершиться, хотя бы погиб мир». Чем архианцы достойно и занимаются. Что, что?? Вы спрашиваете, миленькие, по какому праву я сужу вас? По тому же самому, по которому с вашего молчаливого согласия меня, унижая, судил псих Олас. Не наглейте! Каждому своё. Suique suum. Ах, вы просите о милости… Нет проблем. Человеку свойственно ошибаться. Да поезд ушёл… Деньги за билеты не возвращаются. О, вы умоляете возместить их стоимость не деньгами, а раскрытием секрета замурованной двери? Увы, миленькие, для меня это тоже явилось подлинным сюрпризом. Но Олас говорил верно: нет безвыходных положений. Сейчас и вашего покорного слугу посетила счастливая мысль: не перенесли ли дверь в другое место? Вот и проверим…
Норей на ощупь, пачкая стену следами засыхавшей крови, принялся искать на ней ту область, температура которой была бы выше, нежели в других местах. На всякий случай, он последовал совету Родера не доверять своим глазам. Во избежание прельщения. Положился на собственную кожу. Он старательно шёл по периметру до пятого угла. Червь делает наименьшее количество ошибок, потому что у него нет глаз, но имеется очень чувствительная кожа. А тот же писатель распространялся о первом, втором, третьем свете… Красивые слова. Даже додумался уравнять дом с могилой. Свистун! Вот он, зодчий Норей, вместо болтовни всегда предпочитал дело, и не задумывался ни о чём подобном. Но жив. Сочинитель же мёртв… И на чьей стороне истина?
Камнем преткновения оказались трупы. «Зодчий Росси» оттащил их в сторону. Из осколков зеркала, валявшихся вокруг на полу, глянуло на него множество красных глаз. Нельзя верить зрению! Пришла идея нарисовать крупное око на месте замурованной двери. Что Норей и сделал, макая палец в лужицы крови, как в чернильницу. А потом перечеркнул рисунок такими же двумя линиями, какие резанул по груди режиссёра.
Возвращаясь в пятый угол, он внезапно остолбенел. Затем взвизгнул надтреснутым тенором, скорее, для успокоения себя, нежели его кто-нибудь мог услышать:
– ЭВРИКА!!!
Всё просто: оказывается, отвлекли красные глаза, а спасение – вот оно! В самом углу с пола тянуло тёплом: босые ноги почувствовали. Кожа не подвела.
Значит, дверь заменили люком?
Пальцы лихорадочно искали подтверждения шальной мысли. Но ничего не находили.
Норей постучал несколько раз в пол, точно в дверь. Ответа не последовало. Тогда он так обрушил кулак в бетон под собой, что содрал кусок кожи. Тело не ощутило боли. Стало лишь любопытно, как к чужой крови примешивалась своя, родная… И когда он потерял последнюю надежду, – снизу постучали: по уже горячему полу, залитому и затоптанному кровью, в углу побежали трещины, сквозь которые просматривалась яркая огненная киноварь. Норей не дрожал и не цепенел. Внутреннее Я со дна души неожиданно спросило: «Тебе не противно? Не тошнит от убийства?». Убийства?! Разве он букашка! Он демиург преддверия вечности! Напоследок открылось:
«Finis!».
Через мгновение архитектор провалился…
Горбатая тень его косо сломалась на плоскостях угла, метнулась вниз, в самую тьму, а вместе с ней и тот, кому она принадлежала. Раздался ужасный грохот. Но не стоны. Вырвалось несколько языков чёрного пламени. Потянуло серой.
Через некоторое время из пролома ударил ослепительный свет. Запахло ладаном. В камеру вошёл Великий Архиерей.

Людмила Константиновна подняла на Олю глаза:
– Прямо вот так и рассказала? Силкина подтвердила.

Елеонский, глотая таблетку в тени корабельной надстройки, услышал из-за угла:
– Ты сам меня с ним познакомил. Фактически отказался от наших отношений.
Наискось падающая мужская тень приблизилась к женской тени, стало понятно, что они соединились в поцелуе.
Кто это?
Женский голос продолжал:
– Не хочу больше тебя делить ни с кем. Никому не отдам.
Валерию Матвеевичу было трудно кого-либо узнать по теням; слишком искаженным в ракурсе оказался их рисунок. Он, боясь спугнуть пару, с осторожностью попятился назад, пока ни наткнулся на Ёжикова и Посадских. Фима с любопытством наблюдал за отступающим Елеонским. Доцент напоминал ему пятившегося рака. Чем ни случай, чтобы подразнить! Да ещё после рассказа Сидоровой.
Балагур, ударяя по струнам гитары, запел:
– Люся, я боюся, что тобою увлекуся.
Елеонский оказался не промах; лёгкий на ноги, притоптывая, он ответил:
– Ёлки-палки лес густой. Ходит Фима холостой. Когда Фима женится, куда жена денется?
Егор настороженно спросил:
– Матвеич, о какой жене толкуешь? Кого посватал?
– Вам и сватать никого не нужно. Своих жён имеете.
Фима и Егор хитро переглянулись:
– Ты о чём, Матвеич?
– Хватит прикидываться валенками. Будто не знаете.
Фима, наполняясь важностью, заявил:
– Поклёп! Можем паспорта показать … К нам даже Светницкая не придралась!
– Мы – гражданские… – с гордостью доложил Посадских.

Женьшень опрокинулся вниз головой и одним глазом поглядывал на Олю. Стали хорошо видны её соблазнительные загорелые колени. Евгений Евгеньевич изобразил под музыку «танец на руках». Что развеселило Ларису Анатольевну. Она взяла Лапникова за ноги и принялась танцевать, посмеиваясь:
– С одной стороны валет, а с другой – дама!
Перевёрнутая фигура «валета» смотрелась шире, чем обычно. По причине затруднительности движений, сопровождаемых фривольной итальянской музыкой, она приобрела комические черты паяца на ещё одном карнавале жизни…
Евкемова подошла сзади, взяла Сидорову за локоть, улыбнулась, после чего пригласила отойти в сторону.
– Лариса, прошу вас прочитать эту книжицу, а потом поговорим о Валерии Матвеевиче, – предложила Людмила Константиновна.
Работница музея слегка покраснела, но согласилась:
– Хорошо, дорогая. Как срочно надо?
– Да вот сейчас и прочтите. До конца рейса вполне успеете.
Анчик почти строевым шагом приблизилась к Лапникову, взяла под козырёк и отрапортовала:
– Ваше благородие, докладываю: Силкина приходится вам двоюродной сестрой!
Женьшень рухнул на пол и разбросил руки в стороны.
– Врёшь! – выдохнул он. Вместо рук танцевали его глаза.
– Спросите сами у Оли имя её мамы, – предложила Эмма, снимая перчатки.
Евгений Евгеньевич поднялся с пола, отряхнулся и с укоризной кольнул взглядом Олю:
– Это правда?
Силкина молчала. Она захотела, наконец, что-то сказать, но Анчик опередила:
– Ваш папаша Евгений и её мамаша Инна – родные брат и сестра.
У Лапникова с дрожью заволновались губы:
– Откуда знаешь? Почему раньше молчала?
– Разве это имеет какое-нибудь отношение к констатации данного факта? – уже одним тоном о непоколебимости своей позиции дала понять Эмма, надевая тёмные зеркальные очки, распалявшиеся беспощадными бликами. – Странно не молчание, а почему до сих пор вы не были знакомы…
Оля развела руками:
– Наши семьи находились в давней вражде… Мы не хотели и слышать друг о друге.
– Следовало догадаться по фамилии, да мало ли Силкиных на свете, – посетовал Евгений Евгеньевич. – Будет наука…
Удержаться от замечания оказалось выше сил актрисы; она, отправляя перчатки в фирменный пакет, огласила:
– Снова встретились Монтекки и Капулетти, только на сей раз единокровные. Вот и покончите с предрассудками!
Слова, слова…
Играла затасканная музыка…
Женьшень присел на лавку и охватил вспотевшими руками поникшую голову. Гадкая дрожь пробегала по его телу. Чуть позже обдал адский жар…

На подоконнике валялся обрезок алоэ, похожий на хвостик ящерицы. Сергей осмотрел со всех сторон, понюхал влажный торец и вернул зелёный обрезок на место.
Настал момент, когда снова понадобилась Нина. Без обсуждения узловых заключительных моментов повествования главу не закончить. Да следует обсудить и написанное.
Семёнов усадил жену за чтение, а сам то и дело косился на алоэ. Молчал.
– Знаешь, мне особенно удачным показался контраст дежавю Евгения со сразившим его известием о родстве. Лапников предполагал, что он знает жизнь во всех её проявлениях, и ничего нет нового под Луною, даются лишь уже знакомые ощущения этого пережитого, но был внезапно посрамлён, причём оттуда, откуда никак не ждал, – заметила Нина, не глядя на мужа. – И всё-таки возможны обвинения от критиков в пессимизме. Ведь за всю поездку ни у кого из членов клуба «Кому за тридцать» фактически не сложились отношения. Тогда зачем клуб? Как можно догадаться, Евкемова с Елеонским были знакомы ещё до поездки, а сам Валерий Матвеевич вовсе не «игрок» этой команды. Аналогично следует сказать и о связи Журмановой с Весыней. Да, вроде они нашли в себе силы восстановить свой брак, но благодаря ли клубу?
– Светницкая помогла…
– Именно. И она сама должна заметить малую пользу от поездки. Займись её переживаниями. Здесь есть что писать. Можно рассказать историю обычного столба, а у тебя русские люди.
Семёнов оживился:
– Чего ждать от поездки, если в ней участвовали два охламона, проживавших в незарегистрированных браках, один вдовый пенсионер, сочинявший обличительные новеллы на темы буржуазного образа жизни, один милиционер, оказавшийся тряпкой в быту, и одинокий ловец удовольствий, не знающий того, как их стяжать дешевле? Баб жалко…
– Ты же автор. Почему не обратил внимание на настоящих мужчин? – заметила Нина.
– Настоящие мужчины не катаются на таких корабликах. Незачем. У них и так всё в порядке. А вот подобные тем, что прокатились, в итоге «прокатили» и страну.
– Тогда почему им не помешали настоящие мужчины?
– Наверное, оттого, что были заняты насущными делами, не ныли о «трудностях жизни», а в это время их элементарно надули. Сложный вопрос. Сам постоянно думаю над ним, вспоминая себя, тогдашнего. Здесь – некая затянувшаяся каллозотомия общественного организма, потерявшего страх Божий. Да нет решительного хирурга, способного пересечь мозолистое тело.
– Ой, это тело и без того уже изрезано вдоль и поперёк, даже по диагонали; давно пора думать о том, как его привести в нормальное состояние, – высказалась Нина с меланхолией в глазах. – Считаю, не престало тебе сбиваться на политику. У Виктора роман о другом.
Сергей не согласился:
– Да и я пишу не о политике, а о создании и разумном содержании дома. Дом ведь и есть семья. Впрочем, слово «политика» обязано своим происхождением слову «город», понятие о котором у греков не расходилось с представлением о доме. Кто нас убедил, что будет лучше, если мы разрушим свой дом? Для кого лучше? Причём здесь политика! Вместе с домом мы ведь разрушили бытие народа, заменив его опостылевшим существованием населения. Чем оно закончится? Всеобщей тюрьмой Норея? Почти весь двадцатый век барахтались в этой скверне. А при первых попытках выбраться из неё, снова соскользнули туда же. Народная мудрость учит: «Домом жить – обо всём тужить». Почему сегодня никто не хочет объяснить: куда мы идём? И зачем? Сравнять с землёй уцелевшие развалины?! Или нас тупо ведут на очередной убой?!
Семёнов взял с подоконника обрезок алоэ и помазал торцовой частью саднившую заусеницу на своём безымянном пальце.

Теплоход возвращался в пределы города. О чём свидетельствовали даже пронырливые утки, сновавшие вдоль берега.
Впереди выглядывала мёртвая монастырская звонница.
Евкемова вздохнула, сожалея, что на ней остался всего один колокол, да и тот молчит. Монастырь пуст.
– Зато добавили новые – на Сретенской церкви, – сообщила Силкина. – Говорят, звон полезен для здоровья.
– Бросьте вы! Это религиозная пропаганда, – пошутила Эмма.
Оля горячо возразила:
– Вот приберёмся в стране и, посмотрите, заживём, как никогда!
– Что же вам мешало прибраться в последние семьдесят лет? – игриво отыграла Анчик.
Вмешалась Людмила Константиновна:
– Не провоцируйте…
В это время собеседницы заметили Женьшеня в виде вопросительного знака, застывшего на самом краю левого борта. Сначала он потерял равновесие, сделал несколько угловатых движений, а потом, изловчившись, выпрямился – и всем предстала его высокая, довольно стройная фигура. Раньше никто и не видел её такой, словно поднимаемую на крест. Вопросительный знак превратился в восклицательный. Неожиданно он взлетел вверх (Евгений вспомнил молодость и вздумал взять свою последнюю высоту?) и затем, точно ракета, сбившаяся с курса, стал пикировать в воду; однако несколько неудачно приводнился – на живот. Вырвался столб воды, Лапников проворно вынырнул и, нескладно размахивая руками, поплыл к берегу, не оглядываясь на корабль.
Из рубки с окаменевшим ртом выбежала София Максимовна.
– Утонет!!! – застонала она, прикусив губу.
Валерий Матвеевич успокоил:
– Оставьте его. Ему полезно освежиться.
– Он же простудится или попадёт под какое-нибудь судно! – чуть побледнев, не успокаивалась Светницкая.
– Не успеет. До берега подать рукой, – сказала Лариса, прервав чтение книги. – Там ему уже кто-то рукой и размахивает.
– Колобошников! – сообщила Анчик.
– Женьшень не только любитель полетать, но и поплавать, – улыбнулась Оля, довольная таким прощанием с Лапниковым.
С верхней палубы на нижнюю – открытую – спускались Ёжиков и Посадских. Фима дребезжавшим баритоном весело распевал:

Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывёт.

Егор тощим тенором подхватил:

Ой, да люли ой да люли,
Сизый селезень плывёт.
Сизый селезень плывёт.

Лариса не сдержалась:
– Право, замучили. С вашими голосами только сидеть в туалете и кричать: «Занято!».
Нежданно-негаданно она обнаружила в себе явное безмолвие сердца. Вместо сердца не было ровным счётом ничего. Всю жизнь стремилась к материальному достатку, даже больше – к счастью, а в итоге – одна пустота внутри… Или это само «ничто», о котором умствовал Андрей? Горе от ума. Страшно открыть в себе означенное «ничто», потому что оно и есть страх. Страх чего? Но пока чувствуется страх, есть жизнь. А разве не жизнь вызывает страх? И всё-таки если есть жизнь, то «ничто» лишено власти. Значит, остаётся и возможность чувствовать, работать, любить… Ради чего и кого? Зачем? Ведь нет дома. Однокомнатная квартира, забитая барахлом, – никак не дом. Это камера для времяпровождения, только без пятого угла. Дом красен хозяином, всей семьёй. Но где семья и хозяин? Андрей не в счёт, уже занят, к тому же слишком молод. Для кого в сердце свободное место? Оттого и пустота? Можно о том песню голосить, да подголосков нет…
На крыше здания, что виднелась из-за деревьев, огромные объёмные буквы, светившиеся рубином, как вечерняя заря, составляли надпись:
«ДЕМОКРАТИЯ. ГЛАСНОСТЬ. УСКОРЕНИЕ».
С берега доносилась музыка из фильмов неуёмного в своём воображении Феллини.
В воздухе была разлита надежда на лучшую жизнь.
Оля узнала давних знакомых – членов местного клуба кинолюбителей. Они держали транспарант с требованием свободы в искусстве.
– Так ведь сегодня праздник, друзья! – воскликнула Силкина. – День кино!
Евкемова недовольно уточнила:
– Сегодня предпраздничный день. Завтра – Успение Пречистой…
Сидорова подошла к Людмиле Константиновне сзади, взяла женщину за локоть и отвела в сторону.
– Прочитала, спасибо, – протянула брошюру Лариса. – На свои деньги издана? Благо времена изменились. Однако я не ожидала от Валерия Матвеевича…
– Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, – обронила Людмила Константиновна, подобрев глазами. – Елеонского хвалил сам отец Трифон.
– А что же мне натрепался Андрей!
– Возможно, и не натрепался. Иногда в одной личности уживается несколько человек, особенно в разное время жизни. Так бывает…
Со стороны Сретенского храма доносился колокольный звон, призывавший к вечерней службе.
Теплоход подплывал к причалу.
Подходила к концу очередная встреча членов клуба «Кому за тридцать»…
Это произошло внезапно. Если бы Валерий Матвеевич не подхватил Светницкую, то она точно рухнула бы на пол. Софии Максимовне стало плохо. Сидорова и Евкемова бросились на помощь.
Они усадили свою руководительницу на лавку и растерялись, не зная что делать дальше.
Подбежала Анчик.
Из командирской рубки по лестнице слетел пожилой человек в морской форме. На рубленом сократовском лице появилось волнение; оно плохо вязалось с суровостью и мужественностью моряка, но беда не выбирает только слабых.
– Муж нашей… Капитан «Детинца», – сообщила Эмма на ухо Силкиной. – Теперь поняла, почему нам дали большой корабль?
Оля шёпотом ответила:
– Плохо смотрится. Соне – не пара…
Анчик достала из пакета бутылку минеральной воды и протянула её мужу Светницкой со словами:
– Намочите лицо Софье Максимовне.
Моряк набрал полную горсть воды и, начиная со лба, стал умывать жену. Но это не помогло. Тогда он отхлебнул несколько глотков сам и вернул Эмме бутылку.
Из переносных динамиков продолжала звучать бурлескная музыка от любителей кино.
Теплоход с осторожностью пришвартовывался к причалу.
На пляже несколько человек азартно отбивали друг другу волейбольный мяч. Кто-то даже купался. Стояла небольшая очередь за мороженым.
На берегу вопила сирена «скорой помощи», спешившей к пристани.
Фима и Егор суетились вокруг обступивших Софию Максимовну, но на Ёжикова и Посадских никто не обращал внимания.
С носилками бежали по настилу санитары и врач …
Когда Светницкую увезла «скорая помощь», то одинокие люди, члены местного клуба бессемейных квиритов доживавшей империи, сбились на берегу в кучку и стояли в оцепенении. Что-то удерживало их вместе. Никто не решался, да и не мог позволить себе уйти первым. Молчали…

По случаю окончания работы над текстом, Семёнов купил огромный арбуз и поставил его на стол; у жены спросил:
– Надеюсь, ты уже всё прочитала?
– Да, – кивнула Нина и засмеялась. – Не боишься, что из этого арбуза опять выскочит Гоголь?
– Нет, – лукаво заверил её Сергей. – Теперь бойся ты: может наступить очередь Родопы!
Нина поставила тарелки, достала нож. Арбузное узорочье полос напомнило ей некую тайнопись. «Вот так же и в романе, – подумала она. – За орнаментикой букв кроется загадочная реальность, часто непостижимая и самим писателем».
– Кстати, твоя «небольшая вещь» вышла не такой уж и маленькой… Хорошо, что в ней, действительно, нет той эксцентрики, которую ты позволил себе в истории с воздушным шаром, – заметила Семёнову жена, протирая полотенцем влажные бока арбуза.
– Всему своё место, – ответил Сергей и кончиком пальца провёл по острию ножа. Лезвие требовало заточки.
– Грустноватая получилась история. Люди – почти все – так и остались сиротски неустроенными. Впрочем, теплится надежда, что у них когда-нибудь всё-таки получится… Всегда можно начать с чистого листа…
Семёнов достал брусок и под чирканье лезвия, качая головой, стал размышлять вслух:
– Иногда бывает и поздно. Всему своё время. Взять этот же арбуз: если его вовремя не посадить и вовремя с бахчи не убрать, – что с ним станет? Ведь и человеку отпущены определённые сроки. Екклесиаст учил: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное». Люди подчас относятся беспечно к чувствам, к любви, а в итоге и к жизни. Они элементарно зевают свой звёздный час, а второй раз его не бывает. Это лекарство…
– Да не о том же говоришь, не о том! – возразила Нина. – Сейчас тебе не жаль людей, а в тексте жалеешь их. Писатель не шахматист, чтобы разбирать сыгранную им партию. Искусство без любви к человеку – это именно шахматы или заунывная инструкция, не более.
После заточки Сергей вымыл нож, протёр его от воды и занёс орудие казни над арбузом.
– Ты права, – подтвердил Семёнов.
После чего положил «орудие» на стол, достал мобильник и позвонил писателю:
– Слушай, Витя, у нас всё готово. Приходи. Будем вызволять Золушку из арбуза.

 
НИКА

Из окна спицами покалывал глаза солнечный свет. Виктор сел за стол. Надо было подумать над эпилогом романа. Интересная штука получается: книга почти готова, потратил на неё бездну сил; да, устал, вымотался основательно, но сердце чувствует не убавление себя в себе, а только необъяснимое прибавление. Не зря же начинают возникать высверки идей для следующей книги. Лишь очами веры видишь новый роман в дымке будущего, чувствуешь своими нервами его нерв. Здесь не обходится без высших сил.
Мелькнуло несколько геометрических фигур и линий, знакомых по спектаклю Воскобойникова. Сознание схватило их – и всё исчезло. Или померещилось?
За спиной послышалось шуршание ткани.
Виктор оторопел от неожиданности. Что за фокусы?
Только сейчас писатель заметил женщину в белом, лежавшую на диване, молодую, но по нынешним временам старомодную: длинное платье её струилось множеством упругих ниспадающих складок, чем скрывало стройное тело; при малейшем движении складки перетекали друг в друга, играя формами, шуршали.
– Вы кто?
Незнакомка приподнялась на локтях и затем проворно свесила босые точёные ноги с дивана. Девичий стан предстал во всём своём великолепии.
Писатель пристально глянул – и попробовал обнаружить хотя бы одну существенную деталь в лице пришелицы, но его усилия оказались напрасными: ничего характерного решительно нельзя было найти в этом самом обычном лице. Даже волосы имели мутный светло-пепельный цвет. Бросалась в глаза лишь открытая красивая шея.
«Таких берут в шпионки», – подумал он. Что ей надо?
– Здороваться теперь не принято? А я вас заждалась, однако, – слегка грассируя, с французским прононсом беспристрастно укорила девушка и закрыла лицо ладонями. – Жаль, что вы не Федерико Феллини. Тогда у нас с вами был бы контракт. Представляете, сколько мне причитается с тысяча девятьсот семьдесят седьмого года!
– Да кто вы? – теряя терпение, воскликнул хозяин кабинета. – И причем здесь тысяча девятьсот семьдесят седьмой год! Вас тогда и в проекте, наверное, не было. Денег она захотела! Ужас. Девчонка! Лучше потрудитесь объяснить: как вы оказались в моей квартире?
Девушка улыбнулась и неспешно зашагала по комнате, думая о своём. Шуршание её платья стало производить колдовской эффект: Виктор терял мысль, вслушиваясь в музыку шёлка, сопровождавшую речь нежданной гостьи.
– О, нет, летописец. Простите, я просто хорошо сохранилась, в отличие от вас. Но кто же виноват, как не вы сами!
– Француженка?! – покосился писатель на собеседницу.
– Это легко заметить.
– Но я никогда не был во Франции!
– Зато я прижилась в России, – игриво созналась она.
Виктор лихорадочно стал припоминать свои встречи в прошлом. Нет, с француженками он определенно не имел дела, тем более в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году. Тогда это могло закончиться неизвестно чем.
Возможно, повстречался где-то случайно? Он забыл, а девица помнит. Сколько ей лет? В лучшем случае, она могла быть ребёнком… У детей цепкая память. Допустим. Иначе этой даме должно быть под шестьдесят… А как объяснить проникновение в квартиру?
Удивление писателя перешло в испуг, когда из кухни появились три незнакомца: старик, мужчина средних лет и молодой человек.
– Вы тоже французы? – только и смог вымолвить хозяин.
– Увы, нет. Но мы с теми же претензиями к вам, что и сия мадемуазель, – сказал один из них.
Виктор заметил: образы незнакомцев также ничем не примечательны. Люди из толпы. Впрочем, нечто библейское постепенно проступало в их лицах – сакрально таинственное, неуловимое, восточное. Не иначе, пожаловали сами Мельхиор, Валтасар и Каспар. Что им надо? К кому претензии? Волхвы, родные, не по чину честь! Не выводила шаловливая рука священных текстов! Поищите более достойного человека.
«Волхвы» будто неизъяснимо сошли и материализовались со страниц ещё чистых детских прорисей, которые любят раскрашивать дети.
Неожиданно заголосил дверной звонок, подавший писателю надежду на спасение. Кто знает, чего хотят эти люди… Тоже денег? Вдруг они не волхвы! Вдруг террористы!! Их с Востока наехало предостаточно. Эвон, какие сердитые!
Виктор отправился открывать дверь, прокручивая в мозгу возможность побега из дома. А что делать?
Снова мелькнули объёмные геометрические фигуры и разнообразные линии… Мелькнули, затем снова появились, светясь, и повисли под потолком. Сегодня – день чудес.
Опасения оказались напрасными. На пороге с приветственно поднятыми руками застыли Всеволод Владимирович, Лев, тёзка писателя Виктор-младший и Олег – герои недавней пьесы и киносценария.
Хозяин удивился ещё сильнее: как могли стать реальностью литературные персонажи? Или это просто переодетые актёры?! Лица их на совершенно близком расстоянии – вот они! – и следов грима вроде бы нет. Уже хорошо. (На всякий случай писатель дотянулся до щеки Олега и провёл по ней пальцем: уж не Тепляков ли? Грима, действительно, не было.) Одежда явно не реквизит: местами замызгана. Ладно. Персонажи, так персонажи… И всё-таки странно: Семёнов утверждал, что первая реальность, именуемая жизнью, не может и не должна сливаться со второй реальностью, называемой искусством. А как понимать этот случай? Несуществующие герои собственными персонами явились к создавшему их писателю. Да и весьма сомнительная геометрия фигур появилась в квартире. Неужели в голове что-то случилось? Пора лечиться?! Как бы там ни было, а всё же присутствие литературных героев лучше, чем визит взявшихся неизвестно откуда суровых незнакомцев. По крайней мере, люди позвонили в дверь, а не свалились на голову. От старого художника и его друзей не стоит ждать неприятностей. Кажется, нет причин. Свои ведь.
Впрочем, когда Виктор присмотрелся, то подозрение вызвал Всеволод Владимирович. В профиль он был действительно похож одновременно на Авитского и Чайковского, а вот анфас сильно напоминал Воскобойникова и шахматиста Алёхина. Как это может быть? Таким писатель его не задумывал. Правда, жизнь сама иногда вносит свои поправки, которые много лучше авторских. Почему бы и на сей раз не согласиться? И всё-таки…
– Проходите, дорогие, – пригласил писатель гостей, на ходу расстегнув верхнюю пуговицу рубашки: жарковатым выдался день. – Вы очень кстати.
Слово «кстати» заставило вспомнить о другом незабываемом герое. Раз уж пошла такая игра…
– Колобошникова не встречали? – спросил Виктор.
– Он же миф! С мифами встречаются на каждом шагу, но они не люди. А живого Колю вы сами отправили к звезде, потом приговорили даже к роли Анубиса (или Одиссея наоборот?), – с сарказмом ответил Виктор-младший. Чем разоблачил сугубую тайну мифа и омрачил торжество встречи.
– Не сгонять ли нам в магазин ради праздника души! – решил исправить положение Олег.
Всеволод Владимирович нахмурил брови (таки Воскобойников!).
Да и Олег, заметив француженку, потерял интерес к гастрономии:
– Кого я вижу!
Гости, протягивая руки, по-свойски стали здороваться с незнакомцами, уже пребывавшими в квартире. Лев даже поинтересовался:
– Кем вас задумал мэтр?
Писатель что-то заподозрил.
– Откуда вы знаете друг друга? – потребовал он ответа, исподлобья устремив в них бледно-зелёные глаза.
Виктор-младший хихикнул:
– Да мы одного поля ягоды.
Гости и незнакомцы окружили автора. Они смотрели ему прямо в лицо – долго, рассеянно, что-то нескрываемо выжидая. Писатель всматривался в них. У Виктора возникла мысль, что он зависит от людей, собравшихся здесь, а они – от него. Странная зависимость, если толком никто никого не знает. Но ведь она есть, и отрицать её бессмысленно. Не хватает лишь спокойной лирической музыки Быстракова. Включить? Начнётся ненужная полемика о вкусах. Интеллигенция же! Какая уж тогда лирика?
Пришло в движение и сверкнуло несколько разноцветных шаров, призм, пирамид и кубов, пронзённых линиями. Точно незримая завеса, развеваемая ветром, их приоткрыла.
– Мы – ваши образы, – отозвалась, наконец, француженка, поправляя платье на коленях. – Успокойтесь. Область нашего обитания знаете сами. Оттуда и является вам «геометрия». Никакого смущающего вас слияния реальностей нет. Об одном прошу: дайте мне, в конце концов, имя. Ведь я ещё не воплощённый вами персонаж. Между прочим, и они тоже, – указала девушка на троих незнакомцев.
Виктор-старший чуть не рассмеялся, но, вспомнив о неотмирности творческих истоков, посерьёзнел. Глубина и особенность литературного образа познаётся взаимопроникновением автора и героя, прикосновением к внутренней сути описываемой личности, а не банальным вживанием в чужой образ. В противном случае, лучшими писателями стали бы актёры.
– Надо подумать, – ответил Виктор. – Не так просто всё делается. А причём тогда тысяча девятьсот семьдесят седьмой год?
Француженка специально прошуршала платьем над ухом автора. Обиженно поджав губы, призналась:
– Семнадцатого августа в четыре ноль-ноль атомный ледокол «Арктика» покорил Северный полюс.
В подскочивших бровях писателя прочитывался вопросительный знак. Виктор слегка выпучил глаза.
Девушка склонилась и шёпотом выговорила:
– Именно тогда (правда, днём) я победоносно скользнула в ваших мыслях, после чего вы обрели уверенность в своих силах. Не помните? Вам удалось самое трудное и очень личное – ледоколом воли разворотить торосы безразличия к жизни и осознать не две, а три реальности бытия: физическую, мистическую и умозрительную. О двух из них уже шла речь. Истинный негодник: совершенно забыл обо всём… А вот я, произведённая на свет авторской волей (нет, признаюсь, посланная вам свыше), продолжаю жить неприкаянной, как призрак. Мысли порождают свою таинственную материю. Да, да, писатель! Зря считаете это обыкновенной женской блажью. Ведь и художественные произведения, и даже любой из людей вызываются к жизни Промыслом Божиим через содействие людской природы, причём не обязательно напряжением ума и чувств, но чаще всё начинается с полувзгляда, полуулыбки, лишь с тонкого, еле различимого намёка… Ну, не мне же учить вас, проказника! А потому, будьте любезны, найдите вашей хранительнице хотя бы скромное место в будущем романе, раз уж нынешний кончился. Прошу перевести меня на легальное положение.
Не успел писатель изумиться услышанному, как заметил ещё одного незнакомца… Сегодня день открытых дверей! Собственно, был ли данный пришелец человеком – остаётся загадкой… Из гостиной явилось существо в пёстрой одежде, но без головы и рук, точно некий невидимка оделся в модный костюм.
«Не многовато ли на сегодня? – спросил себя Виктор-старший. – Вот и попробуй прикоснуться к внутренней сути такого типа!».
Всеволод Владимирович поманил жестом писателя. Вместе они, не торопясь, проследовали на кухню.
– Послушайте, коллега, – сказал старый мастер литератору. – Всего лишь один совет: плюньте на бестактные насмешки, больше пишите о любви. Мы оба далеко не молоды, в нашем возрасте многие робеют перед этой темой, но грош цена искусству, если оно не о любви. Вспомните признание Микеланджело, при всех его придирках к методу рисования венецианца: «Мы с Рафаэлем обещаем. А Тициан – даёт». Разумеется, невозможно претендовать на славную фамилию «Тициан» – при всем том, что мешает нам поддать огонька! Будь я Феллини (дались сегодня нам эти итальянцы!) или хотя бы Семёновым, то по вашей книге снял бы фильм. А будь Воскобойниковым, то поставил бы спектакль. Факт! Однако у вас Николай Сергеевич зачем-то покидает наш мир. Всегда же можно найти более оптимистичные решения. Красавец-мужик! Как сказала жена Негидальцева, его надо любить, а не завидовать…
– Поверьте, сам крайне скорблю, что Воскобойникова нет с нами. Ведь он не только друг Быстракова, но и мой любимый герой. Я два дня потратил на поиски вариантов его спасения. Однако режиссёр категорически отказался от моих услуг. Так Сократ бесповоротно выбрал смерть вместо жизни. Наш с вами Поликл верно заметил, что власть автора в искусстве довольно ограничена. Герои заставляют его действовать по их собственным законам. Попробуй-ка не считаться! Кстати, вот и вы стали почему-то походить на Николая Сергеевича. Мой замысел такого не предусматривал.
– Когда художник создает образы, то в любом случае они будут похожи на него, ибо он их родитель. Надеюсь, вам излишне объяснять, что родитель – всегда первообраз своих детей. Вы только придумали Всеволода Владимировича, а в реальную плоть меня облекли Воскобойников и Авитский. Вот вам и сходство! Кстати, у вас с Семёновым тоже много общего, но я хорошо понимаю причину данного созвучия образов. А Поликл, собственно, не мой, а исключительно ваш с Авитским. Но дело совсем в другом. Жизнь изначально противостоит тлену (смерти!) здоровым эросом. Вы же меня понимаете…
Олег о чём-то переписывался с невидимкой, восседавшим в кабинете за письменным столом: Олег строчил на одном листе, а невидимка на другом. Вскоре кресло опустело. Олег наскоро смял оба листа, сунул их в карман и присоединился к Виктору-младшему, продолжая мять бумагу в кармане.
– Что за странный фрукт? – справился Виктор у друга о невидимке и удивлённо посмотрел на пиджак Олега.
– Назвался «Визитёром ранних стадий». Да хрен с ним… Сам же знаешь, нашему писателю является разная ахинея. Одни новогодние шарики-кубики под потолком чего стоят! В каждой комнате!! А разве сейчас зима?
Рядом с Олегом проплыла играющая множеством цветов призма. Он попытался её схватить, но ничего не получилось – призма, радужно сверкая гранями, поплыла дальше.
– Вот видишь! – сказал Олег и разочарованно махнул рукой.
Рядом на незримой волне парусом качался золотой прямоугольник.
Друзья, озираясь на «волхвов», подсели к француженке (Лев разглядывал на полках корешки книг.) Но девушка не выказала им должного внимания: ушла в себя, не желая разговаривать. Что несколько раззадорило друзей, и Виктор-младший бросил Олегу:
– Тебе не кажется знакомым голос мадемуазель?
Олег приоткрыл рот и ударил ладонью себя по лбу:
– Света, это ты?!! Зачем прикидываешься француженкой? Охмуряешь писателя?! Перестань. Здесь свои люди! Мы будем немы, как рыбы.
Говоривший своим ртом изобразил рыбий рот, заткнутый мятой бумагой из кармана.
Лев тайком наблюдал за тем, что будет дальше.
Из кабинета раздалось по всей квартире (прилетело даже в кухню):
– Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait. Так сказал наш поэт Анри Этьен. «Если бы молодость знала, если бы старость могла».
И девушка в знак победы выбросила руку вперёд.
Виктор-младший усомнился:
– Вряд ли – Светка.
Олег резко поднялся и вышел. Пёстрые штаны побежали за ним, но по дороге свернули в гостиную – и больше никто их не видел. На кухню Олег почти ворвался, без церемоний тут же похвастал:
– Вот, хороший пиджачок сейчас выменял у невидимки: махнулся на фляжку…
И, с хитрецой взглянув на хозяина, продолжил:
– Сегодня у нас весёлая компания! Мэтр, почему бы нам не встретиться в другой вашей вещи? С таким прикидом я могу выступить совершенно в противоположной роли.
Писатель пришёл в ярость:
– Сказано же: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего»! А ты?
И рванулся назад – в кабинет.
– Что за товарообмен здесь происходит? Не позволю!!! – крикнул литератор. – Только я определяю кто и во что должен быть одет! Для того и существует авторское право. Лишь один Господь Бог может мне приказать поступить иначе!
Виктор-младший указал пальцем в сторону убежавшего виновника – невидимки. Впрочем, такой жест вполне мог относиться и к входившему в кабинет Олегу.
Француженка, отпивая коньяк из фляжки, приподнято шествующей по кругу, как «Марсельеза», твердым тоном ответила:
– Летописец, при столь агрессивном подходе вы рискуете остаться без нас, а, следовательно, без возможности изображения лика своего времени. Мы же не рабы эпохи императора Нерона. Да, вы наш родитель, но – не Ангел Хранитель, тем более не Всевышний. Иначе я предпочту участь призрака. Лучше бы пожертвовали на стол хоть какое-нибудь угощение!
– Точно, точно, мэтр! Встреча заслуживает того! – поддержал девушку Виктор-младший и, заглядывая в бумаги на столе, дугой вытянул шею. – Замечу: вы хоть и уделили нам внимание в книге, но совсем, совсем недостаточное. Следовало бы основательней прописать жизненные характеры. Деталь любят искусные. (Говоривший хитро посмотрел на своего друга.) Вот Олега, например, можно было бы наградить классным бутондамуром. А так что? Мы смотримся в масках, словно артисты античного театра или жертвы бессрочного карантина.
Олег нахмурился:
– Чем-чем наградить?
Француженка объяснила:
– «Бутоном любви» на носу. Вы достойны…
Лицо Олега сковало недоумение: он не знал что ответить.
– Самое благодатное дело – служить науке, – подытожил Лев. – Кроме внешних оппонентов, никто вам больше не досаждает.
Валтасар в знак несогласия чиркнул о воздух рукой.
– Ты предлагаешь заниматься лишь телами, а не душами, – потряс он своими кудрями. – Но общеизвестно: души много важнее.
– И если тела физически влияют друг на друга, то что же говорить о душах! – подключился к разговору до сих пор мудро молчавший Мельхиор. И, смахнув белый атласистый капюшон, с земным поклоном стал на молитву.
«Есть же науки о душе», – не желая ввязываться в спор, подумал Лев.
Каспару показался скучным этот разговор, он предложил:
– Пора бы честь знать, друзья. Насильно мил не будешь, сегодня мы лишние. Пробил час возвращаться восвояси.
– Очень жаль, – вздохнул Олег. – Квартирка писателя понравилась. Жить можно. Да вот ничем не поживились…
Всеволод Владимирович размашисто, по-братски обнял писателя:
– Мне тебя будет не хватать. С одной стороны, хорошо диктовать автору свою судьбу, а с другой – существуют риски потерять всё. Когда надо, зови. Выручим. Потому и зашёл – попрощаться.
– Привет Семёнову и его половине, – добавил Лев.
Из окна можно было наблюдать: гости, уходя, постепенно таяли в слепящем солнечном свете, как вестовые в пороховом дыму. Быстро исчезли «волхвы»: пожалуй, лишь головы их продолжали темнеть неким троеточием, но и оно распалось через считанные минуты. Дольше маячили Всеволод Владимирович и его молодые друзья, особенно заметно пестрел модный пиджак Олега. Они виднелись до тех пор, пока их фигуры не стали превращаться в подобие геометрических тел и окончательно не утонули в лучах всемогущего невечернего света.
Дома осталась француженка. Она положила Виктору руки на плечи, чем заметно его смутила; обнаружив это, снова легла на диван и своими бесцветными глазами пристально продолжала сверлить писателя.
– Не возражаешь, если я ещё побуду здесь? – спросила она, уверенно переходя на «ты» и ещё откровенней обнажив шею; по-детски нежная кожа цвета слоновой кости цельно и изысканно смотрелась с пепельными волосами. Если это и можно было назвать плотью, то она зримо отличалась от обычного человеческого тела некой первозданностью и необыкновенной чистотой. Писатель боялся к ней прикоснуться.
В кабинете вдруг заметно посветлело от заглянувшего солнца. Характерный профиль Виктора в виде тени появился на стене. Девушка быстро поднялась с дивана. Она стала медленно обводить профиль пальцем, а закончив, магически зашуршала шёлком. Шуршание ещё продолжалось, когда гостья произнесла:
– Я пришла лишь по одной причине – высказать признание. Уже стало банальностью, что творцы могут полюбить свои образы. Пример Пигмалиона и Галатеи здесь вне конкуренции. Но сложилась несправедливость: герои часто не отвечают взаимностью. Виноват ли здесь сам писатель? Нет. Просто в мире крайне мало стало любви. Всех очаровал Гермес. А ведь в подавляющем большинстве случаев, творчество обязано своим происхождением именно любви. Твои герои не устают говорить об этом. Как думаешь, возможно, существуют причины, по которым образы объективно не могут влюбиться в своего создателя? И тогда мой визит напрасен?!
– Каждый человек есть образ Творца. И все призваны благодарно любить Создателя, потому что как раз исходя из Своей любви, Он сотворил Адама в ранге царя природы, – изрёк Виктор и заметил: платье француженки становится из белого голубым. «Чистая аллегория Ангела, право, только без крыльев», – подумал он и, закрывая ладонями свои седеющие виски, произнёс вслух:
– Ты начинаешь больше походить на гречанку, чем на франзуженку.
Она засмеялась:
– Я же переходящий приз.
Стали поочерёдно гаснуть и совсем исчезать геометрические фигуры – под потолком, за шкафом, даже за окном. Будто их никогда и не было.
Виктор с грустью вспомнил о своём возрасте. Этьен прав. Шагреневую шкурку жизни можно прибавить своим героям, но её не растянуть, когда дело доходит до себя. Где выход?
– Между прочим, летописец, количеством лет проверяется духовное соответствие им личности. Одно с другим должно находиться в согласии. У тебя как с этим? Наверняка есть проблемы, – озорно взглянула гостья. – Ибо будь ты Адамом, то рай опустел бы до твоего грехопадения.
– С чего вдруг?
– Очень просто. Мир с безымянными тварями обречён на хаос и смерть. Ты – трус, а потому боишься дать мне имя, – притворно возмутилась девушка, сознавая свою возрастающую близость с «летописцем». – Однако что же за история без имён! А любовь?
«Какие могут быть имена у Ангелов Хранителей? – спросил себя Виктор. – До поры нам не дано знать их имён». Да и не в одних именах дело. У Ангелов нет пола. Но кто же тогда сидит здесь? Неужели ныне видимое – лишь иллюзия? Или обольщение?! Не то и не другое. Художественный образ… И только? Этого достаточно, даже много. Это награда.
Писатель подошёл к окну и окончательно понял: кончен бал… Книга завершена. А впереди ждёт нечто новое, проблесками неосознанных чувств только-только пробивающееся к жизни. О чём оно будет? Опять о любви и творчестве? Да и будет ли вообще? Бог знает…
Хозяин потушил свечи возле икон. Дым тонкими прихотливыми нитями-прядями потянулся к форточке, чтобы раз и навсегда исчезнуть из настоящего.
Вспыхнули напоследок неоновыми зигзагами в воздухе остатки радужных линий и, отгорев, погасли…
Над городом простиралось огромное синее небо, которому во всех измерениях не было конца. И только на горизонте его пытался подпереть снизу серебристый венец из туч, лежавший на маковках колоколен и церквей, беззвучно метавший из себя броские иглы молний…
Всё смолкло. По миру разлилась великая тишина.
 







КУТКОВОЙ
Виктор Семенович

ПРАЗДНИЧНЫЕ СВЕЧИ,
ЗАЖЖЕННЫЕ В ДОЖДЛИВУЮ ПОГОДУ


Контакт с автором:
ugo07@yandex.ru