Женская баня

Роман в трех страницах

Эпиграф
— Если подглядывать нельзя, что делать-то?
— Подчитывай.

Страница первая

«Селедка под шубой»

Баня стояла в Дряхловке, у малинника, просторная, рубленая из сосны.
В марте с крыши высокого дома прямо к бане ложился горой огромный белый сугроб
и в последние числа весеннего месяца сюда приезжали бабы.
Обыкновенно несколько человек, а сегодня их было восемь.
Прислуживал им мужичок лет семидесяти, Володька, промышлявший в дачном поселке банным делом, дровами, прочими услугами.
В предбаннике бабы побросали свои сумки, прихватив из них шампуни, бальзамы, маски, примочки, скрабы, мочалки, ершики и еще черт знает чего, прошли в баню, уже раскочегаренную до нужной температуры.
Без сумок, в парадновыходных объёмных шубеях и меховых шапках, в вязаных рукавицах и узорчатых шарфах они разом из баб превратились в женщин.
Парная и моечное помещение были единым пространством.
Никитична набрала в ковш теплой воды и плеснула на печь.
Печь зашипела и окатила женшин жаром, первым, пронзительным, не знающим пощады.
Процесс пошел! Все в бане закрутилось в едином танце.
Веники, шайки, пар из под рукавиц, охи, вздохи,
и только листья березовые полетели кто куда, прилипая к потным стенам и матице, опадая душистым ковром на пол,
а по сосновой двери поплыла соплей разморенная смола.
— Оххх, девки, как хорошо! — засмеялась томно румяная Никитична, массируя мочалкой норковую шапку ушанку. —  Не испить ли нам кофию с ликером?
и стряхнув с шубы сливки мыльной пены, крикнула:
— Володька, неси кофий, восемь раз, с ликером, жив-веея!
Женщины поддали пара, стали почти не видны их пышные шубы, шапки, валенки.
Все обратилось в пелену тумана.
и только листья летели, бессистемно, во все стороны, да было слышно, как хлестко переговариваются веники и спины:
шллиссть шлисть шлисссть шлисссттть шлисссть.
Одна из женщин, Элиза Федоровна, охадив себя с шапки до валенок веником, притомилась, облокотилась возле лавки на полочку, и разглядев на термометре цифры, озвучила их тоненьким задорным голосочком:
— Пятьдесят пять, охты! Да самое то! Прибавь, Никитична! Пока Володька-то бегает, подкондрать атмосферу!
Утерев взмокшей варежкой лоб, Никитична набрала полный ковш теплой воды.
Повторила процедуру под шипение раскаленной печи.
Второй пар пошел легко.
— Дышать не могу, волосы в носу так и жарит, видно, в кудри завивает! — восхищенно заметила Элиза Федоровна. — Давненько так до костей не пробирало! Отличная баня, просто превосходная баня!
Женщины побросали веники и сидели на лавках теперь расслабленно, то и дело вяло трогая себя за шапки или шубы, как бы проверяя, достаточно ли те взмокли, и втирая в них бальзамы, или натирая скрабами.
Щеки женщин были красными как закат в Архангельске перед похолоданием, глаза блестели.
Никитична была самая бойкая из присутствующих, а потому попыталась завести беседу, но вместо слов вдруг смачно сплюнула: с губ слетел березовый листик, в ноги.
И все женщины вдруг посмотрели вниз: валенки их разбухли, отяжелели и как бы облепили ноги будто грязь, но форму держали.
— Хороши! — хихикнула Никитична.
Остальные подхватили ее смехом, на все лады и ритмы, казалось, огромная банка с железяками гремит и трясется по ухабам над вселенной:
— Ахахаха! Их их их! Их гхе гхе гхе гха гха ха!..
Вошел Володька с подносом, в бане стало вдруг тихо. Он молча поставил поднос на одну из лавок и ушел, глядя внутрь себя
Казалось, в себе он ловил таракана и был очень занят, слишком озабочен, чтобы увидеть в бане хоть что-то стоящее внимания.
— Женатый? — спросила вдруг Афанасьевна.
— Вдовец, по дачам ходит, — просветила Никитична. — А говорят, при прежней-то власти орлом был, в прокуратуре.
— Не на что позариться! — подумав, махнула рукой Никитична. — Я вот думаю, сподручнее пить если рукавицы скинуть? Может, ну их, сниму?
— Уууууу! — неодобрительный гул пролетел возней пчелиного роя над банным царством.
— Ты пойми, традиции предков, это нерушимо и веками проверено, — заговорила дрожащим голосом, торжественно и строго Афанасьевна. — Они в баню ходили в рукавицах, значит, оно неспроста, оно так и быть должно. Понимаешь?
Все посмотрели на Никитичну, пауза затянулась.
Самой мудрой в компании считалась Амфора Платоновна, она носила очки и работала в библиотеке при правительстве. Она об этом статусе знала и потому всегда в спорные моменты читала монолог.
— Вот сейчас ты варежки снимешь, мы скажем: ну что в этих рукавицах, пусть снимет! А потом? А я скажу, что будет потом! Потом ты снимешь шапку. Потом снимешь валенки. Забудешь шубу. А лет через двадцать пять-тридцать начнешь в баню ходить — голой! — Амфора была серьезна, как никогда.
— Ооооох... — раздался хор критических мнений.
Пауза снова взяла баню и ее гостей в плен. Женщины задумчиво разглядывали себя, свои скомканные от воды шубы, рукавицы, шарфы. Афанасьевна чуть было не расстегнула верхнюю пуговицу на шубе... Рука было потянулась, но она одернула ее.
— А вот селедку под шубой я все-равно на свой манер делаю! — не сдаваясь, ответила Никитична, и улыбнулась, как победитель. — Надо картошку крошить — и вы все крошите, как бабки и пробабки ваши, и их бабки и пробабки, а я на терочке натираю, вкус-то получается нежнее по-моему! Вы все нахваливаете мою селедку! Ладно, будем в рукавицах!
Женщины соглашаясь вздохнули и приняли от Никитичны по стаканчику. В стаканчиках был кофе с ликером, как просили. Володька это умел.
После кофе Никитична встала в центре парной и почти касаясь шапкой потолка начала танцевать, похлопывая себя по карманам и навывая неизвестную автору забористую мелодию.
Остальные не усидели и тоже пустились танцевать.
Танцуя, Никитична снова поддала, печь шикнула, всхлипнула, сказала шшщщаазсссс! и баня снова утонула в дымке пара.
От стен тянуло сосной.
Женщины вооружились вениками и отходили себя что было сил.
Шубы тянули их на пол, ноги изныли от размякшим валенков, шапки напоминали взлохмаченные гнезда огромных ворон.
В ход пошли мочалки, мыло летело во все стороны, пахло шампунями, бальзамами и всеми теми банками, склянками, что были притащены ими в баню.
— Ну, как вы, девки, готовы в сугроб занырнуть?
— Пошли! — Идем! — Ага! — Ох, да!
Женщины вышли в предбанник, пообжали лишнюю воду из рукавов, и высыпались к сугробу.
Прыгая по заледенелому снегу, они пробили его верхний колючий слой и окунулись в более мягкий. Кидаясь снегом друг в друга, радостно матерясь и выкрикивая какие-то необъяснимые звуки счастья, они барахтались в сугробе минут семь или восемь.
За баней, возле кустов малины, Володька уже жарил для них шашлык.
Когда запах мяса разнес по округе аппетитные нотки, женщины вернулись в баню.
— А наподдай-ка еще! — сказала Никитичне Бронеслава Ильинична, поправляя совершенно утратившую форму шапку, из под которой в глаза стекала мыльная вода.
Никитична кинула сразу несколько ковшей кипятка: баню накрыло жаром так, что даже самим углям в печи стало невыносимо горячо.
— Аааай усладааааа! — пискнула Афанасьевна.
И все подхватили:
— Хорошооо! - Даа, хорошоооо! - Аххх, ты черт, как славно-то! - Второе рожденье, девки! — Да что там, первое! Первое! — Да мои вы восемнадцать! — Ахахагхегхегхе!
Шубы уже приняли очертания женских фигур
Казалось, что круглее в природе нет ничего, чем эти женщины, в шапках, шубах, валенках, рукавицах, с обвисшими шарфами, а одна — даже в пуховом платке.
Шапки могли бы смутить живописца, окажись он здесь с мольбертом и красками, но в целом картина была достойной холста.
Афанасьевна от жары устала первой, и опустившись на карачки, выползла в предбанник, пока остальные еще млели устроившись на лавках.
Наконец, Никитична заявила:
— Володька стол накрыл, идемте, душевно так помылись, надо отметить.
И обессиленные, довольные баней женщины вышли в предбанник, где вытерлись полотенцами, стащив свои шубы, валенки, шапки, варежки, шарфы, и то прочее, что было под этим гардеробом, переоделись в цветные купальники и в таком виде вышли во двор, по последнему снегу года, в малинник, где возле мангала стоял столик и стулья, а Володька снимал с мангала шашлык, выкладывая его на блюдо с зеленью.
Женщины в купальниках заняли стулья, Никитична разлила всем по 50 грамм водочки и они выпили, не чокаясь, потому что от снега было щекотно и холодно, а от желания выпить — сводило челюсти, но сил постучать зубами еще не было: баня оставила их себе.
— А давайте, будто мы выпили сейчас за нас, которыми мы были! — сказала Никитична. — Володька, сделай нам кальян на веранде, мы туда сейчас пойдем...
И пока Володька наставлял кальян, женщины выпили еще по 50 и знатно закусили мясом.
— Вот за что я люблю баню, так за то, что какие ни были проблемы, заботы, она все смоет! Чист после нее, как впервые родился! — болтала Никитична. — Неспроста говорят: время, проведенное в бане, в счет жизни не включается! Ну, а у меня так баня это вся судьба считай.
— Это уж точно! Так и есть. Да ты расскажи! Расскажи, не все ведь знают! — поддакнула Афанасьевна.
— А на веранде, расскажу, идем, девки, чего организмы-то морозить! В тепло! все в тепло!

Страница вторая

«Лысый черт»

У Володьки от рождения было три ноги. К нашей истории, впрочем, это отношения не имеет.
На окраине деревни Затухаевка жила женщина по имени Валентина Петровна, фамилия ее была Соломина. Жонка она была деловитая, но косоглазая, и нос у нее был фиолетовый, а потому в народе ее звали Свеклухой.
Как водится, натопила она в субботу баню, но пока заботы да хлопоты отвлекли,
на Затухаевку опустилась ночь.
Что поделать? Баня истоплена, пошла Свеклуха мыться, хоть и шлепнуло на ту пору полдвенадцатого самой что ни на есть ночи.
Волосья распустила, разделась, вошла. Почудилось ей, что в окошке тень мелькнула.
Жонка была грамотная, значения не придала.
Поддала Свеклуха пару, взгромоздилась на полок, веником себя похлопывает, а на окно нет нет да глянет.
Прислушается - тихо кругом. И давай снова веником себя охаживать. Вдруг в двери кто-то постучал, отчетливо так, с уважением.
Свеклуха на пол спрыгнула, не знает за что схватиться, значит.
- Это кто там? а ну?!
В ответ тишина, ни гу-гу.
Свеклуха плюнула сгоряча да давай голову намыливать, вроде и не стучал никто.
Моется она, а сама то на окошко, то на двери зыркает, неспокойно ей стало.
Мочалкой поскребла себя со всех сторон, обдалась, и тут глядь, а в бане-то генерал сидит. При всем параде: в форме, на груди ордена да медали блестят, а под носом - усы тараканьи. И глаза желтые, хитрые. Сидит на лавке и на нее смотрит, словно она в его бане моется.
У Свеклухи от неожиданности груди задергались, словно танцует она ритмичный танец с Афоней в кино. Да только не до шуток: ну-ка, мужик, генерал, в ее бане на нее глазеет, виданное ли дело. Хотела закричать - голоса нет.
А генерал тем временем обсмотрел ее всю как есть и командует:
- Шаг вперед!
Свеклуха бы рада ему тазиком в морду сделать, а тело не слушается.
Но по приказу генеральскому нога сама вперед шагнула.
- Два шага вперед! - продолжает генерал.
И снова ее как под гипнозом вперед торкнуло.
А от генерала свет искрами пошел, ослепил жонку, она глаза-то опустила, а у генерала вместо ног - копыта козлиные.
- Песню нааа-чинай! - приказывает генерал.
И вдруг голос откуда-то из живота пошел и Свеклуха запела:
- Расцветали яблони и грууу ши!
Пооо плыли туманы над рекой...
Песню она эту исполнила раз десять, хоть и слов наизусть никогда в голове не держала. Они сами откуда-то брались.
Наконец генерал сдвинул мохнатые брови, дернул копытами, и вопрос задает:
- Говори, виновата или нет?
Свеклуха глаза поднимает, а вместо лица у генерала морда козлиная, а на лысой макушке рога торчат.
Голос у нее опять где-то в животе проявился и помимо ее воли ответил:
- Чем виновата? Не знаю. Не в чем меня вам винить. Отпустите!
Генерал еще сильнее нахмурился.
- За кого будешь на выборах голосовать? Отвечай что думаешь! Покривишь - не спущу!
Свеклуха опешила. Что отвечать, чтоб отвязался?
- Я на выборы не хожу вообще, нет там людей, одни черти и те воры.
И тут генерал разозлился:
- Черти воры? И говоришь, не виновная ты? Да ты паскудница, сама то понимаешь, с кем говоришь? Я в этой самой бане второй век мыться бываю, а такой дуры не видал здесь еще никогда!
Раскондратило генерала, искры красные как огонь летели от него во все стороны.
Свеклуха смекнула, что видение ее - совсем опасное, или она сбежит, или генерал ее со свету сведет, и вспомнила, как бабка ее учила от страха спасаться: надо за левый локоть себя схватить и кошку позвать по кличке, много раз звать, пока или кошка не прибежит или страх не уйдет. Схватилась за локоть и закричала изо всех сил:
- Муська! Муська! Муськаааааа!
Вдруг в бане генералов стало не один, а все двадцать, и всех рты гнилые, а наружу клыки торчат, окружили они Свеклуху, а она сквозь них к дверям продирается, за локоть себя держит крепко и орет:
- Муськааа! Мууу ськааааа! Мууууу ськааааа!
Вырвалась в двери в чем мать родила, побежала по деревне и знай орет:
- Мууу ськааа! Мууу ськаааа!
Оббежала вокруг сельпо два раза, по центральной улице крюк дала, по двум другим улицам, да все с криками. Добежала до милиции-то, а там и нет никого. Участковый уехал на охоту, замок на пункте.
Рядом с ним - контора сельского главы. Он по выходным не работает никогда, но Свеклуха увидела - свет горит. К дверям шмыгнула - не заперто. По лестнице взметнулась, глядь: свет-то горит, посреди избы стол стоит, с зеленою скатертью, и мужики какие-то в карты играют. Вгляделась она - а на головах у них рога козлиные, и вместо ног - копыта, а рожи красные, сморщенные, поросячьи.
Замерла Свеклуха от ужаса: это ж черти-и-иии… И тут один из них поднимает лапку вверх и писклявым голоском предлагает:
- Идем, братья, на кладбище, девок нароем!
Свеклуха очнулась: метнулась на улицу. Бежала, бежала, а казалось ей, что все бежит она по кругу. У кустов остановилась. За зарослями ивы у старой осины сердце немного вернулось в грудь.
Постояла она прикрывая срамные места, да потом задворками домой вернулась. Подходит, а в бане свет горит, и тени в окне, будто дерётся кто. У соседей собаки завыли. Жутко стало домой идти, но куда еще голая подашься? Вбежала в дом, на засов закрылась, оделась, обулась, сидит, прислушивается.
Так дня три сидела, ни пила, ни ела. Наконец зашла к ней соседка проведать.
Двери Свеклуха не отворяла, так соседка в окно ее разглядела и в окно же пролезла.
- Ты чего такое удумала, лица на тебе нет, помирать собралась? Кошка твоя на крыльце, неясно отчего и исдохла, убрать надо, не гоже, не гоже.
Свеклуха ей про генерала все рассказала. С толком, с выражением.
А та выслушала и говорит:
- Да ведь в баню-то ночью не ходят не просто так. В ней, в бане-то, в полночь черти моются. Ты уж давай, боле так не чуди, до греха недалеко.
Свеклуха вдруг встрепенулась, страх сошел, голос в рот вернулся. Свой, родной да знакомый.
- Как теперь быть, страшно и в баню заходить.
- А пойдем, покажешь.
Вышли они из дома, а баня-то сгорела дотла, одни уголья дымят.
Соседка только и сказала: итить твою итить, черту кочерга! Ведь только что баня-то на месте стояла, целехонькая!
Так и замерли обе, пока соседка не сообразила, что надо бы пожарным сообщить, о странном происшествии. Рукой махнула Свеклухе, мол, жди тут, а Свеклуха - ноль внимания, как окаменелая стоит, только из глаз ее то ли искры то ли звезды летят. Убежала соседка до пожарки.
Пригляделась Свеклуха, а среди обгорелых обломков ее бани - будто что-то есть, чего быть не должно. Лопатой-то пошевелила, а там сундучок. Отворяет: золотые монеты да украшения, килограммов на десять. От богатства этого небо золотым сиянием озарилось и шепот пошел: возьми меня, возьми меня, возьми меня.
Свеклуха вдруг деловой опять стала, хоть и косоглазая. Прикинула: в Москву надо перебираться.
Пока соседка до пожарной части бегала, Свеклуха уже прыгнула на поезд. С двумя чемоданами.
Говорят, теперь сама субботам ночами в банях моется. На праздники генеральскую форму одевает. Дом ее в Затухаевке так и стоит, возле него - пепелище от бани крапивой поросло. Какая-то кошка там постоянно орет надрывается, но местные не наведываются проверить. Может, Муську ищет, которую соседка за погребом закопала. А откуда у Володьки третья нога, этого пока никто не знает и даже у нас в Архангельске не сказывали.

Страница третья

«Баня времени»

Софья Максимовна, Алла Никифоровна и Октябрина Леонидовна были давними подругами. Жизнь развела их по разным городам, и встречались они редко, раз в год, иногда два раза в год, этого хватало.
Отношения их были совершенно доверительные, они знали друг о друге все, что могли знать, да, собственно, жизнь как предмет обсуждения и была скрепой их женской многолетней дружбы.
Каждая их встреча была непохожа одна на другую, но лишь одна из них смогла бы затмить все вместе взятые, потому что стала событием, о котором написано не мало статей, много снято телепрограмм, и которое лихо озадачило ученых.
Подруги решили провести небольшой отпуск в глухой пинежской деревушке Шиднема, где местный старожил дед Вова сдавал «дикарям» брошенные дома, в целях развития туризма и личного выживания. Во всей деревне кроме него никто давно не жил, лишь пара дачников наезжала в сезон, порыбачить и отдохнуть от цивилизации.
Добрались на машине, несколько раз сбиваясь с пути, наугад исследуя бездорожье.
В деревне их встретил коренастый, сгорбленный старичок, который представился:
- Дед Вова я, для всех. У нас по простому, так что так.
Он показал им дом, у реки, старый, огромный, серый, с конями на крыше, которому явно было лет сто пятьдесят, но он, что называется, достойно держался. Возле дома, совсем у речки, стояла добротная старая баня по-черному. Ей тоже было крепко за...
Трава у дома была предусмотрительно скошена, пьяняще тянуло сеном и заливались кузнечики. В избе было чисто, убрано, стояли старинные стулья, лавки, столы, резной шкаф с посудой, комод и сундуки. В углу белели иконы, выцветшие, старинные, и все пахло деревом и деревенским покоем.
- Печка топлена, вам будет теплехонько, жонки, и посуда тутока, и все есся, - сказал дед. - Вы в вечор то готовьтеся, баня истоплена, чай, по-черному еще не пробовали, где таковое в городе-то найти! А у нас эва, по простому. Я вас зайду, предупрежу, как идти-то.
Женщины остались в доме, разложили вещи, расположились за столом, перекусили, и ушли на прогулку.
Пройдясь вдоль реки, пофотографировавшись досыта у брошенных лодок, на фоне леса, реки и северного простора, утомленные от впечатлений и дороги они вернулись к дому.
Чай кипятили в самоваре, заварив его с травами.
- Положила мяты и смородинового листа, до чего же душистый чаек! - нахваливала Октябрина.
Около восьми вечера к женщинам пришел дед Вова, постучавшись, он вошел, внося в избу несколько ядреных березовых веников.
- Баня хорошая, мягкая, да тамако руками не замайте, обмажетесь, в том ее смысл, по-черному, выходит. Поддадите пару, так сразу за баней речка, спуск там, лесенка да плот, окунитесь и снова в баню, погреться, значит.
- Хорошо, дед Вова, не волнуйтесь, разберемся, - улыбнулась Алла. - Тазики они в любой бане тазики, было бы тепло, помыться, и всех делов.
- А и в речке окунемся, водичка как молоко у вас, даже не подумать, что север! - подхватила Октябрина.
Дед замялся. Наконец расправив усы, повышенно важным голосом заметил:
- В бане-тко особинка есть, шуметь в ей никак не полагается, банный там, быва, снедовольничать и почудить может, наказать, как говорится. Так в бане-то поаккуратнее, чтоб при всем внимании, чин да покой.
Женщины рассмеялись.
- Дед, банный это типа домового? - усмехнулась Софья. - Мифология поморская, прямо. Интересно, а как зовут банного?
- А ведь, как старые люди говаривали, по имени того, кто баню строил, и банного кличут. Раньше-от только перекрестясь да помолясь строились-то, многое знали и помимо того, что ученые-то пишут. А кто его упомнит, как звали того, кто строил: тут уж века сменились, как покоится с миром человек-то.
- Ох и интересно у вас, дед Вова! - улыбнулась Алла, настраивая фотокамеру. - Вот бы этого банного сфотографировать!
Дед испуганно мазнул рукой, затем растянулся в добродушной улыбке, вручил веники «туристкам» и ушел к себе. Его дом стоял через три брошенных, неподалеку.
Женщины собрали свои помывочные принадлежности, полотенца, веники, и пошучивая о своем пошли в баню.
В бане пахло сосной. Вся она представляла собой рубленный домик с одним окошком, и поскольку летом не только ночи, но и вечера здесь белые, внутри было светло и уютно.
Подруги все так же с шутками и смехом разделись и вошли, замочили веник в тазик с горячей водой и приступили к делу. Помылись, тут же испачкались в банной черноте, поддали жару и начали охаживать себя вениками.
- Ах и веник! - хвалила Октябрина. - Дедок, сразу видно, спец по банному делу! Не хлещет, а словно массажирует, душеееевно!
- Да, Бринушка, если б ты всю жизнь в деревне жила, сама бы профессором по веникам стала, - хохотала Софья. - У тебя ведь корни тоже деревенские!
Снова поддали жару. В бане запахло березовым листом, пьяно и обволакивающе, кожа зарумянилась, дышать стало горячо.
- Плюхнемся в речку, чтоб не угореть? Поплаваем и обратно, догонимся? - предложила Алла.
Женщины в чем мать родила выскочили на плот, прыгнули в воду и с довольными визгами, брызгаясь в небо и друг в друга, как дети, купались минут пятнадцать, радуясь отдыху и воде. Река прогрелась за жаркие дни июля и не уступала по ощущениям лучшим южным курортам.
После речных процедур, подруги вернулись в баню и Октябрина снова поддала жару.
Бросив воды, она вдруг обратила внимание на ковш. Ей показалось, что на его железном боку была надпись и год.
- Смотрите, написано как будто что-то, не пойму, - удивилась она.
Алла взяла ковшик и подошла к окошку.
- Вроде 1890 год и инициалы? - попыталась прочитать она.
Софья тоже пригляделась:
- Да это не ковш, а раритет, девочки, давайте его к рукам приберем? Деду что, у него такого добра наверно пол-деревни, а нам на память?
- Да что ж мы его, на троих поделим? - засмеялась Октябрина. - Или передавать будем, как эстафетную палочку.
Октябрина наполнила ковш горячей водой и поддала пару. Вдруг окно будто погасло, в бане стало темно.
- Смотри, Алка упала в обморок?! - выкрикнула Софья.
Алла лежала на полу, не подавая признаков жизни.
Женщины попытались ее поднять, но и у Октябрины закружилась голова, в глазах потемнело.
- Воздуха... - прошипела она, и тоже упала, прихватив рукой подвернувшийся тазик. Испуганная Софья хватилось было холодной воды, чтоб обдать их, привести в чувство, но в углу, где стояли ведра, вдруг не оказалось ничего. Она стрельнула взглядом вокруг, нигде не было ведер с холодной водой.
- Девочки, миленькие, вы что, вы что, нет, нет, нет, девочки, девочки!
Она кричала во весь голос, сразу же охрипла, в темноте ей почудились тени, все словно задвигалось, и только ее подруги лежали без движения, в удушливом мраке. Дышать стало резко трудно, Софья поняла, что сама вот вот рухнет, и надо постараться вырваться в предбанник, крикнуть, позвать на помощь, да и отворить двери, пустить прохладу.
На мгновение в груди что-то застряло, словно кто-то копошился в ней огромной рукой. Женщина почувствовала, будто второй рукой кто-то со всех сторон ощупывпет ее, от отвращения к горлу подкатила тошнота. На какое-то время зрение совсем отказало ей, но слух обострился: она слышала шаги вокруг, будто бегает кто-то, и дышит, и сопит. В какую-то секунду все стихло. Женщине почудилось, что она услышала смех, а затем молнию и гром. Очнувшись, сразу увидела подруг, лежащих без сил на полу бани, ощутила нестерпимый жар от старых стен и ледяной холод мурашек по коже.
Нащупав ручку двери, она вытолкала ее, затем доползла до второй двери и распахнула ее. Глотнув воздуха, метнулась в баню и вытащила Аллу и Октябрину в предбанник. Она била их по щекам, кричала, причитала и плакала, кажется, даже Бога и все маты какие только знала помянула. Первой очнулась Алла.
- Ой как мне подурнело, с чего бы? - удивилась она. Оглянувшись и заметив лежащую без чувств Октябрину, она вместе с Аллой начала тормошить ее, словно та спала.
Женщинам казалось, что прошло около часа, прежде чем Октябрина пришла в себя.
- А что стряслось? - не понимала та. - Что такое?!
На крыше что-то захрустело, начался сильный дождь, и женщины, шокированные произошедшим, укутались в полотенца, вышли из бани, вернулись в дом и после долгих разговоров о том, кто когда и как угорал в банях, а заодно и за жизнь уснули.
Утром погода прояснилась, подруги позавтракали и обсуждали, куда идти на прогулку. Алла сказала, что в лесу, по словам деда, есть брошенная церковь. Какая-то очень особенная. Древняя. Неплохо бы, дескать, ее пофотографировать. Вдруг без стука в дом вошли незнакомые люди и дед Вова, который показывал незнакомцам дом. Уже на крыльце был слышен его голос:
- Печка-то уж и топлена, вам всема будет теплёхонько, к вечеру баня, у нас по простому, по-черному, в диковину вам... - говорил старик. На слове «вам» он как раз отворил двери в избу, где за столом сидели подруги.
Дед Вова замер на пороге, и хоть был весь седой, казалось, что седина его снова в этот миг поседела.
- Дед Вова, добрый день! А мы ведь к вам на несколько дней, без подселения, приехали, - сказала с укором Алла, кивая на незнакомцев.
Дед провел по бороде ладонью, словно не понимая, кто перед ним. Наконец дрожащим голосом он спросил:
- Как вы, как тутока-то теперь? Ведь вас четыре года как признали того... Ведь полиция была, порешили, что вы купаясь-то посля бани потонувши были, оттого пропали. Водолазами вас искали-то, тела-те! Это ж четыре года где вы были, где потерялися-то, жонки?
У деда текли слезы, и он повторял и повторял как монолог одни и те же слова. Женщины не понимали, что происходит. В голове мелькали то баня, то река, то лес... Они слушали деда и переглядывались, недоумевая и в поиске объяснений.
Наконец, в доме повисла немая пауза. Незнакомцы с хитрой ухмылкой вышли во двор, решив, что у деда не все в порядке с головой. А женщины схватились за сотовые телефоны, зарядили, включили, и хоть связи не было, но даты и на самом деле сместились на годы вперед. Поначалу они тоже решили, что дед с приветом, а техника глючит, пока не выяснилось, что машины нет, ее, по словам старика, угнали родственники Аллы. И лишь в райцентре подруги осознали, что произошло нечто необычное: местные власти им подтвердили, что ровно четыре года назад они пропали, и поиски их не увенчались успехом, а на дворе уже было на четыре года больше. Позвонили родственникам, те были в шоке.
О происшествии на Пинежье тогда звенели все газеты, медики, полиция, ученые и даже спецы из ФСБ занимались столь странным делом. Историю нагуглить легко - «Баня времени». Так какой-то писака архангельский статью назвал, а она и запомнилась больше всего. Никто по сей день не знает, что на самом деле произошло. То ли преступление, то ли умопомрачение какое...
А дед Вова до сих пор принимает в деревне «дикарей», из Москвы, Питера, даже поляки как-то с видеокамерами приезжали, и французы. Нет у людей страха, у Пинежья его ищут, а там земля щедрая, русская, всего вдоволь.

Послесловие
Кто в бане мылся — в цирк вообще не ходит