Клянусь любить Гулю. Глава третья

Дед Устин и Тимофей сидели на крыльце дома, глядя на красивый жёлто-оранжевый с красными подпалинами облаков сентябрьский, почти левитановский, закат. Вечер был на редкость дивным и тёплым. Слегка шуршала листвою черёмуха, обсыпанная, будто чёрной икрой, гроздьями блестящих сладких ягод. В садах, согнув под своей тяжестью ветки, крас-ными и жёлто-белыми огоньками сигналили большие, спелые яблоки. Ночами они будут падать с глухим стуком на землю, привлекая ежей и каждый год повторяя один и тот же, веками длящийся, цикл…
Над деревней с громким писком летали ласточки, а на ровной, зеркальной глади Протвы то тут, то там раздавались громкие шлепки по воде, и появлялись то маленькие, то большие круги от охотившейся за мошкарой рыбы. Во дворах лаяли собаки, и временами слышался визг соседской детворы, бегавшей за забором.
Лёгкий тёплый ветерок шевелил травы в полях и, словно невидимым гребнем, рас-чёсывал гривы пасущихся на лугах лошадей и шерсть Белки, сидевшей у крыльца рядом с мужиками. На телеге, что-то тихонько напевая, сидела в сене Маня, играя с тряпочными куклами, сшитыми Евдокией. На крыльце проказничали котята кошки Мурки – они то пры-гали со ступеньки на ступеньку, то взбирались на ноги к мужикам, то начинали носиться друг за другом, прыгая по сапогам, которые Тимофей с дедом Устином поставили сохнуть на солнце.
Руки у мужиков приятно гудели от работы. Весь день они пилили тяжёлые брёвна. Сменили несколько, промокших от пота, рубах, выпили несколько кружек молока и только теперь, уставшие и вымотанные, на самом исходе дня позволили себе отдохнуть, положив на колени мозолистые шершавые руки, обвитые тугими, толстыми венами.
Заканчивался ещё один день, за который не стыдно было ответить на Божьем Суде…
– Хорошо-то как, – задумчиво протянул дед Устин, глядя вдаль из-под седых бровей.
– Эт точно, – согласился Тимофей. – Даже не по себе… Будто нет на земле ни вой-ны, ни  революции… Вот так бы и сидеть лет сто.
– Ага, – иронично поддакнул дед Устин, – и ишшо рот раззявить, чтобы туда галуш-ки сами по себе запрыгивали.
Мужики засмеялись.
В это время где-то высоко в небе послышался характерный, будто колокольный, звук. Мужики подняли головы. По небу медленно и величаво плыли несколько серых жу-равлей. С длинными шеями, грациозные, надмирные, вечные, словно прорисованные ки-стью невидимого художника, птицы летели по небу, плавно взмахивая большими крылья-ми. Пока их было немного, но совсем скоро, оглашая окрестности резкими криками, словно прощаясь с родными краями до следующей весны, они соберутся в большие стаи и потя-нутся в тёплые края длинными клиньями, растянувшись по небу на сотни метров.
– На юг собираются, – сказал дед Устин и вздохнул, вспомнив своё босоногое детст-во, которого было так несправедливо мало в его жизни. Вот ведь только бегал по полям, плюхался в речке, катался зимой на салазках, сидел на коленках у тятьки с мамкой, а уж в зеркале вместо озорного мальчишки седой старик…
– А ты, бать, ещё ничего, вон как брёвна чикаешь, – прервав воспоминания деда Ус-тина, сказал Тимофей. – Как молодой. И чего это Евдокия говорит, будто у тебя хвори? Может, врёт, а?
– Может и врёт. Бабы есть бабы. Соврут и не дорого возьмут.
Мужики снова по-доброму засмеялись. Вдруг, став серьёзным, Тимофей спросил:
– Бать, ты, правда, как?
Дед Устин, у которого ломило спину, пожал плечами, слегка поморщившись:
– Как-как… Да никак. Я ведь завтра-то моложе не стану.
– Опять спина?
– Опять… День и ночь ноет и ноет, будто зубы в пояснице. Лучше б чирей соскочил – выдавил и всего делов.
– Завтра-то встанешь?
– А куды ж я денусь! Ты ж за меня в уборную не побежишь…
– Так может, я баньку протоплю, а? Веничком тебя отхожу, глядишь, на горячем-то пару и отпустит.
– Баньку, говоришь?
– Но, – кивнул Тимофей.
– А чего… Давай баньку.
Дед Устин прищурил левый глаз и, хитро посмотрев на Тимофея, добавил:
– И Таньку…
– Какую? – не сразу сообразив, спросил Тимофей.
– Да шуткую я, дурень, шуткую! Поверил сразу… Смолоду-то не было, чтоб я по девкам от Богом даденой жены бегал, а щас и подавно не надо... Эт я так, для смеху.
– Ну, ты даёшь, батя! А я уж подумал…
– Много думаешь, – оборвал Тимофея дед Устин. – Ты там, гляди, старухе моей не скажи.
Тимофей с театральным укором поглядел на деда Устина, сказав с ноткой лёгкой обиды:
– Ясное дело! Чтоб Тимофей Щербаков отца матери сдал, не бывать такому! Ладно, хоть предупредил вовремя, а то ведь я чуть Таньку тебе не пошёл искать.
Дед Устин легонько ткнул Тимофея в скулу:
– Как дал бы тебе! Иди уж, баню готовь, а я пока двор подмету…
Тимофей встал и пошёл в конец двора, потом обернулся и громко спросил:
– Тять?!
– Чего тебе?
– Слышь, дак я так и не понял, Таньку-то звать или как?!
Дед Устин подскочил и метнул в Тимофея сапог, который, просвистев возле уха Ти-мофея, упал у забора. Засмеявшись, Тимофей сорвал веточку спелой черёмухи, и скрылся в бане.
…Лето 1918-го года Щербаковы провели в ежедневном труде и заботах, которые на-чинались, как у всех старообрядцев, с первыми петухами и заканчивались поздним вече-ром, а часто и по первым звёздам. Щербаковы принимались за дела после общей молитвы и завтрака, непременно получив наставления от придирчивого деда Устина, который в семье был за главного, по-старообрядски называясь «большаком». Каждому из домашних дед Ус-тин выделял свой фронт работ, за чем следил зорко и строго, время от времени ворча, но исключительно для порядку, чем иногда вызывал у бабки Авдотьи лёгкое раздражение:
– Ишь, раскомандовался… Прям, генерал в панталонах!   
Если у баб работа была помельче да похлопотливее, то у мужиков – потяжельше, да поосновательнее. Тимофей с дедом Устином всё время были или во дворе или в поле, вре-менами вырываясь в лес за ягодой с грибами и на речку за рыбой. Весной пахали, осенью косили, целыми днями пропадая в лугах – зима в Подмосковье хоть и недолгая, но без доб-рого запаса сена скотине её не пережить. Дел у мужиков было много. То за дровами надоб-но съездить, то телегу с кадушками подладить, то лыка для лаптей надрать, то ульи прове-рить.
Летними вечерами лапти с корзинами плели, косы отбивали, ножи с топорами точи-ли, да дому деревянные портки подтягивали. Без мужика дом – не дом, а времянка, ему пригляд нужен и крепкие руки. Там подколоти, тут подстругай, здесь подправь, да подсыпь. Целыми днями, как только появлялась свободная минутка, Тимофей уходил в сарай, от по-ла до потолка забитый инструментом – без инструмента мужику в деревне гибель.
Сарай был небольшим, но длинным и вместительным, с ящичками, полочками и гвоздями в стене. У левой стены стоял большой верстак, на котором Тимофей стругал дос-ки. Над верстаком на стене висели верёвки, замки, обручи для бочек, подковы, ножницы, серпы… На стене напротив – конская упряжь и сети. Под верстаком в ящичках лежала вся-кая мелочёвка. В глубине сарая напротив двери прислонилась к стене борона, тут же лежа-ли запасные колёса для телеги с ободьями, соха и несколько сошников. Рядом стояли граб-ли, лопаты, пешни, двуручные пилы, косы, топоры, вилы и цепы. Здесь же нашла себе ме-сто пара широких лыж. На столе напротив верстака плотно друг к дружке лежал плотниц-кий инструмент.
Отдельное место на столе занимала деревянная прямоугольная коробка с красивым резным узором на крышке, в которой хранилось главное сокровище Тимофея – резцы с за-круглёнными полированными рукоятками. Резцами Тимофей вытворял настоящие чудеса, превратив дом в игрушку с резными воротами, наличниками и коньком. Даже обычные доски под горячее Тимофей сделал с завитками.
Со стороны всё это могло показаться свалкой, но опытный мужицкий взгляд видел в этом железно-деревянном хаосе стройную систему и порядок, нарушать которые не дозво-лялось никому кроме Тимофея и деда Устина, у которых каждая железка и деревяшка ле-жали на определённом месте…
Мужик мужиком, а без бабы дом как без души. Доля бабья с малолетства нелёгкая. За детьми пригляди, воды натаскай, еду приготовь, хлеба напеки, одёжу в порядок приведи, в доме приберись, посуду помой да постирай, рушники с занавесками отпарь, отбели, да вышивкой узорчатой укрась. Зимой – дом. Летом с утра до вечера – огород с прополкой и поливкой. А ещё были гуси, куры, коровы. Одних покорми, других подои, у третьих почис-ти…
Тяжко было Мане привыкать к строгому быту старообрядцев, но виду она не пода-вала. Дед Устин видел это, а потому частенько давал внучке отгулы, позволяя сбегать на речку или просто отдохнуть.
Однажды вечером, когда Маня играла с Белкой, дед Устин, по обыкновению, сел на крыльцо.
– Мань, – крикнул он внучке, – иди-к сюды!
Маня подбежала к деду.
– Чего, деда?
– Садись-ка, поболтаем.
Маня присела рядом.
– Как тебе у нас? Нравится хоть?
– Ага.
– Не тяжко?
– Неа, – отчеканила Маня, но по голосу внучки дед Устин понял, что всё-таки ей не-просто. Он обнял Маню и вздохнул:
– Не умеешь ты врать, Манька. Да оно и к лучшему.
– Почему, – с любопытством спросила Маня.
– У тех, кто врёт, хвост собачий вырастает.
Маня испуганно посмотрела на деда.
– Да-а… Вот такая вот болесь… Знал я одну девочку, которая всё время врала. Так вот у ей однажды утром вырос настояшшый собачий хвост. Потом даже к врачам возили в саму Москву и операцию делали. Такие вот дела бывают. Так что, врать нельзя… Не бу-дешь врать?
– Не-е, – почти клятвенно заверила деда Маня.
– Вот и правильно. Ты думаешь, я не вижу, что тебе тяжко бывает? Всё я вижу. Сам маленький был и тоже работать не хотел, а надо было. Нас, голодранцев, в семье восемь душ было, и все мамке с тятькой помогали, чем могли. У меня, как у самого младшого,  ра-бота полегче была. Даст тятька хворостину и к гусям на целый день приставляет.  Комары всего искусают, солнце прожарит, а то дождичек промочит, а бросить гусей нельзя. Это у господ зонтики всякие были, а в моё время лопухом прикроешься, вот и весь зонтик. Или под дерево спрячешься и сидишь – смотришь, чтобы гуси далеко не ушли, да чтобы их коршун не схватил. Как-то раз сморило меня, я и заснул. Просыпаюсь, а гусей нет. Я туда-сюда, не могу их найти. Перепужался! Что ты! Думал, не то коршуны их похватали, не то волки. Бегаю по полю, плачу, зову их. Кое-как отыскал за деревней… Вот ты думаешь, дед Устин старый и глупый, ничего не понимает, только ходит да командует всеми. Так?
Маня слабо кивнула. Дед Устин погладил внучку по голове и поцеловал в макушку.
– Глупенькая ты ещё. Мне и самому-то порой тошно бывает всеми командовать, но ежели мы с тобой, Маня, вовремя работу не сделаем, ничего у нас не будет. Так и помрём с голодухи. Вот ты хлеб любишь?
Маня согласно кивнула.
– И я люблю. Даже больше, чем бабушку Авдотью.
Маня засмеялась.
– А за что её любить? Только и ворчит на меня… Ну, дык, откуда хлебушек-то бе-рётся?
– Из печки, – уверенно сказала Маня.
Дед Устин улыбнулся:
– Ну, эт верно. А до печки он где был?
Маня пожала плечами.
– До печки хлеб был зерном. Зерно у нас в амбаре видала?
– Ага.
– А откуда оно?
– Из поля.
– Верно. А кто его туда посадил?
– Ты с тятькой.
– Точно. А ежели бы мы зерно в землю не посадили, был бы у нас с тобой в печке хлеб?
– Неа.
– Правильно мыслишь, а я-то всё думал, что ты только блох у Белки ловить уме-ешь…
Дед Устин легонько похлопал внучку по плечу:
– Трудно в деревне, понимаю… Но ведь и хорошо, Мань. Хорошо же?
– Да-а, – философски протянула Маня, подперев голову кулачком.
– Деревня, это жи-ись! – Дед Устин обвёл рукой двор. – Погляди, Маня! Простор, куда ни глянь. Природа, свежий воздух… В городе по полям босыми ногами не походишь, тишину не послушаешь и с берёзками не пошепчешься, а у нас это хоть кажный день. Захо-тела – на речку пошла, захотела – в бане помылась. Зимой холод, а в избе теплынь, хоть ананасы сади. Залез на полати и плюй сверху на бабку Авдотью. А в городе что? Даже печ-ки нет. Одни театры и академии. Скукотища. А трудности что… Они, Манька, только на пользу. Труд только крепче человека делает, и ответственнее. В жизни, я тебе по секрету скажу, без упорства, без умения много и честно трудиться ничего не добьёшься. Вот так-то. А где-то надо просто упереться и потерпеть. Даже до ветру идёшь, тужиться надобно, а тут жись. В деревне завсегда хорошие люди вырастают. Не все, конечно. И лодыри бывают, и злые, и глупенькие от роду, а куда от них деться…
– Деда, а пастух Васька, он глупенький? – вдруг, спросила Маня про местного пас-туха. Сколько ему было годов, никто точно не знал, – Васька прибился к старообрядцам уже взрослым, - но не меньше 25-ти. А вот по уму был как дитё малое – всё смеялся да куз-нечиков ловил, но дело своё знал – всё стадо коровье было под его приглядом. Ходит по полю и кнутом щёлкает. Дадут деревенские Ваське свистульку, он рад радёхонек – свистит что-то своё, пока коровы пасутся…
– Да, Манечка, глупенький. Но добрый, – ответил дед Устин. – А есть люди умные, всяким наукам наученные, да злые. Наобещают народу землю да свободу, а сами кровь людскую пускают. И нету на них никакой управы…
Так и сидели частенько дед Устин с Маней на крыльце, говоря о жизни. Полюбила Маня деда. Он хоть и строгий был, а добрый, как мамка Настя, по которой Маня по-прежнему скучала, успев искренне привязаться к Евдокии, заменившей ей родную мать.
С того момента, как Маня попала к Щербаковым, она окрепла, чуть подросла и уже не так переживала о смерти братика, которого нет-нет да вспоминала. Да и некогда было переживать – работы было хоть отбавляй, Маня едва успевала за Евдокией. Вместе коров доили, вместе тесто заводили, вместе стирали и вышивали. Да и самой Мане было интерес-но наблюдать, как тёплое молоко, взбивая пушистую пену, тонкими острыми струйками в ведро льётся, как веретено крутится, как опара поднимается, как на грядках лезут первые росточки. Бывало, с самого утра уйдёт Маня в огород и выглядывает, не проклюнулась ли зелень, из которой больше всего любила горох. Гороха Щербаковы садили много, чтобы на всю зиму хватило. Как только появлялись первые сочные стручки, Маня набивала ими по-дол сарафана и шла угощать домашних. Всем раздаст, даже телятам…
 За ежедневными хлопотами Щербаковы не заметили, как урожайное лето сменила золотая осень. Всего запасли – репы, моркови, лука с чесноком, гороха, свёклы, капусты, бобов, картошки... Да и живность хорошо выручала. Курицы с гусями давали яйца и шли на супы. Благодаря коровам в доме Щербаковых всегда было свежее молоко, творог, сметана и масло, а из говяжьего мяса Тимофей с дедом Устином впрок запасали солонины. Пасека же весь год обеспечивала Щербаковых прекрасным мёдом – каждую осень мужики брали с неё по две бочки мёду. Что-то себе оставляли, а что-то в Верею на продажу везли…
Всё лето Маня помогала матери с бабушкой собирать грибы с ягодой. Грибы суши-ли, а из ягод делали варенье. Как только начиналась пора яблок, Щербаковы готовили по-суду. Продавать яблоки, которые росли практически в каждом дворе, было всё равно неку-да, отчего мера картошки, составлявшая 16 килограммов, стоила гораздо дороже меры яб-лок. Часть яблок съедалась, часть сушилась на компоты, а большая часть засыпалась в ам-бар в специальные ямы, обложенные досками. На дно ямы стелили слой сухой соломы, по-том слой сухих листьев и слоями складывали яблоки, пересыпая их листвой. Сверху яму закрывали сухими досками и соломой. Каждый месяц яблоки проверяли – гнилые отдавали скотине, а целые протирали сухой тряпкой и снова укладывали слоями.
И, конечно, как любая старообрядческая семья, семья Щербаковых не обходилась без хлеба, который сеяли с помощью двух лошадей – кобылы Зорьки и коня Огонька, а по-том жали и обмолачивали всей семьёй. Овёс шёл на корм скотине, а из пшеничной и ржа-ной муки Щербаковы пекли хлеб. Зерно хранили в отдельном амбаре в специальных ямах, стены и дно которых были обмазаны обожжённой глиной. Поверх каждой ямы укладывался специальный щит из толстых досок с небольшим отверстием в центре, чтобы можно было пролезть одному человеку. Отверстие это, в свою очередь, закрывалось деревянной за-глушкой.
Урожай хлеба летом 1918-го года обещал быть богатым. В золотых полях звенел ка-ждый колосок. Тимофей был доволен. Одно беспокоило – быстрое обесценивание денег и неудержимый рост цен на всё, полностью перечёркивавший все планы Щербаковых. В на-чале года Тимофей наметил купить с продажи нескольких пудов зерна новые яловые сапоги для себя и отца, для баб тканей, кой чего по мелочи и красивые бусики для Мани, но сейчас он уже не был уверен даже в том, сможет ли купить просто бусики.
Отца, у которого временами шалило сердце, Тимофей старался беречь от неприят-ных новостей, но до конца оставить втайне происходящее ему так и не удалось. Как-то в один из дней, когда Тимофей был в Верее, дед Устин сидел на лавке во дворе и резал дере-вянные ложки. Маня бегала за котятами, бабка Авдотья крутила пряжу, а Евдокия пекла пироги. День клонился к закату. Все ждали из Вереи Тимофея, куда тот уехал ещё рано ут-ром продавать мёд. Наконец, за воротами послышался стук копыт и шум телеги. По заливи-стому лаю Белки стало понятно, что вернулся Тимофей.
– Тятя приехал! – взвизгнула Маня и побежала к воротам.
…Тимофей заехал во двор и, не распрягая Зорьку, сел на крыльцо, устало облоко-тившись на колени. Маня тут же повисла у него на шее.
– Погоди, Манюня. Давай попозже, доча, не до того, – слегка раздражённо сказал Тимофей, снимая с шеи руки дочки.
Маня вздохнула, и пошла играть с котятами.
– Ну, как, купец? Наторговал? – спросил дед Устин, не поднимая глаз.
– Есть немного…
– Покажь.
Не смея ослушаться «большака», Тимофей устало поднялся с лавки и подошёл к те-леге, поочерёдно вытащив из холщового мешка и разложив на сене три отреза ситца разно-го цвету, пару бутылок керосина, несколько коробок спичек, упаковку иголок, соль, шпа-гат, моток верёвки и блестящий кругляш с цепочкой.   
Дед Устин подошёл к телеге и придирчиво осмотрел каждую покупку.
– Ну, чё сказать. Молодец. Нужный товар прикупил.
Вдруг, взгляд деда Устина упал на металлический плоский кругляш.
– А это чего такое? – спросил дед Устин, ткнув в непонятную штуку пальцем.
Тимофей молча взял в руки кругляш и нажал на выступ. Кругляш резко открылся. От неожиданности дед Устин отпрянул.
– Да не боись, батя! – успокоил тестя Тимофей. – Это часы. Тебе купил. Бери.
Дед Устин осторожно взял часы, на секунду потеряв дар речи. Подарок был ценный. Это были хромированные часы самой известной русской часовой марки «Павел Буре», по-ставлявшей наградные часы для царской армии Российской Империи и даже для Импера-торского Двора. Начинка часов производилась в Швейцарии, а сборку делали уже в России. При доступных ценах часы обладали высоким качеством и надёжностью.
– Ну, Тимоха, удивил. Благодарствую!
– Да ладно тебе…
– Дорого?
Тимофей хмыкнул:
– Не дороже денег.
Дед Устин внимательно рассмотрел часы. На блестящей поверхности под крышкой хорошо читалась выгравированная надпись «Павелъ Буре. Поставщикъ Двора Его Величе-ства».
– Это что ж, царские?
– Ну, ты ж у нас в доме царь, значитца царские и есть.
Дед Устин многозначительно покачал головой, оценив подарок:
– Ну, теперя буду как фон-барон.
– А ежели новая власть прознает, что ты мне царские часы задарил?
– А ты не показывай никому и всего делов.
– Вот так подарок! – хмыкнул дед Устин. – А ты чего это такой злой приехал? Прям, как сыч.
– Да, не с чего веселиться, батя.
– Да брось!.. Ма-а-ня-а!
Маня тут же подбежала к деду:
– Чево?
– Того… На-ка вот в избу унеси. На стол положь. Да не урони!
– Ага!
Маня козочкой взбежала на крыльцо и исчезла в дверях.
– Ну, рассказывай давай, – сказал дед Устин, снова принявшись за вырезание ложки, – а то ты известный мастер кишки тянуть.
– Плохи дела, батя. В уезде продотряды появились. С винтовками едут, с пулемёта-ми, как на врага.
– Это хто ж такие? – кряхтя, не без любопытства спросил дед Устин, вырезая дно ложки.
– А это, бать, армия такая, которую комиссары для честного отъёма хлеба у народа придумали.
– А чего ж с винтовками-то? – удивился дед Устин, внимательно посмотрев на Ти-мофея, слова которого ему показались чем-то неправдоподобным.
– Так боятся, видать.
– Кого? – искренне удивился дед Устин, ещё больше удивившись ответу Тимофея.
– Народа.
– А чего ж так? У нас народ, вроде, не кусается. Попросили бы по-доброму, с ними бы поделились. Не за так, конечно, но в обиде бы не оставили.
Тимофей горько усмехнулся:
– Как бы они нас в обиде не оставили. В том-то вся и штука, батя, что делиться с ними никто не хочет. Комиссары-то думали, раз они твёрдые цены на хлеб установили, все их тут же хлебушком и завалят, только народ-то не дурак. Они в деревне-то по 17 рублей за пуд зерна предлагают, а в городе тот же пуд на рынках по 250 сталкивают. Поднимать цены запрещают, а по низкой цене никто его не сдаёт – не выгодно. Вот все к скупщикам да ме-нялам и идут – те-то по 60 рублей за пуд дают, а у менял хлеб на одёжу обменять можно, на сапоги, даже на кровати с подушками. Да на всё! Никто себя добровольно в убытки заго-нять не желает, а городские подыхать не хотят. В городах-то голод, там люди даже кошек с собаками едят.
– Да ты что?
Дед Устин не верил своим ушам. Бывало, голодал, но до того, чтоб кошек с собака-ми есть, дело не доходило ни разу.
 – Кошки что! Там даже голубей едят. Сам не видал, но люди, которые туда хлеб во-зят, рассказывали. Городским теперь без хлеба никак, вот комиссары и озверели. Меняют хлеб на мануфактуру – на деньги-то желающих нет. Всяку бяку предлагают – керосин с та-баком, ткани, сапоги… Кто-то соглашается, но таких немного. Нынче все умные. Дураков нет. Инфляция!
– Чего? – переспросил дед Устин, сбрасывая на траву круглый берёзовый завиток.
– Инфляция, говорю.
– Ты из себя умника-то не корчи! Нахватался в городе… Говори проще.
Тимофей выдохнул, подумав: «Да, батя, тяжко с тобой бывает…»
– Да ты не кипятись. Инфляция – это когда деньги обезцениваются.
– И когда бы это, интересно, они обезценились?! – возмутился дед Устин.
Тимофей с лёгким укором посмотрел на тестя:
– Ты когда последний раз в Верее был?
Дед Устин наморщил лоб.
– Ну, вот… Даже вспомнить не можешь, а я каждый месяц по два раза мотаюсь. Нынче на деньги шиш с маслом купишь. Мы с тобой в 15-м году сапоги за сколь брали? За 6 рублей. А теперь их меньше чем за 200 рубликов никто не уступит. Чуешь? Деньги нынче – пыль.
Дед Устин почесал затылок:
– Как же так-то… Вот же ты, вроде, сахар покупал!
– Покупал. И почти все деньги оставил. Так это ещё полгода назад было, а теперь цены уж давно не те. Я сахар по 45 рублей за пуд брал, а щас он 1600 стоит. Теперь без са-хару будем.
– Эт как мы без сахару-то? – взвился дед Устин.
– Сахар, батя, не хлеб. Ничо. Привыкнем. Это даже пользительно – от сладкого зад-ница слипается.
– Щас как дам по лбу вот этим вот кулаком, и у тебя глазки слипнутся!
Дед Устин погрозил Тимофею большим, с круглыми костяшками мосластым кула-ком.
– Да шучу я!
– Шутит он…
Дед Устин раздражённо продолжил резать ложку.
– Не боись, бать. Выкрутимся. Будет у нас сахар. Наменяем. Нынче за фунт сахару дают 4 фунта пшеницы. Наскребём. Не наскребём – часы твои сдадим…
Дед Устин с обидой посмотрел на зятя:
– Так можа сразу заберёшь подарочек-то свой, а?
Тимофей подошёл к тестю и, встав на колени, положив руку деда Устина себе на го-лову:
– Ну, прости, бать. Чё-т я лишнего брякнул, не подумамши. Можешь меня за вихры оттаскать.
– Да надо больно!
Дед Устин вздохнул:
– Большой вырос, а как был дурак, так и остался… 
Мена в 1918-м году станет одним из способов выживания для миллионов людей, в том числе, и для Щербаковых. Так, пуд ржаной муки можно будет сменять на ситцевое платье, или пару сапожных заготовок, или 30 фунтов керосина, или на 3 фунта махорки. За 2 пуда можно будет приобрести на выбор сапоги, новое ватное одеяло, столовый стол или никелированный самовар. На 3 пуда можно будет сменять хомут с уздечкой или настенные часы. Стать обладателем шубы можно будет за 4 пуда муки, а в 5 пудов обойдётся трюмо. Керосиновую лампу или 6 чайных приборов можно будет приобрести за сотню яиц, а хо-рошие сапоги за 1 воз сена…
Неожиданно к Тимофею подбежал котёнок, начав тереться о голенище сапога. Ти-мофей присел на корточки и погладил котёнка:
– Хорошо тварям Божьим – ни денег не надо, ни сахару… Сахар, батя, это не про-блема. Проблема – продотряды. Их за хлебом отправили, а они грабительствуют, что при-глянётся, то и забирают. Пьяные через одного. Ладно бы хлеб брали – не жалко, хлеб вы-растить можно. До чего дошло – баб силой берут. Это ж какие звери! Мужики за баб, по-нятное дело, заступаются, а комиссары им прикладом в зубы. Куда ж ты против винтовок попрёшь! Вот тебе и советская власть! На словах-то у них всё красиво – «земля – крестья-нам», «фабрики – рабочим». Что ни инструкция, то всё «спасибо» да «пожалуйста», да «милости просим», а в жизни прав тот, у кого винтовка с пулемётом. Мужики поговарива-ют, кое-где бунты пошли с убийствами. Вот такие вот дела, батя…
Осенью 1918-го года в Подмосковье, как и во многих других регионах России, было неспокойно. Народные волнения начались здесь ещё в начале года, но поначалу они были в виде небольших стычек с большевиками, которые по-своему вершили «революционную справедливость», грабя крестьян. Противников советской власти, которая в Наро-Фоминском и находившемся по соседству с ним Верейском уездах, было немало. К тому времени большевики, почувствовав долгожданную свободу, совсем обнаглели. К власти пришли те, кого до революции особо не жаловали нигде – тунеядцы, пропойцы, любители покомандовать и лихой люд, готовый ради бутыля самогона и копейки на всё, даже на убийство.
Любая революция первым выносит на поверхность человеческий шлак, тех, кто, не моргнув глазом, способен убить во имя высокой цели, а то и за просто так. Таких в 1918-м году было немало. Вооружённые, озлобленные, почуявшие вкус власти, они начнут приду-мывать новые законы, устанавливая свои порядки в городах и сёлах. Не исключением ста-нет и Наро-Фоминский уезд, в котором мятежи вспыхнули сразу в двух местах – в Верее и Вышегороде. Советская власть не будет вдаваться в подробности мятежей и причинах, при-ведших к нему, тут же назвав их «контрреволюционным восстанием кулаков»…
Услышав это, дед Устин нахмурил брови.
– Это плохо… Раз такое началось, будет только хуже.
– Да уж чего хорошего, – согласился Тимофей. – Мне трактирщик рассказал, отчего всё это началось. Оказывается, комиссары издали закон, по которому они теперь у нас бу-дут забирать «излишки» для города. Мы-то с тобой думали, что у нас в амбаре запасы на жизнь заготовлены, а там, вишь, излишки… И теперь мы эти излишки должны им на ссып-ные пункты везти, а кто не привезёт, по тому закону «врагами народа» будут считаться, а с врагами сам понимаешь, как будут поступать. Получается, что и мы тобой, и мать с Евдо-кией, и даже Манька наша по-ихнему теперь «враги народа» – мы ж с тобой наш хлеб им не повезём…
«Закон», о котором Тимофею рассказал трактирщик, назывался Декретом Всерос-сийского Центрального Исполнительного Комитета Советов Рабочих, Солдатских, Кресть-янских и Казачьих Депутатов «О предоставлении Народному Комиссару Продовольствия чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные за-пасы и спекулирующей ими». Отныне, на основании этого декрета, советская власть обязы-вала «каждого владельца хлеба весь избыток сверх количества, необходимого для об-семенения полей и личного потребления по установленным нормам до нового урожая, заявить к сдаче в недельный срок после объявления этого постановления в каждой во-лости». Теперь все, кто имел излишек хлеба сверх положенной властью нормы, и не выво-зящий его на ссыпные пункты, считался «врагом народа». Согласно декрету, за укрыва-тельство хлеба нарушителям грозило не менее 10-ти лет тюремного заключения, изгнание из общины и конфискация имущества. В число «врагов народа» попадали и самогонщики, которые сверх положенного наказания, приговаривались ещё и к принудительным общест-венным работам…
Дед Устин молча резал ложку. Не укладывалось в его старообрядческой голове, как можно человека за хлеб в тюрьму отправлять. За татьбу, за убийство сам Бог велел, но не за хлеб же… Не утерпел, высказал вслух свои мысли:
– Это как же, Тимоха! За хлеб и в тюрьму? Ну, не украли же мы этот хлеб! Сами ж вырастили – вот этими вот руками.
Дед Устин вытянул вперёд крепкие натруженные руки с синими венами, и так сжал кулаки, что побелели пальцы. В глазах старика блеснули слёзы.
Тимофей подошёл к отцу и присел рядышком на лавку, положив руку на его плечо.
– Ладно, батя. Ну, перестань. Не дождутся они наших слёз. Нам слёзы ещё пригодят-ся, когда мы от радости будем плакать на поминках этих антихристов. Думаешь, я не пере-живаю?
Тимофей стукнул кулаком по лавке:
– Да у меня душа кровью обливается, как подумаю, что комиссары наш хлеб заби-рать будут. Всё им мало, мало, мало! Государя скинули. Землю отобрали. Банки с золотом загребли. Цены уронили. Веру зажимают. Теперь до хлеба добрались. Скоро дышать будем с их разрешения. Что за время настаёт…
– Всё по грехам нашим, – уже спокойным голосом сказал дед Устин, вытерев рука-вом слезу. – Позабыли люди Бога, заповеди не исполняют, Государя не уберегли, иереев Божиих жизни лишили, мощи потревожили, вот и хлебаем полным ртом. Погоди. Дальше ишшо хуже будет.
– Да куда ж хуже-то, бать!
– Ох, Тимоха, Тимоха, – вздохнул дед Устин, сметая стружку с рубахи и штанов. – Ты думаешь, это первый раз с людями? До нас с тобой кого только не было под солнцем! Почто Господь Содом с Гоморрой спалил? А? Тоже, поди, не за праведную жись…
В этот момент Тимофей встал с лавки и подошёл к телеге. Понизив голос и пошире открыв вещмешок, он вдруг, сказал:
– Я тут, бать, кое-чего поинтереснее сахару прикупил. Глянь.
– Чего у тебя там? – недовольно проворчал дед Устин, нехотя вставая с лавки. По-дойдя к Тимофею, старик наклонился над вещмешком и обомлел – на дне в промасленной тряпке лежал новенький, блестящий от смазки, наган. Глаза деда Устина заблестели гне-вом:
– Ты что, дурья башка! Под гибель нас захотел подвести?!
– Да тихо ты, батя! Чего расшумелся-то? Ты ещё соседей позови – пусть вся деревня знает.
Тимофей быстро завернул пистолет в тряпку и закрыл вещмешок, поймав осуждаю-щий взгляд отца:
– Какой же ты старообрядец, коли за пистоль берёшься?
Тимофей усмехнулся:
– Будто старообрядцев в армии отродясь не бывало. Как по избам шушукаться, так все смелые, кого ни возьми – все против комиссаров, а как бороться с ними, так сразу вза-пятки.
Дед Устин облокотился на край телеги, замотав седой головой:
– Ой, не довела бы твоя покупка нас до беды, Тимо-оха-а… Ты хоть скажи, чего удумал-то? Убить кого?
– Да ну! Убить… С меня убивец, как с оглобли поясок.
– Ну, дак пошто-то же купил!
– Ну, пошто-то купил. Всякое бывает… Время нынче, сам знаешь, неспокойное. Не дай Бог, конечно, но может, моя покупка нам жизнь сбережёт.
Дед Устин в сердцах сплюнул, уперев руки в бока.
– Вот же, прохвост, а! Почём хоть взял-то?
– За 270, – буркнул Тимофей.
– Дороговато чё-то…
– Да где ж дороговато-то! Нормальная цена. А за бесплатно только чирей соскакива-ет.
– Ну, а патронов-то хоть сколь?
– Три десятка.
Дед Устин недовольно хмыкнул:
– Чего так мало-то? Мог бы и поболе взять.
– Дак денег уж не было.
– У кого хоть купил?
– Да у солдата одного…
Дед Устин вздохнул и хлопнул Тимофея по спине:
– А можа, оно и верно…
Потом, вдруг, толкнул зятя плечом:
– Слышь, дай-ка гляну ишшо.
– Чего? – не сразу сообразив, спросил Тимофей.
– Ну.., пистоль.
Тимофей посмотрел на тестя, в глазах которого играли озорные огоньки и любопыт-ство. Тимофей снова раскрыл мешок и развернул тряпку. Дед Устин опустил в мешок руку и взял «пистоль», сжав его в кулаке. Он несколько раз потряс его в воздухе, заглянул в ду-ло, а потом внимательно рассмотрел, повернув сначала одной стороной, потом другой. На-ган был совсем новый, с кобурой и шнурком на конце рукоятки, с барабаном, с надписью «Тульский оружейный завод» и номером 62318. На лице старика сияла мальчишеская улыбка:
– А ничо пистоль-то, слышь, Тимоха! Справный!
Тимофей сразу приосанился:
– А я тебе о чём! С 25-ти метров пять досок в 25 сантиметров пробивает. Хорошая штука. В хозяйстве завсегда сгодится.
– Ага, – съёрничал дед Устин. – С утра на молитвенный начал всех будить в самый раз… Ты мне потом такой жа купи – буду Авдотью по избе гонять, а то распустилась со-всем.
Тимофей засмеялся:
– Вот это уже другой разговор…
Пока Тимофей заворачивал «пистоль», Дед Устин взял с телеги длинную соломинку и стал отламывать от неё маленькие части. Так легче думалось над тем, что поведал Тимо-фей. Своими разговорами он только разбередил душу тестя, в которой теперь не было места покою и уверенности в завтрашнем дне. Дед Устин уже прекрасно понимал, кто пришёл к власти в России, но всё ещё надеялся на то, что пожалеет Господь Русь-матушку. 
– Слышь, Тимоха, а можа не поедут к нам эти, как их там?
– Продотрядовцы, – невесело подсказал Тимофей.
– Вот эти самые… Можа обойдётся, а?
– Да не, батя. Точно не обойдётся. По всему видать, скоро эти красные товарищи у нас будут.
Дед Устин решительно хлопнул по телеге:
– В обчем, так, Тимоха. Давай-ка мы с тобой, пока не поздно, на всякий случай, схроны под зерно сделаем. Место посуше выберем подальше от людских глаз, три-пять дён, и схроны будут готовы, а потом пущай эти комиссары кость грызут. Как думаешь?
– А чего делать остаётся. Доски есть, тряпьё кой-какое найдём. Я хоть завтра.
– Ну, и ладненько…
На следующий день мужики отыскали в лесу сухое место среди старого валежника сделав там три ямы, стенки которых обшили досками. Место было неприметным, куда ва-сильевские отродясь не наведывались. Мешки с зерном возили ночью задами, чтобы никто из соседей не видел. Сверху ямы плотно укрыли сколоченными деревянными щитами и хо-рошо присыпали землёй, накидав сверху листвы и веток…
Закончив работу за пять дней, Тимофей с дедом Устином остались довольны вы-бранным местом – в бурелом мало кто сунется. Пройдёт совсем немного времени, и именно эти ямы спасут всю семью Щербаковых от голода…
Тимофей обнял тестя.
– Ничо, бать. Бывало хуже. Всяко разно вылезем. Деревня – не город, всё равно про-кормит.
В словах Тимофея была сермяжная правда. Деревня во все времена, действительно, была кормилицей. Она будет кормить русского мужика и в трудном 1918-м, и в ещё более трудном 1919-м году, пусть и не трижды в день. В то время как жители деревень видели и масло, и молоко со сметаной, и яйца с хлебом, а кое-где и мясо. Городские же часто не ви-дели ничего, кроме пустой горячей воды и кусочка хлеба. Революция, которой многие пе-тербуржцы и москвичи грезили долгими годами и которую видели как единственную изба-вительницу от «ужасного царского ига», не принесла ничего, кроме горького разочарова-ния, бесконечного ограбления собственного народа, невиданного террора и голода. Для из-балованных сытной жизнью горожан, которых сотнями лет кормила деревня, голод стал и суровым испытанием, и заслуженным наказанием за отречение от царя и за кровь тех, кто погиб в пасти Революции с попустительства и согласия обезумевшего народа…
Экономическая ситуация в России после Октябрьской Революции оказалась на-столько критической, что к ней не были готовы даже самые умные головы, имеющие ака-демическое образование. Всё полетело в пропасть. В короткие сроки в стране разладились связи, которые устанавливались между губерниями десятилетиями. Громадное количество предприятий, фабрик и заводов работали либо не на полную мощность, либо не работали вообще.
Среди состоятельных слоёв общества началась паника. В условиях отсутствия точ-ной информации, повсеместного грабежа и террора распоясавшихся «пролетариев» рабо-тать в Советской России становилось не просто сложно, а порой и вовсе опасно. Руководи-тели больших предприятий спешили уехать куда подальше – одни бросали свою собствен-ность, лишь бы успеть унести ноги, другие вывозили дорогое имущество за границу. Одно-временно иностранные инвесторы срочно выводили деньги из неспокойной советской рес-публики, правительство которой готово было национализировать даже воздух.
Заметно подкосили ситуацию в экономике и в обществе грабительские декреты, принятые новой революционной властью. 
14-го декабря 1917-го года будет опубликован декрет «О национализации банков» и «ревизии стальных ящиков», согласно которому «золото в монете и слитках конфиску-ется и передаётся в общегосударственный золотой фонд». Декретом от 23-го января Совет народных комиссаров объявит собственностью Российской Республики имущество и капиталы Петроградского страхового товарищества. 26-го января выйдут декрет «О конфи-скации акционерных капиталов бывших частных банков» и декрет «О национализации торгового флота». 15-го февраля особым декретом будут национализированы крупней-шие зернохранилища страны. 19-го февраля большевики примут декрет «О социализации земли», согласно которому новая власть упраздняла всякую частную собственность на зем-лю, отныне становившуюся государственной.
22-го апреля будет национализирована внешняя торговля, 27-го мая – лес, 3-го июня – Третьяковская галерея, 28-го июня – крупнейшие предприятия практически всех отраслей промышленности, а 13-го июля – имущество «низложенного российского Императора и членов бывшего Императорского Дома». 10-го октября под национализацию подпадут сбе-регательно-вспомогательные кассы российских железных дорог.
Помимо этого, новая власть введёт ряд отмен. Так, 27-го апреля 1918-го года выйдет декрет «Об отмене наследования», согласно которому отменялось «наследование как по закону, так и по духовному завещанию». Декретом «О дарениях» от 20-го мая запреща-лось «дарение и всякое иное безвозмездное предоставление (передача, переуступка и т.п.) имущества на сумму свыше десяти тысяч рублей.» 6-го сентября будут объявлены противозаконными все сделки купли-продажи строений, находящихся в селениях. 29-го июля 1919-го года выйдет декрет «Об отмене права частной собственности на архивы умерших русских писателей, композиторов, художников и учёных», хранящиеся в библиотеках и музеях». 
Кроме того, 21-го января 1918-го года выйдет декрет «Об аннулировании государст-венных займов», а с 17-го февраля будет запрещено торговать изделиями 56-й пробы и из-делиями других высших проб.
Наконец, государство введёт монополию на хлеб, ткани, спички, свечи, рис, кофе, перец и привозные пряности, национализировав спичечные и свечные фабрики и предпри-ятия по оптовой торговле рисом, кофе, перцем и пряностями.
Согласно пункту 9-му декрета «Об организации снабжения» от 21-го ноября 1918-го года, под государственную монополию подпадут также «калоши, подошвенные и рези-новые пластины, изделия фабрик жёлтых табаков, махорочных, и сигарных, и гильзо-вых; сахарин; изделия крахмало-паточных заводов; изделия кондитерских фабрик; чай, кофе, какао и фабричные их суррогаты; соль, спички; изделия ткацких фабрик; швейные нитки; обувь фабричного производства; керосин; смазочные масла нефтяного проис-хождения; фабричного производства гвозди, подковы и подковные шипы; всякого рода железо; свечи фабричного производства; сельскохозяйственные орудия и машины; мы-ло фабричного производства; изделия сахарных и сахаро-рафинадных заводов; писчая, почтовая, обёрточная и папиросная бумага; охотничий порох и всякие привозимые из-за границы для личного потребления населения продукты»…
Главным инструментом экономической политики советской власти станет ВСНХ – Высший Совет народного хозяйства, учреждённый специальным декретом 5-го декабря 1917-го года. Несмотря на то, что главой ВСНХ будет назначен А.И. Рыков, идейным вдох-новителем этого госоргана будет экономист и публицист Михаил Александрович Лурье (Иехиэль-Михаэль За;лманович), известный под псевдонимом Юрий Ларин, для своих Ми-ка. Ларин был человеком огромных знаний и огромных же проблем со здоровьем – Мика с детства страдал врождённой мышечной дистрофией, доставшейся ему от матери, заболев-шей этой страшной болезнью во время беременности и из-за того брошенной мужем. Если бы не тяжкий недуг, Ларин мог бы сойти за какого-нибудь артиста или аристократа. Это был очень высокого роста человек с большими чёрными глазами, правильными чертами лица и небольшой острой бородкой.
Михаил Рабинович, знавший Ларина, позже будет вспоминать о нём в своих запис-ках:
«Мне дядя Мика запомнился высоким, тощим человеком, который мог, правда рывком, встать, даже немного ходить, но голову держал всегда опущенной, руки у него висели как плети, телефонную трубку он брал двумя руками, подносил к уху с видимым усилием. Лицо его было как-то странно сведено, губы перекошены, речь неясная – я, на-пример, не сразу привык его понимать. Только глаза – умные и добрые, прекрасные гла-за одни жили в этом человеке полной жизнью, часто играли в них весёлые искорки, особенно когда дядя Мика говорил с нами, детьми…»
Ларин относился к категории тех, объятых революционным пламенем, молодых лю-дей, для которых Революция стала возможностью проявить свои скрытые таланты. По вос-поминаниям современников, Ларин просто фонтанировал идеями, однако большая их часть была абсолютно нежизнеспособна. Сил в них было не больше, чем в самом Ларине. Эконо-мист и меньшевик Н.Н. Суханов (Гиммер) писал о Ларине: «…лихой кавалерист, не знаю-щий препятствий в скачке своей фантазии, жестокий экспериментатор, специалист во всех отраслях государственного управления, дилетант во всех своих специально-стях».
Много лет спустя профессор Гарвардского университета по русской истории Ричард Пайпс так опишет Юрия Ларина: «Этот полупарализованный, страдавший страшными болями инвалид, малоизвестный даже специалистам, может по праву считаться ав-тором уникального в истории достижения: вряд ли кому-нибудь ещё удавалось за не-вероятно короткий срок в тридцать месяцев пустить под откос экономику великой державы».
Именно Ларин, настаивавший на необходимости перехода к прямому распределе-нию благ и услуг, стал одним из инициаторов подготовки проекта решения об отмене де-нежного обращения в России, и именно Ларину позже стали приписывать вину за дикую гиперинфляцию в советской республике, которая буквально захлестнёт страну.
Каким образом больной человек оказался властителем умов большевистской вер-хушки, не совсем ясно, но известно, что первое время к мнению Ларина прислушивался сам Ленин, по слухам, даже доверявший ему свою подпись. Впрочем, Ленин, первое время на-ходившийся под влиянием Ларина и отдававший должное его способностям, позже будет вынужден несколько пересмотреть к нему своё отношение:
«Ларин… человек очень способный и обладает большой фантазией. Фантазия есть качество величайшей ценности, но у тов. Ларина её маленький избыток. На-пример, я бы сказал так, что, если бы весь запас фантазии Ларина разделить по-ровну на всё число членов РКП, тогда бы получилось очень хорошо».
Но главной проблемой советской республики были не Ларин и ему подобные, а всё более ухудшавшееся продовольственное обеспечение России. По оценкам Временного пра-вительства, при не очень хорошем урожае 1917-го года, имеющихся запасов зерна в стране могло быть около 669-ти миллионов пудов. Этого должно было хватить для удовлетворе-ния продовольственных потребностей населения. Хлеба в стране будет достаточно, о чём скажет даже Ленин: «Сейчас надвигается голод, но мы знаем, что хлеба вполне хватит и без Сибири, Кавказа, Украины. Хлеба имеется достаточное количество до нового урожая в губерниях, окружающих столицу, но он весь запрятан кулаками».
Однако уже весной 1918-го года продовольственное положение в стране резко ухудшится из-за повального бардака и разрушенной большевиками государственной эко-номики. Доставить хлеб в города, промышленные центры и армию будет практически не-возможно. Проблема была даже не в том, что закупленный хлеб нужно было везти на мель-ницы, а мукомолы не желали работать за копейки, взвинчивая цены. К этому времени была нарушена отлаженная годами система транспортного сообщения, а местами наблюдались разрушения железнодорожной инфраструктуры. Кроме того, большая часть засыпаемого в вагоны хлеба шла на погашение кредитов, выданных России союзниками, а также на вы-полнение обязательств царского правительства.
Наконец, выполнению продовольственной программы мешала коррумпированность, а часто и просто недееспособность отдельных чиновников...
Летом 1918-го года хлеба в России уродится очень много, особенно на правом бере-гу Волги, однако в условиях Гражданской войны собрать будут мешать бои за Симбирск и Казань, а также набеги казаков на Астрахань и на южные уезды Саратовской губернии. Правительство попытается выровнять ситуацию, приняв ряд экстренных мер. В срочном порядке будет введена карточная система, «твёрдые закупочные цены» и монополия на це-лый ряд продовольственных товаров, начнётся изъятие хлеба в районах с помощью военно-гражданских комиссий. Однако эти меры останутся бесполезными. Перед Россией встанет угроза голода, который будет уже неминуем. Это понимали все.
Одной из первых недостаток провизии ощутит на себе армия. В августе 1917-го года русские войска будут снабжены провиантом и фуражом лишь на треть. Вскоре из Петро-града начнёт уезжать население – люди уже не смогут покупать резко подорожавшие про-дукты на зарплату, которой не хватало абсолютно ни на что. Новая власть попадёт в собст-венную ловушку. В погоне за призрачной свободой и равенством, пролетариат угодит в экономическую яму, выкопанную его же руками. После провозглашения декрета «О земле» основные сельхозугодья в России вместе со скотом и инвентарём будут растащены кресть-янами по дворам и коллективным крестьянским хозяйствам  во время «чёрного передела».
Не принявшая идеи новой власти и ожидавшая от неё справедливых цен, деревня не спешила расставаться с хлебом – отдавать его задарма советской власти за ничего не сто-ившие «бумажки» Керенского, не обученное азам экономики, но далеко не глупое деревен-ское население, попросту не желало.
На местах быстро стали появляться «кулацкие» схемы реализации хлеба, которые на деле были способом соображавшей в экономике части зажиточных крестьян получить за хлеб определённую материальную выгоду. В описании А. Беркевича наиболее распростра-нённая схема выглядела следующим образом: «Кулаки обещали снабдить хлебом мест-ную бедноту при условии, чтобы в город не ушло ни одно зерно… План снабжения бед-ноты хлебом был задуман кулаками чрезвычайно хитро. Они предлагали, при условии отказа бедноты от участия в реквизиции, открыть сбор пожертвований мукой, зер-ном и деньгами. Собранный по пожертвованиям хлеб будет отпускаться беднякам по карточкам по цене вдвое меньшей, чем цены на вольном рынке, но и вдвое превышаю-щей государственную цену. Обманутый кулаками волостной съезд высказался против реквизиции хлеба в волости».
В марте 1918-го года в органе Самарского губернского земства «Земская жизнь» бу-дет опубликован отчёт писателя Александра Неверова, служившего в Симбирском земстве по Мелекесскому уезду. Из отчёта: «Законам» здесь не подчиняются, циркуляры не дей-ствуют. Люди разделились на голодных, не имеющих хлеба, и на сытых, не выпускаю-щих хлеб. Бесхлебные просят хлеба, сытые не дают».
Ситуацию усугубляло и то, что никаких аргументов властей, пытавшихся донести до деревни действительно огромную продовольственную проблему в городах, крестьяне не принимали. Теперь от решения хлебного вопроса будет зависеть не только судьба револю-ции, но и всей России. Не будет хлеба, не будет и всего остального – транспорта, промыш-ленности, армии, флота, да и самой жизни. В сложившейся безвыходной ситуации хлеб ос-тавалось взять только силой. Правительство принимает решение, во что бы то ни стало, изъять «излишки» хлеба у деревни, где, по мнению красных комиссаров, было логово «де-ревенской буржуазии» – кулаков, помещиков, спекулянтов и зажиточных крестьян. Между тем, у большей части крестьян, треть из которых вскоре надо будет спасать от голодной смерти, излишков хлеба не было в помине.
Но красные комиссары не обращали внимания на резоны деревни – хлеб она должна была отдать и точка...
Однако в некоторых губерниях «излишки» хлеба всё же имелись. Например, в Воро-нежской губернии таких «излишков» было 7 миллионов пудов, из которых 3 миллиона со-ветская власть не увидела. В качестве протеста против насильственного отъёма хлеба воро-нежские крестьяне намеренно начали скармливать хлеб скоту и пускать его на самогон. Кровавой трёхдневной бойней обернулась для заготовителей попытка вывезти хлеб на же-лезнодорожную станцию в Бобровском уезде, где крестьяне устроили настоящую войну, результатом которой стало множество раненых и убитых.
Пока крестьяне одних губерний скармливали хлеб скоту, в других губерниях дейст-вительно не было ни зёрнышка. В Калужской губернии крестьяне будут получать не боль-ше 2-3-х фунтов хлеба в месяц. В Псковской губернии 50 % детей опухнут от голода, а Петроградская губерния за четыре месяца получит только 245 вагонов хлеба. В некоторых уездах к весне жители съедят все семена, оставленные на посев. Неудивительно, что во многих местах недостаток хлеба вызывал настоящие голодные бунты. Так, в городе Бельске Смоленской губернии жертвами голодного бунта стали расстрелянные разъярённой толпой члены уездного Совета. Часто охота за хлебом приводила к кровопролитным столкновени-ям между деревнями, которые обыскивали одна другую…
Ленин прекрасно понимал, что просто взять и отобрать хлеб у народа будет невоз-можно – это вызвало бы резкое отторжение народа от советской власти и возникновение мощнейшей многомиллионной оппозиции, которая бы смела советскую власть в несколько недель. Можно было бы перестрелять всех саботажников, что поначалу и предлагали в пы-лу горячих дискуссий на заседаниях Совнаркома отдельные решительные товарищи, но то-гда пришлось бы расстрелять каждого третьего, если не второго, и растить хлеб было бы просто некому.
Пытаясь решить проблему продовольственного обеспечения городов, Советское правительство пошло на вынужденный, пока ещё добровольный товарообмен с «кулаками» и «буржуями». 25-го марта на заседании Совнаркома, на котором обсуждался декрет о то-варообмене, будет принято постановление о выделении Наркомпроду 1-го миллиарда 162-х миллионов рублей и специальных товаров для деревни на 1162 миллиона рублей. За хлеб крестьянам предлагались кожа, шорные изделия, нитки, обувь, ткани, спички, стекло, сма-зочное масло, галоши, чай, мыло, сахар, соль, керосин, подковы, проволока, посуда, листо-вое и сортовое железо, гвозди, сноповязальный шпагат, верёвочные изделия, инвентарь, орудия и сельскохозяйственные машины.
В фондах Наркомпрода на тот момент будет 200 тысяч пар кожаной обуви, 2 мил-лиона пар галош, 400 миллионов аршинов тканей, 17 миллионов пудов сахара, огромное количество гвоздей, сельхозинвентаря, машин и много другого. Взамен на товары власти рассчитывали получить от деревни 230 миллионов пудов продовольствия.
На местах в кратчайшие сроки будут созданы товарообменные пункты и склады. Только в Тамбовской губернии появится 28 товарообменных пунктов и складов Центротек-стиля. Для стимулирования заготовок хлеба Ленин отдаст распоряжение премировать пере-довые волости и селения машинами, а также выделять дополнительные средства для боль-ниц и школ. Ленин рекомендует «поставить дело так, чтобы в одной волости за другой ссыпались и вывозились все без изъятия излишки хлеба. Образцовым волостям не жа-лейте машин и премий».
Несмотря на некоторый успех спецоперации по изъятию хлеба у деревни, в  целом, план по отгрузке хлеба в города, разработанный Советом народных комиссаров, с треском провалится. Товарообмен с деревней, на который власти сделали большую ставку, на выхо-де дал только 6,7 % от ожидаемого результата. Частично это объяснялось ещё и тем, что большая часть товаров не то по ошибке, не то по незнанию ситуации в стране, была на-правлена в самые хлебородные районы страны, где вскоре они будут захвачены противни-ками советской власти.
С декабря 1917-го по май 1918-го года из запланированных 137-ми миллионов пудов в закрома Советской России попадут лишь 18,4 миллиона пудов хлеба, что составит всего лишь 14 % от плана хлебозаготовок. Добровольно отдавать хлеб за бесценок неуверенное в завтрашнем дне население по-прежнему не желало. Если отдельные губернии отдавали но-вой власти хоть что-то, то из той же Кубани до самого марта 1918-го года в города не по-ступит ни одного пуда хлеба, при этом мешочники вывезут не менее 2 миллионов пудов.
Позже никто так и не узнает точные объёмы вывезенного мешочниками хлеба, но даже приблизительные подсчёты окажутся впечатляющими. В мае 1918-го года в Курске пройдёт экстренное межведомственное заседание под председательством члена коллегии Наркомпрода Д.З. Мануильского. На заседании, помимо выработки срочных мер по борьбе с мешочничеством, будут озвучены впечатляющие цифры, показывающие огромные объё-мы вывезенного хлеба. Так, с мая по декабрь 1917-го года только по Киево-Воронежской железной дороге мешочниками было вывезено 3 461 970 пудов муки. В то время как с 1-го августа по 31-е декабря того же года местные продорганы ввезли в Калужскую губернию только 1156 тысяч пудов хлеба, мешочники ввезли 3 миллиона пудов. Размах движения мешочников в Калужской губернии был настолько огромным, что в Калуге пошли разгово-ры об абсурдности хлебной монополии.
Подобная картина наблюдалась во многих регионах России. В мае 1918-го года из Курска мешочники ежедневно будут вывозить по 30-50 тысяч пудов хлеба. В тот же период из Ливенского уезда Орловской губернии ежедневно будет вывозиться в обход ссыпных пунктов до 50-ти тысяч пудов, а на некоторых станциях Курской железной дороги еже-дневно будут загружаться зерном от 10-ти до 12-ти вагонов. В Воронеже группировка из мешочников захватит целый поезд, в котором окажется 30 тысяч пудов муки.
В кратчайшие сроки мешочничество поразит целые губернии. Уже в начале 1918-го года нелегальным снабжением продовольствием в России будут заниматься 40 % крестьян. В мае 1918-го года в Курской губернии их будет 150 000, а в Тамбовской губернии в конце того же года 50 000. В Калужской губернии и того больше – 624 000 человек, на тот момент составлявших 40% городского и сельского населения. Согласно анкетному опросу, прове-дённому Калужским комиссариатом продовольствия, в мешочничество будет втянуто 94% насёленных пунктов губернии.
По вине мешочников, заполнявших железнодорожные станции, были вынуждены простаивать сотни вагонов, что срывало выполнение плановых нарядов. На отдельных станциях скапливалось от 130-ти до 150-ти тысяч «нелегалов», которых даже по небольшой Ирининской железной дороге ежедневно проезжало не менее 25-ти тысяч.
В июле 1918-го года из Воронежа местные власти будут вынуждены телеграфиро-вать: «Мешочниками забиты пути на ст. Анна-Графская. Между мешочниками и рекви-зиционными отрядами происходят столкновения, и мешочники разбивают хлебные пакгаузы. В виду усиления мешочничества дороги не могут работать. На станции Ан-нинской имеются жертвы. Из-за усиления мешочничества, согласно докладу началь-ника Юго-Восточных дорог Совнаркома, дороги не могут работать и плановые наряды не выполняются. Сотни вагонов стоят на станциях, и дороги не в состоянии их гру-зить. Просьба прислать надёжные отряды для охраны и принять энергичные меры для борьбы с мешочниками».
О ситуации с мешочничеством в начале 1918-го года сами за себя будут говорить материалы работников продовольственной инспекции Московского железнодорожного уз-ла: «Все пассажирские поезда мешочниками берутся с бою, переполнение поездов дошло до крайних пределов, состав изнашивается, паровозы неспособны везти поезда, маши-нисты отказываются следовать, отказывается и поездная прислуга, поезда опазды-вают на десять часов; были случаи, что целые составы оказывались совершенно ис-порченными и не доходили до места назначения. Наконец, мешочники доходят до того, что они чинят насилие над железнодорожными агентами, сами составляют поезда и, несмотря на опасность крушения, отправляют под угрозой расправы со служащими».
Порою на отдельных станциях мешочники убивали смотрителей и железнодорож-ных рабочих. Всему этому способствовало практически полное отсутствие контроля на же-лезной дороге. Это порождало безвластие, вседозволенность со стороны мешочников и по-вальное взяточничество, что нередко заканчивалось отправкой захваченных составов на ад-реса частных лиц с попустительства получивших взятку железнодорожных администраций. На Курской железной дороге за пользование вагонами для мешочников была даже установ-лена определённая такса. За взятки мешочники были готовы провозить товар где угодно. На станции Русский Брод хлеб перевозили на паровозах, в служебных помещениях, а часто и в почтовых вагонах в кулях для почтовой корреспонденции.
Примерно то же самое было и на водном транспорте, где так же отсутствовал госу-дарственный контроль. Во время разгрузки реквизированных для Самаро-Златоустовской железной дороги двух барж с углём неожиданно выяснилось, что вместо угля, который был насыпан для отвода глаз лишь сверху, в баржах было 200 000 пудов муки. Часто разнуздан-ное поведение мешочников мешало пароходам причалить к пристани. Летом 1918-го года в Уфе мешочники, приобретшие по 3-4 мешка хлеба, чуть не потопили приставший к прича-лу пароход «Гражданин», хлынув на него толпой с грузом.
Советская власть всеми силами старалась противодействовать мешочникам – их аре-стовывали, а товар изымали, при этом, общая стоимость реквизированного груза доходила до нескольких миллионов рублей. По опубликованной в журнале «Продовольственное де-ло» информации, станет известно, что в январе 1918-го года «у мешочников на железной дороге было реквизировано грузов на 2 млн р., в апреле – на 25 млн, в мае – на 30 млн. За 5 месяцев увеличение составило 1500 %».
В нелегальную сеть по перевозке продуктов будут втянуты и отдельные работники из аппарата связи. Известно, что этим грешили работники Баландинского почтового отде-ления, нередко отправлявшие посылки с мукой, солью и пшеном на Московский почтамт под видом государственно важных пакетов. Однажды в 18-ти кожаных мешках, скреплён-ных печатью почтового отделения, проверяющие нашли около 100 пудов продуктов…
В Вятской губернии мешочничество поразило целые профессиональные сообщества. Примерно в один и тот же период у нелегальных сбытчиков был конфискован хлеб в объё-ме 12 657 пудов. Из этого количества 6598 пудов было конфисковано на станции Саракуз у датского королевского консульства, 1468 пудов – у представителя Плинского волостного совета, 1135 пудов – у группы железнодорожников, 1100 пудов – у представителя Куров-ской районной организации Московско-Казанской железной дороги, 968 пудов – у предста-вителя продуправы станции Черусти, 680 пудов – у представителя Егорьевского пожарного общества, 336 пудов – у 16-ти человек в матросской форме, 280 пудов – у граждан, гнавших самогон в Елабужском уезде и 54 пуда у группы железнодорожников, спрятавших хлеб в лесу.
Реакцией Советского правительства на подобные случаи станет принятие Советом народных комиссаров за подписью его Председателя В.Ульянова (Ленина) и Управляющего Делами Совнаркома В.Бонч-Бруевича особого Постановления от 19-го сентября 1918-го года «Об усилении уголовной ответственности за перевозку помимо почтового ведомства писем, денег и маловесных посылок»:
«Во изменение и отмену подлежащих узаконений, Совет Народных Комисса-ров постановил:
1. Виновные в перевозке, в виде промысла, писем, денег и маловесных посылок помимо почтового ведомства подвергаются наказанию лишением свободы на срок не ниже одного года, соединённому с принудительными работами, и конфискацией всего или части имущества.
2. Пособники, соучастники, подстрекатели и прикосновенные лица отвечают наравне с главным виновником»…
Но никакие меры не помогали властям побороть ситуацию даже в Москве, куда еже-дневно прибывали многие сотни мешочников, исключительной популярностью которых пользовались 21-й и 22-й поезда, обычно прибывавшие в столицу утром и привозившие в Москву до 4-х тысяч ходоков. Из-за трудностей, которые претерпевали их пассажиры, эти поезда получили название «Максим Горький».
Тягаться с мешочниками, из одиночек «полуторапудовиков», вскоре превративших-ся в мощную организованную силу, властям было весьма непросто. Не помогали ни поста-новления, ни заградотряды. Однажды наркому продовольствия РСФСР Цюрупе телеграфи-ровали из Саратова: «При слабой подвозке хлеба на пункты Губпродкома резко выделя-ется следующее: крестьяне тысячами возов везут зерно на мельницы, где съезжаются в громадном количестве мешочники, скупают муку по взвинченным ценам».
В Орловской губернии было то же самое. Сообщения, поступавшие оттуда, оказыва-лись не лучше саратовских: «…приезжали с мешками, наполненными самой лучшей и, можно сказать, шикарной мануфактурой, гораздо лучше нашей, нам конкурировать с ними было очень трудно».
Мануфактура у мешочников была, действительно, хорошей. Если поначалу костром-ские мешочники обменивали хлеб на соль, а потом на мыло, то дальше продуктами обмена стали уже махорка и керосин. Довольно быстро линейка ширпотреба значительно расши-рилась, и предметом обмена стала уже одежда. Если весной 1918-го года на хлеб обменива-ли брюки, пиджаки и карманные часы, то уже во второй половине года предметом торга стали швейные машины, перины, кровати, самовары и более мелкий хозяйственный инвен-тарь. В большей половине случаев хлеб обменивался на предметы первой необходимости, при этом, старые вещи обменивались гораздо чаще, чем мануфактура.
В списке мануфактурных товаров, заготовленных для обмена, обычно были сатин, драп, полотно, ситец, сукно, трико, шёлк и нитки. Приодеться можно было прямо на улице. На выбор у мешочников всегда были платья, пиджаки, пальто для всех полов, возрастов и сезонов, калоши, сапоги и туфли. Кроме того, обменять хлеб можно было на спички, сахар, свечи, дрожжи, чай, ландрин (монпансье), соду, патоку, папиросы, кофе и даже на гильзы... Вскоре меняться начнут буквально на всё. За хлеб отдавали одеяла, подушки, перины, платки, скатерти, шапки, кольца, лампы, гармошки, швейные машины, ружья, утюги, грам-мофоны, экипажи со сбруями, столы со стульями, самовары, чашки и подносы, зеркала, вёдра, ложки, замки, кровати и даже иконы.
Места обмена быстро превращались в настоящие народные рынки, прикрывать ко-торые местные власти особо не спешили из чисто шкурных интересов – мешочники хорошо платили за возможность обменять хлеб на что-то ценное. В итоге сложилась ситуация, при которой часто в деревенских избах можно было найти то, что раньше встречалось только в городских квартирах. Для огромного числа крестьян хлеб стал возможностью приобрести то, что раньше приобрести было невозможно…
В сложившейся непростой ситуации даже Советское правительство будет вынужде-но признать безсилие предпринимаемых против мешочников контрмер. По данным Нар-компрода, только за июнь-июль 1918-го года заградительно-продовольственные отряды ре-квизировали у мешочников до 2-х миллионов пудов продуктов. Несмотря на блокаду круп-ных городов кордонами чекистов и красноармейцев, мешочники будут ввозить не менее 30-ти миллионов пудов хлеба в год, что будет равняться 65 % от всего объёма необходимого хлебного продовольствия. По другим подсчётам Комитет продовольствия ввезёт 53 мил-лиона пудов, а мешочники примерно 68,4 миллиона, что в цифрах соответствия составит 44% и 56%.
Даже Ленин будет вынужден признать силу мешочников. 30-го октября 1918-го года в статье «Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата» Ленин, ссылаясь на дан-ные ЦСУ, напишет: «Приблизительно половину хлеба городам даёт Компрод, другую половину – мешочники».
За год с небольшим мешочничество превратится в неуправляемое социальное явле-ние, которым окажется поражена каждая губерния. В Дубинской волости Калужской гу-бернии «Известия Калужского губпродкома» (№ 3-4 за 1919-й год) напишут:
«Все крестьяне упомянутой волости поголовно занимаются спекуляцией, что принято ими считать за побочный заработок; берут удостоверения от местного Ко-митета бедноты на право поездки в хлебородные местности, затем с этими удосто-верениями едут в Уездпродком и, получив формальное удостоверение из Уездпродкома, едут за хлебом, но вместо хлеба везут 5 - 6 пудов соли и фунтов 10 - 20 сахару, кото-рые продают по спекулятивным ценам, а затем опять за это же".
Однако сидеть, сложа руки, Советское правительство не желало. Советская репрес-сивная машина обрушит на мешочников всю свою классовую ненависть. Их будут отлавли-вать на станциях и вокзалах, в поездах и на теплоходах, их будут арестовывать, давая по 10 лет лагерей, бить, а кое-где даже расстреливать на месте. 5-го августа 1918-го года декрет о товарообмене от 26-го марта 1918-го года будет усилен Постановлением Совнаркома «Об обязательном товарообмене в хлебных сельских местностях». На следующий день Совнар-ком опубликует Обращение ко всем трудящимся о борьбе за хлеб. С этого момента на борьбу с голодом будут брошены огромные людские ресурсы, а «врагами народа» будут объявлены кулаки, зажиточные крестьяне, мешочники и самогонщики. Для нелегальных торговцев нормированными продуктами 45-я статья Временного положения о местных продовольственных органах и 29-я статья Устава о наказаниях предусматривали тюремное заключение на срок до 6-ти месяцев и штраф до 300 рублей.
В условиях жесточайшей борьбы за хлеб в отношении нарушителей закона разреша-лось применение вооружённой силы, вплоть до расстрела. Конфисковываться будут продо-вольственные грузы и оружие, на перевозку которых не будет установленных удостовере-ний. При этом, от конфискации будут освобождаться личные продовольственные запасы не свыше 20-ти фунтов в целом. Будет разрешён провоз печёного хлеба не выше 10-ти фунтов, мяса не выше 5-ти фунтов и масла не выше 2-х фунтов…
Между тем, общество будет вынуждено признать роль мешочников в спасении от голода сотен тысяч людей, не видевших другой альтернативы государственной монополии на хлеб. Не случайно в 1918-м году журнал «Кооперативное слово» выступит в защиту ме-шочников: «Если по улицам городов и деревень ещё не валяются теперь трупы умер-ших от голода, если мы ещё кое-как и кое-чем прикрываем нашу наготу, то этим мы обязаны преступному мешочничеству, преступному обходу законов, национализиро-вавших торговлю»…
Пока мешочники будут осваивать законы частного предпринимательства, в крупных городах люди начнут умирать от голода. 18-го декабря 1918-го года архивист Георгий Кня-зев напишет в своём дневнике: «Дошли до форменной голодовки... В лавках нет ничего… Обратились в первобытное состояние. Только и думы у всех, что о пище. Все такие жестокие, эгоистичные стали. Борьба за существование… Люди мрут и мрут… От хо-лода и голода». 29-го декабря в дневнике Князева появится запись о сумасшедшем: «А кру-гом всё мрачнее. Особенно с продовольствием. Рассказывают об одном банковском чи-новнике, который сошёл с ума от голода… Ничего нет… С сегодняшнего дня перестали давать хлеб, дают овёс. Голодают, мучаются и молчат».
Настоящим криком души станут майские телеграммы Ленину.
8-е мая: «Продовольственное положение Петрограда стало абсолютно кри-тическим... придите на помощь в спешном порядке, выручайте хоть небольшим ко-личеством хлеба, на днях ожидаем прибытий, отвечайте немедленно. Повторяем, положение никогда ещё не было столь трудным…»
Повторная телеграмма в тот же день: «Телеграфируем Вам сегодня второй раз. Продовольственное положение Петрограда небывало критическое. Срочно, не теряя ни секунды, распорядитесь погрузить нам хоть что-нибудь».
11-е мая: «Никаких прибытий, продовольственное положение отчаянное, дорог каждый час, пришлите хоть что-нибудь».
26-е мая: «Петроград опять в самом критическом положении, обеспечены до вторника только осьмушкой [50 грамм], выручайте чем можно, приложите все усилия для ускорения подвоза... дорог каждый вагон, дело не терпит отлагательства ни ча-су».
Но такое положение было не только в Петрограде и Москве. 31-го мая телеграфиро-вали из Сергиева-Посада: «Дайте хлеба, иначе погибаем». Из Выксы Нижегородской гу-бернии: «Склады Выксы пусты, работа идёт с большими перерывами и остановками, отсутствует 30% рабочих не ради протеста, а действительно от голода. Были слу-чаи – подымали падающих от истощения».
30-го мая тревожная телеграмма придёт из Брянска: «На Мальцовских и Брянских заводах огромная смертность, особенно детская; в уезде голодный тиф»…
В «Чёрных тетрадях» Зинаиды Гиппиус останутся тяжёлые записи, проливающие свет на ситуацию с продовольствием в Петрограде в 1918-м году.
14-е апреля:
«Надо знать: в городе абсолютный голод. Хлеба нет даже суррогатного. Были случаи голодной смерти на улице...»
17-е апреля:
«Голод не тётка, не до «акций!». Хлеба сегодня совсем не дали. Фунт масла сто-ит 18 р. Каждая картофелина – 1 р. 50 к. Достать можно при условиях и удаче. Сказоч-но.»
18-е мая:
«Скажу кратко: давят, душат, бьют, расстреливают, грабят, деревню взяли в колья, рабочих в железо. Трудовую интеллигенцию лишили хлеба совершенно: каждый день курсистки, конторщики, старые и молодые, падают десятками на улице и уми-рают тут же (сама видела). Печать задушена и здесь, и в Москве. Притом делается всё цинично, с издевательством, с обезьяньими гримасами, с похабным гоготом...»
12-е июня:
«Мы отрезаны и обложены. Голод. Тяжко…»
21-е июля:
«Фунт мяса стоит 12 р. Извозчик на вокзале — 55 р. и более. Гомерично».
14-е октября:
«Пища иссякает. Масла нет и по 40 р. ф. Говядина была уже 18 р. Едят только красноармейцы. Газет не читаю – одни декреты…»
28-е октября:
«Вчера умер С.А. Андреевский. Мой давний друг. Когда-то знаменитый адвокат, нежный поэт, обаятельный и тонкий человек. Умер одиноким стариком от голода, умер в такой нищете, что его не на что похоронить (буквально), так и лежит, непо-гребённый, в квартире. Да ведь мы все – умираем от голода, многие опухли – страшны до неузнаваемости. Точно голод в Индии. Не только мы, интеллигенция, – в таком же положении и рабочие: ведь нельзя с семьёй жить на 450 р. в месяц, когда кусок мяса (ес-ли добудешь) стоит 200 р. Я это пишу и знаю, что мне потом не поверят. Но я чест-ным словом заверяю – мы умираем с голоду…»
2-е декабря:
«В прошлом году у нас было масло, молоко – вообще что-то было (например, ма-газины, лавки и т. д.). Теперь чёрная мука – 800 р., каждое яйцо – 5–6 р., чай – 100 р. (всё, если случайно достанешь.)…»
15-е декабря:
«Сегодня выдали, вместо хлеба, 1/2 фунта овса. А у мешочников красноармейцы на вокзале всё отняли – просто для себя. На Садовой – вывеска: «Собачье мясо, 2 р. 50 к. фунт». Перед вывеской длинный хвост. Мышь стоит 20 р.».
29 декабря:
«Блокада полная. Освобождения не предвидится. Вместо хлеба – 1/4 фунта овса. Кусок телятины у мародёра – 600 р. Окорок – 1000. Разбавленное молоко 10 р. бутылка, раз–два в месяц. Нет лекарств, даже йода. Самая чёрная мука, с палками, 27 р. фунт. Почти все питаются в «столовках», едят селёдки, испорченную конину».
От нехватки еды многие петербуржцы начали опухать, появилась цинга. Не в силах пережить голод, некоторые жители Петрограда решались на самоубийства. 13-го июля 1918-го года в доме № 48 по Новгородской улице сведёт счёты с жизнью неизвестный мужчина. В предсмертной записке он напишет: «чем дожидаться смерти от голода, луч-ше покончить разом». 31-го июля в Неву с моста от голода сбросится женщина, которую успеют вытащить из воды матросы проходившего в это время по реке парохода. На сле-дующий день проходивший по набережной Невы студент вытащит из реки мужчину, ре-шившего утопиться из-за голода и крайней нужды…
Смертность от голода в Петрограде станет ужасающей. 13-го апреля 1919-го года на заседании ЦК РКП (б) Г.Е. Зиновьев скажет о том, что смертность от голода в городе дос-тигнет 1/3 от общей смертности по городу. Введённая властями карточная система положе-ния особо не исправляла – мизерные карточные нормы позволяли жителям лишь не умереть от голода. На 2-е июня 1918-го года, согласно материалам Комиссариата Продовольствия, численность населения Петрограда составит 1 478 138 человек. В то же время продовольст-венных карточек будет выдано 1 727 213. Превышение необходимого количества составит 249 075 карточек, при этом средний процент превышения по городу составит 16,9 % для взрослых, 50,8 % – для детей до 3 лет, 20,8 % – для детей до12 лет.
Одной из причин перерасхода продовольственных карточек станет постоянное уменьшение численности городского населения. На фоне массовой миграции и высокой смертности выявить точное соотношение между реальным количеством населения и выда-вавшимися пайками не представлялось возможным. Те, кто уезжал из города, передавали или продавали свои продуктовые карточки родственникам, друзьям или соседям, а в случае смерти человека, его родные, как правило, не сдавали его карточки, продолжая получать по ним продукты.
Нехватка продовольствия и мизерные карточные нормы вынуждали людей идти на разного рода махинации и злоупотребления, связанные с продуктовыми карточками. Поль-зуясь возможностью, члены многих домовых комитетов будут выдавать карточки своим родственникам и знакомым. Продовольственной управой будет установлено, что в марте 1918-го года домовыми комитетами одного из кварталов Петроградской стороны было вы-дано сверх нормы 1882 продуктовых карточки, по которым каждый день дополнительно съедалось около 3-х тысяч пудов одного только хлеба…
Вскоре массовым явлением в Петрограде станет подделка продовольственных кар-точек, огромное количество которых будет обнаружено в марте 1918-го года. Контрафакт-ные карточки «катали» как на квартирах, так и в официальных типографиях. После долгих поисков властям удалось установить местонахождение одной из подпольных фабрик. Рас-полагалась она в квартире дома № 10 по 1-ой Рождественской улице. Проведённый обыск позволил обнаружить печатный станок с набором необходимых клише, а также печати про-довольственных управ и штемпели председателей и членов управы.
25-го апреля 1918-го года на Невском проспекте была задержана М. Леонова, предъ-явившая сразу 14 продуктовых карточек, на что сразу обратили внимание бдительные гра-ждане. После задержания и допроса Леоновой удалось установить, что карточки она полу-чила от некоего Петьки, которым оказался заведующий типографией «Задруга». По горя-чим следам вскоре в квартире Петьки был задержан наборщик одной из городских типо-графий, там же были найдены 1000 фальшивых карточек и штемпеля на денатурат и муку.
На улицах то тут, то там начали появляться стихийные рынки. Пытаясь добыть про-дукты, горожане потащили на продажу всё, что могло быть обменено на хлеб. Вещи рас-кладывали на мокрых рогожках прямо на подтаявшем льду, а то и на навозе. На развалах можно было найти всё – дамские шляпы, чулки, сапоги, спички, пуговицы, ложки, старые вещи, карандаши, утюги с самоварами, плащи, косынки, мужские костюмы, рубашки, дам-ские платья, бельё, шарфы и даже картины с абажурами. В одном месте могли находиться нормированные и монополизированные товары, а буквально в метре от них втихушку стал-кивались краденые и поддельные вещи, запрещённые к продаже поддельные деньги, доку-менты, алкоголь, оружие, наркотики, предметы искусства и всякого вида контрабанда. Тут же дельцы-спекулянты проворачивали свои операции с ценными бумагами.
В начале июня 1918-го года Александровский развал был буквально забит воинским обмундированием, а также новой обувью фабрики «Скороход». Ботинками по цене в 180 рублей за пару торговали, в основном, граждане в солдатских шинелях и в крепких казён-ных сапогах. В то время как в магазинах «Скорохода» обувь продавалась по цене 70-80 рублей, на рынке граждане в солдатских шинелях и в крепких казённых сапогах торговали ботинками по завышенной цене в 180 рублей за пару…
Петроградские рынки были особенными местами, где часто продавалось то, что в обычной, сытой и мирной жизни купить было просто невозможно. Известно немало случа-ев, когда на Сенной площади продавались тифозные вши. Если человек заболевал тифом, ему полагался отпуск по болезни. К этому методу частенько прибегали красноармейцы, же-лавшие получить месячный отпуск…
Пользуясь возможностью купить что-нибудь ценное, на рынок будут захаживать, в том числе, и известные люди. В дневниках З. Гиппиус останется запись от 2-го июня 1918-го года:
«Третьего дня пришли Ив. Ив. с Т. И. – были днём у Горького. Рассказывают: его квартира – совершенный музей, так переполнена старинными вещами, скупленными у тех, кто падает от голода. Теперь ведь продают последнее, дедовское, заветное, за ку-сок хлеба. Горький и пользуется, вместе с матросьём и солдатами, у которых день-жищ – куры не клюют. (Целые лавки есть такие, комиссионные, где новые богачи, не-грамотные, швыряют кучами керенок «для шику».) – Выходит как-то «грабь награб-ленное» в квадрате; хотя я всё-таки не знаю, почему саксонская чашка старой вдовы убитого полковника – «награбленное», и её пенсия, начисто отобранная, – тоже «на-грабленное».
Горький любуется скупленным, перетирает фарфор, эмаль и... думает, что это «страшно культурно»! Страшно – да. А культурно ли – пусть разъяснят ему когда-нибудь ЛЮДИ...»
Несколько легче было тем, у кого на руках имелись драгоценности. Их люди несли в последнюю очередь, закладывая в ломбарды. В залог уходили цепочки, легковесные брас-леты, броши со стёклами, серьги и кольца. Некоторые, не зная, на что купить хлеб, были вынуждены воровать. Так, в мае 1918-го года сотрудниками уголовного розыска был за-держан буфетный служащий Мраморного дворца, похитивший продуктов питания и раз-личной серебряной посуды на 4 тысячи рублей…
Пока одни жители Петрограда не знали, где взять кусочек хлеба, другие баловались «чумилой», как называли в то время кокаин. Главным центром продажи «чумилы» стала чайная «Десятка» в доме № 10 в Щербаковом переулке. В Петрограде было несколько тай-ных квартир-притонов, где собирались «зачумлённые», среди которых нередко можно было обнаружить представителей самых разных слоёв общества, от простенько одетых рабочих до товарищей в модных костюмах и изящных френчах.
Особенно сильно мода на кокаин была развита в артистических кругах и в преступ-ном мире. Впрочем, кокаинщиком мог стать любой человек – юный, старый, красноармеец, рабочий, проститутка… Кокаин не брезговал никем. На торговле «ядом» торговцы, глав-ными поставщиками которых были аптекари и контрабандисты, наживали громадные сум-мы. Помимо кокаина, большая часть которого ввозилась из Германии, любители «острых ощущений» употребляли морфий и опий.
Но на петроградских рынках можно было достать не только продукты, алкоголь и «чумилу», но и оружие. Согласно протоколам задержания Центральной и районных комен-датур Революционной охраны Петрограда, на Александровском рынке можно было купить браунинг, кольт, наган или маузер. Если за наган продавцы просили от 200 до 275-ти руб-лей, то браунинг мог обойтись покупателю в 400–550 рублей, плюс 7 рублей за обойму…
Голод всё сильнее сжимал горло Петрограда. Люди ели всё, что только шло в пищу. Незаметно и как-то очень быстро в городе исчезли голуби, которые поголовно были съеде-ны населением. Многие выстаивали длинные очереди за ряпушкой, которую на набереж-ных Невы ловили рыбаки. Спасаясь от голодной смерти, люди начали рыться в помойках и отхожих местах в поисках еды. В какой-то момент по Петрограду поползли жуткие слухи о «китайском мясе» на рынках, что косвенно подтверждают дневниковые записи З. Гиппиус:
«Трупы расстрелянных, как известно, «Чрезвычайка» отдаёт зверям Зоологиче-ского Сада. И у нас, и в Москве. Расстреливают же китайцы. И у нас, и в Москве. Но при убивании, как и при отправке трупов зверям, китайцы мародёрничают. Не все трупы отдают, а какой помоложе – утаивают и продают под видом телятины… Доктор N купил мясо «с косточкой», в которой узнал человечью. Понёс в ЧК. Ему там очень вну-шительно посоветовали не протестовать, чтобы самому не попасть на Сенную».
Голод и гигантские рыночные цены вынуждали петроградцев покупать некачествен-ные продукты – рыбу «с душком», которую сметали в несколько минут, испорченное мясо, тухлые яйца, сплошь проросший и промороженный картофель со следами свежей земли, мороженую капусту, какие-то суррогаты. За временное насыщение обычно расплачивались отравлениями. Главными рыночными «деликатесами» в те дни были лошадиные головы и баранья требуха, отдававшая настолько омерзительным запахом, от которого было трудно дышать. Дошло до того, что «Петроградский голос» начал призывать санитарных врачей обратить внимание на баранью требуху, которую называл «вонючей мерзостью» и «отра-вой для бедных».
Ситуацию с продовольствием в Петрограде заметно осложнит эпидемия холеры ле-том 1918-го года, из-за которой городские рынки вмиг опустеют. Правительство запретит продажу продуктов в сыром виде, а также мороженого, разных вод на разлив из стаканов, и не покрытых бумажной тканью ягод…
О том, что чувствовали голодающие петербуржцы, можно судить по «Заметкам не-известного человека», которые были напечатаны в газете «Вечер». Кем был этот человек, неизвестно, но, написанное им останется в истории России навсегда:
«В руках и ногах слабость, голова кружится и болит. Лежу на спине и слушаю, как ходят за стеной, стучат тарелками, смеются. Мысли едва ползут, как издыхаю-щие черви. В висках стучит кровь. Зачем? Не знаю...»
 «Я ел. Вчера мне заплатили десять рублей, и я мог сытно пообедать. Послезав-тра опять обещали дать работу. У меня словно выросли крылья. Я смеюсь, пою, даже пробую танцевать вокруг стены своей комнаты. Есть работа, есть деньги, есть воз-можность жить. От этого можно сойти с ума».
«В работе отказали. Если бы у меня был яд, я отравился бы… У меня прочно уг-нездилась в голове мысль – умереть. Но каким способом? Я долго обдумывал это и на-шёл, что проще всего выброситься из окна. Я живу на шестом этаже. Да, пожалуй, это. Но я страшно ослаб, а нужно открыть замазанные рамы и вскарабкаться на по-доконник.
Выпью чая, подкреплюсь...»
Тем временем, транспортный коллапс до минимума сократил поставки продовольст-вия в Петроград. Из необходимых городу 25-30-ти вагонов с зерном в день прибывало 3-5, не больше. Пытаясь спасти ситуацию, Советское правительство примет ряд мер по обеспе-чению жителей хоть каким-то продовольствием.
В июне 1918-го года в стране был введён классовый паёк, деливший граждан на не-сколько категорий. В 1-ю категорию попадали люди, занятые тяжёлым физическим трудом в важнейших отраслях производства, матери, кормящие грудью ребёнка до 1-го года, кор-милицы и беременные с 5-го месяца.
Во 2-й категории оказывались рабочие, занятые обычным трудом, дети и больные, домохозяйки с семьёй не менее 4-х человек, дети от 3-х до 14 лет, иждивенцы, а также не-трудоспособные 1-й категории.
3-я категория состояла из представителей свободных профессий, служащих, рабочих и членов их семей. В эту же категорию входили состоящие на бирже труда безработные, пенсионеры, инвалиды войны и труда, домохозяйки с семьёй до 3-х человек, дети до 3-х лет и подростки 14-17-ти лет, все учащиеся старше 14-ти лет, нетрудоспособные 1- й и 2-й ка-тегории, находящиеся на иждивении и прочие граждане.
Наконец, к 4-й категории причислялись владельцы различных предприятий, торгов-цы, лица свободных профессий и их семьи, не состоящие на общественной службе, лица неопределённых занятий и всё прочее население…
Исходя из соотношений величины пайка в пропорциях 8:4:2:1, меньше всех получа-ли представители 4-й категории – в день им причиталось по 1/4 чёрного хлеба. В газете «Наш век» паёк 4-й категории иронично называли «нюхательным», поскольку в нём не было и 1/5 того, что было необходимо человеку для жизни, причём отдельные продукты питания, например, масло и сахар, по четвёртой категории иногда не выдавались совсем. К такой мере будет прибегать, например, Комиссариат по продовольствию Петергофской Трудовой Коммуны, который с 5-го августа 1918-го года примет постановление о выдаче масла и сахара по категориям в следующем соотношении: 1-я категория – 1/2 фунта по 4 р.50 к., 2-я – 1/4 фунта, 3-я – 1/4 фунта, 4-я – ничего.
Та же самая ситуация была с выдачей сахара: 1-я категория 3/2 фунта по 2 р. 30 к., 2-я – 1/2 фунта, 3-я – 1/4 фунта, 4-я – ничего.
Свои пайки были и у власти, правда, они несколько отличались как по своему соста-ву, так и по названию от пайков обычных граждан. Категории пайков были самые разнооб-разные – «усиленные», «красноармейские», «фронтовые», «академические», «транспорт-ные», «совнаркомовские», «бронь-пайки» и прочие, которых в 1920-му году будет уже око-ло 30-ти.
На одни только пайки семьям военнопленных, убитых и пропавших без вести, по словам наркома по соцобеспечению Винокурова, выступавшего на Всероссийском съезде комиссаров социального обеспечения, ежемесячно тратилось около 40-ка миллионов руб-лей. Пайки не были «буржуйскими», но всё же они заметно отличались от обычных норм питания. При этом количество особых пайков, на введении которых настаивали руководи-тели ведомств, не обращавших внимание на ситуацию с продовольствием в стране, про-должало неуклонно расти. Это вызовет горячие споры не только между Наркомпродом и ведомствами. На это обратит внимание даже Ленин.
Бороться ведомствам было за что. Несмотря на минимум продуктов, в особых пай-ках были основные пищевые элементы, которые не только позволяли сносно жить, но и вы-давались совершенно бесплатно. Тут были крупы, мясо, жиры, мука, рыба, чай и сахар. Обычные люди не видели и половины из этого.
В тяжёлое для России время неплохо жили не только госслужащие, но и некоторые представители интеллигенции. Писатель К.И. Чуковский не без удивления напишет в своём дневнике о походе к художнику-карикатуристу Зиновию Гржебину 17-го марта 1919-го го-да:
«Был вчера у Гржебина. Поразительное великолепие: вазы, зеркала, Левитан, Репин, старинные мастера, диваны, которым нет цены, и т. д. Откуда всё это у того самого Гржебина, коего я помню сионистом без гроша за душой, а потом художничком, попавшим в тюрьму за рисунок в «Жупеле». Вокруг него кормится целая куча народу: сестра жены, её сынок, мать жены, ещё одна сестра жены, какой-то юноша, какая-то седовласая дама и т. д. и т. п., да девочки (дочки) Капа, Ляля, Буба и четвёртый но-венький детёныш Гржебина».
О Гржебине была не лучшего мнения и З. Гиппиус:
«Гржебин даже любопытный индивидуум. Прирождённый паразит и мародёр интеллигентской среды. Вечно он околачивался около всяких литературных предпри-ятий, издательств, – к некоторым даже присасывался, – но в общем удачи не имел. Иногда промахивался: в книгоиздательстве «Шиповник» раз получил гонорар за ху-дожника Сомова, и когда это открылось – слёзно умолял не предавать дело огласке. До войны бедствовал, случалось – занимал по 5 рублей; во время войны уже несколько ок-рылился, завёл свой журналишко, самый патриотический и военный, – «Отечество».
Таких как Гржебин в те непростые для страны дни будет немало, и каждый будет норовить погреть руки у пылающего костра Революции…
Чуковский не брал чужих гонораров и не слыл в среде своих «прирождённым пара-зитом», однако и он не отказывался от возможности получить какой-нибудь особый паёк. Позже он напишет: «Бегаю по комиссарам и ловлю паёк. Иногда мне из милости пода-рят селёдку, коробку спичек, фунт хлеба – я не ощущаю никакого унижения и всегда с радостью, как самец в гнездо, бегу к птенцам, неся на плече добычу».
Свою «добычу» Чуковский, в отличие от рабочих, гробивших своё здоровье на тя-жёлых и вредных производствах, иногда отрабатывал, ничего не делая: «Мне предложили заведовать просветительным отделом Театра городской охраны, я сказал, что хочу просвещать милиционеров (и вправду хочу!). Мне сказали: «Не беспокойтесь – жалова-ние Вы будете получать с завтрашнего дня (т. е. паёк), а просвещать – не торопи-тесь», и когда я сказал, что действительно, на самом деле хочу давать уроки и вообще работать, на меня воззрились с изумлением».
Особые бесплатные «академические» пайки будут и у научной интеллигенции, ини-циатором которых был Ленин, считавший, что люди, которые двигали страну вперёд свои-ми великими открытиями и достижениями, не должны испытывать проблем с питанием. Чтобы продолжать научную работу, они должны были хорошо есть. Для этого в 1918-м го-ду создаётся Центральная Комиссия по улучшению быта ученых – ЦЕКУБУ, во главе кото-рой станет А.Б. Халатов.
К сожалению, впоследствии хорошая идея окажется загублена не совсем честным к ней подходом. Несмотря на требование Ленина распределять пайки только среди учёных-исследователей, очень скоро контингентом ЦЕКУБУ станут люди, не имеющие к науке ни-какого отношения – чиновники, администраторы, директора и прочие любители нажиться на государственном добре. Однако «академические» пайки будут выдаваться не только учёным, но и представителям литературы и искусства. С 1921-го года «академические» пайки стали выдаваться не только учёным и писателям с художниками, но и всем членам их семей. В 1922-м году количество «академических» пайков, выдаваемых в РСФСР, вырастет до 15 594-х…
Самое ужасное было в том, что даже интеллигенция, представители которой были, в общем-то, обычными, хотя и талантливыми людьми, понемногу начала привыкать не толь-ко к новым революционным порядкам, но и к обычным бытовым трудностям. Стало воз-можным то, что до Революции невозможно было даже представить. Однажды Чуковский запишет в своём дневнике: «Любопытно: когда мы ели суп, Блок взял мою ложку и стал есть. Я спросил: не противно? Он сказал: «Нисколько. До войны я был брезглив. После войны – ничего». В моём представлении это как-то слилось с «Двенадцатью». Не напи-сал бы «Двенадцати», если бы был брезглив.»
Несмотря на введение для населения пайка и недостаток продуктов, городские вла-сти сумели наладить систему общественного питания. В голодающем Петрограде была це-лая сеть столовых, находившихся в ведении центрального продоргана Петрограда. В июне 1918-го года в городе будет 11 таких столовых, а в ноябре уже 42. К этому времени в обще-ственных столовых начала действовать специальная карточная система, при которой про-дуктовые карточки были недействительны. Право на получение обедов в столовых имели обладатели продовольственных карточек 1-ой и 2-ой категорий. В январе 1919-го года чис-ло таких столовых в Петрограде возрастёт уже до 281-й, из них 132 будут являться комму-нальными, а 149 – учрежденческими. В середине 1919-го года в этих столовых будет пи-таться более 825-ти тысяч петроградцев…
Борясь за свою жизнь, летом 1917-го года жители Петрограда начнут образовывать домовые объединения – вместе добывать продукты будет гораздо легче. В конце лета в Петрограде было уже более 1700 таких объединений. Попутно стали появляться уличные и квартальные союзы домовых комитетов. Собирая продовольственные карточки, представи-тели домовых объединений, по договоренности с представителями властей, отоваривали их в обход длинных «хвостов» – очередей за продуктами. Позже полученные продукты жите-ли распределяли между собой уже в каком-нибудь подвале дома с помощью весов.
Подобная практика вскоре распространится на многие города…
С ухудшением продовольственного снабжения роль домовых объединений, жилищ-ных кооперативов и комитетов, в которых появились даже свои «командировочные» удо-стоверения, только возрастала – они становились центрами организованного продуктового снабжения и мешочничества. Для доставки продуктов в город представители комитетов обеспечивались всем необходимым – удостоверениями, деньгами и товарами для обмена. В короткие сроки между комитетами и деревнями налаживалась схема сбыта продукции. Обычно представителями жильцов становились наиболее ответственные люди, для которых доверие коллектива было дороже денег.
Порой дело доходило до курьёзных ситуаций. Осенью 1917-го года в периодической печати появилось сообщение о том, что под колёса поезда попала мешочница, которой от-резало ногу. Придя в себя, женщина тут же попросила принести ей ногу – в чулке были спрятаны коллективные деньги в размере 1000 рублей.
Бывали нередки случаи самоубийства мешочников, которые не могли пережить изъ-ятия милиционерами продуктов, собранных для коллективов...
О нелегальном снабжении продуктами будет говориться 2-го декабря 1917-го года на съезде представителей и агентов отдела снабжения Петроградского особого по продо-вольствию присутствия. Из материалов съезда станет известно о том, что в сентябре и но-ябре 1917-го года «великое множество» вольных добытчиков хлеба прибывало в Ярослав-скую и Екатеринославскую губернии по разрешениям и командировочным удостоверениям домовых комитетов. Вклад представителей домкомов в продовольственное обеспечение населения  городов, действовавших, как правило, коллективно, значительно превышал 5-6% – домкомовцы намного опережали «индивидуальных» мешочников.
Между тем, уставшие от политики и крови жители Петрограда, делали свои выводы не только о жизни и смерти, но и о Революции, начав сомневаться уже в самом её смысле. 28-го апреля 1918-го года в дневнике архивиста Григория Князева появится запись: «Таков уж народ наш. За 2 фунта хлеба на семью согнал с престола Николая и за 1/8 терпит большевиков, так много обещавших и ничего не давших. По-видимому, ус-тал или ещё верит в «Царство Небесное» на земле. А дальше от него, чем когда-либо...»
23-го мая Князев напишет: «Самое неприятное, что питаться трудно. Очень ма-ло продуктов. Вероятно, что будет ещё хуже...».
Голод, вонзивший в тело России свои зубы, стал закономерным следствием полити-ки ориентированного на опыт французской революции Ленина, считавшего частную собст-венность величайшим злом: «… В обществе, основанном на частной собственности, на порабощении миллионов неимущих и трудящихся кучке богачей, правительство не может не быть вернейшим другом и союзником эксплуататоров, вернейшим стражем их владычества. А для того, чтобы быть надёжным стражем, недостаточно в наше время пушек, штыков и нагаек: надо постараться внушить эксплуатируемым, что правительство стоит выше классов, что оно служит не интересам дворян и буржуа-зии, а интересам справедливости, что оно печётся о защите слабых и бедных против богатых и сильных…»
Пока Ленин размышлял о вреде частной собственности, по-своему понимая спра-ведливость, Россию терзал уже не только голод. В марте 1918-го года на Украине начнёт наводить порядок Германия, куда она войдёт на условиях грабительского Брестского мира. В результате, от России будет оторвана территория площадью 780 тысяч квадратных кило-метров с населением в 56 миллионов человек, где производилось 90 % сахара, добывалось 89 % каменного угля и выплавлялось 73 % железа и стали. Россия потеряет 27 % сельхозу-годий, 33 % текстильной промышленности, 26 % всей железнодорожной сети, 1073 маши-ностроительных, 1685 винокуренных и 574 пивоваренных заводов, 615 целлюлозных, 133 табачных и 918 текстильных фабрик, а также 244 химических предприятий...
13-го ноября 1918-го года ВЦИК особым Декретом объявит недействительными все положения Брестского мира, касающиеся территориальных уступок и выплаты контрибу-ций, но это не уменьшит количество бед, свалившихся на Россию.
В то время как на Украине немецкие солдаты расписывали шомполами спины гет-манских сердюков, расстреливали из артиллерии деревенские хаты, отбирая хлеб и скот, а германские офицеры писали унизительные расписки «выдать русской свинье за куплен-ную у неё свинью 25 марок», Россию атаковала, объединившаяся с белыми войсками, Ан-танта. Отказавшись принять советскую власть в России, Антанта решила выступить против неё с активными действиями, начав интервенцию с севера.
6-го марта, под предлогом защиты военных складов от германских войск, в Мурман-ске с английского линейного корабля «Глори» высадятся 150 английских морских пехотин-цев с двумя орудиями. На следующий день в Кольский залив Баренцева моря войдёт снача-ла английский крейсер «Кокрен», затем 18-го марта – французский крейсер «Адмирал Об», а 27-го мая – американский крейсер «Олимпия».
Пройдёт совсем немного времени, и в июне в Мурманске высадится ещё 1,5 тысячи британских и 100 американских солдат. 1-го августа 1918-го года во Владивостоке высадят-ся английские войска, а на следующий день 2-го августа, при поддержке эскадры из 17-ти военных кораблей, в Архангельске высадится 9-тысячный отряд Антанты, который с по-мощью войск белого движения захватит город уже 2-го августа.
Введя военно-полевые суды и объявив военное положение, интервенты, главным трофеем которых станет весь военный, торговый и промысловый флот Севера, вывезут 2686 тысяч пудов разных грузов стоимостью свыше 950 миллионов рублей золотом. За время интервенции в тюрьмы Архангельска, Мурманска, Йоканьги и Печенги будут бро-шены 50 тысяч граждан, 8 тысяч из которых будут расстреляны в Архангельской губерн-ской тюрьме, а 1020 умрут от холода, голода и эпидемий…
В то время как Советское правительство будет выбираться из чудовищных послед-ствий Брестского мира и разбираться с войсками Антанты, 14-го мая на станции Челябинск произойдёт, казалось бы, рядовой, малозаметный и несколько курьёзный конфликт между венграми и чешскими солдатами, который положит начало кровавой и затяжной Граждан-ской войне в России. Из эшелона проезжавшего эшелона с венгерскими военнопленными кем-то была выброшена чугунная ножка от печки, ранившая чешского солдата. Чехи расце-нили это не то как неуважение к себе, не то как провокацию. Остановив поезд, чешские солдаты тут же учинили над виновным самосуд. Вмешавшиеся в конфликт красноармейцы, желая выяснить причины случившегося, попытались разоружить чешских солдат, которые восприняли это как попытку русских передать их Австро-Венгрии.
На следующий день советские власти арестуют нескольких легионеров, которых че-рез несколько часов силой освободят их товарищи. Вызволение арестованных закончится разоружением местного отряда Красной гвардии, разгромом оружейного арсенала и захва-том 2800 винтовок и артиллерийской батареи…
Так начнётся восстание Чехословацкого корпуса в России. Позже в качестве основ-ной причины восстания чехословаков будет принято считать железку, которую венгры вы-бросили не то случайно, не то намеренно. Так ли это было или нет, доподлинно так и не ус-тановят, но зато точно установят другое – Чехословацкий мятеж, в момент которого шло интенсивное формирование Белой армии, был хорошо спланированной акцией. В условиях только начавшегося формирования Красной армии Чехословацкий мятеж, который на тот момент просто некому было подавить, стал огромной проблемой для России, задыхавшейся от голодной удавки, накинутой ей на шею.
Вскоре весь Транссиб окажется под контролем чехословаков, которые захватят Бу-гульму, Кузнецк, Самару, Симбирск, Тюмень, Сызрань, Екатеринбург, Томск, Ставрополь, Омск, Читу, Казань и Иркутск. В занятых городах тут же начнут образовываться оппозици-онные большевикам правительства. Примкнув к Белому движению, добровольческие армии начнут пополнять свои ряды теми, кто был недоволен политикой Советского правительст-ва. Так начнётся война белочехов с большевиками, которая затянется до 1920-го года…
Война Советского правительства с собственным народом за хлеб осложнится ещё и Гражданской войной на Северном Кавказе. В тяжёлых боях сойдутся войска Добровольче-ской армии, возглавляемые генералами Врангелем и Деникиным, и войсками 11-й и 12-й советских армий.
Хлеб в 1918-м году станет поистине золотым. Не удержавшая Украину, погрязшая в Гражданской войне, крестьянских бунтах и мятежах, не принятая народом, советская власть была вынуждена забирать хлеб силой. Единственным выходом в сложившейся си-туации для кураторов Революции станет создание Продовольственной армии, на плечи ко-торой ляжет обязанность реквизировать у населения хлеб под дулами винтовок и пулемё-тов. Продовольственная Армия старалась задавить в зародыше нежелание деревни делиться хлебом с государством. В деревни и хутора России потянулись многочисленные вооружён-ные продотряды, руководил которыми комиссар и командир Единой продовольственно-реквизиционной армии Наркомпрода РСФСР Григорий Зусманович. С винтовками и пуле-мётами продотряды будут брошены советской властью на особый фронт, где в первые же месяцы развернётся настоящая война с деревней за хлеб, реквизицией, а попросту изъятием «излишков» которого у крестьян бойцы продотрядов будут заниматься долгих четыре года.
И у этого будут свои не только экономические причины.
В отношении крестьян и хлеба Председатель Совета Народных Комиссаров В. Улья-нов (Ленин) выскажется в свойственной ему манере: «…крестьяне далеко не все понима-ют, что свободная торговля хлебом есть государственное преступление. «Я хлеб про-извёл, это мой продукт, и я имею право им торговать» – так рассуждает крестьянин, по привычке, по старине. А мы говорим, что это государственное преступление.»
Ленин будет относиться к деревне как к огромной продуктовой базе с государствен-ным товаром, к которому крестьяне не имели свободного доступа.
С этого времени закончилась более-менее спокойная жизнь российской деревни. Сотни тысяч крестьянских семей, составлявших 80 % населения России, ещё не догадыва-лись о том, какие муки вскоре выпадут многим из них за нежелание отдавать советской власти за бесценок хлеб. Одних отправят в ссылку, других – в тюрьму, третьих расстреля-ют. Пока крестьяне подсчитывали урожай, советская власть считала крестьянские деньги, снаряжая всё новые и новые продотряды, поделенные на «заградительные» и «реквизици-онные».
Это была маленькая армия, на заре своего формирования состоявшая, в основном, из добровольцев из числа рабочих и партийных органов, которых набирали по рекомендации. Позже в продотряды, создававшиеся во всех промышленных центрах советской республи-ки, начнут брать и бедных крестьян. Количество продотрядов начнёт быстро расти. Уже 15-го июня 1918-го года в Продармии будет числиться 2863 бойца, через месяц – около 9-ти тысяч, ещё через месяц – 16,6 тысяч. К ноябрю эта цифра достигнет 42-х тысяч человек, а к декабрю уже 80-ти тысяч.
Как у любой другой армии, у Продармии тоже были свои командиры, солдаты, фронты, боевые задачи и оружие. В задачи продотрядов будут входить организация коми-тетов крестьянской бедноты, реквизиция продуктов, ведение агитации, подавление бунтов, охрана продовольственных грузов, борьба с мешочничеством, помощь органам власти и несение службы в составе особых заградительных отрядов. Всё это, в том числе, описание обмундирования и довольствия на каждого бойца, будет подробно прописано в особой Ин-струкции для продотрядов, где на 33-х страницах будет всё – от условий приёма на службу до увольнения с неё со сдачей обмундирования под роспись.
Согласно Инструкции, на основании Декрета Совнаркома, объявленного в приказа-нии Московского Окружного Комитета за № 315, всем несемейным продовольственникам будет полагаться по 150 рублей жалованья. Семейным же будет причитаться по 350 рублей, 150 из которых будут выдаваться бойцу продотряда, а 200 – из рук в руки его семье.
Боец продотряда будет нести практически военную службу – ходить на дежурства, стоять в охранении и на посту, заниматься строевой, боевой и политической подготовкой и даже производить разведку. Продотрядовцам будет запрещено использовать без надобно-сти оружие, а за каждый израсходованный без уважительной причины патрон бойцам будет грозить привлечение к ответственности. Увольнение из отряда не могло быть ранее, чем шесть месяцев с момента поступления на службу. Инструкция чётко прописывала ответст-венность бойцов за вымогательство, кражи и взятки вплоть до ареста с отправкой в распо-ряжение губернских чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией.
Однако неспокойная революционная обстановка быстро внесёт свои коррективы в должностные обязанности бойцов, действовавших уже по своим правилам. Впрочем, среди тех, кому «до лампочки» будут даже революционные законы, будут и те, у кого останется совесть…
Ответом народа на создание продотрядов станут сотни народных восстаний. Прак-тически все крестьяне, посчитавшие продразвёрстку желанием «красных» уморить их го-лодной смертью, будут против советской власти. В период с июля по ноябрь 1918-го года в России вспыхнет 108 крестьянских мятежей, которые к концу года охватят Рязанскую, Ко-стромскую, Тульскую, Смоленскую, Воронежскую, Калужскую, Витебскую, Ярославскую, Тверскую, Владимирскую, Тамбовскую и Казанскую губернии. Всего же за весь 1918-й год в 20-ти губерниях Центральной России вспыхнет 245 антисоветских мятежей. В огне анти-советских восстаний запылает вся Украина, Белоруссия, Дон и Кубань.
В 1919-м в Ставрополе вспыхнет Чапанное восстание, возглавленное бывшим пору-чиком Первой Мировой войны и комендантом Ставрополя Алексеем Долининым. Он будет одним из тех «антисоветчиков», который встанет на сторону крестьян не из личных коры-стных побуждений, а руководимый самыми высокими патриотическими побуждениями. Видя произвол со стороны большевиков, Долинин издаст воззвание к гражданам России:
«К православным гражданам России. Граждане! Настало время, православная Русь проснулась. Восстали крестьяне, мужики. Православные граждане, призываю к всеобщему восстанию, наш враг, который надругался над нашей православной верой, бежит. Откликнитесь и восставайте. С нами Бог. …Вы, крестьяне, сильны сейчас сво-им желанием умереть, идя на борьбу с голыми руками против засилья тёмных лично-стей из партии коммунистов, но помните, что у вас есть ещё советы. Советы – плоть и кровь наша, где отбивались от петли рабства. Прежние защитники Учредительного собрания также признают, что только власть Советов, беднейших крестьян и рабо-чих закрепит наши завоевания. Граждане, найдите возможность разъяснить бли-жайшему центру – Самаре, цель нашей борьбы. Товарищи интеллигенты, разъясните крестьянам их движение, направляйте его в нужное русло. Примыкайте к народу и по-могите ему в трудном деле. Скажите себе: долой сиденье между стульев, долой тре-тью позицию, ибо её уничтожит сама жизнь, и вы её не найдёте. Если постараетесь сыскать, забудьте тогда о «единой трудовой школе». Не допускайте, чтобы вам кину-ли в упрёк мужички, спрашивая: «Где вы были, и что мы от вас слышали?» Товарищи! В это трудное время нет места равнодушию, приложим все усилия, чтобы найти путь к скорейшему и безболезненному разрешению создавшегося положения».
Позже Долинин обратится с призывом и к красноармейцам:
«Товарищи братья красноармейцы!.. Мы, восставшие труженики, кормильцы всего населения России крестьяне, обращаемся к вам и заявляем, что мы восстали не против Советской Власти, но восстали против диктатуры, засилия коммунистов – тиранов и грабителей. Мы объявляем, что Советская Власть остаётся на местах. Со-веты не уничтожаются, но в Советах должны быть выборные от населения лица, из-вестные народу данной местности. Мы ни на шаг не отступаем от Конституции РСФСР и руководствуемся ею. Призываем вас, братья красноармейцы, примкнуть к нам, восставшим за справедливое дело…»
Долинин прилагал немало усилий для борьбы с иконоборчеством, которое повсеме-стно водила советская власть. Он сделает ряд распоряжений и объявлений, призывая вос-станавливать иконы: «Большевиками было приказано убрать из присутственных мест иконы. Немедленно приступить к восстановлению икон, так как религия православных крестьян не может без помощи Бога идти вперёд».
Долинин вошёл в историю повстанчества как один из самых справедливых его лиде-ров, не выносивший доносов и насилия: «Довожу до сведения граждан, что поступаю-щим на имя коменданта анонимкам никакого движения дано не будет»… «Довожу до сведения жён и семейств красноармейцев и коммунистов: обо всех поруганиях и наси-лии со стороны крестьянской армии доносите мне, не стесняясь. Виновные в бесчин-ствах будут предаваться суду»…
Самыми крупными восстаниями станут Ярославское восстание и «Антоновский мя-теж». Начавшееся 6-го июля 1918-го года, Ярославское восстание запомнится не столько «баржей смерти» на Волге, сколько до основания разрушенным большевиками Ярославлем, на который Красная армия бросит артиллерию, пулемёты и авиацию, трижды бомбившую восставший город и превратившую его в сплошные руины.
История этого восстания достойна отдельной книги.
До восстания Ярославль был обычным провинциальным городом, встретившим ок-тябрьскую Революцию в Петрограде несколько равнодушно. Кто-то где-то пострелял… К выстрелам в России, уже третий год варившейся в котле Первой Мировой войны, давно привыкли. Причиной равнодушия жителей Ярославля стало глубокое разочарование в ре-зультатах Революции, не принесшей пролетариям ожидаемого счастья. В пустых магазинах не было товаров, в городе всё чаще стали отключать воду и электричество, повсюду была грязь, а на окраинах города жители задыхались от зловония помоек.
С победой Революции материальное положение жителей Ярославля не только не улучшилось, но стало намного хуже. В марте 1918-го года лицам, занятым физическим тру-дом, в день будет полагаться меньше 200 граммов хлеба, а неработающим членам их семей лишь 100 граммов. Из-за резко взлетевших цен, с каждым днём становившихся ещё выше, купить хлеб на чёрном рынке многим было просто не по карману, не говоря уже о мясе, ко-торое в те дни невозможно было купить даже у спекулянтов.
Город вернулся к прежней разгульной жизни. Плюнув на сухой закон, введённый с началом Первой Мировой, жители Ярославля начнут пить так много, что вскоре ярослав-ская газета «Труд и борьба» напишет: «Зелёный змий – новый враг революции… Как бы не пропить завоёванную свободу». Спустя месяц та же газета будет вынуждена признать: «Пьянство в Ярославле приобретает грандиозные размеры».
Единственным местом, которое могло принести жителям Ярославля хоть какое-то утешение, был казённый винный склад с огромными запасами спирта и водки. Прознав о планах любителей крепких напитков взять приступом охраняемый склад, городские власти приняли решение потихоньку избавиться от опасной продукции. Несколько ночей водку со спиртом будут сливать в Волгу, уничтожив продукции аж на полмиллиона рублей. Но уничтожить все запасы алкоголя власти так и не успели – 26-го октября склад разнесут по-громщики, вмиг растащив остатки спиртного. Пить будут всё, что будет литься. Погуляют погромщики так весело, что 70 человек попадут в лазарет, а 10 не выживут.
На следующий день в Ярославле будет установлена советская власть. Жители отме-тят это событие своеобразно – мародёры растащат с винного склада вентили и медные кра-ны, а также вскроют огромный сейф в складской конторе, утащив кучу бланков для изго-товления конвертов для последующей продажи…
Пока основная часть жителей Ярославля едва сводила концы с концами, отдельные граждане из числа большевистских руководителей жили на широкую ногу, давая богатую пищу для слухов о недостойном поведении большевиков. Перед самым наступлением 1918-го года комиссар Красной гвардии Ф.М. Горбунов и председатель исполкома Совета Н.Ф. Доброхотов устроили громкий пьяный дебош, который не остался незамеченным горожа-нами. Поведение Доброхотова и Горбунова осудили даже на губернском съезде Советов. Сменивший Доброхотова на посту председателя исполкома Ярославского горсовета Д.С. Закгейм, осудивший своего предшественника, вскоре сам «засветился» в нескольких гряз-ных историях, связанных с расписками за товары, которые товарищ Закгейм, пользуясь своей властью, не спешил оплачивать.
Всё это вызывало у горожан вполне объяснимое недовольство.
Пока жители Ярославля на кухнях обсуждали вызывающее поведение большевист-ских лидеров, в городе набирала силу ярославская ячейка Союза защиты Родины, назна-чившая на июль начало восстания против красных.
6-го июля в 2 часа ночи на Леонтьевском кладбище в версте от Ярославля собрались мятежники, руководимые Александром Перхуровым, насчитавшим в ту ночь 108-110 чело-век. С 12-ю револьверами группа без боя взяла артиллерийский склад, захватив 2 орудия и 500 снарядов. Вскоре к восставшим подошёл броневой дивизион. Около 9-ти часов утра ко-лонна мятежников заняла помещения первого этажа в гимназии Корсунской, планируя сде-лать там штаб. Тем временем, около полудня красноармейцы из эшелона, стоявшего на станции Всполье, захватили артиллерийский склад, разоружив охрану Перхурова. С этого момента началась операция большевиков по освобождению Ярославля от мятежников.
Против 2,5 тысяч восставших выступят около 12-ти тысяч солдат Красной армии. Город начнут обстреливать из артиллерийских орудий. 7-го июля артиллерийский снаряд попадёт в склад трамвайного депо, на территории которого находились нефтяные резервуа-ры, содержащие около 3-х тысяч пудов нефти. Если бы огонь добрался до резервуаров, взрыв невероятной мощности повлёк бы за собой ужасные последствия. Рискуя угодить под снаряды, пожарные расчёты два часа тушили пожар в депо. В итоге, к вечеру огонь удалось локализовать.
В тот же день после полудня из-за обстрелов загорелся Спасский монастырь. По-жарной команде вольного общества удалось спасти здание ризницы и церкви Ярославских чудотворцев. Однако полностью потушить огонь пожарные так и не успели. Вскоре коман-ду экстренно вызовут в район Сенной площади – там горели уже целые кварталы.
8-го июля горел уже огромный район от Всполья до Сенной. Через несколько часов начнутся пожары в Тверицах. В этот день из Москвы в Ярославль прибудет бронепоезд с тяжёлыми орудиями. Второй бронепоезд будет послан из столицы 11-го июля, а третий – спустя два дня; он подойдёт к Ярославлю по железной дороге со стороны Петрограда.
9-го июля красные артиллеристы начнут обстреливать уже центр Ярославля, утюжа квартал за кварталом. Если первые четыре дня город обстреливался периодически, то с 10-го июля артиллерия большевиков будет обстреливать Ярославль каждый вечер и всю ночь, немного прекращая интенсивность обстрелов с наступлением рассвета. При этом красных комиссаров мало интересовало, как будут жить под обстрелами обычные граждане и их се-мьи, далёкие от мятежей. Ни дети, ни женщины, ни старики, казалось, не имели для красно-армейцев абсолютно никакого значения. Мятеж, грозивший перекинуться на Рыбинск, Му-ром и Кострому, нужно было подавить любой ценой…
Между тем, жители Ярославля, которым нужен был хлеб, были вынуждены выстаи-вать в очередях у продовольственных лавок по два дня, рискуя погибнуть от осколка или пули. После разрушения красной артиллерией городского водозабора, в Ярославле перестал работать водопровод. Чтобы хоть как-то решить проблему подвоза воды жителям, воду стали доставлять в город в деревянных бочках в установленные пункты, в частности, на Варваринскую улицу и Семёновскую площадь. Однако из-за постоянных обстрелов привез-ти воду удавалось не всегда.
Пройдёт несколько дней бесконечного кошмара, и в городе начнётся настоящий ад. Артиллеристы Ярославского военного округа обрушат на город тонны снарядов, разрушив Ярославль до основания. В центре города не будет ни одного уцелевшего каменного зда-ния, а деревянные постройки выгорят все до единой. Среди дымящихся руин повсюду бу-дут лежать обгоревшие трупы, а над заревом от пожаров будет слышен безумный хохот су-масшедшего, выбежавшего из сгоревшей психиатрической больницы.
По свидетельствам очевидцев, в те дни от увиденного и пережитого сойдут с ума многие жители Ярославля. За год до обстрела города в нём проживало 128 000 человек, к осени же 1918-го года останется около 76 000. Многие жители погибнут, но большинство покинет разрушенный Ярославль в поисках нового жилья.
Вместе с жителями из Ярославля тайно уйдёт и организатор мятежа Александр Пер-хуров. 17-го июля ранним утром, воспользовавшись густым утренним туманом, Перхуров с группой офицеров покинет город на небольшом пароходе. Высадившись на правом берегу Волги, отряд Перхурова скроется в лесу.
Позже Перхуров успеет повоевать в армии генерала Колчака и будет произведён в генерал-майоры, получив право носить фамилию Перхуров-Ярославский. После разгрома Колчака Перхуров попадёт в плен к красным партизанам, и окажется под арестом. В январе 1921-го года его освободят и назначат на службу в штаб Приуральского военного округа в Екатеринбурге, но через четыре месяца снова арестуют и отправят в Москву. В июне 1922-го года сама судьба вновь забросит Перхурова в Ярославль, где после открытого суда в зда-нии Волковского театра Перхуров будет приговорён к смертной казни. Приговор будет приведён в исполнение во дворе Ярославской губернской ЧК…
Заняв разрушенный Ярославль, красные командиры развязали террор против насе-ления. Аресту подлежали все мужчины от 16-ти лет. Вскоре вся площадь перед станцией Всполье была заполнена арестованными, которых группами начали куда-то уводить. О ко-личестве расстрелянных в те дни историки будут спорить долгие годы. Цифры будут назы-ваться от 57-ми до 428-ми человек. Но это будут те, кого красные комиссары расстреляют в самом Ярославле сразу после занятия города.
Расследование вооружённого мятежа будет вестись с 1919-го до 1922-го года. По ре-зультатам разобранных Ярославской «чрезвычайкой» 3512-ти дел, связанных с июльским восстанием, большая часть также закончится расстрелом…
Но, пожалуй, самым продолжительным восстанием, которое позже получит назва-ние «Антоновского мятежа», станет восстание в Тамбовской Губернии, которое продлится с 1920-го по 1921-й год. Во главе мятежа встанет мещанин города Кирсанова, бывший на-родный учитель и волостной писарь, левый эсер Александр Антонов.
Тамбовщина, всегда считавшаяся одной из самых богатых губерний и занимавшая в Российской Империи пятое место по своему экономическому развитию, рассматривалась советской властью как лакомый кусок. В год с территории Тамбовщины вывозилось до 60-ти миллионов пудов хлеба, из которых половина шла за границу. Огромные территории и население в 4 миллиона человек, из которых 3 миллиона 382 тысячи проживали в сёлах, а 268 тысяч – в городах губернии, сулили Наркомпроду громадные прибыли.
Причиной восстания станет невероятно жёсткая форма военной продразвёрстки, ко-торая к 1920-му году на территории Тамбовской губернии приобрела характер тотального террора против крестьянства. В октябре 1918-го года в губернии будет действовать пятиты-сячная группировка из 50-ти продотрядов из Москвы, Петрограда и других городов, кото-рые объявят крестьянству войну, параллельно грабя и закрывая церкви. Ни в одной губер-нии не было такого количества реквизиций продовольствия, как в Тамбовской, и нигде больше не наблюдалось такого террора против крестьян. Цинизм бойцов продотрядов по отношению к хлебу не знал пределов – сначала его выгребали до последнего зёрнышка, а затем оставляли гнить и прорастать на ссыпных пунктах и железнодорожных станциях, пропивая и перегоняя его на самогон.
Утаить бесчинство продотрядовцев будет уже невозможно. О поведении бойцов из особого доклада вскоре узнает Ленин: «В достаточной степени неряшливо, нехозяйст-венно вели себя органы продкома и в отношении использования конфискованного ско-та, сохранения зерна и овощей – масса скота гибла, хлеб горел, картофель мёрз…»
В качестве ответа крестьян на грабительскую продразвёрстку стало сокращение по-севных площадей, которые уменьшились с 4,3 десятин, приходившихся на одно хозяйство в 1918-м году до 2,8 десятин в 1920-м. Теперь крестьяне засевали поля только для личного потребления.
Ситуация в Тамбовской губернии резко ухудшилась в 1920-м году после страшной засухи. Несмотря на неурожай, объёмы продразвёрстки оставались невероятно высокими. Результатом стало употребление крестьянами в пищу не только лебеды и мякины, но и ко-ры с крапивой. Крестьяне, которым советская власть не оставляла выбора, были вынужде-ны взяться за оружие.
Восстание внезапно вспыхнет в середине августа 1920-го года в сёлах Каменка и Хитрово Тамбовского уезда. Всё начнётся с того, что местные крестьяне откажутся сдавать хлеб и разоружат бойцов продотряда. Возглавит восстание Александр Антонов, имевший свои мотивы для этого. После Февральской Революции Антонов будет занимать должность начальника милиции Кирсановского уезда. Однако, не приняв коммунистической диктату-ры и отношения власти к крестьянству, он достаточно скоро добровольно покинет этот пост и уже осенью 1918-го года соберёт боевой отряд, объявив войну большевикам.
События начнут развиваться с невероятной быстротой.
Отряд Антонова стал центром партизанской армии, которая начала быстро расти. В пяти уездах Антонов создаст 900 сельских комитетов, избранных сходами, которые будут объединяться волостными, районными, уездными и губернскими комитетами Союзов Тру-дового Крестьянства. Для борьбы с «красными» будет создана «вохра» – внутренняя охрана числом от 5 до 50-ти человек на село.
Уже через месяц восстание перекинется на Кирсановский, Борисоглебский и Там-бовский уезды, образовавшие «крестьянскую республику» в селе Каменка. К этому времени количество восставших достигнет 14-ти тысяч – 4 тысячи крестьян будут вооружены огне-стрельным оружием, а 10 тысяч – косами и вилами. Слухи об антоновцах выйдут далеко за пределы Тамбовщины, и вскоре крестьянские волнения начнутся уже в Саратовской и Во-ронежской губерниях.
Своего пика повстанческое движение достигнет в феврале 1921-го года. К этому времени 50-тысячное войско Антонова, вооружённое 25-ю пулемётами и 5-ю орудиями, поделенное на две повстанческие и одну конно-подвижную армии, будет состоять из 14-ти пехотных и 5-ти кавалерийских полков, а также отдельной бригады. Антоновцы станут серьёзной проблемой для властей. Используя в качестве укрытий леса, антоновцы, выбрав тактику внезапных налётов и быстрых отходов, будут выводить из строя железные дороги, а также совершать разгромные налёты на коммуны и совхозы.
Москва уже не сможет закрывать глаза на «антоновский мятеж» и в начале марта 1921-го года образует Полномочную комиссию ВЦИК во главе с В.А. Антоновым-Овсеенко, в руках которого окажется вся власть в Тамбовской губернии. Для борьбы с ан-тоновщиной будут переброшены крупные воинские контингенты и техника – артиллерия, бронечасти и самолёты. Губернию поделят на шесть отдельных боевых участков с полевы-ми штабами и политкомиссиями.
В качестве борьбы с антоновщиной будет выбрана, в том числе, и агитация. Власти начали распространять обращение к крестьянам Тамбовской губернии, которое по реше-нию Политбюро ЦК РКП(б) подготовили Е.А. Преображенский, Л.Б. Каменев и Н.И. Буха-рин. В обращении сообщалось о замене продразвёрстки на обмен сельхозпродуктами...
Ленин лично возьмёт под контроль ситуацию в Тамбовской губернии и 27-го апреля 1921-го года по его инициативе Политбюро ЦК РКП(б) примет постановление «О ликвида-ции банд Антонова в Тамбовской губернии». Командующим операцией будет назначен М.Н. Тухачевский, вместе с которым подавлением «антоновского мятежа» займутся из-вестные военачальники Г.И. Котовский, И.П. Уборевич и Н.Е. Какурин, а также представи-тели карательной системы В.В. Ульрих, Я.А. Левин и Г.Г. Ягода. Против антоновцев будет брошено 100 тысяч красноармейцев.
21-го мая войска Тухачевского начнут наступление на повстанцев. Восстание будет подавлено самыми жёсткими методами с помощью организованного террора не только против мятежников, но и против мирного населения. Красноармейцы начнут разрушать до-ма и уничтожать хозяйства участников мятежа. Расстрелы за неповиновение, укрыватель-ство «бандитов» и оружия примут массовый характер. Многие сёла и деревни Тамбовской губернии будут сожжены и разрушены бронетехникой и артиллерией Тухачевского, не раз отдававшего приказы о применении отравляющих газов.
Кроме того, советская власть создаст на Тамбовщине несколько концентрационных лагерей, куда будут свозиться нарушители законов революционного времени, жители, ока-зывавшие сопротивления властям, а также заложники, в том числе дети. 27-го июня на за-седании полномочной комиссии ВЦИК будет отмечен «большой наплыв в концентраци-онно-полевые лагеря малолетних, начиная от грудных детей». Матерей, имеющих трёхлетних детей, будет предложено держать вместе, в то время как детей-заложников до 15-ти лет постановят держать отдельно от взрослых.
Заложников из числа детей будет так много, что даже после разгрузки концлагерей в июле 1921-го года там всё ещё будут находиться более 450-ти детей-заложников в возрасте от 1-го до 10-ти лет…
Летом 1921-го года главные силы Антонова будут разгромлены. В середине июня силы Тухачевского вытеснят 1-ю партизанскую армию Антонова с Тамбовщины на терри-торию Воронежской губернии. В начале июля Антонов прикажет отрядам разделиться на группы и скрыться в лесах. Восстание примет очаговую форму. До конца года власти унич-тожат всех повстанцев. Самого же Антонова с братом Дмитрием и его группой, благодаря наводке внедрённых в группу Фирсова и Сафирова, после ожесточённой двухчасовой пере-стрелки ликвидируют в селе Нижний Шибряй в 10 часов вечера 24-го июня 1922-го года...
В ходе восстания антоновцы убьют около 2-х тысяч советских и партийных работ-ников. Потери самих повстанцев составят около 11-ти тысяч ранеными и убитыми. Всего же от рук советских карателей на территории Тамбовской губернии погибнет около 240 000 человек, большая часть которых будет мирными жителями. Вместе с антоновцами погибнет и зыбкая надежда крестьян на справедливость и хотя бы какую-то мирную жизнь…