Объективные обстоятельства

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

ОБЪЕКТИВНЫЕ  ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Повесть

1.
Как тих и покоен этот час раннего утра. Ни шагов, ни говора, ни стука машинок, ни скрипа ступенек лестницы за стенкой, ни хлопанья дверей, ни звонков телефонов. Только тикают чуть слышно старые часы на книжном шкафу у двери да снизу доносятся время от времени звуки переставляемого ведра. Это техничка тетя Вера заканчивает уборку, и везде этот утренний запах сырых полов бывшего купеческого дома.

Его ждали срочные дела, ради которых он пришел так рано, но прелесть непривычного безделья этих минут перед началом полного хлопот и беготни рабочего дня удерживала его у распахнутого настежь окна на улицу.

Узкий переулок. Подстриженные, круглые кроны тополей у самых окон. Старик с  авоськой бредет, поглядывая в темноту за стеклянной витриной булочной. Женщина в синем звонко процокала каблучками в сторону почтамта. Дворник дядя Костя неторопливо сметает в совок мусор, и резкий металлический звук шаркающей об асфальт жести слышен по всему переулку. Длинные, косые тени домов, деревьев и кустов пересекают дорогу. Прохлада, свежесть, птичий пересвист. Хорошо!

Однако его ждали дела. Он сел за стол, вынул из папки выступление секретаря райкома партии и материалы со вчерашнего заседания комитета народного контроля по межколхозной ПМК. Все это, правда, «хлеб» зама редактора, но тот со вчерашнего дня на сессии в университете, и поэтому с него, с Алексея, на первую полосу сегодня строк триста, и нужно до начала планерки сдать обе статьи на машинку.
Выступление секретаря райкома не отняло у него много времени. Все там было на месте, все, как надо: цифры, фамилии, положительные и отрицательные примеры, а на последней странице указания, как «улучшить идеологическое обеспечение заготовки кормов и уборки урожая». Все, что относилось к фактуре, он не правил: секретарю видней. Он только сгладил излишнюю назидательность да заменил кое-где эти часто повторяемые «с тем, чтобы». Через полчаса, написав на последней странице внизу фамилию и должность автора, он встал и понес статью на машинку, и звуки отодвигаемого им стула, шагов по кабинету и коридору, открываемых и закрываемых дверей казались сейчас излишне громкими и резким эхом разносились по редакции.

Место машинистки было в небольшой комнате, из которой двери справа вели в отдел культуры и писем, а слева – в сельхозотдел. Он положил материал на клеенчатый чехол, укрывающий машинку и, повернувшись уже к выходу, увидел себя в зеркале, висящем у двери. Костюм цвета кофе, голубая рубашка, галстук под цвет пиджака. А взгляд... Ну и взгляд! Тяжеловатый, холодный. Черты лица строгие, правильные, и брови в сердитый разлет. Красив? Он усмехнулся. Какой есть. Лишь бы ей нравился.
 
Теперь на очереди была статья по межколхозной ПМК. Вернувшись к себе, он разложил на столе тонкие  шуршащие  листочки справки и постановления комитета. Суть дела он знал и без них и сейчас привычно правил сухой и бесстрастный стиль документов на более живой, изредка взглядывая на эти официальные бумаги – формулировки постановления комитета должны быть переданы точно.

В это время внизу, на первом этаже, негромко хлопнула дверь, послышались легкие, торопливые шаги по скрипучим ступенькам, и он узнал по ним заведующего сельхозотделом Олега Грибанова.

-Привет, – коротко бросил Грибанов, входя в кабинет.

Алексей оторвался от бумаг, привстал и, сказав в ответ «здорово», пожал протянутую ему руку. В армейской защитного цвета рубашке, джинсах и кроссовках, курчавый и плотный, с явно обозначившимся брюшком, Грибанов с утра уже выглядел усталым. Он сел спиной к окну на стул меж столов, зевнул широко и сладко, произнес равнодушно и вяло, глядя при этом в потолок над дверью:

-Ну, как комитет?
-Послушай, что творят, – Алексей коротко взглянул на Грибанова, будто приглашал вместе с ним подивиться тому, о чем он сейчас прочитает.

«Мастер Лапихин в апреле и мае завысил объемы выполненных работ на строящемся доме ПМК на тысячу семьсот тридцать два рубля девять копеек. В мае же мастер Скулкин на строительстве главного корпуса комбикормового завода завысил объемы выполненных работ на две тысячи восемьсот пять рублей тридцать семь копеек. Эти и упомянутые выше приписки вошли в отчетность по итогам полугодия по ПМК, что позволило последней получить за якобы выполненный план премии. Кроме того, мастер Скулкин допускал случаи взяток за фальшивые наряды на непроизведенные работы, которые вернул в ходе подготовки вопроса на комитет народного контроля».

Алексей опустил листок на стол и, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки, спросил, с многозначительной улыбкой взглянув на Грибанова:

-Видал, что делают?!

-Да-а, хо-хо! Молодцы ребята, – произнес Грибанов, и по тону, каким он сказал это, по его равнодушному взгляду Алексей так  и  не мог понять, иронизирует он или в самом деле одобряет преступные действия «ребят».

-Судить их надо, этих молодцов, – решительно произнес Алексей. – Передать материалы в прокуратуру, и пусть разбираются. Дело-то подсудное.

-Всех не перевешаешь, – произнес лениво Грибанов и опять зевнул, а потом принялся выстукивать пальцами о край стола какую-то мелодию.

-Ничего. Одного-двоих упечь да аршинными буквами, – показал Алексей, растопырив пальцы, – выдать что-нибудь вроде: «Казнокрад и взяточник Иванов приговорен к пятнадцати годам! За взятки и махинации...» – так не будет, может, такого широкомасштабного воровства.

-Ну, ты даешь! – усмехнулся Грибанов, взглянув на Алексея снисходительно. - Не слишком ли?

-Не слишком, – заверил Алексей. – Материальный ущерб можно измерить, а кто измерит моральный, который наносят такие вот скулкины? Надо прижигать язвы.

-Так ведь прижигаем, – возразил Грибанов и встал, поглядел на улицу.

-Мало и вяло. Жестче надо, – сказал Алексей уверенно и твердо.

-Все так, – медленно произнес Грибанов и, повернувшись, направился к выходу. – Прикинуть кой-что по номерам.

Грибанов вышел. Алексей склонился над постановлением, и в кабинете воцарилась тишина, нарушаемая разве что громким чививканьем воробьев в листве тополей за окном да звуками шагов прохожих. Он должен был спешить – рабочий день начался.

С редакционной планерки Алексей вернулся с черным эбонитовым кубком, в верхнюю грань которого было воткнуто большое перо из латуни – редакционный приз «Золотое перо», присуждаемый за лучший материал месяца. Поставив приз рядом с телефоном, улыбнулся, снял трубку и привычно набрал знакомый номер.

-Приве-ет, – произнес он негромко и растягивая слово. – ...Конечно, хорошее.

Ему не столько хотелось говорить, сколько слушать Олин голосок.

-...Куда? – переспросил он и, когда услышал ответ, рассмеялся, глядя в окно на колеблемую ветром листву тополей. – Ну, естественно, все расходы несет рыцарь... Идет.

Он бережно положил трубку и принялся вычитывать перепечатанное выступление секретаря райкома партии.


2.
-Василий Филиппович, я ухожу, – прозвучал по селектору женский голос.
Бобров оторвался от бумаг, не выпуская авторучки, нажал клавишу приемной и произнес, кивнув серому аппарату в углу стола:

-Хорошо, всего доброго, Мария Михайловна. До свидания.

Он взглянул на часы. Три минуты шестого, рабочий день кончился. Но не для него. Он снова склонился над столом, и кончик авторучки, едва успевая за взглядом, заскользил по бумаге.

«...Причиной снижения темпов реконструкции является то, что на протяжении полугодия нам не удается решить вопрос с внедрением автоматов по съему кирпича. Для завода-изготовителя они являются первой опытной партией и имеют целый ряд конструктивных недоработок, в силу которых пуск автоматов в эксплуатацию на сегодняшний день пока не представляется возможным».

Несколько мгновений он сидел неподвижно, прицелившись взглядом и авторучкой в белое пространство листа, и снова застрочил, стараясь успеть за мыслью: «Кроме того, командные пульты автоматов, выполненные на электронных схемах, не рассчитаны, должно быть, на работу в сложных условиях агрессивной среды силикатного производства, и довести их до кондиции на заводе некому. Мы не имеем специалистов нужного профиля, чтобы залатать чьи-то огрехи, исправить заводской брак. Установка автосъемщиков на сегодняшний день не только не облегчила труд оператора, но, напротив, значительно осложнила его. По этой причине резко увеличилась текучесть кадров в цехе, план под постоянной угрозой срыва, и выхода из создавшегося положения на сегодняшний день мы не видим».

Он ткнул точку в конце строки, отложил ручку и, сцепив пальцы рук, озабоченно уставился на календарь. Все, как есть, написал. Пусть знают обстановку и помогают. Пусть принимают меры.

Мысли его были прерваны стуком в дверь. В кабинет вошел заместитель директора по общим вопросам Сухих – высокий, худой, очки в черной массивной оправе. Он улыбнулся понимающе и, кивнув на заваленный бумагами стол, произнес:

-Ну что, огнетушитель готовите?

-Огнетушитель – это верно, – рассмеялся Василий Филиппович. – Горим, брат, синим пламенем.

-Когда бюро? – спросил Сухих, по давней своей привычке повернув правое ухо к собеседнику, как это делают глуховатые люди.

-После завтра, – сказал Бобров и, доставая из лежавшей у календаря пачки «Опала» сигарету, проговорил, глядя на исписанные уже два с половиной листка справки. – Представил реальную картину. И пусть нас побьют, зато, может, окажут помощь. Пусть помогают, если области нужен кирпич. – Он замолчал, закуривая, потом, вскинув брови и с меланхоличной улыбкой взглянув сквозь дым на Сухих, добавил: – А кирпич нужен. Вот пусть и действуют.

-Да-а, бюро обкома – дело нешуточное, – понимающе закивал Сухих, а потом, вдруг как бы вспомнив, зачем пришел, продолжал уже тоном деловито-будничным: – С леспромхозом я договорился. Пиломатериалы они нам дают: половую доску, брус, в общем, все, что мы просим.

-Отчего такая доброта? – спросил Бобров, вопросительно глядя на Сухих.
-Все просто. Они строят хозспособом общежитие квартирного типа, и им нужен кирпич.

-И сколько хотят?

Сухих назвал цифру. Василий Филиппович от неожиданности даже задержал над столом руку с сигаретой, протянутой к пепельнице, и удивленно взглянул на Сухих.

-Я обещал, – сказал тот, понимая, что значит этот взгляд Боброва.

-И будто ты не знаешь, в каком мы положении?

-Да знаю я! – раздраженно перебил Сухих. – Но и вы ведь прекрасно знаете положение с детским комбинатом. Сколько времени коробка готовая стоит! Мы, как нищие, по всей области рыскаем из-за каждой доски из-за каждого гвоздя. А дел-то осталось – вся столярка: полы, двери, оконные рамы – все, что деревянное. Будут материалы – через три месяца комбинат пустим, люди на завод придут, в этот же прессовый. Ну что я буду объяснять! Я с таким трудом с ними договорился!

-Беда-а-а, – вздохнул Бобров и, скрестив руки на груди, зашагал по кабинету мимо Сухих, задумчиво и горестно уставившись в пол. Сухих не спускал с него выжидательного взгляда, пока Бобров не выпрямился и не произнес с тяжелым вздохом. – Ладно, пусть присылают машины. Семь бед – один ответ. Да проверь, что привезут. Нам трухлявая осина не нужна. Для детей строим. Проконтролируй.

-Не беспокойтесь, Василий Филиппович, – заверил Сухих, потом добавил, зная, как трудно было для Боброва принять это решение. – Делать-то нечего.

-То-то и плохо, – буркнул Бобров, потом махнул рукой с сигаретой в сторону окна небрежно и добавил: – Пусть берут, но и из них надо выжать столько, чтобы больше нигде не искать.

-Вы-ыжмем, – заверил Сухих, и тон и выражение его лица при этом не оставляли сомнений в том, что из леспромхоза они «выжмут» столько, сколько будет нужно.

Сухих ушел. Лучи вечернего солнца косо падали в широкие окна кабинета, полосами лежали на драпировке кресел вдоль стены. Бобров стоял, глядел на двор у заводской проходной и курил. Он стоял очень прямо, чуть расставив ноги и с достоинством держал свою красивую крупную голову, с изрядно поседевшей уже, но не утратившей пышности шапкой вьющихся, опрятно зачесанных назад волос. Черты лица его, крупные и правильные, однако от возраста несколько как бы рыхловатые, и спокойный, уверенный взгляд темных, почти черных глаз придавали лицу выражение этакой твердой непреклонности.

За окном, внизу, широкая бетонная полоса дороги. Полуторка ползет, груженная трубами, – должно быть, на новый цех обжига везут. Серые фигурки людей на серой асфальтовой дорожке под тополями, тоже серыми, в известковой пыли. Надо будет срочно завтра решать с бригадой на комбинат. Все-таки, молодец Сухих. Хоть и в обмен на кирпич, но пробил пиломатериалы. Но и они, смотри, не промах – баш на баш. Ну что ж, не привыкать. Бюро обкома – вот сейчас забота. Да-а. И директор Голованов, как назло, в больнице. Ни раньше, ни позже. Надо там, в обкоме, дать сразу понять, что на заводе все резервы исчерпаны, что сделали все возможное, и теперь нужна помощь спецов-электронщиков. Поймут? Должны понять. Надо только толково объяснить обстановку. А если не поймут и не помогут? Скажут, ты руководитель, ты и решай. А что? Вполне. Скажут, ты дела свои на дядю не сваливай. Тогда сядешь в лужу со своими жалобами. Там этого не любят.

Он вернулся к столу, взял листочки. Первый отложил – там вступление. Стал читать с середины второго, медленно, вдумываясь в каждое слово и как бы воспринимая все это сознанием некоего воображаемого члена бюро или того же, допустим, первого секретаря. И что же получается? Да-а, получается что-то не очень... Слезы получаются, жалобы - сопли. Нет, все объективно, все – в натуре. Но - слез там не любят. И просьб о помощи. А что делать? Какой выход?

Он бросил листочки на стол и отошел к окну. У него есть выход, последний шанс. Но процент гарантии в успехе очень мал. А нужен верняк. Ведь автоматы, крути не крути, а пускать надо. Вот он скажет, допустим, на бюро: «Все, что мог, я сделал». А ему возьмут да и напомнят, что, мол, у тебя, дорогой, под боком целый завод «Радиоприбор». Обращался? Нет. А что, скажут, тогда нюни распустил, стоишь на бюро с протянутой рукой? Кто твою бездеятельность покрывать будет? Там это не любят, когда с протянутой. Но «Радиоприбор» сам на ладан дышит. Ведь и совесть иметь надо. Нельзя же все время просить и  просить...

Но ведь это шанс. А не испробовал. Спросят там, а ты мямлить начнешь. Глупо будет.

Он ткнул окурок сигареты в пепельницу и, сунув руки в карманы пиджака, медленно прошелся меж столами и рядом стульев до двери и обратно. Попробовать или нет? Совестно. Сколько можно? Но ведь шанс... И если он хотя бы прозондирует почву, если даже только договорится о бригаде, которая потом, быть может, ничего и не сделает, но он будет знать, что шансом воспользовался! Но это – потом. А на бюро можно будет смело доложить. И убрать все слезы и все просьбы, а больше говорить о сложности проблем и о том, что меры принимаются. Вот тогда все будет, как надо.

Он вернулся к столу, сел на свое место, достал из ниши в столике, уставленном телефонами, изрядно потрепанную уже папку с планом реконструкции прессового цеха и несколько минут изучал чертежи, склонившись над длинными, в многочисленных сгибах, листами. Впрочем, изучать ему тут было нечего. Не на кальке, а на натуре, среди железа и пыли облазил он сам с монтажниками цех, знал каждый узел у каждого пресса и у каждого из этих горе-автоматов. Им, этим автоматам, нежная и тонкая работа нужна, тут – электроника. И он, Василий Филиппович Бобров, должен победить эти ящики. Он должен заставить их работать. А что до самолюбия, так это – ерунда. Государственный план! Миллионы штук кирпича, десятки и сотни миллионов. Стройки ждут. А он тут со своим самолюбием.

Он снял с красного городского телефона трубку и набрал номер директора «Радиоприбора». Когда на том конце провода услышал скрипучее: «Слушаю, Курбатов», – поздоровался по-дружески, справился о здоровье самого и семьи, в ответ услышал смех и вопрос Курбатова:

-Это где ты такого нахватался будто бы?

-Придворную грамматику надо знать, – отшутился Василий Филиппович, улыбаясь, нисколько не обижаясь на Курбатова за его снисходительный тон. Они были друзьями еще со школы.

-Чего звонишь? – спросил Курбатов миролюбиво.

-Слушай, Михайлович, выручи, а? – произнес Василий Филиппович, подняв взгляд в потолок над дверью кабинета и при этом приложив свободную левую руку к широкой груди и приминая черный, в косую серую полоску, галстук. Он принялся вкратце объяснять ситуацию с командными пультами и под конец произнес. – Словом, нужна мне бригада, человек пять-семь твоих самых головастых ребят ну, не знаю... может, на месяц или...

Он хотел еще что-то сказать, но услышал продолжительный скрипучий свист, а потом Курбатов рассмеялся и сказал:

-Филиппыч, ты газетки читаешь?

-Бывает, – сказал Бобров, не понимая, куда клонит его собеседник.

-Ты заметил, как нас топчут за то, что мы нынче ни в одном месяце реализацию не сделали? Мы же горим из-за поставщиков. А ты – бригаду! Ты представь себя на моем месте.

Курбатов прикрякнул, и звук этот лучше всяких слов говорил о том, как тяжеленько приходится Курбатову. Но Василий Филиппович хорошо знал Курбатова и именно в эту минуту понял, что дело выгорит, только надо чуть поднажать.

-Хорошо, Михайлович, ты дом строишь?

-Ну, строю, – ответил Курбатов. – К октябрьским заселим. А что?

-Ты когда-нибудь из-за кирпича сидел?

-Во-он ты о чем, – рассмеялся Курбатов.

-Ну, а все-таки? – наседал Бобров.

-Нет, не сидел, – согласился Курбатов.

-А ведь мы не обязаны были. Мы же кому-то поставки сорвали, а тебе дали.

-Но опять же не за так, – возразил Курбатов.

-Погоди, – перебил Бобров. – Плиты перекрытий ты где взял? У нас. А ведь мы их не производим. Мы  их с трудом себе достали - на детский комбинат и  тебе отдали, – наседал Бобров.

-Не за так ведь! – возразил Курбатов и рассмеялся. – Не надо, Вася. Пульт управления на массозаготовке кто монтировал? Раз! Диспетчерская у тебя в новом цехе обжига наша – два! Центральная диспетчерская – три! Промышленное телевидение по всем цехам – четыре!

Василий Филиппович представил, как Курбатов, должно быть, загибает пальцы и рубит кулаком перед собой воздух там, на другом конце провода, у себя в кабинете за столом, и в свою очередь рассмеялся понимающе:

-Все верно, Михалыч. Мы с тобой квиты. А выделишь бригадку,  мы  тебе  еще  чего-нибудь...  Не за так ведь, – лукаво добавил он, и оба засмеялись, а потом Курбатов произнес:

-Ладно, дам я тебе бригадку. Но и у меня к тебе просьбочка.

-Давай добивай уж, - кивнул Бобров.

-Разговор не телефонный.

-Да ну, чего...

-Не-ет, приезжай лучше сегодня часикам к семи. И о бригаде перетолкуем, и о моей просьбе. Устроит?

-Устроит, – согласился Бобров.

«Вот так они и жили, – с досадой и горечью подумал Бобров. – Дом продали – ворота купили, – складывал он длинные листы документации. – Стали запираться, – захлопнул он папку, – не стали бояться». – Швырнул папку в нишу под телефонами и встал, подошел к окну, сунул руки в карманы. Что за разговор такой – не телефонный? К чему бы это? Или кирпич опять понадобился? Хотя дом почти готов. Куда им?


3.
В чистой и приятной прохладе ванной, отделанной светло-кремовым кафелем, он снял рубашку, по-мужски, неловко стянул майку и сунул их под крышку стоявшей в углу стиральной машины. Несколько мгновений он глядел на себя в овальное зеркало над раковиной. Красное, потное лицо усталого человека. И строгий без занесения в кармане. И за что? За то, что отдал заводу все, кроме разве что этого дряхлеющего тела. А взамен?

«Ваша преступная служебная безответственность, Бобров, привела к тому, что реконструкция...»

«В этой сложной обстановке бесхозяйственность, даже политическая близорукость таких, как Бобров, товарищи...»

«Если в этом году не пустите автоматы...»

Ну и что? Да ничего. Дальше солнышка не бросят, носом в землю не воткнут. Он усмехнулся и склонился над ванной, вывернув до отказа голубую ручку крана. Ледяные струи душа обожгли лопатки, шею, руки, и он глубоко и испуганно вдохнул, замер на мгновение, весь напрягшись, потом резко выдохнул, вдохнул опять и принялся быстро и ожесточенно растираться, фыркая, охая и блаженно-испуганно постанывая при этом. Потом, вытираясь широким мягким полотенцем, чувствуя, как приятная и бодрящая прохлада разливается по всему телу, он произнес мысленно, довольный, что все позади: «Ничего, брат Василий. Все нормально, дорогой. Все нормально и все хорошо. А выговор? А-а! Забодай его комар! Не первый и – бог даст – не последний».

Он надел свежую рубашку и вышел из ванной. Дверь на кухню была открыта, и он увидел дочь. Та стояла у газовой плиты и помешивала что-то в глубокой утятнице. Бобров почувствовал запах тушеной курицы – такой желанно-вкусный, что у него засосало под ложечкой. Торопливо застегивая пуговки, закатывая рукава, он наблюдал за дочерью. Золотисто-льняные волосы, собранные в тугой пучок на затылке и пышной рассыпающейся волной спадающие на плечи, смешная девчоночья челка надо лбом, длинный, почти до пят, халат, отороченный на груди и рукавах белыми узкими кружевами, – все в ней дышало домашним уютом и умиротворением.

Василия Филипповича охватило то чувство спокойствия и благополучия, какое всегда приходило к нему, когда он появлялся вечером дома.

Он шагнул к дочери, осторожно взял ее сзади за плечи и поцеловал в висок, на мгновение уловив знакомый тонкий запах ее любимых духов.

-Добрый вечер, папа, – проговорила Оля, с улыбкой взглянув на отца, не переставая помешивать в утятнице, а потом добавила назидательно, мотнув головой так, что локоны вздрогнули: – Я тебя лечить от простуды не буду.

-Зато я снова бодр и свеж, – нарочито громко произнес Василий Филиппович и прошел на свое место меж столом и холодильником.

-Есть хочу – как волк, – проговорил он с шутливо-устрашающими интонациями, а потом спросил с этакой серьезной лукавинкой: – У нас там, кажется, что-то оставалось? В смысле - от простуды.

-А вот мы еще посмо-отрим на ваше поведение, посмо-отрим, стоит ли вас баловать, – проговорила дочь, обещающе кивая, и Василий Филиппович отметил, как мило у нее это вышло и как похожа она в этом на мать.

Через минуту Василий Филиппович, выпив уже рюмочку коньячку «во здравие», принялся за куриную ножку и овощи, а Оля, облокотясь о стол и уткнув в подбородок кулачки, сидела напротив и глядела на отца, любуясь тем, как он ест, потом спросила:

-Ну что? Ты так долго, я уже забеспокоилась.

-Так вышло. Приглашали (он не стал говорить «вызывали») на два часа, а приняли в четыре.

-Ругали? – спросила она, и взгляд ее стал пытливым и участливым.

-Почему обязательно ругали? Дела у нас не так уж и плохи, так что... Досталось, конечно, за некоторую задержку с реконструкцией, за медленное внедрение автосъема, а так... Все в норме, в общем.

-Что говорили? – допытывалась дочь, и Василий Филиппович понял, что она, как всегда, не успокоится, пока не убедится, что у него все благополучно.

-Отмечали, что мы, в смысле — руководство, с чувством высокой ответственности претворяем намеченное, проявляем политическую зрелость и тэ дэ, – говорил Василий Филиппович, наклонившись над тарелкой и стараясь не глядеть на дочь.

-А секретарь, который весной к нам приезжал, был? – спросила снова Оля.

-Первый? Разумеется.

-А он? – не унималась дочь.

-Что – он? – пожал плечами Василий Филиппович, не поднимая глаз от тарелки. – Говорил, что обком партии верит в наш успех.

Ему было противно говорить все это, но и выкладывать то, что было на самом деле, считал неуместным и... В общем, рано ей знать многие вещи.

Он замолчал, и Оля сказала, ласково и нежно взглянув на него:

-Я всегда так беспокоюсь за тебя. Мне сегодня целый день казалось, что тебя там ругают, и мне хотелось... я прямо не знаю, что бы сделала, если при мне!..

Он взглянул на дочь. Выражение лица ее в эту минуту не оставляло никаких сомнений в искренности ее слов. Он был тронут. Он всегда знал, что дочь очень любит его, но сегодняшнее ее участие глубоко растрогало его, и он произнес, с любовью взглянув на нее:

-Ты у меня смелая защитница, и я спокоен.

-Я серьезно, папа.

-Я тоже серьезно. И я тебя очень люблю. А остальное? Остальное все – ерунда.

Быть может, эта ее дочерняя нежность к нему после такого нелегкого дня, а может, неожиданно остро кольнувшее его чувство их одиночества и любви друг к другу, а скорее все вместе было причиной тому, но только комок вдруг подкатил к горлу и потеплели глаза. Но он сдержался в это мгновение слабости и поднял на дочь тот отеческий взгляд, когда не только и не просто глаза, а вся душа, все существо его двинулось, устремилось к ней. Дочь сидела перед ним, сомкнув локотки и подперевшись кулачками, в той позе любящей и заботливой женщины, которой приятно видеть, как мужчина ест приготовленное ею для него, в позе, в которой так же вот сидела перед ним когда-то жена. И как же напоминала она в эту минуту мать!

Как бежит время! Как быстро бежит, с грустью подумал он и сказал, вспомнив вдруг:

-Между прочим, зашел в салон для новобрачных.

-Ну и что там видел? – медленно произнесла дочь, пряча улыбку, и взгляд ее приобрел в эту минуту какое-то новое выражение – будто она только из любви к нему разрешала говорить о чем-то ее личном.

Впрочем, он заметил, что его сообщение заинтересовало ее.

-Много чего, – уклончиво произнес Василий Филиппович, пряча улыбку. – Кольца видел, костюмы мужские видел. Между прочим, кажется, его размер, – заметил он, на мгновение сделав над собой усилие и насупившись, будто ничего важнее он не знал. – Фаты видел разные и эти... как их, – неуверенно произнес он и, откинувшись на спинку стула, сделал обеими руками жест вдоль туловища,  – подвенечные платья.

-Ты хочешь меня повенчать? – спросила Оля и при этом кивнула с готовностью, но без тени иронии или насмешки, и улыбка под кулачками сделала лицо ее мило-смешным.

-Хорошие платья, по-моему, – возразил Василий Филиппович, отодвигая тарелку. – Одно короткое, такое вот, пышное, – жестами помогал он себе, и лицо его было серьезным при этом. – После талии – так вот, колоколом, как у бункеров-накопителей на массозаготовке, – добавил он не моргнув. – Тут вот выемка, – очертил он полукругом у себя на груди, – тут что-то вот так, здесь тоже, здесь какие-то... как их – фестончики, тут вот рюшечки, – покрутил он пальцами у плеч...

Оля, может, слушала бы его и дальше, пряча улыбку, но это изображение рюшечек и фестончиков окончательно лишило ее сил сдерживаться, и она рассмеялась, не спуская глаз с отца, прощая его неосведомленность и отсутствие всякого вкуса к свадебным нарядам.

-А по-моему, так ничего вроде, красивое, – произнес Василий Филиппович вопросительно-серьезно, глядя на дочь с тем выражением, словно хотел сказать: «Я профан, конечно, но мне понравилось».

-Папа, ты ничего не понимаешь, – сквозь смех еле выговорила Оля, встала, подошла к отцу и поцеловала его в волосы: – Сейчас такие уже не в моде...


4.
По длинной сочной травинке спешит муравей. Он бежит куда-то по своим муравьиным делам, а Алексей снова и снова кладет перед ним тонкий гладкий сучок-препятствие, которое насекомое берет с легкостью. Но вдруг сучок дрогнул – муравей падает в траву и теряется, и Оля, тихо засмеявшись, произносит с прощающим осуждением:

-Му-чи-тель. Ты мучитель.

-Вот он, – указывает Алексей сучком на муравья, который выбирается из травяных прерий, и оба снова начинают играть с ним, не давая ему бежать, куда хочет. Они лежат голова к голове, опершись подбородками на руки и почти касаясь друг друга, а полуденное солнце греет им плечи, спины и ноги.

-Сказать? – тихим заговорщицким шепотом спросил Алексей и поднял вопросительно-лукавый взгляд на девушку. – Сказать?

-М-м, – кивнула она и взглянула на него с улыбкой, полной одновременно и желания и страха, и локон ярко-соломенного цвета надо лбом согласно дрогнул.

Тогда Алексей с подчеркнуто деловым видом задвигался, как бы давая понять, что сейчас он поднимется и скажет, и Оля испуганно схватила его за руку, останавливая, и, уткнувшись в траву, прикрыв лицо ладошкой, засмеялась тихо, а потом вдруг опять легла, как лежала, уперев подбородок на руки, лукаво взглянула на Алексея. Тот невозмутимо и с улыбкой, полной деланного равнодушия, шарил в траве прутиком.

-Боишься? – спросила Оля, щурясь от солнца и не спуская с него лукавого взгляда.

-Я? – спросил Алексей, делая такое выражение лица, будто он удивился и даже оскорбился.

-Да, боишься, боишься, – быстро проговорила Оля шепотом, и Алексей, словно пораженный таким ужасным оскорблением его достоинства, решительно повернулся на бок и произнес:

-Василий Филиппович, мы с Олей...

В это мгновение Оля испуганно схватила его за руку, прыснув от сдавленного смеха, и он, чувствуя нежные, но сильные пальчики, умолк, но выражение деланной решимости на лице его говорило о том, что он сейчас расскажет. Возьмет и все расскажет.

-И что вы с Олей? – спросил Василий Филиппович, опуская книгу на колени и медленно снимая темные очки. Он сидел в тени высокого кустарника на сложенном в виде кресла надувном матраце шагах в десяти от того места, где расположились Алексей и Оля. Он произнес это ровным, спокойным и в то же время как бы заинтересованно-деловым тоном, стараясь тем самым дать понять, что он совсем ни о чем не догадывается.

-Мы решили, – уверенно сказал Алексей и, почувствовав, как Оля коротко и резко сдавила его руку, добавил: – искупаться. Как вы смотрите?

Ожидая услышать совсем другое, Василий Филиппович не сразу нашелся, что ответить.

-А-а, нет... я подожду, – сказал он наконец с видом подчеркнуто отрешенным, потом, неторопливо водрузив на переносицу темные очки, поднял книгу, перевернул бережно за верхний правый угол страницу, будто он углублен в чтение.

-Ты трус, ты трус, я же говорила, – услышал он сквозь смешки и прысканья, и уголки губ его невольно опустились в сдержанной улыбке. Потом Алексей что-то прошептал угрожающе будто, оба рассмеялись и вскочили.

Василий Филиппович опустил книгу и снял очки. Алексей и Оля шли по пологому, поросшему травой берегу к воде. Алексей – высокий, стройный, в черных плавках, и Оля до плеча ему, в красном купальнике, с распущенными локонами. Повиснув на руке его, прижимаясь доверчиво к плечу парня, она смеется тоненько, по-девчоночьи попискивая, а тот ступает уверенно и твердо, и спина, и затылок его, и движения – все полно в нем в эту минуту невозмутимости и... рыцарства. С нежностью и добродушной усмешкой, замершей у него на губах, глядел им вслед Василий Филиппович, и ему вдруг стало в эту минуту немного грустно оттого, что вот его Оленька уже взрослая, и что у нее уж есть человек, который, наверное, теперь не менее дорог ей, чем он, ее отец.

Он положил в траву раскрытую книгу, бросил меж страниц очки и закурил. Глядя издали на купающихся Олю и Алексея, плещущихся, играющих в «ляпы», слыша этот трогательный восторженно-счастливый смех дочери, он с горечью думал о том, как жестока к иному человеку судьба, и как одиночество...

-Па-па! И-ди к на-ам! – услышал он звонкое Олино и, поймав ее взгляд, кивком и жестом руки с сигаретой дал понять, что он слышит, но купаться не пойдет.

-Василий Филиппович! Вода – во! – крикнул ему и Алексей. Он стоял в воде по грудь, вскинув над головой руки с выставленными большими пальцами.

-Ладно, – вполголоса произнес Василий Филиппович, вовсе не стараясь быть услышанным и неопределенно взмахнув  рукой.  Он  увидел,  как Алексей длинными и сильными саженками быстро догоняет Олю, и подумал, что Леночка тоже одобрила бы выбор дочери...

Дубовая роща в этом месте отступала от берега, образуя уютную полукруглую полянку, поросшую редким кустарником. Сюда много-много лет назад они приезжали вдвоем – еще без Оленьки, и втроем, когда она появилась, и опять вдвоем, когда... И многое – не только события, нет, не только те невозвратные дни, когда бывали они здесь втроем, связывали его с этим местом. А нечто такое, о чем знают и помнят эти мудрые древние дубы и что не выскажешь словами…

-Василий Филиппович, вы много потеряли! – громко-возбужденно воскликнул Алексей, подходя к Боброву. Оля шла за ним,  склонив голову набок и отжимая волосы. Он обернулся к ним, весь еще во власти своих мыслей, и несколько мгновений отрешенно глядел на Алексея. Потом повернулся и стал доставать из матерчатой сумочки то, что по дороге прихватил в «Кулинарии» на обед. Он  выкладывал на разостланную на траве скатерку завернутые в бумажные салфетки котлеты, пирожки и говорил мысленно, без грусти, потому что время сделало свое: «Ты  прав, брат, я очень много потерял».

Они уселись вокруг своей маленькой «полянки».

Поняв своим женским чутьем состояние отца, Оля проговорила с чуть нарочитой радостью:

-А Лешке за его статью про совхоз дали «Золотое перо»!

-М-м-м, сильная статья. С директором совхоза я знаком. Пробивной мужик, но не без... - сказал Василий Филиппович, потом поморщился и повертел в воздухе перед лицом свободной рукой с растопыренными пальцами, подбирая нужное слово. - Вообще-то, сейчас это называют хозяйственной предприимчивостью, – продолжал Василий Филиппович равнодушно, чувствуя гораздо большее желание спросить о том, что они так и не решились сказать и отправились купаться. Однако вынужденный поддерживать этот разговор, добавил:

-А то, что стерлядку в ход пустил, так для совхоза ведь старался. А теперь вот, пожалуй, и под суд пойдет вместе с тем бригадиром. А за что?

-За незаконный вылов рыбы! - недоуменный, взглянул на него Алексей.

-Почему незаконный? – пожал плечами Василий Филиппович. – Работала вполне официальная бригада, имела план, выполняла его. Рыбу сдавала в торгогвлю.

-Но не всю! – воскликнул Алексей, а Василий Филиппович взглянул на него со сдержанным удивлением, словно хотел сказать: «Вот чудак, нашел из-за чего горячиться».

Алексей сел и продолжал, стараясь говорить более спокойно:

-Ведь когда я проверил все факты и пришел с ними к директору совхоза, он был вынужден признать, что сам дал команду бригадиру на вылов сверх положенного пятидесяти килограммов рыбы для этих двух спецов из треста.

-А ты знаешь, почему директор дал такую команду? Что его заставило приказать? Не разрешить, а приказать, как ты сам пишешь, выловить и отдать задаром целый мешок рыбы?

В голосе Василия Филипповича теперь звучали жесткие нотки.

-Не-ет, не знаю, – неуверенно произнес Алексей, почувствовав за этими вопросами Василия Филипповича, что тот, возможно, знает больше него, автора. Он удивленно смотрел на Василия Филипповича. Оля, придвинувшись поближе к нему, хотела что-то сказать, но отец остановил ее:

-Помолчи, дочь. А если один из тех двух специалистов из треста занимается распределением поступающей с заводов техники и оборудования? Поступает его, сам знаешь, недостаточно, и хозяйства годами стоят на очереди. А «герой» твоей статьи – мужик деловой. Он не может в очереди стоять да ждать, пока его по фондам отоварят. Вот и проявляет предприимчивость. Может, за этот мешок рыбы ему выделили безо всякой очереди, например, оборудование для зерносушильного комплекса? Вот так.

-Но ведь это преступление! – опять воскликнул Алексей.

Василий Филиппович усмехнулся, а Алексей продолжал возмущенно:

-Да, преступление. Рыба в государственной реке государственная? Так? Попадает в частный карман и используется в личных целях. Что же это, если не преступление? – Он уставился на Василия Филипповича с таким видом, будто не мог понять, как еще более убедительно можно доказать преступность действий директора совхоза.

-Видишь ли, не все так просто, как оно кажется на первый взгляд. Если строго подойти, директор - да - пошел вразрез с законом. Государственная собственность, то есть эта рыба, с его помощью уплыла в частный холодильник. И, совсем уж строго говоря, рыбным запасам нанесен урон. Но, во-первых, запасы эти никто не мерял. Во-вторых, сколько этой рыбы ловят браконьеры? Кто измерял? А в-третьих, и это самое главное, – государственная рыба, уплывшая из совхоза в багажнике частной «Волги», скорее всего обернется совхозу величайшим благом. И в будущем году, может быть, ты сам поедешь в этот совхоз и будешь взахлеб писать о работе нового мощного совхозного зерносушильного комплекса или чего-то другого, не менее важного для совхоза, на что он там рыбку менял!

-Но ведь в этом случае он перехватил чью-то технику, кому она должна была прийти по лимитам? – не сдавался Алексей.

-Перехватил, – согласно кивнул Василий Филиппович.

-Но ведь это же нечестно, непорядочно.

-А когда хлеб гниет из-за нехватки этой самой техники – это порядочно? Как по-твоему? В общем, брось, – Василий Филиппович махнул рукой. – Это вполне здоровая предприимчивость. Не понимаю только, как такую статью твою эту ваш редактор пропустил?

-О-о! Редактор у нас что надо, – медленно проговорил Алексей, и Василий Филиппович обратил внимание на тон, каким была произнесена эта фраза, почувствовав, что будущий его зять – парень с характером и с собственными убеждениями. А таких людей Василий Филиппович уважал.

-За достоверность фактов он три шкуры дерет, – продолжал Алексей. – А когда факты в руках, ему никто не страшен. Попробуй тогда поспорь с ним.

Он взглянул на Олю, притихшую и даже как-то сжавшуюся от этого мужского разговора, и почувствовал, что надо его кончать: или он чего-то не понимает в рассуждениях Василия Филипповича, или... или они еще столкнутся.

-Да, брат, нелегкое у вас дело, – примирительно сказал Василий Филиппович, тоже поняв, что пора менять тему, так неожиданно задевшую его. Мысли вернулись к тому, что занимало его несколько минут назад, когда они перешептывались и пересмеивались перед тем, как убежать купаться. Глубоко и как бы «окончательно» вздохнув, он произнес с деланно-невинным и простодушным видом: – Ну, и что вы решили?

-Ты о чем, папа? – удивленно будто спросила Оля, вскинув на отца внимательный взгляд. Она явно не могла так быстро переключаться. Алексей же понял, о чем спрашивал их Василий Филиппович, и, стараясь быть решительным, произнес:

-Я хотел сказать... То есть, мы с Олей хотели вам сказать, что... – он запнулся, чувствуя себя ужасно неловко от необходимости в такой вот ситуации, после чуть ли не ссоры со своим будущим тестем, объясняться...

-Зачем слова? – проговорил Бобров, широко улыбаясь. – Все и так ясно. Когда вы заявление-то подали? – спросил он, глядя то на Алексея, то на дочь.

-А мы еще не подали, – решительно вмешалась Оля.

-Как?! – удивился Василий Филиппович. – Говорят, сейчас очень модно просто ставить родителей в известность о подобных мероприятиях.

-Нет, мы еще не подали, – подтвердил Алексей. И, стараясь побороть свое смущение, продолжал: – Потому что я хотел прийти и... попросить руки вашей дочери, – закончил он трудную фразу и улыбнулся несколько виновато, будто просил у Василия Филипповича снисхождения за неловкость.

-О-о-ой, нашатыря! – простонала Оля, с томно-смущенной улыбкой прикрыв глаза и прижимая к груди скрещенные руки. – Девятнадцатый век!

-Я просто хочу, чтобы... все было, как в лучших домах... чтобы, как положено, – с наигранной галантностью стал объяснять ей Алексей.

-Разумеется, – поддержал его Василий Филиппович, взглянув на дочь с укоризной. – Родительское благословение. А как же!

Ему было приятно, что Алексей хотел поступить, как в «девятнадцатом», и с деланной важностью произнес:

- Ну, что ж, будем считать, что ты уже попросил, а я вот взял и дал вам свое благословение. А чтобы это дело закрепить, мы вот сейчас… где у меня там? – приговаривая радостно-хитро,  полез он в недра продуктовой сумочки. – Вот и хорошо, ребята, вот и замечательно…


5.
В кабинет постучали. Вошел заместитель начальника погрузочного цеха Манин. Василий Филиппович, не отнимая трубки от уха, жестом предложил ему сесть, указав на стулья вдоль окон.

-Ну, как там дела  у тебя на объекте? – спросил он в трубку.

-На каком именно? – уточнил Курбатов, и Василий Филиппович почувствовал, что тот улыбается.

Манин сел, снял фуражку, обнажив курчавую рыжеватую голову.

-На том самом... – Бобров тоже улыбнулся.

-Полный ажур, все на месте, все в графике, – произнес Курбатов.

«Ну и подавись!» – подумал со злостью Василий Филиппович, а в трубку сказал:

-Видишь: я слово держу.

Он покосился в сторону вошедшего. Манин, словно желая показать, что он не слушает разговора, равнодушно смотрел в окно.

-А как там мои? – спросил Курбатов, и Василий Филиппович, уже открыто взглянув на Манина, проговорил:

-Как говорят господа дипломаты, достигнут некоторый прогресс. Умные ребята.
 
Манин, заметив взгляд Боброва, слегка улыбнулся ему в ответ, будто тоже довольный умными ребятами.

-Что-то, вроде, у них получается с этими пультами.

Потом они обменялись еще несколькими малозначительными фразами, и Василий Филиппович положил трубку. Манин поздоровался и спросил:

-Вызывали?

-Приглашал, – сухо поправил Василий Филиппович, весь еще под впечатлением неприятного в общем-то разговора с Курбатовым. – Как в новой должности?

-Осваиваюсь, – сказал Манин.

-Что ж, прекрасно, – произнес одобрительно Василий Филиппович. – Сейчас у вас и оклад приличный, и в новой роли, так сказать. Положение...

Манин кивал в такт словам Боброва, всем своим видом подчеркивая, что он доволен и благодарен за доверие.

-А квартира как, подремонтировали? Все нормально? – спросил Бобров.

-Да-а, ремонт скоро закончу, обои достал, плитку. И вообще, Василий Филиппович, я вам так благодарен, что все так... и с квартирой. Несколько неожиданно. Короче, как отделаю, обязательно приглашу вас на чашечку армянского кофе, – рассмеялся Манин. – Вы уж, Василий Филиппович, не откажите. От всей души, так сказать, – говорил он, приложив руку к груди и преданно глядя на Боброва.

-Ну что вы, – серьезно возразил Бобров. – Причем здесь я? Все у вас прекрасно. И кандидатский стаж скоро закончится. Примем в партию. Прямо вам скажу, вы у нас в резерве на выдвижение. А вакансии всегда будут. Нужно только, чтобы на работе было все безукоризненно. – Взгляд его как-то вдруг изменился, стал жестким, и Манин сразу почувствовал это изменение и понял, что самое главное впереди. Тоже серьзно, показывая, что и он переключился на деловой тон, Манин заверил:

-Ну, уж это – будьте спокойны, Василий Филиппович. Что смогу, сделаю, – он произнес это уверенно, хотя все еще терялся в догадках, зачем пригласил его главный инженер.

-Такой настрой, конечно, похвален, – сказал Бобров. – Однако, не будете же вы утверждать, что сейчас, – он подчеркнул это слово, – у вас в коллективе тишь да благодать?

-Что вы имеете в виду? – насторожился Манин.

-А вы не догадываетесь? – спросил Бобров сухо.

-Н-нет.

-Я имею в виду вчерашний прогул крановщика Протасова. Он и раньше не отличался большой дисциплиной, но сколько можно это терпеть? Вы же знаете, какой это бич для завода – прогулы. В чем дело?

-Да... тут получилось... конечно, не совсем, – растерялся Манин, поняв, что главный инженер попал в точку, но решил попробовать оправдаться. – Прогул... в общем, имел, так сказать, место, но я принял меры. Краны все работали, простоя не было. Суточный план цех перевыполнил. – Он знал, что надо говорить в таких случаях.

-Прекрасно, конечно, что вы вовремя приняли меры. Это еще раз говорит о том, что мы не ошиблись в вас, но, Юрий Владимирович, – полуулыбка тронула губы Боброва, – вы же понимаете, надеюсь, что бывает за укрывательство подобных вещей.

-Да, я знаю, – кивнул Манин, в душе уже проклиная себя за то, что не сообщил о невыходе на работу этого Протасова. Укрыл, ну и получай, умнее будешь. И спросил, искренне удивившись и улыбнувшись, будто просил прощения за дерзкий вопрос:

-А как вы узнали, Василий Филиппович?

-То, что вчера крановщик Протасов не работал, знают даже в районном комитете народного контроля. Как вам это нравится? – сказал Василий Филиппович и, прямо, в упор поглядев на Манина, добавил:

-А я, исполняющий обязанности директора завода, узнаю об этом сегодня утром от председателя районного комитета народного контроля, – произнес он последние слова членораздельно и со значением и увидел, как Манин сразу сник. – Что будем делать?

-Тут... по-разному можно, – неуверенно произнес Манин, выжидательно глядя на Боброва.

-Можно-то по-разному, – согласился Василий Филиппович. – Но для всех, в том числе и для нас с вами, есть только одно трудовое законодательство, а в нем особая статья, которая говорит, что бывает за прогул. Я думаю, в данном случае не надо проявлять мягкотелости. Мы и так слишком многое прощаем нарушителям дисциплины, и этим только наносим вред коллективу.

-Вы считаете?.. – Манин не договорил, Бобров остановил его жестом:

-А вот «считать» – это уже на ваше усмотрение. Я вам высказал свое отношение к прогульщикам, а решать вам, - взглянул он на Манина  многозначительно.

-Я понял, – согласно кивнул Манин.

-Но только, чтобы все было, как положено. Порядок знаете?

-Порядок-то я знаю, но, мне кажется, цехком на это не пойдет. Предложат еще один выговор объявить, – проговорил неуверенно Манин. Василий Филиппович заметил это и сказал:

-Но вы в цехе первое лицо. Думайте, Юрий Владимирович. Но я вам совершенно определенно заявляю, что нашу с вами бездеятельность там, – указал он вверх пальцем и отрицательно помотал головой, –  не поймут.

-Я приму меры, – кивнул Манин.

-Вот и отлично, – сказал Василий Филиппович и встал, давая этим понять, что разговор окончен.

Манин тоже встал, попрощался и ушел, держа фуражку в руке. Василий Филиппович сел, закурил и, устало глядя на дверь, за которой только что скрылся Манин, представил, что тот будет теперь делать там, у себя в цехе, с этим Протасовым. И подумал, что и через это ему, Василию Филипповичу, придется переступить.


6.
Значит, в следующем номере вы ее напечатаете? – спросил, собираясь уходить, посетитель.

-Что? – не понял Алексей, удивленно взглянув на него, и опять отметил эту затаенную решительность во взгляде из-под насупленных бровей у своего собеседника.

-Как что? Статью, – сказал мужчина, кивнув на пометки в блокноте, которые делал Алексей во время их разговора.

Алексей улыбнулся, взглянув на этого напористого мужчину, без трех, как он сказал, месяцев пенсионера, сказал:

-Если и задаться целью печатать, то ведь эти факты еще проверить надо, товарищ Протасов.

-Но ответ-то вы мне дать обязаны, – сказал, не торопясь сдавать позиций, Протасов.

-Вообще-то я вам ничего не обязан, но зайдите после завтра, в это же время.

Протасов ушел, плотно прикрыв за собой дверь, и даже в звуке удаляющихся по коридору, а потом заскрипевших по лестнице шагов его Алексей почувствовал уверенность, что посетитель его непременно найдет управу на своих недругов. То, о чем рассказал Протасов, казалось настолько невероятным, что... А впрочем, почему бы и нет? Ведь в комитете народного контроля его выслушали. Но... Словом, чушь и бред такой, что и проверять-то стыдно. Но надо. И решил не откладывать. Он поднял трубку телефона и набрал номер председателя профкома силикатного завода Кротова.

-Николай Кузьмич? Это Калашников из редакции, здравствуйте. Только что у меня был ваш крановщик по фамилии Протасов. Знаете такого?.. С разносной статьей на все ваше заводоуправление.

Алексей говорил это так, будто иронизировал над этим Протасовым и над статьей его, а заодним и над собой, поскольку теперь вынужден работать по ней.

-Так уж прямо и на все? – спросил на том конце провода Кротов.

-На все-е, – сказал Алексей, улыбаясь. – Говорит, разворовали весь завод, а когда он, Протасов, в комитет народного контроля сообщил кое о чем, его уволили.

-Вон даже как? – удивился Кротов.

-Когда я могу к вам подойти? Хорошо бы завтра в течение дня, – сказал Алексей, играя авторучкой.

Они договорились о часе встречи, и Алексей, положив трубку, стал дочитывать репортаж с торфопредприятия – плод вчерашней командировки. Неожиданно зазвонил телефон. Он снял трубку, услышал знакомый голос:

-Алексей?

-Да. Приветствую, Василий Филиппович.

-Как живем-можем? – услышал он неторопливый приятный баритон.

-Так. Крутимся, – сказал Алексей. Они два дня не виделись, и ему в удовольствие было перекинуться словцом с Василием Филипповичем.

-Я звоню вот зачем. Сейчас у меня Кротов был, говорит, там жалоба на всех нас какая-то?

-Да не жалоба. А был только что ваш крановщик. Протасов. Мы с Николаем Кузьмичом договорились на завтра о встрече, чтобы проверить кое-что. После завтра мне ответ перед этим Протасовым держать, – улыбнулся Алексей.

-Ты давай сейчас, если можешь, приезжай лучше ко мне, разберемся, – произнес мягко, но настойчиво Бобров.

-Да ну, зачем вас отрывать. Мы с Кротовым завтра все выясним, – возразил Алексей.

-Нет, ты приезжай ко мне. Я знаю, что мог наговорить тебе Протасов со злости, да к тому же посвящу тебя в некоторые тонкости, о которых Кротов не в курсе. Все равно ко мне же оба придете. А я завтра с утра – в объединение. Приезжай сейчас.

-Минут через сорок, – сказал Алексей, поглядев на часы.

-Я жду, – сказал Василий Филиппович, и Алексей услышал, как тот положил трубку.

-Есть одна хорошая русская пословица, – сказал Василий Филиппович, когда Алексей через час с небольшим появился у него и передал суть разговора с Протасовым в редакции. – Слышал звон, да не знает, где он. И рака за камень он пусть не заводит. Его послушать, так тут у нас все вор на воре и вором погоняют. Он же все поставил с ног на голову.

Василий Филиппович говорил тоном убедительным и при этом шагал вдоль стола, за которым сидел Алексей.

-А на самом деле все очень просто. Дело в том, что мы зашились с командными пультами на автосъеме и попросили бригаду спецов в «Радиоприборе», чтобы те довели эти коробки до ума. А за услугу мы им продали, заметь - продали, три «Колхиды» кирпича, кое-что из пиломатериалов, которые тоже Христа ради в леспромхозе купили, – сделал он широкий резкий жест в сторону окна. – Ну и так, по мелочи, – коротко, махнул он рукой, глядя мимо Алексея. – Они нам помогают реконструкцию делать, мы им – строить дом хозспособом. Ничего в этом нет предосудительного, – пожал плечами Василий Филиппович. – Мы им с прошлого лета материалы поставляем. Хотя не обязаны, конечно, – приложил он к груди руку и отрицательно помотал головой, глядя на Алексея. – И у нас иногда горит реализация. Но, если бы не «Радиоприбор», мы бы с реконструкцией давно сидели в луже.

Алексей слушал и время от времени, поднимая взгляд на Василия Филипповича, думал, что зря приехал, зря и в профком звонил. Надо было без звонков приехать к Кротову или даже к начальнику ОКСа. А то что же, у Василия Филипповича и дела больше нет, как мелкте жалобы разбирать, – такой заводище на плечах.

-Много, брат, зла в людях, – вздохнул Василий Филиппович и, взяв со стола пачку сигарет, стал прикуривать, и Алексей заметил, что в позе Боброва, склонившегося над руками, сложенными лодочкой, во всех его неторопливых движениях тяжелая разлита усталость, и даже пожалел его.

-А больше всего лжи, – продолжал Бобров, шагая опять меж столом и рядом стульев вдоль стены. – Он думает, этот самый Протасов, что это очень просто – взял нагрузил машину материалов, отправил за здорово живешь – и все. А попробуй не оформи документально. Загремишь под фанфары – семь лет и писем нет. На каждый гвоздик бумажку подай, – показал Василий Филиппович кончик собственного мизинца. – Это же подсудное дело. А попер он всю эту грязь из элементарной мести, – остановился напротив и в упор взглянул на Алексея Бобров. – Его не Манин уволил, и не я уж во всяком случае. Его коллектив уволил. Манин письменно попросил об этом, а цехком утвердил его просьбу. Он думал, с ним чикаться будут, но ведь пора, слушай, когда-то и браться за порядки. Ничего, Протасова мы переживем. Не он последний, кого мы собираемся выгнать с треском за прогулы, за пьянки, за опоздания, за брак – за все. Вот так ему и скажи, когда он к тебе придет, что на силикатном не будет больше места всяким нарушителям дисциплины, – говорил и рубил перед собой воздух рукой с сигаретой Бобров.  – А чтобы все точки расставить, я сейчас тебе представлю документы, – решительно произнес Василий Филиппович. Он обошел стол и сел на свое место, повернулся к селектору. – Мне на слово ты верить не обязан ведь, – усмехнулся он. – Сейчас принесут и счета, которые мы послали в «Радиоприбор» на оплату материалов, и решение цехкома об увольнении Протасова. Надо тебе своими глазами все это увидеть, чтобы при встрече с ним уверенно  чувствовать.
Он поднял трубку телефона селектора, и Алексей подумал, что кто-то еще будет оторван от дела из-за кляузы, и, решительно махнув рукой в сторону столика с телефонами, сказал:

-Не звоните, и так все ясно.

Указательный палец Василия Филипповича, положенный на клавишу... комитета комсомола, не нажал ее, и трубка легла на свое место. Василий Филиппович встал и, затягиваясь дымком сигареты, прошел вдоль стола за спиной у Алексея, говоря при этом со вздохами:

-Тяжело-о, слушай, работать стало. Народ грамотный пошел. Законы знать стали. Только однобоко, – уточнил он, взглянув на Алексея. – Как права, так тут от зубов отскакивает, а как обязанности? Вот этот же Протасов. Ведь он, если захочет, не только меня, а и тебя с дерьмом съест, согласись? – с насмешливой улыбкой поглядел на Алексея Василий Филиппович.

Алексей рассмеялся.

-Протяни ты ему с ответом, и он, если захочет, на тебя двадцать жалоб во все концы напишет – за нарушение сроков работы с жалобами и заявлениями трудящихся. Так?

-Надо мной, правда, еще редактор есть, но, если упрется, формально да, - сказал Алексей, глядя с улыбкой на Василия Филипповича и думая, что Бобров прав на все сто.

-И все это он сделает на полном законном основании, заметь, – сказал Бобров. – А мы на полном законном основании, получается, уволить его даже за прогул не можем. Ведь так?

-Можете, почему? – произнес несколько удивленный Алексей.

-Да вот выходит, что не можем, – сказал Бобров, продолжая шагать меж столом и рядом стульев. - Ты заметил, что я сейчас вроде как немного взвинченный? – обернулся он в сторону Алексея.

-Заметил, – сказал Алексей и смущенно усмехнулся.

-А все потому, – серьезно продолжал Бобров, – что я законность наших действий и с этими материалами и с увольнением Протасова тебе уже третьему объясняю.

Алексей поднял на Боброва удивленно-внимательный взгляд.

-Вчера растолковывал председателю районного комитета народного контроля, – загнул Василий Филиппович мизинец на свободной руке. – Сегодня утром – секретарю исполкома райсовета, – загнул он безымянный, – и вот сейчас – тебе, – загнул он средний.

-Ну, меня-то что считать, – усмехнулся Алексей.

-Как это, – возразил Бобров. – Пусть мы с тобой и почти родственники, – улыбнулся он и взглянул на Алексея с отечески-добрым выражением, – но в данном случае ты пришел ко мне как представитель газеты, а я обязан давать тебе сведения как должностное лицо, так?

-Ну... вроде бы...

-Вот то-то и есть, что руководитель – самый бесправный человек на предприятии, – произнес Василий Филиппович таким тоном, будто просил о сочувствии.

-Кстати, о бесправии, – сказал Алексей, желая поскорее замять неловкость от того, что чувствовал себя инспектирующим своего без пяти минут тестя. – Я никак не могу забыть случай в прошлом году на мебельной фабрике. Один станочник там – отпетый прогульщик, но мастер, каких на фабрике по пальцам перечтешь. Он, видите ли, план цеху делает, вот начальник цеха и скрывал его прогулы. Рабочие ругаются – сколько можно покрывать его? До директора дошло, а тот уволить его не может – ни одной докладной по поводу прогулов этого станочника у него нет, и в табеле прогулы не отмечены. План-то цех выполнял, потому что начальник цеха умел уговаривать этого станочника в особо тяжелые для цеха времена, но каков моральный аспект этих «уговоров»? Дисциплины-то в цехе совсем никакой...

-Вот и говорят, у нас законы мягкие, – сказал Василий Филиппович. – А на самом деле мы же их мало применяем. По этому же Протасову. Ты обо мне можешь что хочешь думать, можешь даже меня в газете обругать, – усмехнулся он, понимающе взглянув на Алексея, – но я ни одному прогульщику спуску не дам. Потому что любые антизаконные действия, как бы они ни проявлялись, будь то прогул или укрытие прогула, – это всегда какая-то личная выгода. И всегда она обязательно в ущерб общественным интересам. А это для нас с тобой святое дело.

-Василий Филиппович, у нас позарез не хватает подобных материалов – об общественном долге, о рабочей чести, о совести руководителя, вообще на тему экономики и нравственности, – заговорил Алексей. – Может, взялись бы, написали. Вы же в этом варитесь.

-Да ну, какой из меня писака, – усмехнулся Бобров. – Приказы да справки, да заявки на железо – вот предел моих литературных способностей.

-А этот случай с увольнением Протасова могу я использовать для одного материала? – спросил Алексей. – Вот пример по мебельной, по совхозу с той рыбкой – помните, да еще кое-что поднаберется. Я картотеку по темам веду. Как вы считаете?

-Я бы не советовал, – сказал Бобров, склоняясь над столом, чтоб затушить сигарету в пепельнице.

-Почему?

-Нервы измотает, по судам затаскает. Лучше не связываться.

-Я этого не боюсь.

-Ну, если так, дело твое, но я бы не советовал.

И Алексей не заметил, какое озабоченное выражение лица стало после этого у Василия Филипповича.

Потом они еще говорили о том, кто как будет проводить сегодняшний вечер, и Алексей, взглянув на часы, заторопился встречать Олю у проходной, потому что было уже несколько минут шестого, и первая смена закончилась.

Оставшись один, Василий Филиппович с минуту сидел у себя за столом, уткнувшись лицом в потные ладони, и, мерно дыша, повторял мысленно: «Театр, театр, театр одного актера».


7.
Объявления, крупные и красочные, выполненные разноцветной тушью, объявления поскромнее со строгими и деловыми строчками слов, выведенных узким плакатным пером, просто отпечатанные на машинке листки оповещали, сообщали, предлагали, предупреждали. Но он не имел желания записываться в кружок кройки и шитья, не имел детей, которых бы мог направить в лагерь на вторую смену, и не был задолжником заводской библиотеки, и не обязан был «в трехдневный срок сдать все книги». Проявляя полное равнодушие к благим намерениям парткома, завкома и комитета ВЛКСМ, он стоял возле доски объявлений у заводской проходной и время от времени глядел сквозь коридор ее на территорию завода.
Впрочем, пустовал коридор редко. Окончив смену, люди шли домой, оставляя у вахтера круглые жетончики. При этом почти каждый глядел в его сторону. Встречались и знакомые. Одним он кивал и говорил коротко «здрасте» или «привет», с другими обменивался рукопожатием – бывал здесь по делам газеты нередко.
Наконец, появилась Оля. Он невольно улыбнулся, и взгляд его наполнился добротой и нежностью при виде ее лица, такого серьезного и такого озабоченного чем-то. Джинсы, черный пиджачок, яркая косынка, завязанная на шее сзади, – все такое знакомое и родное. Торопится, не замечает! Ноль внимания!

-Мадам! – громко и шутливо-выспренне произнес Алексей, шагнув навстречу девушке.

-О, Лешка! – воскликнула обрадованно Оля и подбежала к нему. Она привычно сунула руку ему за локоть, прижалась на мгновение к его плечу, а потом спросила, с улыбкой взглянув на него снизу и искоса:

-Ты из редакции?

-Нет, приезжал к Василию Филипповичу.

-К папе? Зачем? – спросила Оля. Он хотел ответить, но в это мгновение оба услышали громкое и настойчивое:

-Товарищ Калашников!

Они обернулись. К ним торопливо приближался тот самый крановщик Протасов. Он подал Алексею руку, а Оле только кивнул коротко и сухо.

-Приехал за расчетом, – сказал он таким тоном, будто Алексей во всем виноват. – Значит, после завтра в четыре?

Видя этот устремленный на него требовательный взгляд Протасова и находясь еще под впечатлением разговора с Бобровым, Алексей почувствовал вдруг неприязнь к этому человеку и сказал:

-Впрочем, вы можете и не приходить. Я только что был на заводе по вашему делу, говорил с главным инженером – он сейчас за директора – и пришел к выводу, что... словом, ничего печатать мы не будем.

-Как это не будете? – изумился Протасов. – Вы обязаны печатать критику, если факты имеют место, – решительно добавил он, с вызовом глядя на Алексея. Оля, не понимая, в чем дело, только поглядывала пытливо-вопросительно то на Алексея, то на Протасова.

-Ничего мы не обязаны, – веско произнес Алексей. – Даже если факты имеют место, – слегка кивнул он, – наше право решать, как с ними поступать.

Он глядел на Протасова прямо и спокойно, хотя чувствовал, что перед ним орешек крепенький.

-Вы прогуляли, и за прогул вас уволили. Вы сами как считаете – справедливо?

-Ну, это как посмотреть, – сказал Протасов и отвел взгляд в сторону. - За прогул – справедливо. Но с другой стороны, это месть. Мне отомстили за то, что сор из избы вынес.

-Ну, насчет мести – извините, – усмехнулся Алексей. – Кому это надо – так себя унижать. Боброву, что ли? А что касается материалов, тут вы просто, по-моему, слышали звон, да не знаете, где он. Вы документы видели? – спокойно и уверенно наступал Алексей.

-Кто мне их покажет? – пожал плечами Протасов и опять отвел взгляд.

-А если не видели, зачем так говорите?

В эту минуту Алексей почувствовал, как Оля слегка прижала и отпустила его локоть, и сказал:

-Я думаю, товарищ Протасов, я выполнил вашу просьбу, ответил вам на жалобу и – вопрос закрыт. Вы удовлетворены?

-Нет.

-Ну что ж, идти у вас на поводу газета ведь не может.

-Ладно, – махнул рукой Протасов, собираясь уходить. – Есть инстанции и повыше вашей сплетницы.

-Это уж ваше право.

Оля опять легонько тряхнула его за локоть, и Алексей заметил, как Протасов взглянул на нее равнодушно-неприязненно и как бы пытаясь вспомнить, где он раньше видел ее. Потом перевел взгляд на Алексея, и чуть заметная улыбка язвительного превосходства тронула уголки его губ.

-Я понял, почему вы против меня, – сказал он.

-А вот это уж не ваше дело, – спокойно и с подчеркнуто-неторопливым кивком произнес Алексей, но тут же пожалел о том, что своим необдуманным ответом только подтвердил догадку Протасова. В эту минуту они поняли оба, что никакого разговора между ними о чем бы то ни было больше не получится, и Протасов, пробурчав что-то о ходах-выходах, которые он найдет, повернулся и пошел в сторону заводоуправления. Алексей и Оля несколько мгновений, не сговариваясь, глядели в сутулую, покачивающуюся в такт шагов его спину.

Потом они спускались вниз по улице, ведущей к центру города, мимо парка, полного тенистой прохлады, мимо длинного, глухого, крашенного в темно-зеленый цвет забора хлебокомбината, и Алексей рассказал о визите Протасова в редакцию и о разговоре с Василием Филипповичем.

-Типичный кляузник, – заключил он, не желая больше говорить о Протасове. – Куда пойдем вечером?

-А что он понял? – спросила Оля. – И еще как-то так посмотрел на меня?

-А-а, – засмеялся Алексей. – Он, наверно, видал тебя с папой. Ну, и раз встретил нас вдвоем, решил, что его дело – швах, – засмеялся Алексей.

-А что он имел в виду, какие ходы-выходы? – спросила Оля с беспокойством.

-Ну что он может? Сейчас расчет получит, и никто его нигде слушать не станет. Нужны факты, если хочешь доказать что-то, а у него одни подозрения. Слова. А слово к делу не пришьешь.


8.
-Странный звонок, – озабоченно говорил редактор и коротким машинальным движением пятерни поправил волосы – эдакий острый чуб-козырек над высоким прямым лбом. – По какому вопросу – не сказал. Ты что-нибудь предполагаешь?

-Без понятия, – пожал плечами Алексей, уловив в коротком, но пристальном взгляде редактора намек на то, что именно он, Алексей, причина того, что первый секретарь райкома партии вызвал их к себе.

Они шли сейчас мимо длинной, растянувшейся под свисавшими ветвями старых берез галереи фотопортретов передовиков производства района и оба думали о том, почему их пригласили «на ковер».

-Должно быть, мы с тобой где-то напортачили, – сказал редактор, не глядя на Алексея.

-Да ничего мы не напортачили, Федор Михайлович, – возразил мягко Алексей. – Это Протасов ходы-выходы нашел. Он же грозил.
 
-А ты  сам  ничего?  Ну, такого... ни-ни?

-Вроде, нет. Зачем огонь на себя вызывать? – пожал плечами Алексей, но смутная тревога, что вызов этот к секретарю райкома связан с его проявленной в чем-то недобросовестностью при подготовке статьи, что прошла во вчерашнем номере, не покидала его.

Он все-таки написал статью, о которой говорил с Бобровым. Правда, с акцентом не на нравственность руководителя, а на рабочую совесть, на тот трудно измеримый, но бесспорный моральный урон, что терпят трудовые коллективы от нарушений дисциплины. Со злостью написал, особенно то место, где о Протасове. Может, на поводу у чувства пошел, вдруг слово лишнее какое, мало ли? Впрочем, будь что будет. Газету вот только, выходит, подвел. И Федора Михайловича.

-Здравствуйте, товарищи, проходите, – буднично-спокойно произнес первый секретарь, когда они вошли в кабинет. Этот тон и уважительное рукопожатие несколько успокоили Алексея, и он подумал, может, зря волновался? Он сидел рядом с редактором, внимательно глядел на первого, пытаясь по его бесстрастному выражению лица понять, что кроется за этим внешним спокойствием.

После минутного молчания, на протяжении которого первый то складывал, то развертывал вырванные из тетрадки в клеточку и густо исписанные странички, он заговорил о том, как это хорошо, что газета поднимает морально-нравственные темы, стараясь глубже «пахать», и что он сам, да и не один он, давно заметил острые, интересно написанные статьи Калашникова. Услышать комплимент в свой адрес из уст первого секретаря было приятно. Но Алексей понял, что все это – только прелюдия к главному и – теперь уж точно – малоприятному. Он ждал.

-Однако, товарищи, – продолжал первый, – статья во вчерашнем номере была причиной появления в райкоме вот этого письма. Я думаю, есть смысл зачитать его, чтобы дальше вести разговор более конкретный и предметный?

-Да, разумеется, – кивнул редактор, глядя на приподнятые над столом тетрадные листочки, и по уверенному и неторопливому тону, с каким эти слова были произнесены, Алексей подумал с грустно-настороженным чувством, что вот, наверно, и Федор Михайлович против него.

Первый стал читать письмо, и, когда дошел до конца и прочитал подпись: «Оплеванный газетой ветеран силикатного производства М. Протасов», Алексей успокоился, хотя уже понял, что предстоит разговор о том, что ему уже давно известно. Почти все, о чем Протасов писал в райком, он рассказал в редакции. Новыми были желчные интонации, которые явно чувствовались даже сквозь бесстрастный тон секретаря, да примечание в конце, что он стал «жертвой сговора главного инженера завода и этого корреспондента, который волочится за его дочкой».

-Я не знаю пока всех обстоятельств дела и хотел бы для начала от вас услышать, что здесь правда и что ложь, – сказал первый. – Дело серьезное, связанное с манипуляцией стройматериалами, и мы должны разобраться и принять меры.

-Позвольте, я скажу, – произнес Алексей и качнулся, принимая позу  спокойного достоинства.

-Да, пожалуйста, – с готовностью ответил первый, и Алексей, чувствуя на себе два внимательных взгляда, стал рассказывать обо всем, что он знал, стараясь не упустить подробности своего разговора с Бобровым. Он умолчал только о том, что касалось его личных отношений с Бобровым и Олей, давая тем самым понять, что все это к делу не относится.

-Насколько я понимаю, здесь два обстоятельства. Первое – неясности с увольнением Протасова, второе – с кирпичом и пиломатериалами. Давайте по порядку. Вот он пишет, – продолжал первый, развернув письмо, – что его выгнали с завода «без суда и следствия», а вы в своей статье, – что коллектив избавился от прогульщика. Где истина?

Первый поднял на Алексея вопросительный взгляд и развернул лежавшую перед ним поверх бумаг районную газету. Статья в «подвале» на второй полосе пестрела красными пометками меж строк. «Дело худо», – подумал Алексей и сказал неуверенно:

-Протасов сам признался, что его выгнали справедливо.

-Мне, однако, кажется, – возразил секретарь, – что такого вот личного признания мало. Вы использовали его слова, а нужно было выработать личное мнение и только тогда выкладывать его. Вы поинтересовались, как именно его уволили?

-Разумеется, – не очень, впрочем, уверенно произнес Алексей. – Замначальника цеха обратился в цехком. Тот рассмотрел и удовлетворил его просьбу об увольнении Протасова за прогул и вынес решение. Все на законном основании.

-А вы сами видели эти бумаги: заявление, решение? – спросил первый.

-Сам я не видел, правда, – признался Алексей. – Василий Филиппович мне сказал, что все было сделано, как нужно, и я... и у меня тогда... – он было запнулся, почувствовав удивленный взгляд редактора, но тут же продолжил, горячо и искренне: – Ведь тем самым я бы поставил под сомнение его честность. А не доверять ему у меня нет оснований.

Алексей сказал об этом и подумал, что первый ввернет сейчас что-нибудь насчет его, Алексея, более близких, чем служебные, отношений с Бобровым, но тот сказал:

-Я думаю, что Бобров, воспитанный человек и опытный руководитель, расценил бы эту просьбу как факт вашей журналистской добросовестности. И это ничуть не унизило бы вас в его мнении, наоборот. Я хорошо знаю Василия Филипповича, и у меня тоже нет оснований для сомнений, но я бы на вашем месте попросил все-таки показать и заявление заместителя начальника, и решение профкома.

Алексей глядел в полировку стола перед собой, чувствуя на себе взгляды первого секретаря и редактора. Ему было не по себе. Подвел газету, подвел редактора, да и себя во мнении первого уронил.

-Далее, – продолжал секретарь, глядя в письмо. – Он пишет, что со стройки детского комбината растаскивают материалы.

-В газете об этом нет, – быстро сказал Алексей.

-Я знаю, но, может быть, вам что-нибудь известно об этом?

-Все, что знал, я рассказал, – ответил Алексей.

-А вы видели счета на отправленные стройматериалы? – спросил секретарь. – Надеюсь, вы понимаете, насколько это принципиально важно, есть они или нет?

-Бобров предлагал мне посмотреть их, но я отказался.

-Отказались?!

-Да, Василий Филиппович хотел вызвать, должно быть, экономиста, но я сам отказался, и он не стал звонить. Ведь если он хотел позвонить и пригласить экономиста с бумагами, значит, они существуют. А раз существуют, то зачем людей дергать лишний раз? Да и потом... я поверил Василию Филипповичу на слово.

-Как часто губит нас эта доверчивость, – со вздохом произнес секретарь. – Я знаю случаи, когда люди отказывались от собственной подписи в важнейших документах, – поднял он палец в утвердительном жесте, а потом сел за столом прямо, сложив перед собой руки, будто школьник, и сказал: – А вы не допускаете, что стройматериалы могли просто уплыть налево без всяких документов?

Он испытующе поглядел на Алексея, а потом перевел взгляд на редактора.

-Не исключено, – сказал редактор.

-Извините, но... я не согласен, – твердо произнес Алексей, глядя на уныло-голубую стенку высокого сейфа в углу, меж окон. – Василий Филиппович...

Он не договорил, но секретарь, глядевший на него в эту минуту, по выражению лица Алексея понял, что хотел он выразить, и произнес уважительно-наставительным тоном:

-Конечно, похвально стремление защитить уважаемого человека от подозрений, и в вашем положении это вполне понятно. Однако, если взглянуть на ситуацию беспристрастно, согласитесь, что не исключено? – качнулся он в сторону Алексея и, выждав мгновение, добавил: – Если отбросить личные мотивы?

-В принципе, конечно, не исключено, – согласился Алексей и добавил сухо-сдержанно: – Но личные мотивы здесь ни при чем.

-Ну и прекрасно, – согласился секретарь. – Однако фактор личных отношений в современных производственно-экономических связях играет все более существенную роль. Вот в данной ситуации. Никто никому ничем не обязан, ни «Радиоприбор» силикатному, ни силикатный «Радиоприбору». Но на уровне личных отношений двух руководителей производственные вопросы находят разрешение. С одной стороны прекрасно, а с другой – всегда таит в себе ту хорошо удобренную почву, на которой семена различного рода нежелательных морально-нравственных эксцессов часто демонстрируют хорошую всхожесть.

-Вы допускаете, что Бобров... – неуверенно начал Алексей, взглянув на первого.

Первый пожал плечами. Он откинулся на спинку кресла, положил ладони раскинутых рук на край стола и произнес задумчиво и веско:

-Ладно, товарищи, решайте свои вопросы, а мы будем решать свои.

Они шли по направлению к редакции мимо все той же галереи передовиков, и Алексей, шагавший чуть сзади и справа от редактора, все поглядывал на него, ждал, что он скажет сейчас, когда рядом нет секретаря райкома. Но Федор Михайлович все молчал, и молчание это было для Алексея хуже всякого разноса. Отругал бы – и то было бы легче. Наконец, не выдержав, спросил:

-Ну, что делать-то, Федор Михайлович?

-Да ничего, – отмахнулся редактор, потом, сделав несколько шагов в молчании, добавил: – Он прав, конечно. Надо было все узнать, документы посмотреть.

-Я проверю, – твердо сказал Алексей.

-Проверяй, только учти, что теперь этим будет заниматься и райком партии.


9.
Маленьким легким и острым топориком он обрубал, сколько мог дотянуться, нижние ветви высоких пихт и складывал лапы в кучу поодаль. Когда она стала такой, какую он еще смог бы унести за раз, он сгреб ее, стараясь подобрать все до последней веточки, и понес, выбирая дорогу меж деревьев так, чтобы не продираться сквозь кустарник.

Поминутно выглядывая из-за качающихся в такт шагам лап, он думал, что раньше, когда ездил на рыбалку с друзьями, все было проще: костерок-носогрейку развел на ночь, пожевал, что прихватил из дома, и вздремнуть прилег, где сидел, поближе к огоньку. На пару часов не больно что и надо. Заядлый рыбак за комфортом не гонится. Сегодня – не то-о. Сегодня совсем другое дело. Сегодня он, собственно, и не рыбак даже, а скорее завхоз. И забот у него полон рот: палатку поставить, под днище – пихту вот, чтобы мягче было и теплее, сушняка натаскать, дров нарубить, костер развести, супец сварганить  – из концентратов. Ну и что, что не уха – все равно сытно и питательно. И надо не забыть потом обязательно выгнать из палатки комаров, чтобы не мешали.

Впереди посветлело, лес поредел, он вышел на берег реки к тому месту, где три красивые старые березы склонились над водой. Он бросил свою ношу и топорик рядом с вещами и посмотрел в сторону реки. В эту минуту из-под берега показался и медленно исчез как-то странно – в сторону – конец бамбукового удилища. С теплым и радостным чувством он представил, как Оля сидит там и рыбачит. И даже вот с удочками управляется. Надо же. А обещала его позвать, когда заклюет или когда надо будет менять червя.

Он стряхнул прилипшие к свитеру хвоинки, паутину и разный мусор, подошел к краю невысокого, обрывающегося в этом месте берега и замер.

Большая река огромной дугой охватила полмира. Вольно и плавно, безмолвно и торжественно несет она свои вечные воды от горизонта к горизонту. Сочной небесной голубизной налились они, и в прозрачных глубинах реки струятся и будто плывут вверх по течению белые, розовые, желтые гигантские водоросли облаков. Посередине – огромный остров, дальше – противоположный берег, пески, а еще дальше – ивняк. А над всем этим – солнце, слепящее, жаркое еще, и больно смотреть на него и на широкую сияющую полосу на воде.

Оля сидела у самой воды на небольшой поросшей травой кочке в той же позе, в какой он оставил ее. Облокотившись на колени, она глядела на воду, туда, где в тихой заводи, среди скопившихся тут шматочков пены лежал белый пенопластовый поплавок. При этом она медленно водила у лица ивовой веточкой, отгоняя комаров. И он улыбнулся невольно, растроганный этой ее добросовестностью. Когда пошел в лес, то наказывал ей в шутку, чтобы с поплавка глаз не спускала и, как только будет серия поклевок, мягко, но решительно подсекала бы. Ну что она, его Ольчонок-галчонок, может наподсекать? А сидит ведь, как путный рыбак, поплавок глазками гипнотизирует. Рядом полиэтиленовый мешочек со снастями,  банка  из-под  кофе  с червями, к  которой она, конечно, не притронулась. И ловит одной удочкой, а две лежат в сторонке, на песке.

-Ну, как клев? – спускаясь к ней, неторопливо произнес Алексей.

-Что-то не берет. Наверно, ветер западный, – обернувшись, сказала Оля. И это рыбацкое «не берет», деловито и озабоченно произнесенное, вызвало у Алексея невольную улыбку, и Оля, заметив ее, добавила смущенно и будто оправдываясь: – Сам ведь говорил, что когда ветер западный, то не берет.

-При западном клева никогда не бывает, – со знанием дела произнес Алексей. Он занялся удочками и, отыскивая в банке червей пожирнее и насаживая их на крючки, говорил о том, отчего еще бывает плохой клев. Оля слушала, и воображение ее рисовало тут же картину несчастной, безрадостной жизни рыболова, когда «не берет». – Однако! – бодро сказал он, закинув и втыкая в кочку последнюю удочку, – в рыбалке важен сам процесс: у реки посидеть, на воду поглядеть, подышать воздухом, вообще – отвлечься.

Он сел на песок рядом с кочкой, опершись локтями о колени, и с минуту глядел на тот берег, а потом, обернувшись к Оле, сказал:

-Хорошо здесь, правда?

Оля с готовностью откликнулась, тоже глядя на реку:

-Хорошо. Давай в следующую субботу.

-Непременно, – заверил Алексей, а потом произнес, взглянув на нее нежным, ласкающим взглядом: – Сегодня у нас с тобой что-то вроде предсвадебного путешествия, правда?

Вместо ответа Оля вдруг засмеялась, уронив голову на колени и закрыв лицо ивовой веточкой, приговаривая:

-Ой, не могу! Ой, нашатыря!

Алексей, не зная, что подумать, с удивленной улыбкой глядел на нее.

-Вспомнила, как в загсе ты испугался, – сквозь смех проговорила Оля, и он упал навзничь на крутой в этом месте песчаный берег и захохотал, схватившись за живот, будто при коликах.

До вчерашнего дня, до самого того момента, как они пришли в загс, вопрос, чью фамилию брать при вступлении в брак, был предметом шуточек и обоюдных подначиваний на тему «возможны варианты». Когда получили бланки заявлений и надо было их заполнять, каждый не хотел это делать первым. Когда на перешептывания и сдавленные смешки пожилая сотрудница, которая выдала им бумаги, уже ответила сдержанно-неодобрительным покашливанием, Алексей, сделав каменное лицо, написал в нужной графе свою фамилию. После этого он подчеркнуто-серьезно взглянул на Олю, тем самым как бы давая понять, что это – ультиматум. И тогда Оля решительно взяла у него авторучку и с таким же смешно-серьезным выражением непреклонности на лице, не заполняя предыдущих граф, вписала в нужную его фамилию. Ему же показалось, что она вписала свою, и тогда...

-Ты что?! – воскликнул он испуганно и в полный голос, вглядываясь в неразборчиво написанную собственную фамилию, и сотрудница загса сделала им  замечание,  попросив вести себя посерьезнее.

И еще Оля вспомнила о заминке с деньгами. Когда заявления были оформлены, нужно было уплатить госпошлину, а также три рубля за каравай, который им вручат потом, через месяц, в городском Дворце культуры при регистрации брака. Алексей был совершенно не готов к этому и наскреб по карманам копеек семьдесят. Пришлось бежать в редакцию и занимать.

-А еще жених! – шутливо-насмешливо произнесла Оля.

-Ничего-о, со временем появится опыт, – успокоил ее Алексей, говоря это тоном деланно-невозмутимым, и, взяв за руку, привлек ее к себе...

Алексей сидел на кочке, на месте Оли, поглядывая на поплавки, и думал: сказать или не говорить?

Закатав штанины джинсов до колен, Оля стояла по щиколотку в воде и веточкой отмахивалась от комаров. Вот она подняла голову, взглянула на Алексея, и он решился.

-Представь себе, этот самый Протасов настрочил кляузу в райком партии.

-На папу? – спросила она, устремив удивленный взгляд на Алексея, и даже веточка в ее руке, словно насторожившись, замерла.

-И на папу, и на меня, и даже на тебя. Будто бы я волочусь за дочкой главного инженера и набиваюсь в женихи. – Он сказал это шутливым тоном, не глядя на Олю, а сам потянулся за удилищем, чтоб заменить наживку.

-А про папу что пишет? – спросила опять Оля, присаживаясь на песок рядом с кочкой и глядя снизу на Алексея. Насаживая червя, он по тону уже догадался, каким взглядом она на него смотрит, и, чтобы окончательно рассеять ее тревогу, попытался рассказать про письмо, про вызов в райком и про разговор с первым секретарем так, словно ничего серьезного в том нет и, иначе как анекдот, это и воспринимать не стоит. Тем не менее не утаил ничего, потому что это касалось их всех, постарался передать все, что помнил из письма, и «про папу». А когда замолчал, Оля спросила:

-Значит, ты собираешься в понедельник или во вторник сходить к папе? Зачем? – Голос ее неожиданно приобрел взыскующие нотки.

-Чтобы уточнить все по документам и материалам, – ответил Алексей, медленно обернувшись к ней. Его удивило, с каким подозрением и плохо скрываемой неприязнью прозвучал ее вопрос, обращенный к нему. – Ты пойми, я должен был видеть эти документы, я не имел права отказываться, когда Василий Филиппович предлагал мне их посмотреть.

Он говорил эти прописные для журналиста вещи, но во взгляде, устремленном на Олю, сквозило как бы извинение, дескать, обстоятельства заставляют...

-Значит, ты хоть немного, но веришь этому Протасову?

Она произнесла это, испытующе глядя на него, и Алексей на мгновение почувствовал замешательство. Однако, надеясь, что Оля поймет его, сказал то самое, что – он чувствовал – он должен будет рано или поздно сказать:

-Но, Ольчонок, ты согласись, что и секретарь райкома, и наш редактор правы. Ведь если я не видел ни решения профкома об увольнении Протасова, ни счетов на проданные стройматериалы, я не могу утверждать, что они есть.

-Значит, ты не веришь папе, его слову? – Оля неестественно выпрямилась и стала нервно отрывать узкие длинные листочки от веточки и бросать их в воду. Взгляд  ее поверх рук  был холодный и сухой.

Алексей все понял, но тут же подумал, что жалеть нечего, правильно он сделал, что сказал-таки.

-Я верю Василию Филипповичу, – снова заговорил он, все еще пытаясь убедить ее в своей правоте. – И секретарю райкома, и редактору так и сказал. Но ты пойми, Ольчонок, есть истина. И что бы о ней ни говорили и как бы ее ни толковали, она остается истиной. А истина – это факт. Я верю факту.

-А я верю папе, – упрямо произнесла Оля и, бросив веточку в воду, стала расправлять штанину на левой ноге. С минуту Алексей наблюдал за тем, как нервно она это делает, и чувствовал, что назревает что-то вроде ссоры. Допустить этого было невозможно, как невозможно было бы и идти на попятный. И он, зная уже по своему совсем небольшому опыту, что всегда, в любой ситуации лучше оставаться искренним и не бояться часто неизбежных при этом конфликтов, произнес, уже немного жалея ее:

-Я ведь знаю, ты думаешь, что я допускаю, будто это Василий Филиппович выгнал Протасова и сбывает на сторону стройматериалы. И ты, наверное, думаешь, будто я считаю, что Василий Филиппович ради какой-то корысти...

-Не смей говорить так про папу! – зло воскликнула Оля и встала. – Я хочу домой.

-Да брось, Ольчонок, – хотел, было, успокоить ее Алексей, наблюдая, как она поднимается наверх, к березам, но она опять оборвала его, бросив резко:

-Я тебе не Ольчонок!

-Ну и... глупо.

-Вези меня домой, – сказала она, не глядя на него и надевая кеды.

-Домой – так домой, – пожал плечами и усмехнулся Алексей, но криво так, смущенно-растерянно и, помедлив немного и видя, как решительно дергает она за шнурки, завязывая их, стал сматывать удочки. Он выдергивал одно за другим удилища из гнезд в кочке, складывал их, сматывал леску на металлические петельки и говорил:

-Ты пойми, у меня нет решительно никаких подозрений насчет Василия Филипповича. Но если бы они и были, я непременно бы с тобой поделился. Потому что я не хочу приобретать благополучие в наших отношениях ценой лжи, подозрений и недоговоренностей. Ведь это так важно, чтобы...

-Я хочу домой, – решительно и коротко сказала Оля, стоя спиной к нему и застегивая пуговки на штормовке, и он понял, что разговаривать с ним она сегодня уже не будет.

Он вздохнул:

-Домой, так домой. Но ты все равно подумай. Ведь я прав. Я в понедельник же все выясню.

Оля молчала. Он привязал бельевым шнуром вещмешок к багажнику мотоцикла, прислоненного к одной из берез, и пошел за удилищами, оставленными в траве у обрыва, взглянул на реку. Выше по течению, на подмытом крутом берегу – упавшие в воду деревья, коряги. Шмотья грязно-белой пены плывут невесть откуда, кружатся в водоворотах. Полоса ивняка на том берегу черная и бесконечно длинная, и солнце не греет уже, а только слепит назойливо. Неуютное, скучное место. Уныло и пустынно окрест.

Потом они мчались по тропинке, петляющей по лугам, и Оля держалась за резиновую ручку в сиденье перед ней, а не обхватив его за грудь, как это было по дороге на рыбалку. И он подумал: зря, зря связался он с этим Протасовым. Ведь никто не тянул его за руку: пиши. Теперь расхлебывай всю эту кашу. Но – доживем до понедельника.


10.
Дверь в кабинет главного инженера была приоткрыта. До Алексея доносился уверенный голос Боброва:

-Другой, не менее важный вопрос. На бюро обкома партии нам предъявили серьезные претензии по качеству выпускаемого кирпича. Марочность из года в год растет, особо прочный кирпич мы выпускать научились, но что касается внешнего вида – тут наша продукция не выдерживает требований ГОСТа: ребра обиты, углы сколоты. Так мы докатимся, товарищи, до того, что будем выпускать не кирпич, а батоны.

Алексей усмехнулся.

-Я думаю, всем нам, товарищи, но особенно инженерной службе и отделу главного технолога надо разобраться, наконец, в данном вопросе и принять решительные меры к самому срочному исправлению положения. Что у вас?

Кто-то прикрыл дверь, и теперь голоса звучали приглушенно, так что слов невозможно было разобрать. Алексей, устав уже сидеть, встал и прошелся по приемной, вернулся к окну, у которого сидел, остановился, сунул руки в карманы плаща, задумчиво уставился в окно. Дождь перестал. Ветер шевелил мокрую листву тополей. По бетонке, разбрызгивая лужи, ползет полуторка. Слева, у столовой, «Москвич»-«пирожок», и из него выгружают и уносят мясо. Серо и сыро кругом... Прислушался – говорят. И не похоже, что скоро закончат. Времени... уже двадцать шестого. А приглашал к пяти. Что ж, ему спешить некуда. Дождь опять пошел – по лужам видно. С утра льет. И с газетой сегодня... Наверно, еще не подписали. И вообще понедельник – день тяжелый.

Хотел до понедельника дожить и все узнать. Ну, дожил. А что узнавать? Степень собственной профессиональной недобросовестности? Процент правды в жалобе Протасова? А зачем? Ну, придет он, допустим, на погрузку и спросит: «Ну как, читатели? Все ли там правда?» Не смешно ли? Или в бухгалтерию, и скажет:«А предъявите-ка мне ваши документы на проданные стройматериалы». А потом Василий Филиппович спросит: «Это ты чего там, дорогой зятек, на моем заводе вынюхиваешь? Али какой криминал собираешь?» «Да ходят, мол, тут слухи разные, что, мол, ты, дорогой тестек, не совсем на руку – того самого... Так я, мол, разгребаю». Что это будет? А будет это то, что останется только казанками постучать сначала по стене, а потом – по башке. Ведь сейчас, что бы он ни предпринял,  связанное,  пусть  отдаленно,  с  жалобой  Протасова в райком, Оля воспримет как подтверждение уже на деле его сомнений насчет моральной чистоплотности Василия Филипповича. А разве он, Алексей, в этом сомневается? Ничуть. И готов отстаивать это где угодно. А то, о чем шел разговор в райкоме партии, – это к Василию Филипповичу не относится. Не тот человек. Жалко, что Оля его не поняла. Но она поймет, обязательно поймет.

Неожиданно говор в кабинете стал громче и яснее, двери распахнулись. Увидев нескольких знакомых руководителей служб и отделов, Алексей понял, что Бобров проводил аппаратное совещание. Переговариваясь, люди покидали приемную, и Алексей, провожая взглядом последнего, маленького и сухонького старичка с большой папкой, услышал свое имя.

Василий Филиппович стоял в кабинете у распахнутых дверей, приглашая войти. Алексей, миновав уже порог и пожав поданную руку, уловил во взгляде Боброва и в этих движениях губ, когда хотят сдержать улыбку и сохранить серьезность в лице, какую-то странную хитринку. Не успев подумать, что бы это значило, он увидел в одном из кресел у окна в самом конце кабинета... Олю! Она тоже взглянула на него, удивленная неожиданным появлением его здесь, и отвернулась. Увидев эти смешно-сурово сведенные брови, ручки, лежавшие на коленях и теребившие косынку, всю ее в таком знакомом ему костюмчике, ладном и аккуратном, Алексей вдруг... заулыбался во весь рот, засиял как медный пятак, расцвел как майская роза, чувствуя себя не в силах справиться с этой невинно-глуповатой, совсем дурацкой улыбкой. Оля коротко покосилась на него и, не сдержавшись, прыснула и отвела виноватый взгляд, а Алексей, поняв, что все теперь позади, рассмеялся, тоже виновато.

-Ну во-от, так-то лучше, молодые люди, – одобрительно произнес Василий Филиппович, проходя мимо стола на свое место и вынимая из кармана пиджака пачку сигарет. Он улыбался довольный, что у него все так ловко получилось, поглядывая при этом то на Алексея, то на дочь. Потом добавил, зажигая спичку и глядя на огонь:  – К чему ссоры?

-А мы и не ссорились, – с готовностю произнес Алексей. – Подтверди? – шутливо-вопросительно и подчеркнуто галантно склонился он над Олей, улыбаясь все так же широко и глуповато, счастливый оттого, что все так неожиданно и просто разрешилось.

-Да, не ссорились... – кивнула Оля, произнеся это таким тоном, когда дают понять, что было как раз наоборот. А потом добавила с обидчиво-капризными интонациями, покосившись на Алексея виновато-осуждающим взглядом, полным одновременно того же радостного выражения, с каким смотрел на нее и Алексей: – Сам наговорил всякого.

-Ну во-от, что и требовалось доказа-ать, – произнес с облегченным вздохом Василий Филиппович и затянулся сигаретой, с одобрительной улыбкой глядя на молодых.

-Так ты за этим меня и позвал? – спросила Оля, вскинув на отца удивленный взгляд.

-Разумеется. Маленький тактический прием, – подчеркнуто спокойно произнес Бобров и самодовольно улыбнулся.

-И я должна была полтора часа слушать про твои кирпичи?!

Алексей засмеялся, засмеялся и Василий Филиппович и сказал:

-А иначе как бы я вас свел?

А потом, обращаясь уже к Алексею:

-В субботу приехала, смотрю – не в духе. Спрашивать начал, в чем дело, – заплакала. Я, признаться, даже испугался. Ну уж, думаю, что у них там такое приключилось. И сам тоже расстроился. Вот тебе на, думаю, только заявление подали – и раскол.

Василий Филиппович сидел, удобно привалившись к спинке кресла, с сигаретой в руке, и умиротворенно поглядывал то на дочь, то на Алексея.

-Это он виноват, – сказала Оля, шутливо-осуждающе взглянув на Алексея. – Все со своим Протасовым...

-А что Протасов? – спросил Василий Филиппович, остановив на Алексее внешне как бы равнодушный,  ничего  не выражающий взгляд.

-Да жалобу в райком написал. Критика, она всегда поперек горла, – произнес Алексей с эдакой язвительной усмешкой.

-И что он там? – спросил Бобров.

-Да много что наплел, – криво усмехнулся Алексей. В кучу свалил все: что было и не было. Ну, нас с шефом вызвал к себе первый и провел, так сказать, промывку мозгов. В основном редактору, конечно, досталось, а потом от редактора, естественно, мне. По цепочке.

-Так за что досталось-то? – спросил Василий Филиппович, и взгляд его стал внимательным.

-Да, – отмахнулся было Алексей, но потом продолжил: – Про увольнение я написал, а решения цехкома на этот счет не видел.

-Что ж, справедливые претензии в общем-то, – согласился Василий Филиппович.

Неожиданно зазвонил телефон, Бобров снял трубку с селектора и несколько мгновений слушал, а потом произнес:

-Мария Михайловна, пусть он звонит завтра в девять. А меня пока не вызывайте и никого ко мне не пускайте. У меня товарищ из газеты.

Оля тихонько рассмеялась. Алексей, видя, что Василий Филиппович, все еще держа трубку у уха, отвернулся от них и глядит в потолок, чмокнул ее в ушко и тут же получил гонорар – счастливо-испуганную улыбку и взгляд, полный нежности и любви. Ведь не виделись двое суток.

-Значит, ты сейчас у шефа в опале? – спросил с шутливо-понимающей улыбкой Бобров, положив трубку на место, но взглянул на Алексея несколько озабоченно.

-Не так, чтобы... да - перемелется, – отмахнулся Алексей.

-Так ты пришел к папе все узнать про увольнение? Ведь сегодня понедельник, – проговорила медленно Оля. Она хитро-подозрительно покосилась на Алексея, а потом, обернувшись к отцу, добавила: – Этот твой Протасов, папа, наврал, будто вы его с завода выгнали без согласия профсоюза, и он плачется, что стал безработным.

Василий Филиппович неожиданно громко захохотал, откинувшись на спинку кресла и опершись выпрямленными руками о край стола, и Алексей засмеялся тоже. Оля, поддавшись их настроению, с улыбкой глядела  то на отца,  то  на Алексея.  И ни она, ни Алексей не заметили, что Василий Филиппович смеялся несколько дольше, чем повод давал возможность для этого и не уловили нарочитости, делавшей смех его несколько натянутым. А потом он произнес, не глядя на молодых, затянувшись и стряхивая пепел с кончика сигареты:

-Ну что ж, все верно. Все верно он пишет.

Он выдержал паузу и, уловив в этих двух взглядах, устремленных на него, немой удивленный вопрос, усмехнулся и добавил:

-Потому что именно от Протасова и можно было ожидать этого. От него всего можно ожидать, – добавил он, уверенно кивнув и сдела жест обеими руками над столом, как бы обнимающий это «все». – А чтобы наша с тобой репутация не казалась кому-то подмоченной, – продолжал Бобров, устремив на Алексея многозначительный взгляд, – мы сделаем вот чего.

Он повернулся к ним боком, поднял трубку с селектора и, держа ее перед собой и потряхивая ею как бы в раздумье, протянул указательный палец к квадратной белой клавише, но... не нажал ее. Несколько мгновений он, чувствуя на себе взгляды Алексея и дочери, водил пальцем над клавишами «проходная», «котельная», «столовая», а потом, решительно опустив его в первый ряд и отыскав «цех реализации», помедлил мгновение и нажал, приложив трубку к уху. Алексей и Оля глядели на него и ждали, что он собирается делать.

-Кто? – спросил Василий Филиппович, подняв взгляд в потолок над входной дверью. – Багаев? Если можно, Манина пригласи, пожалуйста. – Он подождал. – Манин? Приветствую, Юрий Владимирович. Как ваши дела? Ну и прекрасно... О-о, новоселье – вещь приятная. Спасибо, да-да. Юрий Владимирович, я надеюсь, статью вы читали? Прекрасно. – Он замолчал, с минуту слушал, что говорил ему Манин, и лицо его постепенно приобретало озабоченное выражение. Потом он прокашлялся и сказал:

-Так вот, дорогой Юрий Владимирович. Этот Протасов на нас с вами «телегу» в райком накатал. Жалобу, что его незаконно уволили. Сам я ее не видал и не читал, но скажу вам, что он всех нас грязью облил. И вас, и меня, и Лешу Калашникова, корреспондента. Началось разбирательство. Калашникова с редактором вызывали в райком, к первому. Словом, вы понимаете, дела мало приятные. Алексей сейчас у меня, и я прошу вот о чем. Слушайте меня внимательно. Отложите все дела, – продолжал Василий Филиппович, медленно и членораздельно проговоривая каждое слово, – сами сделайте копию решения цехкома удовлетворить вашу просьбу об увольнении Протасова. – Он опять замолчал и слушал, устремив взгляд в бумаги на столе. – А вы сделайте, – сказал Василий Филиппович спокойно-требовательно и, прикрыв ладонью микрофон и взглянув на Алексея, усмехнувшись, сказал быстро. - А не его забота! – Убрал ладонь с микрофона и продолжал в трубку: – Сделайте, и чтоб все было по форме. И обязательно подписи председателя и членов цехкома. Вы меня поняли? – Он замолчал и стал слушать, что говорил ему Манин, и Оля с Алексеем обратили внимание на то, что уж очень долго этот Манин что-то объясняет Василию Филипповичу. – Ну это потом, как-нибудь зайдите ко мне, обговорим, – сказал наконец Василий Филиппович и добавил еще: – Вы меня поняли? Срочно копию решения со всеми подписями!

-Предцехкома болеет, – сказал Бобров, положив трубку и не глядя на них. – Так без него уж будто ничего и сделать нельзя. Да, – вдруг спохватился он, – может, копию заявления Манина в цехком еще приложить?

Алексей пожал плечами неопределенно.

-Давай уж доведем дело до конца. А то получается, что я тебя подвел да и сам в переплет попал. А бумага – это вещь. Без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек, а? так говорят, – засмеялся он.

-Он еще, папа, в своей кляузе, – сказала Оля, – про какую-то кражу стройматериалов настрочил. Будто бы с нашего завода прут что угодно и что ты, папа, смотришь на это сквозь пальцы.

-Ты смотри, что делается? – удивленно мотнул головой Василий Филиппович, обращаясь к Алексею. – Уму непостижимо. Иной раз и работать некогда: одни жалобы  разбираешь.  Ну,  наро-од, – замотал он головой, а потом быстро поднял трубку с селектора и, сразу нажав нужную клавишу, сказал, улыбаясь и глядя на Алексея: – Фаина Петровна? Фаина Петровна, у вас далеко документы по «Радиоприбору» на оплату отпущенных им на дом стройматериалов? Да, несите. И, пожалуйста, за оба года.

Он положил трубку, опять затянулся сигаретой и произнес как бы в раздумье и с досадой, глядя поверх длинного стола перед собой:

-Народ пошел! Знают, на чем отыграться.

Вошла невысокая полная женщина с двумя пухлыми папками и, едва прикрыв дверь, взглянула на Алексея, улыбнулась ему приятно и произнесла с вежливым и доброжелательным кивком: «Здравствуйте». Потом с таким же кивком и выражением произнесла: «Здравствуйте, Олечка» – и положила папки на конец длинного стола. Удивленный столь любезным приветствием женщины, с которой он не был знаком, Алексей подумал, что здесь, наверно, знают даже цвет заказанного им к свадьбе костюма. Не исключено: городок-то невелик, служба информации действует четко.

-Фаина Петровна, – попросил Бобров, – скажите нам, пожалуйста, – это товарищ Калашников из редакции, – кивнул он в сторону Алексея, – когда, сколько и на какую сумму мы отпустили стройматериалов для «Радиоприбора» на их дом. Диктуйте, я запишу.

-Пожалуйста, – с готовностью произнесла та, села на крайний стул и начала быстро перелистывать разноформатные листы, листочки, маленькие и большие, разграфленные и заполненные на машинке и от руки бланки финансовых документов. Время от времени она останавливалась и, склонившись над развернутой папкой, называла даты, тысячи штук и рубли с копейками, а Василий Филиппович быстро записывал. Папки были очень толстые, и Алексей подумал вначале, что так они могут просидеть до утра, но потом заметил, что даты приходятся всегда на самый конец кварталов и что Фаина Петровна то и дело целыми пачками перелистывает накладные. Не прошло и десяти минут, как обе папки были просмотрены, и Василий Филиппович, написав что-то в самом верху листа и сделав какой-то росчерк внизу, поблагодарил  Фаину Петровну.  Когда  она  встала и забрала папки, чтобы унести, он подал ей листок со своими записями и попросил по пути передать секретарше в приемную, чтобы та отпечатала в двух экземплярах. Женщина вышла. И тут же женский голос из селектора произнес:

-Василий Филиппович, к вам Манин.

-С бумагой? – спросил Бобров, нажав на какую-то кнопочку и чуть склоняясь над переговорным устройством.

-Какая-то выписка, – произнесла секретарша.

-Пусть оставит у вас.

-Хорошо.

-Ну вот, господа присяжные заседатели, – меланхолично произнес Василий Филиппович, прибирая бумаги на столе. – Инцидент исчерпан. Ты уж, Алексей, извини пожалуйста, – широко заулыбался он, – что так вот решил вас помирить, да ведь ты, оказывается, сам ко мне собирался. Может быть, не очень умно, зато эффект налицо. – Он довольно рассмеялся. – Возьмешь у секретарши выписку, возьмешь справочку по отпущенным материалам, я подпишу, и покажешь редактору. Бумага с подписью – документ, брат, – утвердительно закивал он. – Покажи, и пусть не думает о тебе плохо. Не знаю, как ты, а я в этих вещах щепетилен, – добавил Василий Филиппович.

-Ладно, покажу, – кивнул Алексей, смущенный таким оборотом дела.

-Доброе имя, брат, штука бесценная, – опять кивнул Бобров и широко улыбнулся Алексею.

Алексей и Оля пошли домой, и Василий Филиппович проводил их до приемной, отдал Алексею обещанные бумаги. Они спускались на первый этаж, и эта минута в безлюдье и сумраке лестничных маршей была такой сладкой для влюбленных после ссоры.

А Василий Филиппович в это время уже говорил по телефону:

-Я почему-то так и подумал, что ты звонил. Нам надо сегодня же встретиться.

Он говорил ровно и спокойно, но при этом нервно вертел в пальцах авторучку.

-У меня сегодня партсобрание в одном из цехов, – услышал в ответ.

-Отмени, это поважнее, – возразил Бобров твердо и настойчиво, не переставая вертеть авторучку.

-Стряслось что-нибудь? – спросил Курбатов, и Василий Филиппович по изменившемуся тону понял, что Курбатов догадался.

-Гони ко мне. Скажи, что срочно в райком вызвали.

-Хорошо. Сейчас буду, – в нерешительности как бы произнес Курбатов на том конце провода.

Василий Филиппович представил, как Курбатов сидит сейчас, наверно, на часики поглядывает да раздумывает, ехать не ехать. Тюфяк! А в трубку сказал громко:

-Я жду!


11.
-Однажды мимо парка вечером иду, – рассказывает, улыбаясь, Грибанов. – Какие-то два хлюста подходят. Эй, говорят, дядя, дай закурить. – Он рассмеялся. – Ну что, говорю, подходи по одному. А сам стою эдак небрежно. Главное, думаю, взять сходу инициативу.

Алексей откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки, вытянул ноги под столом и со снисходительной улыбкой слушает о разных похождениях богатого на подобные подвиги в молодости Олега Грибанова. Половина шестого, рабочий день кончается, можно расслабиться,  побездельничать.

-Ну, подходит один, пижон пижоном. Патлы – во, – чиркнул Грибанов ребром ладони себе по плечу. Но в эту минуту дверь в кабинет, знакомо-неприятно брякнув, открылась и заглянул редактор.

-Отдыхаете?

-Да... так, – неопределенно проговорил Грибанов, глядя в сторону. Он знал, что шеф не любит пустой болтовни, и умолк.

-Алексей, зайди ко мне, – кивнул редактор. Он стоял в коридоре, придерживая дверь и выжидательно глядя на него.

Алексей встал, прошел за ним в большой и прохладный кабинет, сел на свое место за длинным столом, где сидел обычно на планерках. Он наблюдал за тем, как Федор Михайлович наводит порядок на своем широком столе, и ждал.

-Как дела? – спросил редактор.

-Смотря в чем, – уклончиво ответил Алексей, несколько озадаченный таким началом.

-На личном фронте, например.

-Да, вроде, в колее. Заявление подали. На свадьбу, правда, пока не приглашаю, но недельки через две так...

-Что ж, подумаем насчет подарка, – сказал редактор. Теперь он улыбался широко и весело.

Алексей смутился. Ему было приятно, что редактор проявляет в их делах участие. Но ведь не за этим же пригласил? И действительно, он еще улыбался, но тон его изменился, когда он произнес:

-Ты, помнится, хотел все разузнать по поводу того письма Протасова, помнишь? Ходил на завод?

-Ходил, – сказал Алексей, озадаченно взглянув на редактора.

-И как?

-Все в норме. Был у Боброва, все ему рассказал, и он только посмеялся над всей этой историей с увольнением. Дело пустое. Обычная кляуза.

-А документы видел? – спросил редактор.

-Не только видел, но и копии имею, –  спокойно ответил Алексей.

-Интересно. И они при тебе?

-Принести?

-Ну-ка, ну-ка?

Алексей сходил к себе в кабинет, достал из нижнего ящика стола, куда он складывал разные не очень нужные бумаги, копию решения цехкома и справку, подписанную Бобровым, принес и подал редактору. Пока тот изучал оба документа, Алексей наблюдал за ним, пытаясь по выражению лица угадать, что все это значит.

-Хм, – произнес наконец редактор и насмешливо мотнул головой, потом добавил, взглянув на Алексея: – Филькины грамоты все это, к сожалению.

-Как? Ведь подпись Боброва. И выписка заверена.

Ничего не понимая, Алексей удивленно уставился на Федора Михайловича.

-Однако же, однако же, – покачав головой, произнес в ответ тот. – А у меня есть другой официальный документ.

Он открыл свою черную папку и вынул из нее несколько листочков очень тонкой, почти папиросной бумаги. По знакомому звонкому хрусту их Алексей догадался, откуда они – не единожды готовил он информации по справкам и постановлениям комитета народного контроля.

-На-ка ознакомься...

Озадаченный и самими бумагами и еще более взглядом редактора, каким-то изучающим и пристальным в ту минуту, когда тот протягивал ему листочки, Алексей уединился в своем кабинете и разложил их на столе перед собой. Он взял постановление, быстро пробежал две строчки заголовка и... ничего не понял. Несколько мгновений он оторопело глядел на эти строчки, а потом стал читать их снова, проговаривая медленно про себя каждое слово и вдумываясь в их чужой, невероятный смысл.

«Проверкой, проведенной по письму... Протасова, установленно, что... в преступном сговоре. Таким образом, за период... по личному указанию исполняющего обязанности... Боброва В. Ф. было отпущено из цеха реализации и со строящегося хозспособом детского комбината, а также непосредственно со склада снабжения... тысяч штук кирпича... кубометров обрезной доски... бруса... и прочего строительного материала... ящиков облицовочной плитки... рулонов рубероида... килограммов краски на общую сумму... тысяч... рублей. По утверждению тов. Боброва В. Ф., эти стройматериалы были проданы заводу «Радиоприбор» для строящегося жилого... однако... документов, подтверждающих это, тов. Бобров не представил».

Однако документов, подтверждающих это, тов. Бобров В. Ф. не пред-ста-вил.

Как  – не представил?

«Перечисленные стройматериалы не были оприходованы на заводе «Радиоприбор». На день проверки тов. Курбатов также... документов не представил».

Тоже, значит, не представил.

«Начальник ОКСа тов... отрицает наличие на объекте... перечисленных выше материалов.
Группой народного контроля завода... «Радиоприбор» совместно с членами нештатной комиссии РКНК по промышленности часть перечисленных стройматериалов... кирпич, пиломатериалы… была обнаружена на территории дачного поселка завода «Радиоприбор», о чем свидетельствует...
Тов. Бобров и тов. Курбатов отрицают, что преследовали корыстные цели.
Кроме того, тов. Бобров В. Ф. лично приказал уволить тов. Протасова за то, что он... и тем самым отомстить ему за справедливые и принципиальные действия... Начальник цеха Манин не входил с письменной просьбой в цехком, вопрос об увольнении не рассматривался...  что является грубейшим нарушением...»

Он перевернул листок и прочел вверху следующего:

«...постановляет:
Ввиду хищения государственной собственности в крупных размерах передать материалы народного контроля в районную прокуратуру на предмет возбуждения уголовного дела».

И все. И точка.

И точка.
Так, значит.
Та-ак.

Алексей встал, сунул руки в карманы.

И точка. И для возбуждения дела... Это же? Это... это ч-черт те что!

Он медленно обошел свой стол, замер у окна, глядя на улицу. Внизу и слева на той стороне звякали двери булочной.

Значит, все-таки... Он вздохнул. Значит, все-таки в особо крупных? Нет, просто в крупных. Но все равно – в крупных, значит. И передать в прокуратуру. Конечно – в прокуратуру. А как же иначе. Раз в крупных. А зачем?

Женщина с коляской. Книжку читает. Ведь это что? Вот же... Впрочем, какое ему-то дело, а? Нет – дело. И самое прямое. Вот именно. Его личное дело. Он закрыл ладонями лицо, медленно, с усилием провел ими вниз, будто умываясь или молясь. Все глупо и дико. Василий Филиппович? Не-е-ет. Нет. Что-то не то. Он не мог. Василий Филиппович не мог. Зачем ему? Навар? Левый барыш? Куда ему? На свадьбу? Глупо! Нет!

Дядя Костя с метлой. Махнул ему рукой: приветствует. Привет-привет. Проваливай! Пока не до тебя. Тут дело, папаша, что пахнет парашей. Ну нет. До параши не дойдет. Не может быть. Да! Ведь он говорил, что Курбатов бригаду дал. Конечно, понятно: долг платежом красен. Вот он и расплатился. Но... так?

А документы? А справка, которую он, Бобров, сам подписал? Неужели старые подсунул? Но зачем? И Протасова выгнал. Не-ет, неспроста все. Неспроста. Но зачем, чего ради?

Он прошелся до дверей и обратно, глядя себе под ноги и ступая твердо и зло. Взглянул на улицу. Оля, конечно, не переживет. А, собственно, зачем ей знать? А впрочем, узнает ведь. Прокуратура, следствие, суд. А он знал, да не сказал. А может, помочь чем надо и все обойдется? Не-ет, тут что-то темно все. И постановление такое... Обычно выговоры, «премиальные», оклад, а то и два, и всякие слова типа «потребовать», «повысить ответственность», а тут – «передать в прокуратуру»!

Нет! Это Курбатов все. Он это. Наверно, он прищучил Василия Филипповича. Конечно, что тут думать! Я тебе бригаду, а ты мне – материалы на дачу. Ну, хо-ро-ош, хо-ро-ош! Ну, создам я тебе общественное мнение! Ох и созда-ам! Если только впрямь ты с Василием Филипповичем сделал что...

Да, а как теперь? Ведь надо что-то делать? А что? Звонить Василию Филипповичу? Так он, конечно, в курсе.

Надо Оле позвонить. Нет, не надо. Ну, позвонит он и скажет... Что скажет? Насчет особо крупных? Не-ет, он воробей стреляный. Нет-нет. Но она ведь узнает. Так пусть лучше от него. Нельзя ее одну теперь оставлять. Нельзя. Ни в коем случае. Она так любит отца. Но как ей скажешь? И главное – что? Если сам пока толком не знаешь ничего.

Он вздохнул, с грустью поглядел на вечерний переулок. Надо звонить. Позвонить и сказать, что... А впрочем, ничего не надо говорить.

Оля работала во вторую смену. Он все так же, стоя у окна, снял трубку и набрал знакомый номер отдела технического контроля. Оли на месте не оказалось: пошла за пробами на массозаготовку. Пришлось довольно долго ждать, и он стоял и ждал, потом сел спиной к окну и, не отнимая трубки от уха, глядел, не мигая, на черную, заляпанную желтой половой эмалью ножку книжного шкафа в углу у двери.

-Ольчонок, – произнес он, улыбнувшись, услышав на том конце провода ее голос. – Добрый вечер... Слышь, Ольчонок, у меня нехорошие вести... Не скажу. Я приду сейчас, хорошо?.. Да все живы-здоровы. Совсем не то... Нет, я лучше сейчас к тебе приеду и вместе мы с тобой обо всем... Я сейчас.

Положив трубку на аппарат, он согнул вчетверо постановление и справку, сунул их во внутренний карман пиджака и отправился на завод. На душе было черно, пусто и тяжко.


12.
Мерный, пульсирующий шум прессового цеха доносился сюда сквозь толстые стены. Где-то рядом, во тьме, тонко дребезжало оконное стекло да иногда в коридоре слышались шаги и голоса людей. Единственная лампочка над входом в красный уголок высвечивала только спинки ближних кресел. Они сидели в углу, у окна, и Оля плакала.

-Я не понимаю, я ничего не понимаю! – громким шепотом проговорила она, отнимая от глаз мокрый платок и теребя его перед лицом.

-Не плачь, перестань, – успокаивал ее Алексей. Он сидел боком к ней, обняв одной рукой, а другой то брал ее за локоть ласково и бережно, то поправлял ее косынку. Многократно повторенные эти: «ну не плачь», «ну перестань» уже опротивели ему самому.

-Я не понимаю, зачем он сделал это, зачем? Ну, зачем?! – проговорила она и всхлипнула, уткнулась в платок, и плечи  ее начали опять вздрагивать.

-Ольчонок, но мы ведь ничего толком не знаем! – с жаром произнес Алексей, склоняясь над ней. – Быть может, какое-нибудь недоразумение. Мы ведь не знаем.

-Как он мог, как он... – сдавленно, в платок, шептала она сквозь всхлипывания.

-Ты, главное, не плачь. Ты успокойся. Я тебя подожду, и мы вместе поедем домой и выясним. Хочешь? Хорошо?

-Я не поеду! – истово мотнула она головой, и это было похоже на каприз. Алексей сделал вид, что не заметил, снисходя к ее теперешнему состоянию, и сказал опять с жаром:

-Я тебя провожу, и мы поговорим с Василием Филипповичем. Мы все узнаем.

-Не поеду домой, – проговорила она едва слышно.

-Как – не поеду? – не понял Алексей.

-Не поеду. Как ты не понимаешь?! Устрой меня где-нибудь там, у себя в общежитии, на сегодня. А завтра я...

-Ты что, в своем уме? Ты... это...

-Не могу я, не могу!..

Оля снова уткнулась в платок и заплакала. И от этих слез ее, и оттого, что он не знал, как ее успокоить, и от этих лежавших в кармане бумаг, от всего, что было и что ждало его впереди, у него уже трещала голова. А Оля все плакала, и он обнимал ее и молча поглаживал по плечу.


13.
Как ни уговаривал ее Алексей не делать глупостей, Оля отказалась появляться сегодня дома. Ему ничего не оставалось, как везти ее, заплаканную, жалкую, после смены к себе в общежитие. На остановке и потом, в автобусе, когда они ехали через весь город, он все думал, что скажет вахтерше тете Дусе. Тетя Дуся была очень строгих правил, и он не знал, как объяснить их появление вместе в столь поздний час. Однако, на его счастье, вахтерши на месте почему-то не оказались, и они благополучно прошли «вертушку» и поднялись к нему на третий этаж.

Алексей жил в отдельной, совсем маленькой комнате рядом с общей кухней. Кроме кровати, двух стульев, стола у окна, полки с книгами в углу, у него, как в гостиничном номере, ничего не было. Вчера читал допоздна, утром чуть не проспал, убежал на работу и сейчас, едва вошел вместе с Олей, ужаснулся: кровать не заправлена, накрыта небрежно синим одеялом, подушка – наискось, на столе кучей книги и газеты, под стульями – гантели, тут же – носки. Ужас! Спешно начал прибирать все, извиняться, что, конечно, не всегда у него так, а потом, усадив ее на кровать, заспешил на кухню приготовить чай.

Шел уже второй час ночи, и они еще сидели за столом, когда услышали торопливые шаркающие шаги в коридоре, потом стук в дверь и недовольный женский голос:

-Алексей, спишь?

-Нет, а что? – громко произнес он и, тронув Олю за руку, сказал шепотом: – Это вахтерша.

-К телефону. Зовет мужик какой-то.

Они переглянулись.

-Наверно, папа ищет, – испуганно прошептала Оля.

-Посиди, я сейчас.

Он быстро сбежал на первый этаж, к вахтерше, схватил лежавшую на столике  телефонную трубку.

-Да, я слушаю.

-Доброй ночи. Это я, – услышал он негромкий голос и сразу узнал Василия Филипповича. – Оля у тебя?

-Да.

-Ну, наконец! А я чуть весь город на ноги не поднял. Я, конечно, это... ничего не имею, вы люди взрослые... ну... так сказать... не дети, но, слушай, в известность ставить надо. Ведь я же беспокоюсь...

Он говорил все это торопливо и в то же время подыскивая как бы слова, и Алексей почувствовал, как Василий Филиппович улыбается. И воображаемая улыбка эта вывела его из себя. Он понял, на что намекает Бобров, и, вспомнив плачущую Олю, про бумаги, которые лежат у него сейчас в кармане пиджака, прервал Боброва на полуслове:

-Василий Филиппович. Я хотел бы поговорить с вами по важному делу.

-Ночью? Завтра будет время. Приходи завтра.

-Я думаю, все-таки лучше сейчас, – сказал Алексей спокойно и твердо, стараясь побороть предательское волнение, вспомнив опять плачущую Олю. Не дожидаясь ответа Боброва, он положил трубку на аппарат, сказал вахтерше сухо «спасибо» и быстро стал подниматься наверх только для того, чтобы сообщить Оле о своем решении и уложить ее спать. Он чувствовал, что должен прямо сейчас, именно сейчас пойти к Боброву и высказать все, что он передумал за этот вечер. Потому что Олины слезы, эти вздрагивающие в беззвучных рыданиях плечи, этот мокрый скомканный платок, кроме которого она, должно быть, всю смену ничего не видела, – все разжигало в нем злость на Боброва. И еще желание понять, что же все-таки произошло на самом деле, что все это значит?

Он мог бы сгонять на мотоцикле, но не взял у завхоза ключи от гаража, где среди техникумовских машин держал свой «Восход». Пришлось идти пешком, и минут через пятнадцать, пролетевших как миг, он уже стоял на площадке у двери квартиры Бобровых и глядел на маленькую кнопочку звонка. Несколько мгновений он колебался, замерев и будто проверяя, готов ли он решительно, без страха и смущения сказать Боброву все, что он хотел. Но, когда наконец нажал эту кнопочку, вошел и увидел Боброва, вся решительность его будто пропала.

Василий Филиппович стоял перед ним в трико, в «стариковской» клетчатой рубахе, мягких тапочках. Взгляд его был растерянно-вопросительный, а руки устало и безвольно опущены. Замерший посреди прихожей, он выглядел таким пришибленным, словно готов уже принять последний, самый жестокий удар. Они поздоровались и оба почувствовали всю неестественность этой встречи в третьем часу ночи, когда весь город спит и видит десятые сны.

-Ты хоть бы позвонил, слушай, – произнес Василий Филиппович, первым взглянув на Алексея так, как... будто он уже согласен, что его дочь... и в общем, он великодушно разрешает. Этот взгляд и тон снова, как недавно, при разговоре по телефону, оскорбили Алексея, вернули ему уверенность. И он, не зная еще, как и что он будет делать дальше, вынул из внутреннего кармана пиджака и протянул вчетверо сложенные и хрустящие те листочки.

-Что это? – спросил Василий Филиппович, вопросительно взглянув на него. Он нерешительно протянул руку и взял эти листочки, развернул их. Постановление было сверху. Он бросил беглый взгляд на заголовок и сказал подчеркнуто спокойно и как бы равнодушно:

-Ах, это? Ну что ж, проходи, поговорим. Вон тапочки.

Алексей снял ботинки, сунул ноги в мягкие тапочки и направился за Бобровым в комнату, озадаченный  этим  спокойствием.

-Так, значит, и редакция уже знает об этом? – с усмешкой проговорил Василий Филиппович, присаживаясь на диван, уютно и удобно устраиваясь на нем, положив ногу на ногу. – Садись вон в кресло, – указал он через журнальный столик, на котором поверх полуразвернутой «Правды», рядом с аккуратной стопочкой «Литературной газеты» лежал вверх корочками раскрытый томик рассказов Бунина. Алексей сел, но боком, привалившись к подлокотнику и стараясь сохранить в себе настрой на серьезный острый разговор.

-И что вы собираетесь – устроить Боброву публичную казнь? – вдруг спросил он, взглянув на Алексея с улыбкой.

Алексей молчал. Он решительно не знал, как себя вести, что говорить. И только желание разобраться во всем, как-то защитить Олю заставляло его думать. Думать! Решать!

-А что, могло бы чудно получиться, – с хитровато-загадочной улыбкой произнес Бобров, и Алексею показалось, что он просто тянет время или хочет увести разговор от главного.

-А я ведь серьезно, Василий Филиппович. Дело, как вы сами понимаете, не в публикации. Я показал эти бумаги Оле. Она читала их и весь вечер плакала и... в общем, отказалась ехать домой.

-Показал Оле? – удивленно произнес Бобров, а потом спросил сухо, строго. – А кто тебя просил показывать?

-Никто. Ведь если материалы пошлют в прокуратуру со всеми вытекающими отсюда, все равно узнает. И потом. Я не хочу, чтобы у нас были какие-то недоговоренности. И... это касается не только вас, но и нас. Ведь если следствие...

-Како-ое сле-едствие? – перебил Бобров, растягивая слова и при этом усмехаясь с язвительным снисхождением. – Никакого следствия. Еще вчера, к твоему сведению, Курбатов лично, на своих машинах привез обратно все, что я ему отвалил. Все до последней банки краски. Вопрос закрыт, дорогой, – сказал он со вздохом, в котором Алексею послышалось сожаление. – Закрыт, как будто ничего и не было. Финита ля комедия.

-Вы мне объясните, в чем дело, Василий Филиппович? Оказывается, я не могу верить подписанным вами бумагам. Тогда чем же мне основывать свое мнение? Неужели вы преследовали какие-то личные интересы?

-Это хорошо – свое мнение. Тут ты молодец, – в раздумье произнес Бобров.

-Извините, Василий Филиппович, но это, мне кажется, к делу не относится. Я пришел вовсе не за этим.

-Я знаю, – успокаивая будто, медленно махнул Бобров в его сторону рукой, лежавшей на спинке дивана. – Ты пришел меня судить, – усмехнулся он, с доверительной улыбкой глядя на Алексея. – И, между прочим, мне это нравится. Молодец, смело идешь на обострение. Не хотел бы я иметь, признаюсь, в зятьях хлюпика. Но мы говорим по делу, – старательно кивнул он, спокойно глядя в глаза Алексею. – А суть его в том, что за все, что я сделал, но, к сожалению, неудачно, для Курбатова, он дал мне бригаду электронщиков для наладки автоматов-съемщиков, хотя не обязан был – у него самого проблем выше крыши. Но с помощью его спецов мы не сегодня-завтра пустим первые  четыре пресса с этими автоматами. Так что интерес у меня один: скорее закончить реконструкцию и в конечном счете увеличить тем самым производство кирпича. Я преследую только интересы завода. Это и есть мои личные интересы.

Он замолчал, и молчание это было тягостным и долгим. Алексей почувствовал, что больше ему делать здесь нечего. Но то ли горестное чувство от того, что он услышал, или еще что, однако он все не вставал с кресла, а потом первым произнес задумчиво:

-Но ведь добиваться, пусть и благородной цели, переступая моральные принципы... Признаться, я никак не ожидал, что...

-Бобров может стать преступником? – подсказал Василий Филиппович.

Алексей усмехнулся: тот попал в точку.

-Если бы было все так просто, – горестно покачал головой Бобров, и это для Алексея было так неожиданно, что он со сдержанным удивлением взглянул на Василия Филипповича.

-Если б это было все так просто, – снова проговорил Бобров с тем же выражением, глядя под ноги перед собой. – Да, это, в принципе, преступление. Я не должен был соглашаться на такую плату. Но план, план всегда был для меня высшим законом, мерилом моего профессионального и морального уровня. Вы с Олей видите жизнь в черно-белом изображении, она для вас – шахматная доска, а вы приглядитесь: она вся на полутонах. И это еще как посмотреть на мое так называемое преступление. Никакой я не преступник. Я избитая и загнанная заводская лошадь, измотанный ломовик. Жертва, – проговорил он угрюмо последнее слово и устало посмотрел на Алексея. Тот молчал и ждал, удивленный этой переменой в Боброве, а Василий Филиппович продолжал нервно:

-Суди сам. Реконструкция идет пятый год, а рассчитана была на три. Идет с великим скрипом и остановками. Производство лихорадит, люди бегут, сверху жмут и давят – давай план, давай темпы, давай новые цеха. Взыскания сыплются со всех сторон. Веришь ли, за пять последних лет три выговора на бюро райкома партии, четыре – на исполкоме райсовета, предупреждений и «на вид» – со счету сбиться. Дневал и ночевал на заводе и неделями дочери не видел. И вот, когда всему бы и конец, – эти автоматы! Бомбу бы под них! Недоработка конструкторов, а мне – опять выговор. Теперь на бюро обкома. А я не новогодняя елка, чтобы вешать на меня выговора, как игрушки. Помог Курбатов, дал бригаду. Довели эти командные ящики до ума. Но мужик он не промах. Современный, так сказать, руководитель, – усмехнулся язвительно Бобров. – Поставил мне условие: дачу ему надо. Ты думаешь, директор был бы на месте, отказался бы? Черта с два. Тоже бы сунул голову в эту петлю, – убежденно кивнул Василий Филиппович. – Сунул бы, поверь моему слову. А потому бы сунул, что объективные обстоятельства заставляют, потому что для нас с ним завод – вот, – приложил он руку к сердцу. – Курбатов и это, конечно, учел и действовал наверняка.

Василий Филиппович опять замолчал, глядя на Алексея, и было в его взгляде столько усталости и обреченности, что Алексей, заметив это, опустил глаза, в глубине души жалея даже, что так получилось с Василием Филипповичем, и спросил уже тоном почти примирительным, потому что все еще надеялся на отрицательный ответ:

-А Протасов? Тут-то уж вина полностью ваша?

-Да, Протасов – это моя вина. Но, – он усмехнулся, – слоны дерутся – комаров давят. Побочные отходы производства.

-М-м, вы так говорите о человеке?! Ну, я не... – оторопело произнес Алексей, отрицательно мотая при этом головой.

-Пришлось пожертвовать, – скучающим тоном проговорил Василий Филиппович, пожав плечами и вскинув брови. – Впрочем, – добавил он, – это поправимо. И потом, ничем не жертвует только тот, кто ничего не добивается. Движение к цели всегда требует каких-то жертв. И чем выше цель, тем крупнее жертва.

-Но не моральная же! – возразил Алексей.

Бобров медленно поднял тяжелый взгляд покрасневших глаз, усмехнулся и проговорил веско, произнося старательно каждый слог:

-Мо-ло-дой че-ло-век!

Алексей встал. Все сказано, и все уже ясно. Ему не хотелось оставаться здесь ни на минуту. Он вышел в прихожую, скинул тапочки, стал надевать и зашнуровывать ботинки. Василий Филиппович подошел, остановился в дверях, проговорил негромко, с грустью, и досадой:

-Да, брат, жалко, что ты меня не понял. – И, помолчав, добавил уже спокойно, по-деловому: – А Оля пусть не дурит – я жду ее.

-Я думаю, она не придет, – сказал Алексей, поднимаясь и глядя мимо Боброва.

-Почему она не придет? – усмехнулся многозначительно Бобров, и эта усмешка значила: «Придет, куда денется...»


14.
После жаркой улицы прохлада подъезда была приятной, освежающей. Он поднимался к себе на третий и по привычке вспоминал прожитый день, подводил итог. День как день. Разные хлопоты, заботы. С утра был на штабе по строительству, на новом цехе обжига. Приезжали все подрядчики, председатель райисполкома, представитель из облисполкома. Тянут, все тянут. Неразбериха. Кирпич бар, раствор ёк, раствор бар, трубы не подвезли. Как в том анекдоте. О-хо-хо. Впрочем, все будет. Все когда-то будет, но – больно уж все медленно. Зато после обеда развеялся вроде. Ездил в подшефный совхоз, где их бригада заготовляет силос. Скоро план сделают и можно будет рапортовать. Но все это, конечно, не главное. Главное – Оля. Как она, что? Весь день собирался позвонить в ОТК, но... не решился, не хватило смелости. А надо было позвонить. Но... не решился. Что он скажет?

Да-а, брат, худо дело. Худо, дорогой!

Добравшись до своей площадки и с минуту постояв, чтобы отдышаться, позвонил. Может, уже дома. Тишина. Позвонил еще, подождал. Может, вышла куда? Открыл дверь своим ключом. В прихожей снял и повесил пиджак, кинул на полочку белую летнюю кепку, снял ботинки, надел тапочки. Теперь умыться, принести себя в порядок и... Но в эту минуту, подняв взгляд к потолку, он увидел приоткрытые дверцы антресоли над шкафом для одежды. Он знал, что закрывались дверцы туго и в таком вот положении – приоткрытыми – оставались, когда их захлопывали наспех. Хранили там ящики от старых посылок на случай, если вдруг понадобятся, и чемоданы. Старый, серо-голубой, с поломанным замком, и новый, большой, из коричневой кожи, легкий и красивый.

Неужели?!

Он быстро сходил на кухню, принес табуретку и, с трудом забравшись на нее, распахнул дверцы антресоли. Коричневого не было!

Он постоял еще, потом потрогал крышку старого, серо-голубого, веря и не веря своим глазам. Но коричневого не было. Только на полосках пыли по краю остались тут и там косые линии. Взгляд его невольно замер на этих полосках, и воображение уже дорисовало всю картину.

Теперь все стало ясно.

Он закрыл дверцы, спустился и отнес табуретку на кухню, сел, упершись руками в колени и ссутулившись. Значит – ушла! И будто в подтверждение этой его мысли капля воды упала из крана в раковину. Расширенными, полными неверия и затаенной душевной боли глазами он уставился на кончик крана. Вот медленно-медленно копится-растет другая капля. Значит – ушла! И эта капля, упав, подтвердила тихим металлическим звоном – ушла.

Словно вспомнив что-то, он быстро поднялся и пошел в ее комнату, распахнув дверь, замер на пороге. Все на месте, все, как всегда, но только... что-то не так. Аккуратно заправлена кровать, створки шифоньера закрыты, на столе порядок. В шкафу стоят себе книги, коврик у кровати, полка над столом с разными безделушками, в углу – плюшевый медведь со связкой картонных патронов на шнурочке, накинутом на толстую шею. Черными, с белым круглым ободком глазами мишка тупо-вопросительно глядит на него, будто спрашивает:  «Ну, что надо?»

Он снова обвел комнату внимательным взглядом, силясь понять, что изменилось здесь, и не мог. Дочь любила порядок, но сейчас нечто непонятное подчеркивало его, делало демонстративным, даже вызывающим, когда человек наводит его с той редкой старательностью, которая проявляется при твердом намерении больше никогда здесь не появляться. И ему было бы, наверное, легче увидеть здесь разбросанные вещи, оставленные в торопливых сборах предметы, но сейчас в этой комнате... в ней не было души.

Он распахнул обе створки шифоньера. Так и есть: взято белье, полотенца, платья и юбочки. И вдруг, вспомнив, он резко обернулся в сторону мишки. На месте, где стояла фотография матери, было пусто. Фотография все время стояла рядом, всегда на этом месте, в красивой рамочке. И как он не заметил этого сразу – она взяла и фотографию! Конечно, это первое, что она взяла.

Он вернулся в кухню, сел на табуретку в той же позе и бесконечно долго глядел сквозь блестящий двоившийся чайник на плите, а из крана с тихим и грустным звоном падали в раковину редкие капли.


15.
Они замолчали. Алексей сидел, облокотившись о стол, подперев левой рукой щеку, полуприкрыв лицо и неподвижно глядел на кончик авторучки, которую он держал зажатой в правом кулаке, будто палку. Он сидел неестественно прямо, подобрав под стул ноги. И эта поза его была полна какого-то скрытого внутреннего напряжения, а взгляд глубоко сосредоточен и в то же время будто задумчив и рассеян. И с этим сосредоточенно-рассеянным выражением он сидел неподвижно минуту, может, две... Но вот, будто вернувшись к реальности, чуть вскинув голову, взглянул выжидательно на редактора и сказал негромко:

-Вот какие пироги.

Федор Михайлович стоял у окна и глядел на улицу. Заложив руки за спину и чуть ссутулившись, он тихонько покачивался с носок на пятки. И эти движения его, а также едва заметные короткие кивки, будто он пел про себя колыбельную, этот устремленный сквозь стекло взгляд – все говорило Алексею о том, что и он, Федор Михайлович, глубоко озабочен случившимся. Слова Алексея вывели его из задумчивости. Он чуть приподнял голову, выпрямился и произнес, глубоко вздохнув:

-Да-а, кто бы мог подумать, что все вот так... Я, конечно, предвидел, что после этого что-нибудь все равно у вас произойдет. Но уйти от отца?!

Алексей как-то сжался, подобрался будто, и уставил нахмуренный взгляд в темную зеркальную полировку стола, отражавшую окно, черный контур плеч и головы редактора. Неожиданно решительно и отчаянно вскинулся:

-Понимаете?! В командировку еду, в окно гляжу, а в глазах... все это. Утром просыпаюсь – первая мысль – опять об этом. Статью пишу – ручка из рук валится. Не знаю...

Он говорил с болезненной полуулыбкой-полугримасой, неторопливо и как бы вколачивая слова в чье-то сознание и подчеркивая охватившее его в эту минуту чувство жестом разведенных над столом рук, и редактор, взглянув на него при первых словах, заметил, как потерянно блуждал его взгляд, полный отчаяния.

Федор Михайлович на другой же день после того, как дал Алексею те бумаги с заседания комитета народного контроля, заметил эту резкую перемену в нем и наблюдал за ним все эти дни. В душе он был рад тому, что разговор, на который он хотел вызвать Алексея, сегодня зашел сам собой. Он и хотел помочь Алексею, и сомневался, нужна ли эта помощь – ведь и в таких вот ситуациях проверяются и крепнут характеры.

-А не слишком ли строго вы оба судите Боброва? – неожиданно спросил он.

-Ну, как же строго, ведь... – резко возразил Алексей, вскинув на редактора непонимающий взгляд, но тот остановил его жестом руки, перебил со сдержанной улыбкой:

-А тебе не кажется, что это у вас с Олей просто максимализм молодости?

-Ну, слушайте, Федор Михайлович! – сказал серьезно Алексей. – Должностное преступление есть должностное преступление. Хоть максимализм, хоть замаксимализм – иначе оно не называется. Уж от кого от кого, но от Боброва я этого не ожидал. Да что я? Вы на нее посмотрите. Для нее все это было таким ударом, что... Я не знаю! Я на работу ухожу, а она одна сидит в четырех стенах... Наверное, ее уже уволили. Боится с отцом встретиться. И в то же время – я чувствую это – она жалеет его, и... Если бы он не был ее отцом, ох я бы ему и врезал! Я бы такую статеечку выдал! – погрозил он над столом кулаком и глубоко вздохнул: – Но ведь ее, Олю, жалко...

Федор Михайлович не без удовольствия подумал, что на свои «провокационные вопросы» он получил достойный ответ, что парень, кажется, теперь уже окончательно нашел свое место в жизни. Но, естественно, житейского опыта ему еще занимать и занимать, и он, Федор Михайлович, – кому же еще? – должен, просто обязан помогать ему, направлять.

Он отошел от окна, сел за стол напротив Алексея и сказал мягко и, как показалось Алексею, снисходительно:

-Конечно, ситуация для вас – не позавидуешь. Да, к сожалению, бывают в жизни обстоятельства, когда человек, вставший перед нравственным выбором, выбирает не то, что он, с точки зрения нашей морали, должен был выбрать...

-Объективные обстоятельства? – вспомнив слова Боброва, усмехнулся Алексей. – Вы что – оправдываете Боброва?!

-Отнюдь, – решительно мотнул головой Федор Михайлович.

-Тогда?.. – Алексей развел руками над столом.

-Отнюдь не оправдываю, – продолжал Федор Михайлович негромко, но решительно. – Всему, что он сделал, нет оправдания. И твоя реакция – бескомпромиссное осуждение – закономерна. Но наша с тобой задача не только в этом. Важно понять, попытаться понять его и таких, как он, что движет ими? Когда проворачивают разные аферы из-за этого, – он пошевелил щепотью в воздухе, – тут все ясно. А здесь, с Бобровым, – не тот случай. Помнишь того директора совхоза, что взятку рыбкой давал тем, от кого зависят поставки техники? Отделали мы его тогда под орех, и правильно... Теперь вот в подобную ситуацию попал... – он взглянул на Алексея, почувствовав, что тот хочет возразить ему, и поправился, – то есть, сам себя вверг Бобров. И это только известные тебе случаи. А сколько подобных ты еще не знаешь? А почему они, эти случаи, возникают, почему мы все чаще сталкиваемся с ними, ты задумывался? Жизнь – сложная штука, брат. И требовательная. Для нас мало констатации: вот это белое, а это черное, мало прямолинейных суждений о  фактах и явлениях. Чтобы двигаться вперед, люди должны – и ты как журналист в первую очередь – вникать в суть этих самых явлений, понять мотивы, которые управляют тем или иным человеком и предопределяют тот или иной результат. Это очень важно – разобраться и понять.

-Понять – значит простить? – покачав головой, произнес глухо Алексей, глядя прямо перед собой. – Но... как простить это? Я понимаю, инцидент исчерпан, материалы вернули, но – эта ложь? – он поднял взгляд на редактора. – Это двуличие? Эти красивые слова?

-Понять, чтобы... понять! – с настойчивой утвердительностью поправил Федор Михайлович. – Понять, чтобы знать и на высоте этого знания браться за перо. И для тебя сейчас важнее не это: прощать или не прощать ложь и двуличие. Ты еще не разобрался в том, что произошло с Бобровым и происходит в аналогичных ситуациях с другими руководителями. Согласись, до сих пор твоим пером водило стремление разгромить в пух и прах ложь и несправедливость. Не отрицаю – и это необходимо. Но убежден, при этом весьма важно показать истинные корни того или иного жизненного явления, необходим анализ и понимание всех причинно-следственных связей в производственных и житейских отношениях между людьми. Почему люди, движимые самыми благими намерениями, преследуя вовсе не личные цели, вдруг поступаются какими-то нравственными принципами? И какова цена тех хозяйственных решений, которые руководитель принимает, закрыв глаза на моральные их аспекты?

-Вот именно: цена решений! Нравственная цена! А объективные или субъективные обстоятельства здесь при чем? – спросил Алексей и грустно добавил. – А разбираться мне еще во многом надо, вы правы.


16.
Последние полчаса до обеда, если не было других срочных дел, Василий Филиппович Бобров посвящал обычно разбору почты. Сегодня ее было немного. Вот бумага за подписью «треугольника» из объединения – положение о соревновании коллективов, работающих на бригадном подряде. Это – председателю профкома. Исполком райсовета просит подготовить справку о выполнении заводом планов по шефской помощи селу на заготовке кормов. Это – в производственный отдел. А это...

Он не успел прочесть сопроводиловку, на селекторе загорелась клавиша приемной, и голос секретарши прозвучал неожиданно громко в тишине кабинета:

-Василий Филиппович. Вы просили найти и пригласить Протасова. Я сходила.

-Ну и как, дома? – спросил Бобров, покосившись на аппарат.

-Я привела. Он в приемной. Пустить?

-Спасибо. Минутку, я сам приглашу, – сказал Бобров.

Клавиша потухла. Он опустил на стол бумагу, так и не прочитав, о чем она.

Значит, Протасов тут, сидит в приемной. Сидит и ждет, когда он, Бобров, пригласит его. Пришел. Это хорошо, что пришел. Он резко нажал клавишу бухгалтерии:

-Ольга Егоровна? Как у вас, готово то, о чем я просил? – произнес он скорее утвердительным, чем вопросительным тоном.

-Да. По какое число начислять?

-По сегодняшнее.

-Я сейчас прикину, сколько это будет, – сказала Ольга Егоровна, но Бобров возразил:

-Не нужно. Сколько будет, столько и будет.

-Ведь это почти два ваших оклада, – сочувственно произнесла Ольга Егоровна, – среднемесячная у него вышла очень большая.

-Неважно, – холодно проговорил Бобров. – Сделайте все согласно приказу.

-Хорошо, Василий Филиппович. – И по изменившемуся голосу главного бухгалтера он понял, что она еще не совсем будто верит в то, что он приказал ей сделать.

Когда клавиша бухгалтерии потухла, он перевел взгляд на обитую синим ледерином дверь в приемную. Он представил, как Протасов сидит там сейчас и ждет, когда он, Бобров, пригласит его на разговор. И, может быть, впервые в жизни Василий Филиппович почувствовал в эту минуту, что хоть Протасов и пришел к нему на прием, но принимать будет не он, Бобров, а Протасов. И Протасов будет слушать его, исполняющего обязанности директора завода. А что он, и. о. директора, скажет? Да, конечно, он скажет, что вот он написал на самого себя приказ, чтобы из собственной зарплаты уплатили, мол, вам, товарищ Протасов, за все время вынужденного сидения дома. Но разве дело в деньгах? Нет, не в них, не в деньгах, конечно, дело, а в том, что... Впрочем, не об этом надо сейчас думать. Он, Бобров, исполняющий обязанности директора завода, должен извиниться. Извиниться, попросить дрощения. И формально все будет сделано, произнесены нужные слова. Но по сути?..

Черт возьми! Как трудно признаваться самому себе в том, что... Далее заканчивать мысль не хотелось. Что ждет сейчас его, главного инженера, – очередной выговор или что похуже, – эту мысль он тоже гнал от себя. Вот дочь отвернулась – это больнее. Нет, видно, никуда не уйти от старой истины:  добрых дел грязными руками не сделаешь.

Он медленно поднялся, сунул руки в карманы брюк, прошел мимо стола и ряда стульев к двери в приемную и, приблизившись, остановился. Синий чистый ледерин, а там – Протасов сидит на стуле и ждет его и знает, что сказать, когда войдет. Знает. А вот он, Бобров, не знает.

Он все стоял у двери и глядел на ручку, которую нужно было только нажать и потянуть на себя, и не решался.

Так что же он скажет?

А Протасов ждет...