Страсти по Гоголю или Мёртвые души - 2

СТРАСТИ ПО ГОГОЛЮ или "МЁРТВЫЕ ДУШИ - 2"

От автора

За основу произведения взята известная повесть великого русского писателя, провидца, медиума и пророка, но только осовремененная, рассказанная современным же языком, где живут и работают современные российские граждане - обитатели бывших “советских научно-исследовательских гнёзд”, оборонных и гражданских НИИ, НПО и КБ так называемых. Деятели “учёные”, “прогрессивные” и “передовые”, “культурные” и “высоконравственные” все как один, интеллектуальная элита общества (именно и только так они все про себя считали), с дипломами и диссертациями в карманах, и псевдо-научным гонором на лице, апломбом даже! - а как таким “небожителям” и “светилам”  с окружающими иначе-то себя вести, согласитесь?! Но которые, в действительности и на поверку, не уступают дремучим гоголевским персонажам ничуть своими “достоинствами”, “качествами” и “талантами”. А часто даже и превосходят их - и по отдельности, и совокупно. Чем подтверждают простую и очевидную для знатоков-душеведов мысль, что человеческая природа из века в век мало меняется. Если меняется вообще. И социальные двуногие человеко-подобные трутни и паразиты - явление незыблемое и вечное в мире людей, как те же холод, сырость и грязь, болезни, голод и эпидемии…
Гоголь Николай Васильевич, мир праху его и вечная память и слава, будучи глубоким мистиком от природы, видел параллельный, паразитический, дьявольский мир на удивление ясно и чётко - как, может, никто другой в нашей литературе (из последних таким могучим мистиком и провидцем был Николай Викторович Левашов). И пытался на протяжении короткой земной жизни этот мир описать по возможности точно и убедительно - передать своё тайное знание людям, предупредить Россию и братьев-русов о надвигающейся на нас опасности, что может обернуться трагедией, катастрофой даже, если защитных мер не принять. Он это и сделал правдиво, мужественно и талантливо в прекрасной повести «Вий»; отчасти и в «Страшной месте», «Портрете», «Мёртвых душах» и «Тарасе Бульбе». Но то были первые, достаточно робкие попытки.
А за несколько лет до смерти, когда параллельный, Чёрный, враждебный и хищный мир уже навалился на Гоголя всей своей испепеляющей ядовито-кипящей массой, он, ужаснувшийся от внезапно открывшейся ему кроваво-огненно-красной картины, воистину апокалипсической, попытался запечатлеть её во втором томе «Мёртвых душ»… Но сделать этого так и не смог, увы. И сил уже не хватило, как представляется. Задача-то уж больно масштабной и грандиозной была, неподъёмной для простого смертного: с Дьяволом мир познакомить, с его беспримерной и ошеломляющей мощью, гением и красотой. И не было рядом подходящего человеческого материала, что тоже немаловажно для любого художника, в котором бы можно было с точностью воплотить кружившиеся в голове и сознании дьявольские видения… А живописать лишь примитивный “Чёрный квадрат” на бумаге, как это заносчиво и неумно сделал К.Малевич, Гоголь не пожелал: для него, провидца, Мастера и кудесника слова, это было бы слишком мелко и пошло - пустые абстракции после себя оставлять, которые ничего не дают ни уму, ни сердцу. Только одни намёки… В этом-то и заключалась подлинная трагедия писателя - как автор её понимает, - в невозможности избавиться от Черноты, от потусторонних дьявольских наваждений, что терзали душу и голову Светлого Русского Гения каждый Божий день. И так, в итоге, его изнутри и сожрали, как раковые клетки больного жрут…
Данной повестью автор подводит читателей к мысли, что если бы Гоголя воскресить, допустим, и устроить работать в любой крутой советский НИИ на месячишко, да с тамошними обитателями его познакомить, позволить ему их рассмотреть поподробнее, мысленно препарировать и изучить, - так вот, автору кажется, что второй том «Мёртвых душ» Гоголь бы после этого без труда написал. И без особых мучений, главное. Человеческого материала, во всяком случае, - предполагаемых героев несостоявшегося романа, - у него за глаза хватило бы. Потому что чернее и гаже, и подлее существ, что обитали в бывших советских псевдо-научных конторах, наверное и придумать трудно…



СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ВИКТОРОВИЧА ЛЕВАШОВА - РУССКОГО ГЕНИЯ и ПРОРОКА, НЕУТОМИМОГО и НЕУСТРАШИМОГО, СТОЙКОГО, ПЛАМЕННОГО и БЕЗКОМПРОМИСНОГО БОРЦА С СОЦИАЛЬНЫМИ и КОСМИЧЕСКИМИ ЧЕЛОВЕКОПОДОБНЫМИ ПАРАЗИТАМИ - ПОСВЯЩАЕТСЯ!!!


"Кто жил и мыслил – тот не может в душе не презирать людей».
                А.С.ПУШКИН

« - Николай Степанович, - сразу приступил Роман к делу, - слушал я счас сынишку…“Русь-тройку” учит…
- Так.
- И чего-то я подумал: вот летит тройка, все удивляются, любуются, можно сказать, дорогу дают – Русь-тройка! Там прямо сравнивается. Другие державы дорогу дают…
- Так…
- А кто в тройке-то? – Роман пытливо уставился в глаза учителю. – Кто едет-то? Кому дорогу-то?...
Николай Степанович пожал плечами.
- Чичиков едет…
- Так это Русь-то – Чичикова мчит? Это перед Чичиковым шапки все снимают?
…………………………………………………………………
- Ну и что?
- Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же, мол… А в тройке – шулер. Какая же тут гордость?
Николай Степанович, в свою очередь, посмотрел на Романа… Усмехнулся.
- Как-то вы… не с того конца зашли.
- Да с какого ни зайди, - в тройке-то Чичиков. Ехай там, например… Степан Разин, - всё понятно. А тут – ездил по краю…
- По губернии.
- Ну, по губернии. А может, Гоголь так и имел в виду: подсуроплю, мол: пока догадаются – меня уж живого не будет. А?...
                В.М.ШУКШИН Рассказ “Забуксовал”

«Только невежество открывает дорогу Злу…»
«Там, где происходит уничтожение цвета нации и разрушение морали, неизбежно присутствуют Тёмные Силы, подминающие под себя очередной народ или нацию…»
                Н.В.ЛЕВАШОВ               


1

С Валеркой я познакомился летом 1997 года, когда работал охранником на Горбушке - крупном московском торговом центре, если кто знает, что находится рядом с метро «Багратионовская», в здании бывшего столичного завода «Рубин». Знакомство наше было недолгим, но запоминающимся - из тех, что глубокому чувству сродни, потрясающему воображение, душу. Поэтому-то и хочется про него рассказать: поклясться могу, что задушевный рассказ мой будет и поучительным, и интересным.
Сразу же надо предупредить, что я - провинциал; приехал в Москву на заработки из Владимирской области, из города Гусь-Хрустальный, где при советской власти, если кто помнит, опять-таки, не забыл, производился отменный высококачественный хрусталь, прославлявший и кормивший нас всех, местных владимирских жителей. Но в перестройку наши стекольные заводы встали из-за невозможности реализовывать продукцию, в которой отпала нужда. Обнищавших и оголодавших людей, граждан новой России, больше мясо и хлеб вначале 90-х интересовали, а не сверкающие на солнце фужеры, графины и вазы разной расцветки и формы, что звенели тоньше и звонче, и пронзительнее при соударении, чем даже многие струнные музыкальные инструменты - скрипки, гитары, гусли; или те же колокольчики-бубенцы. И мы, молодые владимировцы, гуськом подались на заработки в Москву: работаем здесь кем придётся, где и как кому повезёт.
Про себя скажу коротко, что зовут меня Виктором, фамилия моя Родионов, мне 41 год от роду. По профессии я - потомственный стеклодув: мой отец и оба брата его, два моих дяди то есть, все как один Родионовы, до сих пор трудятся на заводе, на котором когда-то работал и я, и где по полгода не платят зарплату. Представляете?! Выживают мои престарелые родственники и земляки тем, что собственноручно изготовленный на заводе хрусталь таскают домой сумками с разрешения начальства. И потом вечерами и по выходным, сами опять-таки, продают его вдоль пригородных дорог и трасс по бросовым ценам - тем же москвичам или гостям-туристам; кланяются и унижаются перед ними, просят за ради Господа Бога хоть что-то купить, не дать умереть с голодухи… Жизнь, как говорится, собачья - но другой у нас там нет. И в ближайшем будущем не предвидится - вот что печально-то, что тягостнее всего. Дома, короче, тоска ужасная от хронического безденежья, что не хочется даже и говорить - про нашу заброшенность и безысходность.
Лично меня такой «семейный подряд» не устраивает, естественно, - по трассам с хрусталём бегать и потом стоять по полдня на обочине, пыль глотать, проезжающих богатеев отлавливать, лебезить перед каждой столичной бабой, глазки ей, дуре крашеной, строить, сопли рукой вытирать. Да и семью случайными заработками не прокормишь, нищенскими подачками - что и говорить. А она у меня не маленькая, честно признаюсь, все точки над ё расставлю: одних ребятишек четверо, не считая скотины домашней, кошек и пары собак, которых, как и людей, поить и кормить надобно бесперебойно и по нескольку раз на дню. Дело это известное и законное: любая животина пищи требует, без кормёжки никто не проживёт.
Поэтому-то я четыре года назад, аккурат после расстрела Дома Советов осенью 93-го, когда с зарплатою совсем туго стало, ну просто совсем, я и подался на заработки в Москву, где при желании можно зашибать-заколачивать (так у нас во Владимире называют левые столичные заработки) неплохие деньги. Меня в столицу сманил шурин Колька, брат моей жены, который на два года меня моложе и с которым у нас самые добрые, приятельские отношения, одинаковые взгляды на жизнь, на проблемы - на всё. Вдвоём нам с ним в огромной и сверхжёсткой, сверхскоростной для неповоротливого провинциала Москве не так страшно и сиротливо.
За те неполные четыре года, что мы с Колькой в Первопрестольной в батраках отираемся, мы сменили уже кучу мест и массу специальностей: и на стройке работали разнорабочими, и в торговле, и в ресторанах грузчиками и охранниками лямку тянули. Последние полгода работаем на Горбушке, огромном торговом центре на западе города, торгующем электроникой. Работаем по ночам на главных воротах - впускаем машины с товаром, который сюда ночью в основном и завозят, чтобы не прерывать торговлю, коммерсантам “бабло рубить” не мешать. Ночь отдежурим, потом ночь дома спим, сил набираемся. И так все полгода… Если силы останутся - можно и по Москве помотаться, достопримечательности посмотреть: город огромный и очень красивый, зелёный; к тому же - разрастающийся на глазах, и в центре и на окраинах… Грязи, правда, много скапливается повсюду каждый Божий день от уличной бесконтрольной торговли. Но, всё равно, тут есть на что посмотреть, чему порадоваться и подивиться. Других таких размашистых и на глазах разрастающихся вширь и вверх городов в России, наверное, нет.
Да, вот ещё что. Мы с шурином квартируем на Большой Филёвской: снимаем комнату у бабки Веры, с которой ещё проживает внук. Паренёк он неплохой, в целом, - но ужасный бездельник и выпивашка: постоянно нас на “пузырь” раскручивает, паразит. Считает, что мы, провинциалы-съёмщики, просто обязаны его, хозяина-москвича, периодически выручать и хмелить - потому что он вроде как нас выручает, жильём одаривает, углом, себя во всём ужимая. Нам это страшно не нравится, понятное дело, такая дискриминация с его стороны, - но куда деваться: раз в неделю ставим ему, алкашу, “пузыри”. На улице-то оставаться нам с Колькой совсем не хочется, чем нам бабкин внучок то и дело грозит: что, мол, выгонит нас, “жуков деревенских”, к лешему из дому, новых постояльцев найдёт, пощедрее и поприветливее. Мы оба боимся этого, разумеется, да ещё как! Ибо снять дешёвую квартиру в Москве - нешуточная проблема. Особенно для нас, приезжих, которых везде обманывают и обсчитывают, у которых лишней копейки за душой нет, да и прав - тоже.
Но сейчас не об этом речь - это всё частности, мелочи жизни, как говорится, которые, поднатужившись, можно и перенести, потерпеть маленько. Главное, есть работа в Москве, и есть заработки, которых во Владимире и вовсе нету. А без работы человеку нельзя - без работы мы все сопьёмся в два счёта, с голоду передохнем…

2

Ночная работа охранником мне в целом нравится: нет дневной надоедливой толкотни и нет людей, от которых традиционно одни проблемы. Мы, сугубые провинциалы, не привычны к московскому вечному шуму и суете: они быстро нас всех утомляют и раздражают. А ночью одни только машины ездят мимо будки, которым лишь надо шлагбаум открыть да проверить, что они ввозят на территорию и что вывозят. И начальства нашего нет перед носом, которое вечно всем недовольно, и только штрафами нас и выговорами мордует, да дополнительными обязанностями.
Сначала мы с шурином работали в одну смену и на одном посту, что для обоих было просто чудесно, как в сказке, - спокойно на службе, весело и легко: мы же родные люди. Но потом, к лету ближе, его на другие ворота приказом перевели, чтобы, значит, наш семейный дуэт разбить, который начальству, видите ли, не понравился: показался подозрительным и опасным, почти криминальным. Испугались начальники-хозяева, что мы на пару воруем будто бы; или ловчим и левачим, на худой-то конец. Они и взъерепенились, встали в позу.
И я без него, без шурина-то, затосковал с незнакомым напарником, нахрапистым молодым туляком, бывшим парикмахером по разговорам, малым жадным и нахальным до невозможности, который всё с шоферов оброк брать пытался, мзду за проезд, - за что его в итоге уволили. И правильно сделали, надо сказать: мне такие деляги и ловкачи, да ещё и барышники-крохоборы вдобавок и самому не нравятся.
После него, этого туляка бессовестного и барыжного, мне и привели в помощники новичка Валерку. Парня, который мне сразу же приглянулся, пришёлся по сердцу что называется - тем, главным образом, что держался спокойно и уверенно с первого дня, с неким достоинством даже как со мною, напарником своим, так и с начальниками, да и с шоферами теми же; левачить никогда не пытался, избави Бог, не нахальничал на посту, норов не проявлял, не сачковал и не тарахтел без умолку. И в душу ко мне не лез с расспросами и разговорами, что существенно, чего я не переношу и от чего завожусь и нервничаю... Но главное, чем он меня поразил в первую же с ним смену, ошарашил прямо-таки - так это своим насмешливым заявлением, что был он, якобы, коренным москвичом; причём - москвичом образованным, не чушкарём, не работягою.
Поначалу-то я этому не поверил - решил, что новичок врёт, покрасоваться передо мною хочет, солидности себе добавить, “весу”. У нас ведь на Горбушке-то москвичи не работали, как правило, - ни продавцами, ни грузчиками, ни сторожами, - а работали одни приезжие, “лимита”. В лучшем случае - жители Московской области, у кого в столице не имелось ни кола, ни двора, ни прописки, и кому здесь элементарно деваться некуда было, харчами перебирать и гонор начальству показывать: туда, мол, пойду работать, а туда не пойду, извините, не по чину мне, не по статусу. Я об этом так ему, помнится, и сказал, с некоторым презрением даже, когда стояли и беседовали с ним возле шлагбаума, знакомились и притирались: да ладно, мол, тебе, Валер, “свистеть”-то! Если ты, мол, москвич - то какого хрена сюда к нам, в наш отстойник торговый забрался, который уважающие себя москвичи за версту обходят, за две версты? Но он молча достал из кармана паспорт и показал мне его, смеясь. И там действительно было написано, чёрным по белому, что он - коренной москвич, родился и вырос в столице, паспорт здесь получал и был постоянно прописан по Новозаводской улице в доме №11.
- А чего же ты тогда к нам-то сюда залетел, Валер, не понял?! с какого такого дикого перепою?! - ошалело спросил я его, возвращая ему документ и глаза тараща. - Ведь вам, москвичам, здесь в столице любые конторы и двери открыты, даже самые блатные и высокооплачиваемые. А ты тут за копейки рядом со мною будешь пахать, в дерьме нашем зловонном копаться. Да ещё и ежедневно п…здюли огребать от начальства - это как пить дать. Тут все у нас огребают.
- Я сюда временно к вам устроился, на месячишко всего, по договору, - спокойный ответ последовал. - Чтобы и к дому поближе работать: я сюда на Горбушку пешком прихожу, - и времени свободного побольше было… Я сейчас заграндокументы оформляю, - подумав, уточнил Валерка. - На выезд из страны. В Германию на ПМЖ хочу умотать, от нашего бардака и бл…дства подальше, которые достали уже, которые сил терпеть уже нету. А пока документы оформляются - это дело небыстрое и канительное, - я и решил сюда устроиться, перед отъездом хотя бы на хлеб и колбасу себе и семье заработать, у родителей и тёщи на шее не сидеть. Мы в Германию с женой и дочкою ведь уезжаем. Поэтому жена тоже пока не работает: по ОВИРам почти ежедневно носится, по ЖЭКам и паспортным столам, всякие мелочи там утрясает, и дома без дела сидит, и соответственно без зарплаты. У нас сейчас с ней каждая копейка на учёте. Я - единственный кормилец.
-…А до этого ты где работал? - поражённый услышанным, спросил я его, с мыслями разбежавшимися собираясь, - специальность какая у тебя? По виду-то ты вроде не мальчик, тебе не 20 лет. Семьянин, к тому же. Должен был поэтому где-то трудиться, что-то делать, производить, кормить жену и дочурку.
- Ты прав, Вить, я уже далеко не мальчик, - продолжая улыбаться приветливо и спокойно, ответил мне на это Валерка. - Мне 34 весною исполнилось, а моей дочурке уже десять лет. А до этого я работал… - он задумался на секунду, подбирая нужные слова, - до этого где я только не работал, по правде сказать: за два последние года много в Москве мест сменил. Хотя основная моя специальность - инженер-электронщик. Я в 1985 году МИРЭА закончил, Московский институт радиоэлектроники и автоматики - в переводе, и десять лет потом оттрубил в секретном оборонном НИИ Прикладной механики, который на Авиамоторной улице располагается, рядом с одноимённым метро. Там я и трудился, если так можно выразиться; в белом халате, помнится, по институт ходил, важным был, гордым первые несколько лет как и все учёные… Наш институт гироскопами занимался, главной технической частью любого космического корабля, любой ракеты, танка, подводной лодки; да и до сих пор занимается. Его Виктор Иванович Кузнецов основал в 1955 году, соратник и дружок королёвский; дважды Герой Соцтруда, академик и лауреат всех главных советских премий: Сталинской, Ленинской и Государственной, - неоднократный лауреат. Сильный был дядька, грамотный и башковитый, Царство ему небесное. Такого в нашей космической отрасли наворотил, что до сих пор только диву даёшься, какие у нас в стране научные гении когда-то водились.
-…А потом чего? Ну-у-у, с этим твоим институтом, в котором ты столько времени “оттрубил”? Закрыли, что ли, а вас всех за забор? - за ненадобностью?
- Да нет, не закрыли: стоит ещё институт. И одуревшие от безделья сотрудники там ещё по углам отираются, как я слышал. Сидят - и “у моря погоды ждут”; или “когда рак на горе свистнет”… Это я просто решил уволиться оттуда: летом 1995 года плюнул на всё, написал заявление на расчёт и пустился на “вольные хлеба”. Сначала в автосервис устроился к брату, потом - в торговлю, в бизнес вынужденно ушёл, которым все сейчас у нас занимаются, на котором прямо-таки помешались люди.
-…Я чего-то не понял, Валер, мысль твою не догнал, - затряс я тогда головой очумело, принимая болезненное выражение на лице и заметно лоб морща. - Растолкуй поподробнее: зачем тебе надо было из такого престижного места в торговлю-то уходить по собственной воле, в бизнес этот вонючий, где кроме жулья и грязи нет ничего и не будет? За каким лешим понадобилось менять свой белый крахмальный халат, как ты говоришь, тишину кабинетную и перспективу на засаленную охранную робу и убогую будку нашу, в которой впору собак держать, а не людей служилых?! Сидел бы сейчас там, в тепле и светлее, и уюте - и в ус бы не дул. Поди, плохо!... И зачем тебе надобно из Москвы - опять-таки, не понимаю, не соображу, не врублюсь, хоть убей! - из дома родного, насиженного и намоленного, где у тебя есть всё, наверное, включая сюда и родителей, в какую-то сраную Германию уезжать, к чужим незнакомым людям?! К немцам - к тому же, фашистам, где ещё неизвестно, как у тебя всё сложится?... Ну ладно я тут у вас бомжую четвёртый год уже, рвань приезжая, неграмотная, случайными заработками перебиваюсь, снимаю углы: у нас в Гусь-Хрустальном после развала СССР вообще никакой работы нету, за которую б регулярно деньги платили. Хоть плачь. И пока, увы, не предвидится… Но это, надеюсь, - временное явление, постперестроечное и вынужденное. Надеюсь, верю и жду, что будет и у нас работа, что когда-нибудь переменится жизнь, и к прежнему всё вернётся… Да и Москва - это тебе не Германия: тут родные русские люди повсюду, родной русский дух; тут половина нашей Владимировской области, наконец, временно промышляет… Но ты-то! ты чего дёргаешься и суетишься, столичный коренной житель, по автосервисам и торговым точкам уже второй год мотаешься, грязь вместе с нами месишь, имея такую специальность, диплом, квартиру, прописку и связи?! Сначала с престижной работы уволился непонятно с чего! А теперь и вовсе Родину хочешь покинуть, где у тебя есть всё, повторю, для сытой и комфортной жизни - семья, здоровье, родственники и друзья, отчий дом, отец с матерью?! С жиру что ли бесишься, Валер?! Или с дуру?!...
Валерка хмыкнул на эти мои слова, недовольно поморщился и скривился: видно было, что они ему совсем не понравились, покоробили даже, а может и оскорбили.
-…Я богачом никогда не был, “хомячком” изнеженным и избалованным; родился и вырос в простой московской семье, где вечно копейки считали, “пахали” от зори до зори, скандалы из-за лишней потраты устраивали, - подумав, произнёс он, на меня не глядя. - И дураком меня тоже никто никогда не считал. Так что твои замечания, Витёк, не по адресу.
После этого он демонстративно отошёл от меня, остановился с другой стороны шлагбаума в ожиданье машины, сигарету начал нервно курить, давая этим понять, что разговаривать со мной больше не собирается, что обиделся. И больше мы с ним в ту смену о личном уже не беседовали. Только о служебном, и очень коротко: “открой”, “запиши”, “проверь и впусти”. Да ещё утром сухо сказали друг другу “пока” - и разошлись, чтобы через два дня вечером у ворот опять встретиться…

3

Оба выходные беседа с новым напарником не шла у меня из головы. Как, кстати сказать, и он сам, 34-летний интеллигентный москвич приятной наружности, бывший инженер-электронщик. Мне было так странно и, одновременно, дико узнать, что он, не глупый по виду парень, вдруг взял и бросил по какой-то непонятной причине престижную и высокооплачиваемую работу в крутом столичном НИИ. Добровольно покинул место службы, то есть, о которой многие люди, поди, да даже и москвичи, и помыслить не смеют, куда всеми правдами и неправдами попасть стремятся - но всё тщетно… А теперь вот и вовсе из страны навсегда умотать собирается, прихватив семью. Это после шикарной Москвы-то! Зачем? почему? на кой ляд? - дивился я в растерянности. Что была за напасть такая чрезвычайная и непреодолимая, толкавшая его в столь опасное, как ни крути, и крайне рискованное предприятие?...

Не удивительно, что, придя через два дня на работу и встретив Валерку у будки охранников, уже переодетого в робу и готового служебные обязанности исполнять, я поздоровался как ни в чём не бывало, крепко пожал ему руку, сделав тем самым вид, что не помню его позавчерашней обиды, что даже и не понял её, не заметил, мимо себя пропустил. После чего быстро переоделся в подсобке и вышел на улицу ему помогать, уже проверявшему кузов въезжавшей на Горбушку «Газели».
С шести до одиннадцати вечера у нас традиционно было самое горячее время в смысле въездов и выездов, самое напряжённое: машины с грузами следовали одна за другой - успевай только шлагбаум поднимать и проверять документы. Присесть - и то было некогда, или по нужде отойти освежиться. Не говоря уж про всё остальное. Но после одиннадцати грузовой поток заметно снижался, и можно было расслабиться и перевести дух, покурить спокойно на свежем воздухе, по душам потрепаться. Что мы с Валеркой и сделали с удовольствием, устав от вечерней нервозности и суеты.
И как только мы с ним присели на брёвнышке возле ворот и сигареты спичками запалили, я опять к напарнику с разговором пристал, что с прошлой смены не давал мне покоя.
- Валер, - как можно проще и ласковее обратился я тогда к нему, дымком пахучим затягиваясь. - Признаюсь: у меня из головы твой рассказ не выходит. Всё силюсь и никак не могу понять: почему ты, образованный коренной москвич, вдруг взял и два года назад из института в бега подался?... А теперь вот и вовсе из страны уезжать намылился, да ещё и с семьёй, женою и дочкой, что смахивает на эмиграцию, на побег. От кого, Валер?! Разъясни!!!… Помнится, после революции в Октябре Семнадцатого князья, графья и многие помещики-дворяне наши тоже сломя голову помчались в Европу, Китай, Америку ту же, спасаясь от расправы жидов-комиссаров из ленинской гвардии. И их, бедолаг, понять было можно; понять, посочувствовать и пожалеть. Здесь, в России, если б остались, их бы ждала неминуемая гибель как представителей прежнего правящего слоя - по законам революционного времени, классовой ненависти и борьбы. Поэтому-то они и бежали массово, спасая жизнь свою. И правильно делали, повторю, молодцы… А ты-то, ты от кого спасаешься, навострив лыжи?! тебя-то кто здесь в Москве достаёт?! Ты же не барин, не князь, не помещик. И классовой ненависти к тебе со стороны простого народа и в помине нет... Странно и чудно мне это, такое твоё поведение. Честное слово! Я б на твоём месте жил, не тужил, Бога б благодарил ежедневно, - имей я и половину, и четверть того, что ты на сегодняшний день имеешь, и от чего вдруг когти рвать решил, родную пуповину добровольно резать. Расскажи мне, Валер, уважь, открой тайну: чего тебе на месте-то не сидится? Ни в институте блатном, ни под крылом родительским? И на какие-такие кренделя заграничные ты нацелился свои теперешние столичные блага променять? Неужели же жизнь в Германии так соблазнительно хороша, и того стоит?... Ответь, будь другом, вразуми и просвети меня, лапотника, Ванька владимирского. Меня, признаюсь, этот вопрос так растрогал и взволновал не на шутку, что уже пару дней хожу как шальной, не могу собраться и успокоиться…
Валерка, помнится, рассмеялся, услышав мой простодушный вопрос, да ещё и мою физиономию удивлённо-растерянную в лучах фонаря заметив.
- У вас, провинциалов, какой-то совершенно гипертрофированный взгляд на нашу московскую жизнь и самих москвичей, - сказал мне беззлобно и не кичась, густое облако дыма изо рта выпуская. - Вы у себя во Владимире думаете, что тут в Москве - рай, и живут и работают тут у нас сплошь одни только ангелы-небожители.
- Никто так не думает, Валер, не надо утрировать и опошлять, - слегка обиделся я. - И не надо нас, провинциалов, за полных кретинов считать: это не правильно. Кретинов и идиотов, я подозреваю, и у вас в Москве много: они везде есть. Это уж как водится. Но только я думал, да и сейчас так думаю, уверен даже, что уж в науку-то, где ты подвизался, чудаков и бездарей не берут. По определению, что называется. Там просто обязан быть весь интеллектуальный цвет русской нации сосредоточен… Это же не наш стекольный завод, куда кто хочешь устроиться может и секреты мастерства постичь - было б желание. А в ваш оборонный НИИ чтобы попасть, как представляется, мозги и талант нужен, знания глубокие, к аналитическому труду способности. И многое ещё чего. Туда же не возьмут на работу всякого, как я понимаю.
- Не правильно понимаешь, Вить, в корне не верно, - опять снисходительно заулыбался Валерка. - В нашей советской науке, поверь, такие бездари и ничтожества отираются, не приведи Господь, которых ещё и на ваших стекольных заводах не скоро сыщешь. И знания и талант, как ты говоришь, тут ни при чём: они не имеют ровно никакого значения. Главное, чтобы была “мохнатая лапа” - этакий золотой ключик московский, что с лёгкостью открывает любые двери и любые “замки”.
- Да ладно тебе, Валер, плести-то, “пургой” столичной меня “заметать”! - не поверил я, на собеседника недовольно глядя. - Ты хочешь сказать, что и меня в ваш особо засекреченный институт взяли бы, наш гусь-хрустальный техникум художественного литья когда-то закончившего, - если б у меня, к примеру, “мохнатая лапа” была, как ты утверждаешь, связи?
- Взяли бы, точно тебе говорю, - уверенный ответ последовал. - И жил бы ты в нашем НИИ, как у царя за пазухой: весь в деньгах, в тепле и в почёте. Круче любого крутого учёного, одним словом, - академика или ещё кого! Мало ли их у нас в советское время было! Ходил бы в белом халате по этажам важно изо дня в день, чаи с баранками попивал, молоденьких девочек на чердаках и в подсобках трахал, которые от скуки и от избытка сил тебе бы сами в штаны залезали; весною - особенно. И ни черта бы годами не делал, палец об палец не бил как представитель новой советской знати, элиты общества, космоса. И ещё бы зарплату за тот свой узаконенный “порожняк” получал, гарантированно имел бы свои 200-300 советских рубликов ежемесячно - на пропитание и сносную жизнь. Факт! У нас так большая часть сотрудников до сих пор подъедается - без образования и мозгов, без навыков маломальских. До пенсии, ни черта не делая, доживает, до седых волос… Да и на пенсию уходить не торопится - ждёт, пока вперёд ногами с предприятия вынесут, да ещё и похоронят за государственный счёт. Поди, плохо!
-…Не верю, Валер! Уж извини, но не верю тебе! - твёрдо ответил я, подумав, не принимая душою сказанного совсем. - Преувеличиваешь, скорее всего, и на свой бывший институт клевещешь и наговариваешь, в котором тебя обидели, наверное, сильно, с зарплатою, с повышением обошли. Вот ты и бесишься, мстишь своим бывшим сослуживцам задним числом, гадости про них ходишь и всем рассказываешь. Нельзя так. Нехорошо. Не по-Божьему это.
- Не веришь - не надо. Хозяин - барин, - сухо отреагировал мой молодой напарник. - Ну и не приставай тогда больше ко мне с расспросами: “как” да “что”, да “зачем”? Живи спокойно в своём счастливом неведении, наслаждайся жизнью в Москве, которая тебе дюже сильно нравится…

В общем, всё и на этот раз кончилось неудачей и холодом в отношениях. Покурив, мы опять на ворота встали, прибывавшие машины принялись осматривать и пропускать, изредка перебрасываясь короткими репликами, что в основном службы касались, порядка на вверенном нам объекте. И так - ночь напролёт, пока в 8 утра не пришли сменщики.
Расстались мы с Валеркой и во вторую по счёту смену сухо и неприязненно: напарник мой недоволен был, что я против него восстал и рассказу его не поверил. Категорически…
 
4

А я и следующие два дня не переставая про Валерку думал - про то, главным образом, что он мне про свой институт вскользь поведал, завесу тайны нехотя приоткрыл, оголил, так сказать, малюсенькую подводную часть огромного «научного айсберга», чем меня заинтриговал максимально. Всё это было так дико и несуразно в моём понимании, его про славную советскую науку ядовито-насмешливые слова, в которой Бог знает кто отирается, якобы шваль и рвань разная, проныры, сродственники и блатота, - что не хотелось в них, слова его, верить. Ни грамма… Поверить в это - значило бы прежних радужных идеалов себя лишить, убить на корню любовь к Родине, новой России, веру в её очередное интеллектуальное и научно-производственное возрождение и могущество, которые, как думалось мне, не за горами. Не взирая даже на весь тотальный горбачёвско-ельцинский бардак, смрад и разложение… Вот отдохнём чуток, думалось, оглядимся, торгово-рыночным дурман стряхнём - и за ум опять возьмёмся, за работу великую, созидательную. Очередные грандиозные планы только наметим - и вперёд, к вершинам Гордого Мирового Духа. Так ведь всегда в нашей Русской Истории было. Так будет и на этот раз: хотелось в это верить… А мой молодой учёный напарник меня к обратному призывал - ни во что не верить и не надеяться, не строить иллюзий! И из страны без оглядки бежать. На что пойти я никак не мог: этому всё моё естество противилось…

Поэтому-то и в третью нашу совместную смену я перед Валеркой сразу же начал крутиться ужом, во всём ему потакать, где-то и лебезить, уступать, соглашаться. Несмотря на то даже, что был его на семь лет старше и работал на Горбушке на полгода больше по времени, был в смене главным по приказу начальства; то есть мои команды и требования напарник обязан был исполнять. Я очень старался тем самым растопить в его сердце возникшую к себе неприязнь, грозившую перейти в отчуждённость.
Часам к девяти вечера мне это удалось вполне - восстановить добросердечные отношения. И сели на перекур мы с напарником если и не друзьями, то приятелями.
Помнится, в преддверие серьёзного разговора я даже анекдот ему рассказал про Чапаева с Петькой - для затравки, что называется, и полного душевного раскрепощения. Потом аккуратно так на его институт перешёл и советскую науку в целом, которая не выходила из головы и целую неделю мне спокойно жить и спать не давала.
- Валер, - сказал я ему как можно приветливее. - Не дуйся ты на меня, лапотника деревенского, не злись. Я столичному этикету вашему и политесам там разным не обучен, культуре речи: чего думаю - то и говорю, сплеча рублю правду-матку. И это многим не нравится, такое моё мужланство природное и неотёсанность. Люди частенько обижаются на меня за прямоту и длинный язык. Даже соседи и родственники отворачиваются порой, стороной обходят - в знак презрения… Особенно тут, в Москве, это сильно заметно и здорово мне вредит, где люди чинные и благородные сплошь проживают, нервные, гордые и высокомерные, не терпящие от нас, работяг заезжих, колких взглядов и слов, ничего нам совсем не прощающие. Я же это вижу, изо дня в день наблюдаю повсюду - не круглый ещё дурак. И страдаю от этого. Честное слово! Не вру! Стараюсь держать себя в рамках… Ты вот в прошлую смену, как я заметил, тоже обиделся и насупился, отошёл от меня, внутренне отдалился. Хотя ничего такого особенного я вроде бы и не сказал, чтобы сознательно тебя уколоть или, тем паче, обидеть. У меня и в мыслях такого не было. Даже и близко!… Я просто  понять и поверить никак не могу, что в науке у нас такое возможно в принципе, на что ты мне с ухмылкою намекаешь. Что там-де больше половины сотрудников в белых халатах ходят - и годами не делают ни черта, палец об палец не бьют; только штаны протирают и стаж зарабатывают трудовой; да ещё девок молодых портят-трахают. Но зарплату регулярную получают якобы за своё безделье и непрофессионализм. Как такое вообще-то возможно?! Как?! Ума не приложу!...
- Я ведь когда по телевизору фильмы смотрю - и художественные, и научно-познавательные, - как наши советские учёные, разные там академики, профессора и конструктора самозабвенно сидят и трудятся за письменными столами или чертёжными досками в ваших столичных КБ и НИИ, какие красивые и возвышенные лица при этом у них, одухотворённые и волевые, когда они очередное изобретение “выдают на гора”, которого мир не видел, - так у меня от этого прямо-таки дух захватывает и голова трещит и кругом идёт как после запоя недельного. Во-о-о! - думаю, - есть у нас в стране мужики головастые и пробивные, и образованные по самую “крышу”, грамотные, которые к 30-40 годам все науки познали и превзошли, и вон чего вытворяют. Молодцы да и только! - думаю. - Молодцы! Не то что мы, провинциалы дикие и невежественные, которые кроме как самогонку вёдрами жрать да матюкаться по-чёрному, да баб своих колотить под горячую руку ничегошеньки не знаем и не умеем. Стыдобища!... И тут ты мне вдруг рассказываешь такое! - прямо противоположное и абсолютно дикое, глумливое и несуразное!… Как мне не сомневаться-то, Валер, пойми, как не протестовать и не ерепениться?!...
- По телевизору у нас много чего показывают, - улыбнулся Валерка, скривившись. - Если всему верить - дураком точно станешь: ведь телевиденье на дураков-простаков и рассчитано в основном, чтобы людей зомбировать и дурить, водить за нос… У нас, по телевиденью если судить, и в милиции одни ангелы только работают, и в больницах, и в министерствах тех же, в школах и институтах. А когда ты с этими “ангелами” в жизни сталкиваешься лицом к лицу и видишь, какие они на деле гниды двуличные и продажные через одного - волосы дыбом встают и жить дальше не хочется… На нашей лестничной клетке, кстати, в квартире напротив, - подумав, выдавил из себя Валерка, - врач 45-летний живёт с женой и сыном. Они недавно к нам переехали, но познакомились с соседями быстро из-за его супруги Татьяны. Она у него болтушка, каких поискать, - от неё, заразы такой, не отстанешь. Часами может на лестничной клетке или у подъезда стоять и трепаться без остановки… Так вот врач этот, хирург по профессии, кандидат наук, между прочим, своего сына единственного Сашку категорически отговаривает врачом становиться. Ну просто категорически! Его Сашка школу заканчивает через год, думает-гадает, куда учиться идти, какую профессию получать на будущее. Вот мамаша его нам, соседям, все уши и прожужжала. Жалуется, что отец парнишку каждый день по вечерам пилит, житья не даёт: иди, науськивает, куда угодно, сынок, хоть в те же бухгалтера - только не в грёбаную медицину. Там, клянётся, такие под-ковёрные битвы кипят чуть ли не каждый день во всех отделениях, такие склоки вселенские, - что не приведи Господи туда попадать, откуда живым и здоровым не выберешься!...
- Так-то вот, Витёк! Такая она в действительности наша советская медицина, как про неё знающие люди рассказывают, которые в той врачебной каше варятся каждый день и лекарское дело не понаслышке знают, не из кино... Пореже телевизор смотри, дружок, поменьше наших теле-болтунов слушай, рот разевай на их сказки дешёвые и заказные. Тогда и жить легче будет: не придётся обманываться, обжигаться на каждом шагу, и в людях разочаровываться…
Признаюсь: всё, что, смеясь, поведал мне мой молодой напарник, было для меня откровением. Я долго не мог от услышанного отойти, переварить Валеркин рассказ в голове разболевшейся… И только минут через пять, успокоившись, спросил тихо:
- И что, ты хочешь сказать, что и в науке у нас такой же бардак творится, как у этого твоего соседа в больнице?
- Такой же! Точно такой же! Если не хуже… Хотя бы потому уже, что в больницах, худо ли, бедно ли, но надо с больными возиться, ежедневно общаться с ними, лечить. Плохо ли, хорошо ли, опять-таки, - не важно. Это уже другой вопрос. Но - надо. От этого там никуда не денешься, не спрячешься в ординаторской или ещё где... А в институтах научно-исследовательских нет ничего, что могло бы сотрудникам размеренную праздную жизнь испортить, от спячки их пробудить. И для бездарей и бездельников это - Клондайк, лучше которого им трудно что-либо придумать…

В этот момент у ворот остановилась «Газель», и нам пришлось подниматься и запускать её, осматривать кузов, проверять документы у водителя, накладные. Не успели её впустить, как подкатила другая; следом же - третья. Стало не до бесед по душам - надо было работать.
И только часа через два, когда опять чуть-чуть успокоилось на наших воротах, я обратился к напарнику с просьбой рассказать мне - коротко, разумеется, в общих чертах, - про его работу и институт, что мне, мужику сиволапому, деревенскому, было до ужаса интересно узнать и услышать. Тем более - из первых уст. От кого бы я мог ещё, и когда, услышать правду про советскую разрекламированную науку. У нас на Горбушке учёных людей невозможно было днём с огнём отыскать. Мой напарник был первым в этом ряду. И, скорее всего, последним…
Валерка, однако же, наотрез отказался про институт рассказывать: заявил сразу же, что это и очень долго всё, нудно и не интересно. Ему, во всяком случае. Не интересно постылую прошлую жизнь вспоминать, бередить тягостными воспоминаниями душу… Да и не поверю, мол, я, ежели он мне всю голую правду начнёт выдавать, что там у них на работе творилось, обзову его сказочником и трепачом. А ему это и даром не надо - насмешки мои терпеть с недоверием, и всё остальное… Даже добавил в конце, что, дескать, лучше уж пусть я, святая простота, и дальше в счастливом неведении живу - верю, что у нас в стране, в науке в частности, всё гладко и правильно обстоит, что там действительно одни только пламенные гении-самородки и трудятся, и иных там нету. «Преумножая познания, Витёк, - ухмыльнулся он многозначительно, - мы преумножаем скорбь. Запомни эту прописную истину»…

5

Но я был малым упорным, несколько смен к нему приставал: расскажи, упрашивал, да расскажи, сделай милость. Комплементами на него так и сыпал, как Дед Мороз подарками на Новый год; даже профессором его несколько раз как бы в шутку назвал, а себя самого - дубиною стоеросовой. Ну, чтобы, значит, волю его сломить к сопротивлению, сделать как воск податливым.
Однако и Валерка был тот ещё гусь: на мои хитрости и уловки не реагировал, не поддавался; лишь ядовито подхихикивал всю дорогу и понимающе головою тряс, обзывал пескарём премудрым… И только когда мы с ним однажды схабарили: водителя одного на пару пузырей «Смирновской» раскрутили за левый груз, который он на территорию без накладных провести попытался, - вот тут-то я напарника и разговорил, после того как мы с ним в два часа ночи трапезничать в будке засели и до утра пьянствовали, водкой усталость снимали, развязывали языки.
У нас с двух до пяти утра на воротах жизнь полностью замирала. Вечерние рейсы заканчивались, как правило, а утренние ещё не начинались: торгаши, хозяева киосков, только с пяти утра машины с грузами начинали к нам пригонять. Эти-то ночные часы для нас, охранников, самыми что ни наесть райскими и выходили: тишина и покой устанавливались как в лесу, никого вокруг не было, и никто, соответственно, не дёргал, не напрягал. Можно было расслабиться и немного поспать в будке, если кто сильно устал; а можно было и просто по территории торгового центра променад устроить, развеяться, о своём походить-подумать, то да сё. Или же к метро «Багратионовская» смотаться - сигарет там купить, пива с чипсами или воблой. Три часа на отдых - это достаточно, чтобы в порядок себя привести после утомительной беготни вечерней…

Ну вот. Закрылись мы, значит, с Валеркой в будке, с удовольствием откупорили первую бутылочку беленькой, что нам деляга-шофёр презентовал, бутерброды достали из холодильника и начали не спеша пить и закусывать, сигареты дружно смолить, о пустяках трепаться. Короче, почти как в забегаловке какой-нибудь привокзальной культурно так отдыхать-расслабляться, набираться сил. Официантов только нам не хватало и музыки. И мясистых баб…
И выяснилось довольно быстро, что пить-то напарник мой не умеет - совсем, - потому что от природы слабеньким был и тщедушным. После первых же двух стаканов его на сторону повело, и он сделался весёлым и добрым, мягким как пластилин, а главное - словоохотливым, каким по трезвянке не был. Трезвым-то он всё старался фасонить на людях, важным кренделем себя держать, образованным индюком столичным. А тут вдруг размяк и расслабился парень, расслюнявился, “защитную маску” снял - и совершенно другим предстал человеком: начал пошло и плоско шутить, балагурить, смеяться как дурачок по любому поводу, анекдоты один за другим травить, большинство из которых я знал, но ему про то не гу-гу: зачем, думаю, расстраивать юмориста, настроение портить...

6

И вот когда он совсем окосел на середине второй бутылки, я к нему ужом и подлез. «Расскажи, - опять его попросил, - напарник мой дорогой, почему ты из института-то своего сбежал, не пойму? чего тебя там не устраивало-то, не сиделось?»
- Всё! - резко, не думая, ответил пьяный Валерка, злобой перекосившийся, - всё не устраивало! Однозначно! И коллектив наш гнилой и гавённый, и сама работа, где наукою и не пахло, где пошлая клоунада одна процветала, цирк повседневный наподобие шапито.
- Надо же! - опять удивился я, на которого дармовая «Смирновская» не так сильно действовала, который к водке привычный был, ещё с завода владимирского. - Чем же это можно было так достать на работе, что тебя даже и пьяного всего трясёт? Расскажи, Валер, уважь, не вредничай. Мне, провинциалу и неучу, повторюсь, это узнать будет до ужаса интересно. С тех самых пор, как ты сюда к нам устроился, я про тебя и твою судьбу только хожу и, не переставая, думаю…
- Хорошо, расскажу, уважу тебя, Витёк, - наконец согласился напарник, слюни с губ вытирая, что обильно у него изо рта текли как у ребёнка малого. - Только слушай - и не перебивай, и ничему не удивляйся, главное. И смотри ещё, чтобы уши твои не завяли.
- Не завянут, не завянут, не бойся: они у меня ко всяким байкам привычные. Давай, рассказывай, не тяни. А потом мы с тобой остаток водки допьём и пойдём на улицу, проветримся - чтобы начальству нашему утром глаза не мозолить пьяным видом своим, которого тут не терпят. Тебе-то начальство ничего не сделает: ты - москвич, и так отсюда скоро уволишься. А мне тут ещё предстоит работать, охранную лямку тянуть. И пьяницей и мздоимцем тут себя выставлять мне без надобности… Ну ладно, давай рассказывай про свой обалденный НИИ. Только всё сначала и по порядку, чтобы я лучше понял, откуда “уши растут”; а не так как в прошлые разы, одними намёками и полунамёками…
- Если сначала - то надо в мой учебный институт возвращаться, в МИРЭА, который я в 1985 году закончил; но уже в начале пятого курса, осенью 1984 года, начал думать-прикидывать, куда мне работать идти после получения диплома. Мест-то блатных и денежных ещё походить-поискать надо было: они на дорожке просто так не валяются, не мозолят глаза - сам, поди, понимаешь. На распределении, как мне приятели говорили, тоже ничего хорошего не предложат, мол. Там - мусор и отстой один, низкооплачиваемый и второсортный. Престижных мест на распределении в принципе не бывает: их по знакомству нормальные люди для себя готовят, через родственников и связи… А у меня, Витёк, родственников крутых не было никогда. Родители мои - обыкновенные работяги, столичный плебс, честно тебе скажу, на заводе Хруничева всю жизнь “пашут”, что через дорогу от нас расположен, на чётной стороне Новозаводской улицы. Отец - слесарем-сборщиком там работает уже почти 40 лет почти, мать - в отделе пропусков табельщицей. Какие у них знакомые? какой блат? откуда?... Так что плохи были мои дела, дружище; пришлось бы мне на завод имени Хруничева идти, каким-нибудь сменным мастером, и всю жизнь на конвейере там стоять, слесарей-сборщиков контролировать…
- Но мне повезло тогда, здорово повезло, чего уж скрывать, - переведя дух и высморкавшись, продолжил напарник дальше свой неторопливый рассказ. - Потому что у нас в доме мужик проживает, Петрушин Виктор Владиленович, одногодок моего отца, у которого свои «Жигули» имеются, и отец помогает ему их ремонтировать. Почти каждое воскресенье они оба возле этой его машины крутятся; ну а потом, естественно, выпивают: Виктор Владиленович хмелит папаню, благодарит за помощь и всё такое. Обычное, короче, дело, соседское и мужское - работу внеурочную обмывать… А этот мужик, Петрушин, как выяснилось из разговоров, в крутом космическом институте работал уже лет тридцать - начальником сектора; институте, что после войны академик Кузнецов основал, соратник и сподвижник королёвский, про которого я тебе вкратце уже рассказывал. Ты вообще-то про него, про Кузнецова, что-нибудь слышал когда, знаешь?
- Да нет. Откуда! - виновато улыбнулся я. - Какое отношение наш стекольный завод имеет к космосу?
- Ну-да. Понятно, - согласно кивнул головой Валерка. - Откуда вам во Владимире про академика Кузнецова знать… Виктор Иванович Кузнецов, запоминай, Витёк, входил в шестёрку Главных конструкторов, в ближайшее окружение Королёва; входил в круг людей, то есть, кто и поднял на своих могучих плечах махину под названием «советский космос». Каждый из этой могучей шестёрки отвечал за конкретный участок работы, создал под этот участок институт соответствующего профиля, а то и вовсе целое научно-производственное объединение - НПО так называемые. И эти их конторы научно-исследовательские в Москве до сих пор высоко котируются, считаются элитными и престижными, до сих пор… А про советские достопочтенные времена и говорить не приходится. При коммунистах там были самые высокие заработки из всех столичных НИИ и самая лучшая социальная поддержка сотрудников - ясли и детсады, пионерские лагеря и санатории, собственные поликлиники и медсанчасти даже. Где ещё такое можно было найти, скажи? Прямо-таки крохотные государства в государстве… Поэтому-то и попасть туда было очень и очень сложно во все времена: только по великому блату народ туда попадал, по протекции.
- Вот и я туда по протекции чудом попал, через соседа Петрушина, который, по просьбе отца, на своё руководство вышел и за меня словечко замолвил: что так, мол, и так, есть у него на примете, мол, паренёк знакомый, будущий молодой специалист, которого пристроить нужно, хорошему человеку помочь. Ну и всё остальное, и прочая бодяга словесная, разговорная мутотень. Дело это известное: кумовством называется, блатом, без которого - никуда, без которого всё вокруг встанет. Ибо вся жизнь человеческая, Витёк, на отношениях строится, и крепко держится потом на них. Правильно я говорю? Согласен?
Я утвердительно кивнул головой, и напарник продолжил далее:
- В общем, зам-директор НИИ по кадрам всё понял правильно и пошёл навстречу заслуженному сотруднику - написал письмо в МИРЭА с просьбой направить к ним на работу такого-то и такого-то выпускника, меня то есть. Да ещё не куда-нибудь, а в самый престижный отдел, теоретический, где по сути весь цвет нашего института работал, так называемые “головастики”.
-…А про гироскопы ты что-нибудь слышал? - вдруг обратился ко мне Валерка, мутные глаза на меня скосив. - Что это за хрень такая?
- Да нет, конечно же, - опять виновато ответил я, чувствуя свою патологическую ущербность и необразованность, стыдясь её.
- Да ладно тебе, Вить, не переживай, не дёргайся и не смущайся как девочка перед первым сексом. Сейчас расскажу и это. Я сегодня выпивши. И здорово. А когда я пьяный, я ужасно болтливым становлюсь - как баба. Мне родители из-за этого всегда советуют много не пить в компаниях, чтобы не наговорить лишнего, гадостей кому-нибудь по дурости не наболтать, от которых потом не отмоешься… Но это так - к слову, в качестве моего к тебе предупреждения. На всякий пожарный, как говорится, чтобы не обижался потом... А гироскопы, или трёхосные гиростабилизаторы, или - «платформы», как мы, инженера, их между собой называем, - это главная часть любого летательного аппарата - ракеты ли, космического корабля, межпланетной станции - неподвижная её часть, что существенно, инерциальная, относительно которой космический аппарат стабилизируется и совершает в полёте пространственные манёвры. Это - если в двух-трёх словах… А для того, чтобы ты лучше всё это понял, приведу классический пример, какой обычно студентам технических вузов рассказывают профессора на первых курсах, который и мне когда-то мои педагоги рассказывали на лекциях по автоматизированным системам управления, сокращённо - АСУ. Итак, представь, что едешь ты на автомобиле, допустим; ты - шофёр. И ты крутишь баранку вправо и влево в зависимости от дороги, которую ты видишь и авто поэтому управляешь зряче. Не будешь крутить - разобьёшься, и машину свою разобьёшь. Хлопот потом не оберёшься. Так ведь?!…А теперь подумай и ответь: в космосе-то ракете или межпланетному космическому кораблю относительно чего разворачиваться по крену и тангажу; вверх и вниз, то есть, вправо и влево? Там, высоко-высоко над землёй, в околоземном пространстве, дорог и разметок нету, ограждений, бордюров и указателей, верстовых столбов. Как и гаишников, которые правильный путь, на худой конец, подсказать могут своим “волшебным” жезлом… А до цели долететь надо. Как быть? Относительно чего ориентироваться, выбирать траекторию и оптимальный маршрут?...
- Вот для этого-то учёные и придумали гироплатформу, неподвижную часть любой ракеты, космического корабля или станции, повторюсь, на которой расположены три мощные взаимно-перпендикулярные гироблока и которую выставляют в определённое положение ещё на земле. Выставят, и потом на пред’старте раскручивают гироблоки, придают им вращательное движение, мощный вращательный момент - как у детской игрушки юлы, вспомни: точно такой же принцип. И они, непрерывно крутящиеся под воздействием электромагнитных полей, по законам физики, механики - в данном случае, позволяют выдерживать неизменное пространственное положение платформы в течение всего полёта, подвешенной, соответственно, на трёх свободно-вращающихся рамках, вложенных одна в другую, оси которых направлены по вращению, тангажу и крену, то есть взаимно-перпендикулярны друг другу. Что, в свою очередь, позволяет платформе быть полностью независимой от пространственного расположения объекта, на котором она стоит. Важнейший принцип изобретения - автономность и независимость от самого носителя - важнейший!!!... А космический аппарат вращается, ориентируется и стабилизируется уже относительно неё - находящейся внутри неподвижной инерциальной гиро-платформы, - по заложенной в его бортовой компьютер программе выбирает нужное направление и маршрут и успешно долетает до цели. Просто всё - не правда ли?! Как и всё гениальное.
- Так вот разработкой и изготовлением таких инерциальных систем и занимался после войны королёвский соратник и друг Виктор Иванович Кузнецов. На всех советских летательных объектах - на всех, без исключения! - стояли и стоят до сих пор изделия его института, знаменитые кузнецовские гироскопы-платформы, без которых не один корабль не взлетит, не одна ракета - потому что будут слепыми и неуправляемыми, без ориентира, который как компас указывает им путь, к цели с гарантией выводит…

7

- Я когда в его институт-то попал, - отдышавшись, принялся дальше мой учёный напарник меня, неучёного, наставлять, вводить в курс, так сказать, организации и устройства нашей бывшей советской ракетно-космической отрасли, в которой я, владимирский работяга с молодых лет, ни черта не петрил, естественно, не понимал, и рассказы про которую из первых уст были мне до ужаса интересны и поучительны, - так вот, я таким счастливым и гордым первые дни по Москве ходил - не передать. С гордостью всем рассказывал, в каком крутом месте я, простолюдин, сам того не ведая, очутился; какие немыслимые получки приношу домой; какими секретными темами занимаюсь, летательными приборами. И длился тот мой щенячий восторг с полгода, наверное. Может - чуть больше, не помню уже. До той поры, по крайней мере, пока я, освоившись и оглядевшись на новом месте, к ужасу своему ни стал сознавать, что мы, молодые сотрудники-специалисты, в своём институте хвалёном никому не нужны, совершенно; что старички-старожилы на нас как на дурачков малахольных смотрят. И это - в лучшем случае… А в худшем - как на конкурентов потенциальных, соперников-толкачей, охотников за “жирными пирогами”, что постоянно крутятся рядом и назойливо “толкают в бока и спины” - мешают им спокойно жить и дышать, сидеть на “тёпленьком месте”, “обильно рубить бабло” и при этом ни черта не делать.
- Как это “ни черта не делать”? - удивился я. - Не понял! А кто же тогда советские ракеты и космические корабли каждый год запускал, спутники?
- Рабочие запускали и запускают, Витёк, дорогой, которые те ракеты делают на заводах; военные, которые годами на полигонах торчат и следят за порядком на космодромах, за дисциплиной; ну и за самими полётами, главное, их качеством, оптимальным рабочим режимом и траекториями. А сотрудники институтов наших, учёные-разработчики так называемые, в это время сидят в столице и от скуки в носах ковыряются, книжки читают, чаи с бутербродами пьют да жирные пенки снимают с тех успешных пусков в виде огромных премий и надбавок. Однако же к самим пускам они давным-давно уже имеют самое отдалённое касательство, самое второстепенное.
- Как это? - пуще прежнего удивился я. - Учёные-изобретатели, разработчики - и “самое отдалённое касательство”, “самое второстепенное”, - как ты говоришь. Что-то не совсем понятны мне твои слова, Валер.
- А чего тут не понятно-то?! чего?! - высокомерно усмехнулся напарник, на меня снисходительно посмотрев. - Платформы, за которые наш институт отвечает, не изобретаются каждый день, пойми. И даже и каждый год не изобретают. Любое гениальное изобретение: и гиростабилизационные платформы здесь не исключение, - это товар штучный и редкий. Их когда-то после войны академик Кузнецов с товарищами придумал и сконструировал - ну-у-у те, которые сейчас на наших ракетах стоят, - так эти его изделия с тех легендарных пор особенно-то и не изменились, принципиально остались теми же. Улучшается качество их гироблоков, да! датчиков углов и угловых скоростей. Но это всё - мелочёвка, “вишенки на торте”, как в таких случаях говорят в наших псевдо-научных конторах. Сама же платформа, силовая и конструктивная её часть остаётся прежней, незыблемой и первозданной: принципиально в ней не меняется ничего, как и в велосипеде том же… И старики, которые в наших институтах сиднем сидят, соратники королёвские и кузнецовские, давным-давно уже ни черта не делают, не изобретают - на старых запасах живут, старых идеях и разработках, которые им Виктор Иванович в дар, в наследство оставил, низкий ему поклон. Их дело теперь - передавать накопленный опыт и знания, программы и чертежи подрастающим поколениям. Или, если перейти на метафоры, сиднем сидеть у костра и поддерживать тот огонь, который запалил своим гением славный наш академик. Чтобы от этого его “научно-космического огня” в перспективе - именно так - молодёжь загоралась святым научным горением, которая, может быть и когда-нибудь, придёт к ним на смену. И только-то…
- Но пока старики-кузнецовцы здоровы и живы, молодёжь им категорически не нужна - вот в чём проблема-то вся, в чём беда. Нас, молодёжь, они и на пушечный выстрел к работе не подпускали, боясь подсидки и конкуренции, гноили и травили нас всеми возможными способами, про которые тошно, совестно говорить… Поэтому ты даже помыслить и представить себе не можешь, Вить, что в нашем элитарном космическом институте творилось, чем я, молодой специалист, все десять лет занимался, пока там инженером числился. Всем чем угодно, поверь, любой ерундой посторонней - но только не наукой, не космосом, не прямым инженерным делом. Всё лето, представляешь, мотался в колхозы подмосковные, подшефные, - “пахал” там разнорабочим на фермах и в поле вплоть до крушения СССР. А осенью, зимой и весной - на плодоовощных базах фрукты с овощами сортировал и перебирал, которых, баз то есть, было не счесть в Москве и Московской области, и которые мы, молодые столичные инженера, в основном и обслуживали. И вместе со мной там “пахали”-ишачили подавляющее большинство московских молодых сотрудников - и наших, и не наших, всяких. Почитай - вся советская образованная молодёжь, надежда и опора общества, как нам по телевизору в новостях байки красочные рассказывали товарищи коммунисты, там прозябала и деградировала. Ужас!… А к этому ещё надо добавить участие в ДНД и ДПД, в спартакиадах и конкурсах, в комсомольских делах обязательных. Так что в институте у себя первое время я появлялся изредка, от случая к случаю, можно сказать, - чтобы там отдышаться перед очередной командировкой в колхоз или на базу, языком почесать с мужиками в курилках, почитать журналы с газетами, горячие новости обсудить, получить причитающуюся зарплату и премии. И потом умотать на какое-нибудь очередное общественно-полезное мероприятие, которые с нетерпением меня поджидали, прямо-таки в очередь ко мне выстраивались, помнится, как погорельцы… или же знаменитые “ленинские ходоки”. Ну и какая научно-исследовательская работа при таком-то напряжённом графике и образе жизни, даже если б она и была?! Да начальство к нам, молодым спецам, первые три года и не подходило, месяцами не видело нас, забывало начисто про наше существование! Представляешь?!
- Да! Интересная, Валер, у тебя была служба, - недоверчиво улыбнулся я. - Прямо-таки и не верится даже, что в принципе такое возможно. Да ещё и в правительственной Москве, где беспорядков и бардака по определению быть не может, или не должно было быть - рядом с Центральной-то властью. Так нам в деревне кажется, по крайней мере. Мы у себя в глубинке в это свято верим все.
- Да конечно не верится! Ещё бы! Я хорошо понимаю вас! Я тоже бы не поверил, если б своими глазами изнанку научную не увидал, собственнолично б не поварился в нашей звёздно-космической каше, будь она трижды неладна, мерзость этакая.
-…Круто ты про свою работу бывшую, очень круто! Достала, видать, тебя крепко! И что, действительно вся молодёжь там у вас только и делала, что по колхозам и базам годами моталась? А по возвращении баклуши била и по чердакам бегала, от скуки крутила любовь?... Или же ты преувеличиваешь многократно? меня, провинциала, стращаешь! Непонятно, правда, - зачем.
- Не преувеличиваю, Вить, не преувеличивая, клянусь! Зачем мне тебя стращать-то, подумай?! смысл-то какой?! - горячо затараторил Валерка, за живое задетый моим к его словам недоверием. - Колхозы, если хочешь знать, были главным, но не единственным бичом нашего славного некогда предприятия, доведшим его до ручки, до крайней черты. У нас в институте во второй половине 80-х годов, когда Горбачёв, если помнишь, у власти встал и провозгласил свою знаменитую перестройку, у нас тогда целые “клубы по интересам” образовываться стали один за другим; или “мафии”, как их сотрудники-острословы в шутку между собой прозвали. “Мафия колхозная”, “мафия пионер-лагерная”, “мафия торгово-закупочная” и “книжная”; а ещё - “партийная”, “комсомольская”, “профсоюзная” - всех и не перечислишь и не упомнишь, запутаешься в названиях. И эти “мафии” так называемые стали делить единый некогда научно-производственный организм на многие-многие части, в некое подобие СНГ его превращать задолго до Беловежской пущи, отвлекать молодёжь от праздности… но и от работы тоже… Представляешь, что происходило у нас, какой неслыханный бардак творился. Наш сверхсекретный некогда институт стремительно и неоправданно разрастался и делился на части, каждая из которых жила уже собственной жизнью как бы, далёкой от жизни целого. Но хуже, но печальнее всего было то, что эти самопроизвольные части, не принося пользы, от целого-то не отделялись, а продолжали сосать его изнутри как клещи, доводя институт до банкротства, развала и гибели… Я ежедневно в течение десятка лет был и очевидцем и свидетелем того, как вырождался и погибал наш кузнецовский НИИ - и от бездарности руководителей СССР, и от безволия и никчёмности собственных своих начальников…

8

- Ну что, паря, не надоело ещё слушать мои околонаучные байки? Интересны они тебе? или пора заканчивать и водку оставшуюся допивать, пока она не прокисла? - остановившись и прокашлявшись в руку, поднял на меня глаза мой охрипший напарник, пытаясь в густом табачном дыму разглядеть моё настроение.
- Не надоело, не надоело, Валер, клянусь! - тут же выпалил я. - И слушать мне тебя до ужаса интересно и познавательно! Особенно, про эти твои “мафии” поподробнее хотелось бы ещё узнать: что это за чертовщина такая! С ДНД и овощными базами-то мне всё более-менее ясно.
- Ну-у-у, тогда слушай и запоминай, коли так, коли такой любознательный, - усевшись поудобнее на табуретке, с ухмылкой самодовольной принялся Валерка дальше меня просвещать, видя во мне самого благодарного собеседника. - Сперва поясню тебе на примере “колхозной мафии” степень гниения и разложения нашего института. Мне это будет проще сделать: колхозные воспоминания и поныне остры и свежи, саднят душу. А потом и про все остальные “мафии” коротко расскажу, времени у нас много... Так вот, тут всё просто, Витёк, на самом-то деле, - по-детски улыбнулся Валерка, густо дым из себя выпуская, - если принять во внимание тот общеизвестный факт, что к началу 1980-х годов в большинстве советских колхозов, и в подмосковных в частности, уже некому стало работать, урожай собирать и складировать, сберегать его и государству потом продавать. Молодёжь оттуда бежала быстрее ветра на предприятия в города, а одиноким родителям их в одиночку тащить воз колхозный становилось уже не под силу. Посадить-то картошку ту же, свёклу или овощи стареющие колхозники ещё как-то могли, а вот пропалывать и удобрять, плоды пожинать ближе к осени сил у них уже не хватало. Ты же ведь из провинции, Вить: получше меня, поди, знаешь все эти беды колхозно-совхозные, из-за которых Советский Союз и рухнул по сути. Так ведь? Из-за отсутствия в магазинах необходимой жратвы и диких очередей за продуктами питания. Чего мне тебе прописные истины-то говорить, мужику владимирскому, деревенскому!
- Итак, колхозы наши дышали на ладан. Стремительно сокращались и вымирали колхозники. И что было делать властям? как спасать положение на селе, выполнять продовольственную программу?... Вот ушлые коммунисты в Кремле, задолго до Горбачёва ещё, и придумали прикреплять каждый такой горе-колхоз к какому-нибудь столичному институту. Молодые сотрудники которого были просто обязаны, именно так, летом колхозы подшефные посещать и приобщаться там к нелёгкому крестьянскому делу, помогать колхозникам решать продовольственную программу страны, посильную лепту в неё вносить, весомую и регулярную… Но для того, чтобы парни и девушки приезжали и плодотворно трудились в деревне несколько летних недель, им, естественно, надо было создать там условия. Для чего в институтах заранее кадровиками и профсоюзами сколачивались бригады из добровольцев во главе с каким-нибудь ловкачом-прохиндеем, оборотнем в белом халате, неучем, бездарем и бездельником как правило, любителем лёгкой наживы, от которого на работе в Москве не было никакого толка, но на которого почему-то рассчитывали, что уж в деревне-то от него будет толк: ведь на что-то же он да годен. Да и сам он, этот ловкач-прохиндей, всех старался уверить, прямо-таки клялся-божился перед начальством: только доверьте, мол, только пошлите - не прогадаете; наизнанку вывернусь - но не подведу, мамой клянусь; помочь престарелым колхозникам - это моё призвание, это, мол, дело святое... Начальство может и сомневалось в лицемерных заявлениях сих, да выбора-то у него всё равно не было. Хороших и честных на всё лето ведь не загонишь в колхоз: хорошие, честные, трудолюбивые парни от этого левого дела как черти от ладана обычно шарахались, ездили туда из-под палки и со скандалом…
- И вот бригада добровольцев-помощников в полном составе уже в апреле месяце начинала готовиться к отъезду, бегать по бухгалтериям и руководству, по кладовщикам - запасаться деньгами, вещами, инструкциями и всем тем, что будет необходимо в деревне. Во второй половине мая они уезжали туда квартирьерами и обустраивали отведенную под общежитие школу или же старый клуб: кровати туда таскали со склада, матрацы, постельное бельё, лопаты с граблями и тяпками - всё то, что требовалось, одним словом, что выделял колхоз в их полное распоряжение. Потом они на прикреплённой колхозной машине мотались за продуктами по магазинам, возили продукты в столовую, складировали, отвечали за них, снабжали продуктами поваров, прикреплённых баб деревенских.
- А когда всё было готово, они звонили в назначенный час в Москву, прося присылать работников, которых они регулярно встречали и расселяли, командовали которыми, направляли в столовую и на работу в поле. В общем, превращались на последующие четыре страдные месяца в этаких колхозных начальников-корольков, которые жили как у себя на даче всё лето и половину осени, были, что называется, при еде, при питье и не в обиде. Да и какая обида? за что? - когда казённых денег у них без счёта было, за которые они лишь формально отчитывались осенью в Москве липовыми ведомостями; в холодильниках - горы еды, под койками - ящики с водкой. Да ещё и куча молоденьких девочек-инженеров под боком, сменявших одна другую в течение всего лета, в колхозной общаге скучавших без дела по вечерам. Красота! Только успевай выбирай любую, и потом пускай слюни и всё остальное, что внутри кипело и мешало жить… Они и пускали, не церемонились и не ленились, шакалы, умело совращали соплюшек зелёных, доверчивых, склоняли к пьянкам ежевечерним, к сожительству и разврату. И спрятаться от них было сложно, циничных и бессовестных прилипал. У девчонок, что в лапы к ним попадали по слабости и по дурости, шансов чистыми и непорочными выбраться обычно не было. Всё они там этим похотливым пошлякам оставляли до капли - девственность, чистоту, кошельки…
- Зато бригадир и компания были на седьмом небе от счастья, от сладкой и привольной жизни такой. Всё лето и осень никакого надзора и дисциплины, никакой тебе проходной. Единственный начальник - инструктор столичного горкома партии, тихий и неприметный мужичонка пред’пенсионного возраста, неграмотный и потому некичливый. Он учёных инженеров сильно побаивался, не вмешивался в их дела и всё лето только и делал, что валялся на койке в своей пропахшей табаком комнатушке, беспробудно спал - потому что не просыхал от водки. Так что де-юре начальник на сельхоз-работах был, а фактически его там не было. Чем не рай для пьяниц, развратников и лежебок, к которому некоторые человекоподобные существа всю свою жизнь стремятся…
- Сами они, эти прожжённые мафиози, на полях не показывались, естественно, граблями и лопатами не махали, мешки с картошкою не ворочали, с удобрениями. Упаси Бог! Их делом было встретить командированных сослуживцев, разместить где положено, распорядок дня рассказать и обеспечить постельным бельём и инвентарём рабочим. Да ещё утром всех разбудить в назначенный час, накормить, посадить в полевой автобус и отправить к бригадирам-колхозникам, которые на сельхозугодиях всем заправляли. Отправил всех в поле, сам позавтракал поплотней в опустевшей столовой - и потом целый день отдыхай: ходи-посвистывай только, слушай птиц, дыши свежим воздухом. А вечером и всю ночь водку пей, развлекайся с девочками… Правда, за порядком в школе надо было следить, за трудовой дисциплиной. Но и тут им, засранцам, фартило, ибо дисциплину, помимо них самих, мало кто нарушал. Потому что мало кто мог сравниться с ними по количеству выпитого… Единственной их работой в колхозе, фактически, было бумагу каждому командированному под конец выдать о количестве трудодней - в институтскую бухгалтерию для отчёта. За которой, бумагой, ещё надо было побегать да перед ними, алкашами, покланяться. Ведь дело-то касалось отгулов и премиальных, из-за чего даже и некоторые сотрудники-“старики”, ведущие инженера со стажем, в колхоз на уборку ездили. В общем, работа у этих ушлых парней была воистину райская. Всё лето в деревне баклуши бьёшь, сыт и пьян, нос в табаке; да ещё и сам себе голова, что главное. Чем тебе не пансионат или дом отдыха подмосковный!...
- Осенью, когда уборочная заканчивалась, они, эти колхозные мафиози во главе с бригадиром - толстым, потным, вонючим, хитрющим и злобным евреем по кличке “Партос”, у которого, как у хорошей бабы, задница была гораздо шире плеч, рыхлые дряблые ляжки и зенки прищуренные как у жулика, который по слухам пидаром был, - так вот эти отожравшиеся на вольных хлебах “хомячки” устраивали прощальный банкет с колхозным начальством на оставшиеся казённые деньги - не просто так остававшиеся, разумеется, с умыслом. Потом делили между собой и развозили по московским квартирам закупленные про запас продукты: тушёнку ящиками, сахар, картошку и крупы мешками, - прихватив для кучи лагерное новое постельное бельё, матрацы, подушки и одеяла. Всё это подпоенными колхозными кладовщиками безжалостно списывалось как утиль и уходило налево - продавалось, как правило, столичным соседям, родственникам и друзьям. После чего на колхозном же автобусе эти “герои-целинники” с шиком возвращались в Москву - их “благотворительная трудовая” миссия на этом заканчивалась…
- В Москве они оформляли себе отпуска и отгулы аж до Нового года за летнюю переработку, получали в кассе огромные деньги - скопившиеся многомесячные зарплаты и премиальные, - после чего начинали опять гулять. Теперь уже дома, в столице… В институте появлялись после новогодних праздников, где про них почти уже забывали. Несколько месяцев на предприятии проболтаются, языком в курилках почешут, анекдоты потравят между собой - и потом опять к колхозу готовиться начинают, по бухгалтериям бегать, по руководству и кладовщикам. Это у них очередной жизненный цикл или круг начинается. Но не ада, а рая, естественно, советского, коммунистического…
- Начальство с научно-исследовательской работой к ним даже и не подходило, не пробовало. Какая от таких прохиндеев работа! какой прок! - когда они только про колхоз, про деревню ежедневно и думали... К тому же, у педрилы-“Партоса” этого, как я слышал, даже и высшего образования не было: какой-то техникум только. Может быть даже и кулинарный: не удивлюсь. Он к нам в НИИ по блату попал: родственники какие-то у него в нашем институте работали. Крутые! Они его, упыря, и пристроили, и опекали все годы. Оттого он у нас королём себя всю дорогу и чувствовал, фигурой воистину неприкасаемой. А сейчас, по слухам, и вовсе должность инженера себе получил, гнида. Это с дипломом кулинарного техникума-то!!!…

9

- Подобным же образом, - откашлявшись и отдышавшись в очередной раз, и новую запалив сигарету, стал рассказывать мой уже заметно уставший напарник следующую историю-байку про бывшую свою контору, которая в нём один лишь сплошной негатив вызывала, заметно портила ему настроение, - подобным образом у нас в институте успешно существовала все перестроечные годы и “мафия пионер-лагерная”. Которая прикрылась сама собой лишь при президенте Ельцине, после развала СССР, когда молодые сотрудницы, малолетних детишек имевшие, от нас разбежались быстренько; а добротные подмосковные пионерские лагеря тихой сапой приватизировать начали ельцинские подельники и сторонники, в бордели и притоны их превращать, в элитные кабаки и клубы…
- Возникла же она, эта “мафия”, ещё при Леониде Ильиче Брежневе, опять-таки, но силу и размах набрала уже после него. Причиной же возникновения стали следующие обстоятельства: расскажу тебе и про это, Вить, коли ты ещё не устал меня лицезреть и слушать. На нашем предприятии в середине 1970-х годов был построен в Московской области, на реке Истра, пансионат для сотрудников, летом использовавшийся как пионерский лагерь по просьбам трудящихся, которым очень хотелось, естественно, вывозить своих детишек и внуков на воздух, подальше от душной Москвы; да и самим от них отдыхать, шумных и непоседливых. И поначалу, как мне институтские старожилы рассказывали, весь обслуживавший персонал лагеря набирался из жителей Подмосковья - и технические работники, и повара с сантехниками и уборщицами, и воспитатели с пионервожатыми; был даже конкурс. Но потом стали возникать проблемы с набором молодых местных девушек-пионервожатых, студенток различных педагогических и медицинских техникумов по преимуществу: работа в лагере становилась для них не престижной, не привлекательной, и они подрабатывали уже в Москве, где были большие возможности и большие заработки, и домой приезжали редко… И тогда руководство НИИ решило набирать пионервожатых из числа собственных молодых сотрудниц, которых становилось всё больше и больше из года в год, а работы для них не было, и которым сулили за это целую кучу выгод: бесплатно поить и кормить все три летних месяца, давать отгулы за летнюю переработку, сохранять оклады и премии; но главное - позволять брать с собой на всё лето собственных детишек в лагерь, у кого они были, конечно же, и бесплатно проживать там с мамами в одной комнате, как и дома, в семье.
- Предложение оказалось очень заманчивым, и на него откликнулись многие. «Уж лучше в деревне у речки сидеть, чем тут в духоте и без дела всё лето», - быстро смекнули девчонки, после чего бежали в профком записываться; расстраивались даже, когда кого-то не брали по причине отсутствия мест… Да что там девчонки! - тем сам Бог повелел с детьми возиться! У нас даже и молодые ребята-инженера с удовольствием ездили туда работать - кто физруками, кто массовиками-затейниками или ещё кем. Для них там и вовсе была лафа: работы - минимум, а удовольствий и развлечений всяких - вагон и маленькая тележка. Да ещё и сытная, обильная кормёжка, плюс ко всему, свежий подмосковный воздух, собственный пляж и речка. А по возвращении - сэкономленная трёх-месячная зарплата в полном объёме и куча отгулов: месяца два набегало дополнительно к отпуску. Парни там наливались соком буквально за несколько дней и чувствовали себя всё лето как петухи в курятнике. Некоторые наиболее резвые привозили себе оттуда будущих жён, как правило уже беременных.
- Так вот и образовалась у нас в институте “мафия пионер-лагерная”, тлетворно-разлагающее влияние которой я, пришедший на предприятие в 1985 году, мог наблюдать воочию - уже по тому хотя бы, что некоторых своих молоденьких и симпатичных сотрудниц я, появившийся в отдел в середине августа, увидел лишь ближе к Новому году. Представляешь себе, работнички-итээровцы!... Они, пионервожатые-совместители, тогда только-только, помнится, из положенных им отгулов вышли - с мыслями летом опять в лагеря побыстрей умотать, от института, от науки подальше. Эта “мафия” крепко подмяла под своё крыло большинство молоденьких девушек-специалистов, среди которых были и техники, и инженера. И заставить девчонок-пионервожатых после этого работать ещё и в отделах, то есть заниматься своим прямым инженерным делом, прямыми обязанностями, было очень и очень сложно. Поверь. Невозможно даже…
 
10

После этого Валерка на “торгово-закупочную мафию” перешёл, которая у них, по его рассказу, образовалась так - передаю слово в слово, как слышал. Два предприимчивых парня из профкома однажды внесли на рассмотрение руководству НИИ следующее предложение: организовать доставку продуктов питания для сотрудников института прямо на предприятие - чтобы экономить их время и силы, освободить всех желающих от утомительного вечернего стояния в очередях в переполненных столичных торговых центрах.
«Посмотрите, что сейчас в наших магазинах-то делается! - не протолкнёшься нигде, к прилавку близко не подойдёшь в любом гастрономе, - резонно убеждали они одного из директорских замов, что за общие вопросы у них отвечал и транспорт. - Приезжие из областей всё как метлой метут, с утра там очереди за колбасой занимают, за мясом свежим, кофе и сыром. А нашим женщинам бедным, что весь день на работе сидят и пыхтят, космос вперёд двигают, ничего уже вечером не остаётся - одна ерунда и отходы, кости и требуха… Вот и давайте мы им поможем, мол, договоримся с магазинами, с директорами их, которых мы чуточку знаем. И будем потом за небольшие проценты продукты самые ходовые прямо в институт доставлять и тут распределять всё спокойно по отделам и по желающим. Представляете, какую услугу великую мы женщинам нашим окажем, как они будут дружно нас за это благодарить. Наценка самая что ни наесть пустяшная, а польза - во-о-о какая! - широко размахивали они руками перед носом растерянного руководителя, зомбируя и убаюкивая того. - Позвольте хотя бы начать, а там-де посмотрим…»
Заместитель директор подумал-подумал - и согласился. По словам Валерки, он, как и Кузнецов Виктор Иванович, тогда уже старым был, больным; и соглашался со всем, что ему подчинённые предлагали, лишь бы самому никуда не вмешиваться, в своём кабинете тихо сидеть и Бога молить, чтобы подольше с насиженного места не выгнали…
Ну и начались у них в институте дела: профкомовские деятели взялись за работу круто. Для начала договорились, чтобы им выделили машину, институтский РАФик с шофёром, да ещё и двух крепких мальчиков в помощь придали, приятелей-инженеров. После этого, собравшись у проходной, они вчетвером поехали утром по магазинам, с директорами которых предварительно установили связь. И те им под завязку забили машину продуктами за какой-то процент: колбасой сырокопчёной, сыром, консервами рыбными и мясными, сгущёнкой, чаем индийским и кофе, деликатесом короче, - которые в институте пошли на “ура”: выстроившихся в очередь сотрудников не смущали даже наценки.
Эксперимент удался на славу, и бригада, по рассказу напарника, стала мотаться по магазинам раз в неделю сначала, потом - когда два, когда и три. Закупала продуктов всё больше и больше, которые тут же и раскупались на предприятии, едва машина пересекала ворота их проходной... Довольные начинанием организаторы потребовали себе ещё людей из молодых сотрудников - в помощь. И люди пошли к ним охотно. Да и как не пойти-то, когда в рабочее время официальным порядком мотаешься по магазинам и всё себе там закупаешь, что только душе угодно, а уж потом остальным. Про магазины можно было забыть, которые становились для работавших коренных москвичей всю вторую половину 80-х годов проблемой.
Человек восемь, в итоге, как наседка цыпляток собрала под себя “торгово-закупочная мафия”; и не каких-нибудь старых “трухлявых пеньков”, слабоумных и бесперспективных, а здоровых молодых парней, инженеров-конструкторов по диплому и образованию, которым, опять-таки, уже не до работы стало, не до чертежей и программ. Торговля и левые деньги их как гнилое болото засасывали, как мясорубка, из которой выскочить и вернуться к профессии было уже тяжело. Все эти парни в начале 90-х в бизнес скопом рванули, в коммерцию; плюнули соответственно на космос, на институт, на обороноспособность страны, её благополучие, престиж и крепость, и не жалели об этом…

По похожей же схеме, по Валеркиному рассказу опять-таки, возникла и глубоко и надолго пустила корни у них и так называемая “книжная мафия”, отцом-вдохновителем которой, как Валерка, сам тому удивляясь, мне передавал, стал аж начальник сектора из отдела конструкторов, некто Александр Семёнович Слуцкий. Не последний человек в институте, если из должности исходить, не пустозвон, которому, как говорится, сам Бог повелел безвылазно сидеть за столом и руководить работой сотрудников… Но вот, однако ж, и он, прирождённый делец-махинатор, всегда напряжённо державший нос по ветру и почувствовавший уже во второй половине 80-х годов грядущие спекулятивно-торговые перемены, - и он также сумел убедить слабохарактерного заместителя директора, что неплохо было бы сотрудников института регулярно и художественными книгами снабжать, за которыми, мол, им ещё надо было бы по магазинам помотаться-побегать, ножки свои помять, в очередях попотеть-потоптаться. А он-де, добрая душа и за здоровье коллег-сотрудников неутомимый печальник, обязуется облегчить их труд и утомительную беготню отменить, - обязуется организовать, если коротко, бесперебойную доставку редких и дефицитных книг прямиком из магазинов на предприятие.
«Вы даже представить себе не можете, - лукаво и страстно убеждал он одного из руководителей НИИ, - как изголодались наши служащие по редким хорошим книгам, которых днём с огнём не достать и которые они все готовы по ночам от руки переписывать. Они ведь у нас не простые рабочие с заводов ЗИЛ или АЗЛК, а научные сотрудники и инженера, до знаний, до большой литературы охочие. Журналы, вон, газеты и брошюры разные прямо из рук друг у друга рвут, я же вижу, каждый новый номер до дыр зачитывают, до проплешин. Сколько им можно, в конце-то концов, скажите, ответьте по совести, как на духу, по  публичным библиотекам бегать да в очередь там записываться за томиком Шолохова и Булгакова, за Есениным тем же - Поэтом милостью Божией, книжки которого там посетители изодрали и замусолили так, что и читать невозможно? А я им всё это достану, облегчу труд: у меня в книжных магазинах связи имеются. И ничего плохого здесь нет: куда сейчас денешься, без связей-то?! Согласитесь!... Да люди нам с Вами только спасибо скажут за это, поверьте, любые деньги заплатят за Шолохова и Есенина - уверяю Вас! Это такие кудесники и мастера великие и бессмертные, за творенья которых людям ничего не жалко будет отдать, ничего… Я, товарищ замдиректора, - итожил он, - настроения наших работников хорошо знаю: сколько лет уже с ними бок о бок тружусь…»
И он тоже, в итоге, разрешение получил и организовал бригаду, и тоже из молодых и шустрых, с которыми принялся регулярно - на институтской машине и в рабочее время! - по книжным магазинам мотаться, книги там закупать. Ему даже под это дело склад на первом этаже выделили, который довольно быстро заполнился почти до краёв, на котором несколько пудовых замков висело… За редкие книги, за классику ту же он тройную цену как правило брал, за собрание сочинений - и того больше. За произведения современных авторов брал две цены, и люди ему платили. Все они в институте получали приличные деньги по тем временам, а книги стоили дёшево, можно сказать - копейки. Вот люди и кормили этого упырька, Александра Семёновича, кривились про меж себя, но кормили. А потом запоем читали купленные тома прямо за рабочим столом: делать-то становилось нечего…
 
-…Впрочем, - итожил вводную часть нашей с ним первой ночной беседы Валерка, стараясь в рассказе, как я заметил, предельно объективным и справедливым всегда оставаться, выдерживать ту “золотую серединку”, вне которой искренний рассказ его быстро превратился бы в злобные поношения и сведение счётов, - впрочем, если уж быть до конца откровенным - должное этому нашему деятелю надо отдать - Слуцкому Александру Семёновичу. Книги он привозил действительно редкие, за которыми ещё надо было бы побегать и поискать. И ещё не факт, что найдёшь и купишь… Я, например, десятитомник Леонида Леонова за три цены у него, помнится, приобрёл, автора «Русского леса», как и собрания сочинений Гоголя, Лермонтова и Шукшина; и остался доволен этими приобретениями. И я в институте своём был не единственным покупателем… Поэтому-то помощников и просителей разных много крутилось возле него, которые привезённые книги на склад и со склада таскали. За это он им товар по магазинной цене продавал, и были они все счастливы…

11

После этого наступила затяжная пауза в разговоре: Валерка устал. Я предложил ему восстановить силы - допить оставшуюся бутылку «Смирновской», на что он с радостью согласился, с удовольствием опрокинул предложенный ему стакан, кусок колбасы в рот засунул. Прожевав и проглотив её, он опять за сигареты принялся, которые не выпускал изо рта как грудничок соску. Я заметил, что он очень много курит: в течение рассказа штук десять, наверное, уже выкурил, опустошив свою пачку «Явы», которая с вечера полной ещё была.
Я, видя это, что ему курить нечего, достал и предложил свои: «Приму» дешёвую, которую всегда смолил, и в Москве и на родине, экономя деньги. Он отказываться не стал, не побрезговал и не покривился; и, видимо, в благодарность за угощение, принялся дальше лекцию мне про свой оборонный НИИ читать. Благо, что до пяти утра времени ещё было достаточно.
-…Помимо перечисленных стихийных образований были у нас на предприятии, Витёк, ещё и партком, и профком, и комитет комсомола, - устало стал рассказывать он, весь прежний задор ближе к утру растратив, - которые также притягивали к себе молодых людей, сбивали их с панталыку… Среди коммунистов, правда, молодёжи не наблюдалось; и проводили они все свои ритуальные шабаши-сборища во внерабочее время, как правило, дисциплину не нарушали - чего не было, того не было, не станем на них, канувших в Лету, напраслину возводить. Но уж зато на самой работе эти партийные деятели образца 70-х-80-х годов не напрягались, не упорствовали как некоторые, для которых работа была всё, единственным предназначением и смыслом жизненным… У товарищей-коммунистов же смысл был другой - “светлое советское будущее”. Его они исключительно своим слово-блудливым языком “приближали”, цитатами надоедливыми из партийных и съездовских постановлений-программ, назойливой пропагандой и пустозвонством, граничившим с самообманом и помешательством. Ходили по институту важные и надутые как индюки, смотрели на всех сверху вниз, любимыми Марксом, Энгельсом и Лениным словно стальной бронёй свою душевную пустоту прикрывая, непрофессионализм, ничтожество и убожество. И начальство наше работой особенно не загружало их - потому что не имело возможности, если что, с них эту работу жёстко потребовать. Тем более, наказать. Никто тогда, перед крахом СССР, с могучей партийно-государственной машиной не хотел связываться: себе бы дороже вышло. Вот члены КПСС, и рядовые, и высокопоставленные, и бесчинствовали…
- А вот комсомольцев, смену коммунистическую, на работе было сложно найти: у этих сборища и собрания ни края, ни конца не имели, ни ограничений по времени. Чтобы в будущем настоящими коммунистами стать, верными марксистами-ленинцами, им надо было крутиться-вертеться юлой, учиться проходить сквозь игольное ушко что называется. Штудировать день и ночь классиков и «Манифест…», партийные наказы и директивы читать и держать в уме постоянно, материалы тех же съездов: быть в курсе всего, короче, что касается партии… К инженерии, правда, их основной специальности, к тематике НИИ это отношение не имело, - ну так они инженерами и не собирались быть: вот в чём вся штука-то! Они все как один, бывшие упёртые ортодоксы-комсомольцы наши, грезили о большой партийной карьере, о лаврах членов Политбюро и ЦК, если уж про их идеалы упоминать, которые, лавры, пуще вина и водки кружили их молодые головы…
- В профкоме также жизнь кипела вовсю, и там от обилия молодых парней и девчат было не протолкнуться, которые туда как в Церковь на праздники хаживали - за милостынями к попу… И это было абсолютно естественно и понятно: там царили, правили бал их величество Дефицит, Халява и Дармовщина. Понимай: ставили в очередь на квартиры, распределяли путёвки в дома отдыха и санатории, на Новогоднюю ёлку билеты, выписывали материальную помощь нуждающимся, земельные участки под дачи особо-ценным кадрам “из-под полы” выделяли, да много ещё чего. Профком есть профком - настоящий Клондайк при советской власти, волшебная шкатулка с подарками, с “ништяками”. Чего мне тебе объяснять-то, трудящемуся человеку! Попасть работать туда, если помнишь, или же просто заходить раз от разу и плакаться было делом крайне полезным и выгодным. Всем. Вот и слетались туда все институтские нытики, плаксы, халявщики и прохиндеи - как мухи слетаются на дерьмо. Как ни зайдёшь туда - всё они там кучкуются и шушукаются, проворачивают Дела; или же “полезно общаются” - по-ихнему, по-деловому… А наш профком в этом плане, плане левых доходов и дел, плане наживы, был вообще заведением удивительным, если не сказать уникальным; был этаким предприятием в предприятии или закрытым элитным клубом, со своими негласными правилами и нормами поведения, со своим же достаточно жёстким уставом, который там соблюдался неукоснительно всеми членами, счастливыми обладателями профбилета, чуть ли не по наследству передавался как знамя полка. Как и должность самого председателя, к слову. Представляешь себе!...
- Как это? - напрягшись, сначала даже и не понял я мысли напарника, не врубился, как следует, не догнал. - Что ты имеешь в виду, Валер, поясни?... Я ведь на заводе 17 лет отработал. И у нас там, правильно ты говоришь, тоже профком имелся, куда я за путёвками в пионерские лагеря регулярно бегал, за материальной помощью. И всё всегда получал… Или, почти всегда, скажем точнее. И ничего такого особенного не замечал, чтобы там какой-то особый порядок существовал, жёсткие, как ты говоришь, уставы, правила и законы.
- Ну-у-у, не знаю, Вить, что в вашем профкоме делалось, спорить не стану. Тебе, как говорится, видней. Но что творилось у нас - я хорошо уяснил: в течение десяти лет мог воочию наблюдать тамошние порядки… Я, помнится, когда только пришёл на работу в августе 85-го, - так вот у нас тогда председателем профкома Озимова работала Татьяна Исааковна, красивая породистая еврейка, холеная, дородная, гладкая - бой-баба, как про таких говорят, и одновременно зефир в шоколаде. Она мне уже тем запомнилась и запала в душу сразу же, что на меня как на вошь смотрела при встречах, именно так; да ещё и ехидно ухмылялась при этом, и как-то уж очень зло. Непонятно почему даже: ведь мы никогда не пересекались с ней, не были знакомы прежде; и я к ней ни за чем не ходил, не скандалил и не нарывался… Ну да ладно, сейчас не об этом речь, а о том, что на неё уже и тогда, осенью 1985 года, завели уголовное дело следователи прокуратуры за какие-то там дела-аферы, которые она на нашем предприятии прокручивала: квартирами торговала вроде бы в новом кооперативном доме… Но посадить её не смогли, естественно: она быстренько собрала вещички и умотала с мужем в Израиль, откуда её было уже не достать. Оттуда вообще никого достать невозможно, как известно: для того евреи его и задумывали и создавали после Второй Мировой войны, этот свой разлюбезный Израиль, “землю обетованную”, чтобы прятаться там ото всех, отлёживаться в тепле, жирок наедать, быть неподконтрольными и неподсудными для мировой Фемиды. Повторять тот Вселенский позор, связанный с делом Дрейфуса сначала, а потом и Бейлиса, им уже не охота, понятное дело, терпеть от вонючих гоев препятствия и неудобства…
- Вот и она туда умотала в 1985-м году с наворованными миллионами, эта наша Татьяна Исааковна. И вместо неё председателем профкома у нас стал другой наш еврей, Серёжка Соболевский, тихий и скрытный, культурный, аккуратный такой мужичок 33-летнего возраста, полная противоположность бешенной и нахрапистой Озимовой. Он с людьми держался попроще и поскромней, здоровался со многими за руку, и со мной тоже, милость мне этим как бы оказывал, снисхождение. Но и он, тихоня и угодник, левыми делишками баловался-промышлял, как говорили, - куда же евреям без них? Правда ведь? Без леваков и афер они уже как бы и не евреи станут, а так, обыкновенные русские лопухи, которых повсюду много и которых все клюют, унижают и обирают… За это их, к слову, я евреев имею ввиду, можно похвалить и простить - что породу свою не портят, и к голосу сердца прислушиваются, к голосу крови…
- Короче, пять лет этот Серёжка у нас после этого проработал профоргом, или чуть больше - не помню уже. Помню только, что ушёл он от нас в «Газпром», который тогда создавался и набирал обороты, и куда его родная сестра сманила на деньжищи немереные и несчётные, дурные… И после его ухода, подумай, Вить, и подивись, председателем профкома нашего стал Лёвка Ковалёв, опять-таки чистокровный еврей, который у нас всего два года до этого только и проработал и был “зелёнкой” по сути, или же “помазком”, как в армии про таких говорят; был человеком совершенно случайным, чужим, которого большинство сотрудников нашего института ещё и в лицо-то не знало, не успело как следует познакомиться и разглядеть… Но вот председателем профкома, однако ж, он, тем не менее, стал. Представляешь себе, какие у нас на предприятии чудеса-дивиса творились: должность председателя профкома была у наших местных евреев наследственная.
- А что, у вас в профкоме одни евреи только и были что ли? - удивился я.
- Да нет, конечно же, в том-то и дело что нет. Были и русские, и татары, и мордва. Но в председатели попадали исключительно одни евреи только по какому-то негласному указанию. Кто за этим строго следил? - Бог весть! Но то, что следили - точно… Я про Лёвку Ковалёва этого тоже ничего плохого сказать не могу: нормальный обходительный был паренёк, вежливый и приветливый. Не было в нём ни агрессии, ни хамства врождённого, патологического, которыми Татьяна Исааковна славилась, за что её у нас многие на дух не переносили. Мне лично он, Лёвка, где-то даже и нравился. Я с ним с удовольствием всегда останавливался в коридоре или на улице, помнится, разговаривал, совета спрашивал иногда по разным житейским вопросам, в которых они, евреи, непревзойдённые знатоки, лучше них в которых никто и не разбирается-то, наверное: я это давно заметил. И он мне, не чинясь, рассказывал, помогал. Что было, то было: чего тут темнить и кривляться-то… Но только всё равно было видно и невооружённым глазом, что живём-то мы с ним будто бы в разных мирах, и между нами - стена или пропасть; что разговоры эти наши с ним - поверхностные и ничего не значащие. Так, для галочки, для проформы больше, для вида. Что, всё равно, другом его я никогда не стану, хоть весь наизнанку перед ним вывернусь, всю душу ему задаром отдам. И в свою еврейскую мафию или клан он меня никогда не впустит, нечего даже и говорить и мечтать об том; что вход туда для меня, Ванька сиволапого и простоватого, надёжно и плотно закрыт, навеки, можно сказать, заказан…. И эта-то невидимая стена, Витёк, которой они от нас ото всех сознательно и очень настойчиво отгораживаются, сильно меня всегда раздражала и против многих евреев настраивала. Хотя, повторюсь, отношения у меня с Лёвкой, если со стороны судить, были самые что ни наесть приятельские…
- Лёвка этот, к слову сказать, тоже недолго у нас проработал: в начале 90-х годов в «Газпром» на службу ушёл, под крыло к закадычному своему дружку Соболевскому, к огромным получкам тамошним. И вместо него, прикинь, наш осиротевший профком еврей вновь возглавил, Венька Исаев, который в нашем институтском архиве лет десять уже до того болтался, папки там с документами подшивал и паутину со стеллажей смахивал. Вот его-то, бездельника и невежду, и назначили на освободившееся место. Прямо как по заказу! И это происходило, заметь, в начале 90-х годов, когда наш институт прямо-таки на глазах разваливался и разлагался вместе со страной, когда снабжение и зарплата на порядок уменьшились, людишки когда от нас побежали гурьбой как крысы с гиблого места, и тащить и приватизировать на предприятии уже вроде как стало нечего… Но даже и после этого должность председателя профкома оборотистые и дальновидные евреи сознательно за собой берегли - на всякий пожарный, как говорится. Мало ли, мол, куда дальше жизнь повернёт: чего такими хлебными должностями разбрасываться! Они в этом отношении молодцы: на десять шагов вперёд события видят и просчитывают - и подстраховываются. Потому-то исподволь и правят миром со времён Адама и Евы, заставляют всех на себя пахать. А сами только сливки снимают с чужих кропотливых трудов. Молодцы, да и только!…

На этом наш первый откровенный разговор тогда и закончился сам собой: Валерка очень устал ночь целую сидеть и языком чесать, который у него к утру уже еле ворочался. Я его понял и не обиделся - потому что и сам уже слушать его устал, новую информацию поглощать и переваривать.
А, между тем, за окном уже стало светать, и мы из будки нашей накуренной вышли на улицу - проветриться и освежиться. А в пять часов одна за другой на Горбушку начали прибывать машины с товаром: утренний завоз начался. И мы с напарником закрутились юлой, забегали от машины к машине как заводные. И длилось такое наше мытарство до восьми утра ровно, когда другая бригада пришла, дневная, и нас на воротах сменила. Мы с Валеркой переоделись в подсобке и смертельно усталые пошли по домам. Он - на Новозаводскую улицу. Я - на Большую Филёвскую… На пересечении улицы Барклая с Большой Филёвской мы попрощались и расстались быстро, без сожаления и сантиментов; чтобы через пару деньков опять на воротах встретиться…

12

В следующую нашу с ним смену мы были с Валеркой уже не разлей вода; если и не друзьями крепкими, то приятелями. Прошлая по душам беседа и его исповедь пьяная даром для нас не прошли - здорово меня с ним сблизили-соединили, окончательно и бесповоротно разрушив меж нами тот незримый психологический барьер, что неизменно и неизбежно возникает между людьми в первые дни знакомства. Валерка, и это было заметно и невооружённым глазом, проникся ко мне уважением, а я к нему. Мы оба расслабились в компании друг с другом, приняли нормальное естественное положение в общении и разговорах, что было обоим на пользу только, в радость и удовольствие…
 
Поэтому-то всю смену мы отработали на одном дыхании, ни разу один на другого косо не посмотрев, не прикрикнув и не заругавшись, тем более, даже и не повысив голоса. Всё у нас катилось само собой - на автопилоте будто бы. Пока я, допустим, поднимал шлагбаум и сличал документы водительские, сопроводительные справки и накладные, он уже по кузову очередной машины ловко так шарил-шнырял, проверял там товар наличный. А если он подходил к шлагбауму - то я, не задумываясь, в кузов лез по собственной воле, сам там всё осматривал и ворошил, как по инструкции полагается. В общем, работать нам было с ним уже не в тягость, а в радость, служебные обязанности выполнять. Так только в крепких любящих семьях обычно бывает, когда супруги понимают друг друга без слов, по одним только первым порывам и жестам.
А в два часа ночи у нас с ним опять был трёхчасовой перерыв, во время которого он сам ко мне подошёл, закурил сигарету, задумался; после чего сказал следующее:
- Я тебе в прошлый-то раз про свой институт довольно подробно рассказывал, помнится, про диковинные порядки в нём. Ну, как прибывавшую на наше предприятие молодёжь по разным злачным образованиям с первых недель и месяцев растаскивали лихие люди, по “мафиям” так называемым, от работы этим молодых парней и девчат отбивая, от космоса. Который им всем довольно быстро становился не интересен, не люб, не важен даже… Так оно всё и было на деле, поверь, Витёк, точно так. Не думай, что с моей стороны это были пьяные выдумки-бредни. Молодёжь действительно отбивали-отваживали от работы всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Клянусь! У нас это становилось законом, по сути, системой... И это было ужасно, как ты понимаешь, - ведь институт оставался без будущего, без надёжной смены, которую руководители наши состарившиеся сами же развращали и гробили на корню подобными псевдо-либеральными порядками и вольницей... И такое происходило повсюду в нашей стране в 80-е годы, в любом КБ и НИИ подобный бардак и разложение в научной и инженерной среде процветали! Многие сотни тысяч юных парней и девчат, молодых специалистов так называемых, выпускников техникумов и вузов, болтались годами без дела, без будущего - и за это получали зарплату и премии регулярные, огромные суммы денег получали на руки за здорово живёшь, которые они не зарабатывали и не заслуживали, которых не достойны были. Совсем-совсем… Невозможно теперь сосчитать даже и приблизительно, какие деньжищи немереные выбрасывались на ветер в Советском Союзе в последние его годы, делом, отдачей не подкреплённые; как уже одним только этим мы разоряли и убивали сами себя, пускали по миру…
- Но и это были не все беды, представь, дружок, что творились на нашем оборонном предприятии, далеко не все. Вот что самое-то страшное и ужасное! У нас, например, во второй половине 80-х годов, когда я пришёл в НИИ, стали образовываться новые отделы для блатных, родственников наших трухлявых руководителей, которых срочно требовалось пристроить в тёпленькие места. Чтобы были они при еде, при питье и не в обиде. Представляешь себе положение: работы нет никакой, или почти никакой; старики-старожилы годами без дела сидят, без заказов, в носу и штанах ковыряются. А в это же самое время мало того, что молодежь прибывает по распределению, которая не нужна, которая по колхозам и базам только мотается, да ещё и блатные к нам валом прут, 30-40-летние дядьки, ведущие инженера и даже кандидаты наук с окладами в 300 и больше рублей. И они устраиваются втихаря и сидят без дела... У вас вот, Витёк, на вашем стекольном заводе можно б было себе такое представить, чтобы в отсутствие работы образовывались цеха, в которых ново-зачисленные работники априори будут сидеть без дела и дурака валять, и за то получать зарплату? Возможно было б у вас такое, скажи?!
- Да нет, конечно же, - засмеялся я. - Это прямо сказки какие-то невероятные и неправдоподобные, в которые с трудом верится!
- Правильно, сказки! Причём, самые что ни наесть бредовые! - ты верно всё говоришь, верно жизнь понимаешь. Потому что ты - честный рабочий парень, и смотришь на мир со своей трудовой колокольни - честно и прямо, опять-таки, как по идее и надо смотреть, как нормальные мужики-работяги всегда и делают… Да только у нас в Москве всё шиворот-навыворот происходило и происходит. И такие сказки в любой столичной научной конторе при коммунистах былью, реальностью были. В том числе, и в моём НИИ Прикладной механики, будь он трижды неладен…

13

- Через два года, по-моему, после моего выхода на работу, - разнервничавшись и очередную закурив сигарету, через минуту продолжил Валерка дальше рассказывать, густо дым из себя выпуская как паровоз из трубы, - у нас в институте образовался новый отдел, «отдел по изучению передовых зарубежных космических разработок», который возглавил некто Вайсберг Юлий Рафаилович. Как вскоре выяснилось - муж сестры супруги одного из пяти заместителей нашего директора, который без работы, видите ли, остался, без средств. Где-то, по слухам, преподавал, с кем-то там в пух и прах разругался, и его с преподавательской работы выперли, дали коленом под зад. Вот он к нам и приполз однажды - “науку вперёд двигать”, которая без него вроде как “встала”. Так, во всяком случае, посчитало наше сердобольное руководство…
- Пришёл, значит, к нам этот Юлий Рафаилович, опальный кандидат наук, получил себе оклад от государства в 500 советских рубликов, да ещё и целую команду дармоедов за собою привёл, новоиспечённых сотрудников своего отдела, массовку так называемую, без которой отдел - не отдел. А среди них были и ведущие инженера, и даже старшие научные сотрудники с немыслимыми окладами. Лёвка Ковалёв как раз с ним пришёл на должность ведущего инженера, наш будущий председатель профкома… Для них выделили несколько комнат на первом этаже, новенькие столы и стулья купили. Всё как полагается для работы…
- А теперь послушай и подивись, Вить, чем занимались они, вся эта вновь прибывшая к нам в институт шатия-братия, что было заявлено в планах нового отдела, название которого для постороннего уха, для обывателя звучало ну очень круто, утробный страх на незнающих и несведущих наводя. А там было заявлено чёрным по белому, что подчинённые Вайсберга обязаны были регулярно, два-три раза в неделю, посещать Центральную научно-техническую библиотеку, что на Кузнецком мосту… Зачем, - спросишь, - такая роскошь парням?! Отвечу! Чтобы якобы знакомиться там, через чтение иностранной периодики, с новейшими западными разработками в области ракетно-космических систем, выявлять, так сказать, зарубежные “перлы” и ноу-хау; а потом приезжать и знакомить с ними уже своего начальника… А тот, выделив главное в донесениях подчинённых, должен был писать докладные записки для руководства нашего НИИ, держать руководство в курсе… Так было заявлено в уставе отдела - красочно и делово. И захочешь придраться - не придерёшься. Никакая комиссия не подкопалась бы! Как?! Работой-то и впрямь, если судить по названию, новый отдел должен был заниматься важной и нужной. Кто спорит!
- А на самом-то деле, - переведя дух, ухмылялся Валерка, ядовито щуря глаза и коллег своих бывших отчётливо вспоминая у проходной нового места службы, - на самом деле этот новый отдел был никому не нужен, кроме его начальника и самих сотрудников. И собрались там сплошь одни захребетники и “жуки”, которые либо по Москве регулярно мотались в рабочее время, по магазинам там разным: это “служебными командировками” у них называлось, - либо по территории института вальяжно прогуливались изо дня в день, воздухом свежим дышали, выставив вперёд животы. Все - сытые, гладкие, важные как индюки, хорошо подстриженные и одетые. У всех получки месячные по 300-400 рублей, на которые при коммунистах жить ох-как сладко и сытно можно было, которые у вас во Владимире, вероятно, мало кто получал. Так ведь?!
- Да что ты, Валер, - согласно подтвердил я. - 400 рублей в месяц у нас на заводе получал один лишь директор да главный инженер, наверное, только они одни… Я вот, в лучшие годы, больше 200 рублей ни разу и не зарабатывал-то. Но за такие заработки, помнится, у меня вся задница в мыле была; покурить отойти некогда было.
- Вот видишь! И у меня отец, слесарь-сборщик 6-го разряда, больше 250 на заводе Хруничева в советское время ни разу не получал. 250 рублей - это был предел его тогдашних ежемесячных заработков. А наша учёная нечисть вдвое больше его и тебя гребла - и ни черта не делала всю вторую половину 80-х. Абсолютно! От скуки не знала уже, чем себя и занять: ни кроссворды, ни книги, ни домино их уже не спасали… В том отделе блатном, как рассказывали, они сами себе под конец командировки уже выписывали, да по Москве гуляли в рабочее время, чтобы в институте не маяться, не болтаться, чтобы задницу свою размять, которая у них отекать уже начинала и трупными пятнами покрываться от хронического безделья; да ещё от левых, не нужных никому отчётов, что они раз от разу Юлию Рафаиловичу строчили, зная прекрасно, что он “по диагонали” их учёные писульки читал, от случая к случаю… Читал, зевая, а потом такие же пустопорожние отчёты руководству раз в месяц строчил - для галочки и проформы… А те его писульки радужные сначала в шкафы в прихожей у секретарш складывали, а после в мусорный ящик несли, под конец года, - чтобы шкафы макулатурою не загромождать, которой плодилось всё больше и больше к началу 90-х годов, которой сотрудники института пытались отсутствие всякой работы от посторонних скрыть, поддавшись инстинкту самосохранении...
- Руководство про это знало, естественно, - про процветавшее на предприятии очковтирательство и графоманство, - но махнуло на всё и на всех рукой: на сотрудников праздношатающихся и их учёные записки, доклады. Нужны были им, нашим 70-летним маразматикам-пердунам, какие-то там “перспективные западные разработки”, от которых головная боль одна да геморрой на заднице. Им бы как можно дольше в креслах своих усидеть, на окладах-то академических: у них только об этом голова каждый день болела. А там хоть трава не расти, хоть пропади всё пропадом. Такая у них у всех была гнилая и поганая психология и политика, которая нас, молодых, не устраивала совсем, мучила и раздражала…

- Ладно, Витёк, хватит об этом! честное слово, хватит! Ну их всех к лешему, учёных уродов наших! людишек мелких, праздных и пустых! - нервно произнёс мой напарник далеко за полночь, разволновавшийся не на шутку. - Я когда про свой институт теперь вспоминаю, - мне прямо-таки плохо становится, по-настоящему плохо. Не вру. И я долго в себя прийти не могу, успокоиться от того произвола и бардака, что у нас там в последние годы творились. На хрена мне это всё, согласись, такие переживания и нервотрёпки!
- Хватит, так хватит, - согласился я, видя удручающее состояние своего товарища. - Пойдём с тобой лучше, Валер, по территории погуляем походим, кровь погоняем по жилам, косточки разомнём. Всё лучше, чем в будке-то сидеть, пяти часов дожидаться.
И мы с ним действительно по внутреннему двору Горбушки гулять пошли, посты осматривать соседние ради любопытства, проверять двери на павильонах: закрыты ли. Так до пяти часов утра и проходили, про прошлую жизнь Валеркину ни разу больше и не заикнувшись. Зачем было парня насиловать, в самом-то деле, коли он так болезненно всё вспоминал, до трясучки прямо-таки…

14

Две смены после того душещипательного разговора мы с напарником прошлую его жизнь не вспомнили ни разу, принципиально. Говорили о чём угодно, когда перекур выпадал, - только не о его институте, не о космосе. Сам я Валерку больше спрашивать не решался, помня его трясучку. И он тоже упорно молчал, о постороннем только трепался, да и то неохотно, больше из вежливости, из приличия, чтобы разговор поддержать, когда стоять рядом и молчать нам с ним становилось невыносимо... Со стороны же было заметно, что он внутренне напряжён, взвинчен даже как после скандала, и что-то пытается всё же высказать мне, недосказанное договорить, “в жилетку до конца выплакаться”. Но отчего-то медлит: толи опять разволноваться боится, толи стесняется, толи ещё чего…

И только поздно ночью в третью по счёту смену, когда у нас на воротах плановое “окно” образовалось, и можно было расслабиться и погулять, напарник мой вдруг не выдержал и спросил меня:
- А хочешь, Вить, я тебе про свой отдел ещё расскажу и про родной сектор, коль уж мы мой институт несколько дней назад начали обсуждать, устройство его и порядки? Узнаешь и подивишься, а, может, и ужаснёшься даже, с какими “гнидами” там мне пришлось десять лет бок о бок трудиться, в одной комнате рядом сидеть - и чахнуть словно бы в КПЗ от одного их вида поганого. Это не люди были, поверь, - чудовища настоящие, которые из меня всю кровушку выпили! все истрепали нервы! Я, собственно, от них два года назад и сбежал. Сначала из института. А теперь вот - и из самой России.
- Расскажи, конечно! обязательно расскажи! - тут же попросил я. - Я же тебя, Валер, об этом с первого дня прошу, слёзно умоляю даже. Очень уж мне любопытно узнать, какая причина гонит тебя, нормального вроде бы паренька, из дома родного, с Родины.
- Злоба гонит, Витёк, на несчастную нашу страну, бесхребетную и бесхарактерную нашу Россию, в которой всё с ног на голову перевёрнуто как в плохом кино… или в дурдоме каком-нибудь, самом что ни наесть гнилом, отстойном и мерзопакостном; или же в проклятом Богом месте, если приличие и политес отбросить, где “гниды” бездарные и никчёмные сытно, привольно и беззаботно живут, можно сказать припеваючи. А нормальные честные работяги тут у нас лапу вечно сосут и мучаются всю жизнь, этих “двуногих гнид” с молодых лет обслуживают и окормляют, ишачат на них, сволочей, без продыху, терпят их на своей шее. И безо всяких шансов, что страшно-то, что меня, например, убивает больше всего, когда-нибудь в будущем из-под этой паразитарной опеки высвободиться, волю вольную получить и человеком, наконец-то, себя почувствовать, богатырём свято-русским… Всю эту социальную гадость и мерзость я в своём институте отлично узнал, увидел её своими глазами близко, как тебя вот теперь, - и ужаснулся от того кошмарного видения...
После такого вступления неожиданного и через чур горячего мой побледневший напарник сразу же за очередной сигаретой в карман полез и только когда запалил её, дальше свой рассказ продолжил:
- Я когда в свой элитный отдел-то пришёл в августе 85-го, сразу же поразился такому, например, любопытному факту, что в том секторе, в котором мне предстояло трудиться (в нашем отделе их было три), работало аж два начальника - Радимов Кирилл Павлович и Огородников Вадим Александрович. Сектор один, а начальников - два. И у обоих - начальственные оклады, надбавки разные, трудовые коэффициенты и премии. Представляешь себе, картиночка!... Как и почему такое безобразие и государственное расточительство произошло? - я узнал чуть позже, отработав в отделе год, - от “стариков” из соседнего сектора, с которыми ежедневно в домино резался. Оказывается, когда я был совсем-совсем маленьким, когда ещё мамкину сиську сосал, в нашем секторе умер его тогдашний начальник, 72-летний учёный старик, друг и соратник Виктора Ивановича Кузнецова… Так вот, после смерти начальника этого, фамилию которого я не запомнил, перед руководством НИИ встала проблема: кого на освободившееся место назначить, крайне важное место, важный участок работы... Изначально было два варианта: опытного старика поставить на пару-тройку лет, или же молодого сотрудника - на длительную перспективу. Решили остановиться на втором: доверить сектор молодому работнику. Но кому?
- И тут опять возникло два варианта, две кандидатуры: Радимов Кирилл Павлович, выпускник МВТУ им.Баумана, отработавший в секторе десять лет и показавший себя недалёким, несведущим в космических делах, но очень угодливым, тихим и чрезвычайно скромным сотрудником, членом партии плюс ко всему, что было делом немаловажным, и Огородников Вадим Александрович, выпускник Физтеха, красно-дипломник и кандидат физико-математических наук, светлая голова, умница, который отработал на предприятии вдвое меньше из-за учёбы в аспирантуре и диссертации, но зато зарекомендовал себя как блестящий специалист, знаток и фанат своего дела, но и как задиристый и ершистый парень одновременно, как революционер, с первого дня всё пытавшийся навести на работе “порядок”. В его понимании это означало уволить всех дармоедов к ядрёной матери - ненужных, лишних людей, блатату, балласт институтский, паразитическую прослойку, - которых уже и тогда, в начале 60-х годов, прикинь, было заметно больше тружеников, уже и тогда, на заре космонавтики. И откуда они только берутся, из каких-таких погребов? - леший их знает!... А трудолюбивый и пылкий по-молодости Огородников их прямо-таки на дух не переносил: всё силился дармоедов уволить, а тружеников набрать, оздоровить коллектив, обстановку… Ну, в общем, начальство подумало-подумало, затылки свои почесало - и назначило на освободившееся место Радимова, который для них уже тем был хорош, что, как говорится, не замутит воды и революции не устроит.
- Начальники, Валер, они везде одинаковые, - согласно подтвердил я рассказ напарника, чтобы морально его поддержать. - И у нас на заводе были такие же: начальники отделов, цехов. Лакействующие и угодливые, все - члены КПСС: в 70-е и 80-е годы это вообще было обязательное условие. Тошно было на них смотреть - нам, простым работягам… Зато с такими работать, наверное, проще руководителям предприятий, министрам, партийным секретарям. Как раньше, при коммунистах, так и теперь, при Борисе Ельцине. Поэтому-то таких всюду и назначают, и тянут наверх. И у нас в глуши, и у вас, в столице. Одна система-то!
- Да, ты прав, Вить, прав: начальники приблизительно везде одинаковые. Вот и с Радимовым так же вышло, его в итоге и назначили, а не бунтаря Огородникова, кандидата наук, повторюсь, спеца от Бога, умницу… Назначить-то назначили, но Огородникова этим сильно обидели, унизили даже, заставив его, выпускника Физтеха, подчиняться какому-то бездарю и пронырливому “жуку”… Предельно обиженный и взведённый, Вадим Александрович, как мне рассказывали, пришёл тогда к руководству НИИ и выдвинул условие: или, мол, ставьте меня руководить сектором, что мне по силам, или же я уволюсь к чертям, другую себе найду работу; с красным дипломом и диссертацией, мол, мне это будет проще простого сделать, сами, поди, понимаете. А ваш Радимов пусть тогда один “пашет” и руководит - без меня. Поглядим, мол, как это у него получится... А у нас в институте в ту пору всеми делами ещё сам Кузнецов заправлял, который ещё не был в маразме как в 80-е годы, когда за него его замы правили, а он из больницы не вылезал, из санаториев и профилакториев. А он, Кузнецов, как наши “старики” утверждали, очень не любил, не терпел прямо-таки, когда молодые сопляки ему условия ставили, деньги и должности выпрашивали, стращали уходом. Ну и, не разобравшись в сути, вспылив, он послал Огородникова на три буквы с порога, сквалыгою обозвал, карьеристом и всё такое. Тот обиделся и ушёл: пошёл работать в какой-то академический НИИ, заметно потеряв в зарплате…
- А в секторе у Радимова после этого начался бардак и полное разложение. Старожилы-сотрудники, видя, что молодой Кирилл Павлович - ноль без палочки, что не разбирается ни в чём, не тянет, побежали от него кто куда: кто - в другие отделы подался и институты, кто - на пенсию. С Кириллом же осталась работать одна молодёжь, в основном - одни молодые бабы, от которых пользы не было никакой, которые в наш институт за большими заработками приходили, не за работою… В общем, кончилось тогда дело тем, по слухам, что через год сектор Радимова оказался в глубокой заднице из-за начальника м…дака. Его, сектор, надо было либо распускать, что было сделать крайне сложно из-за важности задач, что на нём висели, либо искать нового руководителя, которому был бы по силам тот груз ответственности и проблем, что выдвигал перед руководством НИИ данный участок работы… И сразу же вспомнили про Огородникова, естественно, позвонили ему, предложили вернуться назад, пообещав заметное повышение в окладе. Он на это ответил, что условие его неизменное - должность начальника и полная самостоятельность в научных делах, равно как и в кадровых… И опять возникла пауза в переговорах, месяца два длившаяся, опять тишина. Очень уж не хотело руководство НИИ строптивому Огородникову полную самостоятельность выдавать, чувствуя, что потом с ним не справится, что замучает он их всех как геморрой на заднице… Через два месяца ему очередной на дом звонок и новое предложение: хорошо, мол, Вадим, уговорил, поставим тебя начальником сектора, лады; но и Радимова, мол, оставим, как хозяйственника; пусть, дескать, он все организационные и хозяйственные вопросы решает, а ты давай занимайся чистой наукой, статьи и книги пиши, мудрёные формулы, к чему у тебя душа лежит, чему тебя в Физтехе аж восемь лет учили… Но Огородников упирается, гнёт своё - понимает, что путы готовят ему в лице хитрожопого Кирилла, от которых он потом взвоет… И тогда руководство вытащило “последний козырь из рукава” - квартиру Огородникову пообещало, который в те годы у тёщи жил и поэтому сильно нуждался в жилплощади… Тут уж Вадим Александрович не выдержал - сдался и изменил себе, пошёл что называется на попятную: вернулся в наш институт на должность второго начальника сектора, по науке. А первым остался хитрый и скользкий Кирилл, который руководил сектором исподволь, но твёрдо, как паук паутиною. Деньги и повышения, во всяком случае, он у нас распределял; он же и на главные совещания бегал, где решались все орг-вопросы. А простодушный Вадим с тех пор только пахал и пахал за всех, задницу не отрывая от стула…
- Оклад ему, правда, дали большой - 400 рублей в месяц как кандидату наук и начальнику сектора, да ещё и премиальные 60% ежемесячно к этому приплюсовывались. Получал он у нас прилично поэтому: больше 600 рубликов выходило, прикинь, Витёк. Первые годы в нашем НИИ больше него мало кто получал: разве что директор и его окружение… И квартиру ему руководство выделило двух-комнатную, как и обещало, в новом доме в Черёмушках, привязало к институту накрепко. Да только за эту квартиру и деньги они его, простофилю, скрутили в бараний рог, всё соки из него выжали - без остатка... Логика у руководства простая была, но железная: мы тебе всё необходимое для жизни дали, мол, чтобы ты жил, не тужил. А теперь и ты нам долг давай возвращай, работою и трудом героическим. Нагрузили его, короче, по-полной, всю самую важную и ответственную работу на него взвалили, с которой только он один справиться у нас и мог, выпускник славного Физико-технического института, откуда к нам люди не приходили, как правило, работу в “ящике” считали для себя зазорной. На ведущих ролях у нас поэтому выпускники МВТУ и МАИ работали в основном. Но это всё ерунда, второй сорт в сравнение с Физтехом…
- В общем, попал наш бедный Вадим Александрович как “кура в ощип”, между молотом и наковальней будто бы оказался после своего возвращения. Начальство на него грузит и грузит, не переставая, как на самосвал многотонный. А чего не грузить-то, действительно, когда человек тащит, не ропщет и не кричит: куда столько, мол?! хватит! другим отдайте! Нет, такого на коллективной трудовой памяти не было никогда: не припоминали наши институтские старожилы, а вслед за ними и мы, такого. Совестливый Огородников работу всегда брал безропотно - надо, так надо! Родина просит! Брал - и первое время старался её на подчинённых хоть как-то переложить, разделить с ними тяготы институтские и проблемы. Ему это и по должности полагалось: подчинённых работою загружать. Он - молодой начальник…
- Но не тут-то было, как достаточно быстро выяснилось: не складывался у него “трудовой пасьянс”, с первого дня не складывался. Потому что его норовистым и шибко завистливым подчинённым работа и даром была не нужна, и помогать вернувшемуся Вадиму они не собирались ни сколько. «Ты квартиру и зарплату заоблачную получил от руководства НИИ, - ядовито думали они про него на работе и дома. - Вот и ишачь давай, отрабатывай оказанные тебе милости, коли такой деловой и знающий. А мы лучше в сторонке посидим и посмотрим, и за тебя “порадуемся”. Нам квартир и сумасшедших окладов руководство не выдавало: за какой хрен нам тут тогда надрываться-то?»… Вадим было пробовал сначала бессовестных сослуживцев к порядку призвать: ругался с ними со всеми, ссорился, увольнением особо ретивым грозил, особо борзым, лишением премий. Но в дело немедленно вмешивался Кирилл, который горой вставал за наших местных бездельников и саботажников, видя себе в их лице надёжных и крепких помощников. Все вместе они давали Вадиму мощный отпор, и он вынужден был от подчинённых своих отставать, как горох от стены от них ото всех отскакивать...
- И наблюдалась в итоге поразительная картина со стороны, сложившаяся и закрепившаяся в нашем секторе с момента Вадимовского возвращения. Ему, бедолаге, легче и проще было с тех пор любую работу самому сделать, чем кому-то её поручать и передоверять; и потом за тем саботажником месяцами без толку бегать… Абсурд ведь, бред полный, согласись, Вить, - с жаром обращался ко мне Валерка, ища поддержки своим словам, и понимания, - когда начальник не может своих подчинённых заставить работать; когда сам за них за всех день и ночь пашет и пашет как вол, как мотор не выключенный!... Но именно подобный абсурд и бардак в нашем секторе и сложился в итоге, и процветал. И виною ему, бардаку, был несомненно Кирилл и только один Кирилл, “серый кардинал” при Вадиме, удавка на его тощей шее…
- Хитрый был человек, этот Радимов, и как ужака скользкий. Вёл себя в секторе тихо и неприметно вроде бы, как партизан, ни с кем никогда не ссорился, не ругался - избави Бог! - хотел выглядеть в глазах подчинённых паинькой. Он ведь от науки в стороне стоял, от текущих заданий и проблем, от организации и распределения работы, был у нас этакой низовой “номенклатурной единицей”: чего ему было с кем-то ругаться поэтому, нервы себе трепать?! Это делал всегда Огородников, заводила наш и мотор, гигант дела и мысли, натура пламенная и творческая, увлекающаяся и бескомпромиссная, бесстрашная. Он-то и пытался всех своим огнём запалить, или хотя бы усовестить; переживал и ругался, когда это не получалось. А тухлому и пустому Кириллу, бездарю и “жуку”, это было не надо… Но уж зато когда поступавшие в отдел деньги надо было распределять, премии и зарплаты, и повышения очередные или внеплановые, - тут уж Радимов вылезал из тени и показывал, кто в доме хозяин и кто всем у нас заправляет. Он Огородникова быстренько в сторону отодвигал: «я без тебя разберусь, - говорил твёрдо, - а ты давай работай». А ежели тот упорствовал и сопротивлялся, хотел как-то поучаствовать и повлиять на важнейший денежно-финансовый процесс, - подключал всё своё окружение, которое с радостью ему помогало норовистого Огородникова “скрутить”, больно того “по ушам нахлопать”…
- Вообще же, как я заметил, поставить Вадима на место было у наших “стариков” единственным, пожалуй, занятием, которое они все и всегда с превеликим удовольствием делали - и кайфовали потом, наблюдая и посмеиваясь над ним, опущенным и униженным. Но истинным и главным виновником тех вадимовских унижений всё-таки был Кирилл, который хоть и прикидывался всегда овцой, но был ещё тем волчарой. Плёл интриги, сплетничал, всё про всех знал: у него в каждой комнате были осведомители, которые ему всё докладывали, каждый наш разговор и шаг. Он-то и плодил в нашем секторе “серость”, старательно поддерживал и опекал её, понимая прекрасно, что она, как та же ржа или плесень, или опухоль раковая, в итоге всех талантливых пареньков и девчат и сожрёт - людей, что неизбежно будут появляться и сплачиваться вокруг Огородникова. И тот - хочет он того или нет, - но будет оставаться на службе один-одинёшенек… А с одиноким, с ним Кириллу будет достаточно легко справиться…
- План этот прохиндею-Радимову удавался блестяще на протяжение десятков лет: это надо честно признать, отдать разработчику должное. Его “близкий друг и соратник” Огородников Вадим Александрович так потом всю жизнь в одиночку за всех и пыхтел, сиротинушка, пока сил хватало. И не было у него в нашем секторе толковых достойных помощников никогда: они у нас в принципе не выживали, если даже и попадали к нам от случая к случаю… Он пыхтел за всех, тащил на себе весь сектор и весь отдел, весь наш институт по факту. А хитрюга и деляга Кирилл за его согбенной спиной зарплату с премиями и повышения по службе распределял по какой-то совершенно дикой системе, на трутней, бездарей и полных ничтожеств рассчитанной, не на работников. Работники от его уравниловки и градации возрастной - когда новая должность и более высокий оклад человеку давались за выслугу лет, за жопо-часы по сути, а не за талант, не за знания и трудовые заслуги, - неизменно проигрывали - увы! И с обидой увольнялись от нас, зло хлопнув дверью… И институт от этого стремительно деградировал и умирал, поражённый вирусом, делячества, гниения и разложения…

15

В этот момент к нам внезапно нагрянул бригадир с проверкой. Захотелось ему, видите ли, узнать, чем мы на посту в перерыв занимаемся: не бухаем ли, не “гудим по-чёрному”. Напарник-то мой был как-никак новичок. А новичкам проверки у нас на Горбушке часто устраивали… Поняв, что у нас всё спокойно, что трезвые мы как стёклышко и оба на месте, на боевом посту, он развернулся и пошёл других проверять, пожелав нам спокойного дежурства…

- А хочешь, Вить, я тебе про сам наш коллектив расскажу, пока есть время? - сразу же продолжил Валерка прерванный разговор, - про всех тех саботажников и завистников подлых, с кем Огородникову работать пришлось всю жизнь. И кто и как ему каждый день нервы мотал и портил своим разгильдяйством и наплевательским отношением к делу, к обязанностям инженерным?
- Конечно хочу, Валер, конечно! - с жаром отозвался я. - Чего ты всё спрашиваешь-то? Рассказывай давай. Я тебя внимательно слушаю - не видишь что ли, не замечаешь?
- Начну с того, - улыбнулся напарник, довольный моим вниманием к его словам и рассказам, - что наш теоретический отдел, в котором я десять лет оттрубил, занимал весь 6-ой этаж административного корпуса и состоял из трёх секторов. Наш сектор, самый большой в отделе и самый важный в смысле тематики, занимал три комнаты: под номерами один, два и три соответственно. Третья комната была главная, начальственная, где сидели Радимов с Огородниковым и где стоял городской телефон, по которому мы все бегали и домой звонили. В первых двух комнатах городских телефонных точек не было - только местные… Ну-у-у, чем занимался Огородников? - понятно: тащил на себе теоретическую работу всего отдела и института, сидел за столом безвылазно и постоянно чего-то думал, изобретал, а попутно ещё и статьи строчил и издавал регулярно, книги.
- А чего он изобретал-то? - не понял я, - если ты мне рассказывал в самом начале, что пребывающая на предприятие молодёжь без дела годами сидела, что в вашем НИИ работы не было никакой все 80-е годы.
- Для большинства сотрудников работы не было - это правда, - стал оправдываться Валерка, искренне удивлённый тем, что я так хорошо оказывается всё запомнил, про что он мне с первого дня говорил. - Но для Огородникова-то работа была всегда: он у нас был главным теоретиком и изобретателем, фанатом космоса и трудоголиком, генератором новых идей, которые он без устали плодил-гальванизировал… Главное изделие нашего института - платформа, да, была изобретена и изготовлена до него. Это факт. Но ведь её, как тот же автомобиль или телевизор с магнитофоном, надо было постоянно усовершенствовать, улучшать её основные узлы и детали: уменьшать их вес, увеличивать качество и срок работы. Огородников этим и занимался, как и регулярными пусками с Байконура, с космодрома Плесецк, которые надо было готовить сначала, а после анализировать результаты полётов, выявлять неточности и ошибки. Работа не сложная, но обязательная. Текучка…
- А потом, в конце 80-х годов наш институт подключили к марсианскому заказу, правительство поручило нам поучаствовать в экспедиции на Марс, на поверхность которого планировали ещё и марсоход спустить, чтобы забрать грунт с этой планеты. Этот марсоход планировали на парашюте сбрасывать, и вся его аппаратура поэтому должна была выдерживать большие угловые скорости при падении. А наша базовая платформа - ЛВ300 - для этого не годилась, у которой технологически было лишь три свободно-вращающиеся оси и угол прокачки по крену всего лишь 45 градусов. При больших угловых скоростях спускаемого аппарата она не выдерживала и выскакивала на упор; и, соответственно, выходила из строя. И марсоход из-за этого становился бы не управляемым, превращался бы в груду железа… Поэтому нам было поручено, совместно с пилюгинским НИИАПом, разработать и запустить в производство другую платформу, четырёхосную, с неограниченными углами прокачки по трём главным осям - вращению, крену и тангажу. Это уже было принципиально новое изделие, к которому академик В.И.Кузнецов не был причастен, отец-основатель наш…
- Вот эту-то усовершенствованную платформу и разрабатывал Огородников, систему управления для максимальных нагрузок придумывал и оптимальные параметры работы, конструктивную её часть, габариты. Создавал её фактически в одиночку, без посторонней помощи: я наш НИИ Прикладной механики имею в виду. Очень качественно сконструировал и надёжно, как у нас потом говорили. Её Госкомиссия в итоге и выбрала из двух, забраковав НИИАПовскую… Жалко только, что та марсианская экспедиция провалилась в итоге: спутник до Марса так и не долетел, потерялся где-то в пучине космической из-за нашего всеобщего разгильдяйства и бардака, что охватил страну при Горбачёве… Я, наверное, зря тебе всё это так подробно рассказываю, Витёк, не специалисту-то. Просто ты мне задал конкретный и важный вопрос: чем занимался Вадим Александрович, когда большая половина сотрудников института дурака валяла и по колхозам и базам моталась? Я тебе на твой вопрос и ответил - чтобы не оставалось меж нами недопонимания…

16

- Итак, два начальника сидело у нас в третьей по счёту комнате. И один из них, высокооплачиваемый и учёный, пахал от зори до зори, двигал вперёд науку и технику, и попутно всех подчинённых своими идеями одаривал и окормлял, давал всем задания, работу текущую, следил за её выполнением; или - старался следить по мере сил и возможностей. Второй же, Радимов Кирилл Павлович, Кирюха, как мы его меж собой называли, имея оклад всего лишь 260 рубликов, всего лишь! ежедневно валял дурака фактически, клоуна из себя строил и в работу сектора принципиально не лез, сознательно. Говорил иногда в курилках, что не хочет-де дорогу переходить “другу Вадиму”, вносить разлад в трудовой коллектив, разноголосицу. Пускай, дескать, он уж один у нас рулит и творит, без посторонней помощи… По этой же причине он даже выработал для себя особый график: приходил на работу утром и сразу же шёл в курилку, смолил там с мужиками до десяти, институтские сплетни слушал; после чего возвращался в отдел и сразу же шёл в кабинет начальника, Скворцова Марка Павловича, которому лет 70 было, когда я пришёл, и который уже лет десять как нашим отделом заведовал. Сидел он в кабинете один как волк, ошалевал от скуки и одиночества. И Кирюха ежедневно ходил его веселить: усаживался там до обеда в мягком кресле и лясы на пару с Марком точил, курил опять, политику обсуждал, последние мировые и союзные новости. И такое у них повторялось из месяца в месяц, из года в год. Все десять лет, пока работал, я наблюдал подобное… В половине первого, когда у нас обеденный перерыв начинался, Кирюха выходил от Скворцова довольный, счастьем светящийся, и шёл в шестую по счёту комнату играть в домино. Там мы все всегда регулярно играли, все наши отдельские мужики; для этого там даже стол специальный стоял, накрытый большим листом металлическим. Полтора часа играет с нами, нервничает, страстями кипит, стучит по столу костяшками; а потом с Огородниковым и Скворцовым идёт в столовую на обед. И только после обеда, часа в три по времени, он наконец за “работу” садится - какую-то “мудрёную” и “долгоиграющую” задачку начинает решать, которая у него никогда не кончалась.
- Так вот и болтался всю жизнь в нашем секторе этот ловкий и ушлый жучила, круглый, вкрадчивый, скользкий как мокрого мыла кусок, на артиста Евгения Леонова очень похожий по виду, спрятавшийся у Огородникова за спиной. Сам болтался, да ещё и помощницу себе заимел - для порядка, которая во второй комнате у нас сидела и про которую я тебе, Вить, тоже обязательно расскажу. Но чуть позже, когда про остальных обитателей третьей комнаты тебе всё в красках живописую, персонажей в нашем секторе едва ли не самых заметных и главных…

17

- С начальниками в комнате у нас ещё и три старых бабы сидели: Шепилкина Герта Васильевна и Ляшкина Галина Павловна, две закадычные подружки с первого дня, две товарки, к которым сумела присоседиться ещё и Захаркина Татьяна Евгеньевна, здоровая 40-летняя дура, про которую - особый рассказ, отдельный. Шепилкиной и Ляшкиной, когда я пришёл, обеим уже под 50 было, обе числились ведущими инженерами в отделе, то есть находились на высших инженерных должностях, и соответственно имели оклады от государства 220 рублей каждая.
- Сколько? - не понял я, думая, что ослышался.
- 220, - повторил первоначальную цифру Валерка, и потом спросил в свою очередь, - А что?
- Да ничего! - ухмыльнулся я. - Ну и заработки у ваших баб были! Воистину космические, о которых у нас в провинции можно было только мечтать, которые и здоровым мужикам не снились!
- Так это только оклады, прикинь! А прибавь сюда ещё и 60% премиальных, то есть ещё 120-130 рублей. И получишь, в итоге, что глупые бабы наши получали по 350 рублей ежемесячно, и при этом ни черта не делали. Или - почти ни черта. Но деньги лопатой гребли, жили на них всласть - и прекрасно себя обе чувствовали… Мне они обе, кстати сказать, по-человечески даже нравились. Особенно, Герта Васильевна сильно меня всегда привлекала, шикарная породистая еврейка, замужняя, но бездетная, с которой у нас с первого дня сложились самые тёплые отношения, непонятно даже с чего. Она меня как только первый раз увидела в коридоре, сразу же стала Валерочкой называть. И так потом все десять лет и звала - Валерочка да Валерочка!... И я к ней испытывал самые нежные и самые добрые чувства, хотя по возрасту она мне матерью была. Но выглядела всегда очень хорошо: стройная ходила, ухоженная и подтянутая, на роды сил не потратившая, на бессонные ночи. В горы каждый год отдыхать ездила месяца на полтора: месяц отпуска, плюс две недели отгулов себе оформляла. Не знаю, правда, откуда у неё отгулы брались: в командировки она никогда не ездила, не посылали её. Про колхозы и овощебазы я и не говорю: туда только молодёжь посылали. Но две недели отгулов ей начальство почему-то давало строго каждый Божий год. И она их с пользою тратила - на солнышке нежилась высоко в горах, на воздухе целебном, тамошнем; приезжала оттуда аппетитная как шоколадка и как персик сочная… Короче, Вить, нравилась она мне, с удовольствием это повторю, и по-человечески, и по-бабьи нравилась. И я ей даже пару раз помогал, домой к ней, помнится, ездил по её просьбе: смеситель сначала менял на кухне, а потом помогал мебель передвигать в большой комнате. Я ж в стройотряде работал четыре года, и она про это узнала; вот и обращалась ко мне за помощью, за советом. Доверяла, значит. И тоже мне один раз здорово помогла, когда я в первый же год, проспав после какой-то пьянки, на работу на 40 минут опоздал, и на меня вахтёры накатали “телегу”. Премии меня за это хотели даже лишить: у нас тогда ещё, в 85-м году, с дисциплиною строго было… Так она, Герта, когда про это узнала, - к Скворцову сразу же побежала, хлопотала перед ним за меня. И меня в тот раз простили, не наказали рублём: выговором отделался. И всё из-за Герты… Хорошая была баба, словом, очень хорошая. Я ей всегда доверял. Что было, то было... Она от рака крови, перед моим увольнением, умерла, за полгода сгорела. Жалко…
- Но сейчас не об этом речь, а о том, что в нашем отделе она была не нужна - это тоже факт, от которого никуда не денешься, - потому что работы у неё по сути и не было-то. Вся её работа заключалась в том, чтобы “складировать” чужие бортовые программы, работать этаким “кладовщиком” - и всё, баста. Кто-то программы писал, отлаживал их на АЦК и Стенде, и отдавал потом ей, готовые к пуску, к работе в космосе. А она их заносила в общую базу, в реестр, который по мере надобности отсылала на завод в Козельске полным пакетом, где и делалась “прошивка” бортовых программ, закладка их в бортовой компьютер для очередного пуска. И только-то… И делала она эту свою “складскую работу” два-три раза в год, и за пятнадцать-двадцать минут по времени. А всё остальное время сидела за столом вальяжно и дурака валяла: ногти красила, глаза и губки, книжки художественные читала, журналы по искусству и иную разную дребедень - повышала свой культурный уровень… Выставки художественные очень любила, Царство ей небесное, театры; моталась туда регулярно, в «Современник» особенно, в «Ленком» и на Таганку, самые модные в Москве. А чего не мотаться-то, когда делать нечего - ни дома, ни на работе, - когда времени свободного вагон… Да с её работой-то, если по-честному, за которую она деньжищи немыслимые гребла, любой восьмиклассник справился бы - и за тридцать-сорок рублей, за студенческую стипендию, которой он был бы рад несказанно… Такие вот, Витёк, в нашей советской стране были ещё недавно совсем порядки, связанные с отсутствием безработицы. И не Шепилкиной, безусловно, вина, что она этими порядками дикими умело и по-максимуму пользовалась…
- Про подружку Герты Васильевны, Ляшкину Галину Павловну, я тоже плохого ничего сказать не могу. Кроме одного: что и она свои деньги немереные, 350 рублей ежемесячно, незаслуженно получала. Ну просто совсем. Я бы ей, если её способности и возможности объективно и беспристрастно оценивать, знания, четверть от этого только платил, перевёл бы в техники, в лаборантки, будь на то моя воля... Хотя она, в отличие от Герты, на работе очень активной и крикливой была, всё из себя незаменимую корчила, на плечах и таланте которой якобы наш институт целиком стоял все 70-е и 80-е годы… В командировки очень любила мотаться, баба, особенно - на Байконур, где военных много работало, за которых она, старая дева, всё замуж норовила выскочить, за полковника или генерала какого-нибудь: чтобы ему на шею усесться однажды и жить-поживать за его счёт. Высокопоставленный и высокооплачиваемый военный - заветная мечта любой такой вот сверхактивной и сверхамбициозной дамы. Это был и есть общеизвестный факт, жизнью не раз доказанный и проверенный…
- А кто же её в командировки-то посылал, не понял? - искренне удивился я, - если ты говоришь, что она инженером была хреновым; что деньги не заслуженно получала, и место ей было в техниках, в лаборантах.
- Так на Байконуре неделями сидеть и очередных пусков ждать ума много не надо было. От неё ж там ничего такого особенного не требовалось: всё уже давным-давно было сделано в Москве, отлажено и “прошито”. А она, как официальный представитель нашего отдела и института, просто должна была пуски сопровождать и где-то там по завершении полёта расписываться. А после получить телеметрию на руки от военных, доставить её в Москву и передать Огородникову - для анализа. Всё. Такая тогда была в СССР, в нашей космонавтике в частности, система. И работала она безотказно, надо сказать, многих дармоедов кормила, которых кормить и не следовало бы.
- А если что случится, к примеру? - всё удивлялся я, поверить никак не мог, что в командировки на космодромы из советских научно-исследовательских институтов посылали дебилов одних, шутов гороховых и пустозвонов. - Кто тогда неисправность-то станет ликвидировать, не пойму, советы давать ракетчикам?
- В математическом обеспечении, за которое наш отдел отвечал, неисправностей не бывало, как правило. Мы их все в Москве ещё вычищали и ликвидировали - на АЦК сначала, а потом и на испытательном Стенде. Но если у военных, допустим, кто и правили на космодромах бал и всем там заправляли-командовали, по нашим программам вдруг возникали вопросы, и они обращались к ней, то она просто обязана была, перед тем как давать им официальный ответ, пойти и позвонить в Москву по ВЧ и получить добро от Огородникова, как своего начальника и главного разработчика тех программ. И он ей всё подробно и как следует растолковывал; а она - им. Такая была система. Отсебятины пороть она по определению не могла, не имела права: так у нас всё было заведено, и так много лет работало - под роспись и протокол, как в милиции на допросе… А если же что-то серьёзное на Байконуре или в Плесецке происходило и непредвиденное, - тогда она и вовсе там была не нужна: туда тогда вылетало всё наше руководство в спешном порядке во главе с заместителем директора по науке. Это уже была чрезвычайная ситуации, ЧП так называемое, которое разруливали только они одни, наши “генералы космические”, доктора и академики.
- Ну а если, к примеру, просто так кто-то с ней из военных захотел бы про науку, про космос поговорить, в столовой там или на прогулке, - всё не унимался я, советскую научно-исследовательскую систему работы понять и оценить пытаясь. - Как она с ними, дура набитая по твоим словам, беседовала-то, как выкручивалась?
- Очень просто, - смеялся Валерка, потешаясь над моей наивностью и житейской неискушённостью. - У неё, хитрожопой еврейки, на этот случай был припасён надёжный и стандартный ответ. «Понимаете, Иван Иванович, к примеру, - с глубокомысленным видом отвечала тогда она, кривясь в брезгливой усмешке. - Ваш вопрос достаточно сложный и многоплановый: в двух словах я Вам объяснить его не смогу; при всём, так сказать, с моей стороны желании. А лекцию Вам сидеть и читать я не расположена, проводить курс ликбеза… Да и Вы всё равно не поймёте, за один-то раз, мой рассказ не осилите. Так что,  Иван Иванович, дорогой, извините, но берите наши отчёты и пыхтите сами»… Такой её ответ, поверь, Витёк, действовал на всех отрезвляюще, как удар хлыста… И спрашивать крутую и “высокообразованную” москвичку о наболевшем, дальше о чём-то её пытать больше уже никому не хотелось, дураком себя выставлять…

18

- А что, и она, эта Ляшкина ваша, была еврейкою? - задумавшись, спросил я напарника через минуту, дивясь обилию евреев на бывшем его предприятии.
- Была, - услышал я тихий ответ. - Причём - полукровкою, по матери; или по отцу - Бог весть: врать не буду. Но это-то и было в ней самое страшное.
- Почему?! - не понял я, не представляя даже, что имеет в виду Валерка.
- Да потому что, как я заметил, от полукровок этих только беды и нервотрёпки одни, и головные боли. Они и сами все психически-ненормальные, дефективные какие-то с рождения, и нас психопатами делают при регулярном с ними общении, вампирят, кровь постоянно сосут… Они ведь нас, добродушных русских людей, всю жизнь презирают, ненавидят прямо-таки за нашу в них “слабую” и “жидкую” кровь, которую якобы мы в них влили. Из-за чего они евреями по-настоящему так и не становятся будто бы: чистокровные евреи их, полукровок, всё равно недолюбливают, в свой избранный круг особо-то и не допускают, не считают за своих... Вот они и бесятся, и истерят; на нас, русских, все свои беды и проблемы выплёскивают. Так, во всяком случае, я для себя за время плотного и ежедневного десятилетнего общения с ними для себя отметил…
- Она и Ляшкина Галька такая же истеричка была: помнится, двух слов спокойно не могла сказать - переходила на повышенный тон сразу же, а потом - на истерику. От неё на Байконуре мужики, как мне по секрету рассказывали, как черти от ладана шарахались. Потому-то она старой девой всю жизнь и прожила, у которой даже и любовников, как знающие её люди рассказывали, никогда не было... Хотя на мордочку вроде бы и не страшненькая была, и попка у неё имелась приличная, и бёдрышки: фамилию свою она оправдывала с лихвой. Мужики-то на неё заглядывались по незнанию… Но познакомятся с ней поближе, поговорят минут пять - и быстрее ветра от неё, истеричной, бегут. Потому что характер!!!... Да и на денежки жадная была, ужасно скаредная и мелочная. И гонору - выше крыши. Вот от этого гонора, высокомерия неоправданного и страдала всю жизнь, “в лужи” раз от разу садилась…
- Помнится, однажды начальство её в Днепропетровск послало в 87-ом или 88-ом году, к хохлам на «Южмаш», где большинство советских тяжёлых ракет делали и делают до сих пор, и где наши гиро-платформы вовсю используются. Она обрадовалась и полетела, дурочка: решила Хохляндию за государственный счёт посмотреть, в Днепре задарма поплавать и окреститься… А там, на «Южмаше», люди серьёзные работали, учёные высококлассные, инженера, специалисты своего дела, “зубры”, от которых шуточками и прибауточками не отделаешься, как на Байконуре, которые быстро поняли, что Галина Павловна - пустозвон, клоун московский, напудренный, не смотря на свои высокие должности и солидный стаж, на жаргон псевдонаучный и всё остальное; и не знает по гороскопам ни кляпа, что в элементарных инженерных вопросах как первокурсница плавает… Ну, в общем, разразился громкий скандал. С Галиною Павловной там случилась истерика прямо на совещании. Из Днепропетровска позвонили к нам в институт и заявили руководству прямым текстом: на хрена, мол, вы нам сюда присылаете какую-то куклу необразованную, крашеную, которая в двух соснах блуждает и не отличает х…р от болта. Нам, мол, такой цирк-шапито тут не нужен… Делать нечего. Пришлось собираться и ехать туда Огородникову в спешном порядке, вопросы с хохлами-ракетчиками решать-утрясать, разгребать завалы образовавшиеся... Ляшкина же с той поры про «Южмаш», как и про страшный сон, старалась не вспоминать, больше и слушать ничего не желала про Днепропетровск и хохлов, которых она с той поры невзлюбила…
- А ещё было интересно мне всегда наблюдать, Витёк, на её отношения с Гертой Васильевной, задушевной подружкой своей, чистокровной, подчеркну, еврейкой. Уж так она перед Гертой крутилась всегда, так той угодить старалась - прямо-таки из кожи вся вылезала, наизнанку выворачивалась… Но Герта, всё равно, как-то холодновато к ней относилась, и снисходительно, свысока. Не считала её равной себе, на одну доску её с собой никогда не ставила. Так со стороны казалось… Да и характерами они разительно отличались, манерами и поведением. Хотя обе и подружками были достаточно долго, обе - еврейки, казалось бы. Но - нет, разница между ними была очевидной. Покойнице Герте - той работа была до лампочки, как и сам наш НИИ. Она особо и не скрывала этого, что исключительно из-за денег работает, из-за стажа, и гения космонавтики, фаната тем более, из себя не корчила никогда. Зачем? Кому это было надо, такое пустое кривляние? Она выбила себе максимально-возможный инженерный оклад к 40 годам каким-то там левым способом - и успокоилась на этом. Получала ежемесячно свои 350 рублей - и в ус не дула, как говорится, не нервничала, не суетилась. Вела себя солидно и уверенно со всеми, по-еврейски, по-хозяйски то есть, как евреи везде и всегда себя и ведут, и правильно делают, между прочим, если им такое везде позволяется. Довольная жизнью и судьбой, она моталась по музеям, по выставкам разным, квартиру свою обставляла по последнему слову и моде: у неё не квартира была, а музей. Да и в общении она была достаточно приятная и покладистая, если собеседник ей нравился, безусловно, если по сердцу был. Со мной так вообще она себя как мать родная вела: я тебе уже говорил про это.
- А Ляшкина - нет, та вся на нервах была каждый день, на пружинах, всем вокруг всё доказать пыталась, что она очень талантливая, очень умная, незаменимая прямо-таки; что её все любят и знают, что везде как мессию ждут. На полном серьёзе считала, дурочка, что если она, допустим, на Байконур не приедет однажды - то и ракета без неё не взлетит, завалится на бок на старте. Не слабо, да, Вить?! Высокомерием баба обладала воистину гипертрофированным, ежели дьявольским не сказать, чтобы её не обидеть... Со стороны это выглядело ужасно смешно. И ужасно глупо, по-детски прямо. Правильно в народе у нас говорят, что если Бог захочет наказать человека, он перво-наперво отнимет у него разум. А разума нет - считай что калека: это уж дело известное и понятное... Вот Галина Павловна уважаемая такой калекой убогой жизнь свою и прожила. Калекою и помрёт, наверное, в полной уверенности, что без неё жизнь на земле закончится, что сразу же остановится всё, в пыль, в труху превратится...
 
19

Про третью, младшую обитательницу начальственной комнаты, Захаркину Татьяну Евгеньевну, Валерка мне начал рассказывать, когда на улице уже светало, и до начала утренних завозов оставалось не более часа по времени. Но рассказ его тот последний был в высшей степени интересный и познавательный, который я с удовольствием и передаю.
- Захаркина Танюшка у нас и вовсе была таким экземпляром диковинным и неправдоподобным, какого ещё и не в каждом дурдоме сыщешь, честное слово! кто и там бы, в психушке, на “доске почёта” вечно висел, как “особо отличившийся сумасшедший”, - было первое, что я услышал от своего напарника про его бывшую сослуживицу. - Представляешь, Вить, парадокс: баба окончила лесотехнический институт когда-то. И место ей было в лесу: подмосковный лес она обязана была обихаживать и разводить согласно полученному образованию, ограждать его от сорняков и вредителей разных, от браконьеров. Но вместо этого она, коренная москвичка, оказалась в нашем НИИ Прикладной механики каким-то невероятным образом, да ещё и в теоретическом отделе, где приличные знания высшей математики требовались, механики, физики, электронной техники, чего она сроду не знала, по определению знать не могла: в лесотехническом институте этого не преподавали… И, тем не менее, она оказалась у нас. Думается - по большому блату. Причём, блат у неё был какой-то уж очень крутой, в руководстве института, по-видимому; потому что её, новоприбывшую соплючку, посадили в третью главную комнату, куда начальники наши из молодых принципиально никого не сажали, по возможности ограждая себя от шума лишнего, от посторонней колготы, суеты. Вся прибывавшая молодёжь у нас сидела в первых двух комнатах по негласному правилу, чрезвычайно перегруженных из-за этого, перенаселённых и чрезвычайно-шумных. А вот Захаркину Таню начальники сразу же посадили к себе. И даже и Шепилкина с Ляшкиной не смогли этому помешать, имевшие в секторе власть и влияние; хотя они обе Захаркину недолюбливали… Как такое могло случиться? - Бог весть! Я рассказываю тебе только голые факты, Витёк, и только правду. Без пошлых догадок и предположений, которые сплетням и слухам сродни, и которые я не терплю и никогда не использую.
- И чем же она занималась у вас, эта твоя Захаркина? - удивлённо поинтересовался я, не понимавший, не представлявший даже, чем может заниматься выпускница лесотехнического института в оборонном космическом НИИ. - И сколько, соответственно, денег у вас получала?
- Получала 300 с лишним рублей ежемесячно, если с премиями считать, - услышал я какую-то совершенно уж неправдоподобную цифру. - Она же у нас старшим инженером числилась, когда я на работу пришёл, имела оклад 200 рубликов, как и полагается по тарифной сетке. Это чуть меньше, да, чем было у Шепилкиной и у Ляшкиной, но тоже, согласись, не мало. В подмосковном лесу она такие деньжищи точно бы не заработала… Ну а чем она занималась, спрашиваешь? Отвечаю прямо и откровенно - ничем. Разве что по институту ежедневно очумело кругами моталась с разинутым по-собачьи ртом: мужа себе всё найти пыталась. Или, на худой конец - любовника.
- У вас там, я смотрю, все бабы незамужние были, что ли? - засмеялся я. - И Ляшкина Галина Павловна всё себе хахаля на Байконуре искала, как ты говоришь. И эта твоя Захаркина. Такие деньжищи немереные бабы у вас гребли, обе грамотные были, культурные, чистенькие и аппетитно-пахнущие. А мужиков у них не было? Странно!
- Так им же, кулёмам, не простых мужиков подавай, пойми. Простыми-то они ещё и побрезгуют, покочевряжатся, морды свои своротят. Им подавай с квартирами, дачами и положением, генералов и министров сразу же, начальников-директоров. Такими уж эти наши бабы были разборчивыми и гонористыми. Прямо беда с ними, культурными-то… А Танюшка Захаркина замужем-то была, в 20 лет, как говорят, выскочила; дочку сразу же родила, которую теперь одна воспитывает. Потому что через несколько лет разошлась, супругом своим недовольная, которого она запилила, видать, а ночью ещё и затрахала… Это такая неуёмная и гипер-активная баба уродилась, я тебе скажу, с такой африканской страстью, энергией и темпераментом, что ей любого бы мужика давай, хоть даже и негра двухметрового, - она любым недовольна будет, любого волком заставит взвыть, вконец затрахает и замучает…
Меня, помнится, подобный разговор сильно тогда заинтересовал, как и всё, что касается интимной сферы и секса. Обычная для молодых мужиков история, надо сказать, которые, к тому же, долго живут одни, тоскуют без баб на чужбине… Поэтому-то я и напрягся сразу же, навострил уши.
- Чего, дюже похотливая была что ли? - спросил напарника с придыханием, весь во внимание обратясь, предвкушая для себя удовольствие.
- У-у-у!!! Не то слово, - затряс головой Валерка. - С ней даже и стоять-то рядом порой страшно было: похоть из её вечно голодных глаз так фонтаном на тебя и пыхала, до костей мужиков пробирала, до самых интимных мест... Баба, представь, была физически здоровая, как лошадь! Даже и внешне это было заметно, сразу бросалось в глаза. Да ещё и какой-то повышенной сексуальной энергией наделённая с молодых лет. Такой! - что её каждый день раза по три, по четыре надо было “рвать” и “строчить”, «и в хвост и в гриву» как говорится, только ею одной и заниматься. А какой мужик это выдержит, даже и самый здоровый? - согласись! Ей, дуре гладкой, их несколько надо было иметь - если по-хорошему то. Чтобы, пока один ею занимается в спальне, милует и ублажает её как Клеопатру ту же или нашу Екатерину II, - остальные бы отдыхали, сил набирались для “героических битв”, как колхозные бычки-осеменители ждали очереди. Тогда, может, она и успокоилась бы, остепенилась. Да и то - не факт, не очевидно это.
- Ей бы с такой-то энергией неуёмной и таким здоровьем в колхозе мешки таскать, коров на ферме доить и детишек рожать регулярно от какого-нибудь удальца-тракториста, крепеньких и румяных. Десять или пятнадцать подряд родить - как свиноматке колхозной, - глядишь, и нормальной стала бы, как все. Если б она дурь свою выпускала в нужное русло - в работу благую, праведную, в потомство… А она - нет, не хотела себя лишними родами мучить, видите ли, жалела себя. Одну дочурку родила когда-то по-молодости - и всё, успокоилась на этом. Хватит, мол. Больше, мол, уже будет вредно для организма… Она вон лучше будет в походы регулярно ходить и на велосипеде ежедневно кататься: по десять километров, рассказывала, утром и вечером обычно проезжает с подругами, здоровья и сил набирается, бодрости телу и душе… И в институте нашем ни черта не делает уже столько лет, чума; бегает по отделам разве что, полураздетая, и на одиноких молодых мужиков кидается с “голодухи”.
- Как это, полураздетая? - ещё больше насторожился и возбудился я, чувствуя, как дурная кровь внутри меня от Валеркиных слов сама собой в тот момент так и вспенилась, так и закипела.
- В одном халатике белом или платьице лёгком, шёлковом, обычно у нас ходила, дура, под которыми не было ничего: только кружевные трусики.
- А лифчик? А комбинация?
- Ничего этого на ней я обычно не видел, Вить, за десять лет совместной работы не замечал, честно тебе говорю, когда с ней в коридоре или на лестнице сталкивался. Лифчик она принципиально никогда не носила: якобы мешал он ей, натирал подмышки. Хотя грудь у неё приличная была, хорошая высокая грудь третьего размера, которую она при разговорах всегда выставляла вперёд, как приманку: вот я, дескать, какая гарная и аппетитная! как сладко будет со мной, как сочно! Да и вообще она была баба красивая и фигуристая, если уж начистоту. «Ладно скроена, крепко сшита», - как в народе про таких говорят. В купальнике или нижнем белье она бы вообще шикарно смотрелась, я думаю, смею так предположить. Я бы на неё посмотрел с удовольствием, в купальнике-то. Поверь, Витёк, там было на что посмотреть: и в «Плейбое» таких аппетитных девах не часто увидишь… И жила она одна с дочерью в трёхкомнатной квартире где-то в «Свиблово». Как невеста-то, то есть, она была клад для пожилых мужиков, вдовцов одиноких или разведённых… Если бы только к её фигуре, здоровью богатырскому и всему остальному, сладенькому и вкусненькому, ещё бы и голову хорошую приложить - цены бы ей как бабе не было. Факт!
- А чего же она у вас-то в институте себе мужика не могла найти, никак не пойму? - всё слушал и удивлялся я, пытаясь мысленно представить себе Захаркину Танюшку, шикарную, фигуристую, незамужнюю даму, озабоченную и похотливую сверх меры, которая меня, пусть и заочно, уже волновала и возбуждала предельно, на которую я с удовольствием бы посмотрел, а может даже и познакомился бы, свёл дружбу от скуки. - Это при квартире-то отдельной и при своей красоте? Да и не старая она ещё, как ты говоришь, в полном соку баба: вазелин ей пока не требуется… Эх! К нам бы её на завод прислать хотя бы на месячишко: там бы ей наши хлопцы владимирские показали кузькину мать, потрепали бы её изрядно как хорьки курицу. От сисек её высоких через месяц не осталось бы и следа: наши парни из них быстро бы все соки выжали, из её третьего номера первый бы сделали, а может и нулевой. А у вас, смотрю, не мужики, а так - “тряпки” одни работали и импотенты, коли такие ядрёные и одинокие бабы ходили неудовлетворённые и немятые, нетраханные совсем; дурью от скуки маялись, мучились, “половой истекали истомою” - как поэт Есенин когда-то писал. Помнишь его “Чёрного человека”?   
- Да помню, помню, конечно, читал. Но только ты её не удовлетворишь, Вить, ни за что не удовлетворишь, не мечтай даже, закатай и утри губёшки. Её и взвод солдат не удовлетворит, как ту же “Уланшу” лермонтовскую. Потому что она - ненормальная, озабоченная сверх меры - понимаешь? - самая настоящая нимфоманка! - как у нас её в институте мужики за глаза прозвали. «Вон, - помнится, говорили, смеясь, гася и выбрасывая сигареты в урну, - нимфоманочка наша идёт: сейчас к кому-нибудь приставать будет, любовь задарма предлагать - большую и чистую. Атас, парни, прячься, пока не поздно, пока живые ещё!» И разбегались...
- Болезнь такая у женщин есть - слыхал, небось? - с нарушением работы половой функции связанная, - подумав и потерев лоб, решил просветить меня мой напарник ещё и по медицинской части. - Это когда баба помешана на сексе, когда ей всё мало и мало в постели, как алкоголику водки: по 20-30 оргазмов может за одну ночь испытать - и не получить удовлетворения. Такие в дурдоме, как правило, жизнь кончают, в смирительной рубашке и под уколами. Вот и она там свои дни закончит, похотливая Татьяна наша. С гарантией можно сказать. Диагноз-то и прогноз верный… Да и как по-другому может у неё жизнь сложиться, подумай и ответь, Витёк, если она до сих пор, поди, ходит по институту как одержимая и на молодых мужиков как дикая кошка бросается. Аж страшно! Добром ведь такое её абсолютно-ненормальное поведение не кончится, согласись? - когда-нибудь да аукнется. О-о-ох, и не завидую я тем мужикам, на ком однажды она “отыграется”, отведёт душу! Порвёт мужичков на куски, как тигрица голодная покусает в припадке страсти! И всё - от чувств необузданных, диких! И от безделья! А отчего же ещё?!… Она и на меня, сучка, бросилась один раз, когда я только-только в отделе своём появился… Да только повезло мне тогда: отстала быстро…
Я, помнится, совсем тогда ошалел от последних слов напарника, и невольно даже “собачью стойку” принял, как перевозбуждённый кобель весной.
- Как это было-то, расскажи? - тихо попросил его, сглатывая слюну и как от просмотра порно-журналов от Валеркиных слов возбуждаясь, совсем дурным становясь.
- Да обыкновенно. Сижу я, помнится, за столом, какой-то отчёт листаю, который мне Огородников дал, для первоначального ознакомления. И вдруг слышу у себя над ухом страстное: «Валерочка! Привёт! Как дела?! Слушай, мне с тобой надо срочно поговорить: пойдём в коридор выйдем». Я вздрогнул от неожиданности, испуганно поднял голову и увидел прямо перед собой смачные сиськи Захаркиной, что у неё из-под распахнутого халата вывалились - и прямо мне на лицо, представляешь! Здоровые такие, тугие и аппетитные сиськи с маленькими розовыми сосками на конце, которые она мне уже чуть ли ни в рот засовывала. Я отпрянул испуганно, вскочил, отстранил её от себя, сказал, что мне некогда и к Огородникову со всех ног побежал, чтобы от этой озабоченной дуры спрятаться. Я ж, Витёк, когда пришёл на работу, уже женатый был. И мне чужие сиськи были без надобности… А потом я по прошлому опыту знал, что от таких чумовых озабоченных дам, которые сами на тебя бросаются, подальше нужно держаться; что им только пальчик один покажи, так они тебе всю руку потом оттяпают по самые пятки…
- У нас один молодой паренёк со Стенда, к слову, как-то раз к ней в лапы попал, по незнанию и неопытности, на её гарные сиськи, дурачок, клюнул-позарился; и где-то, по-моему, даже трахнул её пару раз; может, даже и в институте после работы. Так она за ним потом целых полгода бегала как привязанная, уже чуть ли ни замуж за него собралась - так он ей дюже сильно понравился и приглянулся. А что? Высокий такой, красивый был парень, помнится, физически очень крепкий, спортивный, который, слава Богу, быстро от нас ушёл: в ФСБ пошёл работать, в Службу охраны Кремля в конце 80-х… Но перед этим он потрепал себе нервы изрядно: полгода от неё, куклы ошалевшей, прятался, в неплановый отпуск уходил и на Байконур даже ездил, и тоже внепланово - лишь бы от Танюшки нашей держаться подальше. Пока она уж к нему в отдел сама ни прибежала однажды, рассвирепевшая, и такую пощёчину ему отвесила напоследок, когда поняла: всё - напрасны хлопоты, - что у парня искры из глаз посыпались как из расплавленной домны, и голова чуть было не слетела с плеч. У Танюшки силища-то богатырская, а удар - как у самого Майкла Тайсона. Так что паренёк ту её прилюдную оплеуху, поди, на всю жизнь запомнил, если только сотрясение мозга не получил, и есть ещё чем помнить…

20

- Так я не пойму, дружок, у вас-то в отделе чем она занималась? Ну-у-у, кроме того, что мужиков отлавливала и на любовь и ласки раскручивала? - через минуту-другую поинтересовался я, когда мой напарник рассказ уже было закончил, пересохшие губы платком вытер и готовился машины идти и начинать пропускать, когда на часах без десяти минут пять было.
- Ничем, Витёк, ничем! Говорил же тебе, и ещё повторю! - устало ответил Валерка на ходу уже. - Чем может заниматься путным, подумай, такая помешанная на сексе и вечно зудящей м…нде технически необразованная дура, выпускница лесотехнического института, чем?! Задницу лизала усиленно каждый день двум нашим начальникам и бабам-еврейкам, что в комнате рядом сидели, только-то и всего; да пела им дифирамбы, какие они все гениальные и башковитые, и шибко учёные, чаи заваривала и наливала с мятой, травила байки от скуки да исполняла мелкие поручения. Всё!… Её, малахольную, ведь даже и в командировку опасно было посылать, на Байконур или Плесецк тот же, Ляшкиной на смену. Она там какого-нибудь генерала тщедушного подкараулила бы где-нибудь в тёмном углу и изнасиловала особо извращённым способом. С неё станется. Скандала ведь потом не оберёшься, разговоров разных и сплетен… Вот её Радимов с Огородниковым и держали подле себя всё время, как дурочку полупомешанную; и до сих пор, поди, держат, деньги платят немалые, которые она в другом месте в жизнь бы не заработала… А у нас - пожалуйста, у нас в секторе все такими придурками были, или - подавляющее большинство. Получали зарплату за здорово живёшь, премии огромадные и надбавки - и не чувствовали никаких угрызений совести, суки. Совсем никаких…

21

Про сотрудников первой комнаты Валерка мне начал рассказывать уже сам в следующую нашу с ним смену: я его не просил об этом, сознательно сидел и молчал. Ему самому, видно, было уже необходимо всё это мне рассказать, коль уж начал, сбросить на меня весь тот ужас и весь кошмар, что ему когда-то перечувствовать и пережить пришлось у себя на работе, и что у него на душе, соответственно, стенало и кровоточило до сих пор как язва незаживающая…
- В первую комнату, Вить, у нас обычно молодёжь сажали - девушек, как правило, молодых специалисток. Но сидели в ней и “старики”: Солодова Светлана Алексеевна, Прошкин Валерий Геннадьевич и Котова Клавка. Отчества её я и не знаю даже. Клавку по отчеству у нас никто никогда и не звал: уж больно она была мелка, глупа, не образована и неказиста. Какое отчество ей - такой! - ущербной и убогой. Жирно будет. Клавка да и Клавка - хватит и этого!
- Самым ценным сотрудником из этой троицы была Солодова, несомненно, которая была ровесницей и двух наших начальников, и Шепилкиной с Ляшкиной: все они пришли в институт приблизительно в одно время, и было им в 1985 году, в год начала моей трудовой деятельности, 50 лет уже. Кому-то - чуть больше, кому-то - чуть меньше. Неважно. Важно, что были они все моими родителями по возрасту… Так вот, Светлана Алексеевна была единственная у нас, кто проживала в области на постоянной основе, в Люберцах кажется, и ездила к нам на работу на пригородной электричке, ежедневно тратила на дорогу по три с лишним часа. Здоровье ей нужно было иметь богатырское, чтобы после этого ещё и трудиться где-то, думать о чём-то, соображать. Но у неё здоровья хватало: женщина она была крепкая, выносливая, дай Бог…
- Закончила же она областной пединститут, как мне рассказывали, - самый пустяшный вроде бы вуз, самый никчёмный. Но специалистом была высококлассным, должное ей надо отдать. Герта Васильевна с Галиной Павловной ей в этом плане и в подмётки не годились обе, мизинца её не стоили. Про Захаркину с Котовой не говорю: тех у нас на работе вообще ради потехи держали, как  попугаев в клетке… А Светлана Алексеевна попугаем не была - тащила на себе программное обеспечение всего отдела; программистом бы великим, знала все вычислительные машины советские, все программные языки… Поэтому-то начальство ценило её, особенно - Огородников, у которого она была правой рукой и любимицей. Он, теоретик от Бога, разрабатывал формулы и алгоритмы всю жизнь, а она перекладывала их на язык машин, писала программы и отлаживала их, компоновала, вычищала из программ ошибки. Сутками пропадала на АЦК, где у неё было второе рабочее место. После чего, отладив, раздавала программы тупым своим сослуживицам, которые в отделе дурака валяли годами, у которых не было мозгов. А те накладывали лапы на её программы и потом за счёт этого жили, получки получали немереные и незаслуженные и подругу свою ненавидели - за одно то, хотя бы, что она умнее, талантливее их была, что начальство её ценило.
- А что такое АЦК, Валер? - спросил я, впервые слыша такое мудрёное название.
- Аналого-цифровой комплекс - сокращённо если. Место, где в нашем НИИ все вычислительные машины стояли, и где мы гоняли свои программы годами - и научно-исследовательские, и бортовое, - отлаживали и улучшали их, до ума, так сказать, доводили, до “лоска”, чтобы потом на завод отправлять, готовенькими, где их в бортовые вычислительные машины заводчане закладывали, “прошивали” по-нашему, и по этим программам потом космический аппарат с платформою и летал… Но сейчас не об этом речь, Вить, для тебя это всё сложно и непонятно, без подготовки-то. Я тебе не про это сейчас хочу рассказать, а про то, что тандем у Огородникова с Солодовой получился знатный. Не будь его, тандема этого, - и нашего отдела не было бы: его надо было бы распускать ввиду полной некомпетентности и никчёмности его сотрудников.
- Дальше скажу, что числилась у нас Солодова ведущим инженером, имела оклад в 240 рублей, то есть на 20 рублей больше, чем Шепилкина с Ляшкиной, и этим постоянно бесила и заводила обеих, заставляла против себя разные козни плести, враждовать и интриговать беспрестанно. Они-то обе москвичками были, МАИ, по слухам, закончили, считали себя чуть ли не академиками космонавтики. А тут какая-то залётная рвань из Московской области, из деревни по сути, да ещё и выпускница пединститута, их с окладом лихо так обошла, с высоким положением в секторе. Для них, амбициозных и самолюбивых евреек, это было непереносимо, как плевок в лицо… Хотя что такое 20 рублей, если вдуматься? Мелочёвка сущая - правда ведь? К тому же, Солодова без мужика жила, одна сынишку растила и воспитывала с ранних лет, который, к тому же, каким-то недоделанным был, ущербным в смысле здоровья; из-за чего плохо учился в школе, а потом долгое время не мог на работу устроиться. Мать у него была единственная кормилица, короче, которая его всю жизнь на себе и тащила… А у Шепилкиной детей не было, а денег было больше чем грязи на улице, которые она не знала куда и девать, в какую дырку засунуть. И Ляшкина, если её постоянные командировки иметь в виду, получала суммарно гораздо больше Солодовой. И не было у неё никого под крылом - ни детей, ни мужа, ни молодого любовника, деньги из неё сосущего. Чего им обеим, казалось бы, надо было беситься-то и на Светлану Алексеевну ежедневно шипеть?! “шпильки ей, бедной, совать и совать под кожу”?!... Так нет же - бесились и ненавидели “подругу Светку” всеми фибрами души, всё пытались её извести, выжить из отдела и института. Чтобы глаза им не застила, не мозолила своим видом, “плебейка” и “карьеристка” несчастная, как они её меж собой называли. По любому поводу обе к начальству бегали, и на неё всё “капали” и “капали”, и кляузничали, лили грязь - травили бедную и терзали как замёрзшую “Серую шейку” в проруби из одноимённой сказки. Как она, горемычная, этот их ежедневный психологический прессинг выдерживала?! - ума не приложу! И всё из-за каких-то лишних 20 рублей - будь они трижды неладны! Денег, которые они ей простить никак не могли, которые её над ними обеими поднимали и возвышали… 
- Но начальство наше, должное надо отдать, на эти бабьи интриги не реагировало и в обиду Солодову не давало; не позволяло двум закадычным подружкам её, лимиту областную, залётную, “с потрохами сожрать”. Да и глупо, недальновидно было бы с их стороны, согласись, безжалостно рубить сук, на котором весь наш отдел сидел - и здравствовал при этом... Я бы, Витёк, будь на то моя воля, Светлане Алексеевне и вовсе вдвое, а то и втрое оклад поднял - за её пахоту ежедневную, героическую, за стойкость и профессионализм. Деньги Захаркиной ей бы отдал с удовольствием превеликим, а ту выгнал бы с предприятия на х…р - в прямом смысле этого слова. Пусть бы она на панель шла работать с таким-то темпераментом и гипер-активностью, с такою вечно зудящей м…ндой, или в бордель. Своим бы прямым делом, наконец, занялась, баба, к которому склонность имела, - хачиков там развлекала и удовлетворяла, всю эту кавказскую и закавказскую рвань, им бы свои сиськи и письку показывала. Они бы оценили её красоту, и удовольствие бы ей доставили, дуре озабоченной и похотливой. Шпарили бы ночи напролёт по очереди и в разные щелки: мало бы не показалось… Может, поумнела бы там, чума, и чуть-чуть остыла и успокоилась…

22

Следующим шёл рассказ про Прошкина Валерия Геннадиевича, который я тоже отлично запомнил, до мелочей почти, и передаю по возможности точно его, напарника, собственными словами, для простоты, стараясь сохранять при этом ещё и авторские обороты речи, настроения даже и сочные выражения. Куда же без них!
- Прошкин этот, - с жаром рассказывал мне Валерка, сигареты меняя одну за другой и сам заводясь от своих рассказов так, что под утро уже как раскалённый чайник ненавистью кипел, не имея сил быстро взять себя в руки и остановиться, - Прошкин работал в нашем отделе старшим научным сотрудников, был кандидатом технических наук. Но и аспирантуру заканчивал, и защищался он у нас, в нашем НИИ Прикладной механики, - в отличие от Вадима, физтеховского питомца. А это было сделать достаточно просто, как я для себя понял за десять трудовых лет. Куда легче и проще, во всяком случае, нежели в образовательном или академическом институте: ума у нас для учёбы и для защиты много не надо было иметь, которого у него, у Прошкина, никогда и не было-то. А было лишь самолюбие непомерное от природы, да жажда славы и денег, которых он мечтал зарабатывать больше всех остальных, до которых, на пару со своей толстозадой супругой, он был страшно охочий… Было ему 45-ть, когда я пришёл, сидел он, как я уже сказал, в первой комнате, и ни с кем из сотрудников не общался и не дружил - принципиально. Потому что всех вокруг презирал, считал ниже себя по уму, по статусу и образованию. Кандидатов-то в нашем секторе, кроме него и Огородникова, больше и вправду не было: это - особый, штучный товар, “интеллектуальные цветы” на любом предприятии, “сливки”. И отношение к ним - особое… Поэтому-то всё, что я про него знаю, я узнавал от других - от мужиков-старожилов нашего отдела…
- Так вот, они мне поведали в приватных беседах в курилках, что когда мой тёзка Валерка ещё только-только пришёл к нам в НИИ после Бауманки, - он куда скромнее был, куда ласковее с сослуживцами, добрее и проще. Но уже и тогда был хитрющий как чёрт, пронырливый словно “жук навозный”, был себе на уме, как про него все в один голос рассказывали, выгоду за версту чуял, гешефты, льготы и привилегии. В этом ему и его молодая супружница активно помогала советами и подсказками, работавшая на нашем же предприятии в бухгалтерии и всё на свете знавшая от подруг, все лазейки и проходы к левым заработкам и кормушке. Через неё-то, супругу, он к нам в НИИ и попал: говорят, она за него бегала и хлопотала… А она тоже была баба страшно ушлая, по слухам, склочная и брехучая как собака Жучка, на большие деньги падкая, на космические зарплаты. Так что семейка у них подобралась знатная: они оба стоили и хорошо дополняли друг друга, образуя крепкий рабочий тандем…
- Итак, устроившись и покрутившись в нашем отделе с полгодика, обстановку научно-исследовательскую изнутри изучив, Валерка понял как дважды два, что ему для быстрого карьерного роста непременно надо писать и защищать диссертацию, становиться кандидатом наук. Это если он не собирается до конца дней своих простым инженером болтаться, безо всяких шансов выбиться “в люди”, в элиту, в руководящий состав. А диссертация его как волшебная палочка озолотит, позволит сразу же поменять статус и положение: перейти из инженерной категории (где как не пыжься и не крутись, и не рви задницу, выше должности ведущего инженера не прыгнешь и 220 рублей соответственно ближе к пенсии) в категорию научную. Понимай: позволит стать старшим научным сотрудником уже на следующий после защиты день, уважаемым человеком то есть, учёным, которых у нас было мало не только в отделе, но и в институте в целом, и у которых оклад отсчитывался от 260 рублей и выше. Это если со временем стать ещё и ведущим научным сотрудником, а потом и главным. У главного научного сотрудника нашего НИИ, для справки, оклад был почти что директорский. За такие денежки и перспективу стоило и побороться, так ведь. Валерка, во всяком случае, бороться решил, себя на борьбу настроил…
- Но чтобы диссертацию написать, одного желания было мало: кое-какие мозги всё же требовались, понятное дело, и знания, с которыми у него как раз была напряжёнка. Амбиции были, да, терпение и усидчивость, задница крепкая, как у бабы, железная от природы хватка, что если прихватит кого - не вырвешься. А с мозгами - проблема, увы: обидел его здесь Господь, обошёл умишком-то… И он, подумав-подумав, всё взвесив как следует и обмозговав, с женой своей посоветовавшись, которую во всём слушал, которой всегда потакал, - он решил к Огородникову прицепиться, приклеиться банным листом, новоиспечённому начальнику сектора. Который тогда как раз только-только появился опять в нашем отделе после скандального увольнения и годового отсутствия - и союзника себе искал, надёжного товарища по работе; да и по жизни - тоже… Вот Валерка и приклеился к нему, подружился, начал усиленно задницу Вадиму лизать; ну и просить, разумеется, помочь ему с диссертацией. Этаким агнцем перед ним себя выставил, гнида хитрющая, фанатом-радетелем больших дел, большой науки и космоса… Простодушный Огородников поверил ему, расчувствовался и размяк; после чего принял в его судьбе самое живое и самое горячее участие. Диссертацию, как знатоки уверяли, он ему в итоге и написал; а Валерке надо было на обложке только фамилию свою поставить, и выступить перед Учёным советом козырем… Он и поставил, и выступил, балы нужные за то получил, учёную степень; а до этого несколько лет из дома Огородникова не вылезал, членом семьи Вадимовой стал: не то сватом его, не то братом… А как диссертацию сляпал и защитил, прохвост, - про дом и семью учителя и благодетеля позабыл: жена Вадима на это сильно потом жаловалась, называла Прошкина свинтусом неблагодарным и паразитом…

23

В этот момент возле нашего шлагбаума остановились какие-то два молодых подвыпивших пацана, намеревавшиеся пройти на территорию: не по злому умыслу, а так - от скуки больше, от молодой дури. У нас такое часто случалось: метро же близко, палатки пивные, ларьки, сутками не закрывавшиеся, возле которых молодёжь и гужевалась, как правило, днём и ночью, а потом, “нажравшаяся”, колобродничала и чудила. Обычное дело для молодых и борзых - “нажраться” и чудить, искать приключений на задницу… Ну, в общем, пришлось выходить из каптёрки срочным образом, ругаться и не прошеных гостей прогонять. И только минут через десять, когда всё опять успокоилось и утихло, напарник свой рассказ продолжил.
- Итак, защитив диссертацию в 30 лет, - продолжил говорить он уже на улице, - до этого обыкновенный, самый простой и пустяшный инженер Валерка в эсэнэса сразу же превратился, маленького, но учёного; получил причитающиеся ему 260 рубликов в качестве оклада и огромные премиальные ежемесячно. Рублей на 180, в целом, увеличил он свои прежние инженерные заработки, несказанно обрадовался этому, разумеется, сотрудников как положено захмелил, банкетик даже небольшой в отделе устроил. Короче, сделал всё честь по чести, парень: тогда, по-молодости, был ещё молодцом… После чего он логично и законно, главное, потребовал себе от Огородникова ответственного участка работы, что соответствовал бы его новому окладу и уровню… И Вадим ему дал пред’старт - предстартовую подготовку платформы, если полностью, - действительно большой и важный участок полёта, который сам академик Кузнецов с товарищами ещё разработал и внедрил в технологический цикл на заре космической эры. Огородников этот участок заметно улучшил, придя в институт, доработал, довёл до совершенства, применив, как я слышал, даже и ряды Фурье для фильтрации различных технических помех и шумов на платформу при включении маршевых двигателей, чего у Кузнецова не было. Все эти свои наработки он Валерке и передал. А тот их дотошно выучил и запомнил слово в слово, цифра в цифру - на это у него умишка хватило. И стал после этого жить, не тужить: снимать “урожай” с чужих идей, мыслей и разработок.
- Своего-то он ничего в пред’старт не вносил, разумеется, - он на это в принципе был не способен: творцом и новатором быть. Работая с тридцати лет старшим научным сотрудником, он не написал ни одной малюсенькой научной статьи. Учёный хренов! Ни одной идейки на гора не выдал: работал, по сути, также, как у нас все инженера работали, простые, старшие и ведущие - по указке. Все они, или мы, тупо и бестолково выполняли чужие команды, чужие приказы: команды и приказы Огородникова - главным образом. И Прошкин вместе с нами такой же попкой был. А денежки в карман получал, как учёный-творец, как кандидат тех-наук: вдвое больше нашего то есть. И вёл себя с тех самых пор с сослуживцами достаточно высокомерно и гонористо. Ни с кем из отдела уже не общался и не дружил, повторю, не курил сигарет, не стоял на лестнице - презирал нас всех, скот поганый, за маленькие оклады и должности, за простодырство и неумение жить, в блатные места пробираться. Сам же занимался тем только, гордец доморощенный, что по восемь часов сидел за столом в своей комнате, обложившись бумагами, и вечно что-то делил и умножал, складывал и вычитал на любимой своей логарифмической линейке - ореол в доску учёного парня себе создавал, гения-самородка. Делал вид, хитрюга, что работает, что пашет в поте лица, чего-то там и куда-то двигает и толкает. Но на самом-то деле спал, и довольно часто, прикрывшись бумагами. Потому что работы-то у него, как правило, не было никакой - каждодневной, текущей, я имею в виду, - факт! Это мы, молодые парни и девушки, быстро для себя отметили. И невзлюбили Валерку, естественно, за такое его кривляние и лицедейство…

24

Всё время молчавший до этого и внимательно слушавший разговор, помнится, я в данном месте не выдержал и прервал напарника.
- Как же это так, не понял? - осторожно и тихо перебил я Валерку, не понимая последних слов. - Ты же только что сам заявил, что пред’старт - очень важный участок полёта. А человек, кто за него отвечал, не делал ни черта, якобы, - только “сидел и спал”. Неувязочка какая-то получается! Согласись?!
- Заявил, да. И что из того?! - с вызовом ответил Валерка. - Участок действительно важный, я и не отказываюсь от своих слов. Но он был давным-давно уже сделан, пойми. И принципиально нового ничего там не было, не  появлялось: Прошкин нового, своего туда ничего не вносил, категорически!… А работа его, которую я десять лет наблюдал, заключалась в следующем. Где-то за месяц до пуска ракеты к нам в институт с завода-изготовителя привозили платформу, которую мы должны были тщательно проверить на предмет годности её к работе. Ну, это как с новым телевизором, знаешь. Перед тем, как пускать телевизор в продажу, технологи ОТК обязаны проверить работу его основных узлов: блоков яркости и контраста, блока звука и чего-то ещё, что у прибора имеется. Так и с платформой нашей, точно так; хотя и гораздо сложнее всё, канительнее, ответственнее и ресурсо-затратнее. Но принцип-то проверки у телевизора и платформы один: это всё, Витёк, прописные истины я тебе рассказываю…
- Итак, новую платформу делали на заводе и привозили к нам. И наши специалисты на Стенде проверяли работу всех её основных узлов, датчиков и деталей. Записывали те показания в таблицу и отдавали нам в отдел, “учёному человеку” Валерке на экспертизу: на, мол, Валер, садись и сличай; ты, мол, у нас умный, всё на свете знаешь. А того дело было по полученным со Стендам цифрам понять: хорошо сделали работяги платформу - или нет; укладывается она в требуемые параметры - не укладывается; можно её, такую, пускать в полёт - или же лучше обратно на завод отправить, от греха подальше. Работа у него кропотливая и ответственная, безусловно, но тупая, как и работа бухгалтера или аудитора того же. Наукой там и не пахнет, во всяком случае, полётом фантазии, творчеством, новыми горизонтами… А дальше, если он видел, допустим, что все параметры в норме, всё тютелька в тютельку совпадает, он писал: «всё точно, номинал соблюдён», - ставил подпись и выдыхал спокойно, шёл курить. А ежели нет, если какой-то параметр отклонился от требуемого нами, разработчиками, номинального значения, - он шёл к Огородникову и докладывал ему об этом: что так, мол, и так, Вадим, непорядки, мол, с новой платформой. А тот тогда уже садился и скрупулёзно проверял сам; и потом единолично решал: можно с таким отклонением использовать платформу в полёте - или всё-таки лучше её обратно на завод вернуть, на доработку, а пуск пока отложить. Совещание, если что, собирал по этому поводу с начальниками отделов, директору сообщал, звонил на завод-изготовитель: детали уточнял и согласовывал, причины сбоев и неполадок. Мороки много, как правило, возникало, шума и гама разного: потому что дело-то было связано с переделками и лишением завода-изготовителя премий, тринадцатых зарплат. А следовательно - и переносом пусков. Из-за этого-то всегда и бывал скандал, когда дело денег касалось, задержек с их выплатами и отсрочек.
- Но к Валерке-то это всё отношения уже не имело, ибо в дальнейшей работе сам Прошкин участия уже не принимал. Он, как мавр, своё дело сделал и мог спокойно идти к себе и дальше продолжать спать, до следующего полёта и испытания, которые случались у нас, как мне помнится, два-три раза в год - не чаще. Вот он два-три раза в год и работал у нас по нескольку дней, пока статистику проверял стендовых испытаний. А всё остальное время у него работы не было, фактически. Дальше уже начинался цирк-шапито, или театр самодеятельный, клоунада, когда он занимался тем, в основном, что имитировал бурную деятельность перед своими сотрудниками, “переливал из пустого в порожнее”, “из мухи слона раздувал”. И всё, и вся его, как говорится, песня!... Представляешь, Витёк, какая мелкая и подлая была душонка у человека! Сидеть и сидеть за столом годами, задницу тренировать, ядрёного работника из себя перед всеми корчить, учёного. А когда силы кончались - спать. Но так, чтобы этого никто не видел и не догадывался…
- Я, между прочим, сам его сонного несколько раз заставал, когда приходил к нему с чем-нибудь по работе. Заходил к нему в первую комнату, где он у самого окна сидел, спиною к остальным сослуживцам, тихо подходил сзади, чтобы он не слышал: «Валерий Геннадьевич, - говорил, - вопросик задать можно?» А он сидел и не слышал меня, спрятав слипшиеся глаза за толстыми стёклами очков, и сладко при этом посапывал... Я его, бывало, легонечко так трогал за плечо, толкал, осторожно разбудить старался. Он вздрагивал, морщился, открывал глаза, видел меня, улыбающегося, - и тут же испуганно хватался за логарифмическую линейку и начинал судорожно её пластиковый курсор взад и вперёд гонять по корпусу: что-то там истерично высчитывать будто бы, перепроверять, что уже тысячу раз было просчитано и проверено. И, знаешь, так это всё глупо и смешно у него выходило до безобразия, пошло и театрально, по-детски прямо-таки - что мне становилось досадно, право-слово, а порою и вовсе противно от такого его кривляния. Так одни только дети малые поступают в детском саду, правда ведь, перед воспитателями выделываясь. Но уж никак не взрослые 45-летние мужики, сотрудники солидного института… 
- Но люди-то видели всё, людей не обманешь, Вить. Ни старых, ни молодых. Мы прекрасно видели, что он - лицемер, пустозвон и актёришка доморощенный. Потому и чурались его, и презирали дружно. Даже и неискушённая молодёжь... Мы презирали его, он - нас. “Стену” возвели друг от друга непроницаемую. Работали рядом вроде бы, а совсем почти не общались, да и не знались тоже. Зачем, на кой ляд надо было нам с таким скоморохом знаться, шутом гороховым и себялюбцем?… У нас, молодых специалистов, если работы нет - мы сидим и в открытую дурака валяем: газеты читаем, журналы разные, кроссворды отгадываем, анекдоты травим, гири тягаем с гантелями на спор и перегонки, с девочками амурничаем. Ну а почему нет-то? почему? - коли работу нам не дают наши руководители. Мы что ли в том виноваты?! Мы свою праздность и свой пофигизм ни от кого никогда не прятали и бурную деятельность не изображали. Как, к слову сказать, и многие “старики”: Солодова Светлана Алексеевна та же, Шипилкина с Ляшкиной, другие. Да и правильно, и надо так! Чего кривляться-то и выпендриваться?! Перед кем?! Себя уважать перестанешь за это кривляние, за цирк бесплатный на потеху всем…
- А у Валерки нашего иные проблемы были и иные взгляды на жизнь - до ужаса подлые и лицемерные. И от этого - весь его самодеятельный каждодневный театр и пошлая клоунада. Ему расслабляться было никак нельзя, потешному “научному учёному”: он ведь вдвое больше нашего получал - и хорошо помнил об этом. И ему требовалось этот свой высокий в отделе статус постоянно доказывать и подтверждать - чтобы лишних пересудов и сплетен не возникало в трудовом коллективе. Чтоб не сказали сотрудники, не дай Бог, что вот, мол, сидит у нас человек по прозвищу “Пронька”, старшим научным числится, деньжищи лопатой гребёт - и палец об палец не стукает, прохиндей: спит и спит только, да кроссворды вместе с нами отгадывает, балагурит и развлекается. Разве ж, мол, честно это? - зададутся справедливым вопросом люди, - разве ж по совести?... Возьмут однажды, да и возмутятся все, к ответу его призовут, к порядку. А то, глядишь, и вовсе созовут собрание и попросят лишить его научного звания и большого оклада. Вот было бы хорошо - на место его, козла, поставить!... В академических институтах, вон, как мне приятели рассказывали, научные сотрудники регулярно обязаны были отчитываться перед руководством, кандидатские минимумы сдавать - подтверждать свои научные должности и звания изобретениями, статьями и книгами. А у нас этого и в помине не было никогда. Вот и плодились в наших оборонных НИИ такие вот пустозвоны и дармоеды “Проньки”…

-…Ну и что он, действительно ни черта не делал всю жизнь? - слушал напарника и всё удивлялся я, прямо-таки диву от услышанного даваясь. - Или же ты преувеличиваешь, Валер, наговариваешь на человека? Ну как этот так: кандидат наук - и бездельник?!
- Два-три раза в году только работал, я же тебе толкую: новую платформу на годность или негодность проверял, - услышал я горячие слова в ответ, простодушные и абсолютно-искренние. - Вот и вся его “научно-исследовательская деятельность”, весь вклад в “трудовую копилку”. Поклясться в этом могу своим и близких своих здоровьем! Зачем мне надо, подумай, на кого-то там наговаривать, мужика напрасно хулить и чернить?! Я, как-никак, человек православный и крещёный!... А платформу проверит, в полётном журнале распишется, ежели всё в порядке, и после этого дальше спит - до следующих испытаний и пусков. А когда проснётся, глаза продерёт - что-то там усиленно считать начинает, какие-то новые левые таблицы чертить, графики, которые от него никто никогда не требовал, которые годами в шкафах пылились, не нужные никому. Это он так выделывался и “кувыркался” перед нами, засранец, этаким мишкою дрессированным представал - за лишний “кусочек сахара” и похвалу, и последующее молчание… Но мы-то знали, повторю тебе ещё раз, уясняли это достаточно быстро, что его пред’старт так называемый, которым он всю жизнь занимался, с 30 лет, любой инженер у нас при желании сделал бы с окладом в 150-160 рублей. А ушлый Прошкин за это от государств 260 рубликов получал. А вместе с премиями - 400 с лишним. Не слабо, да! Согласись, Витёк, подтверди! Вдвое больше любого из нас, молодых специалистов то есть. И на сотню больше даже, чем получали наши чопорные еврейки, Шепилкина с Ляшкиной, которые люто его за то ненавидели: до головных болей, прямо-таки, до трясучки в руках и губах… Ему, говнюку, повезло ещё, что они отдельно сидели и не видели его неделями. А то бы они ему спокойного житья не дали: каждодневными скандалами и придирками его бы с потрохами сожрали и извели, волком заставили взвыть, уволиться от нас к чертям собачьим… И правильно сделали бы, надо сказать, если б его сожрали и выжили. Я был с ними обеими в этой их лютой ненависти солидарен: сам его на дух не переносил, дундука лицемерного, хитрожопого. Потому что также как и они считал, что наш вечно-спящий “учёный человек Пронька” оклада своего повышенного не заслуживал, ну просто никак!...

25

- Только ему-то, жуку навозному, на нашу всеобщую к нему ненависть и презрение было глубоко плевать, - с горечью в голосе и во взгляде закончил рассказ про Прошкина Валерия Геннадьевича мой подуставший напарник. - “Бабки-то” свои шальные он ведь всё равно получал - регулярно, “5-го и 20-го”. Получал - и за них потом незаменимого трудягу из себя корчил: годами сидел и логарифмическую линейку мучил-терзал, изображал неувядающий трудовой порыв и вечную занятость. И нам всем показывал заодно: каков он есть молодец, какими делами ворочает неподъёмными и бесконечными. Не то что все мы, мол, нахлебники-дармоеды, не годные ни на что - только на трепотню, гулянки праздные и развлечения.
- Сам бездельничал всю жизнь, сволота, да ещё и помощницу себе для этого взял, третью обитательницу первой комнаты, старожилку Клавку Котову, про которую особый рассказ, которую я, Витёк, до сих пор не могу вспоминать без ужаса и содрогания.
- Что же это за баба такая была ядрёная, - язвительно ухмыльнулся я, поражаясь услышанному, - которая такие эмоции бурные в тебе до сих пор вызывает, спустя пару лет?
- Это не баба, Вить, - чудовище настоящее, ведьма! Кусок дерьма на двух лапках, «вонючка американская», как мы, молодые ребята, её про меж себя называли, что странствовала по институту изо дня в день, как приведение, и всем настроение портила.
- Круто ты про неё! - ещё громче засмеялся я, дивясь словам напарника. - Здорово она тебя, по всему видать, доставала.
- Она не меня одного - весь наш сектор доставала, зараза этакая: и старых, и молодых. Вонючая и злобная была ужасно! Хотя росточек имела метр-пятьдесят всего, и весила не более 40-ка килограммов: “бараний вес”. Но злобы в ней было как у слона, которую она ежедневно на всех выплёскивала… Помнится, когда я только-только пришёл в институт, ей лет сорок было по возрасту. Хотя, если бы не седые волосы, она больше б школьницу напоминала по виду, ученицу старшего класса… Как потом выяснилось, она и по развитию, по знаниям школьницею была: какой-то техникум 20 лет назад закончила, по слухам, - только-то и всего. Может быть даже и кулинарный, кстати, как и наш “потомственный колхозник и хлебороб” Партос - и такое вполне возможно! Не удивлюсь! Но работать припёрлась к нам в институт, да ещё и в отдел теоретический, чем в точности копировала и воспроизводила ситуацию, которую ещё Ильф и Петров талантливо описали в «12-ти стульях» на заре советской эры... Помнишь, Витёк, там у них в романе поэт знаменитый был, Никифор Ляпис-Трубецкой, который своими балладами про Гаврилу всех редакторов задирал, одна из которых называлась «Баллада о подмене» и начиналась так: «Хоть был пожарником Гаврила, Гавриле дали фильм снимать». Вот и в нашем славном НИИ Прикладной механики подобные подмены и несуразицы регулярно происходили, и подобный бардак, начиная с момента образования, - с трудоустройством Партоса связанные, Тани Захаркиной, Котовой Клавки, других похожих же деятелей, про которых рассказ впереди. Попадали подобные Гаврилы к нам каким-то невероятно-непостижимым образом, окапывались, прочно корни пускали, в стаи объединялись паразитические - и жрали наш институт изнутри как глисты прожорливые, или блохи. Крепко друг за друга держались все, прямо на смерть стояли, стеной. И выкурить их с предприятия, уволить или же сократить не было никакой возможности. Ни у кого…
- Как и почему такое случалось, такая абракадабра дикая и немыслимая? - поди теперь, разбери. Тут сам чёрт, как говорится, голову сломит, если копаться и разбираться начнёт. Не то что я, раб Божий Валерий. Знаю только одно, проработав с этой гадюкою Клавкой бок о бок 10 лет, основательно с ней познакомившись и изучив, что она синус от косинуса не отличала толком, натуральный логарифм от десятичного. Что, впрочем, не помешало ей старшим инженером в итоге стать, к моему в институт приходу, и в 200-ти рубликов оклад себе выбить на сладкое житьё-бытьё. Не слабо, да?! Плюс к этому - премии ежемесячные, тринадцатая зарплата и всё остальное, прибыльное и капитальное, про что я неоднократно и сознательно тебе, Витёк, уже сообщал, на чём упорный акцент делал… У нашей похотливой Захаркиной, правда, столько же было, - но та хоть институт какой-то левый закончила, поднатужилась - и корочку заимела, для проформы диплом. А эта ведьма себя и левым дипломом не захотела насиловать-утруждать, хлопотами учебными, вечерними или заочными, что по окончании Великой Отечественной войны входили в нашей стране в моду. Фильм “Весна на Заречной улице” помнишь? - как там работяги с Мартена по вечерам учиться в школу ходили, образование получать... А она за модою не гналась, кошка драная. Принципиально! На хрена это было нужно ей, такая пятилетняя морока?! - коли у неё по жизни мохнатая лапа и железная хватка имелись. Ей такого спасительного набора было вполне достаточно.
- А что же это у неё за родственники такие были, интересно, которые её, выпускницу техникума, к вам устроили? - вклинился, наконец, я в рассказ, когда уставший Валерка передохнуть решил, за очередной сигаретою в карман потянулся. - Крутые, наверное?! Да?!
-…Не знаю, Витёк, не знаю, честное слово, - через продолжительную паузу усталый ответ последовал, когда Валерка пару глубоких затяжек сделал и дымом табачным чуть-чуть успокоил себя. - Мне не у кого было про это узнать. Молодёжь такой информацией не обладала, естественно. А со “стариками” нашими, Солодовой Светланой Алексеевной, Шепилкиной с Ляшкиной, я по душам никогда и не беседовал-то, не пытался даже: они от нас отгораживались в силу возраста, на расстоянии нас держали, девчат и пацанов… А старожилы из соседних отделов и секторов тоже про неё ничего не рассказывали в курилках: она для них слишком мелкой фигурой была, по-видимому, как блоха, с которой они по работе редко когда пересекались-сталкивались; встречали её мельком на предприятии по нескольку раз в год, и проходили мимо - только-то и всего. Ну и чего им про неё рассказывать-то? Много чести.
- Знаю только, что она сразу же к Прошкину прицепилась пиявкой, как только он диссертацию защитил и эсэнэсом стал; ну и потребовал себе, ввиду этого, постоянного помощника: так у нас полагалось. Вот она таким помощником у него и стала, девочкой на побегушках. На Стенд вместо него бегала за результатами, потом Валерке их приносила; в другие отделы наведывалась с бумагами от него. Шестерила, короче, лакействовала, спину усердно гнула на первых порах - чтобы его умилостивить, ублажить, привязать к себе крепко-накрепко. И он действительно был очень доволен ею, очарован прямо-таки; перед руководством хлопотал за неё, на все лады расхваливал-рекламировал, цену ей набивал как ценному специалисту. Да и родственники Клавкины сложа руки не сидели, видимо, тоже интриги плели…
- В итоге, после дружбы с Валеркой она сразу же в гору пошла: сначала инженером стала, как я уже говорил, а потом ещё и старшим. Это без образования, повторю, без элементарных знаний и навыков!... Но это почему-то никого у нас не смутило особенно-то и не напрягло. Саму Клавку - тем паче. Она получила себе 200 рублей оклад довольно быстро - и успокоилась на том: поняла, что это для неё, дуры неграмотной, потолок, что больше ей без диплома уже не заплатят… Ну, нет, так нет. И на том спасибо, как в народе у нас говорят, и низкий поклон за заботу. Всё своё она ведь уже получила - за глаза, что называется, и через край. И после этого она стала рядом с Валеркой сидеть, кривые ножки вперёд вытянув. Под её столом небольшой стульчик всегда стоял, лично для неё приготовленный. Вот она на нём ножки свои и держала, отдых давала им - потому что на высоченных каблуках по институту всегда ходила: росточку этим, солидности себе добавляла, пигалица. Сидит, бывало, рядом с начальником и в окошко мечтательно смотрит-щурится - и балдеет, стерва, от солнечных бесплатных ванн, энергией дармовой заряжается. Она тоже у нас у окна сидела, спиною ко всем остальным. Прошкин - с левой стороны от входа; она - с правой. Меж ними - узкий проход…Тот сидит, спит, слюни сладко пускает на солнышке. А она сон его охраняет. Идиллия!...
- Потом, когда ей надоедало сиднем сидеть, когда задница её отекала и напрягались нервы, она поднималась и начинала к молодым сотрудницам приставать, которые в комнате рядом располагались. То они это не так сделают, как чокнутой Клавке кажется, то говорят не то или же очень громко. Вот она и бросалась на них ежедневно пантерою, а они от неё отбивались все как могли, как им их характер и воспитание позволяли… В первой комнате из-за этого начинался бардак, шум и гам поднимался ужасный, визг до небес вперемешку с нецензурной бранью. А мы во второй комнате сидели, слушали наших брехавших баб - и от души потешались… У нас стенки-то между комнатами в отделе стеклянные были: всё было слышно хорошо, что у соседей делается. Вот мы и кайфовали от ежедневных скандалов и склок, что злыдня-Клавка устраивала. «Ведьме-то нашей опять моча в голову стукнула, - говорили с улыбкой. - Опять у неё, неёб…ной, месячные начались».
- А что, и она у вас незамужняя была, что ли? - эта Котова ваша? Как и Ляшкина с Захаркиной? - помимо воли слетел с моего языка законный вопрос.
- Да, была, - подтвердил Валерка моё предположение. - Только если эти две кулёмы замуж очень хотели и об мужиках постоянно думали, везде про то говорили вольно или невольно: мужики у них не сходили с уст. То этой ведьме мужики были не нужны совсем - и даром, как говорится. Она, похоже, стопроцентной лесбиянкой уродилась, - вот старой девой всю жизнь и прожила, горемычная, мужиками ни разу не щупаная, не тронутая. Со всеми вытекающими отсюда, как ты понимаешь, Витёк, последствиями, психическими болезнями и извращениями… Оттого-то она и испытывала к своим молодым соседкам по комнате, как я теперь понимаю, совершенно особые чувства, какие-то абсолютно дикие, бурные и неестественные: “доставала” девушек по любому поводу, вечно цеплялась и придиралась к ним, в словестный контакт, в перепалку ежедневно вступала; выплёскивала на них дурную энергию, короче, что скапливалась внутри. Девчонки-то наши замужними были, как правило, нормальными, то есть, здоровыми, и для неё как потенциальные половые партнёрши потерянными. Вот она и бесилась от этого - от безысходности и тоски, - срывалась раз за разом на них, бросалась на девушек и на других по любому поводу, истерики закатывала и блажила, матюками поливала всех, кто под горячую руку ей попадался, словами самыми непотребными награждала. Ужас, что вытворяла, стерва, какие спектакли закатывала регулярно! Не хочется даже проделки её и вспоминать - до тошноты противно... Но мы, молодые парни, на это не отвечали, на её каждодневные беснования и закидоны, не опускались до ругани, мата, рукоприкладства, тем более, - держали себя в руках. Понимали прекрасно, что с этой озабоченной и полоумной извращенкою лучше не связываться, лучше подальше от неё отходить. А иначе себе же дороже выйдет… И отходили: куда деваться-то?! Хотя и с трудом, сознаюсь, с ухмылками ядовитыми и недобро-прищуренными глазами, в которых много разного можно было прочесть, при желании-то, что мы к этой чокнутой и бесплодной бабе в себе носили…
- Я, Вить, когда только пришёл в институт, ничего этого ещё не знал, что от Клавки надо подальше держаться. Сел как-то раз, помнится, рядом с ней за компьютер: что-то там нам вдвоём надо было для Огородникова посчитать. Она мне на мониторе показывает результаты пальцем, а мне сбоку-то было плохо видно: от лампы настольной отсвечивало. Я машинально нагнулся к экрану и грудью дотронулся до неё, до плеч и спины её ненароком коснулся. Так она от этого моего прикосновения как затряслась вся, глаза свои помутневшие как закатила, бельма вытаращив и спину дугою выгнув! - и давай ногами своими сучить, тощие ляжки истерично тереть друг о дружку, что мне аж страшно стало! И мерзко одновременно, противно! Чего это, думаю, с ней? - припадочная что ли? Сейчас ещё пена изо рта повалится, думаю, не дай Бог, и она на меня как кошка дикая кинется. И что тогда делать?! куда бежать, прятаться?! где спасение искать?! Ужас! Ужас!... Короче, испугался я основательно, по-настоящему тогда перебзд…л, вскочил и отошёл от неё - подождал в сторонке минуту-другую, пока она успокоится и утихнет, в себя придёт. И больше с тех пор старался с ней по работе не пересекаться. Ну её к лешему, решил, психопатку припадочную.
- А чего это с ней такое было-то, Валер? - удивлённо поинтересовался я, впервые слышавший про лесбиянок и проблемы женские, совсем нешуточные, как выяснялось, с нарушением традиционной половой ориентации связанные, с больной психикой.
- Хрен её знает, Вить! Я что, доктор что ли!.. После этого обходил её стороной - и всё. И только удивлялся в первое время, чего это она такая бешеная и злобная сверх всякой меры, чего ежедневно кидается на всех, ненавистью кипит и исходит. Неужели же только из-за того, что неудовлетворённая и нетраханная по жизни, что пару себе не может найти, дурную энергию выпустить, как все нормальные выпускают - через постель… А потом уж узнал от Светланы Алексеевны по секрету, когда мы с ней как-то раз вдвоём на АЦК сидели и программы гоняли на ЭВМ, что наша Клавка, оказывается, - еврейка по матери, полукровка то есть. И сразу же мне всё стало ясно, как Божий день, “сложился пазл в голове” - как говорится…
- Я тебе уже пояснял, Витёк, в прошлые смены, что еврейки-полукровки - это такой комок оголённых нервов, такой динамит ходячий, который если взорвётся однажды - мало не покажется никому: в клочья всё и всех разнесёт, вдребезги. И это - от неприкаянности, как я тебе уже пояснял, от хронической обречённости и неудельности. От русского-то берега, повторю, они уже как бы отбились, а к еврейскому берегу не прибились ещё: их туда не пускают. Категорически. Чистоту крови и расы раввины строго блюдут, древний завет исполняют. Это - общеизвестно, этому их ещё их вождь Моисей достаточно жёстко учил посредством расовых законов, полученных от самого Яхве на горе Сион: бороться за чистоту крови и не допускать даже и под страхом смерти смешанных с гоями браков. Там, в их сплочённой иудейской среде, это самым тяжким грехом до сих пор считается… Вот из-за этого кровосмешения все их, евреев-полукровок, проблемы, все беды с истериками и проистекают. Так, во всяком случае, кажется со стороны: лично мне кажется…
- А у Клавки проблемы были вдвойне, а то и втройне даже - потому что она была мелкая как блоха и совершенно необразованная, дикая. А, стало быть, - и не авторитетная в коллективе, как та же двоечница в классе, как второгодница, которую все шпыняют и презирают. Тут поневоле сбесишься, согласись… Наша Ляшкина Галина Павловна тоже ведь полукровкой была, и нетраханной истеричкой вдобавок, как и Клавка. Два-три слова нормально скажет, помнится, спокойно и тихо, а потом на визг переходит из-за своих половых проблем, “захлёбывается” при разговоре, белой пеной на губах покрывается. И это было делом понятным и объяснимым, с медицинской точки зрения если судить, да и с нравственной - тоже... Поэтому-то ей, старой одинокой женщине, этот визг её можно было как-то простить. И прощалось всеми. А куда деваться-то?!… Но с нами, молодыми сотрудниками и сотрудницами, она нормально себя вела - по жизни и по работе. Беспричинно на нас никогда не кидалась, не срывала зло - держала себя в руках в общении с молодёжью, или старалась держать, если точнее. Потому что нас за мелюзгу считала, по-видимому, этаких букашек-козявочек, связываться с которыми ей, ведущему инженеру и выпускнице МАИ, было бы западло, наверное, ниже её достоинства - руки о нас марать. Она, надо отдать ей должное, цену себе всё-таки знала…

26

В этот момент у Валерки опять закончились сигареты, что при такой-то частоте его курева было и не мудрено. Заметив это, я, не задумываясь, свои ему опять предложил. И напарник с удовольствием принял тот мой скромный ему подарок.
- А у полоумной Клавки всё было совсем не так, всё по-другому было, - глубоко затянувшись ядрёной “Примой” и просияв, продолжил дальше рассказывать мне Валерка про свою недоделанную сослуживицу. - По жизни-то она хотела всех ненавидеть и презирать: так её матушка воспитала с рождения, да и частичка еврейской крови её к тому же подталкивала и настраивала. Но для этого ей не было дадено ничего, увы, как той бодливой корове из русской пословицы. Она была маленькая и невзрачная как лилипут, а вести себя хотела со всеми как слон в посудной лавке или носорог в Африке - хотела по жизни всех давить и ломать, топтать и мять без разбора. Только так, и никак не иначе! Такой был в голове её с рождения заветный план, как я его себе представляю!… Но с такой психологией и настроем, понятное дело, ей бы в ЖЭКе надо было работать, заведовать там мётлами и лопатами, дебильными дворниками командовать, выходцами из Средней Азии, на них срывать зло. Там бы у неё это может и получилось, как знать. Там такое поддерживается и приветствуется... Но вести себя “носорогом” в крутом институте, куда она, чума необразованная, когда-то попала дуриком и где держалась исключительно благодаря заступничеству родственников и друга Валерки, - нет, такое борзое поведение в нашем НИИ для неё было изначально недопустимым, априори что называется. Во всяком случае, мы, молодые образованные инженера-специалисты, её за ненормальную все считали, за дурочку; да ещё и за бабу достаточно подлую и двуличную, за интриганку; как на пугало огородное на Клавку всегда смотрели или умалишённую, вечно подсмеивались над ней, чувырлою недоделанной, посмеивались и потешались. Чем её на корню убивали, по-видимому, радости жизни лишали, здоровья, спокойного ночью сна. Она такое наше подчёркнуто-презрительное отношение к себе, похоже, с немалым трудом переносила. Если переносила вообще.
- Потому-то, наверное, я так думаю, постоянно и забегала в нашу вторую комнату, где мы, молодые парни, сидели, и говорила громко, ни к кому конкретно не обращаясь: «Да у нас тут одни дураки работают, неучи и неудачники». После чего разворачивалась, счастливая, и гордо уходила прочь, считая, наверное, как она сильно этим высказыванием нас всех унизила и оскорбила, с грязью смешала, с землёй. Вот, мол, умники хреновы, смотрите на меня и локти кусайте. У меня, мол, образование десять классов и коридор, а получаю я больше вашего. И должность у меня выше, которую вы не скоро получите; если получите вообще. Потому что вы все тут - дураки, а я, мол, умная и ловкая как бестия. Завидуйте поэтому мне - уродцы псевдоучёные!… Мы, когда такие её истеричные забегания видели, - только смеялись вослед и говорили громко, с надеждою, что она нас слышит: «У Клавки-то нашей много говна опять в животе скопилось, что аж через край хлещет как ржавая вода из трубы. Вот она и бегает, и ярится, дерьмо на всех льёт. Бл…дь недоделанная! Чума! Жертва оборта!»… Не знаю, слышала ли она эти наши слова или нет. Но если слышала - бесилась, наверное, пуще прежнего в коридоре, волосёнки на голове рвала и вокруг себя раскидывала как в дурдоме…
Не знаю, бесилась ли Котова Клавка, - но я от последних слов напарника, помнится, сильно напрягся и побледнел, весь закипел злобою….
- А чего вы ей глотку-то не могли заткнуть, не понимаю, чего оскорбления в свой адрес сидели и терпели все? - спросил сурово Валерку. - Чего у вас в институте парни такие теплокровные были, как чухонцы, и “толстокожие”. У себя на заводе мы бы ей, этой вашей сучке драной, её рот поганый быстро бы заткнули - грязной тряпкой или носком. А может и того лучше: подловили бы где-нибудь после работы и поучили бы уму-разуму, как человеком быть, и как прилично вести себя в коллективе. Юбку задрали бы на спину, зажали голову между колен и высекли хворостиною, ягодицы с ляжками изорвали в кровь: чтобы неделю на задницу не смогла сесть, стерва языкатая, чтобы хорошенько помнила. Такое людям прощать не следует, Валер, пойми это. Потому что потом они тебя и вовсе с грязью смешают, если не дашь отпора. Это - азбука человеческих отношений, неписаные древние правила общежития…
- Да ну её к лешему, эту “вонючку американскую”, - не сразу последовал тихий ответ напарника, и даже чуть обречённый, как показалось. - С ней же хлопот потом не оберёшься, Вить, и проблем. Она же склочная была ужасно. Склочная и ядовитая. Сто заявлений начальству потом накатала бы, сто справок от врачей собрала об избиении и изнасиловании, подтянула бы к этому делу правозащитные организации, где одни евреи сидят, её сородичи, и зубами щёлкают. Такой бы визг и хай всем кагалом подняли - не приведи Господь! Целый показательный процесс непременно организовали бы, наподобие Нюрнбергского, про проделки “русских фашистов”. И нас поувольняли бы всех за эту подлую гнусь, дипломов лишили, громадные штрафы на каждого повесили в качестве компенсации за моральный ущерб. И это - в лучшем случае, в самом для нас лёгком. Тут и к гадалке не надо было ходить - чтобы понять, что так оно всё и выйдет…
- С ней, не поверишь, но даже и Огородников, начальник её и наш, последнее время не связывался, когда ему помощь была нужна - на компьютере что-нибудь напечатать. Приходит, к примеру, он в первую комнату с бумагами, где у нас молодые девчонки сидели, как я уже говорил. А девчонок, допустим, нет - или в отгулах, или в декрете, или вообще уволились. Нету никого, короче, одна Клавка сидит, кривые ножки вперёд вытянув… Он к ней подходит, просит помочь, бумагу набить и потом на печать вывести. Плёвое, в общем-то, дело, пятиминутное. Сам-то он компьютер вообще не знал, включить не умел даже; только алгоритмами исключительно занимался и формулами, чистой теорией то есть, идеологией - не машинами. Да и правильно: зачем это было ему; время и силы лишь отнимало бы… Ну вот. Подходит он, значит, к бездельнице-Клавке и говорит: «помоги, Клав, возьми и напечатай». А та его откровенно шлёт на три буквы и отвечает с вызовом, что она давно уже, мол, работает старшим инженером в отделе, что подчиняется лично Валерке Прошкину и больше никому, и что печатать бумаги для неё по этой причине слишком мелко и унизительно. Девочки, мол, сопливые пусть печатают: это, мол, их работа, тупая и неквалифицированная… «Ты же видишь, Клав, что их никого нет сегодня, - отвечает ей на это Вадим Александрович холодно, бледнея и заводясь от подобного хамства, кулаки машинально сжимая. - А ты сидишь, прохлаждаешься, ножки вперёд вытянув. Возьми и напечатай ты, коли так, поработай раз в месяц хотя бы. И так ведь годами сидишь, бездельничаешь и в окно смотришь». «Когда мне Валерка работу даёт, я работаю, не сижу, - отвечает на это Клавка с вызовом, со стула своего остервенело вскакивая и на Огородникова как на вражину зыркая, готовая его разорвать. - А почему твои подчинённые шляются непонятно где, - я не знаю и знать не хочу! Это - твои проблемы! Плохой ты начальник, значит, коли всех распустил. Вот сам тогда и работай! А я за других пахать не намерена. И не буду! Я тебе не девочка на побегушках! Знай…» И после такой тирады она разворачивается и уходит из комнаты прочь, напоследок ещё и зло хлопнув дверью: по институту идёт гулять, стерва, застоявшуюся кровь по жилам гонять, а попутно грязь лить на обескураженного от подобного хамства начальника… А Огородников стоит, как оплёванный, и думает, что ему дальше делать: сквозь землю от стыда провалиться, или Клавку догнать и на куски разорвать. Ведь получается, как не крути, что он для саботажницы и бездельницы Клавки давно уже не начальник…

27

- Представляешь, Витёк, какие у нас в секторе порядки существовали диковинные; какие работали гниды в должности научных сотрудников и инженеров! - переведя дух и нервно обтерев ладонями пересохшие от рассказа губы, ещё и откашлявшись громко потом, продолжил Валерка далее говорить, при этом и сам предельно разволновавшись; будто бы это не начальника, а его самого вздорная глупая баба на три буквы посылала когда-то, откровенно плевала в лицо. - Один м…дак недоделанный, Прошкин, пролез когда-то в учёные, по факту никогда не являясь им, выполняя чисто бухгалтерскую работу из года в год, абсолютно тупую и нудную, но получая за неё сумасшедшие деньги, отгородившись ими от нас, низкооплачиваемых. Другая сучка драная, Клавка Котова, “боевая подружка” его, не имея вообще никакого образования, пролезла в инженера всеми правдами и неправдами, и стала вести себя дерзко и нагло со всеми, и вызывающе; хотя должна бы, просто обязана была быть в нашем отделе тише воды и ниже травы, мышкой-норушкой этакой… Говорили, правда, что она именно такой и была первые-то годы, услужливой и угодливой до тошноты, что прямо-таки ластилась и ласкалась ко всем, к начальству - в особенности: оклад себе всё просила, змея, и должность хорошо-оплачиваемую. Плакалась, что денег будто бы ей не хватает, и приходится занимать. Потому что живёт-де вдвоём с больной матерью, пятое-десятое; сама-де больная вся. Помогите, мол, люди добрые, православные, не дайте с голоду помереть.
- Её и пожалели, ведьму, расчувствовались, распустили нюни - и из лаборанток в техники перевели; а потом и вовсе старшим инженером сделали, старую одинокую деву, маленькую и страшненькую безнадюгу, претворявшуюся овцой… А эта овца как только своего добилась в плане денег и статуса, да ещё и под Проньку нашего плотно легла, сделавшегося для неё этакой мощной “крышей”, - всё, сразу же шкуру овечью сбросила за ненадобностью, ощетинилась и оскалилась по-звериному, окрас поменяла свой. И такой матёрой волчицей предстала, у которой вместо зубов - клыки, а под платьем шерсть, - что не приведи Господи было с ней в узком проходе встретиться - загрызёт! Начальников, и тех на три буквы слать принялась чуть ли ни ежедневно. Не говоря уж про нас, простых смертных. У неё, дескать, теперь только один Пронька начальник, - с ухмылкою говорила. - Остальные ей не любы и не интересны, остальных она в гробу видела вообще, в белых тапочках! Она и сама уже чуть ли ни научным сотрудником стала - младшим только, или помощником младшего. Ей теперь никто не указ!… В общем, отгородились от сектора оба этих ушлых деятеля со временем капитально - непробиваемой бетонной стеной, - и в ус себе не дули потом, жили и не тужили. Тот годами сидел и спал, “научный учёный” долбаный, как мы его всегда называли, а эта м…ндосья ему помогала, видите ли, сон его охраняла, отгоняла комаров и мух. И попутно всех работяг презирала: Огородникова, Солодову, других… Не слабо оба устроились, короче. Правда же, Витёк?! Особенно Клавка эта, которая по идее-то должна была бы “пахать” и “пахать”, и молчать в тряпочку; которая обязана была выполнять у нас самую неквалифицированную работу…

28

- А чего её этот ваш Огородников приструнить-то не мог, не пойму, хабалку такую?! Той же премии её лишить, например, понизить в должности - наказать как-то, осечь, прищемить ей хвост, чтобы поумнела баба, - досадливо тряхнув головой, пуще прежнего возмутился я, слыша подобную мерзость. - Разве ж можно начальнику допускать подобное к себе отношение подчинённых! Даже и блатных, даже и со связями... Да после таких оскорблений публичных её или увольнять немедленно было надобно, или самому увольняться ко всем чертям. Другого выхода здесь нет: я так ту ситуацию понимаю… Иначе презирать все начнут поголовно, вытирать ноги, как я уже говорил, если сопротивления не окажешь, не дашь сдачи. Это же и дураку ясно, Валер.
- Так его и презирали все под конец, когда я увольнялся из института. Чуть ли не в открытую уже говорили, что его дело, дескать, ишачить без продыха, ежедневно лямку тянуть. И не лезть никуда, не роптать, не чирикать… Жалко его было, конечно, по-человечески жалко. Человек-то он был неплохой, труженик великий... Но, как помочь, когда человек сам ослаб и опустился, бороться за своё достоинство перестал, за место под солнцем… А с Клавкой он пробовал было бороться поначалу, Вить, не думай; хотел было пару раз премии её за дерзость лишить, за неповиновение. Да только куда там! Тщетно всё оказалось, и его намерения праведные “ушли в свисток”. Вонючая Клавка бежала сразу же к Шепилкиной с Ляшкиной за подмогой, втроём они бежали к начальнику отдела нашего, Скворцову Марку Павловичу, мужику хорошему и достаточно справедливому по жизни и по работе, но - еврею, единокровнику и единоверцу их. И там, у него в кабинете, они хором начинали орать, откровенно клеветать на Вадима - обвинять его во всех смертных грехах, в черносотенстве и антисемитизме в первую очередь. Договаривались до того, мегеры, что Огородников уже чуть ли ни 37-й год мечтает в секторе возродить, устроить гонения на бедных евреев.
- Когда Марк Павлович подобные наветы слышал, - он, старый, тщедушный, больной человек, щетинился весь, разумеется, багровел, покрывался пятнами - и сразу же вставал на дыбы, крепчал и суровел по-прокурорски. После чего немедленно вызывал в кабинет “махрового угнетателя-антисемита” - “виновника торжества”. Вчетвером они набрасывались на Вадима, “рвали” того на части так, что “пух и перья” от него, бедолаги, летели. И он, ошарашенный и раздавленный, быстро сдавался, решение своё отменял. И довольная Клавка выходила из кабинета Скворцова победительницей... Униженный же Вадим Александрович после такой взбучки и посрамления её уже за версту обходил. И она получала законное право сидеть месяцами опять, вытянув ножки, и ни черта не делать... Только бегать по институту изо дня в день от скуки - “дерьмо” по щелям собирать, по сусекам: сплетни там разные, скандалы и пересуды. А потом приносить их в отдел да на ушко рассказывать мил-дружку Проньке, который только делал вид, что не от мира сего: дескать, в науке весь, в деле крутом и важном, что кроме работы его-де ничегошеньки не интересует… Но мы-то знали, что это - поза, игра, клоунада дешёвая и достаточно пошлая, на дурачков-простачков рассчитанная; что на самом-то деле он такой же как Клавка мелкий и пакостный склочник был, законченный интриган и бездельник, завистник, хапуга и рвач. Что, как и она, привык пускать людям пыль в глаза и годами ни черта не делать. И не испытывать от этого всего ни малейшего угрызения совести.
- Поэтому-то они с Котовой и сроднились так крепко, намертво прямо-таки, как Сиамские близнецы только сродняются в утробе матери. Потому что были, как в таких случаях говорят, два сапога - пара… В общем, Витёк, они оба ненавидели и презирали нас, сослуживцев своих, а мы - их. Так вот и жили они годами рядом с нами, гниды двуличные, окружённые всеобщей ненавистью и хулой. Худющие оба, желтые и сухие, вонючие словно отхожие ямы или туалеты общественные. Тошно было на них на обоих смотреть, тошно иногда общаться… Валерку, того от злобы и от интриг, от клоунады его дешёвой и вовсе в середине 90-х скрючило всего, перекосило. Я когда увольнялся из института, он уже как баба-яга ходил, спину не мог разогнуть и выпрямиться по-человечески… Вот и Клавку Котову подобная же горбатая участь ждёт - за всю её накопленную подлючесть…

29

Но всё равно, это всё были цветочки, забавы детские в сравнение с тем, что я про обитателей второй, родной его комнаты от Валерки услышал в предпоследнюю его на Горбушке смену. И рассказ тот его поучительный и предельно искренний, предельно честный я тоже очень хорошо запомнил и теперь в точности передаю. Вместе со всеми эмоциями, опять-таки, и переживаниями.
- Во второй комнате у нас, Витёк, где традиционно молодые парни сидели, где я и сам отсидел ровно 10 лет, а лучше сказать - отмучился, вместе с нами работали ещё и два “старичка” - 45-летний Усманов Равиль и 40-летняя Куклёнкова Татьяна (возраст обоих передаю на момент моего в институт прихода). Хотя, знаешь, “стариками” и того и другого назвать можно было с большой оговоркой и натяжкой: “старыми” они были по паспорту, по календарному возрасту своему. По виду же и умственному развитию оба, как и Котова Клавка, были сущие дети; а лучше даже сказать - дауны, недоразвитые уродцы то есть, генетический брак или репродуктивные отходы. Наши старожилы из первой и третьей комнат, во всяком случае, к ним как к даунам и относились - высокомерно и снисходительно, - не считали их равными себе, внимания или общения достойными.
- Усманов Равиль, маленький, неказистый, сухой, гиперактивный и подвижный как ртуть татарин - тот и вовсе был у нас существом уникальным; именно существом, ибо человеком я его назвать никак не могу: он человеком не был; а был законченный паразит, этакая двуногая человекообразная гнида. Со всеми присущими этому диковинному существу родовыми признаками и качествами.
- Как это? - вытаращив глаза, помнится, искренне удивился я подобному повороту беседы, на напарника напряжённо взглянув, ловя каждое его слово.
- Да так, - услышал в ответ насмешливое и, одновременно, грустное. - Потому что в мире людей, как и в растительном и животном мире, существуют особые существа - паразиты, - живущие за чужой счёт, питающиеся чужими соками и плодами, кровью, трудами, энергией. Неужели ж ни разу не слыхал про такое, Вить?
- Нет, не слышал, - честно признался я, ещё больше поражаясь словам и вопросу Валерки.
- Ну, а про волков-то, надеюсь, слышал, которые бедных зайцев подлавливают в лесу и едят, оленей, лосей, кабанов? Про тараканов и блох, вшей и гнид разных, которые возле человека ежедневно крутятся, в кастрюли, в волосы, в трусы к нему залезть норовят и дармовщинкой попользоваться?
- Про тараканов и гнид слышал, конечно же, про вшей, что от грязи заводятся. Но только при чём здесь это-то, не пойму?
- Да при том, что и среди людей подобные гниды водятся, кровососущие паразиты, хищники настоящие - точно тебе говорю. Хотя внешне они и не приметны, не отличимые совсем, имеют такую же человекообразную форму и статус. Чем более всего и опасны для окружающих, честных нормальных тружеников, живущих своим трудом, - вот в чём вся загвоздка-то и хитрость кроется. Потому что гниду, блоху, таракана или клопа того же, если увидишь вонючую мерзость эту поблизости, можно преспокойненько и раздавить без зазрения совести и проблем, избавиться от неё, выдохнуть и перекреститься. Волка серого, если он повадится скот резать, если досаждать начнёт, можно и пристрелить. И стреляют часто - и правильно делают: чего церемониться-то с такими, которые житья не дают... А попробуй избавься от человекообразных гнид и волков, шакалов двуногих, которые в мире людей огромадными чёрными тучами крутятся - холёные, сытые, деловые и важные все на вид, с дипломами, диссертациями и связями, с кучею родственников и знакомых повсюду, друзей, с уловками и приёмчиками подлыми, “подковёрными”; как и наветами, подставами, провокациями и подлогами, а то и просто откровенною клеветой; проплаченной прессой и подконтрольными СМИ, правозащитными организациями различными, которых тоже повсюду не счесть и которые за них - горой, как за детишек родненьких. Таких вот тронь и “раздави” попробуй; или хотя бы к элементарному порядку призови, к труду ежедневному, праведному! Вони и визгу не оберёшься, скандалов, травли и звездюлей. В Истории это редко кому удавалось, насколько я знаю. Кто на это отваживался из людей - с социальными паразитами в бой вступить, в открытую конфронтацию! - такие сразу же в категорию “кровавых диктаторов” попадали, проклятых “тиранов”, “злодеев” и “черносотенцев-фашистов”, плохо кончали жизнь свою. Все они теперь на слуху и в чёрных поносных списках. А их имена - нарицательные: ими детишек пугают, стращают с молодых лет. А для либеральных писак, историков и журналистов они - самые главные жупелы… Неужели ж и вправду не знал и не слышал про это ни разу у себя во Владимире, не задумывался никогда?
- Да нет, конечно! Откуда?! Я ж простой работяга, Валер. Забыл что ли? Мне по статусу моему не положено задумываться: времени на это нет, и никогда не было. Сяду, задумаюсь если - с голоду умру. И семью пущу по миру.
- Ладно, не расстраивайся и не переживай: мне всё ясно. Я и сам, признаюсь, про этот социальный феномен только в нашем институте работая, по-настоящему понял, когда увидел подобных двуногих гнид воочию, рядом с собой, когда их рассмотрел и изучил хорошенько - до мельчайших деталей, чёрточек и подробностей. До этого-то я идеалистом глупеньким был, человеком необразованным и неискушённым: думал по простоте, что все люди вокруг хорошие, все - братья, все - труженики неутомимые и добросовестные, что добывают хлеб свой насущный в поте лица своего, стараются добывать, стремятся к этому… А в нашем НИИ поработал десяток годков и понял, что дурачок я круглый и простофиля, и глубоко ошибаюсь по поводу человеческой сущности и её устройства; что не все, оказывается, хотят жить по чести и по совести-то, как нас к тому призывают с партийных и мавзолейных трибун, со страниц газетно-журнальных и книжных, - то есть талантом собственным, потом и кровью, натужным и кропотливым трудом; и даже и не многие. Что есть и такие “премудрые пескари”, которые работать вообще не любят и не хотят - с рождения. И делать их этого ты не заставишь никакими способами: такие при любой системе, строе и любом правителе “тёплое место” себе найдут и туда пристроятся. Пролезут туда, слизняки мерзопакостные, пустят корни, обзаведутся связями - и будут жить, не тужить, над честными тружениками от души посмеиваться и потешаться… Такие “гниды” считают на полном серьёзе, что любая работа - для м…даков, которые на них, пронырливых и оборотистых от природы, ишачить-гнуться должны, трудовую лямку тянуть - быдло так называемое, плебеи-олухи. А они, склизкие и ловкие, будут всю жизнь на шее сидеть, но жить при этом лучше и сытнее честных и добросовестных тружеников: больше них есть и пить, лучше потомственных работяг одеваться и обуваться. За чужой счёт, короче, мечтают такие ушлые деятели-прощелыги существовать на свете - этакими барами-голубокровниками. А в действительности - законченными социальными паразитами: это если вещи своими именами назвать; или же захребетниками-дармоедами, как их в народе нашем справедливо и точно зовут, про которых умные люди из года в год предупреждают и пишут…

30

- Сначала-то я, Вить, пугался такого открытия, в себе его глубоко держал, ни с кем и никогда не делился, даже и с родителями и женой, с тем же братом. Думал, что, может, что-то всё-таки путаю по незнанию и неопытности, сгущаю краски, клевещу на окружавших меня людей - старших коллег по работе, в первую очередь. Которые, признаюсь, мне сильно не нравились с каждым новым трудовым днём, до печёнок доставали прямо-таки и всего остального ливера; а под конец и вовсе до трясучки и ярости доводили, суки, своим поведением и внешним видом, до бунта открытого и вселенской ненависти ко всем. Представляешь, каково было оно, тогдашнее моё душевное состояние, что было сродни аффекту и про которое, повторюсь, мне даже и пожаловаться-то было некому, снять тяжесть с сердца, вытащить раскалённое жало из головы!...
- Но потом, когда в начале 90-х годов я статью в каком-то патриотическом журнале однажды прочёл про немецкого философа и психолога К.Г.Юнга и его уникальную книжицу “Я и Архетип” - о существовании нескольких коллективных бессознательных в живой материи и природе, - я сильно, помнится, поразился и порадовался одновременно тем своим первым рабочим догадкам. Понял, что не я один так дерзко и крамольно думаю, оказывается, болею и переживаю душой. И другие люди, умные и образованные через край, о том же самом ломают голову и печалятся. А это всегда приятно, согласись: сознавать, что ты не один. От этого мне стало легче...

- Этот Юнг, для справки тебе, Витёк, свою книжку в начале ХХ-го века ещё написал. Но осмелился опубликовать её у себя в стране лишь в 30-е годы, в нацистской Германии уже, при Адольфе Гитлере, который немецкую нацию от унизительного Версальского договора освободил, дал волю немцам, пусть и на 12-ть лет всего, с колен их всех волево поднял, одел, обул, накормил, просветил духовно. Книжек много умных понавыпускал - для просвещения и поднятия национально-патриотического народного духа… До этого-то у них там, в Веймарской их республике, одних лишь евреев печатали и продавали: Гейне, Карла Маркса, Фейхтвангера, Томаса Манна, Гервега, Лассаля и прочих раскрученных прессой авторов, пустопорожних и примитивных в основной массе своей, макулатурных. А возмущённый подобной очевидной дискриминацией Гитлер, придя к власти, приказал немцев начать печатать и продавать: Гёте, Ницше, Вагнера, Вейнингера, собственную “Майн Кампф”... Ну и работу Юнга “Я и Архетип” приказал выпустить большим тиражом, просветить немцев ещё и в психологическом плане… Не слышал никогда про такую работу? - вдруг обратился ко мне Валерка, глаза плутовато сощурив, будто бы на вшивость меня проверяя: совру я ему, не совру.
- Да ну-у-у, откуда? Скажешь тоже. И вообще, перестань шутить и прикалываться, издеваться над малограмотным человеком! - краснея, ответил я с некоторым вызовом. - Я до поиска и чтения умных книг не любитель и не охотник, говорил же тебе. Тем более, редких, как ты толкуешь, которых у нас во Владимире днём с огнём, небось, не разыщешь - ищи, не ищи.
- Ну да, согласен. У себя во Владимире ты вряд ли бы её нашёл, даже если б и захотел того, - задумчиво произнёс Валерка извиняющимся тоном, понимающе закивав головой, табачный дым густо из себя выпуская. - У нас и в Москве-то про неё мало кто слышал, читал, я так думаю. По-настоящему редкая и мудрая книга, действительно просветительная, за которой тёмные силы зорко следят, головы за выпуск и продажу которой, не задумываясь, отрывают. Её у нас только в отксеренном виде, наверное, и можно прочесть. Да и то по большому-большому везению… Это тебе не полоумный маньяк-графоман Солженицын, который «солжёт - не дорого возьмёт» и чьим псевдо-историческим мусором масоны весь мир теперь завалили так, что и света белого уже сквозь его макулатуру не видно. Подержишь его “нетленки” в руках полчаса, полистаешь нехотя - и “ослепнешь” сразу же, дебилом сделаешься на всю жизнь, кретином и идиотом полным. На то вся его литературная белиберда и рассчитана: зомбировать и дурить людей, мозги из них выколачивать, круглыми дураками делать, ничтожествами, Иванами, не помнящими родства. “Фокус”-то этот общеизвестный и древний - с панталыку людей заказными пасквилями сбивать, гасить для них свет Разума, Истины, Благодати Божией подобною дьявольской писаниной… К.Г.Юнг же, наоборот, открывает глаза на мир и его реальные законы, механизмы скрытые и устройство, учит читателей правильно жить, правильно ориентироваться в жизни - чтобы им, доверчивым и неискушённым в основной массе своей, лопухами не быть, мальчиками для битья и дойными тупыми коровами для господ-солженицыных и всех остальных стервятников и щельмецов, им подобных... А мировой паразитической мафии всё это и даром не надо, категорически: их, безусловно, можно понять. Если все вокруг умными-то вдруг станут и “дальнозоркими” - кого им тогда дурить? у кого на шее сидеть и выгребать из карманов денежки?...

31

Последние слова Валерки сильно удивили меня - и заинтересовали одновременно. Признаюсь: мой учёный напарник своими доходчивыми рассказами максимально меня заинтересовывал и увлекал, надо отдать ему должное. Мало кого до того я слушал с таким неподдельным вниманием и восторгом - даже и школьных учителей, родителей и преподавателей техникума.
-…А чего же в этой его книжке такого шибко мудрёного написано-то, расскажи? - помнится, спросил я, на Валерку посматривая восхищённо, как первоклашка во время первого школьного звонка обычно снизу вверх смотрит на десятиклассника. - Мне даже любопытно.
-  В двух словах общий смысл книги таков, что “если все обладают человеческой формой - это ещё не означает, что все являются людьми”. В книге Юнг, может быть первым после Христа, смог убедительно показать, что “среди существ с человеческой формой есть фундаментальная разница, делающая их непримиримыми врагами… - у них различное видение и понимание мира, которые одна сторона пытается распространить за счёт другой, - так, чтобы жизнь в противоположном психическом мире означала бы смерть”... Ты понял что-нибудь из сказанного или нет? Только честно.
Почесав затылок по-детски и ухмыльнувшись болезненно, глупо, я честно ответил, что ничего, что слова напарника для меня показались какой-то абракадаброй полной, галиматьёй, чистым бредом или словестною шелухою.
- Я так и думал, что ты ничего не поймёшь, Витёк, - спокойно и просто, без учёного снобизма и высокомерия, сказал мне на это Валерка. - Хотя тут всё просто на самом-то деле, как и во всякой гениальной идее или теории, которую если поймёшь, можно любому рассказать на пальцах... Вот и я приведу тебе самый простой из жизни пример, в помощь и просветление. Цыган ты, надеюсь, знаешь. Знаешь, что они таборами живут, отдельно от общества, с которым не смешиваются никогда: вера цыганская им этого не дозволяет, традиции и законы предков… Поэтому-то они и изолировали себя по указке баронов: считают нас грязными и неверными, недостойными внимания и любви. И везде и всегда кочуют по миру, во все времена. Как перелётные птицы те же: где лучше, сытнее и слаще - туда и “полетели” всем скопом, чёрные гривы свои и платья расправив и распушив. Раньше на лошадях и телегах кочевали, в кибитках. Теперь - на автомобилях приладились и наловчились. В России - на «Волгах» и «Жигулях». В Европе - на стареньких «Мерседесах». В Америке - на «Фордах». Неважно на чём - но кочуют. Не пашут, не сеют, не жнут, ничего не производят, не создают, не имеют письменности и культуры. На хрена это им всё, такая головная боль и заморочка ужасная! Они только воруют всю жизнь и гадают, живут обманом и воровством - и особенно-то этого и не скрывают, свою паразитическую воровскую натуру, что существенно, за что их можно и похвалить. За такую их прямоту и открытость… Николай Сличенко и его некогда популярный театр «Ромэн» - не в счёт. Это уже и не цыгане никакие, а так - извращенцы и вырожденцы, социальный мусор, отстой, потерявший наследственные родовые качества, достатком и комфортом испортивший свою натуру и кровь. Цивилизованные мутанты, словом, выродки и предатели, осквернители основ и традиций… И культовый советский фильм «Цыган», который гремел когда-то, все награды и премии от правительства получил, ежедневно собирал миллионы зрителей перед телевизором, - тоже достаточно пошлый и примитивный по сути, в котором, если помнишь ещё, главный герой Будулай ездил по матушке-России на мотоцикле «Урал», для русского мужика нереальном и недоступном, и всех гулящих сородичей упорно осесть призывал. «Ашет, ромалы, ашет» - весь фильм как помешанный говорил. А зачем ромалам надо это “ашет”? - никому не понятно было. Не объяснял герой сериала смысла заветных слов - потому что сам, по-видимому, не знал. Как не знали того и создатели романа и фильма!... Смешно, право-слово, было тогда на весь этот наш пропагандистский коммунистический примитив смотреть - про какие-то там мифические социальные равенство и братство, любовь и дружбу народов СССР друг к другу, про пресловутую справедливость и “солидарность трудящихся”, про “героический на благо Родины труд”. Смешно - и грустно одновременно. Согласись, Витёк! Потому что призывать ромалов осесть и быть похожими на нас, русских тружеников, - это есть чистое фанфаронство и дичь, глумление над Природой и Законами Мирозданья, над здравым смыслом. Это приблизительно то же самое по сути своей, как убеждать волков не есть бедных зайцев. Или, допустим, какому-нибудь малахольному чудаку ежедневно прибегать к речке, к примеру, и стоять и орать дурным голосом на всю округу: «Глупые рыбы! Послушайте! Карпы, щуки и караси! Какого лешего вы под водою плаваете всё время - в сырости, холоде и темноте! - мёрзните там и мокнете?! Вылезайте давайте на берег, дурачки: здесь у нас сухо, тепло и светло, здесь много-много чистого и свежего воздуха - вам здесь хорошо будет!»… Смешно, да, если однажды вдруг такое от кого-то услышать, или самому произнести? В дурдом загреметь можно с гарантией за такие речи… Ну а с Будулаем разве ж не так и его детсадовскими призывами к нации осесть и честно начать на земле работать? Бред и дурдом настоящий! Да чистокровный цыган, если вдуматься-то и разобраться в его земном предназначении и природе, - как раз и должен без устали кочевать и воровать всю жизнь, лопухов и слабаков наказывать, уму-разуму “учить”; а цыганки, жёны, сёстры и дочки его, должны добывать пропитание попрошайничеством и гаданием. Так их Сам Господь Бог создал, Отец-Вседержитель наш, Творец и Промыслитель Вселенной - социальными паразитами и иждивенцами, хищниками, “учителями жизни”. И не нам, убогим и сирым, судить и роптать на Него, что-то там перекроить-переделать пытаться по своему скудному разумению, вносить в Процесс коррективы и изменения. Нам надо лишь целиком, терпеливо и безоговорочно принимать Божий миропорядок - только-то и всего. А гонор и норов свой подальше запрятать… И обижаться на цыган грешно: за такой их паразитический облик и образ жизни. Да никто из разумных людей на них и не обижается-то по-настоящему. Зачем? Обходит их стороной - и всё. И остаётся целым и невредимым… Сказку даже умные люди когда-то давным-давно про цыган придумали - в назидание потомкам. Сказку про то, как решили избрать однажды в какой-то европейской стране какого-то цыганского барона королём - решили его таким образом облагородить и окультурить, то есть, приблизить к себе, честь ему, голодранцу чумазому, оказать, человеком сделать… И что? Да ничего хорошего из этой воспитательно-педагогической затеи не получалось, и получиться не могло. Потому что этот новоиспечённый король уже на другой день украл 100 талеров из казны и обратно в табор сбежал. Голос крови услышал! зов Природы и предков!...

- Пример с цыганами, Вить, с Будулаем тем же и вороватым королём этим, - самый простой и самый из всех понятный, хрестоматийный, так сказать, и очевидный: подробно расшифровывать и объяснять его никому не надо, даже и первоклассникам. Но есть примеры и посложней, примеры этаких замаскированных “цыган”-иждивенцев, давно уже как бы “осевших” и “обрусевших”, “поумневших” и “остепенившихся”, что живут среди нас и здравствуют, не имеют ярко выраженного цыганского облика, цыганских замашек, цыганских чёрных как смоль волос; из-за чего их тяжело распознать и выработать против них защиту… Но и они тоже ведь никогда не работают по-настоящему, ничего не производят, не создают, по-цыгански в наглую сидят на шее общества всю свою жизнь, питаются его плодами и достижениями. Понимай: тихой сапой нас с тобой, православных русских людей, работяг с малолетства, объегоривают, исподволь объедают и обирают, да ещё и подсмеиваются над нами между собой… Но тщательно это скрывают за культурной и якобы творческой оболочкой, дипломами и специальностями учёных и инженеров прикрываются, актёров и режиссёров, художников, скульпторов, критиков, писателей и поэтов. Умело прячутся, твари поганые, за добродушной клоунской маской своей, интеллигентской искусственной ширмой, которой они пустоту и убожество собственное прикрывают, гнилое насквозь нутро…

32

- Как раз таким вот “цыганом-подпольщиком” и был в нашем отделе Усманов Равиль - ярко выраженный паразит-кровопивец. Или “неутомимый бездельник”, как мы, молодые, его меж собой называли, “двуногая человекоподобная гнида”, падаль людская, гниль, - жизнь которого я и хочу поподробнее осветить, в качестве второго живого примера: расшифровать и подтвердить глубокие и архиважные мысли Юнга.
Я было напрягся сразу же, как по команде, настроился слушать и запоминать, “мотать на ус” ночные учёные проповеди. Но Валерка, перед тем как продолжить рассказ, за сигаретами слазил в карман, достал, не спеша, одну и привычно запалил её, глубоко пару раз затянулся, от удовольствия жмуря глаза, как обычно затягиваются и жмурятся солдаты перед атакою. И только уже после этого, откашлявшись хрипло и тяжело, и по-стариковски надрывно, и собравшись с духом, продолжил и дальше меня просвещать, обнаружив в моём лице, как я уже не раз говорил, предельно-благодарного слушателя.
- Про Усманова, Вить, я много чего интересного могу тебе рассказать: десять лет с ним, гнидосом, в комнате просидел на соседних столах, как-никак, рассмотрел и изучил его основательно себе на горе. Да и от мужиков-доминошников из соседних секторов я про него тоже прилично узнал, старослужащих нашего отдела. И прежде всего - про его молодые годы, когда меня ещё и на свете не было… Так вот, устроился он работать к нам в институт сразу же после школы, то есть в 17-ть лет, - на должность лаборанта, самую низкооплачиваемую и пустяшную. В какой-нибудь московский вуз он, похоже, даже и не пробовал поступать из-за отсутствия у него школьных знаний, мозгов, тяги к образованию и маломальских способностей: тупым, недоразвитым и необученным был с рождения - этаким мальчишём-плохишём, “Мишкой Квакиным”, с какими учителя вечно мучаются... И от армии его освободили по состоянию здоровья, дали “белый билет” из-за плохого зрения, признали не годным к службе. Вот он на предприятии у нас и болтался аж со школьной скамьи - неучем недоделанным и доходягой, балластом, не нужным никому... Со зрением, правда, у него проблемы были серьёзные: не стану этого отрицать. Он действительно всё время ходил в очках, а когда садился за стол и книги или бумаги брал в руки, одевал другие очки - для чтения. И астигматизмом страдал, и косоглазием, и чем-то ещё. Что было, то было: наговаривать на него не стану. Очки я на нём постоянно видел, две пары разных очков… Но я также видел и другое, не менее первого очевидное: что, во-первых, когда ему было нужно, когда он общался с нами, к примеру, мотался по институту, Москве, по пьянкам-гулянкам разным, до которых он был охотник и большой любитель, или сидел и читал художественную литературу на рабочем месте, - он видел всё прекрасно и на зрение своё не жаловался никогда. Оно, во всяком случае, сильно ему не мешало и жизни его не портило, не осложняло и не создавало проблем. А во-вторых, подмечал я, что он своими больными глазами здорово у нас прикрывался всё время и умело отгораживался от работы, перекладывал её на других - сослуживцев своих добродушных, молоденьких девчонок в основном, - которые за него, хитреца “слепого”, вынужденно ишачили, жалея и оберегая его, татарина хитрожопого, пока он дела проворачивал.
- Посуди сам, Витёк, подумай и по достоинству оцени его природную ловкость и изворотливость, - обращался ко мне Валерка с усмешкою. - Будучи у нас лаборантом достаточно долгое время, он должен, просто обязан был что-то всю дорогу чертить для отчётов, набивать инженерам программы и тексты; выполнять черновую работу, короче, на которую его и взяли, собственно, и для которой не требовалось ничего - только старательность и усидчивость, и добросовестное отношение к делу. Всё! Пустяки, казалось бы, сущая ерунда, мелочёвка. Для других - для нормальных людей… А у него, паразита законченного и тунеядца, с этим сразу же возникли проблемы. И немаленькие, как мне рассказывали мужики. Потому, во-первых, что был он абсолютно-неусидчивым по природе, минуты на месте спокойно не мог посидеть: как собака гончая периодически вскакивал, выбегал из комнаты и начинал по институту кругами носиться, “пар” из себя выпускать, дурную энергию сбрасывать на окружающих, зависть и злобу. Из-за этого-то, скорее всего, он и в школе плохо учился: в отстающих там вечно ходил, в презренных двоечниках. Потому что физиологически так был устроен, что ему постоянная беготня требовалась, как гончей собаке той же или волку, которая для него была жизнь и здоровье, которая спасала его, бодрила и приводила в чувства... Застать его на рабочем месте, такого, имевшего “свищ в заднице”, поэтому уже и тогда, в 20 лет, была большая проблема для сослуживцев и руководителей - пока уж все у нас на него не махнули рукой: пусть, мол, бегает, ну его к лешему, вертихвоста. За его “жалкие” 100 рублей заставлять Равиля что-то ещё делать полезного и производить людям как-то даже и совестно было. Представляешь себе, картиночка: совестно было к бедному татарину с работою приставать! И все от него отстали, действительно, забыли про него, вычеркнули из рабочего цикла…
- Но усмановские природная тупость и неусидчивость были не главной его бедой. Потому что был он ещё и патологическим жуликом и саботажником с рождения, да ещё и существом мелочным до неприличия и страшно жадным, страшно! За копейку, кажется, удавиться мог; или другого кого удавить, если б подвернулась такая возможность; любое преступление мог совершить, любую гнусность!... Я это быстро в нём разглядел, такую его скаредность, бессовестность и подлючесть. Потому-то и общаться мне с ним всякий раз было муторно до тошноты, мерзко и очень противно…
- А, между тем, придя к нам в НИИ на лаборантскую должность, этот гнидос недоделанный быстро смекнул, что без диплома и высшего образования ему на нашей работе “труба”: так и будет на своих 100 рублях до старости у нас сидеть, пусть даже и палец о палец не стукая. Остальные, учёные и образованные, будут деньги лопатой грести, а он, неучёный, возле них станет рядом болтаться никому не нужной какашкою и всю жизнь всем завидовать, чужие большие получки постоянно в уме держать. И прикидывать с болью в душе: сколько же это он, дурачок, не имея диплома, каждый месяц на зарплате теряет-то?... Для него, помоечно-копеечного существа, такая печальная безденежная перспектива была воистину невыносимой…

33

- И он, жук навозный, годика через два или три, как мне мужики рассказывали, собравшись с духом и силами, решил получить диплом и инженером стать: заметно повысить этим себе оклад и социальный статус. Причём - у нас же на работе.
- Как это? - удивился я в очередной раз, не понимая ещё, к чему Валерка клонит.
- Да так! - добродушно усмехнулся напарник. - У нас же на предприятии ещё и свой образовательный институт имелся! Филиал моего родного МИРЭА. Представляешь, какие порядки были в СССР диковинные. А главное - какая была лафа для блатных и дебильных сотрудников, чьих-то сынков и внучков, у кого или мозгов совсем не было, ни грамма, как у Усманыча, или кому нормально учиться было, элементарно, лень. Пять лет упорно заниматься наукой в серьёзном столичном вузе, предварительно вступительные экзамены туда успешно сдав; потом, студентом уже, - регулярные тяжёлые сессии. После чего законным молодым специалистом уже становиться, после обязательной трудовой практики и защиты диплома, человеком то есть, реально что-то там знающим и умеющим. Это же всё - тяжеленный труд, понятное дело, и нервотрёпка!… А у нас на предприятии какая учёба и какие знания? Так, смех один и издевательство над здравым смыслом и высшим образованием вообще. Ни вступительных экзаменов тебе, ни сессий нормальных и головоломок дипломных, ни утомительных через всю Москву на учёбу поездок. Ничего! Несколько выделенных для студентов-вечерников комнат в одном из наших административных корпусов - только-то и всего: вот и весь тебе институт со всеми его атрибутами и ореолом. Туда, то есть к нам, ежедневно вечером приезжали мои бывшие институтские преподаватели на подработку - проводить занятия; и там, при желании, каждый наш молодой работник мог себе высшее образование получить - без напряжения и старания со своей стороны, без отрыва от производства.
- А зарплату где ж эти ваши приезжие преподаватели получали, не понял? За подработку-то? - машинально спросил я, не знаю, с чего даже.
- У нас в НИИ и получали. И хорошие “бабки”, по слухам, гребли, довольны были.
- А разве ж такое возможно, Валер? - Растерялся и опешил я от услышанного. - Ясно же, что их студенты вполсилы учиться будут, а то и в четверть силы. И преподаватели станут подобное безобразие им позволять и терпеть - потому что все они будут зависимыми от руководства данного предприятия, от денег, что платятся им.
- Ты всё правильно говоришь, Витёк, молодец! - натужно засмеялся Валерка над моими словами. - Потому что ты честный и трудовой парень, вышел от плуга и от сохи. И половину жизни своей прожил честно: никогда не юлил, не ловчил, не выгадывал, левым промыслом не занимался. Да и сейчас трудовую лямку честно тянешь, как я погляжу, не сачкуешь на службе, не жульничаешь и за спины напарников не прячешься. И к другим поэтому относишься так же: уверен, что и другие похоже живут, честно и добросовестно то есть, “не по лжи”… Поэтому-то нашу подлую и гнилую столичную светскую жизнь ты не в силах себе и на сотую долю представить, тем паче - понять: это другой совершенно мир, дружок, вам, деревенским жителям, недоступный… Так вот, поясняю тебе, открываю великую правду, как у нас погано и мерзко всё было устроено. На самом-то деле студенты нашего филиала вообще не учились. Совсем. Как приходили неучами на первый курс - так неучами и выходили на пятом. А все экзамены и зачёты сдавали чисто символически - для отвода глаз, для проформы и галочки что называется, для отчётов. Им, главное, надо было лишь на учёбу ходить, не бросать институт до срока. Только-то и всего. Потому что и это для многих было уже настоящим подвигом, на который не все оказывались способны…

34

- Понять людей можно, Вить, посочувствовать и пожалеть, - остановившись и передохнув чуток, продолжил Валерка далее после минутной паузы. - Отпыхтеть целый день на предприятии за работой, а вечером в половине шестого подняться и пойти в соседнее здание, когда все уже едут домой, и отсидеть там дополнительно три-четыре часа за партой. При этом ещё и пытаться там что-то запоминать и записать, понять записанное. А потом в десять вечера ехать домой, смертельно-уставшему, быстренько ужинать и ложиться спать. А наутро вскакивать по будильнику и мчаться опять на работу, не отдохнувшему и не выспавшемуся как следует; весь день сидеть за столом и что-то соображать, что начальство требует, а вечером - в институт на занятия. И так - в течение пяти лет, такая карусель утомительная и энерго-затратная. Нет, такое не каждому было под силу и по плечу, такая изматывающая человека пытка! Железную волю надо было иметь и силы нечеловеческие, чтобы всё это, элементарно, сдюжить… И вообще, замечу тебе, что вечернее и, тем паче, заочное обучение придумали у нас враги: чтобы плодить дипломированных неучей и бездельников по всей стране, и через них потом и их высокие должности и оклады выкачивать денежки из казны, при этом не имея от них, бывших студентов-вечерников и заочников, никакого толка. Но это так, к слову: мои личные и сугубо частные наблюдения…
- Итак, вечернее обучение, помимо прочего, - это тяжкий изнуряющий труд. И прежде всего - физический… Поэтому-то многие у нас на моей памяти, начав учёбу на кураже, на энергетическом запасе и иллюзиях, быстренько её бросали и переставали туда ходить. Особенно, молодые девчонки, которые, выйдя замуж, с головой погружались в семью, в проблемы и заботы домашние. На кой ляд им вечерняя смена была нужна и диплом какой-то, когда их мужья уже поили и кормили всласть, деньгами и пропитанием обеспечивали… Парни в этом плане всё-таки были покрепче и поцелеустремлённее. Но и они в основной своей массе не выдерживали, как правило: через год или два бросали учёбу, наплевав на итээровский статус будущий и диплом, за который надо было терпеть такие мытарства и издевательства над “природой”...

- Усманов Равиль не бросил, до конца доходил. Исключительно, повторюсь, из-за своей патологической жадности и завистливости: деньги больше жизни любил, больше собственного здоровья даже. Молодец, что скажешь. Выдержал, вымучился, к 30-ти годам получил диплом о высшем образовании на руки - заветную свою цель. После чего его по законам советского времени сразу же перевели в инженера, сделали у нас в секторе инженером с должностным окладом в 150 рублей. Деньги, как ни крути, приличные, если к ним ещё и премии ежемесячные прибавлять, которые у нас строго всем работникам предприятия выплачивались, без исключений, и которые той же зарплатой являлись, по факту, частью зарплаты. В деньгах, короче, выиграл он прилично, в полтора раза почти. Пять лет, поэтому, терпел и пыхтел не зря: муки затраченные ему вернулись сторицей… Знаний, правда, не приобрёл ни сколечко: ибо «дураков учить, что мёртвых лечить» - дело и безнадёжное, и бессмысленное. Но так они ему и не нужны были - знания-то. Потому что работать в нашем НИИ он и не собирался…

35

- И вот в этот-то самый момент, когда Равиля сделали инженером, в наш сектор, как мне рассказывали, как раз и пришёл на должность старшего научного сотрудника Огородников Вадим Александрович, в которого ушлый и дальновидный Равиль как клещ заморский мёртвой хваткой вцепился. И не отпускал потом от себя на протяжении долгих лет, пока у нас в институте числился-болтался… Вадим Александрович, в свою очередь, не отпихивал его от себя, не прогонял - как собачонку комнатную всегда держал рядом. Они быстро если и не сдружились, то стали товарищами: разница в возрасте в шесть лет это им вполне позволяла… И, знаешь, Вить, - задумался на секунду Валерка, - понять этот странный союз было можно: оба в нашем секторе были изгоями по сути, одинокими в коллективе людьми; обоих презирали и третировали с первого дня, открыто и за глаза посмеивались.
- Огородникова, того ненавидели за крутой физтеховский диплом и кандидатскую диссертацию, которая его над бездарными сослуживцами высоко поднимала, за умение молниеносно и качественно решать сложнейшие задачи: их кроме него у нас решить никто не мог. За то, наконец, что порядок в секторе периодически хотел навести, или хотя бы видимость дисциплины: блатных дармоедов всё пытался приструнить-урезонить, рублём наказать. А кому такое понравится-то?! Бездари, неучи и упыри революционеров на дух не переносят; как и люто ненавидят всех тех, кто умнее, грамотнее, талантливее, кто на их кошелёк и комфорт покушается, тем более, на материальное и социальное благополучие. Это я на работе хорошо для себя уяснил, зарубил на носу; для меня это стало законом жизненным, правилом... Ну а Усманова презирали за то, что был он полный м…дак с рождения, абсолютный, так сказать, и законченный. Был “Огородников”, если так можно выразиться, взятый с обратным знаком, вывернутый наизнанку, наоборот… Вот они, два изгоя, два “полюса мирозданья” и склеились намертво. От безысходности стали товарищами, “корешками”.
- Эта “дружба”, к слову, была выгодна им обоим, была двусторонняя. Потому что Огородников, выпускник МФТИ, старался выглядеть и вести себя этаким небожителем, человеком не от мира сего, которому-де ничего не надо, не требуется. Но на самом-то деле ему надобно было всё: и оклад максимальный в отделе, и квартира, которую ему на нашем предприятии выделили, в конце концов, и от которой он не отказался. Да и те же путёвки в пионерские лагеря для дочурки требовались, путёвки в санатории, справки различные в ЖЭК или ещё куда, за которыми надо было по институту бегать и перед всеми кланяться. А он, Вадим, гордым хотел казаться, крутым, и кланяться категорически не желал перед всякой необразованной рванью, что до краёв заполонила наш институт: бухгалтерию, плановый отдел, отдел кадров, профком и всё остальное, что и перечислять замучаешься. Разве ж всех наших бывших советских чиновников перечислишь, запомнишь! Им несть числа!...

- Чтобы отгородиться от них, не марать об них душу, да и самому не мараться, он и приблизил к себе Усманова. Этакого быстроногого вьюнка, который вместо него везде у нас бегать стал, справки и выписки собирать, сплетни. Словом, стал у Огородникова мальчиком на побегушках, или негласным личным секретарём, помощником по всяким необременительным поручениям…
- Для угодливого и непоседливого Равиля эта роль помощника при Вадиме была сущий клад, была ему исключительно по сердцу. Он бы и без этого везде бегал, везде совал бы свой нос: был этаким стопроцентным общественником, жившим всегда по принципу - “где бы и кем ни работать, лишь бы не работать”, лишь бы баклуши бить, крысятничать и побираться. Не успел инженером стать, зараза такая, сразу же в профком пробрался каким-то чудесным образом, вроде как его туда от нашего отдела избрали. И забыли про него. Представляешь! “Старики”-то наши гордыми все как один родились и не хотели быть у тамошних деляг-евреев в услужении и попрошайках. Хотели выглядеть в глазах руководства заслуженными трудягами и передовиками, помешанными на космосе, на науке, на достижениях, казаться вершителями больших проектов и дел. А Усманычу космос до лампочки был. Как и всё остальное - великое и прекрасное. Он, пробравшись однажды в профком, почувствовал себя там как рыба в воде, или как блоха в штанах дедовских, прогнивших и провонявших. И так всю дорогу там потом и числился, сволота, стал там для всех родным, со временем “корни пустил”, по полдня не вылезал оттуда, вынюхивал всё и выслушивал, с евреями лясы сидел и точил - прописался, короче.
- Он ведь откровенным и ярко-выраженным паразитом с рождения был, гнидой двуногою, падальщиком - не человеком, что я тебе убедительно доказать пытаюсь. А там, в профсоюзном комитете, наши институтские деятели-ловкачи постоянно какие-то дела проворачивали, “рубили бабло”, “ништяки” под шумок собирали - обычная для любого профкома практика. И нашего - в том числе. Вот он подле них и вертелся вьюном, окусывался и подъедался - питался объедками со стола, паскудина, оставшимися крохами; и до задницы был счастлив, что евреи ему рядом с собой находиться дозволяли, что не отпихивали как шелудивого пса. Это ж такое счастье!
- К серьёзным-то делам они его, разумеется, не подпускали - нужен был им сто лет этот “прыщ” паршивый и недоделанный. Так, подкидывали ему иногда самую малость на пропитание, для отвода глаз и избежания лишнего шума и разговоров по институту. А он страшно мелочным был по натуре - и отходам был несказанно рад, тем крохам-объедкам, какие ему там иногда доставались… В институтских цехах и отделах, прикинь, Вить, полная тоска и уныние наблюдались, особенно в 90-е годы, загнивание тотальное и катастрофическое, разрушение. А у евреев в профкоме праздник непрекращающийся кипит и пенится через край, коньяки и колбасы сырокопчёные со столов не сходят - и всё левые, всё дармовые… Разве ж мог наш халявщик-Равиль пропустить когда подобное сладкое пиршество…

36

Я слушал Валерку, разинув рот, ловил каждое его слово: до того мне история про прощелыгу-Усманова крепко за душу взяла, была и поучительна, и увлекательна сверх всякой меры - как добрая русская сказка. И напарник, видя всё это, только “поддавал и поддавал жару”.
- У нас на предприятии-то, - продолжал просвещать он меня социальными и оккультно-мистическими вопросами, - ещё Лёвка Ковалёв, в бытность профоргом, в конце 80-х коммерческий отдел организовал - снабжал сотрудников института барахлом разным: обувью импортной, тряпками, мылом турецким с косметикой и чем-то ещё - с чем тогда в стране была напряжёнка, если помнишь. Вроде бы нам делал доброе дело, парень, о нас заботился, - но больше-то, конечно же, о себе, свои набивал кошельки и карманы. Шёл по пути, короче, проложенном ещё его лихой предшественницей-единокровкой Озимовой. Машину себе, помнится, перед увольнением даже купил на левые деньги, на барыши, «Жигули» четвёртой модели… Потом, когда он уволился от нас, он пост профорга вместе с коммерцией Веньке Исаеву передал по наследству: я рассказывал. Вот Венька все 90-е годы делишки в нашем НИИ и вертел: в опустевших цехах склады для товаров устроил с разрешения руководства, где столичные коммерсанты товары свои хранили и Исаеву за то хорошие “бабки отстёгивали”. Да ещё и коньяком его регулярно поили, обмывали в профкоме удачные торговые дни.
- Ушлый Равиль оттуда и не вылезал поэтому. Сначала Лёвку, а после Веньку и его деловых партнёров всё ходил и усердно “пас”: чтобы они его, значит, с хвоста не сбросили, не забыли. Как только почует, пёс поганый, что дело к грандиозной пьянке-гулянке идёт, - сразу лицом меняется, взглядом, как хищник перед охотой. Приходит в профком с вещами часа этак в два, после обеда сразу же, и сидит, как приклеенный, до конца рабочего дня. Не выгонишь… Уж на что у нас профкомовские ребята тёртые калачи были: за ними за всеми, как говорится, не заржавеет. Да и пальца им в рот тоже не положи - оттяпают и не поморщатся. Но и они с ним поделать ничего не могли, представляешь! не могли его отцепить, откровенно послать на три буквы…
- С Исаевым-то я по этому поводу не говорил ни разу - по поводу Равиля и его халявно-паразитического поведения. А вот с Лёвкой Ковалёвым, помнится, я этот вопрос однажды успел обсудить, аккурат перед его уходом.
«Чего это вы, Лёв, не пойму, - остановил и спросил его как-то возле столовой со смехом, - Усманова-то всё подле себя держите? - дался вам этот вонючий и паршивый гнидос, откровенный паразит-захребетник! Не вашей же он стаи птица, согласись! Какая, не могу взять в толк, вам, деловым оборотистым мужикам, от него, откровенного бездаря и м…дака, польза-то? Чего на х…р его не пошлёте?»
«А как его пошлёшь? - засмеялся в свою очередь Лёвка, - если он - такой же член профкома, как и я, официальный представитель вашего отдела у нас в институте. Вы его избрали - он к нам и шастает регулярно, каждый Божий день. Как его выгонишь-то?! Не можем же мы двери профкома лично от него на ключ закрывать. У нас нет на то таких полномочий. Переизберите его - и мы ему сразу на выход укажем, с радостью».
«Я не избирал его, Лёв, его до меня избрали, сто лет назад ещё. Избрали и забыли, и выборов у нас больше не было по профсоюзной теме: не хочет почему-то никто в нашем отделе к вам в профком работать идти - ни из молодых, ни из старых. Вот он, гад, этим и пользуется».
«Ну а я чего могу сделать? - пожал плечами Ковалёв. - Я и сам от общения с ним особого удовольствия не испытываю… Хотя, он малый не агрессивный, не шумный, честно надо признать, особо нам не вредит, не мешает, глаза своим присутствием не мозолит, как некоторые… И всегда готов услужить, что важно, всегда на подхвате. Так что путь себе ходит, чего нам, коли ему так хочется»…

37

- Профком и тамошняя братва доставляли Усманову главный, но не единственный левый доход, если уж мы с тобою, Вить, про это заговорили, - подумав и повздыхав с минуту, молча перекурив, дальше продолжил Валерка про ушлого татарина вспоминать - и болезненно морщиться при этом. - Он, например, “приватизировал” у нас все праздники и юбилеи, крепко подмял их под себя и никого из нас, молодых, не подпускал к этому делу близко. А это тоже приработок, и немаленький…

- Сидит он, допустим, в комнате, в столе у себя копается, перебирает скопившийся хлам: газеты, журналы разные, вещи и книги. Это было его любимым занятием всю жизнь - в “помойках” копаться. Вдруг слышит через стекло - а слух у него был феноменальный прямо-таки, - что в третьей комнате Огородников и Радимов обсуждают какое-нибудь мероприятие. Допустим, у молодой сотрудницы нашей, которая в декрете, кто-то родился, и она приглашает нас в гости к себе - отметить это святое дело. Усманов вскакивает мгновенно, делает “собачью стойку” и прямиком несётся к другу-Вадиму, отзывает его в коридор и говорит шёпотом, чтобы никто не прознал заранее:
«Вадим, я только что краем уха услышал, что у нас-де мероприятие намечается, что всех нас в гости зовут. Я вот что по этому поводу думаю-то: неудобно в гости с пустыми руками идти, не по-человечески это, неправильно. Так ведь. Давай, предлагает, я сбегаю в магазин и накуплю вина для баб, а для мужиков - водки».
Короче, дело предлагает хорошее, нужное вроде бы, стоящее, от которого и захочешь отказаться - не откажешься. И простодушный Вадим на эту его наживку клюёт, даёт ему “добро” на закупку.
«Давай тогда деньги тебе соберём, что ли, - предлагает Усманову. - Чтобы тебя с финансами не напрягать».
Но тот категорически отмахивается от предложения.
«Не надо, не надо, - машет рукой. - Потом рассчитаемся, после вечера. Мы же - люди интеллигентные. Какие между нами счёты».
Вадим и на то соглашается и уходит к себе, за работу опять садится и забывает про всё. А довольный Равиль бежит в свою комнату и начинает по одному отлавливать нас, молодых пареньков, и тихим шёпотом сообщать новость про роды и про банкет, что у нас по этому поводу намечался. Ну и спрашивает под конец, хитрюга: пойдёт человек, не пойдёт, будет на банкете, не будет. Начинает, короче, прояснять настроение каждого и обстановку… Если паренёк соглашался, он от него отходит, довольный, и успокаивается. Если же нет, бежит к Вадиму опять и начинает жаловаться:
«Представляешь, Вадим, какая хреновина выясняется: Мишка-то или Славка наш не хочет идти, кочевряжится. Ступай, поговори с ним, убеди пацана, что так такие вещи не делаются. У девчонки ребёнок родился, первенец! Такое событие праздничное, особое и единственное! - а этот куркуль отказывается идти, хочет её обидеть».
Вадим поднимается и идёт того паренька стыдить, а Равиль стоит рядом и слушает. Парень, в итоге, соглашается с доводами начальника, признаёт вину и обещает сходить на пьянку, поучаствовать в чествовании, в поздравлениях. И порозовевший Усманыч выдыхает спокойно и потирает руки: план его удался, народу набралось много. Ему, подлецу, массовка как воздух была нужна. А для чего? - сейчас, Вить, узнаешь...
- За день до означенного мероприятия Равиль тихо уходит с работы сразу после обеда и едет по магазинам спиртное закупать. Один едет, заметь, нас никого в помощь себе принципиально не призывая и не предупреждая о том. А на следующий день, минуя наш институт, привозит спиртное прямо по указанному адресу, на квартиру девчонки, где его уже все сидят и ждут. Начинается пьянка. Как правило, водки и вина не хватает, и опять всё тот же Усманов, который никогда не пьянел по какой-то непонятной причине, хотя и пил вместе с нами всегда, не пропускал, гадёныш, ни одного тоста и рюмки, - так вот Усманов вскакивает как молодой солдат и бежит в магазин за добавкой. Все гуляют и пьют дальше после его прихода, счастливые и довольные. Да ещё и Равиля хвалят, что он-де такой оборотистый и скорый на ногу, и всегда готов услужить…
- Отрезвление наступает на другой день, когда этот шакал паршивый, придя в отдел, начинает нас всех, молодых пацанов, по одному таскать в коридор из комнаты и предъявлять там за вчерашнюю пьянку-гулянку счёт. А предъявлял он такие суммы страшные и немыслимые, как правило, от которых у нас волосы становились дыбом у всех, на которые мы в ресторане бы самом дорогом погуляли, поели и попили досыта. Во всяком случае, совсем не так как вчера, где было достаточно скудно и тоще, и мы голодные разошлись, по домам разъехались… В общем, настроение у каждого из нас сразу же портилось от таких новостей, от праздника и следа не оставалось. Да и как по-другому-то, как?! Мы-то думали, дурачки-простачки, что вчера нас всех кормили и поили бесплатно, что девушка, пригласившая нас, угощает и оплачивает банкет полностью… А не тут-то было, оказывается. Угощали-то, оказывается, мы сами себя. Да ещё и прохиндея Равиля в придачу…
 
38

- Бледневшие, мы начинали затылки чесать и робко спрашивать: откуда, мол, такие суммы-то дикие и несусветные, поясни? Усманов на это всегда хмурился недовольно - надо же, отчёта у него требуют молодые щенки! - и нервно что-то пытался нам объяснить: что он столько-то и столько-то, дескать, вина и водки купил заранее, что и потом ещё за добавкой бегал. А ты стоишь, похмельный и чумовой, и пытаешься вспомнить: а было ли там столько водки и вина на самом-то деле, как этот гнидос рассказывает? И понимаешь, что врёт человек, нагло стоит и врёт, что там и половины написанного им не было… Но доказать-то уже ничего нельзя, увы. Попробуй, проверь после пьянки, вспомни и сосчитай бутылки: сколько их там на столе день назад стояло; и сколько он, этот гнус, потом приносил. Все весёлые и хмельные были, и ничего не соображали, естественно, роженицу сидели и славили. Разве ж у кого хватило б ума и совести в такую-то святую и праздничную минуту бутылки выпитые считать, и втихаря записывать для отчёта! Мы, русские люди, так устроены чудно и интересно, - согласись и подтверди, Витёк, - что из нас, пьяненьких, можно верёвки вить, последнюю снимать рубашку. Мы и не чухнемся…

- Эта нечисть, усмановы и им подобные негодяи, хищники записные, матёрые, отлично знают про то, изучили, живя и здравствуя среди нас. Вот и подпаивают регулярно нашего брата, и потом всё подряд и снимают, вплоть до креста. Да и крест-то часто не оставляют, суки, на металлолом сдают… Ну-у-у, короче, хочешь, не хочешь, а лезешь в кошелёк и отсчитываешь этому мандалаю гнусному написанную под твоей фамилией сумму. А куда было деваться-то, Вить, куда! “После драки кулаками не машут” - правильно у нас говорят. Да и этот гнидос от тебя не отстанет, не жди. Если попробуешь сопротивляться, справедливые претензии предъявлять - визгу и вони не оберёшься, мату. Разъярённый обломом Усманов тебя потом на весь институт ославит, каждый отдел не поленится и оббежит, и каждому там расскажет, что ты, дескать, жлоб и куркуль, жмот и халявщик. Всё собственное дерьмо на тебя повесит, чем сам силён и богат, - век потом не отмоешься. Как на прокажённого будут люди ходить и на тебя смотреть, на предельно-мелочного и нечистоплотного человека, банкет не пожелавшего оплатить, в котором участвовал. Даже и в своём родном отделе сотрудники коситься станут, представь, где этого прощелыгу все давным-давно вроде бы уже узнали и изучили… Ведь у нас такое уже бывало не раз, старожилы нам по секрету рассказывали в курилках про подобные усмановские юбилейные фокусы, за которые они все его на дух не переносили и не подпускали к себе, как котёнка паршивого прочь гнали. С них, поэтому, ему взять было нечего, к ним он и не подходил…
 
39

- Ну, в общем, мы, молодые парни, сдавались в итоге. Морщились все, пыхтели - а лезли в карман и платили. «На, подавись, - говорили, - отвяжись только». Он деньги брал, быстро прятал в карман и, довольный удачной аферой, за другим уходил “клиентом”: счёт тому предъявлять. И так пока нас всех не отрясёт - не успокоится, гадина… И ещё что особенно обидно и горько бывало в тех похмельных историях - что всё спиртное он вешал на нас одних, на молодых пацанов, как правило, кто с ним, в силу возраста и положения, опасался связываться. Хотя за столом-то сидел и гулял весь наш сектор в полном составе… Но старых баб, у которых оклады вдвое больше нашего были и которые в компании обычно ели и бражничали от души, он в этот свой подлый список никогда не включал, не пытался даже: знал, что они ему не заплатят, что на три буквы быстро пошлют, да ещё и в рожу наглую плюнут. Вот он на нас и отыгрывался, педераст, всё с нас одних вытрясал до копеечки.
- А старые мужики как же? - взволнованно поинтересовался я, проникаясь искренней жалостью к своему молодому рассказчику. - Они-то чего, тоже никогда не платили, что ли?
- Да Бог его знает, Вить, - ответил мне расстроенный и бледный Валерка, как будто Равиль его опять только что в наглую обобрал, обсчитал-“обул” по полной. - Этот гад ведь список с именами и фамилиями “лопухов” нам никогда не показывал: поодиночке с нами расчёты вёл, втихую что называется... Огородников может и платил, не знаю. Он-то у нас тоже был человеком совестливым и доверчивым в целом, или хотел казаться таким: стыдился денежные претензии предъявлять - боялся этим оскорбить человека, чем многие у нас и пользовались. Да и зарплата у него такая была, воистину космическая, что грех было отчёта от подчинённых спрашивать, крохоборить и мелочиться… Прошкин Валерка, когда я пришёл, тот в наших сборищах уже категорически не участвовал, обжёгшись несколько раз на Равиле в прошлом, как я теперь думаю… А Кирилл Павлович, скорее всего, Усманычу не платил, на х…р слал. Не сомневаюсь в этом. Он всё же начальник был: чего ему этот вертлявый хлыщ, которого он и в упор не видел. Да и таким же ушлым и подлым являлся; и всю усмановскую подлючесть хорошо чувствовал, и не боялся её, имел иммунитет надёжный… Это Равиль нас, молодых, по такой методе всегда обирал. До тех пор, по крайней мере, пока уж мы дружно переставали ходить на праздники и гулянки отдельские; а потом и вовсе увольнялись к лешему из нашего гнилого НИИ, унося накопленные обиду и недовольство с собой на улицу... Но на освободившиеся места новые “лопухи” приходили. И Усманов сразу же в них вцеплялся клещом - и начинал “доить” безбожно. Ему, гадёнышу, наш вечно-обновлявшийся коллектив был только на руку и на пользу…

40

- Знаешь, я когда в первый рабочий день во вторую комнату только зашёл, где мне вместе с ним сидеть 10 лет предстояло, то сразу же, как до сих пор помню, с его колючим взглядом столкнулся - холодным, враждебным, оценивающим, - которым он меня словно шпагой будто бы насквозь пронзил, соображая: лопух я или не лопух, слабак или духом крепок, и можно ли меня поработить и обирать по-полной… Он, сволота, таким взглядом пронзительно-хищным у нас всех новичков встречал, кто в наш отдел на моей памяти приходили. Так аферисты обычно на рынках профессиональным взглядом людей просматривают-просеивают - клиентов ищут себе, надёжный “объект атаки”. Вот и он, паскудина, таким же аферистом был, точно таким. Клянусь! Только в белом халате и с липовым дипломом инженера в кармане.
- Ему это тем легче было, в нашем секторе подлые делишки свои проворачивать, что молодёжь приходила к нам как правило совестливая и воспитанная, не грубая и не драчливая как на заводах и фабриках тех же, не склочная, с которой он расправлялся как повар с картошкой - на раз, два, три. Не со всеми, конечно же, но со многими - и с парнями, и с девушками зелёненькими, трусливыми, всего на свете боявшимися: ему было всё равно. Наоборот даже: чем добрей попадался человек, доверчивее, культурнее и податливее, и неопытнее - главное, неискушённее в подлых делах, - тем ему было только лучше, гадине, сподручнее и надёжнее. Таких он по-максимуму обирал, наживался на них по полной программе…
- И что в его поведении повседневном было самым-то мерзким и подлым, и на этом особо хочу, Витёк, твоё заострить внимание, - так это именно хищническое отношение к молодёжи. Ведь молодых всегда и везде “старики” опекают, как правило, под крыло берут - помогают, короче, побыстрее освоиться на новом месте, изучить порядки внутренние и законы, понадёжнее влиться в трудовой коллектив и закрепиться в нём на длительную перспективу. Это происходит повсюду: и в рабочей, и в научной среде; и в чиновничьей даже с её специфическими условиями. Это, если хочешь знать, главное правило жизни: старикам помогать молодым встать на ноги и опериться… А у этого суки позорного всё было наоборот: для него любой вновь прибывший молодой пацан или девушка - потенциальные “доноры”, жертвы, “объекты охоты и дележа”. Он их норовил побыстрей обобрать, пока они не поумнели и не очухались, и от него, паскудины, не отгородились. Чистый хищник был, этакий двуногий матёрый зверь, у которого напрочь отсутствовали сострадание к ближнему, совесть и честь; для которого маленькие и больные, неопытные, старенькие или выжившие из ума - главный объект, повторю, внимания и атаки…
- А если парень попадался ушлый, допустим, и тёртый, который его видел насквозь и не подпускал к себе, не поддавался на его аферы и провокации - приходили к нам иногда и такие, - так Равиль ему сразу же мстить начинал, войну против такого вёл негласную, но беспощадную. Слухи про него самые невероятные распускал, говорил на всех углах подлости и гадости. Мы же, молодые, глупые были, себя никогда не сдерживали, не контролировали. Совсем. Что у кого на уме крутилось - то моментально было и на языке. Мы за языком никогда не следили: жизненного опыта не было. Могли и колкости про кого-то в разговорном запале сказать, шуточки отпустить дерзкие, сочинить корявенькую эпиграмму. Сочиняли, да! - от скуки больше. Каюсь. Пусть и не по злобе, а так, скорее от дури и ухарства молодецкого… А этот вонючий гнидос сидит рядышком, притаившийся, - всё слышит, всё видит, всё подмечает. Услышит гадость какую-нибудь про кого-то - вскакивает и несётся её тому человеку передавать, чьё имя случайно у кого-нибудь из нас с языка сорвалось-слетело. Хуже бабы был, честное слово, прямо-таки ходячее радио, провокатор-профессионал. Передаст - и обратно идёт, довольный: он своё подлое дело сделал…
 
- А пацана опростоволосившегося, молодого специалиста, озлобившиеся старики потом выживать начинают, третировать и травить, лишать будущего в институте. Парень пишет заявление на расчёт и уходит в итоге, хлопнув дверью, место освобождает другим. И такое происходило несколько раз даже и на моей памяти. И всё благодаря Усманову и его стараниям. Представляешь, Вить, какой подлый и вонючий был этот гад, как он нам, молодым, досаждал и кровь портил…

41

- Я что-то не пойму, Валер, не возьму в толк, - не утерпел и вклинился я в разговор, прерывая напарника на полуслове, передохнуть ему этим как бы давая, душою, сердцем утихнуть; а себе самому - возможность лучше понять историю жизни Равиля, - у вас-то в отделе он что-нибудь делал? - ну-у-у, после того, как инженером стал и диплом получил на руки… А то всё профком и афёры какие-то, сплетни и подлости, и ничего больше. Работа-то у него хоть какая была? Давали ему её? доверяли?
- Нас, молодых, объегоривать и обирать. Да ещё тех простодыр доверчивых, кто ему, упырю, попадался под руку - вот и вся его работа, - услышал я в ответ насмешливое.
- Ну, подожди, а начальство ваше чего? - не унимался я. - Радимов, Огородников тот же. Они-то чего молчали и сопли жевали? не пробовали его приструнить и к порядку призвать, нагрузить задачами и программами?
- Радимов молчал, потому что… потому что ему вообще было до лампочки всё, кроме собственного кошелька и кармана: я рассказывал. Он на Огородникова всю текущую работу свалил - и обрадовался, хитрюга. А Вадим… Вадим пытался было по молодости, когда в наш НИИ только-только пришёл и много сил и здоровья ещё имел нерастраченных, оптимизма, Усманыча к порядку и труду приучить, человека из этой двуногой скотины сделать, специалиста. Да какой там! Усилия оказались напрасными! Равиль был хитрым и ловким как бестия, саботажником настоящим, профессиональным, которого за какие места ни хватай - не ухватишь: вывернется и выскользнет, гад. Кто его такому учил? - Бог весть! Родился, наверное, с этими своими подлыми качествами…

42

Я, помнится, крепко задумался от последних слов, недоверчиво покачал головой, нахмурился даже, не в силах принять услышанного, которое не укладывалось в сознании.
-…Странные ты вещи рассказываешь, Валер, прямо-таки неправдоподобные, честное слово, - наконец произнёс тихо. - Как такое вообще-то возможно, не понимаю, чтобы взрослый нормальный человек, инженер советский, покоритель космоса, на работе откровенно бездельничал всю жизнь - и избегал нападок и притеснений от руководства и коллектива, наказания и расплаты? Почему, поясни ты мне на милость, ваше начальство, правдолюб-Огородников тот же с ним справиться-то не мог? почему допускал подобное безобразие?!
- Потому что Равиль был совсем не прост, и никогда не отказывался от работы в открытую, в наглую не злил трудоголика-Огородникова, буром на него не пёр - вот в чём вся фишка-то заключалась, изюминка фокуса, чем он молодого начальника обезоруживал. Всё, что давал и предлагал ему Вадим, - он брал безропотно и без-прекословно. При желании мог бы, наверное, и работу всего отдела взять - пожалуйста, мол, давайте, я согласный!… Брал, улыбался, доверчиво кивал головой - и потом ничего не делал, совсем ничего, ни грамма. От чего уходил Вадим Александрович, к тому, бывало, и возвращался; «где садился, там и слезал» - как у нас говорят в народе.
- Могу в подробностях тебе, дружок, это всё живописать, “коль уж пошла такая пьянка”, как Усманов наших начальников за нос водил первое время, облапошивал и дурачил; как умело и ловко саботировал работу, пока от него не отстали все, рукой на него не махнули. Тебе это интересно будет услышать, поверь, работящему честному парню, - узнать, какие водятся существа в человечьем обличии, про которых ты у себя во Владимире, наверное, и не знал ничего, слыхом не слыхивал…

43

- Так вот, когда Огородников только пришёл в институт, а Усманов получил диплом инженера, наш НИИ Прикладной механики получил госзаказ вместе с другими столичными институтами: организовать экспедицию на Луну, луноход туда запустить для исследования лунной поверхности. Слышал, надеюсь, про это, как в СССР в конце 60-х годов легендарный луноход запускали?
- Конечно слышал, - охотно подтвердил я. - Я хоть тогда и маленьким ещё был, но про советский-то луноход знаю. Это же наша история, как-никак, славная и героическая. И в газетах я про это читал в 80-е годы, и в школе учителя физики нам про луноход рассказывали мельком, гордились им.
- Ну и отлично! Так вот наш институт непосредственно участвовал в том проекте, - с жаром продолжил Валерка рассказывать далее, обрадовавшись, вероятно, что не надо дополнительно ничего пояснять. - И Огородников - в первых рядах: там ему было где развернуться, удаль свою показать, учёному-то человеку и кандидату… И вот во время работы над лунным заказом он и решил подключить к данной теме Усманова, новоиспечённого инженера, испытать того в большом деле, уму-разуму научить как своего молодого товарища. Короче, захотел к творчеству Равиля привлечь, к большой космонавтике, которая одна и должна была, по его замыслу, спасти молодого парня от духовного загнивания и разложения.
Вчерне продумав дома один из участков полёта, один из “кусков”, он пришёл с ним утром пораньше в нашу вторую комнату.
«Равиль, - сказал Усманову с порога, подходя и садясь рядом за его рабочий стол, традиционно заваленный художественными книгами и журналами, газетами последними, кроссвордами. - Работу хочу тебе предложить интересную по луноходу. Ты не против?»
«Не против», - притворно жал плечами услужливый подчинённый, ошарашенный приходом начальника и его словами про луноход, про работу, неприятно поражённый ими, к тому моменту привыкший уже жить в институте как бы сам по себе: валять дурака, сибаритствовать, делишки разные проворачивать и прекрасно себя чувствовать.
«Отлично», - отвечал довольный Вадим и начинал бодро рассказывать парню свои соображения по поводу лунной экспедиции, что касались конкретного участка работы его собеседника. Рассказывал как всегда очень доходчиво и подробно, не упуская мелочи, отчего рассказ затягивался на час, а может даже и дольше. В течение этого времени Усманов покорно и понимающе тряс головой, мычал и поддакивал где требовалось, а сам то и дело украдкой посматривал на часы и заметно кривился при этом. Весь день-то его давным-давно уже был расписан почти по минутам, и внеплановая беседа с заводным Огородниковым рушила запланированный график, а кое-что и вовсе сводила на нет.
«…Ну что, Равиль, дорогой, что-нибудь понял из того, что я тебе вкратце обрисовал?» - спрашивал под конец Вадим Александрович побледневшего от усталости и досады парня, с улыбкой поглядывая на того.
«…Да-а-а как тебе сказать, - мычал в ответ Усманыч, тряся очумевшей от долгого разговора башкой. - Что-то - понял, что-то - не очень… Посидеть и подумать надо, короче, услышанное переварить».
«Конечно надо, конечно, - понимающе говорил Вадим Александрович, жалея сотрудника своего, перенапрягшегося с непривычки. - Посиди денёк, другой, подумай над моими соображениями, не торопись. Может, чего другое придумаешь - получше, чем у меня. Мы с тобой потом всё это обсудим».
И не успевала за начальником сектора захлопнуться дверь, как застигнутый им врасплох молодой сотрудник, которому тот с утра уже перешёл дорогу и порушил планы, - сотрудник вскакивал из-за стола, хватался за телефон и звонил другому сотруднику.
«Привет, Лёв! Как дела? У нас там ничего сегодня не отменяется? - нервно шептал в трубку. -…Да не мог я раньше тебе позвонить, извини, не мог: тут Огородников ко мне с самого утра пристал со своей работой. Все мозги запудрил луноходом этим, сдался он мне, - шептал ещё тише. - Ладно, не по телефону такие вещи. Бегу к тебе. Встретимся - всё расскажу».
После этого, схватив сумку, он пулей летел в коридор на встречу с товарищем из другого отдела, таким же молодым специалистом, как сам, и таким же стопудовым общественником-паразитом, с которым они намечали “делать дела” по профсоюзной или ещё какой линии. Делали их целый день, белкой по институту крутились, после чего по домам разъезжались, счастливые, довольные собой… Про работу Усманыч даже и не вспоминал - нужна она ему была сто лет, эта постылая умственная работа, к которой он не привык, не любил, которой никогда ранее не занимался…

44

Дня через два Огородников опять навещал его с желанием пообщаться, обменяться мнениями, дальнейшее обсудить, - но Равиля на работе не было.
«Он по делам умотал, ближе к обеду будет», - отвечали начальнику подчинённые, кто с Усмановым вместе сидели, в одной комнате, и погрустневший Вадим ни с чем уходил к себе, обещая после обеда вернуться.
Но после обеда его вызывал зав.отделом на совещание, или кто-то ещё. Потом отвлекали другие сотрудники, которых у Огородникова было человек двадцать, двадцать пять на иждивении, и всем нужно было внимание уделить, время и силы. А наш лоботряс Равиль в это время жил как бы сам по себе, проворачивал свои делишки…

Через недельку они, наконец, сталкивались где-нибудь в коридоре, и Вадим Александрович устало спрашивал: «Как дела-то, дружок? Подумал над нашим с тобой разговором? Новенькое что-то придумал? Чего не заходишь, не советуешься?»
«…Подумать-то подумал, - вкрадчиво так и неуверенно отвечал на это цветущий и пахнущий делец, молодой инженер по должности, - но новенького ничего не придумал, увы: тема-то уж больно серьёзная, мол, и незнакомая; никогда я раньше с такими делами не сталкивался, сам знаешь. В МИРЭА такому нас не учили… Поэтому надо нам с тобою, Вадим, опять как-нибудь утром пораньше сесть и поговорить - чтобы ты мне подсказку верную дал, путь указал правильный, алгоритм. Ты у нас космических гений как-никак, - грубо льстил он начальнику. - Мы все по сравнению с тобой - дети малые, груднички, которым ещё долго надо учиться и до тебя тянуться…»
На следующий день, предварительно сговорившись, они опять встречались во второй комнате и дотошно беседовали часа два, всё просчитывали и продумывали: Огородников всё прямо-таки разжёвывал и на блюдечко выкладывал пареньку - на, мол, бери, шельмец, пользуйся, пока я живой; только, мол, не ленись, работай… Но прирождённый лодырь и саботажник Усманов опять после этого сразу же всё забывал и пальцем об палец не стукал до следующей с начальником встречи: мотался целыми днями по институту и по Москве с общественными поручениями, а между беготнёй книги на рабочем месте читал, кроссворды отгадывал, просто трепался. Жил в своё удовольствие, одним словом, и занимался всем, что было его молодой душе угодно - кроме своей профессии. То есть, кроме утомительных инженерных заданий, расчётов, программ, за которые ежемесячно, между прочим, получал от государства оклад в 150 рубликов. Плюс ежемесячные премиальные - не забывай, Витёк, - которые заметно увеличивали его зарплату… И длился такой его саботаж с полгода, или чуть больше - такая игра в дурачки и прятки с Вадимом. Не по летам ловкий и ушлый Равиль путь избрал абсолютно правильный и безупречный: никогда не отказывался от работы - избави Бог! - не восстанавливал против себя коллектив и начальство. Но и не делал работу, не желал делать совсем, упорно под дурачка-простачка косил и под “слепого тетерю”. Потому что изначально пришёл в институт, сволота, не работать; потому что работа для таких упырей, таких гнид двуногих смерти сродни, мукам каторжным, непереносимым…

45

- И Огородников в итоге, устав своего молодого сотрудника “толкать” и искать, самому всё за него решать и разжёвывать, “тянуть пустышку”, бессильно отставал от него: отдавал приготовленный для Равиля участок другим - “старикам”, как правило. Ничего другого ему и не оставалось делать, хоть плачь: выбора у него, по сути, в той патовой ситуации не было. Бороться с таким искусным саботажником как Равиль порядочный Вадим Александрович желания не испытывал: считал это ниже своего достоинства на не удельном и мелком татарине зло вымещать. В нашем НИИ у него были враги и покруче, и поколоритнее. Да и возможностей заставить трудиться бездельника, если по правде сказать, у него не имелось в наличие - такая уж тогда в нашей советской стране порочная существовала система в научно-исследовательских трудовых коллективах. Молодых специалистов в течение трёх после окончания вуза лет руководство предприятий категорически не имело права наказывать - никак! - пусть те хоть даже и на головах ходили бы. Про увольнения по профнепригодности тем более речи не шло: профсоюзы зорко тогда за этим следили. Даже за пьянки и за прогулы молодого дипломированного инженера уволить было нельзя - только воспитывать и перевоспитывать, внушать, брать, так сказать, на поруки… А уж такого крутого общественника, как Усманов, выставить за ворота, активного члена профкома и шабес-гоя законченного, патологического, который не пил, не курил, не нарушал дисциплины, Вадиму и вовсе было не по зубам. Да и не по нраву - тоже: с мелкотою убогой связываться… Вот этот ушлый и ловкий гнидос, с первого дня уяснив и поняв всё это, такую гнилую систему, откровенно и плевал на всех - гулял напропалую все рабочие дни, разгильдяйничал и саботировал, начальство за нос водил. Имел на то полное право, гад, тунеядствовать и левые дела проворачивать. А у начальников против него не было никаких прав. И денежки - все до единой копеечки - ему ежемесячно в кармашек капали и капали…
- Мудрый Вадим Александрович, поняв его гнусную суть и сберегая нервы и силы, просто больше с таким прохиндеем не связывался - вот и всё. Какой смысл и толк, в самом-то деле, и какая польза?! Он переключался и пробовал заинтересовать работой других, таких же молодых сотрудников, ровесников Равиля, которые всё поступали и поступали по разнарядке на наше предприятие ввиду отсутствия в СССР безработицы… Но и с теми у него, бедолаги, часто похожая происходила петрушка: многих из них тоже быстренько успевали развратить бездельем и вседозволенностью тогдашние советские нравы, порядки и “мафии” так называемые. И они, по примеру Усманова, брали от Вадима Александровича работу, не кочевряжились и не ломались, условий не ставили - и не делали её месяцами, ссылаясь то на общественные дела, то на домашние проблемы, то на здоровье...
- По-хорошему, их бы за такое увиливание и саботаж рублём наказать: зарплату перестать платить, или хотя бы урезать премию, - тогда бы они зачесались, задёргались, запаниковали. И, как представляется, быстро одумались бы, видя дырки в бюджете и кошельках. Но с молодыми специалистами, с горечью повторю тебе это, Вить, делать подобного было нельзя - категорически! Да и не стал бы сердобольный Огородников такого никогда делать. Он себе подобной расправы с подчинёнными, как правило, не позволял - не такого был характера и воспитания. Человек глубоко верующий и простой, жизнью с молодых лет битый, он считал, что каждый его сотрудник со временем, повзрослев, сам всё в итоге поймёт, все свои дурные поступки и промахи. А, однажды поняв, - одумается, покается и переменится… Однако же 22-летним поступавшим к нам на работу парням до повзросления и поумнения было ещё ох-как далеко! Исправляться и каяться они, праздно- и вольно-живущие, ещё долго не собирались. Как не собирались они и нормально работать, государству долг отдавать за бесплатное среднее, техническое и высшее образование…

- И измучившийся в ожидании Огородников, которого, понятное дело, ежедневно дёргало и теребило начальство, требуя обязательный план, Огородников, скрепя сердце, отставал от них, от пребывающей в институт молодёжи, - переключался полностью на “старую гвардию”. На людей, которые перебесились уже и переболели всеми грехами молодости; которые поэтому худо ли, бедно ли, но на месте всегда сидели и работу порученную выполняли в срок. И его пока что не подводили…

46

В этот момент у нас на объекте случилось очередное ЧП, что происходили у нас регулярно. Опившиеся возле метро мужики недалеко от наших ворот устроили потасовку с руганью и мордобоем: отношения между собой выясняли, черти, кто кому сколько денег должен, кто на халяву пил. Пришлось нам с напарником выходить из каптёрки и их растаскивать-разнимать, грозить милицией и всё такое... И только минут через двадцать, когда они, наконец, успокоились и разошлись с миром, мы вернулись к себе на место. И продолжили прерванную беседу, больше походившую на монолог…

- Но я всё же хочу вернуться к Усманову, Вить, и спросить тебя так, для смеха больше, - сразу же обратился ко мне напарник, разошедшийся не на шутку. - На что, как ты думаешь, мог рассчитывать в будущем такой вот абсолютно бездарный, невзрачный урод, патологический жулик и саботажник, ничтожество полное, дармоед, окопавшийся всеми правдами и неправдами в крупном союзном научно-исследовательском центре, как таракан случайно залетевший туда, или же гнида порточная? - если он и таблицу умножения-то плохо знал, не говоря уж про что посерьёзнее, и от работы бегал. Если его с первого дня на службе презирали и шпыняли все, шарахались и сторонились. И даже и молодые и вечно “голодные” девушки или бабы, готовые под кого угодно залезть - женатого, разведённого или алкаша запойного и беспутного, лишь бы под рукой был мужик, - так вот даже и наши “голодные” бабы от него, холостого и непьющего, как от чёрта бежали, как от чумы. Или как на пустое место смотрели - это в лучшем случае. Потому что у этой блохи в человечьем обличии не было ни кожи, ни рожи, ни духа мужского, силы - только подлость и жадность одна, мерзость сплошная и стопроцентная… Ну и что вот, повторю свой вопрос, было делать у нас на работе такому ничтожеству? чего хорошего для себя ждать? Ответь, предугадай будущую судьбу усмановскую.
- Что делать, что делать? - смущённо засмеялся я от такого чудного вопроса. - Водку пить беспробудно, да по наклонной катиться. Покуда в могильную яму не упадёт. У нас в Гусь-Хрустальном такие пустые и неудельные типы спивались и загибались быстро. Родители помирали, которые их поили и кормили пока, - и они следом за ними же шли, самоходом.
- А вот и не угадал, дружок, даже и близко не угадал: ни по какой наклонной Усманов катиться не собирался. Живучий был как бестия, как змея, которую хоть топором поруби - всё равно соберётся и выживет. В него, поразительно ведь, ежедневно плевали и презирали, подтрунивали и подсмеивались сослуживцы, над смрадным у…бком таким, - а он от этого здоровел и крепчал только - представляешь! Общественным “дерьмом” питался - и креп. Ну чем тебе не опарыш?!... Да, водку пил; за один раз много мог выпить, гад. Всё правильно. Хотя и татарин вроде бы, мусульманин, которые якобы вообще не пьют: религия им якобы не дозволяет. А он пил - и дай Бог как! - но исключительно на халяву и за чужой счёт - достаточно редко поэтому. Сам же водку не покупал никогда, и мужиков, товарищей по институту, не угощал, не хмелил ни разу по причине своей исключительной мелочности и жадности. Был из-за этого если и не трезвенником, то малопьющим… По этой же причине и не курил: экономил на куреве, на сигаретах.
- Вообще, Равиль был из тех достаточно редких существ, кто всю жизнь привык обходиться малым. Как йоги те же, или аскеты суровые. Даже и бабы были ему не нужны, представляешь, Вить! Никогда он из-за их отсутствия и невнимания к себе не страдал, что было вообще удивительно. Согласись со мною?! Они его ещё со школы, наверное, презирали и гнали взашей, не считали за человека, за полового партнёра, тем более, - ну и хрен бы с ними, как говорится. Он и это спокойно переносил, занимался всю жизнь рукоблудием, как мы в курилках предполагали. Словно бы чувствовал, паразит, что его баба от него не уйдёт, что сама к нему прибежит и покланяется однажды…

47

- И так оно в точности всё и случилось, знаешь, - что, опять-таки, поразительно и чудно! И только о том говорит, что благоволила к нему Судьба, засранцу этому! В 37 лет родственники действительно привели к нему, всё ещё одинокому москвичу, такую вот иногороднюю бабу - великовозрастную аспирантку МВТУ. Одинокую невзрачную женщину, которой тогда тоже, по слухам, далеко за 30 было, которая в старых девах ходила уже много-много лет и страстно мечтала остаться после аспирантуры в Москве, не хотела возвращаться к себе в Саратов… А для этого требовалось выйти замуж за москвича - только-то и всего. Иного способа не просматривалось у неё, не имевшей столичных связей провинциалки… Вот тут-то ей и пригодился Равиль, какой-никакой, а москвич. Лучше-то всё равно не было… Привели её, значит, к нему в дом, познакомили, честно обоим всё разъяснили: что ни у того, ни у другого больше-де шансов не будет образовать семью, так бобылями, мол, и останутся, если и теперь, к примеру, начнут кочевряжиться и ломаться… Подумали-подумали оба, прикинули варианты, взвесили всё - и решили соединиться с грехом пополам, свадьбу сыграть, начать жить вместе...

- Так вот и заполучил себе этот прыщ недоделанный жену и семью. К 40 годам у него даже родилась дочка. Таких уродов, Вить, кастрировать надо было бы в 15 лет, оскоплять, если по-хорошему-то, по-нормальному, как Чарльз Дарвин и наука евгеника нам советует - чтобы они не давали потомства и не плодили себе подобных двуногих уродцев и гнид, от которых в будущем только вред один и проблемы. Но они, вишь ты, упорно размножаются и плодятся науке и здравому смыслу наперекор. И кто там, на небесах, интересно было б понять, такое варварство и вырождение допускает и поощряет, кто за этим следит? Кто ж его разберёт, кто ответит…

48

- Но ещё до рождения дочери, как я узнал, у него в семье начались проблемы. Жена его Катька оказалась бабою норовистой и волевой, учёной, кандидатом технических наук, из богатой саратовской семьи к тому же, которой и самого-то Равиля, круглого идиота и муд…ка, рядом с собой терпеть было что нож острый, который был ей ни с какого бока не пара. А уж его горластую и прижимистую матушку-татарку она, как рассказывали, прямо-таки на дух не переносила с первого дня, цапалась с ней постоянно в однокомнатной квартире, кухню и туалет с ванной вечно делила…
 
- Поэтому-то сразу же стало понятно, что надо-де молодым, пока дело разводом не кончилось, из усмановской родовой квартиры съезжать, заводить себе свою собственную. И чтобы ускорить жилищный вопрос, в Москве у нас очень и очень проблемный, молодожёны договорились кооператив купить на деньги Катькиных родителей, что было легче гораздо, чем от государства бесплатную жилплощадь ждать, которую не дождёшься. А Равилю требовалось только в очередь встать, что он, как коренной москвич, быстро и сделал… По закону им полагалась двушка, если даже и готовую уже родиться дочку иметь ввиду. Но ушлый Равиль узнал от наших профкомовских евреев, что он вполне может претендовать и на трёшку, если, к примеру, подсуетится и принесёт справку в кооператив, что он-де является заслуженным изобретателем РСФСР и имеет право на получение от государства дополнительных квадратных метров жилья. Представляешь, Вить, анекдот: бездельник и саботажник Усманов - и изобретатель. Да он за то время, что у нас в НИИ к тому времени отсидел, только одно изобретение сделал - научился от работы ловко и шустро бегать, что начальство догнать его не могло. Вот и всё его изобретение в жизни.
- Но Усманов не был бы Усмановым, если б подобной справки не получил и нужного результата не добился: хватку имел прямо-таки волчью, честное слово, или бульдожью - что один хрен. Услышал про эту лозейку, про дополнительные метры-то, воодушевился ими, прибежал из профкома в отдел - и сразу же к Огородникову в ноги. «Выручай, - заголосил, - Вадим, делай что хочешь, придумывай и ловчи - но справку мне такую выдай. Без неё я от тебя не отстану, мол, так и знай; для меня это, мол, вопрос жизни и смерти»… Словом, схватил покладистого Вадима Александровича “за горло”, бегал за ним каждый день, унижался, ныл, мотал нервы - и получил своё, негодяй. Сдавшийся Огородников, не любивший, когда его долго упрашивали, не умевший давать вымогателям и наглецам отпор, пошёл к начальнику отдела Скворцову Марку Павловичу на приём. И они втроём, подключив ещё и Кирилла, решили “бедного” Усманова облагодетельствовать - задним числом изобретателем сделать, вписать его фамилию в старые изобретения и отчёты. И на основе этого выдать Равилю абсолютно левую справку: на-а-а, сказали устало, возьми, подавись, неси куда хочешь, получай себе лишние метры, паразит, отстань только…

- Таким вот Макаром и стал у нас этот пустоголовый “дятел” “заслуженным изобретателем” - и получил себе лишние метры за то, лишнюю комнату в трёхкомнатной новой квартире на юге Москвы, которую он вскорости для себя и купил на деньги тёщи и тестя. Не на свои - заметь, на чужие. Своих-то у него сроду не было, у такого халявщика и бездельника… А вот жена у него - молодец, золотая, по всему видать, попалась баба, самостоятельная, грамотная и работящая, богатая и пробивная, плюс ко всему, привыкшая всего добиваться своим трудом, не быть пустышкой и захребетницей. Обидно только, что такому вот вонючему “козлу” досталась, жалко и обидно. Так вот проживёт с ним всю жизнь, промучается - и сломается, девка, Божий дар растеряет, предназначение, прежнюю внутреннюю цельность и красоту. Измельчает, деградирует, опошлится вместе с этим гнидосом, горькую пить начнёт. У всех неудачников, судьбою обиженных, подобный печальный бывает конец: дело-то это известное и понятное. И, в итоге, превратится баба Бог знает во что. В такое же, как и супруг, двуногое чудовище…

49

- Она у него, представляешь, защитив диссертацию и став кандидатом наук, захотела преподавать в институте сталелитейное дело. Но поскольку в столице места для неё не нашлось, она вынужденно устроилась работать в подмосковное Ожерелье, в какой-то там филиал какого-то института. Не знаю даже какого: их много у нас развелось. По два с половиной часа ездила каждый день на работу на электричке, и столько же возвращалась назад. Пахала баба как каторжная всю жизнь, понимай, деньгу зашибала немаленькую и семью на себе тащила, пока этот прыщ хитрожопый у нас на предприятии дурака валял, инженера из себя изображал и собирал бутылки. Подумай и позавидуй, дружок, как могут такие вот гниды в жизни ловко устраиваться! Я Усманова имею в виду. И за что им, паразитам двуногим, такая фортуна?! кто им так помогает, ковровую дорожку стелет?! Им ведь даже баб, посмотри, прямо домой “за рога” приводят. И таких баб, прикинь! - каких ещё походить поискать надобно, каких днём с огнём не сыщешь!... А ему - пожалуйста, и за здорово живёшь! Получите - и распишитесь, Равиль, дорогой, и будьте счастливы, как говорится, живите долго и богато. Хорошо, да?!...

- Мне его Катьку, знаешь, Вить, когда я всё это на работе узнал, от души жалко стало как дочку родную. Во-о-о, думаю, влипла девка “в отхожую яму”, по самые уши прямо-таки, намертво! За то, чтобы в Москве остаться, себе на шею такое ярмо повесила на всю жизнь - патологического идиота и тунеядца Равиля, плюгавенького, вертлявого м…дака, которому цена копейка! Хуже кандидатуры в мужья для таких самостоятельных и самолюбивых дам, сверхволевых и цельных, и не придумаешь-то, наверное; кандидатур, больше похожих на унижение и издевательство… Представляю, как она его презирала всю жизнь, сколько слёз, бедная, выплакала, на него, плебея бездарного и беспородного, ежедневно глядючи… Но деваться-то всё равно было некуда. Плачь, не плачь - толку-то?! Коли уж в Москве собственного угла нет - то и терпи, девка, живи и мучайся под одной крышей с такою вот падалью... Я слышал от наших институтских баб, что она с ним почти никуда не ходила, ни в театры, ни на концерты, ни на юбилеи какие-нибудь - стеснялась его, по всему видать, маленького, невзрачного, слепого сверчка, на малолетку больше похожего, чем на мужа; а может и брезговала. Даже и домой его к себе не возила - в Саратов, - родственникам, друзьям и соседям не показывала никогда. А то увидят, понимала прекрасно, - засмеют; а потом и вовсе запрезирают…

- Жалко бабу, от души жалко: за прописку московскую загубила жизнь свою, душу об это ничтожество испоганила, достоинство, честь и талант. А что было делать-то, что?! Подвернулся б нормальный мужик - без оглядки к нему убежала бы. Да только что-то не подворачивался, ни разу не повезло и не подфартило ей: стороной обходили её, видать, мужики нормальные-то...
- Знаешь, Усманов жаловался иногда, не мне, а другим по секрету рассказывал, что Катька его достала уже, допекла своими постоянными взбрыками: надуется, мол, из-за какой-нибудь мелочи или ерунды и по нескольку месяцев его к себе не подпускает, не разговаривает, спать заставляет отдельно, в другой комнате, отдельно от неё есть. Его вообще, как я ещё с первого рабочего дня подметил, никогда домой-то и не тянуло особо: мог неделями у чужих людей пропадать, в гостях или на каких-нибудь левых пьянках-гулянках… И я удивляюсь, Вить, как они ещё дочку-то сделали с таким “трепетным” отношением друг к другу, месяцами не общаясь толком, живя в разных комнатах и квартирах. Во-о-о, семейка-то адская!...

50

- А дочь-то у них нормальная от такой “пылкой любви” родилась, таких “чувств неземных, заоблачных”, не знаешь? - дивясь услышанному, поинтересовался я после того, как Валерка очередную паузу в разговоре сделал, затягиваясь новой сигаретой. Их он, как я уже много раз говорил, не выпускал изо рта, леча табаком расшатанные изрядно нервы.
- Да такая же жучка, похоже, как и отец! Копия! - услышал я в ответ ядовитое. - Хотя я её и не видел ни разу - только на фотографии; встречу на улице - пройду мимо и не замечу, взгляда не задержу. Когда я в наш НИИ-то пришёл в 85-м году, она ещё в школе училась. При мне школу заканчивала, в какой-то совершенно левый институт потом поступила, про который я, коренной москвич, абитуриент бывший, ранее и не знал ничего, не слышал, что такие вузы вообще существуют в природе. Можешь себе представить подобный сюрреалистический сюжет?!... Сколько же, хочу сказать по этому поводу, у нас в Москве перед крахом СССР таких вот пустопорожних образовательных институтов развелось-расплодилось - не сосчитать, в которых исключительно одни блатные дебилы работали по-видимому, преподавателями; дебилы же и учились, штаны пять лет протирали с юбками. Учились исключительно за диплом, за статус будущий, итээровский, не за знания, - чтобы потом в такие же левые конторы по блату устроиться и валять там до пенсии дурака, интеллигентов-интеллектуалов из себя корчить. По музеям всю жизнь мотаться, по выставкам и консерваториям - словоблудием и псевдо-культурною шелухой никчёмность собственную прикрыть, своё откровенное тунеядство, леность и тупость. Ну и попутно хоть чем-то себя занять, хоть чем-то от праздности и скуки отвлечься и не полезть в петлю... Какая экономическая система, скажи, даже самая передовая и замечательная, такую вот нашу прошлую советскую бесхозяйственность выдержала бы, наш тотальный раздрай и бардак?! Нет и не существует такой системы в природе, не изобрели!... А мы ещё удивляемся, дурачки, почему рухнул Советский Союз. Бедных Горбачёва с Ельциным в том обвиняем и хаем. Да им бы надобно было на десяток годков пораньше обоим к власти прийти, по-хорошему-то, где-нибудь в середине 70-х, когда Брежнев инфаркт заработал и Бог знает в кого превратился - в развалину настоящую, в посмешище. Глядишь, может и раньше успели бы всё сломать, новой жизни дорогу расчистить.
- Ну а с дочкой-то усмановской что? Расскажи, - перебил я на полуслове Валерку, пытаясь поскорее отвлечь того от политики, которую я, признаться, на дух не переношу, в которой ничегошеньки не смыслю. - Уж больно мне любопытно узнать, какие у таких прохиндеев дети бывают; и как у них судьбы складываются.
- Зашибись складываются, Витёк, не переживай. И девка у Равиля такой оторвою уродилась, судя по всему, что ещё и папаше сто очков вперёд даст, а то и все двести. В 17-18 лет ей уже пробы негде было ставить, как говорится, клейма. Ох и ушлая выросла и воспиталась бестия, если по рассказам и слухам судить!... Поступила в институт, как я понимаю, так - для галочки, как и отец: чтобы после школы не болтаться без дела, на работу сразу же не идти. Но уже и тогда поняла, что образование и специальность, и последующий праведный четный труд - это всё ерунда, не её стезя и поприще; что ей непременно нужно выскочить замуж. Чтобы, значит, мужик вместо неё пахал как вол, деньгу на жизнь зарабатывал и таскал домой, а она только б его погоняла и понукала.
- А для таких ушлых и расчётливых барышень, я тебе скажу, идеальный муж - это “глухонемой капитан дальнего плаванья” из анекдота, которого годами не бывает дома, как известно, но который зарплату мешками приносит и отчёта не спрашивает за неё. Делай что хошь, пей и гуляй с друзьями и подружками, живи в своё удовольствие, как говорится, и ни о чём не думай. Ну и попутно рога ему наставляй - в благодарность и удовольствие. Поди плохо, да?! Кто от такого счастья откажется-то?!...

51

- Вот она, пробивная дочка Равиля, приблизительно такого “ишака” себе и нашла - молодого офицера-фээсбэшника. ФСБ - это, конечно, не “глухонемой капитан”, не дальнобойщик и не космонавт на орбите: не идеальный случай. Но тоже, согласись, неплохо. Солидное ведомство, как-никак, для бездарей и м…даков и вовсе престижное, со всеми вытекающими отсюда благами и привилегиями: уверенностью в завтрашнем дне, большой стабильной зарплатой, спец-поликлиниками и спец-пайками, статусом и всем остальным, не менее для жизни нужным и важным. Это, как говорится, можно брать, не думая, что проиграешь… Усманов рассказывал по секрету, не мне, опять-таки, бабам, что она его подцепила где-то у них во дворе: в соседнем подъезде он якобы жил с родителями и сестрой, и тусовался с его дочуркой (Наташкой её звали) в одной компании. Так вот усмановская Наташка всё про него у подружек выведала перво-наперво, как Штирлиц информацию к размышлению собрала. Узнала главное, что отец у него - полковник ФСБ, не работяга; и что и сын в это же ведомство после погранучилища собирается поступать, становиться работником спецслужб российских. Высокий, крепкий, физически очень здоровый. Жених стоящий, одним словом, выгодный и перспективный. И нужно его поскорее охомутать, пока подружки на него не запали, не чухнулись.
- И охомутала, сумела подобрать ключик, стерва, а подруг своих растолкать! Знала ведь, как это лучше сделать и что требуется молодым паренькам: “Камасутру”, наверное, ещё в начальных классах прочла, вызубрила от корки до корки, пока другие Азбуки и Буквари читали. После чего “спермо-выжемалкою” стала знатной, паскудина, хоть на панель отправляй - шальную деньгу заколачивать… Начала она, короче, возле этого парня, Мишки - кажется, каждый вечер как голодная кошка тереться, глазки ему, дурачку, строить и всё такое - авансы любовные раздавать. Подходи, небось говорила ему глазами хитрющими, прищуренными, не бойся: всё что надо получишь, мол, даже и больше; как леденец самый сладкий тебя оближу, мало не покажется... Он и подошёл, и получил по полной. Понравилось, видать, “сладенькое и вкусненькое”. Захотелось ещё. Сдуру взял и женился: чтобы каждый день вкуснятиною питаться, а с “ручника” уходить… История эта обыденная, согласись, и достаточно простая и пошлая: так многие доверчивые и простодушные пареньки женятся, в лапы к хищницам попадают. И всю жизнь мучаются и матерятся потом, клянут себя за собственное слабоумие и ротозейство. Женился и этот простофиля-Мишка, который через полгода после свадьбы спец-училище своё закончил и молоденьким офицером ФСБ стал, начал работать в службе правительственной охраны. Всё это доподлинно от самого Равиля было известно, который до ужаса гордым и счастливым ходил, крутым зятем перед сотрудниками и соседями хвастался и кичился. Ещё бы! Дочка его оборотистая вытащила воистину счастливый билет - такого мужика себе оторвала-отхватила!
- У этого Мишки-то, как оказалось, помимо отца-полковника ещё и матушка не простая баба была: работала в департаменте образования Южного округа Москвы и занимала там какой-то достаточно солидный пост. Так вот, она молодожёнам на радостях решила подарок сделать: какую-то служебную квартиру по-тихому приватизировала и подарила им. При Гайдаре-то, если помнишь, это было обычным явлением в нашей стране, повсеместной практикой - всё разворовывать и приватизировать, прибирать к рукам, всю оставшуюся бесхозной госсобственность. Вот и она, крутая чиновница, воспользовалась положением - отщипнула и для себя кусок от общегосударственного пирога, и отдала его старшему сыну.
- Представляешь, Вить! как этому гниде Равилю по жизни везло: сначала ему самому жену “за рога” привели, долбаку-переростку 37-летнему, которая ему в приданное квартиру купила; а потом ещё и дочь замуж выскочила, и ей мужик в приданное двухкомнатную квартиру подарил, за которую молодожёны и вовсе ни копейки не заплатили. Слушаешь такое - и прямо диву даёшься, честное слово! За что вот, думаешь, этому пигмею, уродцу двуногому, который за всю свою жизнь палец об палец не стукнул, доброго слова никому не сказал, доброго дела не сделал - а лишь одни только гадости и подлости, - за что ему такие подарки прямо-таки царские от Судьбы, за какие заслуги?! Ведь за отдельную квартиру в Москве простые люди десятилетиями ишачили и ишачат на низкооплачиваемой непрестижной работе, на которой из них все соки начальники выжимают, как вампиры кровь до капельки пьют - даже и из москвичей. Про приезжих и не говорю: лимитчики - это вообще смертники настоящие, нелюди, государственные рабы… Да у меня у самого родителя лет десять за нашу теперешнюю двушку на заводе Хруничева во вредном цеху горбатились, пока уж под старость куда полегче не перешли, пока инвалидами производства не сделались оба. А тут - даром всё, за красивые глазки по сути, за здорово живешь. Сначала - отцу свезло, потом - дочери по наследству везение передаётся как эстафетная палочка. Поразительно это, да, такая несправедливость жизненная, абсолютно нелогичная и необъяснимая, с какой стороны на это ни посмотри! Почему вот, скажи, одним - всё, и даром?! А другие вкалывают, “пашут” всю жизнь как проклятые, как заводные, а им - ничего?! Только кукиш с маслом и матюги вдогонку! Прямо заколдованные они оба какие-то, эти Усмановы, кем-то с рождения заговорённые, с малых лет!...

52

- И другой вопрос в этой связи меня постоянно мучает, спокойно жить не даёт. Столько ведь, часто хожу и думаю, у нас по Москве одиноких девушек ходит - красавиц и умниц, тружениц из достойных семей, перед которыми на коленях бы нам, паренькам, стоять и стоять, розы дарить каждый день, стихи посвящать самые восторженные и романтические. Они с гарантией составят счастье любому мужчине - любому! даже самому талантливому и выдающемуся! Надёжей и опорой станут в трудные дни, добрыми подсказчицами и советчицами. Да за такими нам, мужикам, в очередь надо выстраиваться, на дуэлях биться, на кулаках!... А они одинокие ходят всю жизнь, бездетные и незамужние, горе горькое мыкают, дурнеют год от года, превращаются в старых трухлявых дев, которые одну лишь жалость только и вызывают. И никого рядом с ними не видно что-то, не слышно дуэлей, восторгов, стихов. Парадокс, да и только! И ведь так в одиночестве и загибаются от старости и болезней, не оставив следа на земле, доброго потомства на будущее. Отчего вот, всё силюсь уразуметь, такая несправедливость и несуразность проистекают? Не понимаю я! не понимаю и не принимаю этого!...

- У нас, кстати, одна такая красавица во дворе живёт, - отдышавшись, мечтательно заулыбался Валерка, светлея личиком и в себя глубоко уходя. - Регулярно её встречаю на улице и тихо радуюсь при встречах как весеннему озорному солнышку или первой на ветках листве! Светланою её родители когда-то назвали, и угадали с названием: очень уж оправдывает она его… Представляешь, Вить, закончила девушка МГУ по слухам, химический факультет, кажется; защитилась там, там же сейчас и работает старшим научным сотрудником. Красавица, повторю ещё раз, каких и свет не видывал, честное слово, не вру! Высокая, статная, чернобровая, умница, каких тоже ещё поискать, девушка воспитанная и культурная, чистая и честная, без грязи в движениях и глазах, без пошлости. Казалось бы, чего ещё нам, мужикам, надобно?! какого рожна?!... А она ходит одна-одинёшенька вот уже столько лет - и хоть ты тресни: ни разу её ни с кем не видел, ни разу! Киснет, хиреет, чахнет без мужика и семьи, никому, кроме родителей и работы, не нужная, прежнюю красоту и лоск девичий на глазах теряет, веру в себя... А какие-нибудь задрыги, все эти сучки дворовые и прошмандовки, “соски” дешёвые, грязные, наподобие усмановской Наташки, которые её мизинца не стоят и с которыми ей рядышком и стоять-то совестно и неприлично, - эти твари безмозглые мужиков как пластинки меняют, как носовые платки. Сходятся, расходятся каждый год, детей регулярно рожают от кого ни попадя, перед этим нажираясь пьяными, ухажёрами понукают и верховодят безбожно, как паршивых котов шпыняют и гоняют их. Учёной Светланке нашей на зависть... А она, бедная, смотрит на них, наверное, со стороны - и удивляется. Ревёт по ночам и думает: Господи, ну отчего, отчего так?!
-…Оттого, что чистая, что честь девичью блюдёт и не трахается где попало как кошка - чего тут не понятного-то, Валер?! Это главный их недостаток, единственный, который перевешивает, однако ж, все их несомненные достоинства: ум, красоту и всё остальное, духовное и возвышенное, - саркастически ухмыльнулся я, вздохнув тяжело, обречённо, прожитую жизнь вспоминая и свой собственный в этом любовном деле опыт, как когда-то сам себе суженую после армии выбирал, на которую “компас” в трусах укажет. - Такие хорошенькие и чистые и у нас во Владимире одинокими до пенсии ходят, увы. Да повсюду. Жалко их. И обидно. Но чем им помочь?! - если мужики по-молодости таких, элементарно, боятся… А если и не боятся, то всё равно сторонятся их, не хотят с ними, умными и красивыми, да ещё и совестливыми сверх меры, не развратными, связываться… Нам, молодым бычкам, тёлок тупых подавай - чтобы всю ночь лизали и трахались, не переставая. Это для нас в 20 лет самое главное в бабе качество: по себе знаю. Оттого-то и нарываемся на таких, как эта твоя Усманова, стерв похотливых и ушлых, и на всё готовых. Сами ищем “сосок” и шлюшек таких! - чего уж кривляться-то?!... И только под старость, когда умнеем чуток, и гормон перестаёт очумело играть и проказничать, когда начинаем головой, а не “головкой” думать, - тогда и принимаемся вспоминать и сожалеть о душе, о счастье потерянном и загубленном. Как и о большой и чистой любви, которая всего на свете стоит. Локти себе начинаем кусать, горевать-сокрушаться, распускать нюни… Да уже поздно бывает, как правило, умных и достойных женщин искать, которые б нас по-настоящему осчастливили, душу бы запалили и возвысили до облаков, Мужчинами, а не “кобелями” нас сделали. Семьями обрастаем все как старые корабли ракушками, которых не соскребёшь, которые бросать жалко. Это дело обычное, Валер, повторюсь. Все мы через это, увы, проходим: и ваши московские бравые хлопцы, и наши владимирские… Ты лучше мне вот ещё что скажи, пока не забыл: эта девка-то усмановская со своим фээсбэшником как жила, интересно? Неужели ж родители этого паренька, Мишки - ты, кажется, говорил, не разглядели, в какую чуднушку их парень попал и не вмешались в процесс? - если оба они, как ты рассказываешь, были люди достойные вроде бы, взрослые и бывалые. И что - не разглядели оба, не поняли?
- А кому там было глядеть-то, Вить, кому, ядрёна мать?! - в сердцах зло выругался Валерка. - Отец этого Мишки скоропостижно скончался, через год после свадьбы сына, кажется. Равиль на похоронах гулял и радовался, подлец, и нам потом приходил и рассказывал, сколько там дармовой водки-де на столах стояло, закуски ядрёной, дорогого вина; и как лихо он там это всё ел и пил: любил, ох и любил, гадёныш, любую халяву; на халяву мог бы, кажется, и уксус выпить, мочу... Но это так, к слову. Сейчас не об этом речь, а про отца и сына. Итак, отец умер. Мать Мишки осталась одна и принялась, опять же со слов Равиля, хахаля себе искать: баба-то была ещё молодая, здоровая и на мужиков злая. Короче, ей уже не до сына было и не до его семьи. Женился - и ладно, как говорится, и пусть. Сбросила его с плеч долой - и из головы выкинула, квартиру молодым подарив, от себя их отделив подальше… Одна сестрёнка этого Мишки, по слухам, за брата только и сражалась отчаянно, насмерть почти: чувствовала, видно, сердечком ноющим, в какой зловонный гадюшник с дуру влетел глупый брат - и боролась за него всеми силами, пыталась расстроить брак… Равиль её из-за этого прямо-таки на дух не переносил, постоянно на работе на неё жаловался-матерился: что, мол, лезет не в свои дела всю дорогу, молодым житья не даёт, стерва; убить её, дескать, мало и всё такое! Самые грязные и злобные проклятия на её бедную голову слал: она у него была первый враг, как я понимаю. И уже по одному этому можно было судить, что сестрёнка-то его зятя была очень хорошая девушка, очень; искренне любила брата, похоже, боролась за него как могла, глаза на жену открывала…

53

- Кончилось же всё это тем, такая её борьба героическая, что брат с Наташкой усмановской разбежались на время: Мишка вернулся к матери жить, к сестре, а Наташка осталась одна с полуторагодовалым ребёнком, ну и с родителями, естественно… Усманов, помнится, аж весь почернел от этого, на полметра в землю ушёл от расстройства и злобы, в росте даже будто уменьшился: «кто его дочь-то теперь, какой иной дурачок будет поить и кормить? - стал ежедневно гадать и прикидывать, - держать на шее воловьей? кому она на хрен такая выдра нужна, да ещё и с ребёнком?» Хотя до этого Мишку регулярно хаял при нас, гнидос: что, мол, такой-то он у них и сякой, беспутный и бесшабашный, что мот. А я из тех его беглых и ядовитых наветов, отрывочных в основном, понимал, что зять-то усмановский - очень хороший парень, честный и работящий служака, в отца, шалопаю-тестю не чета, во всяком случае, и молодой своей жёнушке-дармоедке. Женившись, через полгода уже заявил Наташке, по слухам, что не хочет-де он работать в правительственной охране; не желает всем этим высокопоставленным чиновникам из Кремля и Каб-мина и их напыщенным и гонористым родичам двери в машинах и подъездах открывать. Надоело, мол, ему это лакейство и рабство до чёртиков, до глубины души противно и тошно. Предлагал супружнице на границу уехать служить, начальником заставы, делом большим и ответственным там заняться, порох понюхать, смерти в глаза заглянуть. Для нормального порядочного офицера, для мужика это ж и есть жизнь, истинный смысл её и предназначение - Родину защищать от врагов-супостатов. Так ведь?! Согласись, Витёк… Но-о-о, куда там! Разве ж эта усмановская краля для того выходила замуж, чтобы в Тмутаракань из Москвы уезжать, менять столичную сладкую жизнь на гарнизонную серость и грязь, неудобства.
- Из-за этого-то и скандалы у них, по-видимому, сразу же возникать стали: из-за разных взглядов на жизнь и место в ней человека. Да и потом очень уж не нравилось Усманову и его дочке (Равиль нам постоянно про то говорил: так это здорово его, наверное, заедало и задевало), что их Мишка - очень большой транжира, деньги заработанные не считает, пускает на ветер по чём зря; что после службы с друзьями регулярно пьёт - дорогую водку, пиво, шампанское. И всё-де на свои кровные - не на чужие, не на товарищеские… Это-то для патологически-жадного и мелочного паразита-Равиля было особенно больно и неприятно: он-то привык всегда и везде на халяву пить, за чужой счёт; привык, короче, с молодых лет ловчить, жульничать и крысятничать... А тут человек щедрый и добрый попался, порядочный: сам угощает. Да не кто-нибудь, не сосед лопоухий и простодырый, не сослуживец, а зять, муж его дочери, член его подлой и мерзкой семьи, близкий родственник. И вдруг - такое транжирство недопустимое и непозволительное в усмановской хищной среде, где каждую крошку считали и прятали; транжирство, которого отец с дочкой понять и принять ну никак не могли, бедного и простодушного Мишаню на пару пилили и пилили всё время, наверное: учили его, дурачка-простачка, “уму-разуму”. А на деле - как подлецом-сквалыгою быть, или похожей на самого Равиля гнидою…

54

- В общем, допилили они его за полтора-два года так, змеи ядовитые, подколодные, что он от Усмановых однажды сбежал, вернулся к сестрёнке с матерью. Думал там у них, бедолага, душой отдохнуть, как следует встряхнуться и выпрямиться, груз семейный, надоедливый с себя сбросить, от усмановской скверны очиститься, от паутины. А может, и новую жизнь начать - с другой только девушкой, получше и почестней Наташки… Да только куда там! Усмановы оказались не те ребята, от которых можно было так просто сбежать, как от надоедливых мух избавиться. Целый сценарий, наверное, разработали, суки позорные, как мужика-кормильца обратно в семью вернуть, целую программу тайную написали и выверили до мелочей… И ведь вернули! Ушлая Наташка каким-то Макаром муженька сбежавшего к себе заманила: якобы по хозяйству помочь, - напоила и накормила до сыта, спать уложила - и быстренько забеременела во второй раз (может и от любовника, с неё станется). Короче, будущим общим ребёнком, вторым по счёту, решила Мишку к себе и семье стальными канатами привязать, навсегда рядом с собой оставить.
- И он, дурачок, расчувствовался, раскис, узнав про вторую беременность, и к жене на ПМЖ вернулся. И ежели до 30 лет от неё не уйдёт, в итоге, не поймёт своим куриным умишком, в какую чуднушку вляпался - всё, так и пропадёт парень. Это уж как пить дать: и к гадалке ходить не надо по этому поводу. После 30-ти уходить уже поздно будет… Так и проживёт лихой “боец-кавалерист” у своей жены всю жизнь подкаблучником. И что он такой, первый что ли?! Сколько их, слюнтяев и подкаблучников, обитает на свете? - поди сосчитай… Во всяком случае, когда я увольнялся с работы в 95-м году, они ещё вроде бы вместе жили. Хотя, по словам Равиля, ругались часто и громко… Да и как не ругаться-то, как?! - такому хорошему парню с такою хищницей молодой, которая в него кровяной пиявкой вцепилась, прости Господи, и под себя на пару с папашей гнёт сознательно и планомерно… И ведь согнут, Вить, можно не сомневаться. И из нормального, честного, совестливого паренька, человека-труженика по характеру и воспитанию, сделают себе же подобную гниду - пожирательницу дармовщины и обитательницу чужих портков… И никакая сестра не поможет Мишке, пусть она хоть всю голову себе расшибёт, весь язык об него обтреплет, долбака слюнявого. Тлетворное усмановское влияние, достаточно мощное и ежедневное, любого нормального человека с панталыку собьёт, в гнидоса превратит, в опарыша…

55

- И я вот всё про Равиля хожу и думаю; даже и теперь, с работы два года назад уволившись, бешусь на него: покоя он мне не даёт, сучонок гнойный и мерзопакостный. Отчего это, думаю, ему и его семье такая фортуна безостановочно прёт, и такая удача на голову градом сыплется? Ему ведь, если на вещи трезво взглянуть, по чести и по совести, категорически нельзя было заводить семью и детей - с его-то психологией паразитической и природной немощью, абсолютной бездарностью и бесталанностью. Категорически! Я, собственно, с этого и начал про него, дармоеда, рассказ... А он сам, поднатужившись, дочку произвёл на свет к 40 годам уже, как две капли воды на него в мировоззренческом и нравственном плане похожую; а та родила и воспитывает двух пацанов, внуков Усманова, как две капли воды похожих на деда - а на кого же ещё! - про которых с уверенностью можно сказать, что и они оба, когда подрастут, будут законченными паразитами и саботажниками под стать Равилю, а уж никак не отцу своему, честному офицеру-труженику. Будут всю жизнь, как глисты, только и делать, что искать задницы наподобие Огородниковской: чтобы однажды туда заползти и потом жить себе припеваючи. Ибо гнилая усмановская кровь любую здоровую кровь испоганит и в веру свою обратит. Как ложка дёгтя с гарантией испортит любую бочку мёда… И этот процесс воспроизводства дармоедов-нахлебников не прерывается, параллельным курсом в нашем социальном мире идёт и властно требует для себя и места под солнцем, и пропитания. И отчего подобное происходит в нашей природе, в мире людей? - непонятно, необъяснимо, неправильно! Но, тем не менее, происходит безостановочно и регулярно, из года в год… И не видно этому брако-дельному “производственному процессу” конца - что более-то всего печально и ужасно одновременно! Двуногие человекообразные паразиты плодятся также обильно и мощно, как и четвероногие, и ластоногие, и все остальные, помельче, что в головах и штанах у нас обитают, повсюду. Чудно! Чудны дела твои, Господи!...

56

- У него, у Усманова, ведь даже и любовница была на работе. Прикинь и подумай, Вить, представь картиночку! Причём даже и здесь ему повезло, и здесь он палец об палец не стукнул, паскудина, чтобы её добиться, очаровать, достоинствами покорить, вскружить голову. “Оголодавшая” баба сама его к себе привезла однажды, в свою кровать затащила, сама с ним рядом легла и сама же на нём всю ночь потом юлой заводной и крутилась, пока он лежал-кайфовал, своим ухажером по собственной воле сделала. Он же не приложил к этому канительному делу ни малейшего старания, ни единой копеечки не затратил, гад. Это на любовницу-то, которые, как правило, деньги из мужиков как пылесосы сосут. А у Усманова даже и здесь всё наоборот было.
- У Равиля - и любовница? - поначалу даже не поверил я. - Да ладно тебе дуру-то гнать, Валер! Разве ж бывают у таких невзрачных и скаредных мужиков любовницы? Они же, любовницы эти, ты правильно ведь говоришь, все денег требуют, дорогих подарков, ресторанов и кабаков, гостиниц-борделей разных. У них деньги и подарки - главное и основополагающее. А всё остальное - так, мура второстепенная, проходная. Это я всё по себе очень даже хорошо знаю, сам когда-то через это по дурости молодой прошёл: завел себе однажды такую вот кралечку-Галочку на заводе, которая меня доила по чём зря, пока уж я её не послал куда подальше с её финансовыми аппетитами и нытьём… А он, этот ваш хитро-мудрый Равиль, как ты уверяешь, патологически мелочным и жадным был, за копейку мог удавиться. Ну и на кой ляд он был нужен любовнице-то - такой? Или в нём что-то другое было, особенное, не видное простому глазу?
- Было, наверное. А почему нет! Хотя я в трусы к нему не заглядывал, уж извини. Знаю только, что был обрезанным, потому что татарин. А уж для чего они все “концы” себе обрезают, мусульмане с евреями, за каким рожном? - не ведаю, не представляю даже. У баб надо про то спросить, поинтересоваться - кого они, нахрапистые и волевые нацмены наши, к себе как дорогие конфеты притягивают, как рахат-лукум, кто за ними хвостом потом бегает, потеряв всякий стыд, - глубокомысленно улыбнулся Валерка, густо дым из себя выпуская, бычками-огарками всю площадку у ворот к утру как семечками забросав. - С этой его любовницей вообще была поразительная история, достойная лучших романов. Сейчас её тебе расскажу. За оставшиеся сорок минут успею. Ты обхохочешься…

57

- Любовницей его давнишней и соседкой “по парте” одновременно, по рабочему месту Куклёнкова Татьяна была, другая старожилка нашей второй комнаты, моложавая, маленькая, круглая как мячик деваха, которая была на пять лет моложе Равиля и которой к моменту моего прихода в отдел как раз сороковник исполнился… Но я когда её первый-то раз увидел - подумал, помнится, что ей не более 30-ти. Когда же узнал, что 40 - здорово удивился. До того она хорошо и молодо выглядела для своих лет, гладкою и упитанною была, вечною простушкой и веселушкой. Потому и общалась и дружила с молоденькими девушками всю жизнь, этакой “мамкою” у них была, как её за глаза старики наши звали, наставницей и учительницей-просветительницей. Как, кстати, и сам Равиль, который тоже исключительно с молодёжью у нас общался, в молодёжной комнате всю дорогу сидел, с нами в общем котле “варился”. Старики их обоих, и Усманова и Куклёнкову, за людей не считали, не подпускали близко, держали на расстоянии.
- Куклёнкова, если тебе, Витёк, коротко историю жизни её рассказать, для ясности и понимания, пришла к нам в отдел на пять лет позже Равиля, пришла после десятого класса сразу же, не поступив ни в какой институт. Была она блатная сотрудница и не скрывала этого: у неё на предприятии, по разговорам, долгие годы работал отец начальником одного из заводских цехов. У нас же ведь ещё и экспериментальный завод имелся. Так вот, отец её в наше космическое объединение и устроил сразу же после школы, устроил в блатной отдел, а не к себе в цех, допустим, где одни работяги чумазые обитали, где грязь и бескультурье повсюду присутствовали, пьянь и рвань. А у нас она в белом халате ходила всю жизнь, была в тепле, в светлее и в почёте: поди плохо, да, для молодой-то неграмотной девчонки, не знающей и не умеющей ничего - только лишь улыбаться и милые рожицы строить… Через год, правда, она поступила учиться в наш местный доморощенный институт, филиал МИРЭА, про который я тебе уже рассказывал, и пять лет упорно туда проходила и получила диплом - случай для девушки редкий, если вообще не единственный. Мало кто из них, повторюсь, подобной пятилетней пытки с ежедневным вечерним дополнительным сидением на работе по три-четыре лишних часа выдерживал.
- В 22 года, числясь уже на пятом курсе, она вышла замуж за какого-то мужика-работягу из цеха отца: других желающих взять её в жёны похоже не было. Диплом инженера получала на руки, будучи уже беременной. Родила от мужа двух дочек одну за другой с годовым перерывом - и сразу же развелась: посчитала отца своих девочек чумазым и недостойным. Она, как-никак, инженером уже была, или числилась, если сказать точнее, с образованными людьми ежедневно общалась, культурные беседы с ними вела - про Пикассо и Дали, Ван Гога и Модильяни, к примеру, про Маркеса и Борхеса тех же и прочую разную заморскую шушеру, а попросту - дребедень, клоунов мафиозных, разрекламированных. Деятелей, понимай, про которых в нашей стране вся советская гнилая паразитическая интеллигенция тогда языком от скуки трепала-судачила, которые были в моде и на слуху, через подконтрольные СМИ хорошо раскручены. И “не знать” и “не любить” которых поэтому было самоубийству сродни: это считалось у нас в Москве признаком второсортности человека, его полного бескультурья и невежества… А у себя дома от работяги разве ж подобные головокружительные фамилии когда услышишь, разве ж узнаешь, кто из них был кто и чего и где добивался, какие международные премии получал и от кого, какие проводил показы, встречи и выставки. Работягам такое светское пустозвонство и словоблудие, такие понты не ведомы и не любы: они их и не понимают и не принимают, а если совсем прямо и честно - на дух не переносят, на них откровенно плюют. Потому что им некогда в облаках-то летать и “из пустого переливать в порожнее”: сил у них на “пустые базары” элементарно нету. Успеть бы отоспаться и отлежаться после утомительной трудовой смены, к новому дню приготовиться.
- А наша Татьяна, вишь ты, страдала и переживала от этого, что у неё муж такой необразованный колотёс, такой валенок. Ей-то эстета рядом иметь хотелось, интеллигента словоохотливого, образованного, на разговоры скорого... Словом, подумала-подумала она, погоревала наедине с собой, покручинилась, всё прикинула как следует, всё взвесила - и однажды взяла и выгнала глупая и самонадеянная баба простоватого паренька-работягу из дому, усердно кормившего её и маленьких дочерей. Решила, видимо, дурочка безголовая, что и одна пока проживёт под родительским крылышком; а со временем получше себе кого-нибудь на работе или ещё где найдёт, пообразованнее и покультурнее. С дипломом-то и зарплатой хорошей, да и с возрастом, не старым ещё. Про двух малолетних дочурок, висевших “длинным хвостом”, ей как-то совсем не думалось… И вот прошёл год, прошёл другой, стремительно пробежали третий, четвёртый, пятый... А на горизонте никого не просматривалось на место нового мужика, главы семейства, - вообще никого. Ни клевка тебе, ни поклёвочки! - как рыбаки бы сказали про меж собой про такую стрёмную ситуацию… А дебелой цветущей Татьяне уже и тридцатник исполнился - возраст, как ни крути, солидный; для женщины и вовсе критический, матери двоих дочерей. Да и похоть, позывы телесные ежедневно давали о себе знать, требовали выхода, пищи. У здоровой и крепкой бабы где-то там между ног зачесалось - так в таких случаях в народе у нас пересмешники-острословы шутят, - причём зачесалось так, что уже и мочи не стало. Хоть бери и вешайся, или на панель беги - за покупными ласками и удовольствиями, что оголодавшим дурочкам предоставляют “хачики”, подобных дел мастера...

58

- Вот тут-то ушлый Равиль на её горизонте и появился. Давний её сосед по комнате, который, будучи хищником по натуре, падальщиком стопроцентным, шакалом, таких вот убогих, обделённых жизнью людей за версту видел и чувствовал поганым своим нутром. И сразу же начинал коршуном крутиться вокруг, предлагать “помощь”, советы, услуги. Это обычная практика всех аферистов и жуликов мира: приметить надломленного, ущербного и больного, не способного к сопротивлению и защите, прицепиться к нему и начать талдычить на ухо каждый день: «давай помогу, давай выручу; я, дескать, добрый, я бескорыстный, я - божий человек, и тебя никогда не обижу; верь и слушай меня»… И люди слабые, люди доверчивые, люди беспомощные и униженные как правило клюют на это, открывают сердца и души, и кошельки. А потом не знают, как от таких “помощников-благодетелей” побыстрее отделаться, как ноги от них унести живыми и невредимыми. Вот и Равиль у нас был таким, из той же сатанинской породы.
- С одинокой разведёнкой-Татьяной, изнывавшей без ласки, без мужиков, ему было легко “работать”, без малейших проблем справиться: её, когда она институт-то закончила и поработала у нас несколько годков, притёрлась в инженерной должности, во вторую комнату из первой перевели и позади него посадили, на последний стол. И они сразу же стали друзьями, или товарищами по работе, по ремеслу. Ежедневно подолгу по душам сидели и беседовали, доверительно новости обсуждали, проблемы житейские и прочую ерунду. Татьяна и начала Равилю плакаться всякий раз, по дружбе, что, дескать, плохо ей жить одной, во всех смыслах плохо; да и физиология одолевает, требует своего. Ушлый Равиль всё внимательно слушал, запоминал и мотал на ус, понимающе тряс головою в поддержку, сочувственные слова произносил в утешенье, которые ему ничего не стоили. А что ещё нужно одинокой нетраханной бабе, кроме ласковых ободряющих слов? Слова для них, дурочек безголовых, - первый и главный сердечный ключик.
- В общем, кончились те их служебные душеспасительные беседы тем, что после какой-то очередной на работе пьянки Татьяна пригласила Равиля к себе домой - на чай с булками вроде бы. Она одна жила с дочками, в просторной трёхкомнатной квартире где-то рядом с метро «Фили», которую ей её отец каким-то образом на предприятии нашем выбил, пока она ещё была замужем, пока не развелась. Так что условия для любовных дел были у неё самыми подходящими… Ну-у-у, а дальше всё было традиционно, как и у всех. Напоила она его дома “чаем сорокоградусным”, уложила весёленького в постель, и там они оттянулись по полной: оба ещё молодые были, “голодные”, “на любовь и на ласки злые”. Татьяна, во всяком случае… А через несколько дней встретились у неё ещё раз, уже по конкретному поводу. Понравилось то есть… Потом ещё и ещё… Так вот и стала Татьяна любовницею Равиля: раз в неделю он строго к ней на хату нырял, ублажал девку. А бывало - и чаще…

59

- Поначалу-то оголодавшей и застоявшейся без мужика Куклёнковой все эти тайные случки с Усмановым нравились. Накопленную любовную энергию в виде крылатого эроса они из неё хорошо выпускали: любовник её в этом плане умелым был, играл на интимных бабьих струнах грамотно. Но потом он её стал раздражать. И чем дальше - тем больше.
- Татьяну бесило в первую очередь то, что Равиль был страшным халявщиком-дармоедом, патологическим. И когда приезжал к ней в гости с ночёвкой, не удосуживался даже простого хлеба к столу купить, не говоря уж про что подороже и посущественнее. Да про те же подарки дочкам, которые стали к нему привыкать чуть ли уже ни как к папаше будущему. Хотя, как потом по секрету рассказывала Татьяна, жаловалась девчонкам нашим, подружкам своим, жрать и пить вечно голодный Равиль очень любил, ел и пил много и с удовольствием. И пока, подлец, не сядет к столу и не поужинает как следует, - с ней в кровать не ложился и её соответственно “не кормил”. Нечем, мол, сил нету. Извини, подруга…

- Ей это всё очень не нравилось, разумеется, такое его откровенное паразитическое поведение, одинокой небогатой бабе, матери двоих маленьких дочерей. И однажды она не вытерпела и ему сказала об этом: «Равиль, - сказала ему, потупясь, - купил бы что-нибудь к ужину-то, когда приезжаешь, хотя бы только себе. А то мне тебя содержать накладно всё-таки: понимать это должен. У меня всё-таки две дочки ещё на плечах, которые есть и пить просят... А ты вроде как этого не видишь, не замечаешь совсем, моего одинокого бедственного положения. Ходишь и ходишь ко мне на халяву, ухмыляешься только, облизываешься. Раз пришёл пустой, два, три. И потом пошло-поехало. Тебе, смотрю, понравилось это - за мой счёт есть и пить. Помимо всего остального, “сладенького”… Нельзя же так, дорогой, пойми, не по-человечески это, не по-людски…»
- Усманов, когда такое услышал, весь сжался, скукожился, позеленел. После чего встал, оделся и уехал домой, не сказавши на прощанье ни слова; да ещё и показно-громко хлопнув дверью при этом, давая понять, что обиделся, козёл… «Тогда и люби сама себя, дура, лежи и мастурбируй дальше, м…нду свою сама три, если кормить и поить мужика не хочешь, если денег на это жалко тебе, - ехал и ярился до самого дома. - А я как-нибудь и без этого обойдусь. Я теперь - человек женатый»… И хотя с женой у него были большие проблемы в плане секса: она, как я тебе уже говорил, месяцами не подпускала его к себе, не исполняла супружеские обязанности, - но Равиль был из тех диковинных мужиков, который не очень-то и расстраивался из-за этого. Потому что, как представляется, всегда считал: ну как в том анекдоте известном, хотя и пошлом - помнишь? - что “любая баба - жалкая пародия на онанизм”. Онанистом был, по всему видать, отменным, виртуозным прямо-таки. В ванной комнате регулярно закрывался, небось, на щеколду, чертяка, и сидел по полчаса мышкой - представлял там и мысленно шпарил-гвоздил до изнеможения, до седьмого пота каких-нибудь ядрёных баб, сисястых, страстных и здоровенных. Лолиту Милявскую ту же, нашу главную российскую порнозвезду, каких ещё походить-поискать надо, какими его жена и Куклёнкова Таня отродясь не были… Поди плохо, да, сидеть в тишине и Лолиту трахать? И дёшево и сердито, как говорится! Нужны ему были потом, “накушавшемуся”, две его дуры страшненькие - после Милявской-то?... Да после “сеанса с Лолитой” у любого “бычка” похотливого всякое желание к жёнам и любовницам пропадёт. После таких “сладостей” и страстей можно и на плаху…

60

- Ну и чего, расстались они с Танькою после этого, или как? - ухмыльнувшись услышанному, робко поинтересовался я, которого крайне заинтересовала, понятное дело, эта любовная история. - Она себе кого-нибудь другого-то нашла? - получше этого вашего халявщика хитрожопого!
- Да кого она может найти, Вить, кого?! Я тебя умоляю! Она никогда не была красавицей, даже и близко. Как и супружница Равиля Катька. Скорее даже наоборот. Обе - маленькие, страшненькие, плюгавенькие уродились, как лягушки холодные и для мужиков не привлекательные совсем, не интересные. Точно тебе говорю, стопроцентно!… Оттого-то подле него и вертелись обе - от безысходности. Мучились - но вертелись… А куда им обеим было деваться-то?! Какой-никакой, а мужик. Всё же лучше, чем ни какого. Это дело известное и понятное: всегда было так. Бабы за мужиками испокон веков бегали и за мужиков держались. Мужик, Витёк, - это огромная сила. И баба без мужика - ноль без палочки…

- Вот и наша Татьяна покрутилась-покрутилась после этого с месячишко в холодной постельке, посокрушалась-погоревала, - а потом, побитая и униженная, на поклон к Равилю пошла. «Ладно, давай приезжай, мол, вечером, я, мол, погорячилась, прости. Больше такого не повторится». Она же была молодая здоровая тёлка, достаточно похотливая, страстная, любвеобильная! - не “синий чулок”, не монашка-отшельница, сидящая на воде и хлебе. А таким, как я понимаю, в жизни особенно проблемно и тяжело. Им прямо-таки необходим мужик, природа или физиология их мужика настойчиво требует: ежедневная мастурбация их не спасает, не греет душу, увы. Из-за этого и страдают, дурочки, в лапы к хищникам попадают…
 
61

- В общем, поработил её Усманов за эту её половую слабость до неприличия, как собачонку комнатную подле себя держал, прощавшую ему за “любовь” всё на свете. Нырял к ней на хату регулярно, гнидос, ел там и пил на халяву, оттягивался, дурную кровь из себя выпускал. Жил с нею так, одним словом, как все восточные мужики со своими бабами и живут - полными их хозяевами и властелинами. Она стригла его ежемесячно в нашей комнате, сберегая его бюджет; вещи ему разные дефицитные на заказ привозила, когда в Прибалтику к родственникам погостить ездила, - джинсы, куртки импортные, хлопковое бельё, тот же рижский бальзам, - которые он втридорога продавал в Москве приятелям и знакомым. Даже и книжки ему помогала в нашем отделе толкать, рекламу среди молодых девушек делала.
- А он что, у вас ещё и книгами торговал, в довесок ко всему остальному? Как и мужик этот ваш, начальник сектора - Александр Семёнович, кажется, - про которого ты в первые дни рассказывал?
- Торговал, да. А чего ему было не торговать-то, чего?! От скуки и от здоровья. Только Александр Семёнович, как слон из саванны, сумел развернуть свою деятельность в масштабах всего института - возможности позволяли. А этот опарыш за границы отдела не выходил - среди своих сослуживцев книжные сети раскидывал… Но и в нашем отделе доход приличный имел: многих дурил и “опускал на бабки”. Но прежде придумал себе легенду, скотина, что у него в «Доме книги» на Арбате якобы знакомая продавщица имеется, соседка бывшая по старой квартире, которая ему может достать-де любую книгу за две или три цены - заказывай только… Вот на эту его уловку мы, молодые парни и девушки, и клевали обычно. Книжки-то всем хотелось иметь: мы же интеллигенция, как-никак, книжки со школьной скамьи любили и почитали. А бегать не хотели за ними по ярмаркам и магазинам - ленились. После работы нам всем домой побыстрей хотелось попасть, полежать отдохнуть немножко, расслабиться, сил набраться. Это - естественное желание, согласись. Поэтому и обращались к нему, скрепя сердце, клевали на эту его наживку подлую; то есть сами же и “кормили” его, шакала, наивные дурачки-простачки…
 
62

- И Усманыч, гнида двуногая, этой нашей природной ленью, доверчивостью и неискушённостью молодой ловко пользовался, по-максимуму денежки выжимал. К тому же и на ногу лёгкий был, как я тебе уже сообщал, бешенную собаку напоминал, которой необходимо было всё время бегать и бегать безостановочно… Он и носился кругами вечно, и по институту нашему, и по Москве, пропитание себе добывал, левые заработки, живя по известной пословице - “волка ноги кормят”… Чуть ли не с первого дня крупным общественником-доброхотом у нас заделался, мандалай, членом профсоюзного комитета: я рассказывал. Ну и как член профкома однажды оформил себе втихаря свободный вход-выход с предприятия. А это только начальники отделов и цехов у нас делать могли, сотрудники администрации, парткома и профкома - наша институтская аристократия. И он, этот чмо недоделанный, этот пигмей, в их крутую компанию однажды тихой сапой попал, присосался самым невероятным образом. Представляешь, как ловко умел, паразит, пролезать сквозь игольное ушко?!
- Приходил поэтому на работу в 10 утра, как правило, а уходил в четыре, а то и в три: вроде как в профком, по делам то есть. А сам мотался по магазинам почти каждый Божий день, дефицитные книжки там караулил, которые появлялись в продаже. Мы, молодые, до 18-00 мучились, штаны протирали. У нас в 80-е годы, помнится, с этим ещё строго было: вооружённая охрана сидела на проходной и за нами зорко следила. Да и “старики” наши тоже работали от звонка до звонка. У них свободного входа-выхода не было ни у кого, даже и у Огородникова, как представляется. Даже и ему, Вадиму, начальнику сектора и кандидату, чтобы пораньше с работы уйти, требовалось писать и заверять у Скворцова увольнительную бумагу для отдела кадров и бюро пропусков. Такие были порядки.
- А этот чмошник пустоголовый почти как директор жил: когда хочу, приду, когда хочу, уйду. И никто его не ищет, не спрашивает, не теребит. Всем он до лампочки. Вроде как есть человек на работе, а вроде его и нет. Да и сидел он всегда во второй комнате, с молодёжью, от стариков вдалеке, которые его порою по неделям не видели и не слышали. Человек-невидимка, короче. Оборотень в халате…
 
- Когда ему надо было поэтому, когда заказ от кого-то из нас получит - уходит в три, ни у кого не спросясь, не у Кирилла, не у Вадима, - и на Арбат, за книгами. Приносит их на другой день в отдел и впаривает молодёжи за две, за три, а то и за четыре цены, за пять, в зависимости от популярности книги и автора. Плетёт, что еле-еле достал, для нас-де, лежебок, старался, что книжки очень дефицитные и редкие, и в продажу долго не ещё поступят… А эти книги в магазинах месяцами потом валялись, пылились на полках и на складах, никому не нужные, не интересные. Но мы-то не знали про то: думали, что не врёт Усманов, что и вправду для нас, молодых, старается, гад, жилы рвёт ради нашего удовольствия…
 
63

- И Танька Куклёнкова, стерва, ему с книгами здорово помогала - молодых товарок своих ему направляла в лапы, наших молодых сотрудниц из первой комнаты. За “любовь”, ну и за книжки, наверное, это делала, которые он и ей регулярно в отдел таскал… Сколько брал с неё за те книжки - не знаю. Может, и по себестоимости ей покупал, любовнице-то. Вот Танька на него и ишачила регулярно, рекламировала его как всемогущего продавца-доставалу: это-то я знаю точно. И даже знаю, как.
- Приходит к нам в отдел молодая девчонка, к примеру, чистая и непорочная как дитя, злыми людьми не пуганная и не маранная. И Татьяна, как старослужащая, к ней сразу же кошкой льнёт, голубкой сизой подкатывает: берёт над ней шефство, короче. Начинает её обхаживать, помощь разную предлагать, услуги. И потом в туалете шепчет на ухо тихо: если, мол, дефицитные книжки нужны, к Равилю нашему обращайся, он достанет, у него в магазине блат… Доверчивая девчонка распускает уши и прямиком идёт к “благодетелю”, обрадованная, просит что-то купить из классики или из современного, прозу или стихи. А про цену спросить ей даже и в голову не приходит: думает и надеется, святая душа, что уж на работе-то её не надуют...

- Подлецу же Усманову это только на руку, такая её простота. Он всё дотошно записывает или запоминает, потом пулей летит в магазин, покупает в свободной продаже книжки и тащит их девушке на другой день: на, мол, бери и радуйся, и читай на здоровье. И потом называет такую цену за услугу, за беготню, что у заказчицы, помнится, аж глаза на лоб вылезали и волосы поднимались дыбом на голове, становилось по-настоящему дурно. Втрое большую, чем было написано на обложках. И это - в лучшем случае. Это у него считалось по-божески, по справедливости, - такая тройная цена... А отказаться уже было нельзя, передумать, переиграть и пойти на попятную, категорически. Когда кто-то это пытался делать, Усманов мгновенно взрывался и зеленел, если что-то не по его было, и такой визг поднимал, сволота, - до небес прямо-таки! Визгливым и нервным был ужасно! И таким же ужасно вонючим! Говорил, что так такие дела не делаются, мол, что он уже денежки заплатил - из собственного кармана! Куда он, мол, теперь эти книжки денет?! на помойку выбросит, да?!
- Ну, в общем, девушка чешется, стонет, меняется в лице на глазах - но берёт, платит этому упырю нужную цену. И потом целый месяц в себя не может прийти: всё ходит и переживает, глупенькая, не в силах понять, как это её на работе чуть ли не в первый день её учёные и культурные товарищи лихо так облапошили-объегорили… А Усманов с Куклёнковой довольные ходят оба, скоты! Как обожравшиеся сметаны коты облизываются! Очередную наивную дурочку обобрали - и рады…

64

- А ты сам-то, Валер, у него что-нибудь покупал? - помолчав с минуту, брезгливо поморщившись и поиграв желваками, громко носом пошмыгав, спросил я тогда первое, что пришло в голову. - Или ты с Равилем дел никогда не имел, стороной обходил сучёнка? Почувствовал сразу же, что он - гнилой, - и оттого не связывался?
- Почувствовал, да. Но не сразу. Один раз связался и я, клюнул по молодости на его подлую удочку. Да потом об этом сто раз пожалел... И произошло это, заметь, Витёк, в первую же мою рабочую неделю. Как и с этой девушкой.
- И чего же там такого особенного случилось? - расскажи. Интересно.
- Надул меня этот пидар гнойный - вот чего! Причём самым циничным и бессовестным образом. Рассказывать даже про это не хочется, вспоминать: больно и стыдно на душе становится.
- Ну ладно тебе, Валер, рассказывай давай, коли уж начал, не тяни кота за хвост и не интригуй - не по-человечески это…

- Заставляешь ты меня, дружок, опять нервничать; вспоминать то, что вспоминать не хочется - ворошить старые раны... Ну да ладно уж, так и быть. Коротко и эту пакостную историю тебе поведаю, в двух словах буквально: чтобы не распаляться, желчью не исходить - печень свою не мучить… В общем, в нашей второй молодёжной комнате, куда меня начальники привели и рабочий стол указали, Максим Аверин сидел справа у окна. А меня тоже посадили к окну, только слева. Поэтому-то сидящий рядом Максим был первым, с кем я познакомился и подружился.
- Этот Максим пришёл к нам в отдел за год до меня, после окончания Московского авиационно-технологического института, МАТИ - сокращённо. И сразу же прославился тем, что был человеком, помешанным на книгах. Любую новую книгу готов был приобрести, если её не было в его личной библиотеке… Представляешь, какой знатный клиент попался в лапы спекулянту-Усманову, который, как настоящий хищник, в Аверина мёртвой хваткой вцепился в первый же рабочий день, и не отходил от него с тех пор до самого его увольнения в начале 90-х. Регулярно два раза в месяц таскал ему вороха новых книг 8-го и 24-го числа, когда нам выплачивали аванс и зарплату, с заговорческим видом клал книги ему на стол - и поверх пачек непременно клал маленький листик с ценою, чтобы мы, сослуживцы, не слышали о его доходах. Простодушный Максим бросал беглый взгляд на ценник и сразу же лез в кошелёк, никогда на моей памяти не торгуясь, не склочничая, не предъявляя претензий. Помешанный был на книгах, ей-богу, больной: половину своей зарплаты на создание библиотеки тратил - и на подкорм Усманова, и никогда не жалел о том… Я это сразу за ним приметил, что он книги не выпускает из рук - читает и читает их, запоем прямо-таки, благо, что обстановка в секторе это ему позволяла. И сразу же его за это занятие зауважал - люблю, грешным делом, людей любознательных и начитанных…

65

- Теперь перехожу уже непосредственно к самому себе. Вышел, значит, я на работу в понедельник 23 августа, как сейчас помню, а во вторник 24 числа у нас на предприятии платили аванс. Со дня основания так было. И я, как вновь прибывший молодой сотрудник, дипломированный специалист, получил на руки большие деньги: и две студенческие стипендии за июль и за август мне наше государство выплатило, и большие подъёмные в размере двух месячных зарплат. Такая тогда было система в стране: о молодых инженерах и учёных коммунисты заботились, надо отдать им должное… Так вот, получил я, значит, этот громадный аванс, сижу и радуюсь первым большим деньгам, самостоятельно заработанным, как вдруг вижу, что подкрадывается к Аверину Усманыч с пачкою новых книг, кладёт их ему на стол, получает от него положенное по заведённой традиции и тихо, по-кошачьи, отходит, довольный очередной сделкой. А потом и вовсе исчезает куда-то, мчится по своим делам. А счастливый Максим в это время начинает книги перебирать и разглядывать. Одну рассмотрит и в сумку свою уберёт, потом - другую и третью. А последнюю, четвёртую по счёту, особенно долго держит в руках, читает её предисловие и послесловие, радуется как ребёнок… Я поднимаюсь и подхожу к нему, спрашиваю: «Что за книжка-то?» Он показывает мне обложку, на которой было напечатано крупными буквами: «Умберто Эко. Имя розы»… «Что, хорошая книга, да?» - удивлённо голосом говорю. «Да, очень хорошая, очень! Начнёшь читать - не оторвёшься, - следовал восторженный ответ. - Советую приобрести. Не пожалеешь! Я уже читал отдельные главы из неё в “Иностранной литературе” два года назад. Признаюсь, был в шоке»… «А о чём она?» - интересуюсь осторожно. «О жизни средневековой католической Европы: какие страсти кипели тогда между светскими и церковными руководителями в битве за власть, какие нравы процветали в монастырях. Её сейчас вся образованная Москва читает и обсуждает жарко. Последний писк моды, как говорится»… «Купить что ли?» - помнится, начал вслух рассуждать-прикидывать я, сам до хороших книжек охочий. Раньше-то я их себе не имел возможности покупать, сидя на родительской шее. А теперь зарплату первую получил, да какую! Вот и раскатал губки… «Купи, конечно купи, не пожалеешь, - между тем, продолжал агитировать меня Аверин. - Обратись к Равилю, он тебе купить: у него в книжном магазине блат - баба какая-то имеется… А хочешь, я к нему обращусь? У меня с ним отличные отношения»… «Обратись, если не сложно, - попросил я. - А то я-то его ещё плохо знаю». «Хорошо, обращусь… Только, Валер, - помявшись и покраснев, тихо предупредил меня тогда Максим. - Книжка будет 6 рублей стоить - вместо написанных на обложке 3-х. Знакомая Равиля за свои услуги лишнюю цену берёт. Ты как, не против?»… Я подумал-подумал - и согласился на 6 рублей: первый большой аванс кружил мне голову…

66

- А уже на другой день, в среду, не успел я зайти в комнату и сесть за стол, как ко мне подлетает Усманыч гоголем и кладёт передо мной эту книгу, которую он уже купил. Ошалелый от подобной оперативности и любезности, я лезу за кошельком и спрашивают так, для проформы больше: «Сколько я тебе должен?» И когда слышу: «Три рубля», - не верю своим ушам. «Во-о-о, - думаю, - молодец, мужик! И съездил, и договорился, да ещё и по себестоимости для меня купил - не стал меня обирать по дружбе и по-соседски»… Ну, в общем, расплачиваюсь с ним быстро, крепко жму Равилю руку и говорю “спасибо огромное, я твой должник”. После этого убираю книжку в сумку и иду курить, довольный удачной покупкой до задницы. И на работе ту книжку ни разу не пролистал - недосуг было; и дома не чухнулся - пришёл и сразу же положил её на полку, после чего ужинать сел, потом смотреть телевизор до позднего вечера. И так - дней десять, наверное… Только через десять дней я, наконец, решил просмотреть дома усмановскую покупку, бегло познакомиться с ней, почитать… И вот когда я раскрыл её и начал перелистывать из начала в конец машинально, - я с ужасом обнаружил в центре несколько пустых листов: книжка была бракованной, без большого объёма текста…

- Разумеется, я пришёл в ужас от такого открытия, в глубокий шок, замешанный на тихой ярости. И дело было даже не в браке и не в 3-х рублях, которые я по сути выкинул на ветер. Больше всего меня бесило то, что в первый же рабочий день меня откровенно и пошло “кинули” в институте! И кто кинул?! - сосед по комнате, старший товарищ, заслуженный инженер, который все десять дней после этой злосчастной покупки мило вертелся рядом с самым ангельским видом, здоровался первым, руку жал, рассказывал пустяки всякие, анекдоты. Будто бы ничего между нами не произошло, будто та книга, которую он для меня купил, была нормальной и качественной… Всю ночь, помнится, я не сомкнул глаз от подобной откровенной дикости и наглости. Думал: что делать мне? и как выходить из создавшегося положения? Два горячих желания боролись внутри: прийти на работу утром и устроить скандал - и не делать этого, не позорить себя, не махать после драки кулаками, не портить отношения с сослуживцем. «А если вдруг Равиль не при чём, если и его самого надули. Что тогда? - думал я, мысленно защищая Усманова. -…Да, скорее всего так оно и было, - говорило мне моё воспалённое естество. - Ну не может же он, Равиль, зная, что книжка бракованная, всё равно принести и продать её мне - новому своему товарищу и молодому сотруднику, кто годится ему в сыновья, кто на 23 года моложе. Это же будет за гранью разумного, за гранью добра и зла! Разве ж могут нормальные, взрослые, образованные и культурные люди поступать так низко и подло с людьми, со своими товарищами, тем более... Это цыгане преспокойненько впаривают нам всякую дрянь на улицах и вокзалах, которые нас раз всего и видят-то, и бесследно исчезают потом. Им можно и простить подобное их коварство - обманутые им чужие: они их не знают и не хотят знать… А этот-то будет со мною рядом до пенсии теперь сидеть - общаться, дружить, здороваться, выполнять совместную работу. Неужели же для него это ничего не значит - пустой бесполезный звук?! Он что - не человек, чудовище?! он - хуже и подлее цыгана?!... Да нет, не может такого быть, не может. Потому что дико это всё и не укладывается в сознании…»

67

- Ну, в общем, не стал я устраивать утром скандала в отделе и книжку бракованную Усманову не понёс, не предъявил претензий. Совесть мне не позволила обвинить в нечистоплотности взрослого заслуженного мужика, который, к тому же, оперативно откликнулся на мою просьбу и сделал мне добро, хотел сделать. Мне было легче списать это всё на досадный курьёз, на ошибку: что Усманов Равиль не при чём, что и сам стал жертвой. Что я и сделал, и успокоился на короткий период, пока в трудовой коллектив входил… Но, проработав с этой падалью рядом с полгодика, я естественным образом своё мнение на ту памятно-пакостную историю поменял: понял, что Равиль мне сознательно бракованную книжку втюхал, которую он перед этим в магазине бесплатно взял, разыскал в куче брака, что работники готовились на помойку выкинуть; что ему на всё и на всех насрать - кроме себя самого и денег… Поэтому-то и цену такую смешную назвал, шакал, которой меня огорошил и расположил, усыпил бдительность. Психологически-то он всё правильно тогда рассчитал: психологом был знатным…
- Но только знаешь, Вить, после этого открытия я Усманова люто возненавидел и старался “за версту” уже обходить, не иметь с ним ничего общего. И даже и работая с ним в одной комнате, часто не здоровался с ним - принципиально. Тем более - за руку… Противен он мне стал предельно - не передать! Я понял, что с этою сволотой надо ухо держать востро, а лучше вообще держаться от него подальше - надёжнее во всех смыслах будет…
 
- Замечу ещё, завершая эту срамную тему, что это был первый раз, когда Усманов лично мне, только-только вышедшему на работу, смачно в душу плюнул. И потом делал это, паскудина, регулярно, пользуясь моей простотой и своим почтенным возрастом… А эта книжка его бракованная и непрочитанная до сих пор валяется в моём шкафу - этаким чёрным памятником человеческой жадности, низости, мерзости и подлости. Как вижу её - так сразу мерзоту-Усманова и вспоминаю, и начинаю нервной дрожью трястись. И шлю мысленные проклятия на его подлую голову. Надеюсь, что, может, дойдут они когда-нибудь до него, и отольются ему, скоту, наши слёзки…

68

- Бракованная книжка, однако, - это мелочь, “копейки” по сути, пустяк, - через длинную-длинную паузу продолжил рассказывать изрядно изнервничавшийся и уставший напарник, предельно-охрипший, к тому же, воздуху в грудь перед этим побольше набрав, как перед последним рывком к финишу. - Хотя мне, признаюсь, для этой суки двуногой и ржавой копейки было жалко, даже и половины того. А 3 рубля, для справки, - это мой совокупный недельный обед: мы за обеды у себя в институте по 60-70 копеек обычно платили… Но это так, к слову. А с книжкой, если уж по совести разбираться, я во многом сам был тогда виноват: доверился этому м…даку, не проверил её сразу же - вот и лопухнулся. Тут всё понятно - закрыли тему, которую я вообще зря начал, завёл про то разговор.
- Мы лучше к Куклёнковой давай с тобою опять вернёмся, и с этой нашей вечно-голодной дурочкой закончим разговор. Женщиной, которую Усманов поработил так за эту её перманентную к сексу страсть, что смотреть на это со стороны нам, молодым пацанам, было и удивительно и досадно… Так вот, Куклёнкова, прикинь, Витёк, даже и тайным осведомителем у него была: в его отсутствие звонила и сообщала ему все в нашем отделе новости. Вот ведь до какой степени поработил её этот поганый хлыщ! Бабу в тряпку прямо-таки превратил! в посмешище!... Это ведь ещё суметь надо, согласись. Не каждый на это способен - такую власть над людьми устанавливать тихой сапой!
- Как это, осведомителем? - в какой уж по счёту раз не понял я мысль напарника, опять поражаясь услышанному. - Что ты имеешь в виду?
- Да то самое, что и сказал, в самом прямом смысле, - брезгливо поморщился Валерка. - Этот гад на работе отпуск себе, например, никогда не брал: зарплату свою экономил. У нас, когда в отпуск уходили люди на предприятии, им премию не платили за этот месяц. Такая была система с оплатой и денежными вознаграждениями. А это, как я уже говорил, 60% от должностного оклада. Даже и у Усманова, у кого в нашем секторе из “стариков” оклад был самый маленький, это составляло чуть более 100 рублей. Представляешь, какие для патологически-мелочного Равиля это были б немыслимые убытки, если он и за копейку мог на суку удавиться; или в церковь зайти и “голубка” пустить или же грязно и громко выругаться - заплати только… Допустить такие издержки в семейном бюджете, словом, он ну никак не мог - и придумал, подлец, себе такую хитрость. Каждый раз, когда подходило время в отпуск ему идти, он бежал к Огородникову и просил того написать записку в бухгалтерию и плановый отдел, чтобы ему, инженеру Усманову Р.М., отложили отпуск в связи со служебной необходимостью. Такое иногда практиковалось у нас, когда у кого-то, к примеру, работы было невпроворот, и он был нужен в отделе, крайне необходим даже. Или когда в командировку кому-то срочно требовалось отправиться - на очередные пуски. Тогда начальство писало бумагу действительно, и сотруднику отпуск откладывался или переносился на следующий календарный год: такая была на нашем предприятии практика, которая соблюдалась строго и на моей памяти не нарушалась. Лишние деньги, как сам понимаешь, государство никому у нас не платило за просто так - за красивые глазки и всё остальное… Так вот Усманов, как член профкома, про эту лазейку знал и постоянно благодаря своей изворотливости ею пользовался. Бежал к Огородникову, ныл по-собачьи, скулил, жаловался на тяжёлое материальное положение, особенно тягостное-де после покупки кооператива. И добродушный Вадим уступал, писал ему, хитрецу, такую открепительную бумагу, с которой Равиль пулей нёсся в плановый отдел и бухгалтерию и переносил отпуск, работяга хренов, чем экономил себе каждый год более 100 рублей - деньги при коммунистах приличные.
- Так он что же, - помнится, изумился я, - ни разу у вас в отпуске не был, что ли? Он что - двужильный, стальной? Без отдыха-то ежегодно пахать как можно выдержать?
- Официально не был, да. Но фактически гулял круглый год, зараза этакая, раз в месяц строго брал себя в конце недели отгулы, в четверг и пятницу как правило, и дома потом сидел четыре подряд дня - чаи распевал, телевизор смотрел, на диване котом блудливым валялся. Отдыхал, короче, отлёживался.
- А где он эти отгулы брал-то? - опять не понимал я слова товарища. - Если ты говоришь, что он каждый Божий месяц такое у вас проделывал.
- В заднице собственной, - засмеялся Валерка. - Другого, приличного места, у него, опарыша, не было… Задумайся на секунду, Вить, и представь “картиночку маслом”. Вот мы, молодые инженера, молодые специалисты НИИ Прикладной механики, постоянно куда-то ездили и ходили во время и после работы: в колхозы и на овощебазы ездили, ходили в ДНД, в ДПД, на уборку территории, - и имели за это себе отгулов целую кучу. Это дело правильное и законное: на всех предприятиях было так, по всей стране - стимулировать внеурочные работы, поощрять их. А вот откуда Усманов себе на отдых отгулы брал? - мне поначалу было совсем не понятно. При мне он никуда не ездил и не ходил, категорически ни в чём не участвовал, кроме посиделок в профкоме. Но нам постоянно плёл и заливал, гнидос, что отгулов-де у него видимо-невидимо, которые у него не кончались отчего-то, которые, наоборот, - с годами только множились и множились.
- У нас в отделе отгулами-то секретарша Скворцова заведовала, Савельева Любовь Петровна, старая тупая баба-пенсионерка, которой было на всё насрать, на порядок и дисциплину, которая ни с кем не желала никогда ссориться и ругаться, нервы себе трепать. Кому были нужны отгулы, те шли к своему начальнику сектора сначала, чтобы он отдохнуть разрешил, потом писали заявление начальнику отдела, подписывали у него и отдавали бумагу его секретарше Любке. Она подшивала её в папку соответствующую, а отгулы с человека списывала. Всего и делов-то… Так должно было быть, и так все порядочные сотрудники у нас и делали, и поступали - по совести и по чести. Все, кроме навозного жука Усманова, который всё делал с точностью до наоборот - через свою дюже хитрую задницу. Метода обмана у него была следующая, за которую ему смело можно было бы патент выписывать, давать премию изобретательскую - уж больно эта его метода была нагла и ловка. Вот захотел он, к примеру, в конце января отдохнуть, повалять дурака, расслабиться, дни переждать короткие, утомительные. И в четверг утром он на работу не едет, а сидит дома и ждёт девяти часов, когда у нас рабочий день начинался. Ровно в девять он звонит в третью комнату Огородникову по городскому телефону и говорит гнусаво-хрипящим голосом, по-театральному громко при этом кашляя, что приболел-де - температура высокая, кашель - и надо, мол, отлежаться, не заражать других. «У меня там отгулов много скопилось, Вадим, - еле пищит под конец, чуть ли ни умирает. - Я парочку из них возьму, на эти четверг и пятницу, отлежусь у себя, выздоровею. А в понедельник приду на работу и напишу заявление задним числом. Не волнуйся, мол, всё сделаю как надо, по-честному, по-коммунистически». «Конечно-конечно, отлёживайся, Равиль, отдыхай, - басит в телефон Вадим. - О чём разговор. Не думай про заявление, быстрей выздоравливай»... После чего он кладёт трубку и тут же про Усманова забывает, погружается с головой в дела. Ему про звонок Равиля помнить было не обязательно; и предупреждать некого: он сам был начальник, чего ему.
- А Усманову этого только и надо было. Он со своим руководителем договорился, четыре дня спокойно гуляет себе, расслабляется. И никто про это не знает, ни начальник отдела Скворцов, ни его престарелая секретарша, которая по отделу никогда не шастала и сотрудников не разыскивала: кто из них где пропадал. Сотрудники могли ведь быть где угодно - в командировке, в колхозе, на базе или ещё где. И ходить и разыскивать их каждый день в её обязанности не входило. Тем более, это не входило в обязанности Скворцова Марка Павловича…

69

- Прирождённый саботажник и паразит Усманов про это хорошо знал, разумеется, про такую нашу насквозь дырявую административно-хозяйственную систему - и гулял себе регулярно за государственный счёт: каждый Божий год и каждый Божий месяц, - экономя свой отпуск и деньги, здоровье себе поправляя. Гулял, распевал чаи, отсыпался, дурака валял, смотрел телевизор, как я уже говорил. И никто его не разыскивал из отдела и института, никто не волновался - где, дескать, наш плюгавый татарин Равиль? куда запропастился? Потому что он, как тот “неуловимый Джо” из старого анекдота, и даром был никому не нужен. Ведь у него ни работы не было никогда, ни минимальных обязанностей перед трудовым коллективом - ничего. Абсолютно! Чего его разыскивать-то?! Себе дороже выйдет...
- Представляешь, как смог себя поставить на службе этот упырь, этот человек-невидимка. Учись, Витёк! на ус наматывай!... И сидел он всю жизнь во второй комнате, куда из наших “стариков” никто и не заглядывал-то без надобности - я тебе говорил. Да он, при желании, и месяц спокойно мог прогулять, и два и три на сторону задвинуть. И никто бы про него и не чухнулся, не вспомнил по причине полной ничтожности и без-полезности...
 
- А ему, козлу, всё это только на руку и на пользу. Отгуляет, отоспится, а в понедельник является как ни в чём не бывало этаким молодым огурцом - и сразу к Вадиму в комнату. «Привет, - говорит, - Вадим! Ну всё, - говорит, - выздоровел я, подлечился. А то, - врёт далее, - что-то мне в четверг совсем плохо было, еле-еле до телефона дошёл и к тебе позвонить сумел, отпроситься. Спасибо, мол, что дал чуток отлежаться, что пожалел. Большое тебе спасибо». «Да ладно, - отвечает на это добродушный Вадим Александрович, - выздоровел - и хорошо. Какие между нами счёты. Иди, мол, к себе, работай». А про то, что надо бы сходить к начальнику отдела и его секретарше и отгулы Равилю оформить - ну как положено, как заведено, - немелочной Огородников даже и не заикался. Считал, чудак-человек, это делом само собой разумеющимся… Усманов этим и пользовался вовсю, такой добротой Вадима и простотой - и отгулы не шёл и не оформлял. Зачем, действительно? Делал вид, что забыл - и всё… Оттого-то они у него и не заканчивались. Оттого он и гулял себе каждый месяц, экономя здоровье, отпуск, переводя его в денежки и в зарплату...
 
- Про этот его трюк с отгулами лишь мы, молодые ребята, знали, что в комнате с ним сидели по нескольку лет и все его подлые ухищрения и придумки видели, хорошо изучили. Но мы, естественно, жаловаться ни к кому не ходили - на кой ляд это было нужно нам, на старого “заслуженного” сотрудника ходить и стучать начальству? Просто ухмылялись дружно и трясли головой понимающе, когда Усманова на рабочем месте не обнаруживали в очередной раз; шутили между собой, что наш Равиль-де опять “перетрудился” и “занемог”. Болезный, мол, он какой-то на свет уродился. И на чём только душонка его гнилая держится…

70

-…А эта ваша Куклёнкова Танька чего? Ну-у-у, про которую ты мне начал рассказывать и остановился? - дав собеседнику отдышаться, робко поинтересовался я, желая историю про любовницу до конца дослушать.
- А при чём здесь Куклёнкова-то? - сразу даже и не понял Валерка, увлёкшийся плутоватым Усмановым, который, как было видно, всё ещё крепко покоя ему не давал, даже и в воспоминаниях доводил до бешенства, до белого каленья.
- Ну, ты говорил, что она осведомителем у него была, все важные новости ему звонила и сообщала.
- А-а-а! Ну да, ты прав, Витёк. Извини. Я же с этого ведь и начал. Да увлёкся чуток - свернул в сторону из-за этого поганца, чтоб ему пусто было, скотине безрогой… Я ведь почему про загулы Равиля так подробно тебе рассказывал-то, мозги тебе засерал? Потому что он, хотя регулярно и отсутствовал на работе, но все наши внутренние новости знал хорошо. Не хуже и не меньше нас, кто на работе безвылазно торчали как проклятые. Для этого и нужна была ему сослуживица и соседка Татьяна, его “боевая подруга”, если так можно выразиться, или “тайный агент” - как радистка Кэт из «Семнадцати мгновений весны», которую он, в отличие от Штирлица, периодически ещё и трахал - ну так, для порядка и для поддержания особо-доверительных отношений. От траханья-то с ней он, скорее всего, особого удовольствия не получал, онанист законченный, - но, вероятно, чувствовал, гнида, что ей это очень надо, что она заболевает без этого, без мужика. Вот и ездил к ней, и “любил” регулярно, удовлетворял бабу. Но уж за эту свою “любовь” выжимал из неё по-максимуму…
 
- Он, если помнишь, обожал на дармовщинку пить и жрать, ни одной не пропускал у нас пьянки-гулянки. Хотя сам никогда никого не хмелил, ни разу не отмечал дни рождения на работе или ещё что - всё на отсутствие денег жаловался, на материальные проблемы в семье. Даже и рождение внуков умудрился зажать - что уж совсем паскудно и неприлично было… Все знали про то: что Равиль - жмот, мелочный до неприличия тип, скупой, что у него и снега зимой не выпросишь, - и привыкли к этому, смирились. Решили - Бог с ним совсем, скупердяем законченным, патологическим. Не убьёшь же его за это, за забор не выгонишь… Но уж зато когда другие застолья устраивали или в гости звали к себе - а это было в нашем секторе довольно часто в 80-е годы, когда ещё работала молодёжь, у которой праздники не кончались, со свадьбами связанные, с рождениями детей, с переездами, именинами и крестинами, - Усманов был тут как тут, был главный на празднике распорядитель. Крутиться начинал юлой возле виновника торжества, под ногами путаться; вызывался даже помогать ему, предлагал официантом быть или распорядителем. Ну, в общем, становился на вечере главным действующим лицом, от которого невозможно было избавиться... А поскольку он ежемесячно исчезал из отдела, в отгулы незаслуженные уходил, - то и наказывал строго-настрого своей Таньке сообщать о внеплановых праздниках, про которые он не успевал по какой-то причине услышать, узнать на неделе… Она и звонила ему, и сообщала безропотно - всё честь по чести делала баба. И он как ошпаренный прибегал, одевался и мчался со всех ног на работу, хотя и жил на окраине Москвы и по полтора часа на дорогу тратил. Но всё равно приезжал в любую погоду, гад, - чтобы бутерброд на халяву съесть, выпить рюмку халявного вина или водки. Патологическая жадность покоя ему не давала.
- Представляешь, Витёк, сюжет: в четверг уходит в отгулы, допустим, нет его. А в пятницу, когда внезапная пьянка у нас намечается, он тут как тут - нарисовался, видите ли… «Ты же вроде в отгулы ушёл, Равиль, - смеёмся мы, завидев его на работе. - Чего прибежал-то внезапно? свой отдых вдруг взял и прервал?» «Не ваше дело, - огрызается зло, косыми глазами своими на нас из-под очков испепеляюще зыркая. - Надо мне - и пришёл; перед вами отчитываться не собираюсь»… Ох и не любил, прямо-таки не терпел, педераст, когда его оговаривали, выводили на чистую воду, уличали в подлых делах! Думал, наверное, падали кусок, что самый ушлый в отделе, самый хитрый и ловкий - и всё ото всех умудряется скрыть самым чудесным образом, спрятать концы в воду…
 
- Но только, знаешь, вся эта его хитрость какой-то уж больно мелкой и детской была, поверхностной и примитивной. Как, впрочем, и он сам - этакий великовозрастный и седой пигмей-недоносок, законченный и абсолютный уродец, дегенерат настоящий, дебил. Человекоподобное жалкое существо, ничтожество полное, мразь типа клопа или гниды, которое способно вызывать одно только чувство у нравственно-здоровых людей - брезгливость. Существо, у которого мозгов было не больше, чем у комара, и у которого, плюс ко всему, совсем не имелось чести с достоинством, гордости, совести, чувства стыда - при рождении не наградили…

71

А на часах, между тем, уже было около пяти по времени. У ворот стали скапливаться машины. У нас начиналась утренняя смена, когда надо было вертеться юлой и не разговаривать. До восьми мы пахали как проклятые, устали даже чуть-чуть впускать и выпускать снующие взад-вперёд «Газели», которых в то утро было особенно много - был какой-то страшный товарный завоз… А ровно в восемь мы, наконец, сдали ворота сменщикам, облегчённо вздохнули, переоделись и не спеша пошли с Валеркой домой по улице Барклая. Идти нам было в одну сторону...

- А эта ваша Танька Куклёнкова чем у вас занималась-то на работе, я так до конца и не понял? - минут через пять, уже возле метро «Багратионовская» спросил я почерневшего от утомительной ночной говорильни и утренней маяты напарника. - Ну, кроме того, что с Усмановым периодически крутила любовь и была его осведомительницей.
- Кириллу Павловичу помогала, да выращивала цветы и рассаду на подоконнике, а потом торговала ей. Вот и вся её работа, - устало ответил Валерка, широко зевая при этом. Видно было, что он утомлён и очень спать хочет.
- Как это “помогала”? - не понял я, вспоминая прошлый Валеркин рассказ про то, что Радимов Кирилл Павлович всю жизнь только тем и занимался у них, что решал какую-то “левую” и не нужную никому задачу. - Ты же мне говорил, что он у вас потешным клоуном был, что имитировал научную деятельность много лет, только-то и всего. А на самом деле работы у него никакой не было.
- Да, говорил, помню. И не отказываюсь от своих слов. Работал Кирилл для вида, действительно, для галочки - пыль нам в глаза всё пускал, хрыч старый. А Татьяна ему помогала в этом - дурака валять; и попутно “пургой заметать” нас всех, молодых и старых сотрудников. Чего тут непонятного-то, Вить, что ты так недоверчиво вылупился?! В нашем институте это была обычная практика в 80-е и 90-е годы: таких “работяг неистовых”, “стахановцев космоса” у нас 80% работало, всех и не сосчитать. Годами люди баклуши били, десятилетиями из пустого в порожнее переливали. И ничего - получали зарплату и премии, почётные грамоты и ордена, до глубокой старости доживали в полном уме и здравии - и не испытывали угрызений совести никаких. Наоборот, прекрасно себя всю дорогу чувствовали и дома, и в коллективе...

- Вот и Радимов с Куклёнковой были такими же “нравственными идиотами”, а уж никак не людьми. Кирилл, если помнишь, стал начальником сектора незаслуженно - в результате компромисса и подковёрных интриг. И всю жизнь потом занимался тем, что эти интриг плёл и плёл бесконечно как пук паутину. И всё вокруг Огородникова, заклятого дружка своего, - чтобы тот, значит, вырваться из-под него не смог и революцию не устроить. Его, козла, - хитрожопого Кирилла нашего, только для этого и держали… Приходил он на работу утром - и сразу же шёл в кабинет к Скворцову, про это я сообщал; шёл туда, и пропадал там у него до обеда - развлекал Марка Павловича, одинокого деда. В обед шёл играть в домино, потом в столовую и только часа в три по времени он приходил в нашу вторую комнату и садился с поджидавшей его Татьяной за работу: начинали они с ней ближе к вечеру на компьютере свою “вечную задачку” решать, а в сущности - развлекаться. Вообще-то, у нас мониторы, а потом и компьютеры стояли в каждой комнате, но хитрый Кирилл всегда сидел в нашей “молодёжной” - подальше от “стариков” и их ядовитых насмешек. Они-то знали давно, старожилы наши, что Кирилл с Татьяною дурака валяли, пыль пускали в глаза - и потому вечно над ними посмеивались-потешались. Вот эта парочка и пряталась от “стариков” в “молодёжной” комнате. Думали, наверное, хитрецы, были уверены даже, что мы, молодые сотрудники - круглые идиоты, и ничего из происходящего не видим и не понимаем...

72

- А Татьяна-то чего делала до обеда, пока Кирилл Павлович ваш у Скворцова тёрся и лясы точил? - поинтересовался я.
- Сидела и его терпеливо ждала - чего ей ещё было делать! Чаи целыми чайниками с нашими молодыми сотрудницами пила, языком трепала, обсуждала новые фильмы и книги; да ещё от скуки цветы и рассаду растила, копалась в земле. Вот и вся её работа. У нас в институте окна огромные были в каждом корпусе, а в нашем отделе и вовсе южная сторона, шестой, очень высокий этаж. Солнца круглый год больше чем достаточно. Для выращивания зелени и цветов - идеальное место, тепличное… Вот изнывавшая от скуки и от безделья Татьяна этим и пользовалась: завалила-заставила цветами все окна как в оранжерее, загрузила окна в три этажа. А начиная с ранней весны рассаду принималась выращивать - помидорную в основном, за которой к ней весь наш институт бегал… Так что до обеда у неё, помимо интеллектуальных сплетен-бесед, ещё и агрономия по плану числилась; а после обеда к ней Кирилл заваливался, накурившийся и наигравшийся всласть, от безделья тоже уже ошалевший. Они садились с ним в уголок за компьютер и начинали нас, молодых пацанов, веселить своею работою так называемой, которая была больше на цирк похожа, на пошлую клоунаду…
 
- До сих пор помню, Вить, забыть не могу, как сидели они за монитором оба, надутые как помидоры, напрягшиеся, что-то там беспрерывно щёлкали на клавиатуре, вычерчивали и записывали в журнал, о чём-то тихо переговаривались и обсуждали, спорили даже раз от разу. Как большие себя вели, одним словом, как взрослые. И вдруг на исходе второго или третьего часа ох…евшая Татьяна тупо спрашивает Кирилла: «Кирилл Павлович! А что мы с Вами сейчас считаем-то, что-то я никак не пойму?»… После чего в нашей комнате устанавливается гробовая тишина, готовая разразиться бурей. Бурей лошадиного хохота, я имею в виду, с нашей мальчишеской стороны, - хохота искреннего и неподдельного! Ибо спрашивать такое ей, старшему инженеру, было приблизительно то же самое, Вить, как если бы два в стельку пьяных мужика, например, сели бы в карты играть от нечего делать. Играли бы час, играли бы два и три. И на середине четвёртого часа один бы мужик вдруг у другого спросил: «Слушай, друг. А в какую мы с тобой игру-то играем - в дурака, в секу или в буру? Объясни…» Представляешь, какая была бы хохма дикая для окружающих!...
- Вот приблизительно так же и эти двое у нас работали, которых даже и клоунами назвать нельзя: язык не поворачивается. Ибо клоуны, как хорошо известно, - это тяжелейшая и очень уважаемая профессия. А как обозвать этих придурков двуличных? - я не знаю! Не придумали ещё названия для таких…. Мы, молодые ребята, от подобного Танькиного вопроса лукаво переглядывались между собой и плотно закрывали ладонями рты, готовые расхохотаться. Мы видели и слышали, что осоловевшая Татьяна не понимает из происходящего ни х…ра, как не понимает этого и сам Кирилл, похоже, ставящий ей задания. Что сидят эти два псевдо-учёных скомороха который год уже - и лицедействуют, мозги нам всем засерают, пытаясь работников изобразить, тружеников, нужных людей отделу и институту, якобы не просто так получавших зарплату... Но это их лицедейство так скверно и пошло у них выходило, что совестно было за них, право-слово совестно. И грустно одновременно. Ведь когда дети малые играют в песочнице, строят там “замки” свои и “крепости” - это дело одно, понятное и простительное. Дети, они и есть дети: недоразвитые существа! Вырастут и поумнеют, и что-то реальное строить начнут, стоящее и полезное. Но когда взрослые солидные люди занимаются тем же самым по сути годами и десятилетиями, да за огромные деньги, за зарплаты космические, - это уже, извини, не смешно! Это клиникой называется, болезнью совести и души, смердяковщиной - одним словом, про которую всю жизнь Достоевский писал, пытавшийся людям глаза на самих себя открыть, на собственные наши грехи, извращения разные и пороки…
 
- В общем, жуткие вещи творились у нас, паря, если всё начать доподлинно вспоминать, по-настоящему жуткие! Прямо не институт был, а паноптикум какой-то, ей-богу, или филиал Кащенки!… Потому-то и решали они, два этих наших урода, свою задачу всю жизнь: до меня, говорят, решали, суки позорные; десять лет решали при мне; и теперь всё сидят и решают, наверное, - и решить всё никак не могут. Ядрёная задача попалась им, по всему видать, прямо большая теорема Ферма какая-то! - не много и не мало. А как по-другому ещё объяснить их без-конечные профессиональные кривляния и свистопляску?!…
- Так они и болтались, Витёк, с первого рабочего дня и до пенсии - и Куклёнкова эта, жучка блатная и похотливая, и её начальник Радимов - гондон старый. Всю жизнь “порожняк гоняли” безостановочно - а по-другому и не скажешь про этот их “героический труд” при всём, так сказать, желании - и получали за то приличные “бабки”. Кирилл 260 рубликов оклад имел; плюс огромные премиальные ежемесячно и надбавки за руководство сектором, за партийную работу. Рублей 500 на круг выходило, наверное. А подручная его - 160 сначала, а потом и 180 - как старший инженер. Не слабо, да?! Заработай, поди, на заводе или ещё где такие приличные денежки. Хрен заработаешь!... Вот и скажи мне теперь, ответь на вопрос: дураки они были оба, или наоборот - очень и очень хитрые?...

73

В последнюю нашу с Валеркой смену он принёс на работу бутылку хорошей водки, закуски и хлеба - чтобы отметить со мной свой уход, своё увольнение. Сделал всё честь по чести, парень; хотя мог бы и так уйти - без банкета и выпивки, без прощания даже и слова доброго напоследок, - как многие у нас и делали, заезжие куркули. Получат бабло под расчёт, бывало, - и поминай как звали, пишите письма, как говорится. А куда? - Бог весть… А он - нет, не пожалел денег - проставился. Молодец, москвич! Хотя, если со стороны посмотреть, если вдуматься: кто я был ему, в самом-то деле? Так - случайный знакомый, лимита поганая, гастробайтер, каких в их Москве во все времена было много, от которых, наверное, ошалели уже москвичи…

До двух часов ночи мы ни на шаг не отходили от ворот, едва успевали поднимать и опускать шлагбаум: какой-то страшно тяжёлый выдался опять день, или смена - точнее, когда машины следовали одна за одной, и конца и края этим рейсам не было видно. Нам с напарником и перекурить-то некогда было, не то что выпить и поговорить, некогда было каждому “до ветра” сбегать… Поэтому пить начали принесённую им водку ровно в два, предварительно закрыв шлагбаум за последней «Газелью» и зайдя, наконец, в охранную будку, устало сев там к столу…

Выпили и закусили быстро: чего нам было пол-литра «Столичной» мусолить-то, здоровым двум мужикам, за вечер уставшим как черти! Выпили, заели колбасой копчёной и помидорами, потом вышли из будки на улицу покурить. И повеселевший и размякший Валерка сам опять обратился ко мне с разговором: вероятно, решил напоследок парень что-то очень личное и сокровенное мне сообщить, что внутри у него постоянно болело, не давало спокойно жить. И, одновременно, как бы подвести черту под всем тем, что сгоряча наговорил мне за месяц.
- Ну-у-у, теперь-то ты, Витёк, не станешь удивляться, я думаю и очень надеюсь на то, отчего это я, дурачок, из такого крутого института уволился, где сидел как у царя за пазухой все 10 лет и получал зарплату приличную? Отчего-де на вольные хлеба подался, в “торговое дерьмо”, как ты говоришь? - с ухмылкой сказал он мне и с горечью в голосе и во взгляде одновременно. - Не станешь, когда сегодня утором с тобой навсегда расстанемся и разбежимся, за идиота в памяти меня держать, за балбеса беспутного, недоделанного?
- Оттого и уволился, Вить, друг ты мой дорогой, что работать очень хотел, отдачу давать, приносить пользу стране и людям: уж извини за пафос и за высокий слог - но так оно всё и было, поверь... Но работать мне не давали. Совсем. Как на дурачка на меня смотрели, или на пустозвона, пока я без дела мотался по институту, по овощебазам да по колхозам ездил. А когда мне надоело дятлом учёным быть, и я вознамерился найти себе достойное применение согласно полученному диплому и образованию, в работу сектора вклиниться самым решительным образом, “кусок научного пирога” себе отщипнуть, - я быстро превратился в изгоя и во врага. Для кого-то - тайного, а для кого-то - явного. Взъерепенившиеся “старики” меня дружно сожрать захотели, вытолкнуть за ворота ко всем чертям, такого непоседливого и работящего… И не меня одного. Всех, буквально всех молодых ждала та же печальная участь, кто у нас на работе инициативу хотел проявить - по неопытности, кто пытался что-то путное сделать, знания, образованность, способности показать, в научный процесс вклиниться и вписаться. Все они в итоге наживали себе смертельных врагов среди “старой гвардии” и увольнялись от нас со скандалом. Шли кто куда, бросали диплом и специальность…
- А много молодёжи-то было на предприятии? - задумавшись, спросил я напарника. - Ну-у, которая без дела болталась, зарплату за здорово живёшь получала и потом убежала от вас, не солоно хлебавши, не получив своего. Количественно, я имею в виду.
- Много, Вить, много. Во второй комнате, куда меня сразу же посадили, помимо Усманова и Куклёнковой ещё пять молодых пареньков сидело, пришедших раньше меня и несколько лет уже бивших баклуши, откровенно дурака валявших. А в первой комнате, рядом с Солодовой, Прошкиным и Котовой сидело шесть молодых девчонок-инженеров, которые попадали к нам в институт по распределению… И в соседних секторах такие же парни и девушки, молодые специалисты, прозябали без дела, и в соседних отделах - да по всему институту их можно было без труда отыскать в огромном количестве, в каждом корпусе и на любом этаже. А сколько их было численно? - Бог весть. Не знаю даже и приблизительно, никогда не считал. А на отдел кадров и бухгалтерию у меня выхода не было, где владели такой информацией… Знаю только одно, главное, что наш оборонный НИИ Прикладной механики был строго разделён на две части, на две неравноправные половинки как бы: на “стариков”, которые захватили у нас все ключевые посты и деньги, безвылазно сидели на рабочих местах и корчили из себя работяг, имитировали бурную деятельность, и “молодых”, будущую их смену как бы, которые им, нашим “старикам-разбойникам”, были категорически не нужны как конкуренты и соперники за место под солнцем... Потому-то и обречены мы были болтаться без дела и ждать, сидеть и ждать терпеливо, когда “старички” наконец окочурятся и свободу молодёжи дадут - той, которая к тому времени в институте ещё останется…
 
- Такая вот у нас на предприятии была обстановка внутренняя - “радужная” и “оптимистичная” на взгляд руководства, не внушающая опасений. Такая ждала нас всех, пребывавших молодых сотрудников, “благотворная” и “благожелательная” атмосфера и перспектива. Целые толпы праздных пареньков и девчат в белых крахмальных халатах без-цельно мотались весь день взад-вперёд по этажам наших административных зданий и корпусов, по внутреннему дворику без конца разгуливали, дыша свежим воздухом, солнцем любуясь и одновременно разминая затекшие ноги и руки, уставшие спины свои. Мотались - и не знали, чем себя и занять, как убить время и к чему притулить изнывавшие от безделья руки и голову… Работяги чумазые из цехов, которые постоянно были заняты чем-то: крутили гайки какие-то на станках, детальки для космических приборов и блоков вытачивали, - наблюдая за нами со стороны, наверное только диву давались от такой нашей ежедневной и ежегодной праздности… и сильно нас за неё не любили: и это мягко сказано. Хотя открыто и не выказывали свою неприязнь, и даже называли нас за глаза “головастиками”.
- Но мы-то были не виноваты в том, согласись, что вынужденно слонялись по институту и прожигали в праздности жизнь - ни грамма не виноваты! Работяги зря на нас волком порою смотрели и плохо про нас думали. Они же не знали всей обстановки в отделах, проблемы “отцов” и “детей”, когда “родители” своих неугомонных и неугодных “чадушек” готовы были с потрохами сожрать, кто на их места покушался, и на их же воистину космические получки. Как не знали рабочие и того, что и у самой “старой учёной гвардии” работы давно уже не было никакой. Откуда?! Ведь для того, чтобы наши изделия, гироскопы, поддерживать и улучшать, анализировать пуски и телеметрию, с заводами-изготовителями связываться и консультироваться, высказывать им пожелания на будущее, давать заводчанам советы на перспективу, улучшенные тех-задания высылать и тех-проекты, - одного Огородникова было вполне достаточно на пару с Солодовой. Если уж совсем-то по-честному и по-деловому! Они бы и вдвоём справились - только деньги обоим плати. У нас у всех отними, у молодых и старых бездельников, а им отдай. Это было бы и честно, и справедливо во всех отношениях, и экономически выгодно. А нас выгони вон, другим делом предложи заняться, другим ремеслом: разве ж мало было тогда в стране невыполненной никем работы?! Или хотя бы волю нам дай, экономическую свободу. А мы уж сами как-нибудь разобрались бы, куда силушку и знания приложить, на что нацелиться в жизни.
- Но в Советском Союзе безработицы не было, если помнишь, как не было и частного предпринимательства, бизнеса малого и большого, свободных денег и рабочей силы, банков и биржи труда - ничего. Выбора у народа не было, вот в чём главная была беда рухнувшего государства, жить как душе угодно, дышать полной грудью, дело своё любить, ежедневно и ежечасно творить большое, высокое, вечное и чистое, по-максимуму наличествующие таланты и способности из себя выжимать, на что, в сущности, Сам Господь-Вседержитель человека сподобил и надоумил.
- Вместо этого каждый советский гражданин вольно или невольно, но должен был превращаться в “кастрированного жука”, или законченного паразита, прожигателя жизни с каким-нибудь левым дипломом в кармане и с единственной мыслишкой в башке: как бы ему приспособиться половчей и получше вписаться в “систему”! Ведь ей - нашей бывшей советской командно-административной системе, раздувшейся как циррозная печень и численно-разросшейся до неприличия, полностью изношенной и убогой, неповоротливой и нежизнеспособной, давно уже не реформированной и не пуганной, алчной, хищной, тупой! - ей инициативные и пробивные, талантливые и самостоятельные, амбициозные и до работы жадные были совсем не нужны. Ни в каком виде! Она, образца 70-80-х годов - в особенности, таких, элементарно, боялась как огня и на дух не переносила, инстинктивно душила и гнобила всеми средствами и способами, от себя пугливо отпихивала! И это было понятно и объяснимо - такое её само-разрушительное поведение, - ибо немощные старики всегда и везде себя так ведут: боятся всего молодого, дерзкого, энергичного и здорового, что может их покой потревожить или разрушить.
Вот и состарившаяся советская коммунистическая система с больными и дряхлыми руководителями наверху уже на одних лишь маразматиков-пердунов и была рассчитана, да ещё на моральных уродцев, хитрюг и “пигмеев”, на деляг-аферистов, ничтожеств и подлецов. Потому, подчеркну, что выродилась и сгнила на корню при позднем Леониде Брежневе, пожирала саму себя все 80-е годы - и не замечала этого…

- Оттого-то и заполнялись советские некогда славные предприятия и учреждения разным праздным дерьмом, от которого не было проку; но которое всенепременно надо было поить и кормить, жирным куском обеспечивать, должностью, тёплым местом. Работает человек, не работает, талантливый или полный м…дак, труженик или бездельник - не важно. Для товарищей коммунистов разницы не было никакой. Как не было у них, придавленных идеологией, выбора или альтернативы. Они не могли, не имели права нарушить и поменять главный принцип социализма, который они неустанно провозглашали-пропагандировали с высоких партийных трибун - о скором приходе в СССР светлого коммунистического будущего. Того пресловутого Рая земного, или Царства Света, где каждый будет обласкан, утешен и шоколадом облит, будет получать по потребностям, не по труду; где не будет нищих и голодных, обиженных и несчастных! Ну и какие при таком-то гуманном подходе могли быть лишние и никчёмные люди?! Те же Усмановы и Котовы, Куклёнковы и Радимовы, прохиндеи-Партосы! - чистейшей воды паразиты по сути, нахлебники-дармоеды, прожженные иждивенцы и приспособленцы! - о которых товарищи коммунисты, дикость ведь, больше всего заботились и пеклись. Чтобы только таким, каких большинство в стране, жилось комфортно и сладко…
- И молодых специалистов поэтому же, заканчивавших вузы, надо было обязательно трудоустраивать каждый год. Уж это-то всенепременно! Вот их и направляли в КБ и НИИ скопом: надо, не надо - насрать. Никто про то и не спрашивал, не выяснял, не заморачивался по этому поводу. Забивали людей до отказа на предприятия как селёдку в бочки - и тут же про них забывали; и успокаивались там, наверху, галочку где-то поставив. Была работа для молодёжи, не была - не важно. Бери - и всё тут. И делай потом любой директор с ними, молодыми кадрами, что хочешь, - хоть укладывай в штабеля. У них, у директоров, пусть, дескать, по этому поводу голова болит, а не у руководителей государства, у которых в 80-ые годы мозги уже у всех поголовно сгнили от старости и болезней, которые еле ноги таскали, с обоссаных кроватей вставали с трудом… А что мог каждый директор поделать с новыми и абсолютно не нужными ему людьми? Да ничего совершенно! Болтаются, думал, люди без дела - и пусть себе дальше болтаются. Ему-то, директору, что! Зарплату все регулярную получают и не бунтуют. И хорошо. И ладно. Директора ведь не из своего кармана нам, молодым спецам, зарплату платили - из государственного, который им не было жалко, о котором не болела душа…
- Поэтому-то меня и не подпускали к работе. Весь первый год - особенно. И не переживали из-за этого, не считали, в какую копеечку я, молодой и грамотный инженер, ни черта не делая, обхожусь. Гоняли в колхозы, на овощебазы, на стройку спокойно, во все дырки пихали как никому не нужную пьянь, обитателя ЛТП или медвытрезвителя. Пихали так часто и так настойчиво, сознательно будто бы, - что я даже взбунтовался однажды, пришёл к Огородникову и заявил, что устроился-де инженером работать, а не Бог знает кем, не подсобником-разнорабочим…

74

- Хорошо ещё, что как раз в это время к нам в сектор Венька Постнов пришёл, очередной молодой специалист, которого поселили в нашу вторую комнату, и которого вместо меня стали везде пихать. И, знаешь, ему это очень понравилось мне на радость - по колхозам да по овоще-базам мотаться. Тот ещё был прохиндей, как выяснилось, который и в огне не горел, и воды и беды не боялся; которому сам чёрт был не брат и даже и не родственник. Месяцами, как мы потом уж про него узнавали, мог дома не появляться, по хазам да по притонам тереться с дружками и бабами. И никто за него не тревожился, не переживал: ни бабка с матерью, ни жена с дочкой. Знали все, что ничего страшного с ним, подлецом, не случится, что его и колом не убьёшь, и мышьяком не отравишь: из любой переделки выкрутится, гад, не пропадёт, выплывет из любого дерьмового омута. Потому что уж больно ловок был и матёр: опасность и стрёмные ситуации прямо-таки задницей чувствовал!
- Этот Венька меня всегда поражал - одним тем уже, что МВТУ имени Баумана закончил, солидный вроде бы вуз, который куда выше нашего МИРЭА котируется. Но при этом при всём паренёк был полный бездарь, как специалист никакой: ничего не знал совершенно по инженерной части. Ну просто вообще! Странно, да, для выпускника такого училища… Мало того, он не умел элементарной школьной задачки решить, не говоря уж про что посерьёзнее - про интегралы, производные или дифференциальные уравнения какие-нибудь простейшие. От высшей математики и физики он как чёрт от ладана всегда шарахался, краснел, кукожился, заикался и что-то несуразное в оправдание плёл про кафедру и диплом, про курсовые работы. Причём здесь это? И какое отношение имеют кафедра и курсовые к базовой математической подготовке, которая у него напрочь отсутствовала, даже и в минимальном объёме? Это было заметно и невооружённым глазом, даже и нам, его молодым сослуживцам, с месячишко понаблюдавшим за ним... Короче, малый был круглый болван в плане специальности и профессии, в плане образования. Чистый двоечник-ПТУшник, если смотреть со стороны. Как поступил и закончил Бауманку? - Бог весть! И заканчивал ли?... Наверное, уже и тогда, в 80-е годы, в загнивающем СССР дипломы и экзамены за лаве втихаря покупались в их еврейской криминальной среде. По-другому, во всяком случае, я не могу объяснить такого странного факта…

75

- Меня вообще, Витёк, эти мвтушники часто потом изумляли, коли уж мы с тобой завели про них разговор. Приходили к нам в отдел чопорные такие, важные как индюки, гордые, любой разговор могли поддержать на самые головоломные темы, всё вроде бы на свете знали - на словах. На деле же были самые настоящие неучи и пустозвоны, которым простейшего творческого задания доверить было нельзя, простейшей программы. Самостоятельно работать они совсем не могли: всем им няньки-опекуны требовались типа нашего Вадима. Парадокс, да и только, кризис технического образования! Кто и как их там всех учит, в этом хвалёном училище, чему? - загадка. Индюки надутые, скоморохи!...
- Помню, к нам в сектор Журавская Маринка пришла работать в 87-ом году, тоже выпускница МВТУ, да ещё и элитного, как она всем хвасталась, приборостроительного факультета. И тоже сразу же громко трещать начала на каждом углу про свою немыслимую образованность и гениальность, про пионерский лагерь Артек, в который она якобы когда-то там ездила как лучшая ученица. Так вот загоревшийся от её трескотни Огородников полгода с ней мучился, бедолага: всё пытался к науке её, куклу безмозглую, приобщить, к перспективной научно-исследовательской работе. Да какой там! Труд оказался напрасным, в корзину что называется. Уж на что Вадим Александрович был у нас терпеливый мужик, воспитанный и тактичный, бережный с молодёжью, - и тот в итоге не выдержал, махнул на неё рукой и однажды послал подальше. Понял, старик, что она - дура полная, курица и трещотка, и никаких его объяснений не понимает вообще, даже главной мысли не схватывает. Не тянет, короче, девка, по научной части, ну просто совсем... «Как её там учили-то, в этом МВТУ, не представляю? - в сердцах заявил он однажды в курилке, измучившийся, - если она ни черта не знает и соображает с трудом; если элементарными навыками не владеет…»

76

- Вот и с Постновым похожая произошла история, как и с Журавской Маринкой, близкой подружкой его и однокашницей, еврейкой тоже, с кем он вечно шушукался и интимничал, “тёрки тёр”. Огородников, когда этот хлыщ к нам только пришёл, обрадовался, дурачок, толковому специалисту-то и попробовал было его к себе в помощники определить, совместную статью в журнале с ним написать и напечатать даже... Да только не угадал он опять, старый, с помощником-то, обманулся в надеждах! Этот Венька, как выяснилось, по психологии и мировоззрению вторым Усмановым был; понимай - законченным паразитом и саботажником, аферистом - каких поискать, ловкачом-барышником. Как забурился в колхоз сразу же - только его в отделе и видели. С толстожопым педрилой-Партосом там снюхался и закорешился, правой рукой его стал, влился, короче, в “колхозную мафию” и надёжно там окопался... Ну и принялись они там на пару дела проворачивать: одеяла с подушками воровать, овощи с фруктами, консервы, и сбывать наворованное в Москве по друзьям и знакомым… А потом, когда Венька приезжал в отдел передохнуть, нам по секрету в курилке всё хвастался, как это лихо и ловко-де у них получается, какая шальная деньга им там прёт… По полгода сидел в колхозе, сучёнок, из которого его и бульдозером было не вытащить. А когда их колхозная лавочка закрывалась, он возвращался и уходил в отгулы до Нового года - культурно, так сказать, развлекался, ухаря из себя всё строил, рубаху-парня. Хотя на самом-то деле жадным и мелочным был, хитрющим как бестия: всё на халяву норовил напиться и нажраться, на дурнячка… А после Нового года, выспавшись и отдохнув от деревенской жизни, сидел в нашей комнате и книги с журналами читал, мотался по музеям, по выставкам регулярно - культуры там набирался, интеллигентского ядовитого пафоса. Чтобы потом в колхозе молоденьким девочкам мозги засерать, раскручивать их на “любовь”, на “бабки”. Доверчивых и простых девах, как я заметил, всегда порабощал и “доил” очень даже умело и грамотно, был стопроцентный профессионально альфонс. Кто попадал к нему в лапы по дурости - долго потом не могли из них выбраться; тем более - без потерь.
- Он и нас раскручивал постоянно, гадёныш, молодых пацанов, что в комнате с ним сидели - на сборища разные, на гулянки. Не успел к нам работать прийти - уже все дни рождения наши узнал откуда-то, даже и записал где-то. И потом сидел за столом и подкалывал при всех того, у кого этот день приближался: ну что, дескать, сидишь и молчишь, и нас никуда не зовёшь, не приглашаешь? Зажать день рождения хочешь, да? Понятно, мол, всё нам с тобой, куркулём, понятно… Совестить, короче, будущего именинника начинал, прилюдно стыдить, упрекать в жлобстве и скупердяйстве… И многие действительно клевали на эту его подлую удочку, я и сам пару раз клевал: кому жадным-то и мелочным в глазах сотрудников выглядеть было охота?! Хочешь, не хочешь, - а в положенный день приносишь на работу водки, вина и закуски, и начинаешь всех разом хмелить. И ловкача Веньку тоже. Его-то - в первую очередь, заводилу.
- Хотя сам он ни разу свои дни рождения у нас не отмечал, ни разу! Я не припомню такого… Но делал это по-хитрому, по-еврейски: чтобы следы жадности скрыть. Где-то за пару недель до личной праздничной даты приходил на работу расстроенный, кислый и начинал перед нами ныть. Жаловаться, что к нему то один-де бывший дружок в гости нагрянул-заехал стихийно, Зяма допустим, и они с ним нажрались до поросячьего визга, просадили рубликов сто, то другой, Шинька, с которым-де он тоже рублей пятьдесят просадил, потом приезжал Веник - и опять пьянка. И так далее и так далее, и всё в том же разгульно-фантастическом духе. Этими своими рассказами жалостными, питейными он, как я теперь понимаю, из нас слезу выбивал - и попутно рекламу делал своей якобы немыслимой щедрости и широте, своему ухарству знатному... А когда день рождения наступал, он приходил в институт пустой, подчёркнуто-грустный, помятый. И говорил нам с порога виноватым голосом: извините, мол, мужики, так вас всех мечтал напоить в этот раз - но, увы, опять ничего не вышло. С дружками бывшими, закадычными все деньги одним махом спустил; не знаю, мол, как теперь и доживу до зарплаты. Даже и в долг денег для правдоподобности всегда просил, артист, воду газированную в цеха пить бегал, якобы “гасить шланги” - и мы, дурачки, давали ему и верили… И так он нас всех за нос лет пять и водил, и дурачил до самого почти увольнения. Пока уж мы ни поняли, что и к чему: что чистый прохиндей наш Венька, что патологически-жадный и ушлый…

77

- Представляешь, Вить, он, как и Усманов, ни одного юбилея в нашем секторе не пропускал, ни одной пьянки-гулянки. Приезжал на работу гульнуть и попить винца на дармовщинку даже и тогда, когда в колхозе вроде бы числился, а в отделе неделями не появлялся.
- А откуда же он узнавал-то про это? - слушал и удивлялся я. - Неужели ж и он вашу Куклёнкову трахал на пару с Равилем? И она и у него за то была осведомителем?
- Да ладно тебе, Вить, чушь-то нести: на кой ляд ему была нужна эта старая кляча, маленькая и тошнотворная, чтобы об неё мараться, руки и всё остальное марать. Куклёнкова только для сволоты-Усманова предназначалась: это ему кроме неё никто не давал, даже и супруга собственная, законная. А Венька молодых девок тискал и “строчил” везде, где они ему на глаза попадались. Вот и у нас в отделе у него такая зазноба была, молодая похотливая дурочка... Она вообще-то в плановом отделе числилась, но сидела почему-то у нас и подчинялась лично Скворцову. До обеда в нашей комнате отсидит, бывало, какие-то левые справки напишет, Марку Павловичу их отнесёт - и всё, вся её праведная работа на этом заканчивалась. После обеда она одевалась и бежала домой: работала у нас как самая настоящая легко-трудница. А получала за это 150 рублей - мой инженерный оклад, между прочим. Плюс премия ежемесячная, обязательная - как и у меня. Неплохо, да, в нашей конторе блатные люди устраивались и работали?…

- Но сейчас не об этом речь. А о том, что ошалела эта праздная глупая баба от хронического безделья так, что уже и сил у неё, наверное, не осталось сидеть и терпеть такие постоянные ежедневные муки. Дурака-то годами валять, Витёк, оказывается тоже силы нужны, и немаленькие.
Вот тут-то молодец-удалец Венька на её тоскливом будничном горизонте и объявился. Как его увидала в нашей комнате однажды, молодого, ядрёного, языкатого, спермою из глаз брызжущего, - сразу же умом и поехала, курица, потеряла ум. Влюбилась в Постнова по уши так, как только нетраханная кошка весной в рыжего кота влюбляется. И на какой-то пьянке очередной ему и отдалась, кулёма: толи в ванной, толи в туалете, толи вообще на лестничной клетке у лифта. Минет ему даже сделала от души, как Венька в курилке хвастался, чуть было не захлебнулась спермой, - так сильно захотелось ей, дурочке чумовой, в объятьях настоящего мужика подержать и телом его насладиться…
 
- Ну и понеслась у них после этого карамболь-катавасия - с песнями под гитару и интимными плясками до полуночи, с содомо-гоморрскими оргиями и садо-мазой даже: цепями, наручниками и плетьми, фалло-имитаторами сантиметров по 20-ть и другими похожими приспособлениями - для куража и поднятия тонуса. Драл мужик бедную бабу так, короче, как только дворовую собаку-жучку кобели дерут - до крови и ору истошного, непотребного, и потери пульса. Жуть! От рассказов его эротических, диких даже и у нас, сторонних людей, кровь стыла по жилам и перехватывало дыхание от перевозбуждения; а у некоторых и вовсе случалась непроизвольная эякуляция в курительной комнате, что и жёны ночью были уже не нужны... А глупой и пошлой бабе всё это было в радость и в кайф: самка была знатная. Ей, наоборот, так эта Венькина необузданная и крутая любовь понравилась, по его заверениям, до таких он её интимных глубин цепями и плетьми, и резиновыми фаллосами доставал в постели и на диване, матёрый ловелас-умелец, - что напрочь угорела девка от вулканом вскипевших чувств, мозги последние растеряла, которых было и так меньше чем кот наплакал. И замуж за него захотела, дура, к рукам ветрогона-Веньку замыслила побыстрее прибрать вместе с его любовью и ласками - и цепями. Из-за этого даже своего законного мужика-кормильца прогнала взашей, чушкаря плюгавенького и невзрачного, маленького, худенького и неинтересного совсем, по интимной части слабенького; неотёсанного, необразованного, шибздиковатого, в нашем же НИИ и работавшего в каком-то совершенно левом отделе мальчиком на побегушках, которым она крутила и верховодила с первого дня, понукала, которым, как утверждали, даже первое время кичилась… А тут взяла и прогнала без жалости и сожаления, кошка драная! - чтобы, значит, для ухаря-Веньки дорожку расчистить и освободить, и собственную свою квартиру… И то сказать: у Вениамина-то нашего, бывало, “что ни слово - Мастроянни да Феллини, что ни запись - Азнавур да Адамо”. И всё остальное - похожее, возвышенное и прекрасное, и заграничное, главное, недосягаемое, что больше всего и действовало на простых людей; на провинциалов - в особенности. С ума можно было сойти от чувств-с деревенской необразованной дуре, видя рядом с собой подобного эстета и интеллектуала… Она и сошла, и отдалась без оглядки и удержу. Она же и тайной осведомительницей его в нашем отделе сразу же стала: это-то уж само собой, это было попутно всему остальному…

78

- Венька обрадовался, естественно, такому подарку Судьбы, логовище для себя из её квартиры сделал, куда постоянно нырял, и один, и с дружками: пьянки-гулянки там регулярно устраивал, беседы при ясной луне и порно-сеансы. И всё ведь за её бабий счёт: любовь, внушал ей, на чувствах помешанной, на удовольствиях и страстях, дорого стоит... Но жениться-то на дурочке не собирался - только всё обещал, усыплял бдительность. На цепочке бабу этим держал, чтобы не вырвалась. Потому не собирался, во-первых, что был женат, имел дочь законную и любимую, и разводиться не думал даже. В жене его всё устраивало, по разговорам, жена у него в рабынях была, домработницах, прачках, кухарках. А, во-вторых, потому, что был ушлым без меры, хорошо знал жизнь и людей, и понимал прекрасно, что на таких чумовых и похотливых куклах умные мужики не женятся. “Любят” только, курортятся и хороводятся, пока силы и желание есть, - и всё.
«Сейчас она за мною бегает как привязанная, пока одинокая, пока замуж хочет и бурных неземных страстей, - однажды мне в курилке проговорился, когда мы затронули их затянувшийся служебный роман и его дальнейшие перспективы. - А женись я на ней, успокой её, сделай хозяйкой положения, - станет бегать уже от меня, когда поутихнут и притупятся чувства. Это же видно всё и невооружённым глазом: тут, мол, и к бабке не надо ходить… Есть такие бабы на свете, Валер, любовницы так называемые, - подумав, добавил он тогда с ухмылкой ядовитой, вроде как просвещая меня, - которые до старости по мужикам бегают и подолом трясут; новых чувственных наслаждений себе всё ищут, новых страстей; м…нду свою вечно зудящую всё никак насытить не могут. Вот и эта, похоже, такая же вертихвостка. Зачем она мне. Жениться на верных и порядочных надо - запомни это. Чтобы не разочаровываться потом, не попадать в блудняк и убытки»…
 
- И с другими бабами у него были похожие, чисто потребительские отношения; и с бабами, и с мужиками - его “друзьями” так называемыми и “подругами”. Всех их, мягкосердечных и простодушных, как правило, наивных, порядочных и доверчивых, он “пас” и “доил” безбожно; всех объегоривал, облапошивал, водил за нос всю жизнь, “опускал на бабки”. И не испытывал ничего, сволота, никаких душевных мук, терзаний и сомнений; тем паче - угрызений совести. Какой там! Он считал это нормальным и правильным со своей стороны, честным и справедливым - дураков “пасти” и “доить”, выжимать из них соки. Дураки, они-де для этого и нужны: чтобы умных кормить и поить, ублажать и обслуживать… Страшный был человек, одним словом, воистину страшный! Хотя и беспечный, улыбчивый, где-то и добродушный даже на первый поверхностный взгляд, рубаха-парень. Но это - обманчивое впечатление, очень сильно обманчивое, как я под конец понял, этакая либеральная маска. С ним надо было ухо постоянно держать востро, и по-возможности отходить подальше: чтобы целым и невредимым остаться. «Я так с рождения создан чудно, Валер, - признавался как-то по-пьянке, откровенничал напоказ, - что куда бы ни заносила меня судьба, в какую бы то ни было компанию, - я сразу же думать и прикидывать начинаю: как бы мне тут повернее кого наеб…ть. Так уж я интересно, - смеётся, - устроен: сам-де удивляюсь этому»… Не Дай Бог пересечься и попасть под такого, Витёк, который тебя поработит сперва, а потом всю кровушку из тебя как коктейль выпьет - и не поперхнётся…

- Огородников, когда это всё понял, какой хлыщ похотливый и хищный к нему под начало попал, у которого два органа только и было развито из всех - язык его длинный и острый, без костей, да то, что в штанах болтается и мешает сидеть и ходить, - сильно, помнится, опечалился. Понял, что не помощник Венька ему, не для работы рождённый. Скорее - для похоти, для разврата, для левых воровских дел, на которые у него только мозгов и хватало. С избытком…

79

- Но мне-то, тебе ещё раз повторю, Витёк, всё это было только на руку. Когда Венька к нам в сектор пришёл, я даже обрадовался и вздохнул свободнее. Потому что от сельхоз-работ себе заметное освобождение получил. И хотя и ездил ещё лет пять в колхоз, до крушения СССР включительно, но уже не так часто и не надолго. Хотя овоще-базы по-прежнему продолжал посещать, отдавать посильную трудовую дань государству. Но это всё было уже “цветочками”. Из Москвы хотя бы перестал уезжать, прерывать график и ритм рабочий, и занялся, наконец, инженерией. Обратился к Огородникову, помнится, года через полтора: давай, сказал, Вадим Александрович, приобщай и меня к умственному труду, к работе отдела, до которой у меня всё руки не доходили, всё времени не было. Вадим меня к Ляшкиной и прикрепил, ведущему инженеру нашему, “светиле космоса”, ядрёна мать, которую я только год выдержал.
- А чего так мало? - засмеялся я, видя, как при упоминании фамилии бывшей наставницы перекосилось от горечи Валеркино худенькое лицо, а глаза ещё больше сузились и заискрились. - Или же тебя домогаться стала, дура старая, озабоченная?
- Нет, меня она не домогалась, врать не буду, - честно ответил напарник. - Я для неё слишком мелок был: её исключительно полковники и генералы интересовали. К Скворцову, начальнику отдела нашего, она тоже клинышки подбивала: он у нас был мужик холостой и богатый, хотя и старый, долго один жил, супругу похоронив. Но на неё чего-то не запал, не клюнул - не возбуждала она его. А почему - не ведаю… А я - нет. На меня она как на пустое место смотрела: чего ей было с меня взять, нищеты презренной? Да и женатый я был. Она про это помнила… У меня с ней просто не сложились отношения - и всё. Дура она была истеричная, Витёк, обыкновенная дура - но усиленно скрывала это, специалиста из себя всё корчила, великого инженера. Бывало, начинает мне что-нибудь объяснять с умным видом, как деловая, а объяснить не умеет: путается, ерунду плетёт всякую, околесицу. Я вижу это и начинаю ей вопросики наводящие задавать: чтобы и ей помочь, и самому разобраться в теме. А у неё прямо-таки истерика от этого начинается, глаза вылезают на лоб от моих вопросов и поджилки трясутся, пот выступает на лбу, пена с губ капает. «Чему вас только в институтах учат, современную молодёжь?! - орёт на весь отдел как ошпаренная, - если ты элементарных вещей не знаешь. Я не обязана тебя, двоечника, - орёт, - учить! Бери наши отчёты старые и сам сиди, разбирайся. Мне за учёбу деньги не платят»… Я терпел такие её выкрутасы и оскорбления, терпел, а потом пошёл и пожаловался Вадиму. Всё честно ему рассказал: что не понимаю-де из её объяснений ни хрена, мозги от её визга перенапрягаются. Пожаловался, что когда прошу её поподробнее разъяснить тему, она начинает на меня орать и дураком обзываться… «Да не связывайся ты с ней, - устало прошептал мне тогда Вадим Александрович на ухо, - и не проси не о чём, не обращай на её истерики внимания. Старая дева! - чего с неё возьмёшь? Да и не знает она сама ничего - вот и ругается, и злится… Вопросы какие возникнут - подходи ко мне. Объясню доходчиво и подробно».
- А зачем тебе Ляшкина тогда была нужна, если ты всё равно от неё путного не мог ничего узнать? Если по любому поводу должен был бегать к начальнику?
- Так я и ушёл от неё через год. На Байконур с ней один раз съездил, так - для проформы скорее, для общего ознакомления, - и всё. Наша дружба с Галиной Павловной на этом закончилась. Огородников прикрепил меня к Прошкину Валерию Геннадьевичу. Тот “дятел” вроде поспокойнее был, и пограмотнее, что немаловажно. И был женат, что существенно, то есть мужик нормальный, не истеричный и не озабоченный, и не “голубой”, которых я не переношу на дух… Но там у меня, Витёк, другая проблема возникла - Котова Клавка. Такая “волчица” была - сущая ведьма, прямо-таки! Не приведи Господи  с ней сцепиться! Я рассказывал. Она, как только узнала, что меня её Валерке дали в ученики, - сразу же взбеленилась и удила закусила как взбесившаяся кобылица! Испугалась, сучка драная, что будет потом никому не нужна, что заменю её достаточно легко и быстро, оттяну от кормушки… Короче, стала и Валерку на меня постоянно натравливать, на меня ему сплетничать-клеветать, и сама принялась меня “щипать” и “кусать” регулярно, гадости разные в глаза говорить, за которые мне ей в рожу несколько раз плюнуть и дать хотелось… Да не давал, сдерживал себя через силу: на улицу-то вылетать из-за этой американской вонючки мне резона не было никакого. Тем более, садиться в тюрьму…
 
- В общем, я и от Валерки в итоге ушёл: злобная Клавка меня от него отбила. Хотя отношения у нас с ним поначалу вроде бы нормально складывались… И оказался я, Витёк, у себя в секторе никому абсолютно не нужным. Учить меня из “стариков” никто не хотел, не хотел даже и близко подпускать к работе. Один Огородников только иногда ко мне забегал, пытался что-то растолковать, привить интерес к тематике отдела и института. Но времени у него на меня было мало: ведь в нашем секторе в лучшие годы до 25 человек народу насчитывалось. И всех ему надо было “окормлять”, задействовать, привлекать к труду, к делу праведному. А Вадим был старый уже, и сил и времени у него на всех не хватало… Да и не интересный я был для него человек, не перспективный в плане передачи знаний и опыта. Это надо честно признать - чего уж! Он ведь крупный учёный был, теоретик космоса: придумывал новые алгоритмы всё время, решал какие-то сложные математические и физические задачи. Я уж не знаю: для дела ли, или так - для души? Какая, в сущности, разница! Но я ему был не помощник в этих его вопросах - потому что был чистый технарь, инженер-электронщик по профессии, приборист, и в математике с физикой смыслил мало, - если по чести сказать, по совести-то. Математика мне и вовсе очень сложно давалась: и в школе, и в институте. Не моя это была дисциплина, не моя стезя. Физика давалась легче - но на самом элементарном уровне, опять-таки… Вадим это видел прекрасно и не относился ко мне серьёзно, увы. Его у нас другие парни и девушки интересовали: выпускники МВТУ и МАИ. А лучше всего - Физтеха или Московского Университета, прямые коллеги его, которые по дурости тоже к нам иногда “залетали” на огонёк, да быстро назад “улетали”. Жалко.
- Ведь к нам в сектор, если вспомнить, попадали даже и на моей памяти достойные парни и девушки, активные и трудолюбивые, знающие и грамотные. Но и они, в итоге, оказывались изгоями и без работы. И их постигала такая же, как и моя, безрадостная судьба. “Старики” их с потрохами сжирали - и облизывались как коты… Только таким прохиндеям, как Венька Постнов, прирождённому кутилке, развратнику и лоботрясу, у нас хорошо и привольно жилось, который никуда не лез, не совал нос, которого на работе по полгода не было. Наши бабы-еврейки его за это очень любили, нарадоваться на него не могли. И он любил их: и Герту Васильевну, и Галину Павловну, да и Клавку Котову ту же, даже и её. И жили они с ним душа в душу…

80

Валерка задумался на минуту, напрягся, мыслями в прошлое убежал; а потом, встрепенувшись, продолжил:
- Вот, помнится, пришла к нам работать в конце 80-х годов Ольга Макарова, хорошая трудолюбивая девушка из простой семьи, выпускница ВМК МГУ, факультета вычислительной математики и кибернетики, если полностью. Про неё с гарантией могу сказать, что была она чистый компьютерный гений, круглая отличница и умница, которую надобно было на руках носить, держаться за неё крепко-крепко как за особо ценный кадр. Такие кадры на дороге не валяются… Вадим Александрович обрадовался несказанно: наконец-то, подумал, наверное, будет нашей Светке Солодовой замена в случае чего; всё-таки старая уже баба-то. И сразу же прикрепил Ольгу к ней: бери и учи, мол, Свет, и радуйся, что пришла тебе, программистке заслуженной, ветерану, смена… Но радости не получилось, ни у кого. Покрутилась-покрутилась Ольга со Светланою Алексеевной с полгодика, в работу её быстро вникла - и поняла, что работа-то у той пустяшная и достаточно элементарная, что с нею она и одна справится, без Светланы Алексеевны. О чём однажды и заявила Вадиму в приватной честной беседе: чему, дескать, может её полуграмотная Солодова научить после того, как её уже профессора МГУ обучили?! Всё, что знает её наставница, она, мол, ещё на первых курсах узнала. Давайте, сажайте меня одну, сказала под конец, и я вам, дескать, всё как надо и сделаю, сделаю лучше даже, качественнее того. А если буду, мол, всю жизнь за чужою спиной сидеть и в носу ковыряться - толку от меня не дождётесь. Что было абсолютно правильно с её стороны…
- Этот их разговор кто-то ещё услыхал, из наших отдельских доброжелателей. И весь его в красках Светлане Алексеевне и передал: что не считает тебя, дескать, Свет, сопливая Макарова за человека и специалиста; говорит, что ей нечему у тебя поучиться, что мешаешь-де только ей, вредишь, под ногами, старая кляча, путаешься и всё такое. А та, хотя и хорошая была баба, патриотка до мозга костей, труженица великая, да и в целом покладистая и доброжелательная с молодыми, - но, заслышав такое, взбеленилась ужасно. Взяла и выгнала Ольгу с АЦК на другой же день и перестала с нею общаться и замечать, здороваться даже. А Вадиму заявила грозно: мол, чтобы больше эту “подлую змеюку-Макарову” к ней не приставлял: учить-де её она, ведущий инженер Солодова, не желает. И видеть - тоже… Проболталась у нас Ольга без дела три года, и без перспективы, главное, - и уволилась потом, ушла в другое место счастья искать. А Светлана Алексеевна продолжила дальше спокойно сидеть и работать, уже одна: ей помощники с той поры категорически не нужны были…

81

- И другой на моей памяти гений к нам в сектор однажды дуриком, можно сказать, попал, Игорь Уткин, закончивший физический факультет МГУ и живший поблизости от нашего института. Что и стало главной причиной его к нам прихода, трудоустройства - отсутствие долгой к месту работы езды. Ну и наши “космические заработки”, разумеется. Так вот, Огородников в него влюбился с первого дня как в девочку прямо, не отходил от него ни на шаг. Задачи какие-то с ним всё сидел и решал очень умные и для нас, простых инженеров, недоступные, писал статьи проблемные в космические журналы, изобретения оформлял - в очередной раз увидел, старик, в его лице будущего своего приемника и последователя, “профессионального наследника” так сказать, продолжателя Дела. Игорь ответил Вадиму взаимностью: с жаром принялся за работу, честно пахал три года на пару с начальником, вызывая всеобщую тайную зависть к себе, входил в курс проблем и задач, в тематику не только нашего отдела, но и института. И многое здесь преуспел и понял. Парень страшно талантливый был, духовитый и башковитый!.. Потому-то по окончании положенных на отработку трёх лет, зная свои способности и возможности, и попросил у Огородникова должность младшего научного сотрудника и солидную прибавку к окладу. Ему не хотелось, было элементарно совестно получать вдвое меньше наших глупых, никчёмных, необразованных и бездарных баб, ничего не знающих и не умеющих.
- Вадим было рыпнулся Игорьку оклад увеличить и учёную должность дать. Он-то мужиком был не жадным, не мелочным, всё правильно понимал. Тем более, что Игорёк в аспирантуру поступать собирался, диссертацию потом писать, становиться учёным-физиком. Должность мэнээса поэтому была для него и оправданной, и заслуженной, и справедливой… Да только куда там! На него, на Вадима, помнится, все у нас за то внеплановое повышение как на врага ополчились - и молодые, и старые. Особенно взбеленился и ополчился гнусный и подлый Кирилл - “уздечка огородниковская” с первого дня, этакий невидимый стальной “намордник” или “вертухай” недремлющий! Он-то, старый заслуженный интриган, всех тогда и взбаламутил, и на “товарища” своего исподтишка натравил: не позволил ничего в своём секторе поменять, грудью против повышения встал, сорвав план Вадима.
- Кирилла, Витёк, понять было можно, если уж строго про его поведение начать рассуждать, с холодною головою. Он по-молодости нашёл себе “ишака” на работе, взобрался к нему на спину и лихо поехал на нём в светлое советское будущее, свесив ножки. И все его думки с тех пор только и исключительно об одном были: как можно дольше удержаться верхом на Вадимовском хребте, не позволить тому взбунтоваться однажды и себя сбросить… Но для этого ему требовалось Вадима оберегать всеми правдами и неправдами от постороннего влияния и помощи, не подпускать к нему умных, грамотных и волевых парней, с кем бы Огородников со временем мог сблизиться и сдружиться, компанию оппозиционную организовать, а то и вовсе революционную - со всеми вытекающими последствиями и перспективами, безрадостными для сугубого дармоеда и паразита-Кирилла… Так что логика-то у Радимова имелась - железная и беспроигрышная. Пока Вадим был один, Кирилл с ним без труда справлялся, имел над ним полную власть. Но появись у Вадима друг, или хотя бы товарищ, сподвижник, соратник, единомышленник на работе, - с ними двоими было б уже не справиться, в бараний рог не скрутить. Потому что два человека - это уже “банда” целая, это большая сила, с которой тяжело бороться. Это - общеизвестно. Недаром ведь у нас по Москве с началом перестройки принялись по улицам разные сектанты ходить, дурачков-простачков отлавливать и объегоривать, без штанов оставлять и квартир, без средств существования. И именно парами все они ходят - заметь себе, Вить. Наверное, не случайно это.
- Вот наш ушлый и прозорливый Кирюха от Огородникова всех любимчиков “финансовой палкой” и отгонял; и в этом его единодушно “старики” поддерживали. И у них в нашем секторе своя правда жизни имелась и своя философия, как и достаточно ясная и чётко-выраженная позиция, которая вслух не озвучивалась, разумеется, но соблюдалась строго и неукоснительно: «мы себе, дескать, тёплое и денежное место нашли - и славненько! И никому его отдавать не собираемся. На кой ляд, действительно?! С чего?! А молодые и борзые путь сидят и ждут, когда доходное место и для них найдётся. А не хотят ждать - пусть уматывают и вьют себе свои гнёздышки на стороне, на наши не зарятся. Не позволим им этого и не отдадим. Пусть так знают…»

82

- Ну а теперь, если к Уткину Игорьку опять вернуться, - то с ним тогда всё случилось так, с его внеплановым повышением в должности и статусе. Сначала наш хитрожопый Кирилл один попробовал было Вадима Александровича уговорить, по-тихому и по-хорошему. «Мне революций не надо, пойми! - твёрдо и веско сказал он ему в кабинете у Скворцова. - От них, от революций этих, только одна головная боль и проблемы такие, что устанешь потом разгребать и расхлёбывать, яйца собственные вытирать, менять штаны и рубахи… Ты вот Уткину, любимчику своему ненаглядному, повысишь оклад на сорок рублей, должность новую дашь - мелочёвка вроде бы. Но этим же самым ты озлобишь всех, разворошишь наш с тобой муравейник, который десятилетиями собирался. Гвалт этим необдуманным повышением в секторе страшенный поднимешь, что и за год потом не уляжется. Всех против себя настроишь, врагами вечными сделаешь, всех! - точно тебе говорю! И что потом станешь делать с людьми, с коллективом?… Этот Уткин всё равно ведь рано или поздно от нас уйдёт, сколько ему ни плати, ни гладь по головке: грамотная перспективная молодежь у нас не задерживается, сам, поди, знаешь. А с нашими старыми проверенными кадрами нам ещё с тобой долго предстоит бок о бок трудиться, космос советский на согбенных плечах держать: им-то идти некуда, старикам нашим, поздно уже. И если испортишь с ними отношения - то как потом их работать заставишь: на АЦК ежедневно ходить, на Стенд? да на тот же Байконур ездить? Будут сидеть на рабочем месте и откровенно дурака валять, саботировать твои приказы. Попробуй, заставь их силком что-либо делать: те же программы писать, уравнения. Не заставишь, точно тебе говорю. Умственная работа - это тебе не гайки на станке точить: её не проверишь и за неисполнение не накажешь, подмену быстренько не найдёшь. Подумай об этом и не горячись, не пори горячку из-за своего любимца!»
- Вадим тогда начал было что-то в ответ доказывать: что с такою политикой, дескать, уравниловкой общей, тупой, плодившей и культивировавшей одних разгильдяев и саботажников, они вообще без талантливой молодёжи останутся, без будущего, что некому будет в итоге Дело передавать, - но всё напрасно: Кирилл стаял на своём. Не позволю-де сектор свой разрушать, коллектив сложившийся - и всё тут! А под конец и вовсе всех стариков на Огородникова натравил, особенно - двух горластых евреек из своей комнаты: Герту и Гальку. И те его быстренько привели в чувства, мозги ему на место вправили. «Ты чего, - принялись обе дружно на ухо ему с самого утра орать, плотно второго начальника окружив, как свора шавок голодных, - совсем уже на старости лет ох…рел, рехнулся, да?! Старый седой м…дак! Маразматик хренов! Оклад он, видите ли, внепланово решил повысить своему любимчику, мэнээсом его, щенка желторотого, сделать всего-то через три года работы. Чтобы он тут ходил после этого, выпендривался, и на нас на всех свысока смотрел, искоса и презрительно… Ему повысишь - а с нами как?! Мы что, не люди, мы не работаем, да?! Тогда давай повышай и нас вместе с ним. Чего не повышаешь-то?!... За дур нас считаешь, да?! за пустышек безмозглых, за трутней?! Не любишь, не ценишь?! Тогда сам давай и паши вместе со своим Игорьком разлюбезным, пожалуйста. А мы посидим и посмотрим. И на вас, дурачков, порадуемся - как это у вас, у двоих-то, получится»… Длилась такая их психологическая осада-обработка строптивца в течение нескольких дней, после которой тому жить уже не хотелось, не то что работать. Силы его сопротивляться заканчивались…
 
- Понятно, что бедный Вадим Александрович после подобной встряски и взбучки ходил как шальной по отделу, безжизненный, бледный как тень, шатающийся из стороны в сторону как после инсульта. В итоге, морально сломанный, он сдавался и уступал, переставал за любимца бороться, за его новое звание и оклад. Он чувствовал, что лучше уж ему с одним любимцем-Уткиным испортить отношения, чем со всем трудовым коллективом, выгоднее молодого парня на три буквы послать, выгоднее и здоровее. Что он, в итоге, и делал - любимца своего “посылал”. Виновато говорил тому, краснея: «извини, мол, парень, но что-то с окладом твоим ничего у меня не выходит, не получается. Извини»…
И Игорь Уткин, обидевшийся, ушёл от нас, сразу же после этого и уволился. И наш институт потерял очередного хорошего специалиста…

83

- Это я тебе, Вить, только самые яркие примеры привёл, случившиеся на моей памяти, рассказал про выпускников МГУ, что случайно или по-дурости к нам залетали, - горько усмехнулся Валерка, переводя дух. - Но ведь приходили к нам и другие хорошие парни и девушки по окончании вузов, попроще и поскромней. И они с первого дня буквально рвались в бой и по-настоящему жаждали работать, грезили о больших делах, о дальних космических экспедициях, о которых они ещё со школьной скамьи мечтали. Но и их молодая судьба, увы, становилась в итоге печальной: им, затравленным и оплёванным, множество шишек набившим, множество синяков, приходилось через три года собирать вещи и уходить из НИИ, ставить крест на детских мечтах, а часто - и на профессии… Ибо все они сразу же попадали под двойной психологический гнёт - со стороны “стариков”, перво-наперво, справедливо видевших в них врагов-конкурентов и давивших и травивших их всеми способами и средствами, и со стороны одногодков-бездельников, таких, как Венька Постнов, который одним только праздным видом своим разлагал и развращал молодёжь ужасно, от работы, от праведной жизни отваживал. Я уж не говорю про его ежедневную подлую пропаганду, когда он с ухмылкой нас, своих молодых товарищей и сослуживцев, “напутствовал-просвещал”, а по сути честных и достойных работников в каждом из нас убивал целенаправленно и злонамеренно. «Да на хрена нам в этой гнилой конторе работать-то за копейки, пацаны, время и силы на этот сраный советский космос тратить? - внушал он нам раз от разу, когда уставал на рабочем месте книги художественные читать и дурака валять беспробудно. - Кому он этот космос нужен-то, прикиньте, кому интересен и выгоден? Разве что нашим пердунам-королёвцам, что корни повсюду пустили как сорняки… Их-то понять можно, конечно: они деньги лопатой гребут, захватив все блатные должности, и в ус не дуют. Хорошо устроились, молодцы! Нашли себе кормушку сытную - и рады!… Вот пусть тогда одни и пашут, коли так. Без нас. А мы посидим и посмотрим пока, чем у них дело кончится. Я, во всяком случае, бесплатным рабом у них быть не собираюсь. Пусть даже и не мечтают, и не ждут, хитрецы плешивые и седовласые»… Такие подлые проповеди, поверь, действовали на молодую психику отрезвляюще - и запала творческого не добавляли…

- Словом, тяжело было нам, молодым парням и девчатам, Витёк, в нашем институте работать, невозможно правды добиться… Да и тому же Огородникову с нами, активными и работящими молодыми специалистами, чего-то всё время требующими от него, некий порядок пытающимися навести, восстановить чистоту отношений и справедливость, много было мороки, хлопот - если уж совсем откровенно-то. Даже и он, труженик и творец, обычно вздыхал облегчённо, когда кто-то из нас, непоседливых, обижался и уходил, увольнялся с работы. Хотя одному тянуть на своих плечах институт становилось уже не под силу… А достойных помощников рядом, талантливых инженеров-трудяг, самостоятельных и плодовитых, не попок то есть, не попугаев, не лодырей откровенных, практически не оставалось уже к концу 80-х годов - одни прихлебатели-дармоеды крутились подле, одни крикуны-иждивенцы…

84

- Почему такое происходило - понятно, когда начинаешь теперь на досуге в это подробно вникать, во все перипетии и парадоксы жизненные, философский камень искать, начало начал и всё остальное. Сама наша жизнь, Витёк, как там ни обожествляй её и ни поэтизируй, - это смертельная за кусок хлеба борьба, за уютное место под солнцем. И никто тебе хлеба собственного не отдаст, места тёплого не уступит! - какими бы ты расчудесными душевными качествами и способностями ни обладал, и какими бы желаниями самыми светлыми ни руководствовался. И если твои намерения распрекрасные, равно как и выдающиеся творческие способности хоть краешком ущемят кого-то - ты становишься враг у него, тобою обиженного и ущемлённого, самый лютый и ненавистный. Отсюда - и все проблемы и страсти нешуточные в любом трудовом коллективе. И в нашем НИИ - в том числе. Проблемы, с которыми уже с первого рабочего дня сталкивались талантливые и работоспособные парни и девушки, выпускники московских вузом.
- Они, совестливые и трудолюбивые по преимуществу, через какое-то время увольнялись на радость всем старикам. Причём - кто куда, в самые диковинные места и конторы. Кому-то из них везло, и такие везунчики, найдя себе молодой научно-исследовательский коллектив, оставались в специальности, в инженерии то есть. А были и такие, кто из специальности уходил - насовсем, навечно. Девчонки шли работать учителями в школы, операторами в сберкассу, бухгалтерами на худой конец; а пареньки работали таксистами, участковыми и операми в милиции, даже и грузчиками в магазине. И такое бывало, не вру… Одного такого парня из соседнего отдела я однажды в 130 автобусе встретил: тот проездные билеты там проверял, работал контролёром на линии. Я увидел его, радостно поприветствовал, вышел с ним из автобуса покурить, про жизнь расспросил, про настроение. «Отличное настроение, - бодро и искренне, помнится, он мне отвечал, сигаретой сладко дымя. - Работаю, дело нужное делаю, “зайцев” отлавливаю наподобие деда Мазая, только двуногих. На свежем воздухе постоянно, сам себе голова, сам себе начальник. Воля!... Работа у меня не пыльная и денежная, как говорится. Сколько безбилетников поймаю - столько и получу. Всё честно, всё справедливо… В общем, сам себя уважаю и деньги получаю не зря, за дело нужное получаю. А это главное… Не то что в нашем институте когда-то, где я с бабами вместе несколько лет как педераст последний сидел, сутками сплетничал с ними, годами штаны протирал, переливал из пустого в порожнее с умным видом - инженера из себя всё корчил, учёного раздолбая. Тошно теперь вспоминать ту юношескую клоунаду свою, потраченное впустую время… Не поверишь, Валер, - сказал он мне напоследок, когда мы с ним стали прощаться и руки друг другу страстно и крепко жать, - но мне там у вас так тяжко, помнится, все три года было - словно в тюрьме. Одиноко, тоскливо и муторно. Потому что смысла не чувствовал в жизни, своей нужности и полезности. Со стариками дебильными и старухами из-за никчёмной работы брехать и сутяжничать беспрерывно, на вычислительные машины от скуки бегать и пустые программы гонять, бумагу переводить дорогущую, финскую, на которой бы, по-хорошему-то, столько книжек достойных можно б было издать, напечатать и продать людям, - разве ж это то, скажи прямо, ради чего на белом свете стоит жить?!»…

85

- Итак, талантливые ребята увольнялись от нас - все до единого, без исключений, - не выдерживая тягостной атмосферы и того беспросветного бардака, которые в последние советские годы царили в нашей “конторе”. Оставалась же одна “гниль” на работе, одна “плесень” сплошная, “человеческие отходы”, “дерьмо”, если совсем уж грубо и откровенно, - такие как Партос, как Постнов, как Усманов, которые превращали наше славное некогда предприятие в интеллектуальную выгребную яму - этакий вонючий и мерзкий “Клондайк” для двуногих зюзей и опарышей. Ну и куда такое годилось, такая дьявольская алхимия?!... 
- Когда молодые и борзые уходили куда глаза глядят, воодушевлённые старики, убрав конкурентов, готовы были петь и плясать, кипятком писать на радостях: пекли пироги по такому случаю, устраивали банкеты. После чего всё в секторе у нас успокаивалось, возвращалось в привычное русло - без скандалов жизнь начинала течь, без склок и интриг, нервотрёпки. Огородников сидел и пахал безропотно и безотказно в третьей комнате, по обыкновению низко склонившись над своим столом, заваленным книгами и бумагами. А довольные бабы как курицы сидели вокруг него, нахохлившись, и сибаритствовали - красили ногти и губы часами, книги запоем читали, брали отгулы непонятно за что. Чтобы куда-нибудь умотать в рабочее время - на очередную “модную” выставку какую-нибудь, тусовку - отдохнуть там от “тяжкой” работы. Ждали, короче, когда он им всё приготовит, что нужно, сам это всё “разжуёт” и каждой ещё и “в ротик положит”. А они приготовленное “проглотят” - и облизнутся от удовольствия, и замурлычут...

86

- А в 90-е годы и молодых паразитов у нас почти уже не осталось, чтобы тоску-печаль скрасить. Лишённые “шоковой терапией” Гайдара в начале 1992-го года халявных заработков своих и будущего, оставшись на бобах по сути, они тут же и разбежались в разные стороны как тараканы, или крысы с тонущего корабля! Венька Постнов, например, какую-то палатку открыл у Киевского вокзала, стал сигаретами и жвачкой там торговать. И балдеть от этого, рассказывать-хвалиться при встречах, как ему это всё дюже сильно нравится, как он денежки в мешки из-под сахара собирает и в банки коммерческие относит чуть ли не каждый день, на свой личный валютный счёт там складывает. Хорошо! Нашёл себя, короче, в торговле мужик, будто для неё и родился. И про книжки сразу забыл - на помойку их выбросил, забыл про выставки и музеи. И слава Богу, как говорится, удачи ему. Потому что уж лучше в палатке сидеть торговать, чем в институте годами бездельничать и прохлаждаться, и деньги за то получать от нашего бестолкового государства… А “старики” институтские после “шоковой терапии” остались совсем одни, в полной тоске и растерянности: им-то, ленивцам хроническим и упырям, бежать было просто некуда… Да и не хотелось им некуда бежать, если начистоту: их старые толстые ляжки и задницы были давно уже не для беготни, не для работы; они, как Обломовы, приросли к “койке”.
- Особенно поражался я в эти годы внешнему виду и поменявшейся психологии своих пожилых сослуживцев-инженеров, которых помнил всегда этакими чванливыми и высокомерными индюками, хорошо и дорого разодетыми, не терпящими инакомыслия никогда и никаких возражений, на людей как на вошь смотрящих… А тут, гляжу и удивляюсь, не верю своим глазам: от прежнего смердящего высокомерия их не осталось ни памяти, ни следа; как и от их некогда сальных рож, дорогих обувок и одеяний. Скромными все стали сразу же, суки, пришибленными, достаточно обходительными и простыми, похожими на работяг, что по цехам у нас ещё отирались. Не верилось даже, что такое в принципе могло с ними со всеми произойти, никак не верилось!
- И уже за одно это только надо было бы в ножки поклониться Гайдару с Чубайсом - за то доброе и крайне важное и нужное дело, что они оба сделали! Таких вот “мастодонтов” забронзовевших встряхнули и напугали до смерти, заставили поскромнее себя вести, о смысле жизни задуматься и о смерти, о Боге, в конце концов. Это всё дорогого стоило, ей-ей!...

87

- Это ты что же, один что ли остался в вашем отделе из молодых? Ну-у-у, после “шоковой терапии” гайдаровской, я имею ввиду? - внимательно выслушав всё, спросил я притихшего было Валерку, очередную сигарету прикуривавшего. - Ты же мне говорил вначале, что уволился из института два года назад, летом 95-го. Целых три года значит ты со “стариками” тосковал сидел, ждал “у моря погоды”, да?
- Да, сидел и ждал. А куда было деваться-то? - устало затряс головою напарник, болезненно сморщившись. - Я же из простой семьи, Витёк. У меня “мохнатой лапы” и связей на стороне никогда не было, и идти мне, соответственно, было некуда: я тебе уже докладывал об том. Я и в бывший-то мой институт случайно попал - через соседа нашего, Петрушина Виктора Владиленовича, низкий ему поклон и тысячу благодарностей за это. Но больше у меня таких крутых соседей не было на примете, увы… Так что оставалось сидеть и не чирикать, не дёргаться никуда, не рыпаться, а только с тоскою глядеть в окно, обречённо смолить сигареты в курилке и ждать удобного случая, чтобы уволиться, свой смертельно-надоевший гадюшник ко всем чертям послать. Что я с удовольствием в итоге и сделал летом 1995 года, с Божьей помощью... А до этого терпеть и ждать приходилось. Да, правильно. Потому что в торговлю идти я категорически не хотел, куда вся молодёжь в 92-м году устремилась: мне торговля всегда противна была, основанная на обмане, на лицемерии, на преступной лихве. Ну её в задницу! А заводы и институты московские все сразу же встали как по команде. Зарплату там вроде бы платили ещё - но самую мизерную и смехотворную. И переходить туда, “менять шило на мыло” не имело смысла… Мои родители на заводе Хруничева, представляешь, копейки начали получать, да и то не вовремя, с опозданиями. Это после недавних-то “космических заработков”. И везде так было, повсюду, куда ни пойди. Чего я тебе рассказываю-то: сам про то время знаешь не хуже меня, которое ещё не кончилось и не скоро кончится…
 
- У меня, правда, брат единокровный был, и есть до сих пор, слава Богу, - Колька, старший сын моего отца. Отец-то мой два раза был женат: моя матушка у него - вторая. От первого брака у него родился сын Колька, который, когда подрос, московский автодорожный институт закончил, МАДИ сокращённо, и устроился после этого в какой-то правительственный гараж работать мастером по ремонту. К нам частенько домой приезжал: у него с нашей семьёй и с отцом были нормальные всегда отношения… Так вот он тоже уволился с государственной службы из-за всеобщего хаоса и бардака, решил в 93-м году дело своё начать, открыть в Москве автосервис. Говорил, что когда раскрутится, меня сразу же к себе возьмёт, помощником или же заместителем… Летом 95-го я к нему и ушёл с удовольствием, наконец-то уволившись из НИИ. А до этого с грустью весточки от него ежемесячно ждал и в грёбаном институте своём вынужденно болтался, на “стариков” с тоскою смотрел, которые мне за два года обрыдли, как черти надоели все…

88

- Знаешь, Вить, когда молодые ребята ещё работали и сидели во второй комнате густо, мне как-то легче было трудиться и жить: они меня отвлекали и развлекали, этакой “марлею” от “стариков” отгораживали, которые ввиду этого были мало заметны, и мало раздражали меня. Но когда пареньки ушли, и защитная “марля” спала - навалилась такая тоска от той ужасающей обстановки, в которую я погрузился, что хоть, право-слово, бери и вешайся; или из окна прыгай. Чтобы никого не видеть и не слышать у нас, не знать… Особенно сильно меня два наших м…дака раздражали - Кирилл и Равиль. Самые мерзкие и подлые существа в нашем секторе, самые хитрые и лицемерные, которых я ежедневно стал лицезреть по нескольку часов кряду - без продыха, которых доподлинно, до мельчайших деталей и чёрточек изучил помимо собственной воли, всю их гнилую и гнусную душу высмотрел. И поперхнулся от этого знания, честное слово, в ужас пришёл. Что было, то было…

- Впрочем, если уж строго и точно начать говорить, то Кирилла я невзлюбил сразу же, с первых рабочих недель, или месяцев - точнее. Хотя никогда с ним впрямую не сталкивался, не ссорился и не конфликтовал. И вдруг такое! Отчего, казалось бы?!... Чувствовало сердечко-то, что мужик гнилой, мужик подлый, себе на уме; что когда-нибудь схлестнёмся мы с ним на узкой стёжке-дорожке и в пух и прах разругаемся. И, знаешь, так оно всё и случилось, и те мои предчувствия первые, неосознанные, оправдались полностью… Предчувствия, они ведь опытом подтверждаются или опровергаются, знаниями и жизнью - это нормально, это бывает у всех. Вот и с Радимовым было так же - в отрицательную сторону, увы. Ибо чем больше я за ним наблюдал и дольше рядом с ним находился - тем сильнее он мне не нравился, раздражал, одно лишь презрение вызывал вперемешку с досадою и дурнотою…
- Представляешь, Вить, ходил по отделу, помнится, этот лысый хитрюга и всем всегда улыбался, чуть ли ни в ножки кланялся как японец или китаец тот же - гуманиста из себя корчил, сучара, демократа и либерала. А когда ему что-то не нравилось, или кто-то не нравился, он на того Вадима неизменно натравливал: «иди, мол, разберись, накрути ему хвоста, - шептал Огородникову на ухо исподтишка. - Ты, мол, у нас мужик авторитетный, учёный, он тебя послушает».
- Глуповатый и простоватый Вадим, поддавшись напутствию и наущению, шёл и ругался со всеми подряд действительно, мотал себе нервы, врагов наживал без счёта. А хитрожопый Кирилл в это время рядом стоял и посмеивался умилённо, рожицы постные строил; будто бы всем видом своим говорил: ты уж извини, парень, и не обижайся на Вадима Александровича сильно; он, мол, у нас такой - горячий и резкий, и через чур раздражительный. Я, мол, с ним борюсь, борюсь столько-то лет. Но куда там! - разве ж его, неотёсанного и невоспитанного, переделаешь… Словом, интриган и лицемер был ужасный, каких ещё поискать! Я таких отродясь не видел…

89

- А ещё мне очень не нравилось, что этот наш “филантроп-миротворец” так называемый, который на людях вечно корчил из себя демократа и паиньку, и шибко культурного дядьку, коренного москвича в нескольких поколениях, - что он, паскудина, мог такое за глаза о любом человеке сказать: не приведи Господи объекту радимовской критики это услышать! Несдержанный и ядовитый был на язык, гадкий. Я сам был несколько раз тем его заглазным характеристикам свидетель и, скажу тебе откровенно, очень переживал и тревожился после этого не один раз, что и про меня самого Радимов такое же за глаза говорил, наверное, - злое, несправедливое и нелицеприятное. С него станется!
- Я его не любил никогда, повторю, не верил ему, презирал. Видел, что он из тех, «кто мягко стелет, да спать потом жёстко бывает». И он мне платил взаимностью. Что было, то было: из песни слов не выкинешь - зачем? Я тебе, Вить, напоследок чистую правду рассказываю, можно сказать - исповедуюсь перед тобой как в Церкви перед попом-батюшкой. Чтобы вы там в провинции про нас, москвичей, плохо не думали, не считали нас зазнайками и снобами… Поэтому и говорю тебе честно и искренне, что не терпели мы с Кириллом друг друга, мало общались. По этой причине я даже и внешне подобострастного уважения ему не выказывал никогда; а в коридоре частенько стороной его обходил, не останавливаясь...
- Может, я тоже хорош “гусь”: гонористым и норовистым был, и к старикам непочтительным. Не знаю, может и так. Но только как можно было любить и уважать человека, за что? - скажи мне, Вить, рассуди вот по-честному и по-справедливому, - если он, этот человек так называемый, работая всю жизнь начальником, не подписал ни одной бумажки, ни одного документа пустяшного не завизировал у нас, перестраховщик хренов! - принципиально! Потому что боялся ответственности, и всё задницу свою прикрывал, голову по-страусиному в песок прятал. Чтобы в случае чего он, паскудина, в стороне оказался, а вместо него его “друг сердечный” Вадим расплачивался бы и отдувался перед руководством... У него ведь даже законные отгулы идти и просить нам, молодым парням и девчатам, было что нож острый. Он тебе не отказывает, гнидос, но и не отпускает. Стоит, кряхтит, сопит и канючит, лысый затылок чешет и про работу спрашивает: вот, мол, уйдёшь в отгулы, а если ты вдруг в отделе понадобишься - что тогда? Нет, мне надо, мол, посоветоваться и подумать, а уж потом и решить, ближе к вечеру. Давай-де разговор отложим: мне некогда сейчас, потом приходи. Представляешь, какая была хитрющая и скользкая гадина! Ни за что не хотел на себя ответственность за кого-то брать, ни за что!... Поэтому-то мы, молодые, старались к нему и не ходить, не обращаться с просьбами. Когда было надо уйти погулять, шли прямиком к Вадиму… Тот отпускал, не думая, не спрашивая ни о чём. Надо, мол, значит надо. Дело понятное и законное - идите, гуляйте, парни. Счастливого отдыха вам, удачи…

90

- Мне Кирилл Павлович во всей своей “красоте” открылся в 94-ом году, за год до моего увольнения. У нас в это время на предприятии был уже полный бардак, все гуляли напропалую из-за отсутствия работы. Но бумаги всё равно писали по старой привычке. Кто хотел на несколько дней уйти погулять, писали записку начальнику, что прошу-де предоставить мне за свой счёт несколько выходных дней по семейным причинам. И потом спокойно гуляли. А начальники эту бумагу клали под сукно, как в таких случаях говорят, и рвали и бросали в корзину потом, когда человек возвращался целым и невредимым. Это была у нас обычная практика в 90-е годы: все так делали… Вот и я, святая душа, также захотел поступить, в деревню с матерью съездить в рабочее время. Написал заявление на три внеплановых выходных дня, пошёл с этой бумагой к Огородникову. А его в тот день на работе не оказалось, как на грех: где-то он в другом месте был - в командировке, кажется. И пришлось мне к Кириллу идти на поклон, у него бумагу подписывать… Он не стал ничего говорить, взял моё заявление, прочитал внимательно, вдумчиво даже и сказал под конец, что он согласен, и я могу быть свободным. Я обрадовался, помнится, удивился даже, что с Кириллом на этот раз всё вышло без объяснений и проблем, и какое-то время меня в институте не было. А когда, отгуляв, пришёл на работу, - то первую, кого в коридоре встретил, была Любка Савельева, секретарша Скворцова. Она остановила меня, отвела в сторону и шёпотом сказала на ухо: «Представляешь, - сказала, - Валер, Кирилл Павлович-то ко мне пришёл после твоего отъезда, отдал мне твоё заявление и приказал, чтобы я его оформила как положено, вычла у тебе в табеле три рабочих дня из графика. Так что, извини уж, но зарплату ты меньше положенного за этот месяц получишь, знай и помни об этом. Как и о том, что я-то в этом не виновата, Валер. Это всё ваш Кирилл подличает, перестраховщик хренов. Честное слово!»… И я ей поверил…

- Зато сам, плешивый урод, через месяц где-то после той подлой истории, когда весной 94-го с ним что-то такое произошло, сам целый год за государственный счёт гулял - без заявлений каких-либо, без приказов - в наглую.
- Как это? - не понял я. - Что, на год в отгулы ушёл что ли?
- Можно сказать и так, - оскалил зубы Валерка. - Он у нас ещё тот клоун был, “заслуженный” и “народный” одновременно. Олегу Попову в сравнение с ним ловить нечего было бы, тому же Юрию Никулину. Они - щенки перед ушлым Радимовым, дети малые, несмышлёные со своими репризами… Он тогда пришёл на работу в конце апреля 94-го, разделся, направился по привычке к Марку Павловичу в кабинет покурить - и упал там на пол без чувств. Хрен его знает, что с ним такое случилось. Скорее всего, гипертонический криз - дело для стариков обычное. Ему тогда, как-никак, 60 уже было. А он всё на работу мотался, незаменимый наш хлопотун, вместо того, чтобы дома на печке сидеть и семечки с бабкой на пару лускать... Упал, короче, всех перепугал, всех всполошил и встревожил. Мы вызвали «Скорую» на работу, отвезли его в больницу, где он месяц целый лежал, до конца мая. Жена его слух распустила через Куклёнкову, что у него якобы обширный инфаркт, и дело плохо: надо, мол, долго лечиться, восстанавливать потерянное здоровье. Брехала, наверное, туману на нас напускала, мутила воду, старушка, чтобы потом рыбку в мутной воде ловить. Она у него врач была по профессии. Дантист, правда, - но всё равно. Нужной информацией обладала баба, связи во врачебном мире имела - дело это нормальное и естественное. Ну и оформила ему вторую группу инвалидности сразу же по своим каналам. Но, как нам потом сам Кирилл говорил, рабочую-де, трудовую. Как это так - инвалид второй группы, сердечник, - но может работать? Нам это непонятно было! Совсем! Да и чудно как-то!...
 
- Ну да Бог с ней, с этой его левой группой: получил и получил. Не в этом дело. Потому что дальше-то началось самое интересное. После больницы направился Кирилл в санаторий какой-то в Московской области и ещё месяц там отлёживался-отдыхал, здоровья и сил набирался. Из санатория вернулся в июне, позвонил Вадиму и сказал томным голосом, что отдохнул-де неплохо, да, но на работу не хочет пока выходить: надо, мол, ещё полежать дома и подлечиться. «Ты как, - лукаво спросил Вадима, - не против? Справишься там один, без меня-то?» «Да конечно справлюсь, конечно. Об чём разговор, - ответил простодушный Огородников. - Отлёживайся, отдыхай и за работу не волнуйся. Мы тут потрудимся пока без тебя. Тем более, что и работы-то никакой пока нету».
- После разговора с Вадимом Кирилл ещё месяц дома провёл, потом ещё и ещё. Видит: всё тихо, спокойно; с ножом к горлу никто не пристаёт, не требует от него кардинальных поступков, с академическим отпуском связанных, с отказом от зарплат. Он и обрадовался. И таким вот подлым Макаром дотянул аж до Нового года, гад! Не слабо, да?! Всё звонил и кряхтел по телефону, плакался, на здоровье Скворцову и Огородникову неизменно жаловался, уверял, что надо-де ему сердечко его драгоценное поберечь и как следует подлечить ещё - не перенапрягаться без нужды, не тревожиться; что совсем оно у него, якобы, плохенькое и никудышное. И всё то время, пока он лечился в больнице и в санатории, и потом дома сидел и на даче, он регулярно получал зарплату у нас и премии: хватало ведь наглости так поступать! И никаких заявлений никогда не писал, даже и не помышлял об этом: от Любки Савельевой мы про это отлично знали, с гарантией что называется.
- Танька Куклёнкова, преданная жучка его, ему регулярно деньги прямо на квартиру возила: это и была тогда главная её работа, - новости ему про нас и нам про него приезжала рассказывала. Уверяла всех, что после Нового года Кирилл Павлович придёт и напишет-де заявление на расчёт, что жена его сердобольная ему дальше-де не позволит работать, с таким-то слабеньким сердцем.
- Я когда слушал подобный бред, всегда ухмылялся зло и думал, уверен был процентов на 90, что хитрая бестия Кирилл всех нас за нос водит, что никакого инфаркта у него на самом-то деле нет, и после Нового года он непременно вернётся и будет работать как миленький. Что даже и из начальников не уйдёт, не уступит доходное место тому же Валерке Прошкину по причине своей скаредности…

91

- И так оно всё и случилось, Вить, как я и предполагал. После Нового года Кирилл как ни в чём не бывало вышел на работу: круглый пришёл, румяный, крепкий и гладкий как огурец, и принялся опять с одуревшей от скуки Татьяною псевдонаучный “порожняк гонять”, решать свою нескончаемую задачу. Я понял тогда, окончательно убедился, что никакого инфаркта у него и в помине не было, что он артист и ничтожество, что из своего прошлогоднего обморока выжил по-максимуму: и справку об инвалидности получил, и целый год, считай, просто так задвинул. Поди, плохо…
 
- Мне так мерзко стало от этого всего, так тошно на душе и на сердце - не передать! С какими же гнидами хитрожопыми, подлыми, подумалось, мне приходится здесь общаться и трудиться бок о бок?! - каких ещё и не в каждом ЖЭКе, поди, найдёшь среди тамошних пьянчужек и забулдыжек, “отбросов общества” так называемых, какими их все считают! А у нас-то - элитарный НИИ, ядрёна мать, космический и оборонный! И люди работают “богоподобные” и как индюки важные, если со стороны на них на всех посмотреть и пять минут пообщаться. А на деле - такое дерьмо скверно-пахнущее и ядовитое, что не приведи Господи рядом остановиться и заговорить про ту же жизнь и погоду! Так провоняешь насквозь после минутной беседы, что век потом не очистишься и не отмоешься!… Сразу же свои три неоплаченные отгула вспомнились, которыми он меня наказал, денежки из моего кармана нагло вытянул. А сам после этого почти целый год гулял за государственный счёт, скотина гнусная и безрогая, восемь месяцев! И посчитал это делом нормальным, заслуженным; посчитал, что он заслужил такое распутство своей “героической” и “неустанной” работой.
- Огородников бы так подло и мерзко ни за что не поступил: если бы захотел отдохнуть даже месяц, здоровье поправить или ещё чего, то обязательно академический отпуск приехал бы и оформил, дармовой то есть, за который ни оклада, ни премий у нас не выплачивали. Поклясться в этом могу за Вадима! всем чем угодно поклясться и поручиться!… А этот - нет. Этот урод недоделанный был из другого теста сляпан - гнилого и особо вонючего…

- После того случая мне с нашим Кириллом до того противно было общаться - не передать! Видеть его не мог, гниду без-совестного, наглого. Когда он после Нового года на работу-то вышел, я, завидев его в коридоре, помнится скривился даже как от зубной боли, поздоровался сухо и холодно - и хотел было мимо пройти, не задерживаться и не точить лясы. Но он, педераст, остановил меня и сделал выговор:
«Чего это, - сказал громко и с вызовом, - проходишь мимо начальника и даже и не поговоришь, не поинтересуешься об моём здоровье?! Я, мол, одной ногой на том свете почти побывал, а тебя что, это совсем не волнует что ли, не трогает?!»
«Преувеличиваете, Кирилл Павлович, лишнего страху на нас напускаете ради жалости к себе, - усмехнувшись натужно, ответил я ему. - С того света не возвращаются».
«То есть ты хочешь сказать, что не веришь мне?! - зло зыркнул на меня Кирилл. - Мне что, умереть надо было бы, да, чтобы ты мне поверил?!»…
Я ничего не ответил и побыстрее ушёл от него - от греха подальше: чтобы гадостей ему не наговорить напоследок. А он после этого затаил на меня злобу лютую, думая, как бы меня за строптивость мою наказать побольней, чтобы я на всю жизнь его, подлеца и хитрюгу, запомнил.
Да только руки коротки оказались. Я через полгода написал заявление на расчёт и уволился из его сектора к лешему. Пусть там теперь Огородникову мозги засерает своими липовыми инфарктами, да Татьяне Куклёнковой. Они-то ему поверят: у них мозгов нет…

92

- Да, “хорошая” у вас там компания подобралась, в этом вашем отделе, знатная, - видя, что напарник устал и хочет передохнуть, сказал я Валерке. - Никогда бы не подумал, что у вас в Москве, да ещё в таких местах умопомрачительных, в космических КБ и НИИ, про которые мы, провинциалы, повторю тебе ещё раз, по телевизору открыв рот всегда фильмы смотрели, - что у вас тут такое дикое непотребство творится в трудовых коллективах в действительности! Прямо-таки и не верится, Валер, честное слово - не верится! Не принимает эти твои рассказы моя голова и душа. Волком выть от них хочется…

Валерка поморщился и ухмыльнулся от моих слов. За очередной сигаретой полез в карман. Закурил, глубоко-глубоко затянулся…
- Я тебя понимаю, Вить, хорошо понимаю, - через минуту, подумав, сказал. - Во всё это поверить и впрямь сложно, когда начинаешь правду рассказывать про мерзость и грязь человеческую, про пороки. Правда-то, она страшна и горька, и нелицеприятна до ужаса, до трясучки. Оптимизма и задора не прибавляет, смысла и радости жизни. Сказки-то слушать лучше, которые нам по телевизору коммунисты последние годы рассказывали и показывали. А мы смотрели на всю эту муть - и только радостно глазами хлопали. А потом и ладошками. И прохлопали всё. И докатились до перестройки.
- Я и сам-то, Витёк, дорогой, рассказываю вот тебе историю своей жизни, и при этом стою и думаю: а было ли со мною всё то, о чём я тебе только что поведал? не страшный ли это сон, приснившийся мне однажды? Ведь если вдуматься - это действительно бред, или умопомешательство натуральное, чтобы в сугубо секретном оборонном столичном НИИ долгое время обитали и до сих пор обитают деятели, от которых совсем нету пользы и толка, ну просто совсем. Только вред один, только одни убытки, только потраты. Я ведь тоже за те 10 лет, что проболтался в нашей конторе, палец об палец не стукнул, фактически, и на копейку не принёс людям и государству пользу - молодой специалист, инженер дипломированный: я с этого и начал, собственно, свой рассказ. Ну и куда такое годилось, куда?! Что за система была у нас в государстве дикая, не пойму? Кто её сотворил и придумал? кто внедрил в производство, вживил в государственное тело страны? какой-такой ушлый и подлый деятель-вредитель?!...

93

- А про Кирилла я тебе всё честно рассказал, поверь. Ни капельки не придумал, ни слова. Его у нас, между прочим, и “старики”-то особо не жаловали: видели, что он - хлыщ и пустозвон, каких мало. И иногда прямо в глаза высказывали ему об этом… Помнится, отмечали мы в 93-м году, в сентябре, юбилей Огородникова: 60 годков ему тогда стукнуло. Он, с нашей помощью, притащил в институт две огромные сумки жратвы, выпивки разной, пива. Молодец, мужик! Угостил нас на славу. Не то что Кирилл, будь он трижды неладен, который на все свои дни рождения и юбилеи, помнится, домашний пирог приносил, который его жена пекла, - пустой абсолютно, дешёвый, невкусный. И самое главное - всегда очень маленький, на двух человек всего. Трём уже было мало. А он таким пирогом весь сектор хотел накормить, в котором, как я уже тебе говорил, в лучшие годы около 25 человек работало. И он такое количество народа своим тощим пирожком кормил. Хватало ведь у мужика совести!…

Но сейчас не об нём, а об Вадиме речь, который так подло не поступал никогда: если уж день рождения - так день рождения. Значит, пей и гуляй весь сектор и весь наш отдел, ешь, пацаны, до отвала.
- Вот и тогда, на 60-летие, он две полные сумки к нам притащил. И мы наелись и напились досыта и допьяна. Тем более, что и молодёжи у нас уже не осталось, которая горазда пить, за которой в питье и жратве не угонишься... И вот, уж я теперь даже и не помню - с чего, но перепившая Светлана Алексеевна на Кирилла буром попёрла. Он и её, видно, чем-то сильно за долгие годы достал. Вот она на него и сорвалась, отвела пьяную душу. Она у нас баба прямая была, решительная, даже и дерзкая где-то: за место своё не сильно боялась. Потому что знала, что некому её заменить, что одна она всё программное обеспечение на себе тащит. Да и по возрасту она была Радимову ровесницей, а может даже и чуть старше: имела право на равных с ним говорить… Вот она на Кирилле и оттянулась по полной на юбилее. Как начала на него прямо за столом при всех орать: да Вы, мол, Кирилл Павлович - мужик непростой, мужик хитрый и подлый; опутали, мол, бедного Вадима, окрутили, прилипли к нему как клещ и кровушку его сосёте; не даёте ему самостоятельно шагу ступить, всё против него интригуете и враждуете! Все беды наши - от Вас, весь бардак! Паразит, дескать, Вы законченный, интриган и паскудина!
- Ну-у-у, короче, сказала лихая баба всё, что про него, козла, думала, что в душе накопилось; и сказала так, что побагровевший Кирилл Павлович из-за стола как пробка из бутылки выскочил - и убежал курить. И больше мы его за столом не видели. Обиделся на Солодову и её слова, гандон старый, расстроился сильно и взъерепенился! И поделом! И не жалко! Мало ему! Побольше надо было бы добавить - для профилактики!... Так что не я один его презирал, Вить, как видишь. И наши “старики” - тоже. Народ-то не проведёшь: народ всё знает, всё видит, всё понимает точно и правильно. И память народная достаточно цепкая, оказывается, выверенная и избирательная. Здесь писатель Шукшин был абсолютно прав. Знатный провидец был Василий Макарович и большой душевед, мир праху его. Как и большая-пребольшая умница…
- А вот про Огородникова я ни от кого плохих слов не слышал ни разу, ни от кого! Говорили, что несдержанный, что взрывной и прямолинейный, да; что плохо разбирается в людях, которых ему с успехом заменяют любимые формулы и теоремы. Поэтому-то, мол, и крутится вокруг него разного рода дрянь, духом и кровью его питается... Но никто на моей памяти не назвал его за глаза прохвостом, бездельником или гнидою, никто не пожелал ему зла! Потому что он гнидою не был, а наоборот - был добрым, работящим и честным, излишне доверчивым даже, через чур!... Ну и чего клеветать-то, небылицы выдумывать непотребные про человека, сказки грязные, пошлые, которым всё равно никто не поверит и не поймёт?!... Вот людишки наши институцкие про него одно хорошее только и говорили всегда! Или просто молчали - из зависти... Однако ж, прилюдно стеснялись его хулить и чернить. Чего не было, того не было...

В этот момент к нам на пост заглянул бригадир - проверить, как мы работаем. Он знал, естественно, что у напарника моего последняя смена была. Вот и пришёл убедиться, что всё в порядке - трезвые мы; что не валяемся в каптёрке накуренной под столом в бесчувственном состоянии, оставив без присмотра ворота.
Мы трезвыми не были, но и пьяными - тоже. Бутылка водки для нас, да с закускою - плёвое дело… Бригадир всё понял правильно и, довольный, покинул нас. Сказал только напоследок Валерке, что утром ему зарплату его отдадут, всю до копеечки, по честному с ним рассчитаются. Чтобы парень не волновался, значит.
Мы поблагодарили его, удалявшегося, направившегося на другие посты, и опять закурили, воздухом свежим одновременно дыша и ворота свои проверяя - работают ли перед утренними заездами, не подведут ли нас, не сломаются... Было тихо вокруг на удивление, тепло и темно. Фонари вокруг ярко горели, освещая нашу въездную площадку золотисто-жёлтым светом. Хорошо было нам возле шлагбаума опущенного стоять, легко и спокойно… У моего напарника и вовсе работа заканчивалась. Совсем. Несколько часов ему, счастливчику, и осталось до “дембеля”. Я ему очень завидовал…

94

Только вот у Валерки-то моего, как я заметил, не было радости на лице после ухода бригадира, не наблюдалось совсем ощущения скорой развязки, праздника. Какой-то он стоял вздрюченный весь и нахохлившийся как потрёпанный воробей. Нервно курил одну за другой, в ночную темноту взглядом колючим уставившись, и о чём-то напряжённо думал…
- Ты чего такой нерадостный-то, Валер? - спросил я его. - Четыре часа тебе всего и осталось - до воли. А ты бледным и кислым выглядишь как протухшие щи. Давай, расслабляйся и веселись, криком кричи, наслаждайся жизнью. Пора уж.
- Да я вот стою и про институт свой бывший всё думаю. И про людей, что там у нас обитали - “трудились”, как они все на полном серьёзе считали, “в поте лица”, науку “двигали”, космос… Я про Кирилла-то тебе рассказал, про его подлости, каверзы и гниль душевную, - и ты мне вроде как не поверил, что такие типы бывают на свете, работают в таких местах… Но ведь у нас ещё и Усманов Равиль отирался уж сколько лет, которого я вообще спокойно вспоминать не могу - сразу же давление поднимается в голове и кулаки сами собой сжимаются и чешутся. Такая это была сволота вонючая и предельно мерзкая, что даже и на расстоянии меня всё ещё достаёт, расстраивает и мучает через память!
- Неужели ж хуже Кирилла? - засмеялся я. - Хуже-то уже вроде и некуда.
- Хуже, - незамедлительно ответил напарник, - во сто крат хуже! Уже потому, хотя бы, что подлюка Кирилл - тот одного Огородникова поработил и “сосал”, кровью его питался; нас же, молодых, не трогал. Этот же сволота именно на молодёжи у нас и специализировался, на молодых и доверчивых лопухах, пользуясь тем, главным образом, что они ему, старику, сдачи дать не могли - постеснялись бы.
- Он что, и тебя объегоривал, что ты так бесишься на него, ядом исходишь?
- Объегоривал, гад. Да ещё как! Я что - рыжий что ли?! или заговорённый?!... Особенно сильно в 90-е годы мне от него доставалось, паскудины, когда молодые ушли, и мы с ним в комнате вдвоём остались, не считая Куклёнковой... Вот когда он на мне отыгрался по полной, единственном объекте атаки, регулярно пользуясь моей добротой, доверчивостью и беззащитностью… Хотя я и старался держать его на дистанции, особенно-то не подпускал к себе, зная его поганую натуру. Да и по возрасту он мне ни с какого бока не подходил: ему же в 90-е годы уже за 50 было. Он отцом мне фактически был: какие между нами могли быть отношения-то и всё остальное?... Но он, гнида, сам ко мне лез и лез каждый день: как репей прицепился, прямо-таки, или же грудничок к сиське. И не спрячешься-то от него никуда, сидючи в одной комнате, не скроешься. Хочешь, не хочешь, бывало, а сиди и терпи эту гадину, смотри на неё, “любуйся”…

95

Услышав подобное, я, естественно, воодушевился и “слёзно” попросил напарника поподробнее рассказать про усмановские подляны с коварствами. Мне, признаюсь, так это всё интересно и любопытно было узнать, напоследок-то, что аж под ложечкой засосало. Да ещё и из Валеркиных жарких уст, который, как я понял уже, был не только честным и совестливым мужиком, но и отменным рассказчиком тоже…

Валерка подумал-подумал, покопался в памяти - и после этого, сквозь зубы, правда, но рассказал пару случаев. Из последних усмановских “подвигов”, что называется, что тот успел совершить.
- Летом 93-го года, - стоял и рассказывал он, окружающую нас темноту лениво разглядывая, разорванную тут и там жёлтыми фонарями, - за несколько месяцев до кровавых событий у Белого дома, помнится, позвал его Венька Исаев, наш последний профорг, на какую-то там шабашку в Московскую область, чего-то построить в каком-то клубе или детском саду. Неважно это. Пообещал ему приличные деньги, главное, на которые Равиль быстро клюнул, к которым вечную слабость имел... Но потом походил-походил, подумал, пораскинул куриным умишком, посоображал, “прикинул х…р к носу” - и понял, что “получится обалденная бородавка”, как у нас во дворе говорят. Понял, если серьёзно, что надо будет ишачить Бог знает сколько времени, жить неизвестно где, а потом ещё и заработанные деньги ждать, которые от ушлого Веньки ещё и хрен-два получишь…
- В общем, через неделю напряжённых раздумий решил он Веньку Исаева послать. Но так, чтобы отношения с ним не испортить и в профком как и раньше продолжать бегать, в котором Равиль прописался и который терять не хотел, не под каким видом… Вот он и подключил к этому подлому делу меня, решил за меня спрятаться, гнида, громоотводом меня сделать, козлом. Он знал, держал в голове, вероятно, что я, будучи студентом, несколько лет в стройотряд ездил, в строительстве кое-что смыслил, опыт имел: я про это тебе рассказывал, Вить, в связи с Гертой Васильевной, которой несколько раз помогал. Вот и Равиль решил на этом сыграть, на моём прошлом опыте, и сделать это всё очень тонко и грамотно. Пришёл на работу как-то, тихонечко так подсел ко мне по всегдашней своей манере маскироваться и прятаться ото всех и начал рассказывать про исаевское предложение: что хочет-де Венька его на шабашку позвать, деньги приличные обещает. И под конец спрашивает вкрадчиво так и нежно, как пионер пионерку: «Как думаешь: ехать, не ехать? Что посоветуешь?» «Не знаю, - отвечаю, - сам решай. Ты чего, маленький что ли?» «Да ты понимаешь, - сразу же начинает этот гнидос скулить передо мной и канючить, - я на стройке-то никогда не работал, не знаю там ничего. А вдруг попаду в чуднушку, в проссак - по незнанию-то. Может, сходишь со мною к Веньке? - просит жалобно, - поможешь?» «А как я тебе помогу? - сидел и дивился я. - Чем?» «Ну-у-у, ты у нас мужик опытный, знающий, толковый. Посидишь радом, послушаешь, что мне Исаев будет плести про свою затею. А потом мне в конце дашь совет, когда выйдем: стоит с ним связываться, не стоит»… «Отвали, - отвечаю, - Равиль. Сам к нему иди и сам с ним беседуй. Чего я буду в ваши дела ввязываться? - надо мне это. Ты ж не дебильный, вроде бы, разберёшься?»… Но он ко мне прицепился так, скотина безрогая, что его и палкой невозможно было бы отогнать. «Пойдём да пойдём, - чуть ли не плачет сидит, сцену жалостную разыгрывает. - Выручи, прошу тебя, Валер»…
- Короче, действовал тогда в своей излюбленной манере, про которую я тебе рассказывал: прицепляется к человеку так основательно, что легче согласиться и сделать как просит, чем спорить с ним и отказываться. Ему, если человек нужен и выгоден был, - хоть плюй в глаза, хоть в рожу ссы, хоть посылай на три буквы прилюдно - ни за что не отстанет. Так и будет рядом хвостом ходить и скулить, пока своего не добьётся. Такой уж был прилипчивый и наглый тип, как пиявка прямо-таки. Существо, ещё раз тебе заявлю, у которого ни совести не было никогда, ни стыда, ни чувства собственного достоинства. Про благородство и не говорю: это слово вообще отсутствовало в его лексиконе… А тут ещё и почтенный возраст его дурную службу сыграл: как такого старого пердуна на х…р пошлёшь. Грех это… Ну, в общем, встал я тогда, скрепя сердце, помнится, и пошёл с ним в профком, хотя и не хотелось мне делать этого. Чувствовал почему-то, что не к добру это всё, что боком мне выйдут усмановские затеи. И так оно всё и вышло…
 
- Как только мы туда зашли оба, в наш институтский профком, Равиль меня сразу же перед Исаевым посадил - как главного знатока-эксперта. А сам, гнида вонючая, сбоку сел: вроде как он ни при чём, вроде как я у него главный, я заводила, а он, беленький и пушистый, меня во всё слушает и подчиняется… Мне это сразу всё не понравилось, - но делать-то было нечего, раз уж пришёл, вписался в эту гнилую историю. Посидел я там минут десять, помнится, Венькины бредни послушал про баснословные барыши, после чего встал и ушёл, попрощавшись с Исаевым. Вышли на улицу, и Усманов сразу ко мне: «Ну как? чего скажешь?» «Да ерунда всё это, - сказал я тогда. - Я бы не стал в эту бодягу вписываться, если ты лично меня имеешь в виду. Уж больно много и лихо он всего обещает: странно и подозрительно это… К тому же, я своё уже отпахал, в строительной грязи повозился достаточно, пока ещё был молодой, и сил в запасе много имелось. И повторять это всё мне что-то совсем не манится. А ты как хочешь, думай. Не знаю, в общем. Решай сам»… «Всё понятно» - пробурчал Равиль, и больше мы разговоров на эту тему не заводили…
 
- А месяцев через пять, через шесть, перед Новым 1994-м годом, если точнее, встречаюсь я с Венькою в коридоре на первом этаже нашего здания, здороваюсь с ним как обычно, протягиваю ему руку. А он и руку мне как-то неохотно жмёт, и в мою сторону не смотрит. «Ты чего? - спрашиваю, - Вень, обиделся на меня за что-то?» «А на хрена ты про меня Равилю летом гадостей разных наплёл: что я его-де облапошить хочу, дурачка неопытного, что эта затея моя с шабашкою - чистая авантюра? Он меня уверял, что уже готов был поехать и поработать, что уже и вещи собрал - да после твоих слов испугался и передумал»… «Я ничего этого ему тогда не говорил, клянусь, - ошалело принялся я оправдываться перед Исаевым. - Я только сказал на улице, что сам бы я в подобные вещи ввязываться не стал, что я своё уже отработал, ещё в институте, когда студентом зелёным был. И песок и цемент месить опять желания не испытываю. Вот и всё». «Ну, не знаю, не знаю. Вас не разберёшь. Ты мне одно говоришь, он - другое», - недовольно пробурчал Венька, не веря мне, ощетинившись против меня основательно, меня тогда во всём обвинив, что сорвалась его строительная работа… Таким вот подлым манером, Витёк, и поступал всегда с нами, молодыми сотрудниками, Равиль, так нас мазал дерьмом и как презервативы использовал. И таких примеров, при желании, можно вспомнить и привести сотни.
- Ну и набил бы ему рожу за это, Валер, чтобы впредь неповадно было подобное совершать! - выслушав всё до конца, разразился я праведным гневом. - У нас на заводе такое б Усманову с рук не сошло: кровавыми соплями этот педераст умылся бы.
- Ну да! Набьёшь ему рожу, а потом в тюрьму сядешь за эту мразь. Не рассчитаешь - и пришибёшь его, допустим, суку поганую, инвалидом сделаешь. И что тогда? Он же маленький как воробей: килограмм сорок весил, не больше. Его пришибить - раз плюнуть… Так он тебя потом по судам затаскает, гнидос, миллионную компенсацию платить заставит - за инвалидность-то. Ему, упырю, драка будет только на руку и на пользу: сам на неё всегда набивался, как теперь представляется… Да только никто об него руки марать не желал: себе дороже б вышло. Он же мстительный и страшно вонючий был, повторю, как туалет привокзальный, давно не чищенный. И любой суд столичный был бы на его стороне - вот что самое-то мерзкое и обидное. «Чего, - спросил бы судья или прокурор, - ты, молодой малый, со стариком-то связался? Дурачок что ли?»... Москва, Витёк, это тебе не ваша глухая деревня, где всё попроще устроено и попрямей, где до прокурора и суда далеко, да и люди юридически не подкованные. Поэтому-то и отношения у вас там понадёжнее и почестнее гораздо: тяжёлый кулак, он правду быстро найдёт и подлеца в два счёта накажет…

96

- Или вот тебе другой пример приведу с подставами, уже из нашей с ним совместной работы, который я только что вспомнил. Этот гнидос недоделанный никогда не ходил в парикмахерскую - патологически-жадным был, экономил средства буквально на всём по всегдашней своей манере. Его Танька Куклёнкова на работе стригла в рабочий полдень, когда мы, молодые насельники второй комнаты, разбегались кто куда: кто - на обед, кто - в магазин, кто - играть в домино или шахматы, - и наша вторая комната пустела. Вот они и пользовались моментом: Равиль раздевался до пояса, садился за шкафом на стул, и Танька стричь его начинала принесёнными заранее ножницами. Представляешь, ещё и стригла его ежемесячно, засранца, была личным его парикмахером. Это помимо всего остального, что она для него, татарина хитрожопого, делала. Мужик, короче, эксплуатировал бабу по-максимуму, как я тебе уже говорил, всё из неё выжимал, что было выжать возможно… Хотя, если уж честно признаться, стригла-то она его кое-как, без души: не умела это делать и не любила, руки у неё не под расчёску и ножницы были заточены - под лопаты и грабли больше, под огород. Но он её очень просил, заставлял прямо-таки - давай и всё. И она не отказывала по всегдашней своей манере ему, козлу, уступать, “любовь” его отрабатывать…
 
- И вот однажды, в 90-е годы это произошло, опять-таки, когда у нас из молодых не осталось уже никого, постригла его Куклёнкова в очередной раз и пошла руки мыть в туалет, чистить расчёску и ножницы от грязи, от перхоти усмановской. А этот упырь отряхнулся, оделся и ко мне шасть: я в этот момент в комнате сидел и читал газету. Подходит и шепчет на ухо, хотя в комнате не было никого: «Валер, посмотри и скажи, как меня Танька постригла-то?» И крутится по-бабьи передо мной, башку “оболваненную” мне показывает. «Да нормально, - отвечаю, - подстригла. Сзади только неровно, полосами, а так - ничего, сойдёт, ходить можно»... А сам про себя думаю: «Да тебя, м…дака, как угодно стриги, хоть и спьяну даже - всё хорошо будет, всё правильно и прилично, как тому барану колхозному. Кто на тебя внимание-то когда обращает, на чучело огородное, кому ты со своей “красотой” нужен»… Он нахмурился, гад, отошёл и затих, бумажками зашуршал на столе, перекладывая их с места на место по обыкновению. Минут через пять пришла и Татьяна из туалета, усталая, села за свой стол и тоже стала что-то читать от скуки. А я, посидев ещё минут пятнадцать-двадцать, пошёл по коридору пройтись, подышать и размяться…
 
- Возвращаюсь через какое-то время назад, открываю дверь в комнату, захожу и вижу, что Усманова на месте нет уже - умотал куда-то. Одна Куклёнкова читает сидит, насупившаяся, которая мне на пороге прямо претензии предъявлять начала.
«Чего это ты, Валер, - стала выговаривать мне недовольным голосом, - Равилю на меня наплёл, что я-де стригу его плохо, не ровно и не профессионально? Позорю, мол, такою стрижкой его. Как умею, так и стригу. Чего ты в наши дела-то лезешь?»
«Это я лезу?! - взорвался я. - Ну вы даёте, ребята! Это он ко мне лезет! Подошёл сразу же и спрашивает: как ты его, дескать, подстригла, посмотри и оцени. И стоит-крутится передо мной, башку свою дурную показывает. Я и сказал, что сзади неровно, а в целом нормально. Какие ко мне претензии-то?!... Ты, вон, ему претензии предъявляй, дружку своему закадычному. Чтобы он втихаря от тебя не приставал ко мне и не просил со стороны оценить качество твоей работы. А потом моими же устами якобы тебе замечания не высказывал, неудовлетворение. Это вместо того, чтобы спасибо сказать и деньги тебе заплатить за стрижку. Чего ты ко мне, а не к нему пристаёшь, интригану этому? на мне зло срываешь?»
«Ну не знаю, не знаю», - недовольно поморщилась тогда Татьяна, повторяя Веньки Исаева слова, и отстала от меня, глазами в книгу уткнулась… И неделю потом со мной не общалась, не разговаривала, м…нда! Зараза этакая!…

97

- В общем, выродок был настоящий этот Равиль, сволота законченная, стопудовая, дегенерат, дерьмо и подонок, ничтожество. Двуногое хищное существо в своём полном и совершенном развитии, у которого ежедневно только одна-единственная мыслишка в башке и носилась юлой: как бы половчее кого обмануть, наказать, наеб…ть, бракованную книжку втюхать; как кому в карман втихаря залезть, наконец, и всё оттуда подчистую выгрести.
- Ты это образно сейчас говоришь, Валер? для красного словца? - не поняв последнего утверждения, уточнил я. - Или же прямым текстом шпаришь.
- Прямым, Вить, именно прямым! Какое тут может быть иносказание или “красное словцо”, окстись? - когда эта сука поганая однажды именно ко мне в карман и залез. Перед уходом наказал меня, сволота, самым мерзким и подлым образом - деньги у меня украл, половину причитающейся мне за май-месяц зарплаты!... Из-за этого-то я и уволился сразу же, подвёл под научно-исследовательской работой черту, понимая, что всё - конец: дошёл наш коллектив до ручки. И надо оттуда бежать - быстро и без оглядки. Пока без штанов меня там не оставили “товарищи по работе”...

Я, опешивший, от удивления разинул рот и хотел было попросить напарника всё это поподробнее мне рассказать, - но Валерка не затруднил меня подобным вопросом и разговором лишним: сам всё нервно и горячо рассказывать принялся, душу свою облегчать исстрадавшуюся.
- Я тогда в первых числах июня отгулы себя оформил, помнится, за свой счёт: у меня тётушка умерла в деревне, родная сестра матери, и мы туда с матушкой моей ездили на похороны, жили там. У меня матушка-то деревенская, из Рязанской области родом, из Луховицкого района. Туда мой отец по молодости частенько ездил, к родственникам отдыхать, там познакомился с ней, привёз в Москву, поженился. Он тогда как раз с первой женой разошёлся, с Валькой-то своей, несколько лет холостым ходил и гусарил. Вот матушка моя ему там и приглянулась, в деревне-то, пришлась по сердцу, согласилась выйти замуж за москвича. После чего тоже стала москвичкой, как и отец, хотя все братья и сёстры её до сих пор в Рязанской области проживают, как и мои братья и сёстры двоюродные по материнской линии. И сестра её там жила, тётя Зина, хорошая работящая баба, к которой мы регулярно летом за вишнями и яблоками ездили: у неё был огромный вишнёво-яблоневый сад… Она умерла в начале июня 95-го, второго числа, по-моему. Мы и поехали туда вдвоём, и дней десять меня в Москве не было. На законных основаниях, заметь, Вить: выходные себе оформил неоплачиваемые, на которые имел полное право, особенно в 95-м, когда у нас и без оформления-то напропалую гуляли все. Но я оформил, сознательно это сделал - чтобы с Кириллом не связываться и не унижаться.
- А у нас на работе 8-го числа зарплата традиционно платится. Любка Савельева идёт в кассу в обед, получает там деньги на весь отдел, потом поднимается к нам и раздаёт в предбаннике у Скворцова зарплату. Если кого нет, допустим, по какой-то причине, за него получают бабы наши и кладут деньги в конверты, которые у нас на каждого ещё в 93-м году специально для этого и завели - для удобства расчётов с отсутствующими. А конверты в сейфе лежали в третьей комнате. Ключ от сейфа находился у Кирилла в столе, в верхнем ящике. И все об этом знали, естественно. Если человека во время зарплаты или аванса не было, он приходил потом в институт, брал ключ из стола Радимова и доставал из сейфа свою зарплату, не бегал по бухгалтериям и институтским кассам: это всё очень канительно и хлопотно было, деньги задним числом получать, которые по правилу-то назад в кассу должны были бы Савельевой отдаваться. Система, когда сотрудники получали зарплату без самого человека, в целом себя оправдывала, и ломать её, однажды введённую, мы не хотели. Зачем? Скандалов с кражами до меня у нас вроде бы не было…
 
- Я в этом скандальном списке оказался первым, по сути. Приезжаю на работу 11-го июня, иду в третью комнату, здороваюсь там со всеми, с Кириллом, что сидел за столом, за руку; при нём достаю из его ящика ключ, открываю сейф, лезу в свой конверт, вынимаю деньги, считаю - глядь, половины суммы нет, не хватает. Считаю второй раз и третий - нет половины зарплаты, и всё тут… Ошалеваю от этого, разумеется, обращаюсь к наблюдавшему за мной Кириллу, спрашиваю того: «А кто зарплату-то у нас последний раз за всех получал?» «Куклёнкова, - отвечает Радимов. - А что случилось-то?» «Да ползарплаты пропало, - говорю. - Пойду к Таньке разбираться»… Иду в свою комнату, спрашиваю Татьяну, получила она мою зарплату и сколько. Она отвечает спокойно, что да, получила-де три дня назад и всю её положила в мой конверт как обычно; клянётся, что не взяла ни копеечки, в чём я и не сомневался. Иду опять в третью комнату, ищу в сейфе - денег нет. Пропали денежки… «Половину моей зарплаты украли, - зло опять обращаюсь к Кириллу. - Что за х…рня-то у нас начинается, Кирилл Павлович? Деньги из сейфа в наглую уже крадут, а спросить не с кого. Никто ни за что не отвечает и не желает отвечать в нашем грёбаном секторе. Порядочки, ё-моё!»
- Может, кто в долг взял, да забыл предупредить? - неосознанно вслух высказал я первое, что сразу же пришло на ум.
- Было у нас и такое, Витёк, ты прав, - поморщившись, обречённо махнул на это рукой Валерка. - Действительно, брали в долг иногда чужие зарплаты или авансы, когда кому-то деньги были срочно нужны, позарез, - но непременно предупреждали Кирилла или Вадима; и обязательно писали записку, которую клали в конверт… А тут ни предупреждения тебе, ни послания. Нет, Вить, спёрли денежки, пошло и нагло спёрли, что доподлинно и подтвердилось потом, по прошествии времени… А тогда, 11-го числа, вижу, что Кирилл Павлович сидит - морщится, кряхтит и сопит недовольно: всё это ему сильно не нравилось, разговоры такие, склоки с разборками. Прямо-таки не терпел и на дух не переносил, старый урод, никаких проблем на работе и старался в них не участвовать - на дурачка-Вадима старался их перекладывать, а своё здоровье беречь... «Ходи на службу, как все, тогда и проблем не будет, - заявил он мне, помнится, с укоризной. - А то тебе сначала получи зарплату, потом в конверт положи, а потом ещё и сиди и следи за ней, карауль, чтобы она не пропала, пока ты гуляешь. Хорошо ты жить хочешь, молодец! Я и сам бы так пожил с удовольствием»…
«Кирилл Павлович! - не стерпел и взорвался я от такой нагловатой и несправедливой проповеди. - Я неделю целую был в деревне, тётушку хоронил. И Вы об этом прекрасно знаете. Для этого я и оформил отгулы за свой счёт. Какие ко мне претензии-то?!... Не хотите деньги мои караулить - не надо. Я лично Вас и не прошу и никогда не просил об этом. Принесли 8-го числа мою зарплату в отдел, а меня нет - ну и отнесли бы её обратно в кассу, дали бы Савельевой такую команду. Я и не обиделся бы: сам бы потом сбегал и её получил… А уж если взяли за меня, сделали доброе дело - так и проследите за ней: спрячьте, уберите в сейф, а ключ положите в карман, чтобы он людям лихим был недоступен. Ваш карман, я думаю, от этого не отвалится. А у нас этот ключ валяется у Вас в столе бесхозно - и все про это знают. Приходи любой вечером или даже в обед, бери его, открывай сейф и доставай все деньги, какие там есть. Никто и не чухнется. Всем всё до лампады. Деньги фактически на проходе валяются - как их не украсть-то, не позариться на них! Тут и ленивый возьмёт и украдёт, самый праведный и честный!... Что за порядки, ядрёна мать, в нашем секторе в последние годы творятся - всем на всё насрать! Никто ни о чём думать не хочет, вообще, кроме Вадима Александровича!... Ну у того ладно, у того хоть про работу душа и голова болит: ему простительно! А Вы-то о чём ходите и думаете, чем занимаетесь каждый Божий день, непонятно?! Почему Вы этот несчастный ключ с собой-то не носите, не пойму? почему бросаете его бесхозным и сами не выдаёте деньги, что в сейфе лежат? Не хотите нести ответственности за сейф и его содержимое?! - так Татьяне отдайте ключ: пусть она отвечает. Нельзя же так безалаберно и так наплевательски относится к своим обязанностям руководителя!...»
- Услышав такое, позеленел и взорвался уже обычно вежливый и корректный со всеми Кирилл. «Ты меня давай не учи, щенок, моим обязанностям! - зло ответил он мне, как никогда, по-моему, ещё ни с кем до этого не разговаривал: так я его своими словами колючими за живое сильно задел. - Без тебя как-нибудь разберусь, что и как мне делать. И не перекладывай на меня вину и свои проблемы. Когда будешь начальником сам - тогда и устанавливай свои порядки. А пока здесь начальник я - будешь жить и работать по моим правилам. Ясно тебе?!... Не нравится, обижают тебя, обворовывают - пиши заявление и гуляй на все четыре стороны. Плакать не станем. А то что-то ты, смотрю, больно борзый стал в последнее время: начальство уже ни в грош не ставишь, положенного почтения не выказываешь. Ишь, какой король выискался! Я, вон, когда после инфаркта на работу вышел, ты даже ко мне и не подошёл, не выразил сочувствия, сожаления; наоборот - с презрением встретил меня, с брезгливостью даже: я это хорошо подметил. А теперь ходишь, претензии лично мне предъявляешь, будто я твои деньги взял. Да ещё и хочешь нас тут всех по линейке построить, чтобы мы все тебя одного обслуживали»…
- Я всё понял тогда, Вить, что с этой хитрожопой сукой мне беседовать без-полезно: его за задницу не ухватишь, к порядку не призовёшь. У него с первого дня была одна политика - как у страуса: в песок башку запихнуть и спрятаться ото всех, никого не видеть, не слышать. Чтобы его никто не дёргал и не тревожил, стороной обходил. Чтобы ему, козлу, жить и работать было спокойнее… Обиженный, я тогда развернулся и пошёл к себе, понимая с грустью, что денежки-то мои тю-тю - канули безвозвратно. Захожу в комнату, а там Равиль за столом сидит и на меня, подлюка, косится: похоже, он наш с Кириллом скандал весь до последнего слова слышал. Довольный, наверное, был, скотина безрогая, что я свой праведный гнев на начальника обратил, а не на него, вероятного виновника того скандала… И такая ярость лютая меня обуяла на эту суку подлую, которая мою зарплату и скоммуниздила-то, скорее всего, я в этом ни сколько не сомневаюсь, - что захотелось схватить Равиля за глотку и придушить, прямо тут, в комнате. А потом ещё и в окошко выкинуть - чтобы лишь мокрое место от этой твари осталось, да вонь одна…

98

- Чтобы дело не доводить до греха, я, помнится, вышел из комнаты, словно ошпаренный, и пошёл по институту бродить - в себя приходить и успокаиваться. Хожу и думаю: хорошо ещё, что Огородникова на работе не было. Он тогда внучку свою в пионерский лагерь как раз провожал - и не услышал всей нашей склоки и грязи, не впрягся в конфликт, поберёг здоровье. Лично к нему-то у меня претензий не возникало ни разу и никогда: он-то свою работу творческую хорошо знал и ежедневно добротно делал… Ну-у-у, в общем, походил я по институту с часик, погоревал… и потом понял, почувствовал ясно, что хочешь, не хочешь, а надо мне с работы бежать, без оглядки. Что дальше-то там у нас ловить уже было нечего, в таком-то отхожем месте, где выцвело и прогнило всё на корню, и вместо людей одни лишь двуногие гниды и упыри по коридорам шастали, от которых что хочешь уже можно было бы ждать, любой низости и подлости…
 
- Я бы давно ушёл, Вить, давно, честное слово! - да некуда было. Совсем. Я рассказывал. Вот я и засиделся там, в нашем зловонном гадюшнике, из-за невозможности уйти и делом, наконец-то, заняться, захирел - и сам понимал это, переживал сильно… Всё Кольку, брата единокровного ждал, пока он фирму свою раскрутит авторемонтную и меня к себе перетащит, как он обещал, как поступить планировал... Но у него там тоже какие-то проблемы сразу же начались: “прессовать” его стали и братки и чиновники, немыслимые “откаты” требовать и не давать работать. Покрутился он, покрутился несколько лет в Москве, изрядно помучился, нервишки себе потрепал, влетел в убытки. А потом, когда понял и изучил всю нашу российскую систему продажную и насквозь коррумпированную, бюрократов-чиновников я имею в виду, - плюнул, бросил здесь всё, что с таким трудом создавал и во что душу и силы вкладывал, и немалые денежки, и умотал с дружками в Германию счастья искать, и тихой спокойной жизни. Там они сначала подержанными машинами торговали: покупали их там за копейки, доводили до ума и до вида торгового, и потом перегоняли к нам. А тут толкали втридорога старенькие «Мерседесы», «БМВ» и «Ауди», накапливали для развития капитал, для раскрутки. А потом Колька и вовсе там бизнес собственный открыл: организовал где-то под Гамбургом небольшой автосервис. И, знаешь, дело пошло: он оказался мужик на удивление деловой, рукастый и оборотистый. Приезжал полгода назад, хвастался, что всё у него там зашибись в целом складывается, жизнью германской он очень доволен, что нет там у немцев ни вороватых чиновников, ни рэкетиров. Работай знай, не ленись, - дел много. И денег тоже. Германия же - самая богатая в Европе страна, и экономически самая развитая, - этакая производственно-технологическая махина, на хребте которой вся старушка-Европа и держится-то... Позвал и меня туда, уверял, что вместе с ним мы быстро там развернёмся и как на дрожжах поднимемся... А Россию Колька хаял и чихвостил на чём свет стоит. Говорил, особенно - когда подопьёт сильно, что пропади она, дескать, пропадом, что никогда в ней порядка не будет с такими-то гнилыми людьми, подлыми и жуликоватыми, и без-хребетными…
- Короче, уговорил он меня, чертяка, уломал туда к нему жить и работать поехать, в авторемонтное дело его вклиниться на паях. Я подумал, подумал - и согласился. Тем более, что уже многие из Москвы туда на ПМЖ умотали. И довольны, вроде бы… А куда деваться-то, Вить, куда? Хоть им, нашим бывшим столичным жителям безработным, хоть брательнику моему, хоть мне, - скажи вот, ответь по чести и совести, посоветуй. Ведь мы, молодые и образованные москвичи, и трудолюбивые - главное, совестливые, здесь у нас никому не нужны, и нормальной работы нам нету. И в ближайшем будущем не предвидится - вот что самое-то страшное, что угнетает больше всего. Выкидывает нас родная страна на все четыре стороны, сама за рубеж выдавливает такой антинародной политикой…

99

- Но это я уже далеко вперёд забежал, в горячке-то. А тогда, после памятной кражи денег 11-го июня в 95-м году, я пришёл после обеда к Кириллу и отдал ему заявление на расчёт. Он, представляешь, молча взял его, прочитал внимательно… и потом тихо так сказал, с некоторым, как мне показалось, внутренним удовлетворением даже:
«Хорошо, воля Ваша, мол, удерживать не стану, да и не хочу. Хозяин - барин. Вам только две недели отработать надо, как полагается. А Ваше заявление я передам Марку Павловичу. Он подпишет»…
И всё. Больше не сказал ни слова, паскудина. Даже и не поблагодарил за работу, за службу совместную, десятилетнюю, - так я ему нелюб и неприятен был.
- Две недели потом я сидел и увольнения ждал. И эти июньские 14 дней оказались для меня самыми тягостными в жизни, самыми нервными и душещипательными… Особенно меня раздражал Равиль, сука поганая, который рядом сидел и до того напрягал и бесил меня своим видом и поведением, что мне его всё время убить хотелось, на куски разорвать - буквально! Честное слово, Вить, не обманываю, не кривляюсь и не выпендриваюсь перед тобой. Избави Бог! Одного только хочу, главного: чтобы ты правильно представил и понял, до чего довёл меня этот подлец, до какого критического состояния! Это меня-то - тихого, послушного, домашнего паренька, который в жизни своей никогда не дрался, по лицу ни разу никого не стукнул, словом грубым не оскорбил, мухи - и той не обидел! А он меня, миролюбивого и добродушного человека, довёл до того, что я, когда его видел, рядом с ним когда по комнате проходил, бояться стал самого себя: что не сдержусь однажды и согрешу перед Господом - трахну его чем-нибудь по башке, гантелей какой-нибудь чугунной, которые у нас в комнате после уволившихся пареньков в избытке остались. Трахну, а потом поднесу к окошку и выкину его туда как раздавленную блоху, что мне особенно сильно почему-то сделать всегда хотелось, - чтобы не коптил больше небо этот вонючий гад, не портил жизнь людям. Вот ведь до чего довёл меня наш Усманов Равиль за десять совместно-прожитых лет, до каких сатанинских помыслов и настроений…

- Знаешь, Вить, я и раньше-то его недолюбливал особо, старался не иметь с ним никаких общих дел, никаких отношений, с жуком навозным. И раньше все его подлости и обманы, “раскрутки” нас, молодых, замечал, - но относился и к ним и к нему самому достаточно спокойно, по-философски что ли. Я - человек мягкий по натуре своей: и сам уж заметил, наверное, - покладистый и уживчивый. Я понимаю, и мои родители меня так воспитали, научили с молодых лет, что к людям надо относиться терпимее и снисходительнее, что безгрешных и идеальных среди нас нет. Что даже и к Иисусу Христу, при желании-то, можно предъявить, и ведь предъявляют из века в век, массу вопросов, нареканий, претензий. И к пророку Мухаммеду, и к Будде тому же, другим. «Хорошая свинья, как говорится, везде грязь и мерзость найдёт». Поэтому, хочешь, не хочешь - терпи. Нравится тебе человек, не нравится - принимай и люби его таким, каков он есть, со всеми его пороками, недостатками и слабостями. Это - основа любого мира, любого человеческого общежития и семьи. Так мне казалось всегда, да и до сих пор так именно кажется… Но после той истории с зарплатой, которую эта гадина, скорее всего, у меня в наглую отобрал, я против Равиля по-настоящему уже восстал и озлобился, и не мог спокойно и равнодушно его подле себя терпеть: он неизменно вызывал во мне какую-то острую и достаточно устойчивую брезгливость вперемешку с яростью и агрессией. Агрессией лютой и всеобъемлющей, которая, повторюсь, тем горячее и нестерпимее была под конец, что рядом в комнате уже не было никого, с кем можно б было душу свою отвести, расслабиться и успокоиться, чёрные мысли развеять… И работы не стало совсем, как на грех. И мы оказались с ним, этой вонючей падалью, как бы запертыми в одной камере…
- Вот я и сидел, и “любовался” им две недели, этою сволотой, лютой злобой и яростью как перегретый чайник кипел - и одновременно сдерживал себя всеми силами, оберегал от расправы, от самосуда... Меня всё стало в нём раздражать и бесить, буквально всё: и как он ходит, и как сидит, и как с Танькой Куклёнковой разговаривает… Сидит, бывало, за своим столом и всю дорогу капается в ящиках: громыхает, шуршит, шум вокруг себя создаёт, скотина безрогая! - что-то там вечно ищет и перекладывает, с дерьмом всё никак не расстанется, помоечник… Потом слышу, затих, тишина в комнате, почти абсолютная. Оборачиваюсь - он сидит вполоборота к подружке своей и шепчется; причём шепчется так, одними губами, что даже и мне, сидевшему от него через два стола, ничего совершенно не слышно. Всё какие-то тайны, подвохи, секреты даже и от меня, человека абсолютно пустяшного и аполитичного. Куда же ему, подлецу, без них, без секретов и тайн-то! Его прямо в разведку можно было бы посылать, с такими-то бесценными качествами: только разведчиков и диверсантов перво-наперво учат, что сказанное слово - серебро, а не сказанное или не расслышанное - золото. А его этому не надо было и обучать - зачем? Он конспирации с детства обученный; родился, наверное, с ней…
- Потом, когда задница моя устаёт на стуле сидеть, я поднимаюсь и подхожу к окну - подышать свежим воздухом, Божьим миром полюбоваться, людьми. Опускаю голову вниз, во внутренний двор, гляжу, а Равиль уже там стоит, с кем-то “базары перетирает”. «Ё-моё! - думаю, - ну и фокусы! Ведь ещё минуту назад сзади меня сидел и с Танькой о чём-то шептался. А уже внизу, и на улице. Когда успел?! Шустрый, сука, как электро-веник!»… Садишься за стол опять, дальше продолжаешь сидеть, конца рабочего дня дожидаться. Слышишь, как Татьяна поднимается и уходит куда-то. Думаешь, что один. Радуешься, что никого нет из “товарищей” по работе, от которых как от мух жужжащих уже устал, или от коммунальных соседей. Поднимаешься, чтобы по комнате походить и размяться… Глядь, а Равиль за своим столом уже восседает и на тебя как филин косится, взглядом лукавым, жуликоватым пронзает тебя насквозь, следит, что я буду делать. «Чёрт возьми! - думаешь. - Как это он так ходит-то тихо, по-воровски, что и шагов никогда не слышно? И как так лихо везде побывать успевает, спуститься и потом подняться с первого этажа на шестой. Это в его-то 55-летнем возрасте! Фантастика да и только!»…
- Всё это и вправду выглядело фантастично со стороны, если ещё учесть, что он лифтом у нас никогда не пользовался, принципиально. Говорил, что, дескать, боится его, что у него с лифтами какое-то нехорошее воспоминание связано… Но я думаю, что это всё ерунда и отговорки пустые, дешёвые. Что его непоседливость и беготня - от переизбытка сил и ни от чего больше, от феноменального его здоровья, которое меня тоже в нём всегда поражало, вызывало тайную зависть... Вот зачем оно ему было нужно, Вить, здоровье недюжинное? - если он за те 40 лет, что у нас отработал, палец об палец не стукнул, принципиально, если от работы бегал как чумовой. Только чужими объедками вечно питался, только крысятничал и “щипал”… Да любой другой мужик на его месте, с честью и совестью-то который, с Богом в душе, с ума бы давно сошёл от хронического безделья, рак себе подцепил от тоски или ещё чего, на суку повесился бы. Сколько у нас было сорокалетних и пятидесятилетних мужиков и баб даже и на моей памяти, толковых, трудолюбивых и знающих, которых мы потеряли из-за болезней или несчастных случаев, отправили на тот свет… А этот педераст носился как чумовой, как мальчик 17-летний - и ни одна его не брала кондрашка, ни один кирпич не бил по башке - все пролетали мимо… И сердце работало как часы, и печень, и желудок, и все остальные жизненно-важные органы. Здоровье дал ему Бог прямо-таки богатырское, честное слово, хотя на вид был сверчок, пигмей недоношенный и недоделанный. Но это только на вид. Потому как за те 10 лет, что я рядом с ним отсидел, он ни разу ни на что не жаловался, представляешь, ничем не болел и не брал больничного. Ни разу! Удивительно, да?! неправдоподобно прямо-таки! Мы, молодые парни и девушки, постоянно болели и бюллетенили: то из-за гриппа, то из-за ОРЗ, то ещё чего подхватим на улице и неделями лечимся. Девушки, те вообще по гинекологической части мучились регулярно, бегали по врачам и до родов, и после; парни - с зубами, глазами, желудками. Я сам с 20 лет от гастрита страдаю, белугой вою, когда что-нибудь непотребное съем: острое, солёное или копчёное. И многие у нас так: моё поколение вообще какое-то уж больно слабенькое и болезненное уродилось… А этот сука - ничем, вообще ничем и никогда! Будто заговорённый, честное слово! Даже к стоматологу никогда не ходил на моей памяти, не ставил пломбы - будто зубищи его стальные с рождения, как у волка!… Вот он круги и накручивал по институту и по Москве - всё от переизбытка сил, от здоровья своего лошадиного, которое он через беготню и выплёскивал. И до меня носился аж три десятка лет, и при мне десять, и теперь, небось, всё ещё носится.
- Да и вообще ему по жизни страшно везло - во всём, какую сторону ни рассмотри. И я не понимаю, предположить не могу - за что, за какие-такие заслуги... Вот подумай, Вить, и подивись вместе со мной над этим нашим пройдохою. Я тебе уже говорил, что устроился он к нам в институт после школы и сразу же начал “косить” под слепого, от инженерной работы отлынивать. Казалось бы, выгнать надо было его - и дело б с концом. Кому он такой уродец и иждивенец нужен-то?!... Но его не выгнали, пожалели. И потом жалели всю жизнь. Тот же сердобольный Огородников его опекал, к которому он репьём прицепился, которому вечно плакался и на жизнь жаловался, левые справки и отгулы просил… Потом от Армии “закосил”, педераст, получил себе “белый билет” в военкомате, что при коммунистах, если помнишь ещё, было делом самым пропащим и гибельным: на приличную работу с таким-то “волчьим билетом” потом невозможно было устроиться - только грузчиком в магазин. К нам на режимное предприятие, во всяком случае, таких и на пушечный выстрел не подпускали… А он, этот ушлый гад, и тут ужом проскочил: сначала устроился к нам, то есть прошёл все необходимые процедуры кадровые и медицинские, и только потом уж от Армии начал косить, когда это никого уже не трогало, не жгло, было до лампочки. Ведь после того, как устроишься, можно хоть десять “белых билетов” себе получать, хоть справку из дурдома выписывать и на стенку вешать перед рабочим столом, - это не будет уже никого волновать ни в отделе кадров, ни в отделе режима.
- А ты сам-то в Армии служил, Валер? - поинтересовался я.
- Нет, не служил. Но я - старший лейтенант запаса, физически здоровый, то есть, не инвалид… Просто, у нас в институте военная кафедра три года была, где мы в военной форме на занятиях по полдня сидели, изучали средства ПВО. Потом мы гос’экзамены по военке сдавали, трудные, скажу тебе, экзамены; потом на летние месячные сборы ездили под Армавир, присягу там принимали в части под духовой оркестр. Так что я нашей советской Армии долг сполна отдал, от службы в Вооружённых силах не косил, не думай.
- Да я и не думаю, - засмеялся я. - Я просто так спросил, ради любопытства…
-…А с работою у этого гниды разве не такая же точно картина вырисовывалась всю жизнь, больше на фарт похожая, на шоколадку “баунти”? - чуть успокоившись и переведя дух, продолжил повествовать напарник. - С восемнадцати лет дурака валяет на элитном столичном предприятии, заслуженного инженера из себя корчит, гад, деньги гребёт лопатою, таблицы умножения толком не зная при этом, простейшей алгебры и тригонометрии, - и нормально, никто ему ничего. До пенсии уже почти досидел в штанах-то Вадимовских - и дальше станет сидеть, пока Огородников будет работать и его, паразита, кормить. А что ему сделается-то, что?! Ему ж до института нашего только доехать надо, по дороге не умереть - и всё, вся его работа так называемая в том только и заключается. А на это сил и здоровья у него ещё долго хватит, нечего и говорить... Вот и будет ездить лет этак до 80-ти на службу, кряхтеть и слюнями брызгать, окружающий воздух портить. Хотя останови его и спроси на улице: «как твой институт называется-то, Равиль, куда ты со школьной скамьи ездишь и ездишь?» - так не ответит сразу: давно уж, небось, забыл, выбросил из головы и из памяти. Потому что ни памяти, ни мозгов у него отродясь не было. А чем занимается его некогда славный НИИ, тематику предприятия он никогда и не знал! Зачем ему, чистому захребетнику, это?... Зато все награды уже собрал за то время, что у нас отирается, все звания и дипломы, какие другим раздавали. Целую пачку уже, небось, накопил, паскудина, целую коробку из-под телевизора. Даже и звание заслуженного изобретателя однажды выбил себе чуть ли не силой у Огородникова. На пенсию выйдет - будет внукам рассказывать, хвастаться, гад, как он космос советский якобы держал на своих плечах, был чуть ли ни правой рукой Кузнецова и Королёва. И внуки будут верить дедовским бредням, гордиться им, рассматривая его многочисленные награды…
 
- Вот за какой хрен Равилю нашему, спрашиваю я опять, по жизни такая фортуна? Кто ему, законченному негодяю и подлецу, жить и при этом бесконечно и безнаказанно воровать и плутовать помогает? За что, за какие-такие заслуги и доблести, перед кем? Уж не перед Господом Богом точно! Ведь он, насколько я его за 10 лет сумел распознать и изучить, за всю свою долгую и достаточно гладкую жизнь ни разу никому доброго дела не сделал, не помог, не подсказал, не предупредил об опасности. Только всю дорогу гадил и гадил везде, где только мог, к чему его мерзкая и липкая рука прикасалась, ловчил, тащил, обкрадывал и облапошивал ближнего своего, выставлял хороших людей подлецами и дураками, жадинами и сквалыгами. Словом, оставлял после себя повсюду одно лишь сплошное “дерьмо” и запах предельно вонючий и отвратительный - как скунс. И такие же отвратительно-тягостные воспоминания… Он ведь даже и Огородникова, вечного и ревнивого благодетеля своего и заступника, безбожно дурачил, объегоривал и “доил” с теми же незаработанными отгулами, с левыми справками и документами. А то и вовсе выставлял чудачком-простофилею исподтишка в глазах молодых сотрудников…

100

- Неужели ж у него и вправду никогда и никаких проблем не было на работе? - задумавшись на секунду, недоверчиво произнёс я, внимательно выслушав длинный-предлинный монолог напарника. - Прямо и не верится даже, Валер, не обижайся только. Как-то неправдоподобно это - прожить жизнь без проблем.
- Проблемы, Витёк, у того бывают, как правило, кто работает, кто пашет изо дня в день, наукой занимается или ещё чем; хрусталём тем же, как у тебя. И чем больше человек трудится на производстве - тем больше у него врагов, хлопот, проблем и неприятностей. И тем короче жизнь… А у этого гниды какие враги? и какие проблемы? с чего? - если он палец об палец не стукал и по службе не сталкивался ни с кем, не пересекался и не конфликтовал. Вроде бы был у нас, числился в списках, да, в домино долбил каждый день, постоянно сидел на банкетах, зарплату получал регулярно 8-го и 24-го. А вроде его и не было, когда дело работы касалось, отчётов, алгоритмов, программ: он сразу же исчезал куда-то, испарялся как полуденная тень… Иногда, правда, возвращался в комнату нервный, злой и колючий, когда очередная афера какая-нибудь у него проваливалась, которую он заранее спланировал, и происходил “облом”. Тогда он как-то особенно яростно брови супил и сидел и харкал в ведро, будто бы злобу кипевшую из себя беспрерывно сплёвывал.
- А зачем он это делал-то? - не понял я. - Разве ж можно в помещении харкать? разве ж это красиво и правильно? За это и маленьких-то наказывают, в угол обычно ставят. Я так своих пацанов и вовсе таскаю за уши дома и по заднице больно бью, когда они прилюдно плюются.
- Это нормальным людям нельзя, Вить, правильно ты всё говоришь, правильно мыслишь. А этому всё можно было, всё сходило с рук. Он же, уж сколько тебе талдычу, человеком-то никогда и не был, а был двуногой скотиною, гнидою настоящей, которую легче было бы пришибить, растоптать ногою - чем научить элементарным нормам человеческого общежития, детским по сути нормам-то. Таким подлецам законченным наши законы не ведомы и не писаны, и не важны. Они им только обуза… Я, между прочим, это уже с первого дня стал за ним замечать, что он постоянно в мусорное ведро в течение дня сидит и харкает, сидит и харкает, скот, которое под столом у него специально для этих целей стояло. Словно злобу сплёвывает на людей, которая в нём периодически накапливалась и закипала... Вообще, как я понял, он был страшно злым мужиком по натуре, истеричным, безжалостным и кровожадным: разорвать был готов любого за малейшее неподчинение или неповиновение. Ему бы в 20-е годы родиться, да в ЧК работать попасть - с такими-то ядрёными качествами. Цены бы ему там не было: попил бы он там русской кровушки от души! Там такие упыри и работали в основном.
- Но у нас-то в отделе он попкою был, лузером стопудовым, пустышкой и дармоедом. Да ещё и мелким вдобавок, физически слабым со своим-то бараньим весом. Куда ему было хвост на кого-то там поднимать, задираться, отношения портить! Прирождённому аферисту, деляге и торгашу, ему это было во всех смыслах не выгодно - клиентов от себя отбивать, которых он объегоривал... Вот и вынужден он был постоянно себя в жёстких тисках держать и перед всеми кланяться и лебезить, всю дорогу скрывать и гасить в душе свою к людям ненависть, лютую злобу, которую он в ведро и сплёвывал регулярно, как змея - лишний яд. Представляешь, как нам, молодым, с ним в комнате вместе сиделось и работалось, в такой-то зловонной удушливой атмосфере!... Потому-то у нас из молодых долго никто и не задерживался, скорее всего: через три положенных года и убегали… Я-то ладно, я хоть за первым столом сидел, у самого окна, дышал свежим воздухом и его плевки не видел. Слышал только, как он прилюдно сидит и харкает регулярно, кряхтит. А представь на секунду, каково было Татьяне Куклёнковой, боевой подружке и зазнобе его, столько лет на соседнем столе отираться и наблюдать целый Божий день за его харкотиной. Ужас, да и только! Это всё равно, что в отхожее место годами смотреть, в давно не чищенную помойку.
- А чего же она не возмущалась-то, не осекала его - не пойму? Чего вы все, мужики, трусливо молчали?
- Она его любовницей была, Витёк, и многое ему прощала ради редких ночных удовольствий - сомнительных, скорее всего… Ну а мы… мы молодые были, пойми. По возрасту - дети его, и дети воспитанные, не забывай про это. И делать замечание “отцу”, может статься и туберкулёзному, было нам как-то совестно…

101

Образовавшаяся очередная пауза в разговоре естественным образом перетекла в небольшой перекур, во время которого мы оба смолили дружно и смачно, смотрели на ночную Москву и молчали: думали каждый о своём. А после перекура передохнувший Валерка мне рассказал следующее, завершая историю с пропажей денег:
- Муторно мне было, Вить, последние две недели в комнате своей сидеть и на эту падаль смотреть и сдерживаться, ох-как муторно! И почему-то Марк Павлович наш без конца вспоминался, которого тот же Равиль за год до меня обокрал, наказал старика: теперь-то я это хорошо понимаю.
- Марк Павлович, подожди, - перебил я тогда напарника, напрягая память и стараясь всё по полочкам разложить в голове, чтобы ничего не перепутать в будущем, - это ваш начальник отдела, да? Скворцов его фамилия? - если я правильно помню.
- Да, он. Правильно помнишь, Витёк, молодец. Память у тебя хорошая. Скворцов его фамилия действительно, редкая у нас… Так вот с ним за год до меня подобная же история произошла, паскудная и как две капли воды на мою похожая. В мае 94-го он на работу с новым японским зонтом пришёл, от дождя по дороге под ним укрываясь; пришёл, раскрыл в кабинете мокрый насквозь зонт и поставил его возле окна сохнуть, как он всегда это и делал, как все мы в своих комнатах делали. В два часа пополудни он пошёл на обед традиционно, оставив кабинет открытым, который он днём никогда не закрывал, не прятался от подчинённых. Возвращается через час с обеда, довольный, а зонта-то и нет. Пошёл спрашивать и искать по комнатам - никто не сознаётся…
- Кирилл нам потом рассказывал, что ошалевший от пропажи Марк, 80-летний больной старик, отдавший всю жизнь работе, космосу и оборонке, даже расплакался потом в кабинете, когда понял, что украли зонт и искать уже бесполезно. Расплакался не столько от жалости за пропажу даже, сколько от обиды неописуемой, горькой. Обидно стало до слёз старику, я понимаю, что его, заслуженного деятеля ракетно-космической отрасли, кавалера многих правительственных медалей и орденов, работавшего заместителем Главного конструктора даже в приснопамятной “лунной программе”, - так вот его, славного кавалера и ветерана, в собственном отделе обокрали его же собственные сотрудники. “Дети” его, по сути, соратники, интеллигенты вшивые, “высоконравственные” и “высокоинтеллектуальные” все до единого - на словах, - “элита” российская, “знать”, “сливки общества”. Люди, которых, как выяснилось, от цыган привокзальных не отличишь, на деле-то, которые были прогнившими все насквозь и прокажёнными, как и сам наш космос…

102

- И опять вот спрашиваю тебя, Вить: был эта сволота человеком? - вдруг с вызовом обратился ко мне Валерка, взглянув на меня в упор. - И вообще, чем человек от животного отличается, от зверя того же? - как вот ты думаешь, интересно, и как себе представляешь это?
- Понятно, чем, - не задумываясь, ответил я с усмешкой. - У человека есть мозги, а у животных нет. В этом и заключается главное наше отличие.
- А вот и неправильно, - в свою очередь ухмыльнулся мой разошедшийся не на шутку напарник. - У животных, да и у птиц тех же тоже разум имеется, да ещё какой! Посмотри передачу «В мире животных», когда будет время. Там учёные-биологи, что приходят в гости к Дроздову, такие чудеса про животный мир рассказывают и такие доказательства предъявляют в виде документальных фильмов, что только диву даёшься порой над сообразительностью наших братьев меньших. Так что с мозгами, извини, но ты, дружок, дал промашку. Что тем более странно для человека, держащего дома скотину, тех же кошек, собак, знающего их как никто, какими они бывают сообразительными.
-…Ну-у-у, тогда не знаю, - помнится, растерянно ответил я, виновато взглянув на Валерку, пытаясь мысленно предугадать ответ. - И чем же, интересно?
- Совестью - Гласом Божьим в душе. Это - единственное наше реальное отличие, подчеркну - единственное, потому как ни у животных, ни у птиц совести нету. Ни грамма. Представители фауны поэтому живут инстинктами, или рефлексами, главные из которых - инстинкт сохранения собственной жизни и инстинкт продолжения рода. Поэтому-то животные, когда голодны, разорвут и проглотят любого, кто окажется под рукой и позволит это, с лёгкостью отнимут кусок мяса у того, кто слабей: инстинкт сохранения жизни работает. Они не задумываются ни на секунду: хорошо это или плохо, нравственно или нет, правильно или не правильно. По причине отсутствия нравственного закона внутри, который им не даёт ограничительных команд, не подсказывает и не сигнализирует о поведении... И с сексом у них так же. Подошло время совокупляться весной, у самок началась течка, - самцы и набрасываются на первую попавшуюся “мадам”, хватают её за холку зубами, чтобы не вырвалась, и знай себе “топчут”, сохраняют род, про любовь и чувства не думают, не сочиняют поэм и сонетов, любовных стихов, чтобы растопить сердце красавицы. Так они Господом Богом устроены просто и примитивно, такими их и надо всех принимать…

103

- Знаешь, я тут недавно по телевизору интервью с Эдгаром Запашным смотрел, известным нашим дрессировщиком. Так вот он интересные вещи рассказывал про своих четвероногих подопечных. Рассказывал, что берут они к себе на воспитание маленького тигрёнка, к примеру, оставшегося без матери по какой-то причине. Кормят и поят его, растят, заботятся и воспитывают - готовят к работе в будущих цирковых представлениях. За несколько подростковых лет настолько сближаются и сродняются с ним, что этот тигрёнок становится их ребёнком фактически, членом семьи. И для нормального человека это естественно, такое братское поведение… Но что же ты думаешь этот зверёныш? Когда подрастает - как себя ведёт со своими приёмными родителями и благодетелями? Да именно как настоящий зверь, который братьев Запашных, Эдгара и Аскольда, вроде как знать не знает и первый раз видит. И совсем не помнит про то добро, что они для него оба сделали… Хорошо помню картину: Эдгар стоит возле клетки, даёт интервью перед теле-камерой, а его “сыночек приёмный” сидит и выжидает момент, как бы ему на “папаню” наброситься и что-нибудь у того отхватить - руку или ногу, или, на худой конец, палец. И ведь отхватит - не поперхнётся, чертёнок, если защитных мер не принять, не знать про его хищнические замашки… Но Эдгар-то, молодец, про них, про хищников всё прекрасно знает от своих родителей ещё - тоже известных дрессировщиков. Поэтому-то и настороже всегда, хлыст наготове держит и шутки не станет шутить - отпор даст мгновенно, чтобы живым и здоровым остаться… Вот такие они, Витёк, чистые природные звери, живущие одними инстинктами, повторю, находящиеся у них в рабстве…

- А ведь и с человеком так же, с homo sapiens так называемым, точно так. Учёные, что специализируются на психологии, утверждают со знанием дела, что человек проходит в своём духовном развитии как бы три глобальных стадии. Чистый зверь в младенчестве, находящийся целиком и полностью во власти инстинктов; зверь разумный, когда к инстинктам подключается голова и опыт; и собственно Человек, когда у зверя разумного однажды просыпается Совесть, которая диктует ему известные нравственные законы и заставляет подавлять инстинкты, ставить их себе на службу, не быть у инстинктов рабом. Совесть говорит Человеку, что без-помощных и беззащитных обижать нельзя, детишек, женщин и стариков, кто тебе отпор дать не может, тем более - калечить и убивать, а надо о них заботиться, помогать всячески; нельзя отнимать еду у слабого и больного, даже если ты и голоден; нельзя насиловать женщину, тем паче - девушку, даже если она тебе очень и очень нравится, вызывает дикий соблазн и прилив похоти; нельзя, наконец, воровать, чужим добром и трудом пользоваться, делать гадости и подлости ближнему. Ничего этого делать нельзя - категорически! Так нравственный Закон гласит, порождённый Совестью! Потому что Грех это, большой, несмываемый, тяжкий Грех, который не прощается никогда и никому, за который Господь непременно накажет!...

104

- Во время Великой Отечественной войны, я слышал от ветеранов, некоторые высоко-нравственные старики отдавали собственную скудную пайку голодным детям - и своим, и чужим, всяким, - понимая прекрасно, что у тех жизнь впереди, и им нужны силы. А они, старики, свою жизнь худо ли, бедно ли прожили, и несколько лишних лет им ничего уже не добавят, от смерти не спасут. Они отдавали детишкам свой хлеб и умирали голодными и истощёнными. Потому что были Людьми, носили в душах Бога… А вот Усманов Равиль был чистым зверем, хищником по натуре. Потому что мог запросто, как представляется, сотню детей обобрать и на тот свет отправить во время той же войны или голода, чтобы самому нажраться и уцелеть, не дать дуба. Он, если озвученные стадии развития иметь в виду, так на первой стадии и застрял. Потому что у него, сволоты, скотины бессовестной, мозгов никогда и не было-то - одни инстинкты хватательные и жевательные, да лютая на людей злоба… Поэтому-то и с нами, молодыми сотрудниками, он сближался и “сдружался” исключительно для того, чтобы что-нибудь у нас “откусить” - свой поганый желудок насытить…

- И ещё тебе один характерный пример из Великой Отечественной войны хочу привести непременно, который пришёл на ум и который тоже будет по теме. Я про это, помнится, в каком-то патриотическом журнале вычитал в начале 90-х годов - и поразился прочитанному: настолько это всё было ново и неожиданно, и для меня интересно… Так вот, немецкие палачи-изуверы, работники концлагерей, проводили такие, например, эксперименты над русскими военнопленными. Сажали какой-нибудь барак на одну лишь воду, то есть сознательно морили заключённых голодом в течение нескольких дней, хотя в лагерях люди и так-то не жировали. А потом тот барак в полном составе приводили в столовую, столы которой были уставлены хлебом и колбасой - но в небольшом количестве, чтобы на всех не хватило… И немецкие надзиратели, стоявшие вдоль стен, с любопытством наблюдали за поведением оголодавших русских: кто и как из них в этот критический момент станет себя вести…Так вот, основная масса пленных набрасывалась на еду, по-звериному друг у друга её вырывая, чтобы побольше в себя успеть запихнуть и насытиться: такие были во власти инстинктов, были чистыми зверьми. Ими немцы были очень довольны: оставляли таких в живых, чтобы использовать на различных работах. Со зверями, понятное дело, работать им было легко и просто, и без проблем: их поведение легко просчитывается и контролируется; звери - они предсказуемы из-за инстинктов, и потому не опасны…
- Но была среди заключённых небольшая кучка, которая не трогалась с места и не неслась ошалело к столам - не доставляла радости вертухаям. Даже и будучи предельно-истощёнными и голодными, они не теряли гордости и чувства собственного достоинства. Совесть подавляла инстинкты, и они даже и в той критической ситуации оставались Людьми, не опускались до скотского состояния… В статье сообщалось авторами, что ТАКИХ СОВЕСТЛИВЫХ озверелые надзиратели выводили на улицу и расстреливали незамедлительно. Потому что понимали прекрасно, что все проблемы и беды их в будущем - именно от ТАКИХ. Двужильных русских Людей, понимай, которых даже и голодом не испугаешь и не сломаешь, даже и страхом смерти не превратишь в зверей и рабов. Такие не покоряются и не сдаются, нигде и никогда! - поднимают восстания в концлагерях, лезут на проволоку и автоматы. Такие же кидаются грудью на амбразуры в боях, защищая боевых товарищей, направляют горящие самолёты в скопления неприятеля, производя неисчислимые жертвы, взрывают эшелоны с боеприпасами, казармы и мосты, бросаются под танки, обвязавшись гранатами. Такие и сломили хребет германскому нацизму в 1941-45 годах, были в первых рядах, в авангарде сопротивления на фронте и в тылу. Поэтому-то немцы таких больше всего и боялись; и совершенно справедливо - надо сказать; боялись и истребляли незамедлительно… А те, кто рвали хлеб друг у друга под хохот и свист палачей, усмановы и им подобные, - чего их бояться: толку-то от таких. Они за понюх табаку родную мать продадут, не то что Россию-родину… Такие, попадая в плен, становились фашистскими прихвостнями сразу же, предателями-диверсантами и полицаями, бандеровцами и власовцами, карателями теми же, членами зондер-команд; а в лагерях работали вертухаями, а то и палачами вовсе, помогали убивать своих же братьев-солдат… А после войны, оставшись в живых из-за подлой и сытой лагерной жизни, такие гниды двуногие бегали по военкоматам, били себя там кулаками в грудь - слезу у сотрудников выбивали. И, одновременно, выпрашивали повышенных пенсий себе, путёвок, пособий, льгот и квартир. Клятвенно уверяли, суки, что они-де в концлагерях здоровье и силы отдали борьбе, все круги ада прошли - и выстояли, и победили. Наш Усманов, окажись он в плену, точно так бы себя и вёл - и был бы у немцев в любимчиках…

105

После последних слов у нас на объекте установилась гробовая тишина - как на кладбище. Напарник мой замолчал, потому что смертельно устал, да ещё и изнервничался предельно, мерзавца и негодяя-Усманова без конца вспоминая. Я же молчал потому, что услышанное усиленно переварить и осмыслить пытался - да не мог. Всё это было так ново и так неожиданно для меня - паренька владимирского, необразованного…
- Ну а почему ты думаешь, почему вы решили, что это Равиль зонт украл? Может, кто-то ещё? - наконец первым нарушил я тишину, засомневавшись в услышанном. - Не пойман - не вор, как говорится. Может, кто-то ещё там у вас согрешил-оскотинился.
- Да он. Точно он, - уверенно ответил Валерка. - Кроме этого педераста и подлеца больше у нас красть было просто некому: он один был у нас в отделе законченный и патологический клептоман, других таких не имелось... Бабам старым и одиноким мужские зонты были и даром не нужны: сам, поди, понимаешь. И мужичкам-старичкам - тоже. Не того были характера и воспитания люди: так низко не опускались. Мы же друг с другом по многу десятков лет отработали рядом - и знали каждого как облупленного: от кого можно было чего ожидать, а от кого нет. Усманов это сделал - как пить дать: и Марка, и меня потом наказал! Ручаться за это могу, на Страшном суде поклясться… Только он у нас ярко-выраженным шакалом был, по предприятию всю жизнь угорело носился и тащил всё что плохо лежало. Даже и пустые бутылки по углам и мусорным урнам ежедневно бегал и собирал, представляешь; а потом сдавал их возле метро регулярно приёмщикам стеклотары как забулдыга последний. Он же, единственный, свои носки общественным мылом стирал по вечерам в туалете и сушил их у себя под стулом, пока другая пара у него на ногах не засалится. И для этого допоздна задерживался - ждал, пока все разойдутся. Он же все 90-е годы повадился по чужим отделам мотаться и чужим юбилеям, которых было не счесть, которые друг за другом следовали: институт-то наш старый был, старыми становились и сотрудники… Так вот, Усманыч бывало вызнает про гулянку - и прямиком в тот отдел в назначенное время мчится, где торжество проходило: вроде как по делам или с вопросом каким-нибудь крайне-важным, с просьбою. Придёт, обстановку вынюхает, незаметно прокрадётся к столу, поганец, когда все сделаются навеселе и перестанут что-либо соображать и помнить, - ну и давай после этого жрать и пить на халяву, на дурнячка; да ещё и что-нибудь со столов упрёт в благодарность: закуски какой-нибудь, водки домой. У нас из-за этого, помнится, даже громкий скандал разразился, когда Равиля однажды с полной сумкой украденной на чужом банкете «Столичной» на проходной поймали и заставили назад всё вернуть. Стыдобища была ужасная!… А уж бесхозный зонт умыкнуть или чужую зарплату из сейфа - это для него вообще было плёвое дело. Дело нормальное и естественное, что главное-то: инстинкты его работали хорошо; а совесть при этом спала. Которой, впрочем, никогда и не было-то - так мне это теперь представляется, с такими мыслями я и живу...

106

После этого мы с Валеркой, уставшие, надолго замолчали опять: обоим было не по себе. Стояли и смотрели молча минут десять-пятнадцать, как просыпается и оживает Москва, как машины по улице Барклая начинают активно сновать взад-вперёд и тарахтеть моторами, предвещая зарождение нового дня, новой жизни…

- Ну а Огородников-то что же? - наконец прервал я тягостное молчание, на другую тему решив разговор повернуть, более для уха и сердца лёгкую. - Неужели ж не поговорил по душам, не попробовал остановить и удержать тебя - единственного молодого парня в вашем секторе?
- Ну а как он мог бы меня удержать после всего случившегося? И чем?... На другой день, правда, когда он пришёл в отдел и ему про скандал и про моё заявление рассказали, он, расстроенный, сразу же пришёл ко мне и предложил пойти в коридор - прогуляться. Там про зарплату украденную сначала спросил, пообещал её компенсировать; просил не горячиться и не расстраиваться. Всякое, мол, в жизни бывает, - сказал, - жизнь - она не из одних лишь праздников состоит и кренделей сладких. Случаются и гадости, мол, и потери.… Но я уже всё решил и твёрдо вознамерился уйти: сидеть в одной комнате с Усмановым и лицезреть каждый день эту подлую, вороватую сволоту, терпеть её рядом с собой у меня ни сил, ни здоровья уже не хватало.
- Я, помнится, Вадиму Александровичу всё это и выложил напоследок как на духу, не постеснялся и не оробел - чего мне было робеть-то?! И потом спросил под конец:
«Зачем, мол, Вы его возле себя столько лет уже держите-то, не пойму? какая Вам, трудолюбивому, умному, грамотному мужику, учёному с большой буквы, инженеру великому и исследователю от этого ничтожества польза? Неужели же не понятно, что он одним только каждодневным присутствием своим в нашем секторе отпугивает и деморализует молодёжь, которая бежит от нас без оглядки. Мало того, что сам не делает ни черта всю жизнь, паскудина скверно-пахнущая, - это ещё полбеды, и это его личное дело, по большому счёту, за которое он на Страшном суде ответит. Но ведь он ещё и молодых парней и девчат разлагает своим праздным видом и поведением, и каким-то тотальным, непрекращающимся никогда разгильдяйством. Мы, молодые сотрудники, на него насмотримся за три года и думаем про себя: ну и чего нам здесь жилы-то сидеть и рвать, стараться что-то узнать и улучшить, путное что-то изобрести, выгодное и полезное? - если мы больше великовозрастного разгильдяя Усманова всё равно получать не будем, начальство, Вы с Кириллом Павловичем то есть, нам этого не позволите и не заплатите, не захотите систему ломать. И нам надобно, ввиду этого, либо вторыми усмановыми становиться, то есть полк бездельников и саботажников пополнять: чтобы не обидно было зарплату маленькую получать до пенсии; либо отсюда бежать без оглядки, из этого вашего гнилого болота. Иного выхода нет. Не придумали… Вот все и бегут. И правильно делают. И главным образом, повторюсь, из-за сучёнка-Равиля! Мерзавца законченного и подлеца, которого молодёжь ежедневно видит. Который перед глазами маячит как блоха на стекле, и от одного вида которого нам всем, обитателям второй комнаты, волком выть хочется. Честное слово! Он, - говорю Огородникову совсем уж дерзко и откровенно, - как огромная куча дымящегося дерьма на подносе, на которую мы, молодые, ежедневно принуждены смотреть и морщиться, носы затыкать плотно. Подумайте, - говорю, - надо нам это всё? Зачем, - спрашиваю, - Вы, Вадим Александрович, над нами так издеваетесь-то?...»
«А как я его выгоню? И куда? - Огородников недовольно мне отвечает. - И что он делать станет, на воле-то, слепой, необразованный и неудельный? С голоду умрёт, - а я потом из-за него страдать и мучиться должен буду, да? Что парня без куска хлеба оставил, без будущего? Ты этого хочешь?... Он же привык уже, пойми, тут у нас годами сидеть и баклуши бить, сибаритствовать и прохлаждаться, ошалавил и опустился за долгие годы предельно. Да для него теперь любая работа адом покажется».
«Ваше-то какое дело, Вадим Александрович, дорогой?! - перебиваю зло. - Разберётся сам, не пропадёт, не бойтесь: он малый ушлый и хваткий. В ЖЭК вон какой-нибудь пойдёт и устроится - диспетчером или дежурным, - и будет жить, не тужить, приносить хоть какую-то пользу. Не переживайте за него: такое дерьмо не тонет… Зато обстановку в секторе оздоровите, морально-нравственный климат так называемый, убрав с глаз долой эту праздную гадину».
«Нельзя так с людьми, Валер, нельзя, - опять слышу я недовольное в ответ. - Так и с домашними-то животными нельзя, кошками и собаками, которых мы в дом однажды берём и потом приручаем. А уж с живыми людьми - тем более. Он же не знает ничего и не умет, пойми. К тому же - инвалид по зрению. Отец его на войне погиб, с одной матерью парень рос, почти сирота. А ты мне на улицу выкинуть его предлагаешь как котёнка слепого, паршивого. Выкинь я его - загнётся мужик в два счёта и семью загубит. Будет у нашего института под дверью стоять и скулить, назад слёзно проситься. А я что, должен буду на это смотреть и слушать?...»
«Хорошо Вам, Вадим Александрович, - обречённо машу рукой, видя, что разговор наш не склеивается, - добреньким-то и пушистеньким быть за государственный счёт. Государство огромные деньги платит в виде зарплат таким вот бездельникам-дармоедам, а Вам и не жалко - не свои же. А потом ещё удивляемся, отчего это мы, русские, так плохо и бедно живём? Всё из-за Вашей псевдо-гуманной политики. Вот если бы Вы ему из собственного кармана зарплату платили - наверное, по-другому бы себя вели: сразу бы Равиля уволили к лешему и не рассуждали бы, здоровый он или больной, умный или же глупый, выживет или загнётся в два счёта. Уволили - и забыли б тут же. И правильно б сделали. Вам-то какое дело, действительно, до его судьбы и семьи!… А так можно и добреньким быть, за казённый-то счёт: выгодно и приятно. Я понимаю. Как понимаю и то, что сектор-то у нас один, а начальников - два. Чудно! Вот вам с Кирилл Палычем и нужна массовка, гоголевские мёртвые души - все эти пустышки усмановы и куклёнковы, котовы и захаркины тани, от которых пользы ноль, от которых одни убытки…»
- Последние мои слова Огородникову сильно тогда не понравились, как я заметил: я его ими за живое задел; почувствовал, видать, старик, мою правду-то. Сразу же почернел лицом и осунулся, недовольно оборвал меня, не желая дальше уже говорить на эту неприятную ему тему. А больше нам и разговаривать-то было не о чем. Институт наш разваливался на глазах, пустел, работы никакой не было. Ни работы, ни перспективы. Возможностей удержать и уговорить меня Вадим Александрович не имел совершенно. Он даже и элементарные требования мои удовлетворить не мог: от присутствия рядом Усманова меня избавить... Ну и какие после этого могли состояться у нас договоры, о чём? Недовольные друг другом, мы тогда по комнатам разошлись и больше уже по поводу моего ухода не разговаривали…

107

- Я сидел в своей опустевшей комнате, помнится, смотрел в окно с грустью, дни до ухода считал, от жары и духоты мучился… и Фёдора Ивановича Тютчева отчего-то вдруг вспоминал постоянно. Выдающегося сына Земли Русской, мыслителя и провидца, великана Духа, блистательную биографию которого, написанную В.В.Кожиновым, я перед увольнением уже с превеликим удовольствием прочитал от корки до корки - и подивился прочитанному. Тютчев, он ведь не только великим поэтом был, но и видным дипломатом российским. Знаешь про это, Вить, слышал?
- Да нет. Откуда? - виновато улыбнулся я. - Про Тютчева-то слышал в школе краем уха, да, безусловно. Но стихи его не читал и ни одного не знаю, не помню. У меня с поэзией, Валер, да и вообще с литературою не лады были. Не любил я никогда читать. Да и времени у меня на литературу не было, сам понимаешь.
- Ладно, Бог с ней, с литературою, - нетерпеливо оборвал меня мой напарник. - Сейчас не об этом речь, а о Тютчеве, который, как я сказал, был главным образом дипломатом, всю жизнь проработал в министерстве иностранных дел, одно время был помощником у Горчакова даже, великого нашего канцлера. Работа послом и чиновником министерства ему очень не нравилась, судя по его дневникам, - из-за тех абсолютно диких порядков и нравов, и бардака, что в министерстве творились, и которые он никак не мог поменять, даже и при содействии всесильного Горчакова. Поэтому-то он и порывался несколько раз с дипломатической службы уволиться, в отставку выйти и литературным трудом заняться. Да возможности не было: он ведь бедным родился, и ему не передали родители по наследству тысячи крепостных крестьян, как тем же Тургеневу и Толстому. Вот и приходилось чиновную лямку тянуть: иного способа достойно жить, повторюсь, у него не имелось в наличии...
- Но сейчас, опять-таки, не об этом речь, не про его мытарства и треволнения. Не стану тебе, Вить, про всё рассказывать, что меня в Фёдоре Ивановиче поразило, потрясло прямо-таки до глубины души, - скажу лишь об одном, две мыслишки его тебе быстренько процитирую про наш русский национальный характер вообще и наших российских руководителей в частности. Мысли, которые мне глубоко в душу запали ввиду своей злободневности и актуальности, и которые я записал сначала, а потом и запомнил. Послушай вот, напрягись:
 «…Почему имеет место такая нелепость? - искренне удивлялся он, наш великий русский поэт, которого Лев Толстой выше самого Пушкина ставил, очень любил его и ценил, у которого многому научился. - Почему эти жалкие посредственности, самые худшие, самые отсталые из всего класса ученики… эти выродки находятся и удерживаются во главе страны, и обстоятельства таковы, что нет у нас достаточно сил, чтобы их прогнать?»
А вот и другая важная мысль Тютчева:
«До сих пор это явление не было достаточно исследовано. Это то, что паразитическое начало органически присуще Святой Руси!!! Это нечто в организме, живущее за его счёт, но своей собственной жизнью… жизнью нормальной в своём пагубном разрушительном действии. И это происходит не только вследствие недоразумения, невежества, глупости, неправильного понимания или суждения. Корень этого явления глубже, и ещё неизвестно, докуда он доходит»…
- Представляешь, ведь 150 лет с тех далёких пор прошло, когда были написаны эти гениальнейшие, щемящие душу строки, а в нашей стране ничего по сути и не изменилось-то в плане её внутреннего устройства: «на одного с сошкой у нас по-прежнему приходятся семеро с ложкой». Как раньше, как и всегда. И конца и края такому антирусскому паразитическому наездничеству не видно. Поразительно даже, да?…

108

- Ты знаешь, Вить, что я понял, - было последнее, что я тогда утром возле ворот от Валерки своего услышал. - Что даже и наш Кирилл Павлович, человек абсолютно без-совестный и беспринципный, безжалостный по натуре своей, которому на всё и на всех было глубоко насрать, - даже и он был за Равиля горой, но совсем по другому поводу. Он Усманова опекал и защищал потому, теперь-то я это ясно вижу, что были они с ним “братьями-близнецами” как бы, или одного поля ягодками. Оба облепили Вадима с первого рабочего дня: только один, Равиль, забрался в штаны к Огородникову этакой прожорливой гнидой, а другой, Кирилл, ловко так на хребет вскарабкался наездником удалым, - после чего поехали оба в рай, свесив ножки.
- От него, от Кирилла-то, если подумать, пользы не больше чем от Равиля было, и он всю жизнь “порожняк гонял”, “переливал из пустого в порожнее”. Только Равиль это делал открыто и откровенно по сути - ну как тот же цыган; а этот нет, этот похитрее и поциничнее был, всё какой-то работаю прикрывался и всем остальным; и получал 400 рубликов от государства не один десяток лет как начальник сектора. Поди, заработай где такие-то деньжищи, не имея ни диссертации, ни учёного звания, ни мозгов - ничего. Чёрта-с два заработаешь!…

- Вот для этого-то дополнительного прикрытия ему и требовался Усманыч - как этакая живая ходячая ширма или тот же фиговый лист, надёжный буфер или громоотвод, наконец, что ограждали его от нас, молодых ребят, принимали на себя весь наш гнев праведный… Или как то же бельмо в глазу или бородавка на видном месте, которые сразу же привлекают внимание окружающих и больше всего раздражают и достают. До остального-то, как правило, дело уже и не доходит…

109

Не успел напарник произнести последние слова, как к нашим воротам подъехала первая машина, привезла на Горбушку товар. Мы кинулись её осматривать и проверять. Разговаривать стало некогда. И так до восьми утра включительно, как всегда… Ровно в восемь пришла наша смена. Мы сдали вахту и пошли в каптёрку переодеваться. Двадцать минут девятого появился бригадир, принёс Валерке зарплату; отдал всё до копеечки, как и обещал; после чего сказал “спасибо” за работу, пожал напоследок руку, пожелал всего наилучшего на новом месте. И ушёл. Мы были свободны…

Переодевшись в цивильное, мы пошли домой, но возле метро «Багратионовская» остановились и решили купить и попить пивка, снять накопившееся напряжение. Валерка было хотел опять меня угостить, оплатить и пиво. Но я отказался, заявив твёрдо: «хватит, дружок, давай теперь по-честному пить; ты меня, - добавил, - и так уже хорошо угостил, жирно будет»…
Договорившись об этом, мы купили по паре бутылок «Балтики», которая тогда входила в моду в Москве, которую все пили, отошли с бутылками за палатки к забору, стали пить не спеша и, одновременно, курить сигареты - “курятиной” пиво закусывать, как в таких случаях говорят. И в этот момент я опять обратился к напарнику:
- Валер, - спросил я его. - А были у вас в институте нормальные-то мужики, трудолюбивые и совестливые, никак не пойму? Или одни хитрожопые гниды только типа Усманова или Кирилла?
- Да были, конечно, - засмеялся Валерка. - А кто бы тогда работал-то, кто институт на своих плечах держал? - если б одни захребетники-дармоеды у нас отирались и подъедались… В соседнем секторе, например, Вовка Худяков работал старшим научным сотрудников, Владимир Сергеевич, если совсем уж правильно называть в силу возраста, - отличный, работящий, знающий специалист типа нашего Огородникова, да и человек достойный, на плечах которого соседний сектор и держался-то по сути. Вовка, когда приходил в институт, думал о деле в первую очередь, о космосе и о стране. А уж потом о деньгах только, о прибытке и обо всём остальном, тленном и второстепенном. Потому-то и не добился у нас ничего: так всю жизнь на своей должности и проболтался. Блатные и ловкие приходили и сразу же лезли наверх, в большие начальники и общественники выбивались, вступая в комсомол и партию. А он - нет, считал это всё недостойным звания советского учёного и инженера. Он только “пахал” и “пахал” как каторжный. А “пенки” за него снимали другие…
- В 22-ом отделе под нами Абашкин Лев Аронович, чистокровный еврей, работал начальником небольшого сектора - тоже отличный мужик, с которым у меня были самые добрые и самые задушевные отношения. Встретимся с ним в коридоре, бывало, и прямо готовы в объятия кинуться и расцеловаться - так мы друг дружке симпатизировали. Не знаю даже - почему. С удовольствием всегда при встречах здоровались, руки подолгу жали, обменивались новостями. Хотя Лев Аронович был старше меня на 18 лет, был мне отцом фактически… Знаешь, чем он меня всегда подкупал, Вить, чем с первого дня понравился? Тем, что никогда и ни с кем в курилках не спорил, не выяснял отношений, про политику не разговаривал, на которую ему было плевать. У него было в нашем НИИ Прикладной механики небольшое дело, некий участок работы, за который он отвечал, который выполнял добросовестно. И всё: больше его ничегошеньки не интересовало - политика, склоки, интриги. Зачем это было нужно ему, на кой ляд - вся эта мерзость и грязь политическая? Он был выше и мудрее этого, саму жизнь любил и ценил во всех её проявлениях и контрастах; и не разменивал её никогда на склоки и под-ковёрные битвы… Он мне в этом отношении нашу покойную Герту здорово напоминал, про которую я тебе рассказывал. Как и она, знал себе цену и до глупых и подлых людишек не опускался, не пытался чего-то им доказать, в свою обратить веру. Понимал, вероятно, мудрым был мужиком, что бесполезно это, что никого всё равно не перевоспитаешь и не переубедишь - только нервы и отношения с человеком испортишь…
- Я с ним, с Абашкиным-то, на работу вместе частенько ездил: он у нас на «Студенческой» жил, в элитном сталинском доме. А я мимо этой станции проезжал каждый день, по утрам садясь здесь, на родной «Багратионовской». Вот в вагонах метро мы с ним и встречались, как правило, в институт потом вместе ехали на «Авиамоторную» и по душам разговаривали; в основном - про жизнь и работу, его и мою семью… Один такой разговор, но уже про политику, я очень хорошо запомнил: после “шоковой терапии” он у нас с ним случился, в конце 92-го года, кажется.
«Чего про Гайдара-то с Чубайсом думаете, Лев Аронович, и про их реформы так называемые? - смеясь, спросил я тогда, заприметив его в толпе и поудобнее становясь рядышком. - Одобряете тот беспардонный грабёж и разор, который они в России устроили?»
«Как я могу его одобрять, Валер, как? Смеёшься что ли?! - ответил он мне тогда серьёзно и тихо, и чуть укоризненно даже. - Обчистят опять до нитки страну эти бравые реформаторы под демократическими лозунгами, как до этого обчищали их деды и прадеды Россию-матушку в 20-е годы под лозунгами коммунистическими, вывезут всё добро за рубеж, в Европу и Америку, ими любимые, а нам потом опять всё по-новой предстоит копить, порушенное восстанавливать. И когда только такое варварство и бесхозяйственность в нашей стране закончатся? И закончатся ли вообще?...
- Но знаешь, Валер, что мне в этом их грабительском деле больше-то всего обидно и грустно? - совсем уж тихо произнёс он. - Что опять вы, русские, весь этот ужас и весь бардак на нас, простых евреев, повесите, станете нас скопом на всех углах поносить и материть, и клясть безбожно и площадно из-за этих наших алчных и бешенных единокровцев, олигархов так называемых… Обидно. И жалко. И грустно становится от этакой “радужной” перспективы мне. Ведь я, Валер, хоть и еврей по крови, но люблю Россию не меньше вас, не меньше тебя, в частности. Здесь родился, здесь вырос, здесь родители мои похоронены на Ваганьковском кладбище; дети теперь вот живут и внучата маленькие по московским улицам бегают. И я не собираюсь отсюда никуда уезжать. Некуда мне, бедному советскому еврею, ехать. Да и незачем. От кого мне прятаться-то? И почему? - если я и в прежнее, советское время в коммунистах не состоял, не пробирался в партию ужом, не выторговывал себе привилегий. И теперь не участвую в разграблении страны, в пресловутой чубайсовской приватизации… А на меня эти молодые подонки из правительства и Администрации президента очередное проклятье опять повесят своим необузданным, алчным, тупым поведением - и как тогда буду жить?... Не знаю, не знаю. Не представляю даже, Валер… Одно знаю точно: страшно мне, как-то не по себе становится все последние месяцы».
«Да ладно Вам, Лев Аронович, глупости-то говорить! - помнится, стал утешать я Абашкина. - Кто это на вас, трудолюбивых советских евреев, станет в России проклятие-то вешать, окститесь?! Мы, русские, добрые и великодушные от природы, и никогда антисемитами не были, никогда. Помните и знайте это! Потому что умеем “отделять мух от котлет”, научились за годы советской власти. И понимаем прекрасно, не дураки, что те отщепенцы и отморозки, наши теперешние олигархи еврейской национальности, которые вокруг Ельцина с Гайдаром сгруппировались и страну нашу бедную дербанят и на части рвут, что они и Вы, лично Вы - это две большие разницы. Вы - труженик, Вы - работяга, Вы - умница! Вы добываете хлеб в поте лица своего, как и учил, и заповедовал нам Господь. А эти - хищники, волки, сущие упыри. К ним и отношение соответствующее - справедливое отношение-то, согласитесь?...»
- Лев Аронович улыбнулся тогда и просветлел, как показалось, от моих искренних и задушевных слов. Очень они ему, по всему видать, понравились, по сердцу пришлись. Может, и успокоили даже чуть-чуть, веру с надеждой вселили. Как знать? Хочется надеяться на это… И расстались мы с ним замечательно два года назад, как мало с кем расставались. Встретил он меня в курилке, как сейчас помню, и первое, что спросил: «Слышал я, увольняешься от нас, Валер?» «Да, - говорю, - увольняюсь. Надоело мне, Лев Аронович, дорогой, в этом гадюшнике нашем без пользы штаны протирать и дурака валять месяцами. Себя совсем перестал уже уважать - от безделья-то: опускаюсь и деградирую здесь, вырождаюсь. А это, согласитесь, плохо». «Правильно делаешь, Валер, правильно, молодец! - ответил он мне совершенно искренне. - Беги, ищи себе достойное место, парень, пока молодой, пока ещё есть силёнки. Космос наш сгнил, и сгнил на корню - диагноз точный. Я бы сам давно убежал отсюда к чёртовой матери. Да уж некуда. И не зачем. Кому я теперь, больной и дряхлый старик, нужен…»

110

- Да и Вадим Александрович Огородников был в целом нормальным правильным мужиком, совестливым и порядочным в отличие от своего многочисленного окружения; талантливым русским учёным - к тому же, инженером-самородком каких поискать, большой-пребольшой умницей в плане науки и космоса. Отрицать это глупо… Вся беда его только в том заключалась, как я её для себя понял, что он, придя работать к нам после Физтеха, выбрав наш институт, для него совершенно не подходящий, - он этим здорово понизил свой социальный и научный статус и опустился на несколько ступенек вниз в профессиональном плане, попав в трудовой коллектив, априори ему враждебный, чужой. Коллектив, где его сразу же возненавидели за его диссертацию и за ум, за физтеховскую “красную корочку” - и дружно сожрать пытались. И он из-за этого от нас достаточно быстро ушёл, взбунтовавшись на всех и озлобившись, всё точно тогда оценив и поняв, - и, между прочим, абсолютно правильно сделал, правильно всё решил. Молодцом был когда-то, бойцом, мужиком волевым и решительным… А потом почему-то взял и обратно вернулся, чудак. И проиграл. Потому что возвращаться, как в народе у нас говорят, - дурная примета, гибельная…
- Так вот оно всё у него и вышло наперекосяк, через большую-пребольшую задницу. Его, дурачка-простачка, сначала с потрохами купили наши местные ушлые руководители, чтобы назад возвернуть; даже и квартиру дали, на которую он клюнул, повёлся: я тебе говорил. Но за это скрутили в бараний рог, в раба превратили, в корову дойную и безотказную. Облепили со всех сторон как клопы все эти наши институтские бездари и тупицы, “поставили раком” - и дружно высасывали из него кровь всю жизнь; и радовались при этом… Жалко было Вадима, Вить, честное слово, жалко. Но как помочь, как спасти человека, который был излишне порядочным по природе, но недальновидным; да ещё и бесхитростным, доверчивым и простодушным - это с одной стороны. А с другой - на деньги и славу падким. Чего уж скрывать и греха-то таить! - из песни слов не выкинешь. Считал, чудак малахольный, что “лучше быть первым в деревне, чем последним в городе”, и уже по одному только этому носил проклятие внутри себя, носил врага. Поэтому-то и вернулся и сроднился со всей этой нашей дрянью - Прошкиным и Радимовым, Котовой и Усмановым, Куклёнковой и Захаркиной - как с бородавками на лице, как со старой прогнившей мебелью - и не хотел, увы, от них избавляться.
- Но нам, молодым девчатам и паренькам, он всегда старался помочь, передать все имеющиеся у него наработки и знания, никогда от нас ничего не скрывал, был неизменно с нами открыт и честен. Ничего по этому поводу плохого сказать не могу, ни-че-го. С моей стороны это было бы даже грешно - потому что нечестно… Эх, если б не “старики” только, если бы не они, которые его с нами постоянно сталкивали и разводили в стороны, - всё бы у нас с ним совсем по-другому складывалось, по-хорошему и по-любовному… Но - нет, не вышло у нас любви. Так и метался бедный Вадим Александрович в течение последних советских лет между старыми кадрами и молодыми, стараясь всем угодить, всех примирить, успокоить… Но не угождал, не успокаивал, наоборот - и тех и других всё больше раздражал и злил только своей мягкотелостью и бесхребетностью, своим пацифизмом и конформизмом. И те и другие на него обижались в итоге, требуя своего, - его внимания полного, самой большой и важной работы, от которой напрямую наша и их, “стариков”, зарплата зависела и положение в секторе и отделе, наша и их будущая на предприятии перспектива, судьба. И здоровья и энтузиазма эти обиды всеобщие и регулярные ему, мужику беспомощному, одинокому, не добавляли.
- С молодыми сотрудниками в этом плане ему было хуже всего, конечно же, - с теми, кто мечтал трудиться, что-то полезное производить. Наша бурлящая через край энергия, наши молодые мозги как воздуха требовали ежедневной работы, самой объёмной и кропотливой, самой большой по тяжести. А вместо этого нас кормили крохами с “обеденного стола”, интеллектуальными от “стариков” объедками… Нас это совсем не устраивало, разумеется, такая откровенная со стороны старых заслуженных кадров дискриминация, дедовщина почти что армейская, переходящая по временам в террор. Это вызывало в наших пламенных, особо чувствительных на притеснения душах справедливую к “старичкам-разбойникам” неприязнь, с годами переходившую в ненависть…
- А ещё мы, молодые парни и девушки, видели, что Огородников Вадим Александрович, при всём к нему уважении, не решал в нашем секторе ничего кроме самой работы, что он начальник-то только наполовину, причём - не самую важную. А всеми административными обязанностями у нас заправляли бабы по сути, Герта Васильевна, покойница, с Галиной Павловной, которые его поработили самым решительным и бессовестным образом под диктовку Кирилла, верёвки из него вили, свободно шагу не давали ступить, рта разинуть. Самостоятельно и свободно он мог у нас только сидеть и тупо ишачить на них на всех, как раб бессловесный, бесправный, - чтобы они цинично и делово снимали с его работы пенки. В этом и только в этом, повторюсь, заключалось всё его первенство и руководство. А всё остальное, важное и организационное, решалось у нас без него. Бабы, во всяком случае, своим истеричным гвалтом заставляли его всё в секторе делать так, как это им одним в первую очередь выгодно и нужно было.
- Поэтому-то даже и давая нам, молодым специалистам, работу, он потом не мог достойно нам её оплатить - потому что деньгами, как я уже говорил сто раз и ещё повторю, распоряжались в нашем секторе бабы: без их одобрения и согласия Вадим Александрович не делал, не предпринимал ничего, что касалось окладов и повышений… Ну и зачем, согласись, Витёк, нам, молодым инженерам, нужен был такой потешный начальник, к которому мы по воле судьбы попадали?! на кой, как говорится, ляд?! “Раком” вместе с ним стоять перед нашими старыми гнидами да ежедневно перед ними кланяться и унижаться?! Нет, нам подобная безрадостная перспектива души и сердца не грела. Совсем-совсем...

111

- А в лихие 90-е годы Огородников и вовсе опустился до нельзя, до плинтуса почти - и дома, и на работе. В финансовом плане нас почти что сравняли всех бравые либералы-реформаторы: всех разом сделали нищими. И те лишние “две-три копейки”, на которые теперь отличалась его зарплата от нашей, были что называется “каплей в море” и погоды уже не делали. Мы все тогда дружно принялись лапу сосать как один, все “с хлеба на квас перебивались”… И в семейном плане у него тоже были одни сплошные расстройства и разочарования; и с этой стороны ему помощи неоткуда было ждать, надежды на лучшее будущее. Жена его погибла в 50 лет, разбилась на машине, возвращаясь с дачи. Дети были какими-то шалопутными и неудельными, которые не только морально не поддерживали его, наоборот - позорили и унижали, раз за разом расстраивали. От этого он мельчал и деградировал на глазах, чах и вырождался как личность: ходил по институту беззубый, грязный, оборванный и неухоженный, больше на бомжа похожий, нежели на начальника, на учёного. Ну и какое могло быть к нему уважение после этого с нашей-то стороны? Да никакого!...
- То, что старики на него смотрели презрительно и свысока - это было ещё полбеды: они и раньше-то на него точно так же смотрели, тайно посмеивались над ним, недотёпой. Но в 90-е годы его тихо, но устойчиво начала презирать уже и такая рвань подзаборная, как Усманов Равиль и Куклёнкова Танька, которые, казалось бы, ему до смерти в ножки кланяться были должны, которые исключительно с юных лет за его счёт и жили, и здравствовали при этом… Но время менялось, увы, менялось круто. При Борисе Ельцине - особенно, когда страну разворошили как муравейник, как лесное тихое озеро будто бы палкой огромной вздыбили и взболтали. И вся лихая, необразованная и праздная нечисть со дна поднялась и оказалась вдруг наверху, в элите; при этом она шустро и ловко кинулась прибирать к рукам деньги, блатные места и госсобственность, и раздаривать всё это родственникам и друзьям, таким же паразитам праздношатающимся и бездарным.
- И вот уже и Равиль - существо абсолютно пустое, никчёмное, подлое, существо вороватое плюс ко всему, нечистое на руку, - выбился “в люди”. Жену заимел знатную и работящую, приезжую - но кандидата наук; дочку выдал замуж за “хорошего человека”, урвал две квартиры в Москве за здорово живёшь, дачу и машину зятя. Ну и чего ему после этого, зажиточному и удачливому прохиндею-дельцу, было перед нищим Огородниковым кланяться и лебезить? - голью-молью перекатной! Много чести будет! Ведь начальник-то в сравнение с ним, крутым, выглядел уже вроде как и пожиже, и помельче даже... Равиль и не лебезил и не кланялся, сволота: стал общаться с Вадимом уже на равных. У него с наступлением 90-х годов начальники и кумиры были уже другие - в профкоме, где парни работали побогаче и поважней, за которых он крепко-накрепко и уцепился.
- Вадим Александрович это чувствовал всё, хорошо видел и понимал, безусловно, - полным идиотом-то не был. Видел, что безнадежно отстаёт он от жизни, на обочину как развалившаяся телега сваливается; что его бывшие друзья-однокашники по Физтеху кто академиками давно стали, кто крупными руководителями и директорами, организаторами науки и производства, - и здорово переживал из-за этого, комплексовал, что так у него всё уныло и беспросветно в новой жизни складывается… И, чтобы хоть как-то себя самого подбодрить и возвысить, обелиться перед окружающими и оправдаться, принялся машинально раз за разом бубнить во время рабочих застолий и чаепитий, что он бы, дескать, давно из института ушёл, поприличнее нашёл себе место, поденежнее и покруче, - да нас ему вроде как было жалко: куда, мол, мы все без него. Пытался, короче, убедить старичок себя и других, что он филантроп каких мало, что якобы жизнь свою за других готов положить, на талант наплевать и призвание... Но слушать подобные его заявления нам было уже смешно, да и противно тоже. Никто не верил ему - седому, беззубому, опустившемуся неудачнику, - и не жалел; порою и не слушал-то даже. Убогая дурочка-Куклёнкова и вовсе сказала однажды, после очередной такой “угрозы” Вадима, когда он к себе ушёл: «Чего он нам всё грозит-то, старый пердун! всё хорохорится перед нами - уйду, да уйду, другую найду работу! Молчал бы уж и не рыпался, не поднимал головы, норов свой не показывал. Куда ему идти-то - такому?! кому и где он со своим гавённым характером нужен-то, кроме нас?! Только мы его столько времени всё ещё терпим и держим рядом с собой. А так пропал бы давно, с голоду помер. И похоронить было б некому, гроб оплатить. А туда же!»… Это она публично озвучила мысли, сучка драная, которые ей нашептал Кирилл, которые у “стариков” наших давно уже в их тупых головах сидели… Хорошо, что Вадим не слышал ни разу таких в свою сторону слов, а то бы рассвирепел и “взорвался”, и инсульт получил в два счёта от горечи и обиды. Ещё бы! Всю жизнь продержать у себя на хребте людей, которые тебя ненавидят и глубоко презирают, и растопчут дружно, когда совсем ослабнешь, бросят на произвол судьбы - нет печальнее и тяжелее участи и не придумаешь, согласись, Витёк?...
 
- Были, были у нас в институте нормальные работящие мужики и бабы, достойные и как люди, и как специалисты. Солодова Светлана Алексеевна та же, другие... Но было их так мало на удивление, процентов 20 даже и в старых отделах, которые ещё при академике Кузнецове рождались и оформлялись в административные единицы. Про новые отделы и не говорю, отдел того же Вайсберга, которые исключительно для друзей и родственников создавались, для блатных. Там люди вообще неизвестно какие работали и непонятно чем занимались: годами все поголовно сидели и сибаритствовали, играли в науку, в космос, “раздували из мухи слона”. То есть были чистыми захребетниками-дармоедами уже с первого дня, ничего не производящими и не отдающими. Зато сосущими деньги как пылесосы, которые невозможно теперь уже подсчитать.
- Ну и как с такими гнилыми порядками мы догнали б Америку или Европу по материальным благам, по уровню жизни, комфорту? - про что нам товарищи коммунисты ежедневно плели-талдычили с газетно-журнальных полос и трибун. Да с подобной само-разрушительной экономикой у СССР не было будущего в Истории: про это теперь нечего даже спорить и рассуждать. Забыть надо всем про это. И поскорей. Не само-обманываться, не бередить душу воспоминаниями о славном советском прошлом…
 
112

- А теперь представь на секунду, Вить, подумай и оцени хорошенько, каково было мне это всё наблюдать ежедневно в течение десяти лет. Мне, простому работящему парню, родившемуся и выросшему в трудовой полу-крестьянской семье, где каждую копейку вечно считали, берегли и копили, потому что она родителям моим потом и кровью всегда доставалась, великим физическим напряжением и трудом. А в это же самое время, видел я, в Москве проживали люди, много-много праздных и лишних людей, которым деньги на голову как снег зимой падали, то есть даром совсем, дуриком, просто так. Для меня это было и дико и неестественно, непонятно и недопустимо ни с какой стороны. Я этого не понимал и не принимал, зверел против такого устройства общества, нетерпимым, злым и жестоким становился день ото дня, человеком оппозиционным и революционным…
 
- Знаешь, я в школе был пионером истовым, клятву давал у Обелиска славы на Поклонной горе пионерской верности, доблести и чести. Потом в комсомол вступил - и тоже прилюдно клялся властям и стране. И всё ещё хорошо помню, как нас учителя воспитывали на уроках жить достойно, честно и правильно, хорошо учиться, усердно трудиться, прославлять учёбою и трудом свою великую Родину, Советский Союз! Для меня те проповеди преподавательские были как “Отче Наш”, не вру. Я именно так к ним тогда и относился - священно и трепетно, понимай, излишне-трепетно. Поэтому-то до сих пор держу их внутри, у сердца, и при желании, памятью поднатужившись, могу в точности воспроизвести и повторить… Да и родители меня в подобном же духе воспитывали и наставляли - самоотверженно учиться и работать, героически воевать - если того потребуется, пуще жизни беречь и любить страну, роднее и ближе которой - так они мне всегда говорили - для нас ничего нет и не будет на свете! Родина - она одна, единственная и неповторимая!… Я с таким возвышенно-радужным настроением и жил все детские и школьные годы, в МИРЭА азы специальности постигал, а потом таким же одухотворённым и правильным пришёл в свой НИИ распрекрасный летом 85-го - честно пахать и честно зарабатывать свои денежки…
- И что же я увидел там, в нашем институте Прикладной механики?! Целые толпы бездельников и м…даков в белых крахмальных халатах, и старых и молодых, которые годами не делали ни черта и не стремились делать. Которым было абсолютно на всё насрать - и на Советский Союз, и на работу, и на науку с космосом, на всё - кроме денег и себя, любимых. “Страна героев, страна мечтателей, страна учёных” из старого Гимна Энтузиастов выродилась и сгнила на корню. А наш институт мне всё больше и больше напоминал уже разложившийся труп животного, густо облепленный опарышами; среди которых нормального и живого человека было уже днём с огнём не найти: они у нас просто не выживали в этаком смраде и вони… Я ужаснулся от этого, остолбенел. И первый раз в своей молодой жизни засомневался в собственной стране и в тех внутренних законах, правилах и идеологических установках, что в ней господствовали уже много лет, пропагандировались и процветали!... И потом пошло-поехало без остановок: как снежный ком разрастались и множились мои удивления и досады, претензии к государству, строю, властям…
- В 91-ом рухнула и развалилась на части, на 15 огромных дымящихся частей родная и любимая Держава - Союз Советских Социалистических Республик, крепче и надёжнее которого, как нам внушали с трибун, ничего в принципе не существовало в природе. А он, великий и могучий Советский Союз, взял и рухнул без какого-либо видимого воздействия извне, как карточный домик прямо-таки на глазах рассыпался, от одного лишь дуновения ветерка. Чудно, да! В 1941-45 годах выстоял и выиграл со всей коричневой Европой войну, а тут сам собою взял и упал, без какой-либо посторонней помощи, трухлявое дерево напоминая или насквозь прогнивший сруб...
- А в 92-ом пришедшие во власть Гайдар с Чубайсом до нитки обобрали нас, всё накопленное из карманов выгребли. И сделали это достаточно нагло, безжалостно и цинично, если помнишь, не хуже тех же фашистов в 41-м году. У моих несчастных родителей, кто прошли ту войну, голод и послевоенную разруху не понаслышке знали и помнили, вечный дефицит продуктов питания и карточки; ввиду чего каждый оставшийся рублик они откладывали на чёрный день, и накопили к 90-м годам некоторую круглую сумму на сберкнижках, - так вот у них эти кровные сбережения взяли и отобрали разом наши бравые реформаторы. «Шиш вам чего оставим, и шиш позволим чего накопить! - сказали с улыбкой. - Так, мол, живите и вкалывайте до смерти, русские свиньи, смерды, холопы, скоты! Ваше дело - ишачить и пахать без продыха на всех, а самим жить в нищете, в бардаке, в неудобствах! И нищими же подыхать, не оставляя следа и памяти на земле! Так и зачем вам, стало быть, дуракам, деньги-то?!...»
- Как мои родители пережили такое? не загнулись оба от горя и от тоски? - загадка для меня до сих пор. Но моё собственное отношение к стране изменилось сильно. И не в лучшую сторону, разумеется, далеко не в лучшую. Чему немало способствовала работа; точнее - невозможность нормально трудоустроиться и реализовать себя нам, молодым москвичам. Да и в других городах - тоже… С кем бывало ни встречусь и ни поговорю в Москве в 80-е и 90-е годы - я своих одноклассников и однокашников имею ввиду, - все они на одно и то же дружно жаловались: на всеобщий тотальный бардак, разложение и застой вокруг, на отсутствие дисциплины, трудового энтузиазма и перспективы, главное, в обещанный коммунизм когда-нибудь советскому человеку-труженику попасть и пожить там вольготно и сладко. Какой коммунизм и светлое будущее! - махали они руками отчаянно, - когда кругом процветала и правила бал одна лишь посредственность, серость и гадость типа наших Партосов, Постновых, Усмановых, которые и сами не работали и не жили честно и праведно ни одного дня, и нам, потенциальным и добросовестным труженикам, это делать мешали…

113

- Я, Витёк, тебе рассказывал уже, что перед увольнением, ровно два года назад, ездил хоронить свою тётушку, родную сестру матери, тётю Зину, которую очень любил, и которую буду вечно помнить за одно то уже, что она нашей семье продуктами всегда помогала: овощами, фруктами, мёдом. И делала это всегда просто так - бесплатно, бесцельно и бескорыстно, - от доброты и широты душевной. Царство ей Небесное за это всё. Всегда буду за неё молиться и чтить, добрую, светлую, воистину святую женщину!… А ты знаешь, как она тяжело жила, какая у неё была судьба ужасная! Как, к слову сказать, и у моей матушки. Вкратце сейчас расскажу, а ты послушай и подивись, какие у нас в России бывают великие женщины. Родилась она, значит, тётя Зина моя, в 1931-ом году, а за год до этого их семью раскулачили, деда и бабку сослали на Север, откуда они не вернулись. В 1933-м году страну постиг страшный голод - последствие коллективизации. Слышал, небось, про него как крестьянский парень и деревенский житель. В 1941-м - война, и сразу же у них убивают на фронте отца, моего дедушку Колю. Детки его, тётка, моя матушка и три их маленьких братика, остаются сиротами. Поэтому в 14 лет тётя Зина идёт работать в колхоз, помогать матери кормить пятерых ребятишек. Пашет в колхозе как взрослая, за двоих. А как же! Надо! Матушка рассказывала, что она здоровая и крепкая по молодости-то была, высокая и статная. Вот её везде всегда и пихали на ломовые работы: мешки таскать и грузить, бидоны с молоком и всё остальное… Учиться некогда было естественно: так неграмотною и осталась, до пенсии - на ломовых работах, до смерти по сути. В 20 лет вышла замуж за какого-то деревенского алкаша, который её бил смертным боем, с мужиками-односельчанами дрался, за что его однажды в тюрьму посадили, откуда он не вернулся: уж больно норовистым был, негодяй, вспыльчивым и драчливым; а там такие не выживают, не любят и не терпят на зоне таких, долго подле себя не держат… Мужика посадили, значит, но она от него сынишку успела родить, брата моего двоюродного Ваську, хорошего доброго паренька, неагрессивного и покладистого - отлично его помню. Но с молодых лет несчастного, увы, неутешного и неприкаянного. Тётя Зина-то, мать его, в 25 лет снова замуж вышла, и снова за алкаша, которого Коляем звали и которого я на дух не переносил: ох и мерзкий, отвратный был типус. Маленький, чёрненький, страшно нервный и злой. Да ещё и с рождения инвалид. У него одна нога была заметно короче другой, поэтому-то при ходьбе он заметно хромал и здорово весь извивался. Самогонку жрал вёдрами, гад, до уссачки. А как нажрётся, бывало, - хватается за ружьё и гоняет жену и пасынка по деревне, стреляет по ним как по живым мишеням, паскудина. Так тётя Зина от него всю дорогу по сараям да по стогам сена и пряталась, пока уж его не парализовало однажды, козла, от самогонки-то, пока он ружьё своё уже не мог в руках удержать, пьянствовать и буянить. Отчего тётке моей, к слову, стало не легче. Потому что приходилось ей после этого и весь дом уже одной на плечах тащить, и хозяйство не маленькое, и в колхозе работать, да ещё и за этим м…даком слюнявым ухаживать, его и сына кормить и поить, обстирывать и обихаживать ежедневно. А куда ей было деваться-то, куда? Не сдашь же Коляя в приют: тогда с этим делом были большие сложности. Да и не отдала бы она его ни за что - постеснялась бы. Не та была женщина.
- Правда, когда Васька-то её в Армию наконец ушёл, ей стало полегче. Но не долго бабье счастье длилось. Через полтора года, по-моему, получила она телеграмму из части, что сын-де её погиб во время учений и похоронен где-то в Ставропольском крае в общей могиле, куда она всё собиралась съездить потом, да так и не съездила. И здоровья, и денег не было. Да и на кого парализованного мужика оставить. Так всю жизнь с покойным сынишкой своим и общалась - на расстоянии… Работой она, Вить, глушила тоску-печаль - сутками работала и работала без продыха. Мне про это даже и рассказывать-то теперь тяжело, как в долбанном колхозе своём она с 14 лет горбатилась. А она такую-то ежедневную и ежегодную пахату безропотно на своих плечах выносила - и ничего, не ныла и не канючила. Каждый Божий год, помнится, получала в колхозе по три гектара земли, сахарной свёклой засеянной. И это поле она одна летом должна была прополоть раза три и окучить, чтобы свёкла хорошая уродилась, и сорняки ей расти не мешали, живительные соки не отбирали у благородной кормилицы-свеклы… А тяпка-то тупая, представь, в землю не лезет. А наточить и поправить некому - одна. Помашет тётушка ей с полчаса - руки отваливаются и голова начинает кружиться. Упадёт, обессиленная, на сырую землю и начинает в голос рыдать. Отрыдает, успокоится, злость и досаду выпустит - и обратно за дело принимается. Кричи, не кричи - толку-то? Всё равно ведь никто не придёт и не поможет, работу твою не сделает за тебя; не напоит, соответственно, и не накормит... А осенью, когда трактор участок вспашет, тётя Зина должна была её в гурты сначала собрать, потом приходить каждый день и от ботвы отделять усердно. А потом ещё и погрузить на трактор, чистенькую и освежёванную. И всё, заметь, одна, везде одна и одна, без помощи и поддержки. А один, как известно, в поле не воин.
- Но она у нас была молодец, всё равно “воевала” - не ныла и не сдавалась, не просила помощи и послаблений, никогда не жаловалась на Судьбу. А могла бы ведь и пожаловаться - тому же председателю колхоза, братьям родным и сестре. На мужа-урода и на зарплату копеечную пожаловаться, нищенскую по сути, которую надо было ещё заслужить, которую колхоз ей платил потом, поздней осенью, то есть, и в зависимости от собранного урожая. Если урожай плохой - то тётушке и получать-то было нечего, бедной: даром всё лето работала по сути, спину гнула. А ведь ещё и скотина домашняя висела на ней, сад и огород, стирка и готовка, больной муженёк, от которого не было толку, но жрать и пить которому подавай, корми как на убой “козла” недоделанного и бесполезного. Да ещё и езди в райцентр ему за лекарствами регулярно за 15 вёрст на попутках, сиди там в очереди часами, выписывай их, унижайся перед врачами за эти таблетки несчастные, которые он мешками жрал и без которых в последние годы жить не мог, которые ему помогали… Ужас! Ужас, короче! Неправдоподобно даже, честное слово, когда начнёшь вспоминать. Бредом кажется со стороны её тяжкая во всех отношениях жизнь, сущим вымыслом…
 
- Знаешь, Вить, я когда здесь в Москве-то начинаю кому-нибудь из знакомых по пьяному делу про тётку свою горемычную и её судьбу рассказывать, существование прямо-таки скотское и невыносимое, - мне никто не верит, представляешь, на смех все поднимают, дурачки, ухмыляются, пальцами у виска крутят! Обзывают сказачником-фантазёром!
- Почему? Я тебе верю, Валер, - искреннее ответил я, на напарника серьёзно глядя. - В деревнях многие так тяжело живут. И в наших владимирских - тоже.
- Спасибо, - доверчиво улыбнулся почерневший от бессонницы и нахлынувших переживаний Валерка, - что хоть ты понимаешь меня, друг. От души спасибо. Хороший ты мужик, Витёк, трудолюбивый, совестливый и понятливый, без двойного дна и без фальши. Говорить с тобой - одно удовольствие, поверь: умеешь ты молчать и слушать, не киснуть и не перебивать…
- Ну, в общем, - отхлебнув из бутылки пива большой глоток, чтобы промочить горло, продолжил напарник дальше рассказывать, губы мокрые утирая, - горбатилась тётка моя в колхозе до тех пор, пока уж однажды не упала на грядке, без сил, и не потеряла сознание. Хорошо, что это осенью было, и рядом работал на тракторе тракторист, который её поднял и отвез в правление. А так бы и умерла на грядке тётушка, как бесстрашный солдат в бою. Оттуда, из правления, тётку уже на машине отвезли в рай-больницу, где ей поставили кучу всяких диагнозов, один другого хлеще и круче, что называется. Но, главное, объявили, что у неё диабет, да ещё и самой что ни наесть крайней стадии, когда уже сахар зашкаливает в крови, и с человеком может в любой момент инсульт случится… Дали ей вторую нерабочую группу, короче, которая позволила ей хоть немного расслабиться и передохнуть, от ежегодных полевых работ освободиться и жизни наконец-то порадоваться… Да только не долго радовалась она опять, и не сильно. Сил у неё уже даже и на радость не было, не осталось совсем. Да и времени - тоже… Через два года умер Коляй, и она, одна-одинёшенька оставшаяся, затосковала сильно, быстро сломалась душевно, сдалась - и умерла, испустила дух в июне 95-го. С ней, как врачи рассказывали, случился обширный инсульт, следствие сахарного диабета, и она с неделю, наверное, лежала на койке и мучилась, парализованная и дурная, под себя ходила; а самостоятельно встать поесть и попить уже не могла, попросить у кого-нибудь помощи. Так от истощения и обезвоживания и умерла. Её соседи обнаружили, когда она уже вовсю смердела…

114

- И теперь вот, когда я её вспоминаю, у меня, молодого здорового мужика, на глазах сами собой неизменно наворачиваются слёзы. Всегда! Я мысленно вижу её перед собой, вспоминаю живую и здоровую ещё, розовощёкую и круглолицую женщину, где-то и красивую даже, несмотря на её вечную грязь и копоть, и постоянно при этом думаю: Господи! ну почему так несправедливо и неразумно жизнь человеческая устроена?! Почему одним с рождения всё - и прислуга, и деньги немереные и несчётные, и все условия для того, чтобы жить и ни черта не делать, не заботиться о хлебе насущном, которого у них с избытком? А другие за свой кусок хлеба пашут от зори до зори, и всё равно живут в скотстве ужасном и нищете, как бездомные собаки прямо? И также по-собачьи и умирают, никому не нужные и не интересные? Почему так?! Ну почему?!
- У нашего Веньки Постнова, помнится, любимая частушка была, которую он постоянно озвучивал. Послушай, Вить, и подивись: «тот кто пашет и куёт – тот куёт и пашет; а тот кто пляшет и поёт – тот поёт и пляшет». Это у него в частушке так было, такая несправедливость и несуразица. Но ведь оно и в жизни так, именно так всё поделено и устроено. Одни с жиру бесятся и спиваются в итоге от скуки и праздности бесконечной, садятся на наркоту, на иглу, руки на себя накладывают. И всё от избытка материального, от благополучия, что они имели с рождения, получили от богатеньких родственников своих. А другие с рождения в нищете и дерьме, в мраке и ужасе беспросветных. Им - тяжёлые кулаки каждый день, побои и оскорбления, и пальба из ружей вдогонку, мужья звероподобные и дебильные и ежедневные несчастья на голову, терпеть и выносить которые не хватает сил, от которых нет ни спасения, ни продыху. Вот отчего, риторически спрошу ещё раз, так пошло и несуразно, и несправедливо устроена наша жизнь?! кто на небе за этим следит и почему допускает такое?!…
- Я задавался подобными вопросами на досуге - и паразита Усманова сразу же вспоминал, захребетника Кирилла нашего и других, будь они трижды неладны, суки поганые, подлые, которые за свою жизнь палец об палец не стукнули, не напряглись, ничегошеньки собственным трудом и потом не заработали. И ничего - живые и здоровые ходят вон уже сколько лет, и прекрасно себя ощущают; ходят - и гордятся собой, гады ползучие, твари! Думают, небось, какие они все ловкие и деловые, как славно умеют устраиваться, кому-то в штаны залезать - и сладко и сытно в чужих штанишках сидеть и питаться… Да и самого себя в их “славной” компании представлял, чего уж скрывать, как и я рядом с этими нашими гнидами жил десять лет, в одной “навозной куче” барахтался - и от стыда не лопнул, не удавился…

- А ещё я, признаюсь, вспоминал в такие моменты Гоголя Николая Васильевича, великого нашего писателя и пророка, кто, будучи глубоким мистиком от природы, видел параллельный, паразитический, дьявольский мир ясно, объёмно и достаточно отчётливо с молодых лет, под конец - в особенности, как, может, никто другой в нашей литературе. И пытался на протяжении короткой земной жизни этот мир описать по возможности точно и правильно - передать своё тайное знание людям, предупредить Россию и русских о надвигающейся на нас опасности, что может обернуться трагедией, катастрофой даже, если защитных мер не принять. Он это и сделал мужественно, убедительно и талантливо в «Вие», «Страшной мести» и «Портрете»; отчасти - и в «Мёртвых душах». Но то были первые, прикидочные и робкие попытки - проба пера, так сказать… А за несколько лет до смерти, когда Чёрный, враждебный и хищный мир уже навалился на Гоголя всей своей испепеляющей ядовитой массой, он, ужаснувшийся от открывшейся ему картины, воистину апокалипсической, попытался запечатлеть её во втором томе «Мёртвых душ», предпринял попытку… Но так и не смог этого. И сил уже не хватило, как представляется: задача-то уж больно масштабной и грандиозной была, неподъёмной для простого смертного - Дьявола изобразить во всём его блеске и мощи. И не было рядом подходящего человеческого материала, главное, в котором бы можно было с точностью воплотить кружившиеся в голове и сознании дьявольские миражи-видения… А живописать лишь “Чёрный квадрат” на бумаге, как это сделал К.Малевич, Гоголь не пожелал: для него, Мастера и кудесника слова, это было бы слишком примитивно и мелко, и не достойно гения - пустые абстракции после себя оставлять, которые ничего не дают ни уму, ни сердцу, которые лишь пошло на что-то там намекают… В этом-то и заключалась трагедия писателя - как я её понимаю, - в невозможности избавиться от Черноты, от испепеляющих дьявольских наваждений, что терзали душу Гоголя каждый Божий день. И так, в итоге, его изнутри и сожрали…
 
- Я к чему тебе это всё рассказал, Вить, сделал беглый экскурс в Историю? Да к тому, что если бы Гоголя Николая Васильевича воскресить, допустим, и устроить к нам в институт на месячишко, да с нашими псевдо-учёными обитателями познакомить, макаками двуногими и предельно-мерзкими, предельно-вонючими и бессовестными, позволить их ему рассмотреть поподробнее и изучить, - так вот, мне кажется, что второй том «Мёртвых душ» он бы после этого без труда написал. И без особых мучений, главное. Человеческого материала, во всяком случае, - предполагаемых героев несостоявшегося романа, - у него за глаза хватило бы. Уж чернее и гаже, и подлее  существ, что обитали у нас в отделе, наверное и придумать трудно…

- Поэтому-то я и уволился из нашего элитного некогда, но сгнившего на корню института, будь он проклят совсем вместе со своими насельниками! Уволился потому, что уважать себя перестал. А под конец и вовсе ненавидеть начал - праздно-шатающегося бездельника!... Ну и куда такое годилось, согласись, такие само-пожирающие мысли?! Меня уже даже и белый халат не спасал последние несколько лет от грязи и мерзости, что скопились внутри. Наоборот, раздражал только…

115

Валерка разволновался опять не на шутку от рассказов своих душераздирающих и предельно-острых, предложил ещё взять пивка и выпить, нервы расшатанные успокоить и подлечить, остудить раскалённую душу. Мне-то пить уже не хотелось, по правде сказать, но я согласился с его предложением: совестно было парня в таком состоянии одного оставлять, без поддержки. Мы пошли с ним в палатку, купили ещё по паре бутылок «Балтики», вернулись на прежнее место, откупорили, начали пить.
- Скажу тебе честно, Вить, - сразу же как пулемёт затараторил тогда напарник, едва пару глотков успев отхлебнуть, безостановочно сыпля на мою гудевшую от бессонницы голову слова как горящие угли жаркие, что из груди его как из хорошей домны огненном потоком неслись, - скажу, что оба раза, и в 1991-ом и в 1996-ом году, я и голосовал и поддерживал Бориса Ельцина на выборах президента. Хотя в Москве у нас многие его недолюбливают, а то и на дух не переносят. Особенно - старики, наш Огородников тот же. Все они уверяли, пока я работал с ними, что Ельцин - Иуда и Герострат: помог Горбачёву разрушить Советский Союз, а теперь-де разрушит и саму Россию… А я слушал их молча, ухмылялся краями губ и про себя всегда думал: «И хорошо, и молодец, и пусть рушит! - так вам всем, старым козлам, и надо! А иначе вас не выгонишь с насиженных мест, поганой метлой не выметешь, и смертельно-больное государство наше не вылечишь, не избавишь от бездарей, паразитов и дармоедов, которые обильно в нём расплодились за последние годы, и его изнутри как опухоль раковая пожирают. Сами уже давным-давно не живёте, твари! - думал со злостью, - и нам, молодым, не даёте, не пропускаете никуда вперёд, всё плотно собой заслонив… А Борис Николаевич вас, маразматиков-пердунов, пошерстит, огнём очистительным спалит…»
- Поэтому-то, повторюсь, и голосовал оба раза за Ельцина. Хотя и видел прекрасно, что он - человек несамостоятельный и подневольный, мiровым еврейством поднятый и раскрученный: толи кланом Ротшильдов, толи Барухов, толи ещё кого: поди их там, разбери, это еврейское кодло; к тому же - запойный алкаш, вытворяющий на публике совершенно непотребные вещи, его, как Главу государства, не красящие. Видел, что за ним стоят мощные силы во главе с Чубайсом, которые нас разрушить и разорить хотят, пустить в очередной раз по миру. “Шоковая терапия” гайдаровская - яркое тому подтверждение.
«Ну и пусть, - отчаянно думалось мне тогда, да и теперь точно так же думается, - пусть разваливают, пусть разоряют и рушат, пусть! Нас и надо разграбить и развалить, “до основания и затем”… Затем всё гигантским бульдозером тут у нас разгрести-расчистить, освободить место для новой, правильной, здоровой жизни, которую почему-то люди в упор не видят, но которая уже просматривается».
- И где ж ты эту новую жизнь видишь-то, Валер, интересно узнать? в чём она выражается-то? - осторожно, чтобы не обидеть рассказчика, с иронией лёгкой в голосе поинтересовался я. - По моему скромному взгляду если судить, по-деревенски - так один сплошной бардак и разврат царят повсюду, тотальный раздрай и грабёж, которым конца и края не видно, которые надолго у нас обосновались, как кажется.
- Объясню, “где”, с удовольствием, - моментально среагировал на этот мой словесный укол теперь уже бывший напарник, жадно пиво отхлёбывая из бутылки, осипшее горло им смачивая. - Я вот тут недавно телевизор включил, который в последнее время смотрю редко - не до того. Так там, помнится, один из руководителей «Газпрома» в какой-то политической передаче выступал, Рэм Вяхерев по-моему, и озвучил следующие любопытные цифры и факты. Послушай внимательно и подивись, Витёк, что у нас раньше в стране Советов творилось. Оказывается, когда Советский Союз рассыпался, выяснилось, по его заверению, что газификация Российской Федерации на тот период, когда она отделилась от СССР, была почти “нулевая”: процентов 15 всего жителей республики имели у себя в домах это ценное и безотходное топливо - газ. В то время как в остальных союзных республиках - 90% и больше местного народонаселения было газифицировано. Представляешь, Вить, какой бардак творился в СССР при коммунистах сраных, как дискриминировали и угнетали нас, коренных жителей России, наши меньшие братья с окраин огромной страны. Сами за счёт нашего российского газа жили и не тужили, суки, а нас до сих пор заставляют дома дровами и углём топить, чистить печки от шлаков, вечно в грязи возиться, гарью и дымом дышать. Кошмар да и только, если вдуматься-то! Куда такое годилось, скажи?! И нужен был нам, россиянам, такой “коммунизм” и такая власть советская?! Да в гробу мы их, русские, видели в белых тапочках!... Зато уж теперь-то хоть ситуация сдвинется и изменится к лучшему, я надеюсь: нынешним руководителям «Газпрома» хочешь, не хочешь, а придётся газ населению своей республики в дома проводить: это им будет элементарно экономически выгодно…

116

- Это я тебе привёл глобальный, государственного масштаба пример. А теперь приведу и другой, помельче и попроще - уже из собственной жизни. Так вот, у меня есть жена Маша, с которой мы ещё в школе вместе учились и за одной партой сидели с 6-го и по 10-ый класс. Вместе школу заканчивали, аттестат получали на руки, поступили потом в институт, в родной МИРЭА оба, и там же и поженились на первом курсе, стали мужем и женой. Машу я знал давно: её родители работали на заводе Хруничева, как и мои, и получили квартиру по очереди от предприятия в нашем доме и нашем же подъезде. Такую же как и у нас двушку. Только они жили на четвёртом, а мы на втором этаже. Поэтому-то мы с ней были знакомы и дружили с детских лет: я её и её семью хорошо знаю. Отец у них, правда, умер рано, когда Машке моей исполнилось 11 лет. Их с братом потом одна мать воспитывала, моя тёща. Старший брат её, когда женился, ушёл к жене. И они несколько лет вдвоём проживали. Ну а уж когда мы с Машею поженились, я переехал к ней на четвёртый этаж. Так что можно сказать, что и не уезжал от родителей, с которыми мы и теперь ежедневно видимся, которые не вылезают от нас, внучку нам помогают воспитывать, нашу Оленьку.
- Но это не главное в моём рассказе. Главное только теперь начинается, слушай. У моей Машутки, признаюсь тебе, открою нашу семейную тайну, коли уж пошёл такой разговор откровенный и доверительный, были проблемы с гинекологией с юных лет, с начала менструального цикла по сути, из-за которых она, бедная, всё по больницам и поликлиникам бегала с 15-летнего возраста, где её вечно футболили и унижали тамошние специалисты-гинекологи, гоняли по кругу без толку, процедуры разные идиотские назначали, исследования-проверки, которые, как потом выяснялось, были там никому не нужны - вообще! - которые врачи и не смотрели-то на приёмах, не проверяли и не изучали. Почему такое происходило? - понятно теперь, по прошествии времени. Потому что моя Маша скромной и тихой всегда была, не требовательной, не брехучей, и потому что никакого блата у неё никогда не было, мохнатой лапы, связей. Да и лишних денег - тоже: ну какие деньги у её несчастной матушки, в одиночку поднимавшей сына и дочь, на двух работах вечно трудившейся за копейки, питавшейся всухомятку… А там, в гинекологии этой проклятой, если б ты только знал, Витёк, при коммунистах в 80-е годы одни нацменки в наших столичных клиниках работали как на подбор, армянки и еврейки как правило, которые бесконтрольно и безнаказанно правили бал, проворачивали делишки, у которых одни левые заработки были на уме и на языке, взятки, подарки и подношения; которые, что существенно, “бесплатно” и пальцем шевелить для нищеты не хотели, да ещё и гадили в отместку, твари.
- Вот и ей гадили постоянно, скромной и бедной Машке моей, можно даже сказать - издевались: заставляли посещать их, бездарей, чуть ли не каждый день и часами просиживать в душных очередях за всякой ерундой и мелочью, бесконечные анализы собирать целыми месяцами, которые потом, при ней же прямо, выбрасывались в корзину; заставляли рисовать ненужные графики, схемы, температуру регулярно мерить в ночные и утренние часы - кому это всё нужно было! Но, главное, на проблемы с весом они, врачи эти наши долбанные и коррумпированные, ей вечно пеняли - самое выгодное прикрытие собственной бездарности и никчёмности, самое надёжное из всех. И когда 50 кг весила в школе - “было плохо” по их словам, и 60 кг, и 70. «Срочно худейте, голубушка, - зевая, говорили ей. - Иначе мы Вас не вылечим, уж извините»… Сказали бы честно, признались по совести, как на духу, что не лечится её дисфункция, как теперь уже ясно; что, мол, успокойтесь, гражданочка, не мучьте себя понапрасну пустой беготнёй, суетой, маетой, поберегите здоровье и силы. Объяснили бы доходчиво, на пальцах, как и какие принимать лекарства, гормоны так называемые, чтобы поддерживать нормальный менструальный цикл и избегать лишних чисток и кровотечений… Так нет же, не объясняли и не признавались в собственном врачебном бессилии - вот что горше-то, обиднее и подлее всего: всё гениев медицины из себя корчили и подарков и денег ждали, твари! А когда подарков не видели на столе - начинали беситься прямо-таки и стращать её: пророчили ужасный скорый конец, диагнозы самые жуткие предрекали. Ну не суки они после этого были, а?! Скоты бессовестные, подлые и продажные!… В общем, погоняли мою бедную жёнушку в молодые годы по всем наличествующим кругам медицинского советского ада, поиздевались над ней вволю упыри в белых халатах, бессистемно попоили гормонами дешёвыми, очень для здоровья опасными, от которых быстро садятся печень и сердце у всех, почки те же; да ещё и многочисленными “чистками” помучили, абортами по сути. Одна такая “чистка” особенно ей запомнилась, про которую она мне после не выдержала - и всё рассказала, излила ноющую душу свою.
- Произошло это в конце 80-х годов, сразу же после её родов и рождения нашей дочурки Оли. Тогда жена опять попала в больницу с очередным обильным кровотечением. И сама заведующая отделением, холёная упитанная еврейка бальзаковского возраста, взялась ей операцию делать. Других врачей, попроще и поскромней, и подушевнее - главное, тогда почему-то не оказалось на месте… А заведующая та, по всему видать, к обязательной наличной предоплате привыкла от пациенток: чтобы её работу, значит, заранее все оплачивали. А кто не платил по каким-то причинам, тот становился её личным кровным врагом, заставлявшим-де её, такую-то матрону важную и образованную, ядрёна мать, работать “бесплатно”, по нескольку часов кряду у операционного стола стоять. Как к врагам она к ним в точности и относилась…

117

- Вот моя простодушная Маша и попала в такие враги, хотя она всегда перед выпиской лечивших её врачей обязательно благодарила: цветами, коробками конфет, словами добрыми, искренними. Ну а чем же ещё-то?! чего другого-то она могла им дать и сделать?! Для неё и коробка конфет была дорогим удовольствием, которые она сам отродясь не ела... Но чтобы деньги кому-то совать, да ещё и заранее, давать взятки, то есть, - нет, таких крамольных мыслей у нас с ней, молодых людей, привыкших жить по чести, по совести, по закону, никогда в голове и не было-то…

- Чем супруге моей эта наша семейная простота грозила и во что обошлась, Маша уже на операционном столе узнала, куда её привезли рано утром на “чистку”. А тут ещё как на грех ей молодой и неопытный врач-анестезиолог попался, всё никак не могший вены у неё на руках найти и быстро ввести наркоз необходимый: чтобы её усыпить и от боли избавить. А разозлённая “скупой” пациенткой заведующая ни минуты не желала ждать, с утра уже была вся на нервах, на взводе; и принялась делать чистку так, как во время войны, вероятно, на фронте за неимением лекарственных средств делали - всё чувствовавшему и всё понимавшему человеку… Бедная Маша, которой молоденький анестезиолог всё ещё нервно иголкой по венам тыкал, наркоз не умея ввести, Маша от боли принялась истошно кричать. Да так, что в соседних с операционным блоком палатах больные те её душераздирающие крики слышали - и от ужаса содрогались. Но садистка-заведующая не останавливалась, не прекращала операционную пытку - продолжала скребком металлическим её, бодрствовавшую, ковырять и скоблить, да ещё и ядовито шипеть при этом: «Я вот тебе сейчас матку-то проколю, будешь знать, дура, как орать, как ногами своими сучить и дёргать»…
- Когда трясущаяся от слёз и обиды жена вечером мне всё это рассказывала, меня, пришедшего её навестить, от злобы больше её самой трясти начало: мои кулаки так сами собой и сжимались И попадись мне тогда на глаза та сука злобная в коридоре, та вампирша в образе доктора, я бы её на куски разорвал! Не вру. Психологически я готов был к этому. А уж покалечил бы - точно.
«Давай завтра сходим с тобой к их главврачу, на эту ведьму пожалуемся: чтобы её за такие дела наказали, как следует, - предложил я тогда жене, её успокаивая и обнимая. - Нельзя же такое спускать, такие дикие вещи!»
«Да ну её к чёрту, дуру злобную, - бессильно отмахнулась бледненькая как полотно Машутка. - Чего толку куда-то идти, нервы трепать? - когда тут и главврач наверняка такой же. Только накричит на нас, да за дверь выставит. Да ещё и прикажет выписать меня завтра же. И после в эту больницу уже не покажешься - вообще зарежут-загубят на операционном столе. С них станется… Ладно, Валер, успокойся, - обречённо она тогда вздохнула только. - Слабые мы с тобой, беззащитные… А значит, надо терпеть, молча сносить обиды. Иного выхода у нас нет. Зря я вообще тебе это всё рассказала…»
- Хорошо помню, как обессиленная “чисткой” Маша через полчаса попрощалась и пошла к себе в палату спать. А меня после её ухода целый вечер трясло-колотило от ярости, и какой-то безумной и дикой злобы на всех, а на заведующую - в первую очередь. Кулаки мои так и чесались сами собой жаждой мщения, огнём горел растревоженный диким рассказом мозг… Но что я мог сделать, Вить, как поверней и посильней наказать ту пиранью-врачиху? - я не знал. Никакого блата ни у меня самого, ни у родственников жены никогда не было… Идти и брехать с ней, сукой поганой, к ней в кабинет я категорически не хотел: считал, что не мужское это дело - лаяться с бабами. Встречать же её, упыря в человечьем обличье, после работы на улице и трахать кирпичом по башке, или же ножом на куски резать прямо в больнице - нет, на такое я тоже не был способен. Увы! Наверное потому, что от рождения слабый был. И на расправу свирепую, на месть не хватало моих силёнок… А ещё потому - и это было самое главное в той истории, - что Бога носил в душе возле самого сердца, Который мне сурово советовал весь вечер не мстить, не марать об ту кровожадную гадину руки. «Мне отмщение, - уверенно говорил Он. - И Аз воздам. Каждому воздам, по заслугам…»
«Какие же есть доктора, сущие монстры прямо, чудовища! - всю дорогу домой, чуть не плача, ехал и думал я, что есть мочи сжимая дрожавшие от волнения губы, удерживая слёзы в глазах. - Никогда не думал, не подозревал, что настоящие садисты и упыри работают в наших клиниках, бездушные кровавые палачи, получающие заряды бодрости от человечьей боли, криков и крови… Это же не женщина-мать, право слово, не человек и не врач никакой. Это - настоящая ведьма, панычка гоголевская, которая Хому Брута терзала в церкви, до безумной смерти того довела. Её, заведующую эту злобную и кровожадную, и на пушечный выстрел нельзя подпускать к больным, коли она их всех люто так ненавидит… Бедная ты моя, бедная! - ехал и думал я про жену, представлял её, измученную, в палате. - Сколько лет уже по нашим больницам мотаешься, на подобных человеко-подобных монстров глядишь с терпеливым смиренным ужасом. Наказы их, рекомендации и советы пустопорожние выслушиваешь и записываешь в тетрадку, пророчества подчёркнуто-“оптимистические” регулярно проглатываешь и перевариваешь в себе по поводу больших и серьёзных проблем в будущем, от которых и здоровый-то человек заболеет, не то что больной… Да больным первое и главное, что требуется, - это слово доброе, приободряющее, от которого они оживут и окрепнут в два счёта, веры и сил наберутся. Гораздо лучше и больше, чем от лекарств. Это же так очевидно даже и мне - не врачу и не специалисту…»

118

- Вот что творилось, Витёк, в наших советских больницах при коммунистах, какие там процветали порядки и нравы, которые все теперь с ностальгией почему-то кинулись вспоминать. А новую жизнь, наоборот, почему-то принялись клясть нещадно - горланить с пеной у рта, истерично руками размахивать, что тогда-де у нас всё бесплатно и доступно было, был какой-то порядок мифический, чуть ли не рай, которого нет теперь, который-де Ельцин пришёл и разрушил, всех оставил ни с чем! А кому был нужен такой-то порядок и такое бесплатное лечение, скажи?! Что было проку от нашего прежнего советского врачебно-медицинского лоска и похвальбы?! - если в наших больницах грёбаных бардак ещё больший, чем в советских НИИ процветал! Если там уже не о помощи лекари наши алчные думали, не о лечении, а о том лишь, как бы покруче несчастных пациентов своих напугать диагнозами самыми жуткими, невероятными, и к себе пристегнуть покрепче - чтобы стали больные попокладистее и пощедрей. А потом, одураченных и напуганных, с толку сбитых, их и обобрать до нитки, до последних рубах и штанов, как это современные целители-шарлатаны делают на всех московских углах и переходах. А раньше - цыганки чумазые этим методом по отъёму средств особо грешили, что по вокзалам шлялись… А в 70-е и 80-е годы уже и дипломированные и остепенённые врачи клиник как цыганки привокзальные стали - точь-в-точь! - такие же грязные изнутри, бессовестные, подлые и циничные…
- И правильно сделали Ельцин с Гайдаром, что перестали им, этим сукам зажравшимся, огромную зарплату платить, что пустили наши больницы по ветру. Глядишь, вся эта нечисть прожорливая оттуда и разбежится, дай Бог, в Европу и Америку умотает за длинным рублём, за жирным наваром тамошним. А у нас тут тогда всё постепенно и наладится, глядишь, когда молодые русские кадры в больницы придут на смену старым алчным нацменкам - совестливые, ответственные и работящие, жалеющие и любящие больных, им реально помочь, а не обобрать мечтающие… Так что не хаять надо Ельцина за бардак, а хвалить: этот его бардак нам большую пользу ещё окажет…

- Да это и происходит уже, очищение и оздоровление медицины - на глазах прямо-таки. И у нас в Москве, и по всей пост-советской России одну и ту же можно лицезреть картину, когда из лишённых прежнего богатого финансирования медицинских учреждений и центров на улицу валом народ повалил, прежние зажравшиеся советские врачебные кадры. Кто - прямиком за рубеж очертя голову мчится, кто - в частные клиники или ещё куда. На госслужбе же остаются и влачат жалкое существование как раз те - русские люди по преимуществу и настоящие Врачи-целители, Врачи-кудесники по сути своей, - кому, элементарно, некуда да и незачем убегать, со своей-то Родины; кто пришёл работать в больницу по призванию исключительно, а не из-за подарков и денег, и кого их отсутствие, ввиду этого, не напугало сильно, не напрягло и самолюбия не уязвило. И они продолжают спокойно и бескорыстно врачебную лямку тянуть - лечить больных самыми простыми и скудными средствами, из последних сил помогать, возвращать к полноценной жизни, к труду. И это у них, надо сказать, здорово получается. То, что больницы России выжили и не закрылись совсем в 92-ом году, а больные получали и до сих пор получают медпомощь - исключительная заслуга самоотверженных русских целителей, работающих теперь за кусок чёрного хлеба по сути, но продолжающих, несмотря ни на что, вкладывать в больных знания, врачебный опыт и душу…   
- Мы, Вить, это лично и воочию в прошлом году с супругой могли лицезреть, доподлинно подтвердить эти мои наблюдения собственным своим опытом - такое врачебное преображение, подвижничество и доброту, - ибо в начале прошлого года бедной Маше моей опять пришлось лечь в клинику на операцию, и опять по части гинекологии, извечной её беды. В 67-ю городскую клиническую больницу её тогда направили, что на Карамышевской набережной располагается, на высоком берегу Москвы-реки рядом с Серебряным бором, в которой, я больницу имею в виду, разруха теперь процветает полная и совершенная. Там по обшарпанным, грязным и разбитым палатам ветер, можно сказать, гуляет и какого-то затрапезного вида больные тоскливо расхаживают самых разных национальностей и вероисповеданий. А возле них вечно крутятся немытые родственники с баулами, заполонившие собой все коридоры и холлы. Грязь, смрад, тошнотворный запах повсюду, шум ужасный. Прямо не больница, а бомжовник какой-то нам с женой показался на первый поверхностный взгляд, вокзал провинциальный, приют для переселенцев. Ужас! что там теперь творится, короче, в столичных некогда славных клиниках, гремевших ещё недавно на всю страну. В советское время подобного себе представить было бы просто немыслимо: в гинекологии тогда всё было абсолютно-стерильно, ново и белоснежно; а родственников в палаты и близко не подпускали - все в коридорах Приёмного отделения беседовали или же через окно…
- И в таком вот бомжовнике после-перестроечном предстояло Маше сложнейшую операцию делать, лежать и восстанавливаться после неё. Перспектива, как говорится, не радужная ожидала, не оптимистичная… «Куда мы попали, глупые? и какого лешего сюда припёрлись? - дружно подумали оба, едва переступив порог Приёмного отделения в корпусе «Г», которое, как нам показалось, месяцами не убиралось, не ремонтировалось; где ожидали очереди на сломанных стульях толпы мрачных диких людей, и где было достаточно грязно, темно, холодно и неуютно. - Как в таком зловонном гадюшнике вообще могут кого-то лечить? И от чего-то вылечить?»… Были бы у нас с женой деньги или же связи в медицинских кругах, - мы развернулись бы и ушли, попробовали поискать что получше. Но ни связей, ни денег у нас не было лишних, ни тогда, ни теперь. А операция требовалась незамедлительная… И мы из Приёмного отделения не ушли, мучительно выстояли очередь вместе со всеми, после чего получили направление в отделение гинекологии, что располагалось на 2-ом этаже соседнего корпуса «Б»…
- К заведующей отделения, как сейчас помню, мы оба как на пытку шли, как на казнь, ожидая увидеть там привычную семитскую упитанную физиономию и выслушать кучу гадостей в свой адрес по поводу лишнего веса либо ещё чего: ушлые гинекологи, они, как известно, и к румянцу на щеке придерутся, к родинке, если это только не их щека… И какого же было наше изумление, Витёк, дорогой, когда, переступив порог указанного кабинета в самом центре длиннющего этажа, мы, изумлённые, увидели там белокурую русскую женщину одного с нами возраста - Тропинину Елену Владимировну. Пышнотелую красавицу с лучезарной улыбкой на губах, да ещё и большую умницу, кандидата медицинских наук, которая нас встретила так ласково, дружелюбно и так приветливо, как обычно встречают дорогих гостей, которых тысячу лет знают.
- Усадив нас, изумлённых, на мягкий диван, что стоял у неё в кабинете, она сама села подле и начала подробно и очень внимательно расспрашивать цель визита, мимоходом бумаги листая и изучая, что Маша всучила ей… Всё быстро тогда выяснив и прочитав, задав кое-какие уточняющие вопросы, она под конец сказала, не переставая широко улыбаться на удивление светлой и белозубой улыбкой, от которой по-настоящему празднично делалось на душе, - сказала, что хорошо поняла ситуацию и проблему; что операция действительно требуется, которую она сама же и проведёт в ближайшие пару дней; что таких операций, дескать, она уже не одну сотню сделала, и технологию их хорошо освоила, знает. Чем обнадёжила и успокоила нас обоих так, как одна только мать родная и успокоит. И в палату двухместную с телевизором она пообещала супругу мою положить, поскольку мы были коренные москвичи, а не приезжие из Средней Азии, не гастробайтеры; и сама же взялась провести послеоперационную реабилитацию. Представь и подумай, Вить, какое обхождение и какой сервис, про который мы, беднота, ранее и мечтать-то не смели!
- И всё, что она обещала нам - и сие обстоятельство было более всего удивительно, неправдоподобно даже, - то до последнего слова и выполнила, не обманула ни в чём: и полосную сложнейшую операцию самолично провела так, что моя Маша совсем не почувствовала боли, которую она прежде даже и во время “чисток” постоянно чувствовала; и сама же ежедневно забегала в палату по нескольку раз, давала советы больной, а медсёстрам своим - указания. Просто чудо какое-то, а не врач! Волшебница настоящая! Эх, если бы все врачи у нас точно такими же были! И больных бы, наверное, не осталось ни одного... Неудивительно, что уже на второй послеоперационный день исполосованная супруга, пусть и аккуратно очень, но встала и под душем помылась, а на третий день мы с ней под руку гулять пошли и ходили вокруг корпуса «Б» достаточно долго. И, вообще, настроение всю ту неделю, что Маша в больнице лежала, было у неё самое что ни наесть приподнятое и сияющее - никаких абсолютно последствий не ощущалось, страхов с сомнениями, апатии, уныния, пессимизма. Всё было в норме, работало как часы: больная уверенно шла на поправку. И виною тому, безусловно, была её лечащий врач, Тропинина Елена Владимировна, которую нам, вероятно, Сам Господь Бог послал за все прежние муки и горькие слёзы, которая одним только лучезарным видом своим вселяла в нас обоих уверенность и надежду.
«Какие же, оказывается, есть доктора на свете, Валер, какие добрые и приятные! - все прогулки только и делала, что восторженно твердила жена, Еленой Владимировной очарованная. - Чего же раньше-то я её не встретила, Господи, в свои молодые годы, когда меня без толку гоняли и футболили все по разным злачным местам, процедурным комнатам и кабинетам?! Отчего мне тогда одни лишь ведьмы и мигеры злобные попадались, размалёванные и расфуфыренные нацменки наши, от которых не было проку? Вред один... Ах, если бы я её, голубушку, уже тогда-то встретила, в 20 лет. От скольких бы проблем и мытарств, от каких неприятностей она бы меня избавила!... И вообще, представляешь, Валер, - доверительно сказала мне однажды Маша во время очередной прогулки. - Я обратила внимание, что в нашем отделении нет ни армянок и ни евреек отчего-то, от которых прежде рябило в глазах. Их теперь, по-моему, и вообще-то в больнице нет: ни одной я пока что не видела. Куда они все подевались?»
«В Америку умотали на ПМЖ, или в Израиль, - смеясь, ответил я. - Им наш бардак с нищетой сильно не по сердцу. Им достаток и комфорт подавай, и сладкую сытую жизнь, к которой они с молодых лет привыкли… Вот и пусть теперь там живут, у дядюшки Сэма за пазухой, наших олигархов зажравшихся лечат, у которых денег - мешки, а мозгов мало или совсем нету. Такие дебилы жирные и сальные для них - клад: трясут их там, небось, чудаков-толстосумов, как груши… И хорошо, и пусть, пусть дальше себе трясут. Только пускай уж подольше сюда к нам обратно не возвращаются. Мы хоть тут от них ото всех чуток отдохнём - и больные, и здоровые, да и сами врачи те же… Врачи наши русские, не мафиозные и не коррумпированные, - подумав, добавил я, - хоть немножко теперь оживут и поднимутся из дерьма, из-под пресса армяно-еврейского высвободятся и крылышки свои расправят, волюшку наконец-то почувствовав, воздух свежий в груди. При прежней-то власти, вспомни Маш, позволили бы ей, Елене Владимировне нашей, так высоко взлететь? Даже, вон, и заведующей стать самого престижного в плане “навара” и прибыли отделения? Куда там! Евреи и армяне, что здесь себе, вероятно, в те годы целые гнёзда свили, семейные кормушки устроили прямо-таки, её давно бы уже с потрохами сожрали, со свету сжили, выкинули из клиники ко всем чертям по статье 33-й. Ведь при советской-то власти, помнишь, гинекология и нацмены были словами синонимами…. А теперь вон оно как всё диковинно перевернулось-то. Как в сказке про Золушку, право-слово, точно так… И всё благодаря Ельцину и его реформам, как ни крути, как его, алкаша, ни поливай грязью…»

119

- А у моей супруги, знаешь, Вить, всё тогда и вправду вышло самым чудесным образом, чего до этого никогда прежде не наблюдалось. Прежде-то больница с её бесчувственным персоналом неизменно была для неё издевательством, пыткой, которую она очень плохо переносила… А в последний раз, напротив, даже и полосная операция прошла на “ура”, без каких-либо последствий и осложнений… И послеоперационное восстановление шло очень успешно и быстро: супруга поднималась как на дрожжах, не чувствуя неудобств, дискомфорта и боли. И всё благодаря чудесному доктору, которую Маша всегда теперь с благодарностью вспоминает, без устали рекламирует и рекомендует всем, и которой, помнится, даже и руки перед выпиской поцеловала, сказав от души, от чистого сердца русского, что они воистину “золотые”, творящие чудеса.
- Елену Владимировну мы, выписываясь, отблагодарили по мере своих скромных возможностей. Даже и какой-то подарок пустяшный в довесок купили: банку красной икры, если мне память не изменяет, и бутылку шампанского. И она осталась довольна, как показалось, что нам было крайне важно обоим - ибо мы сами были очень довольны ей, готовы были в ножки изумительно-доброй женщине поклониться… Расстались почти что друзьями, чего прежде и представить было нельзя: чтобы какая-нибудь высокомерная гинеколог-еврейка, да ещё и заведующая, дружбу нам предложила и телефон, сказала б вдогонку с улыбкой как Елена Владимировна: звоните, мол, не стесняйтесь, когда припрёт и когда врачебная помощь понадобится. Растроганный, я возвращался с супругой домой из больницы и всю дорогу, счастьем светящийся, про жизнь свою бренную думал и про чудное устройство её, прямо-таки парадоксальное. Думал, что вот уже столько лет оппозиция президента Ельцина хает, с середины 1992-го года активно борется с ним. За тот грабёж и разор, главным образом, что он в России устроил… А побывав с женою в больнице и подивившись тамошним переменам, я всё иначе стал себе представлять. И разор всеобщий и ужасающий мне уже начал казаться благом. Как и всеобщее безденежье с нищетой, к которым я стал относиться как к “санитарной обработке” страны или пожару внезапному, всеохватному - не больше и не меньше того.
 «…А может и правы те писатели и историки, - помнится, ехал и думал я, на супругу свою прооперированную с нежной любовью поглядывая, на послеоперационную бледность и слабость её, - правы те умные люди вообще, кто утверждают крамольную вроде бы мысль, что войны и смуты для нас, православных русских людей, - настоящее благо и спасение? Ибо убивают всю нечисть и гниль на корню, заставляют её прятаться по щелям, по разным краям разбегаться… И мы на какое-то время становимся хозяевами жизни и своей страны, выпрямляемся в полный рост, вольно дышим, широко живём, набираемся сил и здоровья… До Революции, до Октября Семнадцатого, если по книжкам судить, ругательный термин в народе был - “гнилая и паршивая интеллигенция”? Выродившийся паразитический класс, который большевики как поганых клопов давили. Вроде бы всех передавили тогда - и успокоились, чудаки, стали почивать на лаврах… А она, эта социальная падаль и гниль, за 75 лет Советской власти опять возродилась, сука! И опять размножилась и всё заполонила собой, что уже и житья от неё нормальному, работящему человеку не стало!... Вот и молодец наш президент Ельцин, как бы лично к нему ни относиться, взбалмошному и непутёвому выпивашке, красавец-парень: не побоялся и опять подобную “санитарную обработку” России провёл за годы своего правления. Будто гигантский и чудодейственный пылесос на полную мощь включил вместе с Гайдаром и Чубайсом для большой генеральной уборки, и всю накопившуюся за советское время человеческую мерзость и грязь худо ли, бедно ли вычистил с предприятий и учреждений. Или же начал чистить хотя бы, сделал к этому социальному оздоровлению и освежению первый широкий шаг. Но постепенно вычистит всё, с Божьей помощью, до всех уголков и дыр доберётся, до всех зловонных щелей… И, может, так-то оно и правильно, так и нужно? Как знать?! Мы стали бедными? - да! Но и одновременно здоровыми и свободными… Ведь деньги-то, они не сами по себе убегают от нас на своих коротеньких ножках - их мешками увозят алчные и хищные люди, счастливые обладатели капиталов, которым всё равно, по большому счёту, где жить и кого “обдирать” - лишь бы тех глупых доверчивых “липок” побольше было. И такие вот паразиты хищные навсегда покидают страну, высвобождают для нас, русских, место. Разве ж это плохо, скажи?! разве ж это не богоугодное дело?!… Да ради этого - чтобы подобные типы добровольно уехали и не возвращались больше, - никаких денег не жалко»…
 
120

- А мы ведь там, в 67-ой клинике, к слову сказать, в тот раз не одну лишь Елену Владимировну встретили -  чудную милую женщину, которая прямо-таки поразила и очаровала нас, до самых чувствительных струн души сердцем своим дотронулась, - но и других замечательных докторов тоже. Травникову Наталью Лукиничну, например, заведующую отделением УЗИ, добрейшей души человека, писаную красавицу, как и Тропинина, и большую-пребольшую умницу тоже, специалиста высоко-классного, кандидата наук, у которой моя супруга проходила предоперационное обследование, к которой потом и меня возила: проверить внутренности мои, мой постаревший ливер. И нам обоим Наталья Лукинична, опять-таки наша ровесница, много полезных советов дала, от души с нами общалась и разговаривала: спасибо ей и низкий за это поклон. И тоже свой мобильный телефон, не чинясь, предложила, просила звонить и приезжать к ней в любое время за помощью и консультацией. Отчего мы, опять-таки, в полнейшем замешательстве были, не знали как заведующую и благодарить… Оба потом ходили и удивлялись, взять в толк никак не могли: какое же, думали, время-то чудное настало, а может - чудное, что в наших столичных больницах высокопоставленные врачи с пациентами вдруг стали так душевно и просто общаться и по-человечески себя вести. Подольше бы, думали, оно, это время длилось…

121

Выслушав всё внимательно, весь тот искромётный, страстный и предельно жаркий рассказ, я, помнится, спросил Валерку через минуту, другую, пиво своё допивая и вытирая ладонями губы: «ну-у-у, а может не стоит тогда уезжать из страны-то, Валер, порывать связь с Родиной, с Москвой, где ты родился и вырос, где корни и родственники твои? - если, как ты говоришь, жизнь у нас потихоньку налаживается».
- Нет, - ответил мне уже бывший напарник сурово и твёрдо, - уеду, не хочу больше ждать. Это дело продуманное и решённое… А Родина, - подумав, добавил он, вздохнув глубоко и протяжно, - она меняется, да. Но… медленно как-то, вяло… И всё равно в ней порядка не будет, как кажется, с нашей-то рабскою психологией, с нашей же природной жалостью и все-терпимостью. Ни при Ельцине, ни при ком-то другом. В моём институте, во всяком случае, перемены не скоро произойдут, если произойдут вообще, если случится такое чудо; и возвращаться мне туда нет резона... Да и другие столичные институты такие же: и там та же самая человеческая “плесень” и “гниль” все здоровые поры забила… Огородникову нашему сейчас 63 года - возраст преклонный вроде бы. Но он мужичонка крепенький и боевой, и лет десять-пятнадцать ещё протянет с гарантией, поездит на службу - без работы не может, не мыслит себя человек. Приезжает - и сам себе задачи придумывает, от скуки. И сидит и решает потом за государственный счёт. Хорошо устроился, дядька… И пока он работает, пока в отделе сидит и копошится, убивает время и переводит бумагу, - вся эта наша праздная рвань, про которую я тебе рассказывал, так и будет подле него отираться и подъедаться, кровушку его пить; и никого к нему и на пушечный выстрел из молодых не подпустит. Это дело известное и легко-прогнозируемое: и к гадалке не надо ходить. Я в этом воочию убедился... Поэтому-то и бардак, который в нашей науке и космосе процветает, будет ещё долго длиться. И не видно ему конца. Оборонка - не медицина: здесь массового оттока кадров за рубеж не предвидится. Потому что таких идиотов и м…даков везде полно, как наши радимовы и усмановы. И толку от них никакого. Вот в этом-то и беда, вся наша проблема и заключается… Оттого-то и пердуны, что сплотились вокруг Огородникова, ещё долго будут небо коптить и никуда от нас в ближайшие годы не денутся. Куда они пойдут и кому нужны? - дебилы состарившиеся и прогнившие! Сами давно не живут - и другим не дают, опарыши!…
- Но даже если что и случится с Вадимом - не дай Бог, конечно! - и к нам в отдел придёт новый начальник, новый “молодой Вадим”, - его быстренько вся это праздная нечисть окружит, умаслит и обольстит, слюнями и соплями собственными облепит, слезами горькими обольёт, нытьём разжалобит - и погубит парня. И ему, молодому и энергичному, их, стариков, будет элементарно жалко и не захочется на улицу выгонять. И он их при себе держать станет, “заслуженных работников ракетно-космической отрасли”, как и Огородников до него держал, - из сострадания и Бога-боязни. Так уж наша русская душа неразумно устроена, дружок: я это отлично понял. Мы, русские, - сердобольные и жалостливые сверх меры: даже злость порою на самих себя берёт! И поэтому обречены вечно всех кормить и поить, тащить на своём горбу и дальних и ближних, нищих, убогих, чокнутых и пустых, которые, кроме нас, никому не нужны и не интересны, от которых нет никакого проку…
- Нет уж, хватит это терпеть, довольно! Ну их всех в задницу, наших российских богомольцев и филантропов слюнявых, потешных пацифистов и гуманистов! Поеду-ка я лучше в Германию корни пускать, в тамошнюю сытую жизнь встраиваться-вгрызаться. Немцы, как мне брательник приезжал и рассказывал с жаром, - они молодцы: нашей русской сентиментальностью и простотой не страдают. Не держат и не терпят на своём нордическом теле “гнид двуногих” и “вшей” - расправляются с ними быстренько: “стряхивают” на землю и “каблуками давят” от всей души и со всей мощи. И правильно делают, и надо так! - если хочешь в современном мире выжить! Нам всем надо у них учиться и учиться чистыми прагматиками и дельцами быть, законченными эгоистами и материалистами: уметь считать и ценить копейку, не бросать на ветер её, не кормить нахлебников и пустозвонов. Немцы поэтому-то и богатые, так хорошо и сытно живут - из-за своей природной чистоплотности и брезгливости. Вот и поеду туда, к ним под крыло. Там почестнее устроено всё, чем у нас, поразумнее, потише и поспокойнее… А нам, русским, спокойно и сытно жить всё равно не дадут. С таким-то нашим мировоззрением идиотским, псевдо-христианским, с таким менталитетом и психологией…
 
122

Разговор наш на том и закончился, длительной паузой обернувшись и тишиной, которую нарушали лишь крутившиеся возле нас воробьи своим писком, да проезжавшие мимо машины. Валерка устал рассказывать, а я - слушать… Да и времени было много уже: часы ровно двенадцать показывали, полдень то есть. Солнце поднялось высоко-высоко и замерло в зените как вкопанное. От этого на улице установилась жара, прямо-таки пекло настоящее; было очень душно. Нам, не спавшим ночь, страшно вдруг захотелось спать. Пиво «Балтика», которого мы уже по четыре бутылочки осушили, это наше сонное состояние многократно усиливало…

- Ну что, Валер, - сказал я тогда напарнику напоследок, глаза слезящиеся ладонями растирая. - Спасибо тебе огромное за рассказы твои, которые мне было крайне-интересно слушать всегда и которые мне, провинциалу, на многое глаза открыли. Честное слово, не вру и не преувеличиваю… И за дежурства наши совместные отдельное спасибо и низкий поклон: я их тоже надолго запомню, как и тебя самого. Короче, спасибо тебе за всё, повторю ещё раз, огромное человеческое спасибо... А теперь надо спать идти: я еле на ногах стою, устал за ночь. Да и тебе отдохнуть и отоспаться надо, перед дорожкою сил набраться, вещички свои собрать. Дело-то это хлопотное: по себе знаю.
Мы собрали с ним пустые бутылки молча, отнесли их в урну возле метро, закурили и не спеша направились по направлению к Большой Филёвской улице, по дороге не проронив не слова, совсем уже оба осоловевшие от усталости и от жары, от полуденного солнца знойного, словно сбесившегося в тот день. На углу Большой Филёвской и Барклая остановились ещё разок на минуточку, обнялись напоследок, крепко пожали друг другу руки, пожелали удачи и всяческих благ - и разошлись по домам. Валерка неторопливым шагом пошёл к себе на Новозаводскую улицу, а я к себе на квартиру, которая была недалёко. И больше я напарника своего не видел с тех пор и ничего про него не слышал…

123

После его увольнения я ещё полгодика прожил и проработал в Москве, до Нового 1998 года включительно. А потом рассчитался и уехал к себе на родину в Гусь-Хрустальный - поближе к дому, к семье. От Москвы я сильно устал, признаюсь честно: надоело мне тут по чужим углам да по временным работам слоняться. Тишины захотелось, покоя, размеренной провинциальной жизни, надёжной, правильной и осмысленной, к которой я с детства привык, которая меня вполне устаивала.
Ещё скажу, что после ухода Валерки мне дали другого напарника - 55-летнего неопрятного рязанца, бывшего слесаря-сантехника из ЖЭКа, жадного, мелочного и тупого мужлана. Откровенного провинциала, понимай, этакого неотёсанного деревенского хама, которого с интеллигентным и умным москвичом-Валеркой и близко было сравнить и поставить нельзя, с которым ни о жизни уже было не поговорить, ни о смерти тем более. Который, к тому же, мне категорически не понравился как человек! - только бесил и раздражал всю дорогу, всё “против шерсти” делал. Я с ним две смены всего и выдержал-то, после чего попросил бригадира перевести меня на другие ворота, от греха. Что он и сделал: спасибо ему… Там мне было полегче в психологическом плане: новый напарник не сильно меня доставал. Поэтому-то и проработал я с ним до конца, до Нового года то есть; после чего я с Горбушки уволился, точку в столичной жизни поставил. А может и восклицательный знак!...
 
124

Но учёного Валерку почему-то не забывал, раз за разом его вспоминал и задавался вопросом: где он теперь? и как там, в Германии своей, устроился? Не тяжело ли, не муторно ли парню в чужой-то стране и с чужими людьми, сильно от нас отличающимися? Болела, словом, за него душа, как за брата или сына родного - так он мне отчего-то понравился, горемычный, запал в душу. И долго оттуда не вылезал. А почему? - не знаю… Всё время, короче, пока я жил и работал в Москве, я про него непрестанно думал, над его ночными рассказами - в особенности. Вспоминал их - и удивлялся: ну отчего, отчего так Россия наша глупо и пошло устроена, в самом-то деле? Почему такие хорошие и грамотные пареньки, трудолюбивые и совестливые, как мой Валерка, патриоты своей страны, матушки-России, - почему они не выдерживают в итоге российского социального гнёта и прессинга, и отсюда на Запад очумело бегут, едва-едва оперившись? После чего силы, знания, энергию и талант отдают туда, там корни свои пускают, стараются изо всех сил на благо старушки-Европы, а не на процветание своей Родины?… Оттого-то она, Европа, так возвышается над Русью и русскими уже столько веков, так над нами смеётся и презирает… А как не презирать-то?! как?! - если здесь у нас остаётся одно “дерьмо” действительно, одни отбросы человеческие, или опарыши, которым - копейка цена, с которыми кашу не сваришь; от которых только вред и убытки одни - правильно мой друг говорил - и ни какой пользы. И чего удивляться тогда, что там, на Западе так хорошо и сытно, и культурно живут; а мы такие нищие и необустроенные. Кто будет обустраивать-то нас, кто?! - если мы вроде как Богом забытые или вообще проклятые…

125

Подобные вопросы мучили меня долго, пока, повторюсь, я не покинул Москву, и память о напарнике после этого меня уже не так сильно тревожила и бередила душу. Но покуда я ещё не уехал навсегда из столицы, я твёрдо для себя решил, зарок даже дал, что когда вернусь обратно домой, обязательно расскажу про своего Валерку и его ночные беседы и разговоры со мной одному нашему учёному мужику, писателю и журналисту местному, редактору нашей районной газеты. Его я неплохо знаю через родителей; знаю, что он давно уже у нас живёт и всё книжки мудрёные про Владимирско-Суздальский край пишет, про его историю и людей, обычаи и традиции. Вот я и загадал для себя: приеду, разыщу и расскажу ему всё в подробностях, что мне Валерка про столичную “райскую” жизнь говорил, про порядки диковинные и непотребные, что творятся, оказывается, в нашей российской науке и космосе.
Про саму-то науку я, разумеется, ничего не понял и не запомнил, про тематику института и всё остальное, заумное и специальное. Куда мне, с моими-то куриными мозгами и средним образованием, до высоких научных тем. Я даже и полного названия Валеркиного учреждения не запомнил. Только первые три буквы всего - НИИ.
Зато я отлично запомнил психологические портреты сотрудников его отдела - всех до единого! А это, как я понимаю, абсолютно уверен в том, во сто крат для народа нашего невежественного и затюканного важней и нужней, который про науку-то и из книжек учёных прочтёт, в случае чего, если такое желание вдруг возникнет... А вот про самих обитателей советских научно-исследовательских гнёзд, наших космических инженеров и конструкторов так называемых, в журналах и книжках правду навряд ли когда напишут писатели и журналисты: сор из избы из них навряд ли кому захочется выносить, чернить учёное сообщество. По головке за это редакторы и критики не погладят. Это уж как водится, как пить дать.
Вот я и попрошу нашего  местного светоча-грамотея быть в этом священном деле первопроходцем: осмелиться, выдохнуть глубоко - и попробовать народу глаза открыть: рассказать всю голую правду про советское время. Славы себе этим подвижничеством добыть, а может статься - и денежек тоже. Пусть наберётся мужества, мужик, и сначала выслушает, а потом и законспектирует мой предельно-честный рассказ на бумаге, дома оформит его покрасивей и поярче литературным слогом, как он умеет это, на что его сподобил сам Господь; ну а потом и издать попробует отдельной книжкой.
А что?! А почему нет?! Уверен, что книжица эта, если она выйдет когда, если получится, - понравится и заинтересует многих. Пусть наши граждане, прочитав её, подумают и решат: стоит ли им сожалеть и кручиниться без конца о славном советском времени, канувшем теперь в Лету? И стоит ли нам, славянам-русичам, быть такими уж безмерно-мягкими и пушистыми? щёки всем подряд подставлять, как попы-дармоеды учат? Умно ли, правильно ли вечно заботиться и держать рядом с собой всю эту праздную и никчёмную, пустую, ленивую и бездарную, но до ужаса наглую и прожорливую нечисть и рвань, нацменов так называемых, от которой одни проблемы и убытки, и геморрои на заднице?
Книжку, если она когда-нибудь напишется, разумеется, если увидит свет, попрошу озаглавить «Мёртвые души - 2». Всенепременно! - так я себе загадал, на чём и стоять намерен! Это будет единственное моё, но обязательное к нему, предполагаемому автору книги, условие. Потому что это нелестное и нелицеприятное, в целом, название вроде как сам Валерка придумал, рассказывая мне про Гоголя и его писательскую и человеческую судьбу в последнее наше дежурство. Вот мне и кажется, что придумка напарника лучше всего подойдёт в качестве заголовка будущей правдивой и полемически-острой повести. Или большого рассказа - пусть так, - в котором речь пойдёт о бывших учёных товарищах и коллегах моего московского сослуживца-друга, сотрудников его крутого космического НИИ…

                <1999-2000 годы; 2018 год>