Неопись. На Реке Китмар часть 1. фрагмент 15

Как дед на войну ходил (а так же падал с велосипеда, носил дождевые штаны и кормил зверей)

Если бы воспоминания имели тела - чтобы было? Возможно, они бы, каждое по-своему, одевались. Некоторые из них имели бы располагающую внешность, иным захотелось бы и по физиономии треснуть, а от других и вовсе спрятаться. Многие воспоминания, о которых рассказано здесь - не вполне мои. Их хозяев нет здесь. Поэтому я чувствую за них особую ответственность опекуна. И пока срок моего опекунства не закончился, я стараюсь запечатать их в подходящие буквы, как бы подбирая им уместные одежды - и вывожу на прогулку.
Когда дедушке Андрею было пятнадцать, он устроился работать трактористом. И этим он почему-то гордился потом больше,  чем фронтовыми или художественными  заслугами.  Тогда дед впервые повредил правую руку, впоследствии еще изувеченную на фронте. Машины тогда заводились вручную. Он по неосторожности отпустил рукоятку  и та, раскрутившись обратно, ударила ему по руке.
 Есть письмо прадедушки Геннадия - папы деда - посланное домой из Безводного,  где тот, будучи мобилизованным на фронт, ждал распределения. В письме он сетует на скуку, просит прислать табаку и, между прочим, учит сына обращаться с машинами и спрашивает про руку. Из этого следует, что рука заживала долго.
Вообще, дед с ностальгией вспоминал предвоенное время. Друзья, романы, походы на сеновал... Уже тогда он всерьез увлекся рисованием. Рассказывают, что у него была любовь в деревне Лыткино. Наверное,  я ее видел именно ее, когда дедушка возил меня туда на велосипеде: он долго беседовал там с какой-то милой старушкой, а  возвращался рассеянный. Та поездка, начавшаяся весело, завершилась неудачей. Он вез маленького меня на велосипедной раме и на обратном пути, увлеченный впечатлениями, посадил  ногами не в ту сторону - туда, где цепь. И ботинок мой попал в эту цепь. От резкого торможения на скорости велосипед перекувырнулся вперед. Я на некоторое время потерял сознание и потом обнаружил себя в кукурузе. В нескольких шагах лежал покореженный велосипед, а рядом  стонал дедушка. На счастье, по совершенно безлюдной проселочной дороге именно тот момент проезжала машина, за рулем которой была милая девушка, пожелавшая прийти к нам на выручку. За ней, тоже по-случайности,  ехали два парня на мотоциклах. Девушка поняла, что у деда сломана рука и вызвалась подвести его до больницы. А один из мотоциклистов повез меня в Очапное. Велосипед мы спрятали в кукурузе. Потом еще долго искали его. Помню как мы ехали на мотоцикле, и я пришел к бабуле возбужденный, показал порезанную щеку и рассказал, что мне удалось стать участником  настоящей аварии. Бабуле пришлось идти к дяде Леве Маслякову, который повез нас на своих жигулях в Работки. У деда оказался сложный перелом левой руки. Он до зимы проходил в гипсе. Строительство дома снова замерло. Позже дед вспоминал появление той девушки на машине  как чудо; называл ее ангелом-хранителем. После этого  левая рука деда тоже стала покалеченной, вдобавок к раненой на войне правой.
А перед войной очапновские, лыткинские и чернышихинские вместе  работали в поле, ночью грелись огнем от  подожженного в ведре бензина. Проблемы загрязнения воздуха тогда не было. А бензин был казенный. И одна машина по Большой дороге проезжала  за два часа.

В мае сорок первого, Андрюша Мочалов с мамой ехали на телеге из Работок в Очапное. В пути встретился знакомый, завязался разговор. Как водится, о погоде. Погода сулила добрый урожай. «Картошки будет много!»
 Действительно, первый год войны был как никогда урожайным.

«Мы были в поле, когда объявили войну. По радио говорили, что если поднять все наши самолеты, то они закроют небо над страной. Вот никто и не ждал войны.  Накануне войны папе, которому тогда было сорок один, и другим мужчинам пришли повестки в военкомат в Работки.  На какую-то -  не то что учебу – а  для получения информации, что ли….
Мы, как обычно, в доме у Масляковых (первый дом справа от Барского проулка, есть и сейчас, хоть и измененный), где наш «клуб» был.  Там дядя Слава, дядя Лева, я и другие…. Тут приходит Володя Терешин. Сел у стола в  задумчивости, опустил голову на руки.

Тетя Маня ему :
- Что с тобой Володя? - молчит… А та уже была… Муж  ее уже был на войне на прошлой… И она  и говорит:
- Уж не война ли?
- Воюем.
Мы мальчишки были, а все-таки нас передернуло как-то.
- С кем?
- С немцами
Ну мы – ребятишки - вышли и, конечно, рассуждаем по-своему. Мол, мы им сейчас дадим! А потом чувствуем, что и не больно дадим.  Потому что уже города взяты один за другим…. Верно, долго еще сопротивлялся Брест.  Минск уже был взят, а Брест еще сопротивлялся. »

В сорок первом возле Очапного появился противотанковый ров - рубеж обороны. Он есть до сих пор. Тогда туда привозили бетонные пулеметные гнезда - дзоты. Одно из таких гнезд потом лежало перевернутое посреди Очапного, скапливая дождевую воду, а внутри жили водомерки.

«Считалось, что немцы обойдут Арзамас и придут сюда. Но они просчитались. Оказалось, наши тоже не дураки.
 Первого забрали папу. И потом умирает дедушка Магницкий.  Он в Татинце. Моему папе  дали отсрочку на похороны.  Мы в Татинец пришли с папой, дедушка в гробу лежал спокойно, а мы смотрели старые журналы, которых у него было очень много: «Родина», потом «Санкт-Петербург», потом еще какие-то…. Ну и ночевали там.  А подготавливались тетя Лида и мама… Был у нас там Валя "Ля-Ля", ненормальный, которого всегда кормили…
Забрали папу в сорок первом году (в сорок втором он уже пришел по ранению в ногу) он служил в этих самых, для немцев страшных войсках, которые называют  сейчас «Катюши». Он был там в штабе писарем. И так интересно получилось: он был в Барнауле в госпитале, и провожала его сестра до Горького, где он остановился у дяди у своего. И нам сообщили, что надо ехать за ним. Зимой. И вот, взяли лошадь, мама с еще одной женщиной поехали за папой в город.  Перед Рождеством его привезли, а у нас разрушилась печка в избе и мы перешли вот к этим Масляковым. Там дядя Саня Масляков – а он здорово был покорежен – они встретились с папой обнявшись, мол, живы.  Выпивка у них была.… Ну, такая, значит, встреча…. А потом мама выбежала – а мы играли в снежки – и кричит:
- Андрюш! Тебе повестка! – а там еще дядя Костя Масляков был, говорит:
- Ну, не далека поЕздка-то.…  До Малиновки небось….
  Думаю, какая повестка, мне семнадцать лет только. А оказалось на самом деле.   Всем повестки раньше срока.  Как раз была Сталинградская битва,  перебили народу много, народ требовался….
И вот, обоз.  Обоз из лошадей – машин было немного, и техника нужна фронту.

   В Работках нас выстроили на Волге – и лед треснул! Вот сколько народу было.
И повезли нас обозами до Горького.  А в Безводном была середина, там остановка, ночевали, лошадей кормили…
 На другой день, вечером уже поздно, приехали в Горький. Там пересылка. Меня хорошо снабдили дома - целый мешок с собой.   А там этот мешок упёрли!  В нем были кое-какие редкости: пряники там и все такое, я ими ребят угощал…. Ну, сел на сухари - ребята меня своими угощали.  Думаем: куда везут?  Не знаю….  Кутерьма.  Дальше пятнадцать (пятнадцать!) дней до Йошкар-Олы.  Потому что везли этими дорогами и орудия и танки и были остановки, пока провезут. Мы ждали: нас в последнюю очередь.  У Йошкар-Олы полковая школа. Потом меня ночью вызывают в штаб батальона.   У меня же  образование-то было большое - почти девять классов; а там ребятишки-то и того не имели.   Тогда уже погоны нам приделали.  Я с нар слез, пошел в штаб. А штаб тоже в землянке был.  Но там на столе красное полотно, а вокруг сидят в погонах. Думаю, эх-а-ай, царская свита! Они мне предлагают: хотите учиться? Я говорю: конечно! Месяца через два нескольких человек повезли. Дали нам продуктов: масла там…   Куда везут  - не знаю.  Оказалось, что в Ярославль.  Выстраивают нас, доходяг….  Карантин.  Шестимесячное военное училище. Не что-то там, а «Кадетский ярославский корпус». 
Сначала минометчиком, потом перевели, и стал пулеметчиком уже на фронте. Ночью нас по тревоге подняли, поменяли обмундирование (оружия не давали) и в вагоны. И на фронт. По пути, в освобожденном городе, уже оружие дали.  Мне пулемет Дегтярёва. А уж я отбояривался – он тяжелый, хотел винтовку, что полегче….  Ну мне – а я по тем временам был рослый – все же вручили пулемет. Хотя по специальности я минометчик»

«Я помню: вышли мы  из эшелона с товарищем, совсем мальчишки – и тут же чуть не оглохли. А вокруг грохочет, полыхает – страшно!..  Ну, думаем, вот оно! Обнялись, говорим: – ну, вперед, значит, сокрушим! »

«А дальше пошло - сколько боев не скажу, какие там бои – все время бой один - война. Так несколько месяцев. Ну да там долго не воюют….»

 Дед мало распространялся о том, что пережил на фронте.  Мне рассказывал, когда я был совсем маленьким.  Ветеранством не щеголял. Фильмы про войну не очень жаловал, говорил, что  в них все не так.  Война была ему отвратительна:
«страшное дело, не дай Бог такому повториться». А в рассказах вспоминал в основном хорошее. Какой был азарт, когда с криком «ура» неслась атака. Или говорил о смешном.
Видя телевизионные сюжеты о нынешних  войнах, дед говорил, что это в чем-то страшнее пережитого им: «мы хоть знали, за что и тогда не было выбора. А здесь все еще бессмысленнее, и тем уродливее».
«Когда я служил в армии -  дедовщины там не было. Из за дисциплины. Были случаи забавного подтрунивания старших над младшими, но не более. А еще почти гласность. Чего уж бояться, когда в любой момент убить может. Жукова, например, уважали, а Сталина нет. И не особо скрывали. Нас выстраивали, чтобы слушать речи вождей.  И если говорил  Сталин, в строю плевались. Я удивлялся даже поначалу. Считали Сталина бездарным, виновным в войне. А Жукова слушали с уважением и верили.
 
  Перед боем солдатам предлагался спирт.  Дед  отказывался. Потом говорил, что уцелел во многом благодаря этому.  От спирта солдаты входили в азарт, теряли осмотрительность и чаще гибли.

  Был у него старшина, лет сорока -  деду  в ту пору кажущийся стариком. Он служил еще в первую мировую и по-своему опекал семнадцатилетнего Андрюшу. Вместе они ходили в разведку и их чуть не убил немецкий снайпер. Когда я был маленьким, дедушка рассказывал мне эту историю очень захватывающе. После той вылазки он получил медаль «За отвагу», а старшина - орден.
  Однажды старшина не разбудил Андрюшу, заснувшего в окопе во время боя.  Андрюша проснулся, старшины нет. Так и не увиделись - тот погиб во время вылазки. 

 Пишу это в поезде. Прячу коньяк от проводницы, а она глядит с укоризной. А может быть, она родственник  тому старшине. Вряд ли, но все-таки кому-то она родственник. Поэтому буду к ней относиться по-человечески.

Дедушка рассказывал, как немцы и русские подолгу стояли друг напротив друга и  иногда  перекрикивались. С немецкой стороны:
- «Сталин капут!»
С русской в ответ:
-«Гитлер капут! 
И с немецкой на  русском:
- «Не Сталин, не Гитлер, а мы с тобой капут!»

 А двенадцатого  сентября сорок третьего года его война окончилась спасительным  ранением в руку  под рекой Десной. 
"Самые страшные бои, в которых я участвовал, были на Курской Дуге. Наступали. И вот, надо перейти Десну. Сначала пушки перевезти, а потом - сами... Азарт, между прочим, был большой...»

Так получилось, что в бою под Десной от гибели деда спас котенок. Убежавший из горящей неподалеку  деревни, он заскочил в окоп, где сидел мой дед со своим пулемётом. Совершенно сбитый с толку, испуганный суматохой боя, чуждый войне котенок выглядел жалко и трогательно. Дед, обрадованный появлением такого нежданного гостя,  пожалел его, посадил за пазуху, где тот  пригрелся, замурчал и даже заснул. Вдруг невдалеке с грохотом разорвался снаряд. Котенок в страхе ринулся прочь из окопа, а дед,  инстинктивно желая его спасти, потянулся за ним, вытянул руку чтобы поймать и в этот момент почувствовал сильный удар в запястье. Он не сразу понял, что ранен. Сначала подумал, что его сильно ушибло, но боли не чувствовал. А потом быстро стали уходить силы, рука повисла как чужая и неестественно отяжелела. Пуля прошла насквозь, повредив кость. С последними силами он присоединился в медицинской повозке. Она была переполнена ранеными. Его спросили, может ли он идти. Он ответил, что да. И так дошел, прислонившись здоровой рукой к кузову и подталкивая повозку. В медсанчасти он потерял сознание на несколько дней, а очнувшись узнал, что вся его рота была взята в окружение и погибла в том самом бою, из которого деда спас котенок, подставивший  под пулю его руку. Стало быть, и мы с нашим папой этому зверю собой  обязаны.
 
  Его положили в госпиталь, рана была трудной. Пуля пройдя насквозь, покалечила кость. Правая рука навсегда осталось странно изогнутой, пальцы не сжимались полностью. Однако дед приспособился: держал карандаш и кисть, и все другое делал павой рукой, как ни в чем не бывало. Несмотря на  инвалидность второй группы, калекой он не казался. Разве что странные припадки ярости с ним случались, как после контузии, которая, видимо, у него была.
Остались его треугольные письма  с фронта и из госпиталей. Последние писаны  левой рукой. Он долго лечился в Кольчугино. Потом его отправили в Горький. Оттуда он шел в Очапное пешком - семьдесят километров по льду  Волги. Ночевал на полпути, в селе Безводное у неких Солнышкиных, которые по совпадению  были родственниками моей  бабушки по маминой линии. Дед нес домой продукты. Особенно берег колбасу. Зная о голоде в деревнях, хранил её для родителей и брата Коли. Эту самую колбасу  уже дома стащил деревенский кот. Дед так осерчал, что в неистовстве схватил ружье и пристрелил кота, настигнув того в кустах сирени.  И всегда с непередаваемой  горечью потом вспоминал это. Даже не подходил к тем кустам.

  Дед всегда несказанно умилялся при виде животных. У него кормились звери. Кошки, брошенные уехавшими на зиму из деревни бездушными дачниками, переселялись к нему. Он с них делал зарисовки. Иногда даже с наступлением холодов он затягивал возвращение в город на зимнюю квартиру, жалея оставлять зверей без присмотра. Приручал собак, птиц и даже вредителей-грызунов, которых другие уничтожали. Как-то у него в подполе поселился раненый карбыш (крупный, величиной с кошку,  хомяк, красивый и свирепый). Дед взял его в дом и откармливал. Тот выздоровел и обнаглел так, что  итоге был лишен покровительства. Однако  он послужил натурой для целой серии набросков.

  В День Победы Андрей Геннадьевич надевал канареечный пиджак с орденами. Галстуки дед не признавал, а регалии носил  раз в году.  И то, только орден, звезду и фронтовую медаль «за отвагу». Многочисленные «юбилейные»  лежали без дела в жестяной банке и мне в детстве нравилось играть с ними. Когда дед на Девятое мая был в городе, то шел на площадь Минина и встречал там знакомых. Они пили шампанское, а потом он уходил в мастерскую к художникам и там тонул. На третий день пунктуальная бабуля Желя отправлялась его вызволять, и он покорно, с виноватым лицом, шел за ней домой. Они уезжали в Очапное, но уже пятнадцатого наступал его день рождения. И весь май так и шел - в торжествах и сабантуях. В деревне, среди знакомых и на виду у бабушки, это было проще.

 «Доспехи»  инвалида войны он извлекал в крайних случаях.  Например, когда нужно было отстаивать деревню от сноса. Воинская часть, возникшая рядом с Очапным в восьмидесятые, пыталась поглотить и  село. Спасла бдительность ветеранов: дед со своим другом детства дядей Левой Масляковым, владельцем единственного в деревне белого жигуленка,  инициировали возведение в Очапном памятника погибшим в Великой Отечественной. Открывали памятник в день Победы, клали цветы.  Дед был слегка навеселе, в парадном пиджаке с медалями и в неизменной матерчатой фуражке. Их у него была целая коллекция и они часто терялись. Тогда же он по неосторожности надел  свои «дождевые» штаны , чем навлек грозу и затяжные ливни.
  «Дождевые» штаны деда, сшитые из светло-голубой материи, всегда оставались новыми, потому что были рассчитаны на жаркую сухую погоду, но не было случая, чтобы не пошел дождь, когда дед надевал их. Они не успели истрепаться, потому что деду не разу не удалось носить их сколько-нибудь долго.  Они были «парадными» и  щеголеватыми. Дед надел их впервые в жаркий, совершенно безоблачный день,  но стоило ему выйти на в них улицу, как пошел дождь с градом. Образовалась слякоть, штаны забрызгало грязью и пришлось переодеваться. И так было каждый раз, когда он доставал эти брюки. Эту закономерность заметили - и в семье  прозвали штаны «дождевыми». Когда стояла засуха, соседи в Очапном говорили: «доставай, Андрей, свои дождевые штаны!»  В шутку дед надевал их – и это, как ни странно, срабатывало. Штаны эти, совершенно как новые, и теперь лежат в доме. (Я помню про их волшебное свойство - в случае засухи попрошу  тебя надеть их, так как мне они тесноваты. Не знаю, сработает ли...)

 Однажды, когда дедушке уже было за восемьдесят, к нему в дверь позвонил незнакомый парень. Дело было как раз в мае и дед был слегка навеселе. Незнакомец назвался кем-то вроде представителя организации помогающим ветеранам. Дед впустил его в квартиру и угостил коньяком. Гость с охотой пил и ел, даже играл что-то на дедовской гитаре - семиструнке, которую тот незадолго до этого шел на помойке, пожалел, принес домой, склеил и дал новую жизнь. Когда гость ушел, выяснилось, что с ним исчезли дедовские боевые награды и орден. Дед, как ни странно, не подал виду что сильно расстроился и даже подтрунивал над собственной рассеянностью. Может быть, ему было неловко, что он так запросто дал себя объегорить. Спустя время о нашел свои награды на блошином рынке и выкупил их. То что это были именно они, они выяснил по знакомым потертостям и следах цинковых белил на медальной ленте.
 Как ни странно, заканчиваю эту главу девятого мая. С удивлением понимаю, что поздравить-то мне некого. А раньше было - тетю Аришу, деда, тетю Симу  - и еще многих. И мы бы, сидя вокруг костерка сиреневым вечером, пели бы Окуджаву - сегодняшнего именинника. Буду поздравлять друзей - сестриц-художниц, у которых тоже сегодня день Рождения.
 А парады меня пугают, напоминая плохие  ремейки хороших фильмов, в которых мельтешат, играя чужими регалиями, какие-то чуждые описываемым событиям, но очень деятельные люди. И - пусть простят меня защитники всех окраин - я так и не научился радоваться чьей либо военной силе, а ликование от обладания кем бы то ни было и во имя чего бы то ни было оружием уничтожения - не вызывает во мне ничего, кроме недоумения. И здесь - я уверен - хозяева описываемых воспоминаний со мной согласны.