Одно слово

        Слово вырвалось наперекор и вопреки похвальбе. Оно давно томилось под спудом – в подполье сознания – под удушающими нагромождениями фарисейских формулировок, льстивого лизоблюдства и подобострастных уподоблений. И даже трусливые выходки иронии (с ее беззубыми укусами и оплевывающими поцелуями) изводили его не меньше откровенной лжи во имя жалкого мира и неверных выгод. Именно от взопревших карманных кукишей ему хотелось кричать больше всего.
        И вот оно исторглось из глубин и, разогнавшись по трамплину прилипающего к гортани языка, раздвинуло невнятно бормочущие губы – сорвалось с них в пропасть высказанного начистоту. Но удача не позволила ему низвергнуться и разбиться: напротив, Слово устремилось ввысь. Импульс годами накопленного протеста окрылил его, глоток свободы раздул легкие в паруса, а судороги лояльного контекста (который Слово ошеломило и скомкало) придало ему уверенности. Оно видело, как все эти суетливые экивоки, трусливые эвфемизмы и безликие околичности с восторженным ужасом провожают его полет: ради непривычного зрелища они отодрали потупленные близорукие очи от пятачка земли под ногами и задрали головы, прикрывая лбы козырьками ладоней. Они до сих пор не могли придти в себя после скандала и все пытались понять, откуда взялось это Слово, и как оно посмело одним режущим взмахом изодрать их кропотливую пряжу лжи (сложившуюся в последовательный и оправдывающий себя нарратив – круговую пороку  гипербол, недоговорок и умолчаний).
        Слово вознеслось до неизреченных высот. После полумрака подземелья яркий свет слепил его. Но поскольку наверху преобладали небесные светила, в эпитетах не нуждавшиеся, вскоре Слово обратило взор на землю. Широта перспективы позволила ему единым охватом окоема уловить суть. Разношерстные и разномастные слова – многочисленные и многогранные части речи – сами собой разделились на классы и семейства.
        Здесь украшали лексикон высокомерные аристократы: абстрактные понятия, не желавшие якшаться с предметами земного обихода и многозначительно указывающие на недосягаемые туманности небесных сфер и неуловимые категории метафизической запредельности. Они значили все и ничего в особенности.
        Здесь были простолюдины, обозначавшие нечто конкретное и только его: «стол», «стул», «ствол» (дерева или ружья?). Ни на что не претендуя, они прекрасно приспосабливались в любой общественно-политической формации. Все ими пользовались, и никто не обращал на них внимания.
        По контрасту с ними, идеологические понятия («индивидуум», «народ», «патриотизм», «порядок», «раса», «чистота», «либерализм», «плюрализм») высоко котировались при одних режимах, чтобы быть развенчанными и низвергнутыми при других, приходивших им на смену. Многие из них потаскались, выцвели и опустились. Другие утратили высокие порывы, а вместе с ними, – элементарную совесть: они бесстыдно (и успешно) сотрудничали с противоположными идеологиями, находя извращенное удовлетворение в подлой продажности. Двуликость и уклончивость стали их алиби и амплуа. Особенно отличилась «Демократия»: ею охотно пользовались не только те, кто любил народ, и кто любил только себя, рассуждавшего о народе, но также законченные мизантропы. Но не отставал и «Индивидуум», под маской которого прекрасно уживались гений и ничтожество.
        Нарочито в стороне, отборно матерились ниспровергатели и иконоборцы. Они объявили вотум недоверия и бойкот всему абстрактному, многозначительному и двойственному. Но и конкретное вызывало у них презрение. Так, «***» давно оторвался от пениса, а «****а» отвергла вагину. «****ь» больше не отдавалась самцам без страха и упрека, но лепила направо и налево звонкие пощечины своих отрезвляющих восклицаний. Нет, эти возмутители порядка стремились не к фактической тавтологии, но к экономной эмоциональной прямоте и развенчанию слащавой фальши. Однако в своем бунте они давно уклонились от намеченной цели и забрались в дебри формализма, – трехэтажную вавилонскую башню из слоновой кости, – а непосредственность сменилась (анти)социальной позой.
        Неоднозначно обстояли дела и со словами вечными и светлыми. Невзирая на радение психоаналитиков, нежность продолжали путать с любовью, а любовь со страстью. Многострадальная любовь не ведала, куда ей приткнуться: под купол ли собора (сизый от курения фимиама), тесный кров чадящего семейного очага или, без зазрений совести, с размаху плюхнуться на плюшевый диван борделя. А, может, равно пренебречь животным и духовным и распылиться по социальным сетям легкомысленной взвесью спелых вишневых сердечек? Оторванные от сиюминутного, вечные слова пытались установить смысловые и синтаксические связи с общественно активными понятиями. «Любовь» заигрывала со «Свободой», но «свободная любовь» не обретала свободы, но превращалась в рабу черной ревности или серой скуки. «Вера» искала и не могла найти общий язык с «Религиозностью». «Милосердие» конфликтовало с «Терпимостью». «Открытость» доверчиво выслушивала нотации «Плюрализма», не уясняя их смысла. Но на вечные слов по-прежнему находился спрос. И если кому-то перепутанная с гордостью гордыня мешала произносить их вслух, другие охотно употребляли их по делу и не к месту: казалось, само их перечисление вслух причащало говорящего к высокой правде.

        В печальной юдоли земного тяготения всякому полету положен предел. Вот и Слово исчерпало импульс своего вознесения и обратилось вспять. Оно спускалось подобно парашютисту и мягко угодило в словарный ряд, с его непререкаемым законом алфавитного порядка. Теперь оно оказалось среди таких же «дур», «сволочей», «сук», «подонков» и «идиотов», каким являлось по своей денотации. Исчезли обертоны выстраданного протеста и разительного контраста с послушным контекстом. Вокруг царили грубость и хамство: слова пихались локтями и обливали друг друга помоями. Но, главное, Слово не ощущало ни малейшего родства со своими синонимами, а антонимы не казались ей антагонистами. Его единоплеменники давно утратили свой заряд: ими швырялись почем зря; благодаря вездесущности, они не только утратили свой негативный заряд, но частенько подразумевали уважение и даже своеобразную ласку. А когда они пытались подняться с брюха буквальности, случались недоразумения и курьезы. Так, после стараний Достоевского, разве мог «идиот» без запинки и оглядки нести тот смысл, который изначально вложил в него Логос? А к «суке» неистребимо примешивался криминальный душок.
        И тогда Слово затосковало по своему прежнему контексту (подтекстом которого ему снова хотелось стать) – по этой робкой, беспомощной, но рафинированной интеллигентской братии. Только в их окружении оно смогло бы восстановить свое истинное значение и социальный статус. Но вот незадача: видно за время полета и тщетных корчей адаптации к «себе подобным» социально-лингвистическая обстановка кардинально изменилась. Беспробудное хамство стало нормой, а завравшаяся правда-матка безнаказанно расхаживала по улицам, пугая прохожих хулиганскими выходками. Интеллигентные, добрые и ласковые слова разбрелись кто куда. Одни смешались с безликой серой толпой, от которой их некогда дифференцировали полутона междустрочных нюансов (ныне стершиеся, словно древние руны, и ставшие невразумительными им самим). Другие сбежали за рубеж, переведясь с родной речи на иностранное наречие. Но там, в дискурсе либерализма и терпимости, они больше не означали приятия и похвалы: оторвавшись от обозначаемого ими предмета, они превратились в отличительные знаки лояльности субъекта речи – стали пропускной грамотой и мандатом соответствия общественным нормам.
        Конечно, Слово могло бы последовать их примеру и отчалить за рубеж, чтобы резать там слух своей новизной: возможно, политическая некорректность смогла бы вернуть ему значительность неожиданного и непрошеного откровения. Но дела за рубежом обстояли так, что Слово вскоре изолировало бы себя в маргинальном дискурсе, анафемы которого значили не больше социально одобренных дифирамбов.
        Неопределенность будущего окрасила воспоминания о прошлом в серые тона: Слову начало казаться, что оно неверно оценило Событие, которым привыкло гордиться, и которое легло в основу его персональной мифологии: что не было никакого триумфа, ни последовавшего за ним апофеоза. Да, слово сорвалось с губ, но оно осталось незамеченным. И только некий соглядатай, кто не участвует ни в беседах, ни в спорах, но внимательно и молча следит со стороны за плетением словес и фехтованием фраз, поймал периферийным зрением срыв и выпад Слова и проводил его заносчивую траекторию ироничным взглядом того, кто, предвосхищая события, умеет оценивать точку отправления из пункта назначения.
        И тогда Слово решило не означать: распасться на буквы – носительницы звука без смысла. А лучше влиться в текст какой-нибудь популярного шлягера, нехитрая и броская мелодия которого полностью затмевает «значение» слов.


        Конец марта, 2021 г. Экстон.