Война. Главы из книги Шуйские зори

 Бердышев Виталий Всеволодович – подполковник медицинской службы в отставке, кандидат медицинских наук.

Родился в г. Иваново в 1936 году в семье потомственных врачей и педагогов. В том же году семья переехала в г. Шуя Ивановской области. Там прошло его военное детство. Отлично закончил 7-летнюю школу № 10, а затем – с золотой медалью среднюю школу № 1. В 1954 году поступил в Военно-Морскую Медицинскую академию в г. Ленинграде, ставшую в 1956 году Военно-Морским факультетом ВМА им. С.М. Кирова. После окончания академии в 1960 году 20 лет проходил воинскую службу в частях Тихоокеанского флота. Занимался гигиеной и физиологией военно-морского труда, климато-физиологией, проблемами адаптации и работоспособности военнослужащих в условиях Приморья, адаптогенами.

Участвовал в первом экспериментальном походе на боевую службу в район островов Гуам и Филиппины (эсминцы «Веский», «Вызывающий», танкер «Алатырь»). Результаты многоплановых исследований автора послужили основой для обоснования совершенствования организации медицинского обеспечения экипажей в низких широтах и были опубликованы в виде научных отчетов и статей в Военно-медицинском журнале – более 10.

В 1980 году ушел в отставку в связи с тяжелой болезнью позвоночника, с которой борется всю свою жизнь.

Активно занимается литературой и музыкальным творчеством, а также воспитанием молодого поколения. Выступает в школах, средних и высших учебных заведениях с литературно-музыкальными эстетико-образовательными программами в качестве лектора, чтеца, пианиста, аккомпаниатора. На личном примере активно пропагандирует здоровый образ жизни и науку о здоровье – валеологию.

С 2018 года В. Бердышев занимается воссозданием истории своего курса (военно-морских врачей, выпуска ВМА им. С.М. Кирова 1960 года), объединив группу однокурсников-единомышленников, размещающих свои воспоминания на его странице в Проза.ру. И эта страница постепенно становится страницей памяти их курсантского братства и страницей истории целого поколения военно-морских врачей, детство которых пришлось на грозные военные годы.





                Война

Мы, дети войны в возрасте от трёх до пяти лет, жившие за тысячи километров от границы, не представляли, да и не могли себе представить, что это такое война. Мы слышали разговоры о войне, слушали по радио патриотические песни – о том, что мы сильны, что у нас самая лучшая армия, самые храбрые солдаты, что великий вождь и учитель товарищ Сталин не допустит врагов на нашу землю.

Страх и отчаяние взрослых при объявлении войны почему-то не передались мне. Я видел играющих на лугу старших ребят, слышал их весёлый смех, видел девочек, прогуливающихся по улице. Я сидел дома с дедушкой и дядей Петровичем. Мама же с бабушкой в это время были в отъезде, в Ленинграде – поехали отдыхать по школьной путёвке. Дедушка только сказал, чтобы я замолчал и дал взрослым слушать, что говорили по радио. В его голосе было что-то необычное – тревожное и пугающее. И знакомый наш, дядя Петрович, тоже сидел молча, в глубокой задумчивости. Правда, он всегда редко говорил, предпочитая больше слушать.

Через какое-то время улица почему-то опустела, все играющие ребята разбежались по домам. И когда я вышел погулять, всё вокруг было пусто, даже Платонычевы куда-то делись. Такого ещё не бывало, всё казалось необычным и странным. Какое-то время я побыл на улице и вернулся домой. Дедушка с дядей Петровичем по-прежнему сидели за столом и о чём-то разговаривали. Я не стал расспрашивать их, зная взрывной характер деда – могло и достаться за лишние вопросы…

На следующий день, когда я встретился с Платонычевыми, мальчишки рассказали, что началась война. Мы по-настоящему не представляли, что это такое, но становилось страшно. Уходили на фронт мужчины. На улице стало тихо и грустно. Девочки плакали.
Через несколько дней вернулись домой мама с бабушкой, измученные дорогой, уставшие. Рассказывали, с каким трудом достали билеты до Шуи. Мама, к тому же, ещё на пути в Ленинград серьёзно заболела в поезде – её укусил какой-то зловредный москит в ногу, и нога распухла, не давая маме возможности двигаться. К счастью, через несколько дней ей стало лучше, и она смогла отправиться в обратный путь. Рассказывали, что Ленинград уже начали бомбить немецкие самолёты. Было много разрушений.
Верили ли мои родственники в быструю победу? – скорее всего, нет. Они были реалистами и знали обстановку в стране. Дед, как бывший военврач, участвовавший в боевых действиях, знал её и со своих позиций – компетентного в военном деле специалиста.

Мама в первый же день приезда отправилась в военкомат и была мобилизована как врач на работу в эвакуационный госпиталь, дислоцировавшийся тут же, в Шуе, и находилась там всё светлое время суток. Дедушка продолжал работать санитарным инспектором в Шуйской санэпидстанции. Бабушка преподавала историю в школе № 17, находившейся далеко от дома. Дедушке не грозила мобилизация, так как ему было уже 63 года и он был давно уволен из рядов Военно-морского флота в отставку.

Внешне дома было всё по-прежнему. Взрослые ходили на работу. Я оставался дома с няней. Вечером, когда семья собиралась вместе за большим столом, дедушка доставал карту, раскладывал её на столе и отмечал карандашом очередные рубежи нашей обороны, которые быстро двигались к Москве и Ленинграду. К нам, как и раньше, приходил в гости по воскресеньям дядя Петрович. Иногда вечером взрослые играли в карты. Но дома уже не было былого настроения веселья и радости, которое царило у нас раньше. Было сумрачно и почему-то страшно.

Бабушка всё больше волновалась за наших родственников, живших в Ленинграде. Сестра её, тётя Тоня, жила сейчас там одна. Её дочь Капитолина (тётя Лина) уехала вместе с мужем Аркадием Иосифовичем Круковским (дядей Кадей) в Москву, где он занял какую-то высокую должность в Генеральном Штабе. Дети старшей сестры, тёти Люли, умершей несколько лет назад, тётя Мура и тётя Шура с детьми тёти Муры Галей и Володей жили все вместе в квартире их матери. Им было попроще. Бабушка послала Тоне несколько писем, настойчиво приглашая её к нам в Шую, чувствуя, что здесь всем вместе будет жить легче и безопаснее, хотя никто не мог предвидеть того, как будут развиваться события. Немцы наступали по всем направлениям, и, несмотря на отчаянное сопротивление наших войск, чувствовалось, что сил у противника ещё предостаточно.
Наконец пришло долгожданное письмо из Ленинграда, где сестра благодарила бабушку за приглашение, но категорически отказалась ехать в нашу шуйскую «захолустную тьмутаракань». Она, безусловно, знала, что это такое, привыкла к совсем иной жизни и, как все ленинградцы, очень гордилась своим любимым городом. Она была уверена, что Ленинград выстоит, что его не отдадут врагу, что и у неё хватит сил дожить до победы… Бабушка ещё и ещё раз посылала ей письма и даже телеграммы. Оставалась возможность выехать из города – блокады пока не было. Но оттуда писем больше не приходило. И только после войны мы узнали, что тётя Тоня умерла от кахексии (истощение). Не спасли ни помощь родственников, ни редкие посылки, отправляемые из Москвы дядей Кадей. Бабушка как бы предвидела ход развития событий и знала, что спасение сестры может быть только у нас.

Моя детская жизнь в это время мало в чём изменилась. Я по-прежнему играл с ребятами, играл и один в нашем саду. Дома рассматривал книги с картинками. Бабушка по вечерам читала мне сказки. Рассказывала сказки и няня, которая была со мной в дневное время. Меня неплохо кормили, хотя продуктов было всё меньше и меньше. Многое давал нам огород и сад. По крайней мере, ягодами и овощами мы были обеспечены полностью.
С первых дней войны перед домами на улице начали копать лужайку под картошку – каждая семья перед своим домом. Отчётливо помню, как у нас чуть было не «похитили» наш участок. Мы в тот день сидели все вместе за обеденным столом в маленькой комнате. Вдруг видим, как у железной дороги нашу площадь начали копать две незнакомые женщины. Бабушка с мамой срочно выбежали защищать свою территорию, и им стоило больших трудов отвоевать её обратно и изгнать противника.

Этот эпизод ускорил освоение участка, и вся семья в тот же день включилась в работу. За нами последовали и другие жильцы с улицы. Наш участок был самым большим, и освоить его бабушке с мамой не представлялось возможным. Пришлось нанимать помощников в лице Платонычевых Маньки и Дуньки. И за неделю работа была закончена.
Жалко, конечно, было цветущего луга, но делать было нечего, надо было просто выживать. И мы выживали, используя все наши резервы. Основным резервом был сад. Он срочно был превращён в огород с большим количеством грядок под морковь, свёклу, лук, репу, чеснок, а также с дополнительной площадью под картошку. Клубнику перекопали. На её месте стали сажать огурцы и помидоры. И началась ежедневная работа с утра и до вечера. Копали, сажали, пололи, поливали, удобряли, непрерывно носили и возили воду с колонки.

Работала в основном мама, приходившая из госпиталя уже затемно и часть ночного и утреннего времени проводившая на огороде. Помогала ей и бабушка, у которой лето было свободно от занятий в школе, и она чувствовала себя ещё достаточно хорошо. Что-то делал и я, когда научился отличать культурные растения от сорняков. Но это было позднее, когда я стал постарше. И так, с такой нагрузкой работали в те месяцы и годы все жители нашей улицы.

Огород, участки перед домом, а были еще небольшой клочок земли при 17-й школе и в пойме Тезы, – они, безусловно, облегчали наше военное и послевоенное существование. Были еще и зарплаты взрослых (бабушка, дед и мама работали), а также дедушкина военная пенсия. Но этого всего явно не хватало. Не хватало хлеба, жиров, мяса. Купить продукты было невозможно – буханка хлеба стоила чуть ли не целую зарплату! Суточная норма хлеба, получаемая по карточкам, казалась мне, вроде бы, значительной, но исчезала уже в первой половине дня. Конечно, родители мне отдавали все самое лучшее… Бывали неурожайные годы, когда не хватало картошки и остальных овощей. Случалось, что питались одной свеклой. Приходилось ходить по ближайшим деревням, выменивая одежду, обувь, мыло на продукты… Голодные годы для семьи не прошли без последствий. У деда диагностировали кахексию, и он долгое время, в отсутствии полноценного питания, не мог прийти в норму. Я до сих пор помню вкус «дуранды» – жмыхов для скота, которые где-то доставали наши соседи и выменивали у меня на яблоки, груши и иную огородную продукцию. Помню и праздничный ломоть черного хлеба с клюквенным вареньем, однажды выданный нам в детском саду. Это было объедение!

Между тем положение на фронте становилось всё тревожнее, враг приближался к Москве и был уже у стен Ленинграда. У нас в саду было вырыто бомбоубежище – глубокая прямоугольная яма, в которую вели земляные ступеньки. Яма была прикрыта толстым слоем брёвен и досок, так что можно было надеяться на прочность конструкции в случае непрямого попадания снаряда. В убежище стояли две лавочки и ещё что-то. Оно занимало центральную часть огорода, располагаясь на месте двух больших грядок, которыми пришлось пожертвовать ради выполнения указания городских властей о подготовке города к обороне. С этой же целью окна домов были заклеены бумагой (крест-накрест), чтобы стёкла не разлетались при бомбёжке. С вечера было обязательное затемнение – окна завешивались плотными шторами. У нас с этой целью использовалась плотная чёрная бумага, которая была намотана на палку, висевшую сверху окна. Для зашторивания её нужно было просто снять и развернуть бумагу, плотно закрывавшую всё светящееся пространство.

Я каждый день лазил в наше бомбоубежище, откидывая крышку входа. Внутри его было так интересно. Яма была глубокая, и я мог стоять там во весь рост. Стены убежища не были обшиты досками и представляли собой слой спрессованного песка, над которым располагался небольшой слой почвы. Песок был разного цвета – от светло-жёлтого до ржаво-красного. Цветные участки располагались как бы слоями, создавая картину слоёного пирожка, которые раньше (до войны) так вкусно выпекала бабушка. По дну убежища всегда ползали разные жуки: жужелицы, чёрные великаны с длинными страшными челюстями, а также двухвостки и сороконожки. Я уже не боялся брать их в руки и прятал в свои коробочки, сам не зная зачем.

С какого-то момента в городе стали объявлять учебные воздушные тревоги, оповещавшие население сигналами фабрик, заводов, а может быть, и специальными установками. Проходило объявление и по радио, которое было, кажется, только у нас во всём нашем квартале. Все сразу разбегались по домам и прятались в свои укрытия.
Очень чётко действовала милиция. Помню, что милиционеры неоднократно проверяли наши действия во время тревоги. Проверяли качество затемнения, наличие бомбоубежища, что-то спрашивали у взрослых. Все ждали и опасались фактических бомбардировок. Но тех, к счастью, не было. Мама рассказывала, что немецкие самолёты летали бомбить Ярославль, Горький, где была сконцентрирована военная промышленность.

…Всё более урезались наши хлебные пайки, выдаваемые по карточкам. Всё время хотелось есть. Овощная диета всех нас не удовлетворяла. Не было мяса, молока. Покупали эти продукты очень редко. В какой-то степени спасали куры. Сладкое нам заменяли ягоды – малина, смородина, вишня. Чаще же всего питались овощным пюре, жареной или варёной картошкой с небольшими кусочками хлеба.

С приближением фронта в тыловые шуйские госпитали стали поступать раненые. Их прибывало всё больше и больше, и мама сутками не имела возможности вырваться домой, работая хирургом в хирургическом отделении. Вся тяжесть работы по дому легла на бабушку. Ей было уже около шестидесяти лет, и можно себе представить, каково ей было в школе и дома.
Дедушка тоже очень много работал. В этот период требования санэпиднадзора в городах ужесточались. Дополнительно к прежней работе приходилось бороться с вшивостью, предупреждать возникновение «сыпняка» (сыпного тифа) и иных заболеваний, переносимых паразитами. Ответственность за всё многократно возрастала, особенно руководителей и начальников. Любая оплошность, халатность могли обернуться чуть ли не трибуналом (по законам военного времени).

Осенью в ночное время на улицах было организовано дежурство с целью предупреждения воровства и бандитизма. Воровали, правда, одну только картошку с наших уличных участков, но и это была серьёзная потеря. Дежурили обычно по двое и по трое. Периодически по улицам ходил и милицейский патруль. От нашего дома дежурила только бабушка. Маме с дедом хватало их основной работы. К бабушке всегда присоединялся Бобка, а иногда на часок и я.

Это были удивительные прогулки. Пели цикады, квакали лягушки. В воздухе мелькали летучие мыши. На небе появлялись первые звёздочки, а на западе, на светлой полоске неба ярко светилась немигающая звезда, очевидно, какая-то планета. В листьях деревьев жужжали жуки, уже явно не майские и не июньские. Пахло полынью и осенними цветами, которыми были заполнены палисадники перед домами. На улицах давно никого не было, окна домов не пропускали ни малейшего света. Кстати, контроль за затемнением также возлагался на дежурную бригаду.

Мы с бабушкой медленно шли по улице и тихо разговаривали. Меня многое интересовало: и небо, и звёзды, и летучие мыши, и то, как бабушка работает в школе, и как там наш участок с капустой (учителям при школе выделялись небольшие участки). Бабушка однажды сводила меня туда, и мы с её ученицами сходили ещё и на Тезу. Мне так тогда понравилась эта прогулка!..

Бабушка рассказывала мне. Она любила рассказывать, и её всегда очень интересно было слушать. Мы вспоминали стихотворения, которые когда-то учили с ней. Бобка непрерывно бегал то впереди нас, то сзади, временами забегал на участки. Что-то вынюхивал там, чувствовал себя здесь главным хозяином.
Однажды бабушкина напарница по дежурству почему-то не пришла, то ли просто задержалась с выходом. И как раз появился проверяющий милиционер. Спрашивает, почему она одна – это было нарушением требований властей. Бабушка не растерялась (она никогда не терялась в трудных и критических ситуациях) и ответила:
– А я не одна. Мы вдвоём!
– А где же ваша напарница? – милиционер спрашивает.
– Я с напарником. Вон он на участке бегает, проверяет.
Тут как раз возник наш Бобка, и милиционер засмеялся – довод оказался весьма убедительным.

Надо сказать, что нарушений общественного порядка в военные (и послевоенные) годы в городе почти не было. Редки были ограбления, чрезвычайно редки убийства. Мы, ребята 8-12 лет, спокойно гуляли в нашей округе, ходили в лес, в «кустики», на речку. Я чуть не ежедневно ходил за город встречать из стада нашу козу Зорьку. И родители не боялись отпускать нас одних без взрослых. И ничего с нами не случалось.
Мелкое хулиганство, правда, было. И это несмотря на то, что с хулиганами велась непрерывная борьба и в школах, и на улице. Помню, как разбирались с нарушителями школьной дисциплины директор 10-й школы и педагоги – не оставался без внимания ни один сколько-нибудь серьёзный проступок. На улице же за порядком бдительно следили участковые милиционеры. Они досконально знали свой район, всех своих жителей. Периодически ходили по домам, проверяя порядок, «отлавливали» хулиганов на улице. И меня несколько раз останавливал милиционер только за то, что я ехал на велосипеде по безлюдному тротуару. И это на окраине-то города – чуть ли не в деревне… Пытался он поймать и моего друга Стасика Сухова, когда тот приезжал к нам в гости на отцовском мотоцикле. Но куда там! Стас сразу давал газу, одной рукой ведя машину, а второй закрывая мотоциклетный номер.

С хулиганами боролись на улице и учителя, и взрослые. Сразу пресекались и сквернословие, и курение, тем более драки и потасовки. И «шпана» тогда воспринимала это как должное, пытаясь не показаться на глаза ни Дербёневу, ни Морган, ни директору школы Щедрикову. Бывали, конечно, и возражения с их стороны, но в относительно «культурной» форме. По крайней мере, у подъездов школ тогда не было ни курящих, ни ссорящихся, ни сквернословящих. Даже слово такое существовало – «сквернословие»…

…Да, в те далёкие годы было совсем по-другому. Боялись доносов, боялись властей, «карательных органов», но уличная «шпана» была относительно безобидной для основного населения.
Однако и в те годы победить хулиганов полностью не представлялось возможным. Желание лидерства, желание чем-то выделиться из числа сверстников заложено у нас в крови (генетически) и преодолеть его полностью воспитательными мерами совершенно нереально. Поэтому бедокуры и запускают в классе майских жуков, и сажают их на шевелюры соседок, и подкладывают кнопки на стулья своим любимым учителям. Даже бабушка однажды не избежала такой участи (дело было ещё в 17-й школе). Говорит, встаю по окончании урока, а стул за мной подымается. И хохот в классе… Пришлось разбираться.

Да и мы сами порой бедокурили. Кидали камни в вагоны проезжающих товарных составов; ставили под колеса поезда монеты и всякие железки; разбивали ролики телеграфных столбов (если камушки были поувесистее). Но мы никогда не обижали «младший состав». А вот нам порой доставалось от мальчишек с соседних улиц. Случалось, старшая гвардия отбирала у нас рыбу на Сехе, ягоды, собранные в «кустиках». Мастерили и использовали пугачи и самопалы, набивая их спичечными головками. На нашей улице, к счастью, до этого не дошли. А то бывали и несчастные случаи – кто-то остался без глаза. Играли на деньги в чеканку и стеночку (и мы тоже). Сшибались (бились) улица на улицу, в том числе и наша Железнодорожная, и Сехская на Ивановскую.
Среди мальчишек-хулиганов были и свои лидеры – «мастера рукопашного боя». И порой их противники ходили с разбитыми носами, фарами под глазами, с вывернутыми скулами. А вокруг только и было разговоров об этих коллективных потасовках и о предводителях уличных мальчишеских группировок.

Бывало, соседские хулиганы с Ивановской лазили и в наш сад, собирая дань не только с яблонь и груш, но и с морковных и огуречных грядок. Бабушка в таких случаях всегда находила сорванцов, однако компенсировать потери ей чаще всего не удавалось.
…Прошёл 1941 год. Немцев отогнали от Москвы. Началось длительное противостояние под Ржевом. Там решалась судьба нашего региона. Опасность далеко не миновала. В случае прорыва немцев, они бы устремились и за Москву, в северные области страны. Госпиталя работали с предельной нагрузкой. Мама почти не бывала дома. А если и приходила на несколько часов, то была крайне уставшей и только отсыпалась, чтобы рано утром снова отправиться на свой тыловой фронт. Раненые прибывали в основном по ночам. Ночью же при свете фонариков происходила разгрузка эшелонов. Сразу начиналась сортировка раненых и их лечение. Госпиталь размещался в одной из школ города. Но наготове (в случае срочной необходимости эвакуации) стояли эшелоны для погрузки. Такой же эшелон был приготовлен и для руководителей и партийных работников города. Размещался он в тупике, недалеко от железнодорожного вокзала. Резко увеличилось движение эшелонов во всех направлениях. То и дело в сторону Москвы двигались поезда с военной техникой и цистернами с горючим. Техника размещалась на платформах, была тщательно закрыта брезентом, с двух сторон каждой платформы стояли вооружённые часовые.

Зима 1942-1943 года. Триумф под Сталинградом. Начинается наше наступление. Мамин госпиталь готовится к передислокации. Маму могли и не посылать на фронт, пока мне не исполнится 7 лет (до июня 1943). Но семейный совет решил, что надо ехать вместе со всеми – со своим эшелоном, своими шуйскими врачами, своим начальником. Бабушка с дедом опеку надо мной брали полностью на себя. Отъезд состоялся только после Курской битвы. Вот тогда и началось непрерывное движение эшелона в тылу Первого Украинского фронта вплоть до самой Германии, до города Зорау, где госпиталь базировался до середины 1946 года. Но это всё будет потом. А до этого было три года постоянных волнений, были письма с фронта, собственные письма на фронт, надежды, ожидания, страхи и переживания, и даже приезд мамы на недельную побывку домой.

А через несколько месяцев после отъезда мамы сильно заболела бабушка. Снова воспаление лёгких. Как часто она болеет! Уже раза три мучилась. Первый раз ещё при маме было. Тогда бабушка чуть не ползком добралась до дома из 17-ой школы. Кто-то из учеников помог, то ли учителей… Еле поправилась. Сейчас тоже очень плохо. Лежит с высокой температурой и задыхается. Говорят, что крупозное воспаление… Дедушка все дни на работе. С бабушкой остаюсь я. Еду, пить подаю. Полотенце влажное, чтобы полегче было. Лекарства, чтобы температуру сбить, а температура никак не сбивается. Всё тридцать девять и выше. Бабушке плохо, стонет, задыхается. Меня зовёт. За руку держит. Боится, что ей совсем плохо станет. Тогда дедушку придётся вызывать и врачей.

Врачи иногда приходят, слушают её, о чём-то говорят. Я не понимаю. Но вижу, что дело плохо. Дедушка тоже видит. Но помочь не может. Нет таких лекарств, чтобы сразу вылечили. Сам организм должен бороться. В крови «шарики» красные, белые. Вот белые и борются, микробов зловредных уничтожают. Пускай их (шариков) побольше будет и пусть сильнее борются…
Хожу по комнате и говорю шарикам: «Боритесь, боритесь, боритесь. Побеждайте микробов. Чтобы бабушка выздоровела скорее. Чтобы дышать могла, чтобы снова весёлой стала. Чтобы мы с ней вместе на стоянку к Зорьке ходили»…
Как плохо, когда кто-то из своих болеет. Как переживаешь за него, волнуешься, боишься… Бабушка в последнее время часто думает и говорит о смерти. Не за себя – за меня боится. Как мы с дедом тогда жить будем? Вся жизнь нарушится, и с хозяйством мы не справимся. А кто со мной заниматься будет? Бабушка учит меня и читать, и писать, и стихи декламировать. И даже французские – про лентяя и ещё какие-то, всё забываю…
Целую неделю бабушка мучилась. Потом поправляться стала. Аппетит появился. Уже как раньше не задыхается. И спит получше. Температура до 37 снизилась. Значит, говорят доктора, кризис миновал. Но ещё лежать надо. Чтобы осложнений каких не было. И я должен ей во всём помогать. Я и помогаю. Даже книжки интересные читаю. Правда, не очень здорово это у меня получается, не так как у бабушки. Но она слушает и хвалит меня.

Прошло ещё несколько дней, и бабушка стала понемногу вставать. Сначала с трудом, ходила по комнате медленно, держась то за стол, то за буфет. Говорила, что всё вокруг кружится. Конечно, она страшно ослабела за время болезни. Надо было набираться сил. И я готовил обед (под её руководством), и кормил бабушку, и снова мечтал о загородных прогулках с нею… И мечты мои превратились в реальность, и летом мы снова работали и отдыхали вместе. Ходили на Сеху, на стоянку к козе Зорьке, к лесу, в районе «кустиков». А дома бабушка снова занималась со мной, начав целенаправленную подготовку меня к школе.

В конце 1944 года случилось неожиданное – приехала в краткосрочный отпуск мама! Отлично помню эту встречу: я прихожу из школы, а мама дома! Вот была радость! Все долго-долго сидели за столом, вкушали сладости, привезённые мамой, и разговаривали. Я ходил кругами около стола и сосал сливочное масло, такое вкусное, сладкое. Мама рассказывала о войне, о работе в госпитале, о сослуживцах из Шуи. Кого-то уже не было в живых – погибли при бомбардировках. Сейчас госпиталь размещался в Польше, но скоро должен был перебазироваться ещё дальше, вслед за наступающим фронтом… Как тяжело маме работать … спит по два-три часа в сутки; много часов подряд стоит за операционным столом. Как сложно ампутировать ноги, руки («конечности»), которые нельзя уже спасти в связи с развивающейся гангреной. Но это бывало не часто. В основном спасали, лечили, выхаживали. Но всё это делали уже в других госпиталях, в тылу. Мамин же госпиталь в первую очередь эвакуировал раненых (и больных), оказывая на месте медицинскую помощь («квалифицированную!»).

Мама говорит, что хуже стала видеть. И поэтому ей трудно оперировать. Скоро переведут на другую должность – в эвакуационное отделение. Я спрашивал, когда же закончится война, когда мама вернётся окончательно. Мама отвечала что скоро, немцев уже прогнали с нашей земли, война перешла границу. Мне очень хотелось, чтобы мама побывала у нас в школе, как некогда папа у Казарезовых был в детском саду. У мамы тоже было много орденов и медалей. И она бы тоже рассказала много интересного о том, как спасает раненых бойцов и командиров. Но у мамы было так мало времени – всего-то три дня! И она, конечно, хотела провести их дома, вместе с нами. Да ещё в городе у неё были какие-то важные дела…

Три дня пролетели быстро. И вот мы уже провожаем маму на вокзал. Она в шинели, в погонах. На улице встречаем Анисимовых девочек с их мамой. Здороваемся. Я горжусь, что у меня такая мама. Она ведь тоже герой! Сколько она спасла за эти годы бойцов! Многие должны быть ей за это благодарны…
Подошёл поезд. Мама обнимает, целует меня, что-то говорит на прощанье… Как грустно, как не хочется расставаться! Сколько времени нам придётся ещё жить без неё? С ней вместе так хорошо, спокойно, весело. Она мне и книжки читает, и что-нибудь рассказывает, и интересуется моими успехами. Наверное, будет учить играть на рояле. Бабушка уже говорила мне об этом. Возможно, бабушка и сама меня научит, она же тоже играть умеет…

Пришли домой. Уже поздно. Играть не хочется. Грустно. Смотрю на подарки, которые привезла мама. Ещё много осталось: масло сливочное, топлёное, сухое печенье, шоколад, разные консервы, даже хлеб в пакетиках – совсем свежий! Как мама только всё это дотащила?.. Как она любит всех нас, жалеет. Меня особенно. Спрашивала, не болею ли я. А то раньше часто простужался. А на улице в мороз даже щёки поморозил. Сейчас болят от холода.

Как хорошо, что есть мама! Пусть сейчас и далеко от нас, но она есть. Всё равно приедет, вернётся и уже постоянно будет вместе с нами. Больше войны не будет, и она никуда от нас не уедет. Снова будем вместе работать на огороде, ходить по воду на колонку, поливать грядки. А дома будем читать, слушать вместе радио и играть в карты. Я уже научился играть в пьяницу, скоро научусь и в подкидного дурака. А может быть, меня будут допускать и к общему столу, чтобы всей семьёй играть в «борону». Какая это интересная игра! Даже дедушка, играя, преображается, совсем другим становится – азартным, разговорчивым. Но не любит проигрывать. Сразу ошибки у своего партнёра находит – играют всегда двое на двое.

Для меня эта игра пока сложна. То ли дело в шашки. И особенно в Чапаева! Щёлкай шашками и выбивай чужие с доски. Дойдёшь до последнего ряда, сбил чужие – и ты победитель. Если же играть по-настоящему (в шашки), то «есть» их надо – то есть выигрывать. По одной, по две, а может, и больше – перескакивая через них своими. Но тут видеть надо. Если не увидишь, то «за фук» берут, твою же, собственную. Правда, дедушка говорит, что это правило мы сами придумали – брать шашки надо обязательно, иногда их даже специально подставляют, чтобы выиграть партию, или пройти в дамки. Как это всё интересно.

Я в садике у многих выигрывал. А летом на улице когда с мальчишками играли, то один дяденька к нам на лавочку подсел, у всех сразу выиграл. И такие комбинации потом показал. Оказывается, и запереть чужую шашку можно. Но для этого очень хорошо играть надо. У нас так ни разу не получилось.
Мама в шашки не играет. Зато она на пианино здорово играет. И по нотам даже. Часто раньше, до войны играла. И дома, и где-то даже выступала. Сонату Бетховена играла. А как нас с Нелькой учила. У меня, конечно, лучше получалось… А теперь её снова ждать придётся, наверное, ещё долго…

И мы ждали. Ждали её писем, окончания войны, её возвращения. Но произошло это нескоро. Были и серьёзные волнения. По городу пошли слухи, что одного врача из госпиталя ранили – хирурга, женщину! А кого точно, никто не знает. Вдруг это маму?! А писем от неё всё нет и нет. Конечно, письма в войну долго идут. Но уже месяц прошёл. Неужели, что-то случилось?..
Наконец получили. Ура! Всё в порядке. Мама здорова. Работает в эвакоотделении – начальником! Уже не оперирует. А в них на самом деле стреляли. Сейчас госпиталь размещается уже в Зорау, на территории Германии (теперь Польши). Немцев выселили. Но кто-то ещё остался. По ночам часто бывают перестрелки. Стреляют и по немцам, и по нашим. Вероятно, поляки. Почему они в нас-то стреляют? Мы же за них тоже боремся, их освобождаем…

А ранили женщину из госпиталя, хирурга, с которой мама раньше в хирургическом отделении работала. В живот ранили. Сейчас лечится после операции. Скоро выздороветь совсем должна… Маме в помощники пленных немцев дали – врачей из немецкого госпиталя, который в этом городе размещался. Один даже русский язык знает, много маме помогает, лечить и сортировать и немецких раненых и пленных приходится. Потом всех к нам отправляют. У мамы лошадь с телегой есть для передвижений. Часто по городу и району ездит. Ездит с немецким врачом-переводчиком и охраной из двух рядовых, с автоматами и пулемётом – как на тачанке. Мама пишет, что снова посылочку выслала. Как здорово! Прежнюю мы давно «съели»… Спрашивает, как мы поживаем, и про Бобку вспомнила. Только вот Бобку написала с маленькой буквы – «бобка»?! Как это у неё получилось? Обязательно напишу маме об этом…

После письма мы сразу успокоились. Мама здорова – это главное. А то, что ещё работать ей придётся, – значит, так надо. Будем ждать. Недолго осталось… Но оставался ещё целый год, и об этом мы тогда не знали.
День Победы я встретил в школе, в первом классе. Нас собрали в зале. Торжественно говорили директор, учителя. Мы читали патриотические стихи (конечно, заранее выученные). Потом пел школьный хор, составленный из старших ребят. А потом были восторги на улице и дома. И мы ждали скорого возвращения мамы. А она всё не приезжала и не приезжала, оставаясь ещё целый год в Зорау, обеспечивая эвакуацию в страну немецких военнопленных и наших освобождённых, репатриированных.




                Детский сад


С нашей улицы никто из ребят не ходил в детский сад. Видимо, поступить в сад в военные годы было непросто, поскольку подобных учреждений в городе катастрофически не хватало. Тем не менее, родителям каким-то образом удалось меня туда устроить, и я имел счастье познакомиться с этим дошкольным воспитательно-образовательным учреждением.

Я так и не мог привыкнуть ко всему тому, что нужно было делать здесь: петь, танцевать, рассказывать, и даже рисовать. Ни то, ни другое, ни третье у меня как следует не получалось.

Правда, рисовать я любил. И такого разнообразия цветных карандашей у меня дома не было. Но почему-то рисовать хотелось именно дома – при полной свободе, когда тебе никто не мешает. Рисовать то, что сам хочешь. А тут приходилось изображать трёх поросят из общеизвестной сказки. Рисовать их я не умел. Из всех поросячьих «деталей» у меня мало-мальски получался пятачок и ещё лучше хвостик. После некоторого раздумья основную часть наших героев я решил оставить за пределами картины, а изобразил только один пятачок – с одной стороны листа, и два хвостика – с противоположной. Труднее оказалось с волком – ни его свирепую рожу, ни волчий хвост я рисовать совсем не умел. Но и здесь я нашёл оригинальный выход, изобразив буквами грозное рычание: «р-р-р-р-р!» И объяснил это Евдокии Фёдоровне. Она несколько удивилась моему решению, но нашла его весьма оригинальным. А вот с изображением поросят не согласилась. Пришлось добавить к обоим хвостикам пару тонких поросячьих ножек, а у пятачка сделать подпись: «Ниф-Ниф». И я вновь был благодарен бабушке, научившей меня писать буквы.

Пением с нами занималась не Евдокия Фёдоровна, а другая тётя. Мы разучивали военные песни и другие, детские. Из военных это были: «Три танкиста», «Синий платочек» (кажется), песня про путевого обходчика, который дубасил своим тяжёлым молотком бандитов. Ещё мне нравилась песня «Есть на севере хороший городок». Её я особенно часто распевал дома, повторяя слова. О мелодии говорить не приходится, поскольку в те годы они все были для меня одинаковы. Но зато этот свой музыкальный недостаток я вполне компенсировал чувством ритма. Тут уж сложностей для меня никаких не было, и я удивлялся, как это другие мальчишки (и даже девчонки!) не могут «отстукивать» самую простую песенку: «Стук-стук … молотком … строим, строим пти… чий… дом». Учительница поднимала и поднимала всех одного за другим, показывала, как надо делать, а они всё равно стучали в совершенно разном ритме. Она сильно сердилась. И Евдокия Фёдоровна успокаивала её, и в какой-то момент даже схватила на руки и начала вдруг кружить по залу. Та охала, ахала, а её всё кружили и кружили и закружили так, что она уже перестала охать и могла только лежать на диване, крепко держась за него, чтобы не упасть от кружения.

Всё-таки она решила довести урок до конца и вдруг вызвала меня (самого бестолкового в пении). Услышав моё тихое хлопанье, она от удивления раскрыла рот и попросила прохлопать ещё. Я спросил, тише, или громче. Она сказала: «Совсем громко, чтобы все слышали… и запомнили». А потом заставила всех хлопать вместе со мной… Но у них всё равно ничего не получалось.

После этого случая я немножко осмелел, убедившись, что могу быть не хуже других – по крайней мере, в музыке. И когда учительница как-то спросила нас, умеет ли кто-нибудь играть на рояле, я смело поднял руку. Действительно, к этому времени я уже «исполнял» на нашем домашнем пианино общеизвестный «Собачий вальс», и ещё одну весьма характерную пьесу под названием «Караван в пустыне». Эту вещь совсем недавно продемонстрировал мне дядя Петрович (оказывается, и он тоже умел играть!). В пьесе изображалось медленное движение каравана (по белым клавишам) и остановка уставших путников, вместе с верблюдами на отдых. Воспроизводилось это посредством усаживания исполнителя всей задней частью на клавиатуру, в теноровой или басовой её части в зависимости от степени усталости путешественников.

Собачий вальс я знал безупречно и исполнил его с видимым вдохновением. «Караван» в принципе был ещё проще. Однако хотелось воспроизвести этапы его движения со всеми нюансами, и я что есть силы бухнулся на левую часть клавиатуры, ожидая услышать мощнейший басовый аккорд, что у меня дома получалось особенно здорово. Однако клавиатура у рояля оказалась почему-то выше, чем у пианино, и я зацепил лишь самый краешек клавиш. Это не помешало им мощно прозвучать, но сам я не удержался и съехал с клавиш вниз, угодив спиной сразу на все три педали. Это сделало звук особенно мощным, и рояль гудел и гудел, пока я соображал, в чём дело, и медленно выбирался из-под инструмента.

Восторг был неописуемый! Девчонки визжали, мальчишки орали от восторга. Евдокия Фёдоровна, присутствовавшая на представлении и готовая радоваться за своих подопечных, устремилась ко мне, проверяя сохранность отдельных деталей моего тела. Учительница же ещё быстрее бросилась к роялю, проверяя целостность клавиатуры и струн басового регистра. Убедившись, что серьёзных потерь старинный инструмент не понёс, немного успокоилась и строго-настрого запретила мне впредь подходить к роялю «ближе, чем на пять метров», чтобы я не смог дотянуться до него ни одной частью своего тела. С этой же целью она стала сажать меня на занятиях в самый последний ряд, вместе с другими сорванцами-мальчишками…

Из всех занятий в детском саду мне больше всего нравилось чтение, особенно когда читала Евдокия Фёдоровна. Она хорошо читала, с выражением, и все её с интересом слушали. И она тоже однажды спросила, кто из нас умеет читать. Сразу поднялось с десяток рук. Ну и я поднял вслед за другими, хотя (после фиаско с роялем) был уже не столь уверен в себе, в своих читательных возможностях.

Евдокия Фёдоровна сразу очень обрадовалась – вон какие умные у неё ребята! И стала вызывать всех по очереди читать начатую ею сказку. Но оказалось, что только один смог прочитать несколько слов по слогам и выдохся через несколько минут. Знания же остальных ограничивались умением различать буквы. Я же сумел одолеть на первый раз целых полстраницы. И ребята даже стали слушать меня, как и Евдокию Фёдоровну, – она прервала своё чтение на самом интересном месте. С этих пор я стал постоянным «сменщиком» воспитательницы в этом процессе, и она порой даже оставляла меня на несколько минут с группой, а сама уходила (по неотложным делам) в другую комнату.
Помимо таких занятий, у нас был и отдых. Зимой мы играли в игрушки, а также в шашки. Я уже умел играть в шашки, другие же мальчишки предпочитали только «Чапаева», гоняя друг друга по всей доске и выбивая с неё шашки противника. Я тоже быстро освоил эту премудрость и не был в числе отстающих. А вот выиграть у меня в нормальные шашки другие были не в состоянии.

Не помню, чтобы мы гуляли зимой. В тёплую же погоду гуляли часто. Играли в нашем, детсадовском саду, или же нас водили в соседний с нами Павловский парк, где были качели, карусели, какие-то качающиеся лодки. И везде были огромные деревья. Лазить на них мы ещё не могли, да и не пытались. Зато на них росли плоды в виде желудей, семян липы, клёна. И мы сбивали их палками. Липовые зёрнышки ели, кленовые семена надевали себе на нос – те как раз подходили для этих целей. Желудями же было удобно кидаться – и друг в друга, и в девчонок из нашей группы. Только Евдокия Фёдоровна ругала нас за это.

А однажды нас сводили в кукольный театр. Где он был? Мне помнится, что не очень далеко от садика, – на той же улице. И там было настоящее кукольное представление – с Серым волком, Кощеем Бессмертным, Принцессой и Принцем, которые всё время убегали от страшилищ. И нам тоже было страшно. И все мы болели за красавицу Принцессу, а потом радовались, когда всем злодеям пришёл конец.

Шла война. В городе было много тыловых госпиталей. И мы часто встречались с ранеными бойцами. Бывали у них в гостях, иногда и они приходили к нам в садик слушать наши выступления. Мы пели хором военные песни, читали стихи, танцевали. Я всегда декламировал стихотворение «Три друга – товарища». Меня ставили на табурет (или на стул), и я созерцал всех с высоты своего постамента и кричал как можно громче: «Жили три друга – товарища в маленьком городе N; были три друга – товарища взяты фашистами в плен…». В целом получалось неплохо. Я ни разу не сбился – разве здесь можно было сбиваться! Ни разу не сорвал голос – мы хорошо тренировались в мальчишеском оре на прогулках. И лишь однажды случился небольшой казус, когда мне дали качающуюся табуретку (без спинки), и не за что было держаться. Я кричал, а какой-то очень высокий боец в самом последнем ряду зрителей всё время поддакивал мне головой для моего вдохновения. Мне хотелось кричать ещё громче, и я аж весь вознёсся в пафосе к небу, как вдруг бедная табуретка моя закачалась, ножки подломились, и я полетел вместе с верхней частью постамента на пол… Но несмотря на коварные происки невидимого противника, я и снизу, из-под груды деревянных палок продолжал кричать ещё громче: «Первого стали допрашивать – он не сказал ничего…». И вдруг со всех сторон захлопали. И хлопали всё громче и громче, так громко, что я уже не в силах был перекричать эту овацию, но довёл повествование до конца. И когда остановился и взглянул в зал, то увидел этого высокого бойца с перевязанной головой, который продолжал мне неистово хлопать – как сказала потом тётя Варя, пришедшая посмотреть на представление, – «дольше всех!». И я был благодарен ему за моральную поддержку. Был благодарен и всем, кто меня в тот раз слушал (и даже не засмеялся!), и Евдокии Фёдоровне, отругавшей нашего завхоза («захвоста») за качающуюся табуретку и «халатное выполнение им своих обязанностей».

Ну, героем после случившегося меня особым не считали, но воспитательница поставила меня в пример, сказав, что я побывал почти что на фронте и выдержал боевое испытание. В целом я отделался «лёгким испугом», хотя два синяка у меня всё же образовались. Но ими можно было только гордиться.
А ещё к нам в садик приходили наши родители. Особенно интересно было встречаться с фронтовиками. Запомнилась встреча с папой двух «близняшек» Казарезовых – девочек из нашей группы. Должен признаться, что эти девочки мне нравились, и мне постоянно хотелось поиграть с ними. Но в кукольные игры играть было вроде и неприлично. А в наши, мальчишеские, они не играли. На занятиях мы сидели за разными столами. На прогулках они тоже были на расстоянии. Они всегда держались вместе. Их очень трудно было различать – в одинаковых платьицах, носочках, туфельках, с одинаковой причёской, одинаковыми, очень красивыми, личиками. Различала их, по-моему, только одна Евдокия Фёдоровна. Я же отличал по стихотворениям, которые они разучивали и по танцевальной одежде в нашем танцевальном представлении…

Так вот их отец, офицер с одной большой (очевидно, майорской) звездой, как-то пришёл к нам рассказать о войне и о подвигах наших бойцов. Было так интересно слушать его! Я сидел совсем рядом с ним и считал его ордена и медали. И вдруг он спросил: «А что написано на них?» Я встал и ответил: «За отвагу!» Герой похвалил меня и сказал, что всем нам надо побыстрей научиться читать и писать и почаще посылать письма на фронт. Они там ох как нужны!.. А потом он слушал, как мы поём, как читаем стихи, и хвалил нас. И его девочки были страшно рады этой встрече, были горды за своего отца – они его так любили! А я полюбил их ещё больше и всё время что-то пытался для них сделать хорошее. То приносил из дома печение, то очередной свой рисунок. А однажды подарил даже рисунок Вити Каткова, на котором наши самолёты громили вражеские позиции. И жизнь в саду мне казалась всё веселее и веселее.

С Евдокией Фёдоровной мы периодически готовили посылки на фронт. Доставали где-то тёплые носки, перчатки, носовые платки; вкладывали сюда свои поделки. Я вязал крючком какие-то красивые коврики из домашнего мулине и каждый раз писал письма под диктовку нашей воспитательницы. Из группы писать умел лишь я один, поэтому порой приходилось делать это и за других. И какая была радость вложить однажды письмо в посылку Казарезовых! И они тоже были довольны.

С шести лет в садик я ходил уже один. Дорога была несложной. Переходить проезжую часть приходилось всего в одном месте, да и машин в городе тогда почти не было. Однако у больших ворот, недалеко от садика, висело предупреждение: «Берегись автомобиля!» И я берёгся, каждый раз заглядывая во двор через открытую калитку, но ни одной машины ни разу так и не обнаружил.

По каким причинам я перестал ходить в детский сад? Видимо, я так и не привык к нему (если одинокие гуляния на улице доставляли мне больше удовольствия). Нет, для меня тягостно было находиться в коллективе, и я стремился к домашней обстановке. Мне каким-то образом удалось убедить бабушку с дедом, что дома мне будет куда лучше, и с некоторых пор я стал оставаться дома один. Иногда в этот период ко мне приходили друзья с улицы – Вовка Карцев, иногда детсадовские приятели. Но всё же большую часть времени я коротал в одиночестве…



                Школа. Первые классы

В школу я пошёл в возрасте восьми лет. В сентябре 1944 года. Моя учительница, Нина Васильевна, летом приходила несколько раз к нам домой знакомиться со мной, расспрашивала обо мне бабушку. А я демонстрировал ей ловкость и послушание, носясь по огороду и выполняя все указания бабушки.

Бабушка определила меня не в 13-ю школу, где учились дети нашего района, в том числе и с нашей улицы, а в 17-ую, где работала сама, явно с целью постоянного контроля за мной. Эта школа располагалась далеко от дома, но продолжительные ежедневные прогулки туда и обратно не утомляли меня. Там наш класс проучился месяца два, после чего нас перевели в школу № 10, расположенную намного ближе к дому, сразу за кладбищем.
Школа представляла собой большое двухэтажное кирпичное здание, по-видимому, очень старой постройки. Сначала оно мне показалось каким-то хмурым, неуютным. При входе в здание лежали огромные кучи мусора, битого кирпича, ещё какого-то не вывезенного хлама. Внутри было темно, холодно и сыро. Школу со всех сторон окружал большой пришкольный участок в виде пустыря. Только в центре его было оборудовано несколько спортивных снарядов – разной высоты перекладины, бревно и лестница, наподобие пожарной, подымавшаяся, как мне казалось, на огромную высоту.