Далекие вахты

   На стоянке в Японии лучшая вахта – с нуля. Потом весь день свободен. Конечно, кроме четырех часов дневной. Да и та к месту – пообедать спокойно можно и отдохнуть от беготни, которая начинается с велопробега по улицам просыпающегося города, когда, если и встретишь кого-то, то это, скорее всего, мелкими шажками семенящая куда-то согбенная женщина – в Японии пожилые женщины часто согнуты – или пожилой японец на тротуаре возле минимаркета или лавчонки, подобно давнему брадобрею, взбив охапки белой пены, гоняет ее, спеша отмыть невидимые постороннему глазу помарки на и без того чуть ли не стерильном тротуаре.

   Но нелегко по нескольку дней без сна: ночью вахта, и днем не поспишь – ну, кто же будет спать, если можно окунуться в Японию?

   Тогда начиналась очередная вахта. Ночной причал небольшого южного порта, освещенный по периметру пятнистым светом невысоко поднятых фонарей, был пуст, лишь напротив судна несколько тойот и хонд, потерявших в ночных сумерках свой дневной блеск, соревновались в старте. Машины выстраивались в ряд, в свете фар мелькала белая рубашка, лицо и, сливающаяся с ночью, крашеная прическа. Взмах руки – тройка машин, взвыв мощью цилиндров, рвалась поперек причала, в сотне метров машины столь же резко тормозили. Облачка черного дыма, горевших при старте шин, на минуту накрывали судовую надстройку, и не в последнюю очередь каюту капитана, таяли и уносились в океан. А вокруг оставался только запах жженой резины.

   У судна на брусе, у самой кромки причала, склонившись, сидела девушка.
   
   Наше судно было далеко не лайнер с высоким белым бортом, а пожилой лесовоз, правда, аккуратно подкрашенный, частично выгруженный, он поднял серый борт. Я тоже мало походил на гардемарина, но пытаясь чем-нибудь занять себя, решил полюбопытствовать – а она почему не в компании? Мои разговорники на японском, конечно, остались в каюте.
   
   Я задумался над банальной фразой-вопросом на английском, впрочем, не особо надеясь, что услышу (и пойму) ответ. Кроме объективных для японцев сложностей в изучении английского, они известны своим нежеланием его учить: если гайдзину надо поговорить, пусть учит японский. Но и я, если когда-то хоть как-то мог объясниться на английском, то уже основательно его забыл. И было не много проку от возимых с собой, шаблонов предложений. На всякий случай у меня даже припасено несколько спасительных заготовок-фраз, правда, в них, в основном, расписываюсь в своей немощи в английском.

   – Why don't you participate in drive? – спустившись по трапу, спросил мучительно составленной фразой.
   – My younger brother takes part in races, – ответила незнакомка.
   – And do you like racing? – сам себя удивил легкостью вопроса.
   – No. I bring the brother. He has no right to drive, – улыбнувшись, пояснила девушка.

   Она была не совсем молода, но и не много старше тридцати. Густые черные волосы, продолговатое лицо с широким разрезом больших глаз, отличающих некоторых японок от азиаток, тонкие пальцы рук. В ее позе и лице было что-то грустное или даже отрешенное. 

   Фразой из забытых студенческих топиков я похвалил погоду, и она охотно согласилась, сказав, что сейчас ее любимейший сезон. Разделила моё сожаление о горящей резине. Говорила не спеша – мне не пришлось, как обычно я делаю, просить повторить медленно – и точно по шаблонам моих плакатов.

   Я с удивлением втягивался в пинг-понг простейших фраз.

   Из фраз узнал, как часто из-за гонок меняют шины. Она привозит брата на причал, как приз ему, награду за учебу. Они живут в небольшом доме. У них есть мама. О многом другом со слов понял меньше, чем догадался.
   
   Вокруг стояла глубокая ночь. Смолкало всё сущее на Земле, даже цикады, но не машины гонщиков. И время летело как ”тойота” на японском бензине по японской route.   

   Но вот очередная копоть горящих шин накрыла надстройку. Глухо хлопнул последний не закрытый иллюминатор. От неожиданности, не успев сообразить, что она не владеет русским, я сжался в ожидании наших российских комментариев. Но на судне, что необъяснимо, как для неверующих схождение Благодатного огня, почему-то промолчали.  А вообще, как иногда здорово, что не все знают наш ”могучий”.

   Между заездами, под утомленные песни цикад, под причалом стали слышны, подобны вздохам, звуки заполнявших пустоты волн. Гонщики устали – машины ревели всё реже. Поменялся ветер, и старты горелым облаком больше накрывали трюмы и нас – мы отходили вдоль причала.

   Я еще долго вымучивал слова, уже фантомными тенями истлевавшие в небытии памяти, составлял подобия фраз, думаю, чаще не донося мысль, а ее слова не всегда понимая и с третьего раза. 

   Вероятно, устав и окончательно исчерпав еще не испивших вод Леты слова, молча слушал, пытаясь угадать смысл предложений, глядел на выдыхавшийся теплом асфальт, и очнулся лишь от повторенной фразы:

   – I have to go.

   Над южным берегом стояла божественная июльская ночь. Далекое небо, украсив себя роями звезд и гроздьями созвездий, упрятав луну где-то внизу, за рощей сосен и вечнозеленых дубов, укутавших толстым слоем тьмы стометровой высоты берег, безмолвно плыло над бескрайней далью океана, островами, земной твердью. А берег выплескивал в океан бесконечную канитель запахов и усталый стрекот цикад.

   Я безуспешно искал в карманах стило. Надо подняться на борт, взять карандаш, бумагу, записать имя, которое до сих пор даже не спросил, адрес... Но вместо этого, ухватившись за подвернувшуюся мысль, спросил, приедет ли она еще.

   – Yes...
   – Tomorrow..., – добавила и, по обычаю, чуть поклонилась. 

   Гонщики уже давно поднимали руки, призывая ее жестами.

   – I'm glad to see you tomorrow...
   – ... see you tomorrow, – эхом ответила и повернулась к машинам.

   Я видел как она села за руль, выставила руку, может, мне, и машина, присев от рывка, ринулась с причала.

   В город, вместо сна, несмотря на предупреждения, я уехал еще затемно.

   Зашел в встретившийся парк, в сумраке сел на ближайшую скамейку и слушал урывчатую тишину. Тишину ночи – то была еще ночь. Не помню о чем думал. Может сожалел о том, что забыл азы так нужного языка, и, что, скорее всего, в этом парке, больше никогда не буду.

   Я ушёл, когда рассвет, крадучись, бледной голубизной уже заполнял пустоты прогалин, просеку дорожки и путался в кронах деревьев. Оседлав велосипед, и, вероятно, вызывая удивление у еще редких автомобилистов и совсем редких прохожих, закружил по улочкам, всматриваясь в приметы пробуждающегося города.

  У сонных домиков в задумчивости или дреме, еле различимые взглядом, застыли пока редкие фанаты бонсая. На огороженные сетками песочные площадки молчаливые собачники вели молчаливых собак.

   ...К моему возвращению на судно капитан уже побывал с протестом в администрации порта, и к вечеру у въезда на причал, в белых перчатках и перепоясанный светоотражающими лентами, как пулеметными, стоял полицейский. Он махал руками так яростно, как будто отбивался от привидевшихся ему вурдалак, горгон, змея Горыныча и Князя мира вместе взятых, и автомобили на трассе бешено проносились мимо. 
   
   Мы ушли на следующий день. Больше в том порту я не был.
   
   …Ветры-повесы уносят следы морских дорог. А в пряном июле снятся далекие вахты.
   (1995)