Зло и спасение 22

ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО

Творческая потенция в человеке есть искра от Всеблагой творящей мощи Бога. Сила творческая есть сила Духа Божия, сила Руах, сила Эроса, частицу которого Творец вдыхает в свою тварь. Никакою иной силой кроме силы эротического духа творчество не побуждается, а всякий тварный дух — от абсолютного и несотворённого Духа Божия, Духа Святого, ибо вообще нет никакого иного духа кроме Духа Святого. Дух же Святой, Дух Божий, никаким образом не совместим со злом. Поэтому «злое творчество» невозможно. Мы рискнём утверждать, что допуще¬ние возможности «злого творчества» есть ошибка религиозной мысли, ошибка традиционная, ошибка по недодуманно¬сти. Эту ошибку допускали многие религиозные мыслители.
Необходимо окончательно отказаться от понятия «злого творчества», идея которого возникает из ценностной невнятицы, из путаницы между деланием духовным, эротическим, и деланием бездуховным, танатическим, между творческой волей к сущности и волей к ничто. История человечества знает много ценностных недоразумений. Одно из них — утвердившееся среди людей понятие «злого гения». Мы решительно утверждаем, что «злой гений» — результат недо-разумения, недоста-точного разумения того, что такое творчество и что такое гениальность.
Мы уже говорили, что добро есть ответное и уступающее злу по старшинству. Чтобы возникло добро, зло сперва должно было войти в человека, посеять в нём свои ядовитые семена, вызвав ответную реакцию возмущения боготварной человеческой сущности, первый духовный протест против поднявшего голову эго, первое столкновение Эроса с Танатосом. Добро есть реакция на зло и протест против зла. До вхождения зла в тварный мир человек не знал, что такое добро, и не нуждался в добре, как противоположности злу, ибо всё в нём и во¬круг него было «добро зело». Всё было неповреждённо, целостно благим, то есть таким, каким замыслил и сотворил Всеблагой Бог. И по грехопадении человек не утерял окончательно благое начало своей тварности, но оно перестало быть в нём и в мире целостным первотварным Благом, претерпело тяжелейший изъян, но возродилось и подало голос как универсальная ценность добра.
Гениальность есть самая сердцевина тварной сущности человека. Гениальность прямо связана с Образом и Подобием Божиим. Человек гениален тем, чем отдалённо напоминает Бога, — красотой, духовной свободой и творящей силой Эроса. Человек был сотворён гениальным ради творчества во Благо, ради сподвижничества Всеблагому Богу-Творцу и прежде всего ради высшего наслаждения творчеством, ибо Эрос Бога — давать наслаждение твари.
В мире падшем и для человека падшего гениальность не только осталась энергетической сердцевиной его тварной сущности, но приобрела ещё одно свойство — стала хранительной тягой к Отцу заблудшего сына. Ныне человек не только творит гениальностью своей, но прежде всего ищет ею Бога, транс¬цендирует, восстанавливает и хранит себя как сущность, пролагает одухотворяющие пути возвращения в утерянный мир неповреждённого первотварного Блага. У римлян слово «гений» означало доброго духа-хранителя, а в христианстве соответ¬ствует ангелу-хранителю, которого имеет каждый человек. Гениальность означает в этом мире осенённость всякого человека благотворным духом, Божиим вестником и стражем. В мире горнем, райском, гениальность человеческая выражала себя незамутнённой Любовью и сыновней близостью к Творцу. Эта Любовь и эта близость питала в человеке положительную силу бессмертия, силу теургическую. В падшем мире гениальность выражается тоской человека по миру горнему, где он был неповреждённо благ, то есть гениален в Эросе, в творящем духе Любви, где имел счастье непосредственной близости к Отцу Небесному. Вот почему все гениальные творения человеческие, сколь бы светлы и жизнеутверждающи они ни были, всегда несут в себе ноту острой ностальгической боли, слаще которой нет ничего для человеческого сердца, ибо в радости и в беде, во сне и наяву человеческое сердце тоскует об утраченном Рае.
Бердяев определяет гениальность как необычайно сильно выраженное воление мира иного и соглашается с Отто Вей¬нингером, считающим всех людей потенциально гениальными. Действительно, гения-хранителя получает от сотворения каждый человек, поэтому можно говорить, что все без исключения люди в сердцевине боготварной своей сущности гениальны. Тоска человека по Богу и миру Божию, грусть и скорбь души, изголодавшейся по Свету горнему, — это и есть присутствие вблизи человека ангела-гения, вестника вечности и хранителя чело-вечности, напоминателя о жизни в Божественном Благе и побу¬ди¬теля к добру. Поэтому яд ничто, действующий в человеке от грехопадения, не только отравляет человека, не только разлага¬ет его сущность, но вызывает в нём и здоровую реакцию добра — противление воле к бездарности, протест против духовного паралича, возмущение низостью соблазнов бессущностного, изъявление воли к гениальности, выражающееся в отвержении грубо вещественного мира времени-к-смерти и необычайном по накалу волении мира иного, возвышенного и тонкого, неповреждённо сущностного, где не было зла, где яд ничто не разъедал целодуховную ткань тварной человеческой сущности. Накал воления мира иного, соединяющийся с из¬бытком духовно-эротической потенции и образует движитель творчества, подвигает человека вступить на вдохновенные пути трансцензуса, ибо всякое творчество есть искание искры Божией в себе и искание себя, как малого, но вечного присутствия в Боге. Искание себя есть трансцендирование, напряжение духовно-эротической воли, устремление по ту сторону мира сего, пораженного Танатосом, отпавшего от Бога и лежащего в танатическом зле. Так актуализируется первотварная гениальность человека, и существенно здесь то, что ни творческая воля человека не может быть злом, ни плоды его творчества никогда и ни при каких обстоятельствах не могут быть злыми, ибо творящей силой обладает только Эрос. Гениальность актуализирует себя, как протест что против ничто, как восстание сил духа против зла мира. Гениальность — взмах крыльев ангела-хранителя души человеческой, порыв человека к сущности, к единению с Богом, искание в совершенстве Образа и Подобия Божия убежища и Спасения от нестерпимого без-образия зла.
Анна Шмидт в своей далеко не бесспорной, но местами чрезвычайно глубокой книге так описывает роль ангела-хранителя в судьбе человека: «Только тогда человек видит, куда идёт, и владеет своей судьбой, а не она им вла¬деет, когда бесповоротно пойдёт в ту или другую сторону и не будет служить двум господам; но если пойдёт за ангелом-хранителем своим, он овладеет своей судьбою навек; если же за злым своим духом, то овладеет ею лишь пока он в мире; для этого ему нужно вырвать из сердца своего с корнем всякую любовь и всякую правду, и тогда все блага мира будут к его услугам, и неудач у него уже не будет, ибо ангел его отступит от него»*.
«Злой дух» или «дух зла» — выражение, часто употреблявшееся религиозными мыслителями, есть, собственно говоря, условность, ибо в действительности «дух зла» — это отсутствие духа, оплотнение в бессущностной метерии. Дж. Б. Рассел, рассматривая образ Сатаны (или Дьявола или Люцифера) у Данте, замечает: «Сам Дьявол предстаёт как масса мертвой материи. Теологи утверждали, что ангелы остались ангелами (то есть бесплотными существами. — Примеч. авт.) и после своего падения. Данте же представляет нам Сатану во плоти: как полную противоположность духу... Создавая образ Сатаны, наделённого косматым звериным телом, почти приближа¬ющимся к чистой материи, Данте использовал христианскую и платоническую традицию, согласно которой чистая материя дальше всего отстит от Бога и ближе всего к небытию»*. Это очень глубокая интуиция Данте. Сатана потому и удалён от Бога дальше, чем любая другая тварь, что он есть концентри¬рованная бездуховность. Испустив Дух Божий, Святой Дух Любви, — падший ангел не стал каким-то иным «духом». Он утратил духовность, утратил свою сущность, весь изошёл в эго, а так как сам по себе ангел и первоначально не обладал плотью, то падший ангел (сатана) не есть даже плоть, он меньше чем плоть, он — яд бессущностности, он — жало ничтоженья во плоти мира, жало обездуховляющее, оплотняющее.
Вновь повторяем — нет иного духа, кроме Духа Божия! Зло есть прямая противоположность духу... без-духовность, а «злой дух» есть отсутствие духа и потенция обездуховления. «Злой дух» есть эго, прорастающее из отравленного злом человеческого нутра и овладевающее человеком, попущенная танатическая потенция, сводящая душу с вдохновенных эротических путей творческого восуществления, отвращающая от воли к гениальности. Сатана — некогда ангел, существо духовное, — по падении своём лишился духовной природы, испустил дух, ибо впустил в себя и попустил в себе танатическую потенцию зла. Падший ангел не есть уже вместилище Духа Божия (а ведь никакого иного духа, кроме Духа Божия, не существует), а есть без-духовность, безраздельное, космическое эго и побудитель всего эго-истического, без-духовного.
Невозможен «злой дух», или если и возможен, то с неукоснительными кавычками при слове «дух», ибо подлинный и единственный Дух всегда от Бога, а Бог есть Любовь. «Существо» злое есть уже бессущностность, танатическое порождение, лишенное духа Любви. Мы протестуем против употребления не только слова «дух», но даже и слова «существо» в отношении призраков, порождаемых Танатосом, ибо так или иначе, это ведёт к путанице, даёт почву заблуждению. Слово «существо» имеет общую основу со словом «сущность», ЗДЕСЬ ПОДЧЕРКНУТОЕ УПОТРЕБЛЯЕТСЯ ИМЕННО КАК СЛОВО ТАКОЕ-ТО (КАК ВЫШЕ НА ТРИ СТРОЧКИ - «ДУХ» И «СУЩЕСТВО»??) называя бессущ¬ностные танатические порождения существами, мы невольно продолжаем разговор о сущности там, где сущности нет. Те «духи», которых заклинает магия, есть лишь условно названные так слепые силы падшей природы, движения и судороги материи, оторвавшейся по вине человеческой от Духа Божия, потерявшей сущность, покорившейся тлену. Это бессущностные стихии, все они равно враждебны человеку, как смыслу, как носителю Божественного духновения, за ними скрываются и в них облекаются силы смерти, бездуховные порождения Танатоса. В естественных природных стихиях, сколь бы ни были они могущественны и захватывающи, нет Любви и нет свободы, они бессмысленно и обречённо обращаются в истребительном материальном круговороте, они детерминированы непрерывной сменой времён и в свою очередь детерминируют всё неизбежностью тления. Магическое заклинание не способно воскресить, но оно может на какое-то время оградить, заставить отступить смерть, либо наоборот, активизировать силы смерти, владеющие материальной природой, и наслать их на человека. Стихийные силы падшей природы, «духи» её естества, не могут дать человеку свободу, ибо оторваны от сверхъестественного порядка Духа Божия, от Эроса, и подчинены порядку естественному, танатическому порядку необходимости. «Вечная красота», которой сияет «равнодушная природа», — сверхъестественное совершенство Божия Творения, осевшее в естественный порядок, материя, отпавшая от Духа, отравленная тленностью, поражённая танатическим отрицанием вечности. «Вечная красота» природы, соединённая с безэротическим её равнодушием к человеку, есть карикатура на вечность. Такая природа обрекается «вечному возвращению» «младой жизни» ко «гробовому входу», то есть на дурную бесконечность гибельного кругово¬рота падшей плоти. Духи «равнодушной природы», повторяем, есть лишь слепые силы бессущностной материи, которыми человек научился отчасти овладевать, которые научился даже за-клинать, но которые с Духом Божиим не имеют ничего общего. По этому поводу Бубер пишет: «...в того, кого человек мог, как ему казалось, заклинать, нельзя было больше верить как в Бога — пусть он даже продолжал фигурировать под этим именем. Он превращался для человека в пучок сил, в отношении которого тот располагал тайным знанием и тайной властью»*. Здесь схвачено отличие магии и магизма от отношений человека с Богом. «Духи» природы не Бог, Бога человек не может заклинать, он не имеет никакой ни тайной, ни явной власти над Богом. С Богом человека связывают и могут связывать только отношения Любви и веры, то есть именно отношения духовные, ведь Любовь не есть один из «духов» природы, не есть одна из стихийных сил её естества. Любовь сверхъестественна, она даёт свободу именно потому, что она есть Дух Божий, она поднимает над пленом естественного порядка. Стихийные же силы падшей природы суть силы не освобождающие, а порабощающие. Они есть стражи естественного порядка падшести, в котором и движется магия, лишь перераспределяя их, пытаясь управлять некими из природных сил с помощью других сил всё той же природы. Природа мира сего не есть Дух, и все её «духи» суть злые.
Невозможен «тёмный ангел», «злой ангел», ибо это уже бес — тварь, отвернувшаяся от Света Божия, утратившая Эрос, восставшая на Бога и тем истребившая свою светоносную (святую) ангельскую сущность. Невозможен и «тёмный гений», «злой гений», ибо гениальность — от Бога, от Света сущности и ради сущности, а зло — от бессущностного и ради бессущностного. Гений — от Света Божия, рассеива¬ющего тьму, от всепобеждающей монопотенциальности Божественного Эроса. Зло же — от Танатоса, от тьмы омнипотенциального мэона, через грехопадение человеков вошедшего в мир тотальным покушением бессущностности на всякую тварную сущность, слепой экспансией безначального ничто на тварное что.
Актуализация воли к гениальности есть преодоление эго, усилие Эроса, искание Бога Любовью, восхождение к сущно¬сти, смысл которой всегда Любовь. Восхождение сопряжено с трудностями, с бездной всевозможных проблем, часто — с одиночеством и непонятостью, но в этом пути человеку неизменно сопутствует гений-хранитель души. Отвращение от гениальности, процветание воли к бездарности есть «лёгкое» нисхождение в ничто. Нисхождение снимает тяжкий проблематизм жизни, расслабляет человека во «всех благах мира», но одновременно свидетельствует, что «ангел его отступил от него».
Искание Бога есть всегда искание творческое, искание творчеством. Только творчество есть путь к Спасению, только во вдохновенном трансцензусе творчества мы почерпаем ощущение, что спасаемся. Человеческий гений — это всегда доброе и творческое. Невозможно «злое твор¬чество». «Злой гений» есть недоразумение, словесная тарабарщина, ибо гений охраняет и утверждает человеческое что, он способ¬ствует очтоженью мира. Явление гения манифестирует тягу человека к Богу, зло же есть заведомое отвращение от гениальности, безразличие, а в последнем счёте просто забвение агнела-гения, охраняющего человечность. Забвение ангела-гения есть предательство человеком своей первотварной гениальности, распыление творческой силы, зарывание в землю даров Благодати, во Спасение ему спосылаемых. Сначала это не-возмущение бессущностным в самом себе, затем не-протест против процессов ничтоженья, свирепствующих в окружа¬ющем мире, и, наконец, не-утолимое алкание мира сего, лежащего во зле, тупое равнодушие к миру иному, просто не-разумение того, что такое иной мир и зачем он нужен.
Есть в человечестве ещё одно значение слова гений. Гениями принято называть тех, в ком с исключительной силой выражен какой-либо из бесчисленных даров Благодати, хотя дар и дoлжно было бы называть даром, ибо гений — это другое, не посланное некоему Лицу, а принадлежное всем и каждому от сотворения. Гений — это ангел-хранитель Образа и Подобия Божия. Неточность в определениях очень дорого стоит людям, потому что они находятся не в ясности Божественных смыслов о сущности, а в помрачённости злом ничто, сквозь которую очень слабо и неверно проступают очертания сущностей, сквозь которую бессущностное обманно мерцает как сущность.
Именно такая судьба постигла и первоначальную суть понятия о гении. Поначалу гением именовали того, в ком с исключительной силой выражен некий благодатный дар. Но помрачённое танатической бездуховностью, всё более ничтожимое безверием человечество постепенно привыкло называть гением всякого, у кого чрезвычайно сильно выражена способность к какому-либо деланию. Само делание перестало квалифицироваться по духовно-сущностным признакам. Теряя веру в Бога, люди постепенно забыли, что далеко не всякое, к чему способен человек, — от Бога и даров Благодати. Они забыли, что, познав зло, человек сделался существом двойным, эро-танатическим, что он стал способен ко злу, приобрёл новые страшные «способности», которых не было в его первотварной сущности. Люди постепенно до такой степени утратили духовное зрение, что разучились различать между деланием духовно-эротическим, творческим и очтоживающим, и деланием бездуховно-танатическим, бестворческим и ничто¬жащим. Стало допустимо определять понятием гений в равной степени и великие дары Благодати, творчески восуществля¬емые человеком в духе Любви, актуализирующие подлинную гениальность, и «великие дары» бессущностного, «цветы зла», то есть «способности» с огромной эффективностью ничтожить сущность, получаемые от знания зла и процветающие на та¬натической бездуховности и приверженности соблазнам. Так возникли «гении хитрости», «гении жестокости», «гении власти», «гении интриг», «финансовые гении», «гении попу¬лярности» и т. д. в том же танатическом роде. Люди забыли, что актуализированная гениальность есть всегда взрыв Эроса. Гениями стали называть и монстров, порождаемых Танатосом. Шекспироведенье нашего времени нередко называет Яго «гением злодейства», хотя сам Шекспир был очень далёк от подобного богохульства.

Спартанский пёс,
Свирепей муки, голода и мора!
Взгляни на груз трагического ложа!
То сделал ты. Он отравляет взор.

«Спартанским псом, страшнее муки голода и мора», име¬нует Шекспир своего «героя», ибо сущностно важно не то, как ловко исполнил Яго свой страшный замысел, а то, что он замыслил и что он сделал. Шекспиру не пришло бы в голову восхищаться эффективностью действий Яго, его ужасала разрушительная сила зла — тупиковая бессущностность мстительной зависти, противочеловеческая кощунственность оговора. В Шекспире мощно актуализировалась гениальность, его творчество было великой вспышкой эротического духа. Эрос есть дух, а дух есть свет. В лучах света духовного художественное воображение и нравственное чувство поэта было ранено и потрясено танатической тьмой. Наше время мерилом «гениальности» сделало успех, чистую эффективность без оглядки на её качество, и по критерию успешности «гением» могут назвать того, в ком никак не актуализирована богоданная гениальность человека, кто ни в малой мере не раскрыл в себе благодатные дары, в ком нет и грана воления мира иного, а есть одно только неудержимое алкание и прославление мира сего. Пространные умствования о связи творческого гения с нечистой силой, — одна из модных тем литературы, унаследованная ХХ веком от века ХIХ, — есть не что иное, как раболепие перед князем мира сего, форма заигрывания безбожного человечества с Танатосом, с тьмой ничто, жуткое свидетельство того, насколько мир наш погружён во зло. «...упадочность души, к добру и злу постыдно равнодушной, ныне доходит до мистического упоения пассивностью и покорностью, до игры в двойные мысли. Упадочная душа любит кокетничать с Люцифером, любит не знать, какому Богу она служит...»* — эта мысль, высказанная Бердяевым, свидетельствует о том, что хотя философ и говорил о возможности «злого творчества», его гениальная интуиция подсказывала ему, что яд «люциферизма» есть признак упадочной души, то есть души, в которой ослабел или вовсе померк дух эротический, дух Любви.
И, увы! эта мысль оказалась пророческой не только для всего истекшего ХХ, но в ещё большей степени для начавшегося ХХI века — времени, как никогда ранее отвернувшегося от духа Любви, как никогда прежде слабого в духовном творчестве и «сильного» во всевозможных видах разрушительного танатичес¬кого делания. ХХ век, дегенерированный безбожием и насмерть запуганный той бездной бесчеловечия, на которое оказался способен, усомнился в ценности и самом смысле культуры, открыл в ней «репрессивность», насилие над свободой. «Что хочу, то и ворочу! Всё позволено! Ничто не может меня ограничивать, иначе я становлюсь закомплексованным, несчастным, способным на ужасные вещи!» Мэоничность сво-боды, как требование идейной индульгенции на произвол, никогда не была так сильна, как в ХХ веке. Современная душа пала настолько, что уже не просто «кокетничает с Люцифером», она требует узаконенья «люциферизма» в качестве морально-эстетической нормы. Великий «шедевр» на¬ших дней — горящие и рушащиеся небоскрёбы Нью-Йорка — это и есть предельно безэротический, бестворческий акт «злого творчества», ничтожащее дело «злого гения», чудовищный артефакт современного мира, бездуховное лицо «духа зла». Причём мы имеем в виду не столько самого дракона глобального терроризма, сколько создавших и взрастивших его родителей, не столько чудище Франкенштейна, сколько самого Франкенштейна, это чудище выпестовавшего. Востребовав раскрепощения в произволе — «Всё позволено! Ничто не должно меня ограничивать!» — человек получил торжество танатического ничто.
Пушкин понимал, что «гений и злодейство, две вещи не¬совместные», но понимал он это потому, что сам через своё поэтико-философское творчество восуществил великий дар, ни¬спосланный ему от Благодати Божией, исполнил служением данное ему от Бога призвание, в высочайшей мере актуализировал волю к гениальности. Сколь бы противоречивой ни вы¬глядела личность и судьба Пушкина в порядке обыденности, но в экзистенциальном, то есть духовном порядке он имел право сказать о себе, как отец Пимен в «Борисе Годунове»: «Исполнен долг, завещанный от бога, мне, грешному».
Воистину за праведное служение по призванию чадам Божиим посылаются великие откровения, простые и ясные взору духовному, но совершенно скрытые от незрячих мирских глаз.


ГЕРОИЗМ ТВОРЧЕСТВА

Творчество есть путь человека к Спасению, путь этот чрез¬вычайно труден и требует героизма. Творчество есть не только могучее духовно-эротическое воление, но и служение, а падший мир по преимуществу без¬эротичен и склонен к потребительству. Мир танатичен, дух Эроса в нём неприкаян, он страдает и распинается. Логос, сошедший в мир в Святом Духе Любви и вочеловечившийся во Иисусе Христе, был распят. Жить в духе Любви, духовно-эротическими актами оригинальной совести, актами логосными, актами творческими, значит неизбежно встать в оппозицию к большинству мирских оснований, ибо мир сей основан по преимуществу не на духе Любви, а на бездуховности эго, на похоти власти, на танатическом равнодушии человека к человеку, легко переходящем во взаимную ненависть. Духовно-эротическое, творческое отношение человека к людям и миру есть самое трудное и опасное дело, потому что на отношение Любви люди чаще всего отвечают опасливой враждебностью или жестоким эго-измом, а мир — почти всегда — бесчеловечным равнодушием. На Любовь надо осмелиться, на творчество надо отважиться, ибо творчество как Любовь и Любовь как творчество есть свободное духовное деланье в Боге и во Имя Его. Бог в этом мире распят. Творчество в этом мире сродни самораспятию.
Мир лежит во зле и поклоняется не Богу, а князю мира, сатане. Дух Любви дышит в мире, но можно без преувеличения сказать, что он едва дышит, в то время как властвуют миром грубая вещественность падшей плоти и танатическое эго. Подлинный героизм связан не с защитой мира, не с подпи¬ранием и умножением его падшей плоти, а с отвержением его соблазнов ради спасительного пути в мир иной, мир Божий, о котором человек имеет непреходящее духовно-опытное знание. Волевое движение навстречу этому знанию и есть героизм творческой жизни. Творчество есть свободное героическое движение духа человеческого к сущности, эротическая воля лично¬сти к восуществлению, к раскрытию и утверждению своего тварного что. Но отвержение мира в его соблазнах не означает, что надо насиловать или намеренно разрушать мир.
Творческая борьба со злой волей к ничто не есть борьба силовая. Отвержение мира — это отрицание его фиктивных бездуховных «ценно¬стей» через раскрытие ценностей иных, духовных; это ломка его установок на эгоизм и равнодушие через напряжение эротического духа, через сотворение Любви. В актах творчества мир не насилуется и не разрушается, он преображается, очтоживается вопреки преобладающим процессам ничтоженья. В духовно-эротических напряжениях творческой воли сотворяется новая сущность, которой предстоит наследовать вечность, возвысившись над гибельным кроуговоротом времени-к-смерти. Падшему человеку, пленнику мира грубой вещественности, бывает очень трудно верить в это, видя как рушатся цивилизации, как сгорают без следа библиотеки и музеи, как обращаются в пыль великие творения зодчества, материальной мощи которых, казалось, не угрожало даже всесильное время.

Уж если медь, гранит, земля и море
Не устоят, когда придёт им срок,
Как может уцелеть, со смертью споря,
Краса твоя — беспомощный цветок?

Как сохранить дыханье розы алой,
Когда осада тяжкая времён
Незыблемые сокрушает скалы
И рушит мрамор статуй и колонн?

О горькое раздумье!.. Где, какое
Для красоты убежище найти?
Как, маятник остановив рукою,
Цвет времени от времени спасти?

Надежды нет. Но светлый облик милый
Спасут, быть может, чёрные чернила!

Надежды нет и надежда есть! Она звучит в последних строках шекспировского сонета. Это героическая надежда на творчество. В порядке духовном «рукописи не горят», вложенная в них эротическая энергия нетленна и связывает их с вечно¬стью Логоса. Верить в бессмертие духовных сущностей, стоя по горло во всеразрушительной стремнине времени-к-смерти, — это подлинный героизм. Героизм творчества есть самый трудный и единственно подлинный героизм, ибо зло мира есть прежде всего бессилие и трусость самого человека, помрачённость духа, тьма безверия, диктат эго, танатическая воля к ничто, отравля¬ющая и отемняющая человечность. Воля к ничто во¬шла в мир через человека и живёт в мире потому, что обитает как паразит в самом человеке. Творчество есть прежде всего борьба человека с самим собой, духовное сопротивление происку зла в себе, столк¬новение в глубинах личности Эроса с Танатосом, духновения Божия с паразитом бессущностного, который пожирает человеческую сущность, стремится задуть искру Божию, столк-нуть человека и весь мир, в безысходный коллапс мэонической омнипотенциальности, в ничто последнего небытия. От исхода этого столкновения, от того, как будет решён внутри личности эро-танатический конфликт, — а такой конфликт есть и подлежит экзистенциальному решению в каждом, — зависит восуществление человека, его вечная судьба. Победит в человеке Эрос, восторжествует в нём дух Любви, значит, победила воля к сущности, значит, он нашёл себя в Боге и Бога в себе. Если же возобладает бездуховный Танатос, то произойдёт неизбежное крушение сущности, потеря Бога в себе и потеря себя.
Есть и ещё один глубинный аспект у этой проблемы. Человек в падшем мире бесконечно одинок. Его одиночество глубже его социальных связей и зависимостей, глубже профессиональных общений, глубже славы и обожания поклонников, глубже самой искренней и проверенной дружбы, глубже влюблённости и даже самой Любви. Каждый человек в какие-то моменты своей жизни чувствует себя безнадежно одиноким и непонятым, неразделённым, несостоявшимся. Всякому знакомо тоск¬ливое ощущение, что жизнь ещё не началась и никак не начнется, что мы пришли в мир для чего-то неизмеримо более важного, чем всё, что с нами происходит, что самое главное обязательно долж¬но было произойти, но не происходит. Это ощущение знакомо всем без исключения людям, но большинство людей заслоняется от него рассудочной трезвостью, «спасается» от самих себя оглушительным треском суеты. Тютчевский завет «Лишь жить в себе самом умей» очень труден, это завет отчаяния, ибо жить в самом себе значит жить в сознании  неполноты, одиночества, которое можно нарушить, но окончательно разрушить нельзя. Человек не умеет, не может жить в себе самом. Он недостаточен сам себе, его не заполняет до конца даже свой другой, любимый и любящий. Человеку нужен Бог.
Одиночество человека в мире коренится в его отлучённости от Бога. В сокровеннейшей и чаще всего неосознанной глубине всякий ощущает потребность в Боге, чувствует, что обкраден, что ему не хватает главного — какого-то предельного понимания и сочувствия, чьего-то единственного и никем другим не заменимого непосред¬ственного при¬сутствия, какой-то последней, исчерпывающей полноты. В облаке влюблённости, в экстазе любви, во вдохновениях творческих человек пере-живает моменты достижения такой полноты, чувствует себя восуществляющимся, ибо в этих высших горениях он приближается к единению с Богом. Говоря возлюбленному или возлюбленной: «Я люблю тебя! В тебе моя жизнь!» — человек неосознанно признаётся в любви к Богу, ибо своего возлюбленного или возлюбленную он обязательно сотворяет, и Бог является ему в творении его Любви. Бог открывается человеку, который охвачен творящим духом Любви, через его другого — через любимого или любимое дело — открывается как единственное и никем другим не заменимое непосредственное присутствие. Думая и говоря: «Я не могу жить без творчества! В нём моя жизнь!» — человек осознанно или неосознанно утверждает, что не может жить без Бога, вне Бога, ибо только Бог-Дух питает в нём эротическую волю. Дух Божий, Дух Любви, Дух Святой осияет человека в его творческих вдохновениях как истинно заполняющая полнота. Но до конца слиться с Богом падший человек не может.
Ни трансы половой любви, ни трансы сублимационного творчества не выводят его окончательно и бесповоротно в трансцендентное, взлёты кайросов не переходят в полёт, не сливаются в вечное парение. Экстазы прерывны, вдохновения быстротечны, приземление неизбежно. Вечность раскрытвается, но не удерживается. Человек не удерживается в вечности, падшая плоть беспощадно втягивает его обратно во время-к-смерти. Сиоран подмечает это, размышляя о поэзии: «Поэзия выражает сущность того, чем мы не можем обладать. В конечном счёте её значение сводится к тому, чтобы сказать нам о невозможности какой бы то ни было актуальности»*. Неразлучное единение с Богом, восстановление утраченного первотварного богоединства, — что только и может утолить духовную жажду человека, — невозможно в падшем мире. Это и есть для нас запредельная «актуальность», это есть то, «чем мы не можем обладать». И после экстатических взлётов человеком вновь овладевает одиночество. Оно находит его в кругу друзей и близких, не понимающих в нём что-то самое сокровенное, подстерегает рядом с любимым, который уже перестал быть для него пробудителем экстаза, настигает рядом с собственным творением, которое было для него источником вдохновения, пока творилось, но раз завершенное уже не вдохновляет, тоже уже не есть его другой.
Трагизм положения человека заключается не только в том, что он беспрерывно ходит рядом со смертью, но ещё и в том, что он постоянно балансирует на грани сартровского «ада». В какой-то момент времени (именно времени, ибо время есть но-ситель смертоносных мгновений!) он — через смерть Любви или смерть любимого, через разочарование в семье, через творческое самоисчерпание, — утрачивает своего дургого и вокруг него остаются просто «другие». Единственный вечный свой другой для человека — Бог. Всеми высшими состояниями обязан человек Богу, искание Бога, сознательное (а чаще бессознательное), есть движитель всех лучших порывов. Только приближаясь к Богу, человек может ослабить гнетущую тоску одиночества. Только Бог понимает и разделяет человека вполне. Неукротимость стремления человека к Любви и творчеству есть невозможность пережить одиночество своё без Бога, вне Бога, ибо человек, даже самый харизматический, самый одарённый Благодатью Божией, мал и слаб, граничен и исчерпаем, он нуждается в Боге как в единственном неиссякаемом воз-Духе, из Которого может черпнуть «дыхание жизни». Нет преувеличения в том, что во всякой своей Любви (но в Любви, а не в похотях!), человек осуществляет Любовь к Богу. Во всяком вдохновении, во всяком творчестве (но в творчестве, а не в ремесленных поделках!) человек соприкасается с Богом, переживает, пусть и краткие, но ни с чем не сравни¬мые и ничем не заменимые мгновения богоединства. Поэтому не будет преувеличением сказать, что в Любви как творчестве, в творчестве как Любви, человек ведёт героическую борьбу против своего одиночества. Он борется за свою высшую и единственно изводящую из пропасти одиночества Любовь, за единственного и незаменимого своего другого. Тиллих проницательно подмечает: «Интерес веры подобен любовному желанию: это воссоединение с тем, чему ты принадлежишь и от чего ты отчуждён»*. Интерес нашей веры не подобен любовному желанию, а он есть любовное желание! Любовь к Богу есть самое заветное желание воссоединения с Тем, Кому мы принадлежим, но от Кого отчуждены падшестью.
Чтобы признать непоправимость одиночества без Бога — единственного вечного своего другого, — человеку требуется мужество. Признать это, значит признать нищету всей обыденной жизни, сколь бы благополучна она ни была, недостаточность, непоправимую обкраденность мира, отпавшего от Бога. Ведь окончательно обрести Бога, т. е. обрести себя в Боге, мы не можем в нашей смертной юдоли, здесь мы можем лишь стремиться к Нему, веруя в конечное соединение, можем пере¬живать краткие духовные приближения к Богу в творческих просветлениях, как получает краткие свидания с близкими осуждённый на пожизненное заключение. Признать, что без Бога и вне Бога мы непоправимо одиноки, значит признать, что в этом мире мы в заключении, что вся наша жизнь — тюрьма. Ге¬роизм творчества в немалой степени состоит именно в честно¬сти и прямоте такого признания. Отважиться на творчество, значит отважиться на тяжкое признание непреодолимости одиночества в этом мире, значит решиться выражать «сущность того, чем мы не можем обладать».
Вот почему всякое творчество, и творчество половой любви, и творчество ценностей художественных и интеллектуальных, связано с откровением неизбывной печали жизни. Половая любовь человека к человеку, сколь бы глубока она ни была, всегда имеет в себе привкус горечи, ибо в падшем мире совершенное соединение невозможно. Любовь матери к ребёнку, как бы ни лучилась счастьем, содержит что-то мучительное, ибо женщина рожает своё дитя в мир времени-к-смерти, ей предстоит дышать постоянным страхом за его жизнь, ей неизбежно предстоит расстаться с ним в смерти и знать, что и его возьмёт смерть. Глубочайшие откровения мыслителей задеты трагедией мира и человека. Красота художественных творений — будь то мраморы Микельанджело или строфы Пушкина, симфонии и романсы Чайковского, стихи Тютчева или повести Платонова, пассионы Баха или ноктюрны Шопена, песенность Есенина, аскетика Г. Иванова — всё несёт в себе если не открытый трагизм, то глубокую скорбь или тихую печаль, ибо всякое совершенство отравлено неумолимостью времени и предчувствием смерти.

День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них пытаясь угадать.

На красоте самoй природы, в которой человек прозревает и переживает Славу Господню, рядом с восторгом совершенства почила тень тоски от невозможности окончательно отдаться Тому, в Ком природа нуждается больше всего.

Унылая пора, очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса...
Щемящая красота природы — это горько-сладкая смесь красоты и тоски по Богу, это прощание и надежда на грядущее слияние с Богом, надежда на обоженье мира через обоженного человека. Люди тоскуют без Любви и творчества. Но мир лжёт, когда говорит, что любит творчество. Мир лицемерит, когда думает, что способен вместить Любовь (да он этого уже и не говорит, открыто культивируя плоский расчёт и предпочитая развлечения!). Обыденность мировой жизни не может любить творчество, не способна вместить Любовь.
Любовь и творчество неизбежно взрывают естественный порядок жизни, на-поминают о царящем в ней трагическом не-порядке, о ничтожестве её эго-изма, о тиране-Танатосе, под властью которого она прозябает. Слова Бердяева: «В любви нет перспективы устроенной в этом “мире” жизни»*, — могут в равной степени быть отнесены ко всякому творчеству, ибо всякое творчество есть Любовь. Отношение к Любви и к любящим противоречиво: с одной стороны Любви завидуют, с другой стороны в неё не верят. Обыденность всегда подразумевает под «любовью» сексуальную похоть или корысть устроения родовой жизни, и когда слышит речь о Любви, склонна искать за Любовью похоть или корысть, ибо и похоть, и корысть танатичны и легко уяснимы рассудку, а Любовь эротична, она непостижима и требует веры. Так же противоречиво отношение к творчеству и творцу. Люди не могут не тянуться к свету духовному, не могут не искать выхода из смрадных пещер обыденности, ибо к тому влечёт их глубина их оригинальной совести, живая потребность в освежающем воз-Духе. С другой стороны, придавленные властью бессущностного эго, по горло увязшие в болоте повседневности, люди испытывают неудобство, даже боль от духовного света, который исходит от творчества. Они ищут забыться в поверхностных развлечениях, в утехах мирских псевдоценностей, тайно ненавидят творца за то, что тот смеет указывать им пути исхода из обыденности, ибо пути эти трудны, требуют героизма и жертвы «миром», отказа от танатического эго ради эротического духа.
Среди людей обыденных бытует покровительственное отношение к творчеству, как к чему-то несерьёзному или по крайней мере не вполне серьёзному. И дело здесь даже не в том, что с точки зрения устройства материальной жизни выгодно ремесло, а творчество невыгодно, мало доходно. Тут более глубокая причина, тут действует Танатос. Укореняя несерьёзное от¬но¬шение к творчеству, он «защищает» обывателя, прикрывает ему глаза от страшной правды жизни, которая по плечу только творцу, ибо творчеством своим творец всегда в Боге, даже если де¬кла¬ративно объявляет себя безбожником. Подлинное творчество невозможно без веры, пусть даже и бессознательной, латентной. Духовные накалы творчества и его откровения непосильны тому, в ком не живёт Эрос. Только тот отважится признать, что воздух смертной жизни невыносим, в ком живо «дыхание жизни» вечной, в ком обитает Дух Божий. Трагическую жалобу поэта обыватель часто принимает за позу. Мелодико-гармоническое благозвучие музыкальных произведений скрывает от обыденного слуха кричащую боль душевной интонации композитора, трагизм его духовной коллизии с миром («Какая прелесть!» — умильно восклицает обыватель там, где уместны либо неудержимые рыдания, либо гробовое молчание). «Скрипка играла снова, её голос не только жаловался, но и звал — уйти и не вернуться, потому что музыка всегда играет ради победы, даже когда она печальная» (Платонов А. Джан). Что такое эта «победа»... эта странная победа «уйти и не вернуться», о которой произносит свои несуразные и такие пророчески-внятные слова Андрей Платонов? Это преодоление мира, исход из смертного круга падшести. Музыка, да и любое истинное художество, говорит, а часто кричит, о неизбежной победе духа, она зовёт в нездешнее через трагедию. Обыватель не хочет и не может слышать трагическое, оно ему не по силам, у него нет веры, чтобы сквозь трагизм творчества, сквозь самую му-чительную жалобу творца увидеть Свет нездешний. Обыватель не знает, что творец и жалуется, и плачет именно потому, что внутри у него есть Тот, Кому можно плакать и жаловаться. Крик творца есть всегда воззвание, а это значит, что в нём незримо и неотменимо присутствует Тот, к Которому можно воззвать. Взывать к Незримому — это значит вопреки всем «самооче¬видностям» наявного мира, вопреки неумолимому хайдегге¬ровскому «Dasein» всей глубиной души признавать, что этот Незримый — есть, что есть исход из адского круга времени-к-смерти, что есть надежда. Творчество одно только и может дать духовную силу это признать, в это поверить. Сама вера в Бога есть величайший и труднейший духовно-эротический акт творчества, предельный акт Любви к Незримому. Нетворческой веры не бывает, нетворческая вера есть мёртвый бессущностный ритуал. Если жизнь человека не озарена творческим духом, то у него остаётся одна надежда — на смерть. Перед лицом смерти все становятся духовными героями, все начинают верить, все начинают — кто явно, кто скрыто — взывать о Спасении, признавая тем самым, что есть Тот, Который может это услышать, Который может спасти. Творчество в глубочайшем духовном аспекте есть пронизанность экзистенции острым чувством смерти, ибо острота чувства смерти порождает напряженную нужду в Спасении, а нужда в Спасении — это нужда в Спасителе. Отважиться жить с мыслью о смерти есть героизм творцов, мужество веры, воля к гениальности, воление мира иного; глушить в себе мысль о смерти есть малодушие обывателей, трусость безверия, воля к бездарности, отчаянная попытка забыться в мировом «Dasein».
Человек обыденности — не герой, предпочитает «не знать», уклоняется потрясений Любви, старается избегать тех душевных беспокойств, которые нередко сопровождают не только само творчество, но и общение с плодами великого творчества. Человеку, в Бога не верующему, слишком трудно, слишком неуютно бывает в общении с твор¬чеством (не в потреблении, а именно в глубоком экзистенци-альном общении!). Такой че¬ловек не верит в возможность ис¬хода из чертова колеса естественного порядка, он не понимает, ради чего ведёт творец героическую борьбу за право на творчество, не понимает творца в его скорбных пророчествах, несвоевременных мыслях, образах, в его одержимости словами и звуками, полными боли и света. Он не знает для чего творить, ради чего утверждать духовные ценности, если ценности эти «всё равно» не определяют течения и результатов материальной жизни. А в жизнь иную обыденный человек не верит.
В богодуховном эротическом своём истоке творчество почти никогда не поощряется миром. Творец одинок дважды — всеобщим человеческим одиночеством, и одиночеством призвания. Мир много говорит о Любви, но управляется он не духом Любви, не эротической волей, а диктатом эго, бездуховной похотью власти. Царство князя мира сего самой своей танатической природой враждебно всякому духовно-эротическому ростку, зато шумно приветствует и всячески поощряет бездуховные поделки. Очень медленно и с большим сопротивлением принимает мир плоды истинного творчества, гонит и даже убивает творца. Вокруг творческого горения в самый момент его зарождения сгущается чёрная воля к ничто. Ко всякой вспышке Эроса немедленно подступает холодный Танатос. Наружно он проявляет себя иногда агрессивным, иногда ироничным, внутренне же всегда — льдом равнодушия.
Мирская власть, в особенности власть тоталитарная, почти всегда гонит творчество, ибо творческая воля эротична, она есть свобода избраний и самовыражений в духе Любви к своему другому, а похоть власти эго-истична и не только не может иметь своего другого, но и не может допустить ни для кого свободы духовно-эротического избрания. Похоть власти (как и любая похоть!) безэротична, чужда духа творческого, она ищет без¬духовного доминирования, порабощает, разрушает страхом. Гонениями похоти власти и косной тяжестью агрессивного обывательского безразличия зло стремится раздавить духовно-творческую инициативу личности, умертвить танатическим холодом возгорающийся эротический огонь. Уже с первых шагов всякое творчество должно напрягать волю сопротивления. Творец поставлен перед судьбой героической борьбы за право состояться, за право восуществиться в духе Любви к своему другому, будь то любимый человек или любимое дело.
Творчество есть борьба с миром падшести, и подлинное, сущностное общение с плодами творчества есть форма противления диктату бессущностного. Настоящее (неформальное, неповерхностное) восприятие творчества не просто требует понимания и сочувствия, но предъявляет духовное требование признать справедливость и абсолютную ценность этой борьбы. О всяком творчестве можно сказать, что оно обращается к жизни «с требованием веры и просьбой о любви» (М. Цветаева). Эрос творца взывает к Эросу своего другого, которого ищет в зрителе, в читателе, в слушателе — в сопереживателе. Героизм творчества взывает к героизму сотворчества. Но жизнь парализована страхом. Люди боятся. Они боятся мира, стонущего под ярмом похоти власти, и боятся себя, своего собственного тварного что, исковерканного тиранией эго. Человеческое что есть Любовь и всё то (но только то!), что сотворяется духом Любви. Но в танатическом царстве князя мира сего это что высмеяно, порабощено, изнасиловано эго-измом, во многом разрушено злом ничто. Признать абсолютную ценность духа и духовного в мире преобладающей плоти, принять в танатическом царстве похоти власти сторону Эроса, воли к Любви, очень трудно. Это мужественный акт веры. «Всё подлинно гениальное — эротично» — говорит Бердяев. Добавим к этому, что только творческое есть эротическое, и гениальность всегда знаменует высшие взлёты духовно-эротической воли человека.
Свободная духовно-эротическая воля человека противоположна устроению падшего мира, основанного на необходимости и преобладающей бездуховности, и подлинное творчество требует от человека жертвы миром.
Творчество требует мужества, ибо оно всегда связано с драмой, а нередко и с трагедией столкновения творческой лично¬сти с миром. Жить творчеством — значит жить духом Любви, а жить духом Любви — значит всем существом своим выразить мужественное ослушание миру во имя послушания Богу. Тайна высшей Божией Воли, Воли на человеческое творчество, открывается не через Закон и не через писаные Заповеди, а через Заповедь неписанную, через само сотворение человека по Образу и Подобию Божию — Образу и Подобию Творца. Творческая воля и творческая активность человека есть откровение высшей Божией Воли и высшее человеческое послушание Богу, а «тайна послушания есть тайна нашего спасения» (В. Лосский). Сознательная вера в Бога, Который есть Любовь, укрепляет в человеке мужество противления миру и послушания Богу, освобождает и мобилизует в человеке волю к сущности, духовно-эротическую волю к что, подавленную и неуклонно разрушаемую танатическим ничтоженьем, которое и есть зло.