Из-за леса, из-за гор, сибирская повесть, гл. 1

  Говорят, пишущие могут интуитивно что-то прозревать. Вот я хоть и не писатель, в общепринятом смысле, но пытаюсь чего-нибудь пописывать на досуге. И вот как-то года три назад захотелось написать рассказ. Про то, как когда- то я держала коров, доила их, выгребала навоз, кидала сено. Когда в рассказе выгоняла коров на пастьбу, явился пастух. Со товарищи, бомжи и алкоголики, полубесноватые в своих одержимостях. Потом - появились другие "коровники", односельчане, соседи... В общем, уже  было целое стадо человеков с животными. Со своими страстями, распрями, проблемами...и даже бесами, явившимися тоже уже воочию, кстати, вовсе уж неожиданно даже для меня самой. Рассказ рос, разрастался, грозил уже перерасти не то что в повесть, а в роман. Тогда я усилием воли приказала ему закругляться. И все как-то само собой завершилось, наконец. Не могу сказать, насколько все удачно получилось, может быть даже где-то и вовсе ужасно...судить не мне. Но через бесовщину кажется получилось немного подойти поближе к Богу, чего мне и хотелось в ходе рассказа...
Но я отдалилась от того, с чего начала и о чем хотела в общем-то сказать.
Прихожу как-то к нашему деревенскому магазинчику, и вижу новое его название: Кормилица. А раньше он был Еленой. А еще раньше, в те времена, о которых я писала в рассказе, это была Матрица. Первая глава у меня называется "Матушки, кормилицы", а вторая - "Матрица".
И вот теперь этот магазин Матрица стал Кормилицей...
Мне показалось это забавным. Совпадение? Не знаю. Иногда совпадения бывают так похожи на прозрения.
 

   Моим односельчанам: если кто узнал себя в одном из персонажей, хотя некоторые имена и события изменены, - прошу прощения, если что не так. И имена, и события могут быть разными, но суть одна. Мир полон света, граничащего с тьмой, и человек в нем также полусвет-полутьма. Об ангелах и бесах, о высоком и низком, о предательстве и прощении, ненависти и любви, поиске себя в мире сем и небесном.



   "На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком?..” (Книга Иова).

Д. Гранин, "Эта странная жизнь":
Вопрос только один - хотим ли мы жить, или прожигать жизнь?"

                1 Матушки, кормилицы

   Ну, вот надо же,ноябрь уже к середке подходит, а зима сибирская нынче еще и не думает, не помышляет добавлять белил в уже записанные, затертые до дыр пейзажные холсты, чтобы покрыть их свежей грунтовкой. А уже потом начать писать на них же, поверх старого слоя пожухлых красок (чего добру пропадать?) уже свои, собственные картинки.
   Только холоднючие смешанные туманы - бродячие ночные ангелы - осыпают перышками инея кое-где оставшуюся в давно убранных огородах и на лугах за ними еще зелененькую травку, вышивают на ней раненько поутру острыми иголочками изящные салфетки и вяжут из веток веревочное макраме, развешивая для просушки на деревьях.
   Скоро -  уже, наверное, на этих днях, -  зима, хорошенько все же проклеив землицу заморозками, начнет крыть ее слой за слоем тонированной белым цветом грунтовкой. И долго, не торопливо станет потом прописывать картину своего видения мира. В неповторимой манере: крошечными, мерцающими мазочками белой краски покрывая и преображая все в округе.
   Светило дневное, только еще угадываясь за сопками на другом берегу реки, потихоньку начинает рассеивать молочные туманы и легчайшую изморось, плавающую в воздУхах. Радуются последнему теплу и восстающие ото сна люди, и животные.
   В деревне сейчас хорошо. На все лады орут во дворах кукарекалки разные там и кудкудахталки, выпущенные из сараев, хотя их заметно поубавилось в последнее время. Перемукиваются коровы, топчутся нетерпеливо в стайках, ожидая, когда хозяева выведут их на пастбище.
   Овцы и козы, вякая смешными детскими голосками, покрывают землю шоколадными орешками. За ними ухода меньше: сгреб какашки, кинул сенца, и все. Совсем не то, что за коровами.
   Вот открываешь дверь в стайку, и оттуда сразу лезет на тебя эта рогатая морда, напирая всем – этак с полтонны, а то и больше – весом, и норовит сбить с ног, затоптать копытами: так корове не терпится быстрее отведать пойла из свежезаваренных отрубей.
   Прикрикнешь на нее: «Дочка, а ну отойди, отойди говорю!» Замахнешься приготовленным заранее прутиком, поставишь ведра, и пока она пьет, накладываешь в кормушку сена. Потом надо отнести еще по ведру пойла и воды молодой коровке Маньке и бычку Бумеру – они тоже нетерпеливо толкутся у двери во вторую летнюю стайку. Так и лезут напролом, суя морды в ведра, едва успеваешь их внести. Кинуть и им по навильнику сенца. Да еще телочку Соню, младшую дочку Дочи, обиходить, что стоит в дальней, зимней стайке. Да подскрести вилами везде свежий навоз, смешанный с объедьями, сгрести его в сторону пока, чтобы потом выкинуть на улицу.
   И, наконец, подоить коров.
   Сначала Дочку. Помоешь теплой водой тяжелое, набухшее за ночь вымя, помассировав его, чтобы спустилось молоко. Вытрешь чистой тряпочкой. И, смазав маслом сиськи, начинаешь тянуть: выдавливаешь молоко сначала  из двух передних, больших титек, движениями сверху-вниз, сдавливая их кулаками. Потом – задние, поменьше, но потуже – пальцами, от вымени книзу проводишь, тянешь со всех сил, направляя струи в ведро.
   Тяжело. И спина, и руки отвалятся, пока выдоишь все до капли. Вжик-вжик, вжик-вжик… звенят струи молока о стенки ведерка. Я подсчитывала: более тысячи двухсот раз надо так вжикнуть, чтобы надоить десятилитровый подойник почти под завязку.
   Да еще Дочка, вредная, не стоит толком.  Недовольная тем, что хозяйка опять пришла с неприветливым видом, не погладила по голове, не почесала между рожками, слова ласкового не сказала. Топчется, по шажочку все отходя то в одну сторону, то в другую, выискивая в кормушке веточки повкуснее да позапашистее. Все время надо подъезжать за ней вместе с низеньким стульчиком, на котором сидишь, и следить, чтобы корова ненароком не сшибла ведро копытом.
   А тут еще крупные навозные мухи лезут, по теплоте никак не желающие уснуть, наконец, на зиму, и кусают ее в бока, шею, в глаза. Корова машет мордой, дергает ногами, бьет хвостом, попадая в основном не по своим бокам, а мне по голове. Хвост твердый, как толстая палка, да еще обвивается вокруг головы и кисточкой попадает прямо в глаза. Особенно если разозлишься, наорешь, шлепнешь корову по упругому пузу, - она назло все сильнее начинает хлестать тебя по лицу!
   Поэтому стараюсь сдерживаться, уговаривая:
- Доча, ну постой маленько, потерпи, а? Мне же ведь тоже тяжело. И меня тоже никто по головке сроду не гладит. А я тебе еще ведерко картошечки и тыковки сладенькой нарезанной припасла, да капустных листьев, чем быстрее отдоимся, тем быстрей покушаешь вкуснятинки и пойдешь пастись на свежую травку.
   Хотя травка, конечно, не ахти какая уже свежая да зеленая, побитая инеями, да и Егор-пастух не известно, пойдет ли сегодня пасти наше деревенское стадо. От этих алкашей не знаешь, чего ожидать: прямо беда, говорят, в загуле он опять. Хотя загул этот хронический давно уже, но по веснам и осеням он особенно обостряется у них, таких.
    Лучше бы, конечно, если б стадо ушло пастись.  На вольной волюшке да свежей травушке гуляя, коровы больше дают молока, и жирнее, вкуснее оно. Сейчас уже не такое жирное, конечно, а по весне так сметану можно прямо вместо масла на хлеб намазывать. Все, кто держит у нас живность, стараются выгонять ее на выпас до самого снега. К тому же не надо день-деньской ходить за ней дома, кормя-поя и обихаживая.
   Если пастух гуляет, мы идем на выпас по очереди, а сегодня как раз – мой черед идти в поле. Но как не хочется! Ведь сын в больнице, и надо ехать к нему… А дочь снова загуляла в свой выходной, пропадает не известно где и с кем. Руки опускаются…
   Дочка удивленно оглядывается: чего не доишь? И опять, загнув шею, протягивает свой черный в завитушках рогатый лоб: почеши, мол, тогда буду стоять! Но долго некогда чесаться, время поджимает, если стадо все же уйдет без нас, ищи-свищи его потом да догоняй, а мне к сыну надо в больницу…

   Утыкаюсь в пушистый белый коровий бок лбом и пытаюсь абстрагироваться, пока руки на автомате делают привычное дело свое. Можно даже слегка вздремнуть.

 Опять не выспалась сегодняшней ночью.

Взяла же моду просыпаться ни свет, ни заря. Очнешься, что называется, «между волком и собакой», и - все. Лезет в голову и то, и это. Все проблемы, навалившиеся в последнее время. Болезнь сына, нелады с дочерью… Если начать думать, растревожишь душу и ни за что не уснешь. А выспаться надо, думаю посреди ночи, ведь впереди еще один тяжелый день предстоит. Надо набраться сил, которых остается все меньше. Да и вообще давно уже их нет совсем, силов моих, никаких. Я вообще не представляю, как смогу вынести все, что свалилось на мою долю, особенно в последнее время – как снег на голову…
   Но нет, все. Лучше не думать, а попробовать отстраниться от всего как следует испытанным давно уже приемом.
   Итак: вот я лежу, дыхание медленное и спокойное, по системе йогов… внимание – только на теле…максимально расслабить руки, ноги, туловище…голова ясная, легкая…голова ясная, легкая…
   Но голова неясная, хотя и как будто пустая, и тяжелая. Тело никак не хочет становиться легким и невесомым, чтобы отделиться от оболочки, выйти в астрал…
   Снова и снова стараюсь дышать ровно и глубоко. Надо добиться разделения души и тела. Видеть только эту светлую точку в узком конусе полусвета среди черной пустой тьмы, - точку в конце вселенной, в которой зарождается она, - сама в себе самой… И вот прямо ко мне летят ее новорожденные частички, нейтроны и нейтрино, нейроны, протоны и кварки…
   Кварки-шкварки… Пустота так и остается пустотой. И никак не получается направить эти самые кварки в нужное место – свое тело, и оздоровить его. А потом, напитавшись «новой, молодой, новорожденной энергией», взять и направить ее и на сына, поделиться ею с ним, влить в его кровь, растворить, уничтожить все лишние тромбоциты и эритроциты, - все те взбесившиеся клетки-киллеры, что вдруг в неимоверных количествах начал вырабатывать костный мозг. Организм восстал против самого себя и включил программу на самоуничтожение. Почему?!. За что, Господи?!.
   Опять и опять пытаюсь сконцентрировать и направить свою энергию и энергию пустоты, мысленно прочерчивая путь: через все пространство над деревней, над городской окраиной, - к больнице на берегу Томи…
   Но сын теперь слишком далеко от меня. И не в моих силах что-то изменить. Да и какие такие волшебные силы надо иметь, и где их взять, чтобы проникнуть в святая святых тела моего ребенка – в его костный мозг, рождающий «неправильную» кровь, и понять, что и почему пошло не так. Что я могу сделать теперь, как исправить? Если только отдать ему всю свою кровушку, которая питала когда-то его новорожденное тельце, - ту, что передала ему при появлении его на свет, и эта самая кровь, здоровая у меня, почему-то предала и меня, и мою кровиночку, и начала планомерно и хладнокровно убивать мое дитя, в котором вся моя жизнь.
   Пустота все так же летит сквозь и мимо моего мирка, взирая пустыми глазницами и не видя в упор. Ей нет никакого дела до этой боли, одной которой я и могу заполнить ее до краев.
   Нет, я не стану рвать свое сердце. Надо быть сильной. Не реветь, не рассыпаться на части и частички, а собирать себя по крупиночке, сжимать всю остающуюся еще волю в кулак и идти – бороться за жизнь существа, полностью зависящего от меня теперь, как и в раннем детстве. За все существо, весь смысл и жизни моей тоже.
   - Что же теперь будет? ГОСПОДИ! Иисусе Христе, помилуй нас.
   Как же часто я начала теперь произносить это слово. Пустынная безликая пустота наконец начинает обретать свое лицо и Имя. Хотя нарыв боли еще продолжает расти и не думает прорываться, чтобы облегчить страдания, но уже есть кому задать главные свои вопросы и даже появляется надежда услышать ответы. И даже, может быть, спастись.  Но все же это еще целая бездна под ногами, один неосторожный шаг, и – все… Почему все же только теперь я вдруг увидела, насколько близко мы подошли к ней?!.
   А тут еще проблемы сплошные с коровами этими. Вчера не вернулись с пастбища, - пастух Егор опять прозевал, они и ушли незнамо куда. Пришлось бегать искать их по деревне, по полям-лугам и огородам. С соседом Иваном до самого города дошли, до гаражных кооперативов, - нету нигде, как сквозь землю провалились! Шли через пустырь под разъяснившейся луной, не зная уже, каким богам молиться, хрустя льдинками луж на дороге и стараясь разглядеть на ней следы копыт, и то и дело орали в пустоту, выкликая коров и прислушиваясь: не раздастся ли в ответ их гулкое в тишине «му-уу».  Но туман от реки и низин дышал холодом и поглощал все звуки. Ни ответа, ни привета. Ну все, думаем, остались мы без кормилиц наших! Егорку прямо убить мало, алкаша, задолбал уже гулянками своими. Непутевый мужичончишко, гнать бы его, как сидорову козу, да другие человекоподобные у нас еще хуже пьют, лодыри беспутные, безответственные.
   Не дай Бог, пропали коровы, что тогда? У Ивана уже пару лет назад вот так увели коровку, через несколько дней нашли в лесочке от нее только ножки да рожки. Но у него их пятеро, и еще одну коровку он вскоре прикупил вместо убиенной, а мне купить новых коров не на что. А может, оно и лучше, - ну их совсем уже, коров этих? Сколько можно тащить мне этот воз?! Но жалко, конечно, если потерялись. И убыток какой! Хотя ведь все, что ни делается – к лучшему, как всегда, пытаюсь утешать себя в горестях. Да уж…И болезнь, слепота сына – к лучшему?!
   Пустота прорывается острым конусом отраженных от боли бликов, опрокидывается и осыпаетсяся кульком тускловатых пылинок света, пытаясь оживить застывшую плоть. Размяв по привычке тело зарядкой и поднявшись с постели, раздернула шторы. За стеклом – невидимое небо и такая же еще не различимая земля слиты воедино, сплошное густое парное молоко, темное, смутное и мутное, но уже слегка подсвеченное восстающим светом. Потихоньку сливки этого света отцеживаются и вливаются в восточный угол комнаты – тот, где на полочке стоят иконки, что появились здесь совсем недавно. А еще – толстенная Библия. Открываю ее и в полутьме разбираю первые строки: «В начале сотворил Бог небо и землю». Вот – это самое небо и эту землю, что сейчас невидимы в тумане и слились воедино.
   «Земля же была безвидна и пуста…И Дух Божий носился над водою…» Да есть ли он, все же,  – Бог, а если есть – почему так жесток, что посылает страдания, и что это за Дух такой, что сотворяет мир буквально из ничего? Уму непостижимо. Только Иисус Христос понятен, - такой Он живой и человечный, но и осуждающий…
   Но да вот же он – Дух, видимый сейчас воочию – эти клубящиеся в его волнах туманные облака…из которых зарождается день, и еще невидимый свет…и…доносятся трубные, а вернее – утробные – звуки. Нет, - не трубы Архангела, призывающие уже на Суд, а всего лишь зов моей коровы Дочки, и Маньки, и Бумера, и даже Сонечки! Жаждущих водицы, пойла и свежего сенца отведать и облегчить не доенное со вчерашнего дня вымя. Слава Тебе, Господи, пришли все же коровки мои, не пропали, бескормица нам не грозит! И где только были? Ведь не скажут. Пришли всем табуном и стоят себе в стайках своих, как ни в чем не бывало! Надо поскорее пойти, закрыть их, пока снова не разбежались.
   Надо бы и помолиться, прочитать Утреннее правило, как мне наказали делать в церкви, но уж слишком оно длинное, написано языком таким, непонятным, что замучаешься читать. И «труба зовет», надо идти, кормить, обихаживать скотину.

   Выдоив наконец все молоко, еще хорошенько помассировав вымя и выдавив все до капли (если оставлять хоть немного – молока будет все меньше давать корова, а ведь вчера вечером я их не доила, вообще мастит может образоваться), накрываю ведро марлей, подкладываю Дочке еще небольшой навильник сенца. Она опять подставляет свой лоб: ласки хочет. Почесала ей кудряшки между толстыми острыми рогами:
   - Молодец, хорошая девочка! Только не убегай больше никуда, ладно? Кормилица ты наша, умница.
    Но надо еще разобраться с молодой коровкой Маней. А с ней даже потяжельше будет, чем с ее матерью.
   Маленькая она, приземистая, доить со стульчика невозможно, только на корточках сидя. И вот посиди-ка так, скорчившись, да еще попрыгай вприсядку за ней, дергая при этом за сиськи и придерживая коленями ведро! А Манька, вредина такая, ну чистый бесенок, так и топчется туда-сюда, так и лупит хвостом, как нарочно измазанным в навозе!
   Благо, что хоть вымечко у Мани маленькое, всего-то литров пять дает пока молока. Она же у меня первотелок, да еще и огулялась в прошлом году всего-то в шестимесячном возрасте! А мне не верилось тогда, что она понесет: такая маленькая, вся шатается стоит, когда быки здоровущие на нее взгромоздятся и пытаются осеменить. Но весной вдруг замечаю: и пузичко, и вымечко растут у нее!  А в мае отелилась она. Да бычок такой крупный уродился, кое-как мы с сыном вытащили его из тела матери. Долго маялась она, не могла родить: плод к тому же шел вперед задними ножками. Сын тянет за эти крошечные копытца со всей силушки уже, спасая хотя бы роженицу, а я давлю при этом на бока коровки, а теленок все не выходит! И вот, часа через два уже, Манечка, бедная, совсем обессилела, упала на бок и ноги вытянула, и уже не орет, а только глаза закатила и язык высунула на последнем издыхании. Еще немного, и ей конец! Тогда я, в отчаянии уже, упала ей на бок коленями, и буквально стала прыгать на нем, и, о чудо, - телок  вышел до половины, пошел, пошел, и – родился на свет!
   Маня вскоре очухалась, поднялась, и из спокойной, квелой телки превратилась вдруг в страшного большущего зверя: только вякнет телок, пытаясь подняться на дрожащие ножки, как мать бросается к нему с оглушительным ревом, лижет мокрые бока его, пытается подставить вымя, чтобы покормить.  Топчется, не давая нам подойти и забрать теленка. Тут нужен глаз да глаз. Если он хоть раз приложится к сиське, то из ведерка пить уже не станет, а будет все время искать момента, чтобы высосать молоко из вымени. И останутся хозяева без молока! Если только на выпасе не надевать ему на мордочку специальный намордник с острыми гвоздями на нем…
   Кое-как привязала я Маню за рога веревкой, подоила ее и напоила бычка густущим сладким молозивом. А потом она быстро оклемалась на свежей травке, стала давать молоко, которое я решила все выпаивать ее сынку и телочке Соне.  И Бумер, что удивительно, тоже за какие-то пять месяцев вырос, стал почти как мать, которая из-за ранней беременности и родов так и осталась мелковатой. Бычок уже огуливает вовсю коровок, бесстрашно борясь за них с племенными нашими быками.
   Вот и приходится мне теперь ходить за всем этим стадом, - четыре крупнорогатых головы, шутка ли! А мне уже давно все надоело, не молоденькая уже, устала. Хочу сокращать и избавляться, а они, как назло, распложаются! И такое чувство, что все это не мое, - растет и усиливается. И коровы, и жизнь эта, такая вот, - не моя. А кем-то для чего-то навязана.
   Ну, вообще-то известно кем – мамой моей, она деревенская, у нее-то это в крови. Решила под старость лет опять в деревню податься. И нас сманила: мол, тебе не за горами на пенсию, чем будешь жить, деток кормить? А там заведем коровку, огород, будут дети здоровенькие на молочке да на свежем воздухе. И я поддалась на уговоры, потому что сынок все болел, болел, до бронхиальной астмы уже дело доходило, да и решилась: поехали. А тут как раз в Сухово рядом с теткой Валей, сестрой матери, продавался дом. Я и поменяла свой городской – большой, кирпичный, с водяным отоплением, со всеми новыми постройками – на этот вот маленький, бревенчатый, со старой баней, сеновалом, но с коровой в придачу. И пошло-поехало: сено, навоз, заботы нескончаемые, сидишь с коровами, как привязанная. А скоро зима, там вообще целыми днями будешь только за ними ходить, раньше хоть сын помогал, а что теперь будет…Скорее всего, придется все же избавляться от всех коровок моих…
   Поначалу я вообще не представляла, что значит держать корову, с какого боку к ней подойти. Все время казалось, что эта махина придавит меня ненароком к стенке. Или оттопчет ноги копытами, или подденет на острые рога, - боялась ее до смерти. Но благо, что мама моя вспомнила навыки своей деревенской молодости и попервости и сено помогала косить, и доила сама. Дети и правда начали поправляться и крепнуть, проводя выходны, все лето и каникулы на деревенском приволье.
   А последние шесть лет вообще все на мне: как сын поступил в институт, мы окончательно переехали в деревню. Он и учился, и спортом занимался, и мне помогал: пятисот-киллограммовые рулоны катал, разворачивал, а я только перекидывала подаваемые им навильники сена на сеновал, укладывала и плотно утаптывала его.
   Иногда помогала старшая дочь, но редко. Так-то она и близко к коровам не подойдет. Хотя молочко любит: не столько на пользу, сколько во вред себе - выцедит целую банку, да и в туалет. Да два пальца в рот. Худеет, называется. Обманывает желудок свой, чтобы организм как бы питался и не требовал еды. Вот же напустила на себя эту дурь, лет с тринадцати ею мается. Да и вся молодежь нынешняя помешалась на фигурах своих. Девчонки все худеют, а пацаны в качалки ходят, телеса наращивают. Сын вот тоже увлекся этим делом, все «качается», накачивает мышцы свои. Вместе с городскими балбесами, - им-то чего железки не тягать, коли заняться больше нечем! Запрячь бы их, быков здоровых, да соху в руки, не до дури бы было! Да только кто ж теперь будет пахать, когда все готовое есть в магазинах. Пошел да купил. Не то, что раньше, когда все своим трудом добывалось для жизни. И дури в башках меньше было.
   И вот, - то ли надорвался сынок мой, сено да штанги свои ворочая, но что-то случилось со здоровьем, и в одночасье все рухнуло. Вот уже третий месяц в больнице. Врачи долго не могли понять, что с ним происходит, когда за несколько дней у него пропало зрение. Да и не хотели понимать: окулисты отправляют к неврологам, те – отпинывают обратно к окулистам, и снова неврологи, теперь вот еще – гематологи добавились…
   И все говорят: «Не наш больной!». И подозревают, что он попросту от Армии откосячить хочет, прикидывается, мол, больным да слепым. Или открещиваются от такого непонятного, сложного случая, не хотят брать на себя ответственность.
   Даже госпитализации удалось добиться не сразу. Его хоть и взяли в офтальмологию, но заниматься им особо никто не хотел. Тем более, когда начало проясняться, что дело слишком сложное и слишком далеко все зашло.
   И вот я, как на работу, каждое утро еду в больницу, пропадаю там целыми днями, ловлю врачей, дежурю в приемной главврача, трясу всех, кого можно и нельзя, требуя, умоляя, приставая с вопросами: «Что происходит с моим ребенком? Почему? Ставьте диагноз, уточняйте, лечите! Я готова отдать любые деньги, только поставьте его на ноги!»
   Сама вожу его на анализы и обследования по корпусам больницы, никому уже не доверяя, потому что знаю: могут увести куда-нибудь на КТ и забыть человека, как уже случалось, а сам он дорогу обратно в палату не найдет.
   Вот сегодня я должна быть там – придут расширенные анализы крови, которые могут прояснить причину заболевания, уточнить диагноз. Скоро придет автобус, - машина наша, как назло, сломалась, только сын мог бы понять причину, по которой она не заводится. Надо ехать, но что делать с коровами?.. Если они останутся дома, некому будет ходить за ними. Господи, хоть бы Егор не забил на свои обязанности и вышел на работу…
  А Манька, бестолковая, вся издергалась уже и меня замучила, не стоит, и все тут!  И хоть заорись на нее: жует себе сенцо, бесстрастно двигая челюстью и уставясь вдумчиво в светлеющее небо за оконцем. После особенно хлесткого удара кончиком хвоста мне по глазам, я шлепнула ее по жесткому боку, едва не отбив себе ладонь. Тогда она так звезданула, что хвостищем своим сшибла мне платок с головы набекрень. Поправляя его, я зазевалась, и ведро от удара копытом чуть не отлетело, расплескав молоко.
   - Манька, сучка такая, ты что творишь?! Получишь у меня сейчас палкой, вот – видела?!
    Но Маня, покосившись на прутик, попятилась и вдруг – я проворонила момент – неуловимым движением приподняла заднюю ногу, и она оказалась в ведре! «Ах ты ж, зараза такая, вот же ж тварь!» Кое-как вытащив ведро из-под копыта, я все же ударила корову прутом, и снова начала доить. Молоко грязное теперь, но да все равно пойдет на пойло теленку, если процедить через марлю. Только понос может начаться, трудноизлечимый у них.
   Продолжаю доить, Манька топчется все нетерпеливее, и чем больше орешь на нее, тем вреднее она становится. Я понимаю, что лучше бы успокоить корову добрыми словами, почесать рога, чтобы она впала в транс. Скотина ведь тоже и доброе слово, и ласку любит. Но я уже вся взмокла, колени затекли, удерживая подойник в наклонном положении, руки устали тянуть за тугие, маленькие титьки, едва видные из-под брюха и низкого вымени. Платок все время сваливается на глаза, мухи кусают в потную спину… А эта скотинка только и делает, что на зло не дает спокойно ее подоить.
    - Вот возьму сейчас, так огрею палкой по хребтине, что мало не покажется, сучка такая! И не посмотрю, что ты у нас матушка-кормилица! Это в Индии ты – священное животное, а тут у нас ты совсем даже не неприкосновенная! И поклоняться тебе никто не собирается! Плохо ведешь себя – получай!
   Тут Маня оттопырила хвост, фонтан мочи хлынул из-под него, обрызгивая меня с ног до головы!
   - ФУ! Нет, ты не богиня, а просто свинья какая-то! Не могла подождать, что ли?
   В ответ из-под хвоста же повалились вонючие полужидкие лепешки, смачно шлепаясь на пол возле моих ног.
   -Нет, ну не скотина ли ты, а?!
   -Конечно, скотина, - соглашается Манька, и, обмакнув старательно кисть хвоста в теплую, пахучую, парящуюся жижу, хорошенько смазала ею мне по морде. – Н-на тебе напоследок!
   Да уж! Если верить индусам, я теперь вся насквозь очищенная и просветленная выйду из стайки! Но это о н и считают, что священная моча коровы и не менее священный навоз исцеляют и очищают и тело, и душу, и ауру, а вот мне почему-то так не кажется! Тешу себя мыслью, что парное молоко, зато, очень полезно: все витамины и белки – живые в нем, настоящие, не то что в той бурде, которую в магазинах сейчас выдают за молоко. И пастеризованное-то оно у них, и топленое, и сквашенное в кефирчик, и оформленное в разные красочные бутылочки с йогуртом. Но ни в чем этом, равно как и в сметане, твороге и масле, молока-то и вовсе нету! Равно как и в колбасе нет мяса. А у нас все натуральное, к зиме и мяса, даст Бог, будет навалом, вот оно, пока еще живое, испытывает мое терпение на прочность…
   А если понадобятся деньги на лечение сына, можно выручить их, продав коровок.
   Да, походить, конечно, немало надо за этими «мясом-маслом-молоком», но и мини-заводик мой вполне себя окупает, - и труды тяжкие, и в плане здоровья, и даже дорожающие год от года сено и отруби. Сена нынче закупили еще только шесть рулонов, на зиму точно не хватит. Сын сам катал их, укладывая покучнее и накрывая от дождей и туманов брезентом. Как на зло, рулоны все пятисоткилограммовые, - тяжесть неимоверная.
   Кстати, сено, как всегда, в завершение всех дел, Маня мордой своей все уже перерыла, выбрала что повкуснее, а остальное выкинула из кормушки и старательно втаптывает его в навоз.
   Нет, вреднее этой, кажется, коровы у меня еще не было за все пятнадцать лет! У каждой из них свой характер, и бывает очень непростой, но у этой – просто нечто! И к тому же блудливая. Как только выпустишь из хлева, прямым ходом прет в огород, если забудешь прикрыть калитку туда, - к грядкам с капустой. Пока догонишь, успеет хватануть пару-тройку листьев. Вот уже не терпится, видать: вытянула морду и замычала досадливо, оглянувшись на меня. Мол:
   - Чего возишься так долго, ворона, давай дои быстрее!
   - Дою, дою, счас, погоди еще маленько, постой спокойно уже. Вот молодец, хорошая девочка. Кормилица ты наша. Телку твоему уже не надо молочко пить, вон какой здоровый стал, можно бы и нам оставить молока побольше. А ты, дурочка, его испортила, теперь только Соне выпоить придется.
   Маня мотнула головой, отгоняя приставучую муху. Синий ее глаз покосился в мою сторону, мол:
- Молоко мое вообще-то и не для вас, людей, предназначено, а для деток моих. А вы доите, доите нас, сколько вам надо, а потом и прирежете на мясо…
- Что ж, Манечка, куда деваться, судьба видно такая: нам вас содержать и доить, служить вам, а вы должны нам послужить. Главное, чтобы это все было не бес-полезным.
   Тут и Бумер, сьев свое сено, подошел к матери, и они вместе уставились в окошко, затянутое металлической сеткой. Прислушались к мычанию соседских и дальних коров и дружно заорали в ответ своим сородичам, стремящимся на волю.
   Разбавив свежим молоком овсяную кашу, отдаю ведерко Соне и ухожу: пока не вылижет все до капли, она его все равно не отдаст.
   Еще раз все подчистив и подбросив во все кормушки по навильничку сенца, выхожу на улицу, заношу в дом подойник, и, быстренько переодевшись на всякий случай в городское, даже не глянув на себя в зеркало и крикнув матери, что «я пошла!» («Ступай с Богом», - отвечает она), выбегаю снова во двор, во все еще густое молозиво тумана.
   «Сансара…» Всплывает откуда-то это красивое словцо, и – повисло, растекаясь в серой взвеси, водяной пыльце, сорастворенной в воздУхах…» «Земля была безвидна и пуста, и Дух Божий носился над водою…»
   Санасара висит в воздухе, опадает тихонечко инеем на траву, похрустывает зеркальными ледышками лужиц. Встает длинным рядом тонких штакетинок, уходящих в бесконечность за огороды. За штакетинками пытается прятаться едва видимый растворенный в тумане наш сонный дом. Мать гремит на веранде ведрами, процеживая молоко. Ни сына, ни дочери там сегодня нет. Сын в больнице, а дочь, как всегда, зависает где-то в деревне. Дом пуст.
   Прикрываю калитку и иду по проулку, как по тоннелю: недавние соседи понаставили высоченных заборов из профнастила и кирпича. То тут, то там редеющая сансара вылепливает из воздуха сказочные дворцы и замки с башенками - новенькие коттеджи, а выше в нее вливается текущая с востока молочно-белая, прохладная, вся в сверкающих блестках небесного новорожденного полуснега река. Река рождающегося света, что несет в своих легких водах его источник.
   Небесная корова вот-вот должна разродиться белым днем. Вымя ее набухло почти до пределов и опустилось до самой земли. День рождается с трудом, словно что-то пошло не так. Словно всем коровам там, наверху, а заодно и овцам, и козам, приспичило время разом явить миру новую жизнь. А помощников, могущих облегчить их страдания, явно маловато. Рабочих рук, чтобы управить все дела, не хватает, потому как многие заплутали и отбились от общего дела, и потому небесные силы еще больше обычного припозднились с рассветом. А его уже ждут-не дождутся все твари земные – и люди, и те же коровы, и овцы, и козы. И все живое, ждущее нового света.
   За поворотом на Центральную улицу в ее глубине вырисовываются алмазной мелкой пылью магазин и остановка автобуса. Место сбора, но что-то не видать ни хозяев-коровников, ни самих коров, ни самого главного – пастуха Егора. Хотя… кажется – вон маячит нечто, похожее на него, под узкой крышей на лавочке остановки. Слава Богу, - видать, чуть живенький, но пришел, пришел! Не доели еще его бренное тело и душу вечно голодные духи тьмы. Можно ехать.
   Сидит, ждет, конечно же, какой-нибудь манны небесной в виде бутылки пива, чтобы подкрепиться  в начале рабочего дня. Болеет, бедный. Хотя почему бедный? Совсем не бедный и несчастный: беззаботный, одинокий бродяга, хоть ни кола, ни двора, но и не висят дамокловым мечом заботы о семье, о деньгах. Пойдет, погуляет с коровками, поваляется под кусточками, и будет ему и тормозок с едой в дорогу, и какую-нибудь четушечку поднесут люди добрые для радости души. Чем не рай на земле? Я бы тоже не отказалась от такого рая. Будь на то моя воля.
   Все ближе раздаются глухие призывные ревы коров, перемежающиеся с воем и перелаиваньем еще не кормленных собак и хриплыми спросонья вскриками петухов. Кажется, в тумане мир впал в первобытное состояние, и вот-вот из-под деревьев с ревом вынырнет какой-нибудь лохматый мамонт, но вместо него из-за поворота высовывается квадратная морда ветхого еле ползущего «пазика» с тускло светящимися глазами фар. Стоит он всего пять минут, поэтому бегом-бегом преодолеваю оставшееся расстояние, и, помахав сонному Егору, запрыгиваю в пустой автобус.
   Тесное нутро левиафана сдвигается с места и тяжелый зверь медленно ползет вдоль реки, вдоль серебристой, разрываемой надвое завесы, словно раздумывая: а не сойти ли с дороги и не нырнуть в какое-нибудь новое нечто, чтобы увильнуть от предначертанного пути хотя бы не на долго, а может быть, и - раз и навсегда?
   Но на его лбу начертаны цифры: «77», это его маршрут, и с этим уже ничего не поделать.
      ***