Из-за леса, из-за гор, гл3, Жадная старая дева

 Из-за леса, из-за гор

Гл 3. Жадная старая дева

 Когда совсем уж припрет, и никто не дает денег в долг, отговариваясь кто чем: то денег нет наличных, на карточке они, мол, то закончились, и до пенсии или зарплаты еще далеко, - идет Колька Маклай к Глушихе. У нее пенсион, как у ветеранши труда, офигенный должен быть. Не признается, сколько, но тыщ двадцать-то есть. По-любому. Заработала «непосильным» трудом – в школе всю жись с ребятишками терлась. Это разве ж работа?
 - Вот мне еще пахать и пахать где-то надо, чтобы стаж заработать. А где, спрашивается, если в городе нигде не берут? А тут только так и перебиваешься: где огород вскопать, где уголь перекидать, где сено, где навоз. Придется вот опять наверно здорово покопаться в коровьем г...нище, чтобы найти в целой  горе его копеечку какую на опохмел. А еще говорят - мол, ищите истину в вине! Хорошо им искать, еслив есть на что! А тут ни пожрать, ни выпить толком не на что.  Хорошо бабкам этим, пенсию хорошую получают, вот как баба Маша. Но и жадина она еще та! Скупая, прижимистая. Копейки зря не выпросишь ни за что и ни на что. Да и на себя, видать, даже жалеет тратить. А кому копит – не понятно. Ни детей не было никогда, ни внуков. Учительша. И – раритет: дева старая, под девяносто лет.
    Вон выгнала корову свою и стоит в воротах. Смотрит из-под руки, как стадо, уходя с полянки внизу за домом ее, уходит в поле за деревней. На полянке этой стояла когда-то избушка, ее школа, в которой всю жизнь отработала она. А теперь бурьяном там все поросло в рост человеческий. Да и детей-то тут нет почти – от прежней деревни, где на месте большого конезавода и свинарников, где работники нужны были, - почти ничего не осталось. Одни дачи да коттеджи строятся кругом…
   -Здравствуй, Татьяна Тарасовна!
   - Фу, черт, Колька, испугал до смерти прям! Чего подкрадываешься, как тать в нощи?
   - Да не подкрадывался я вроде. Хожу теперь так – потихоньку, чет с ногами сделалось. Вроде и не болят, а ходить не хотят. Так, мелкими шажочками, и передвигаюсь. Как здоровье-то, Тарасовна?
   -Эх молодежь, молодежь. Пьянкой да гулянкой, да куревом себя гробите, ни работушки, ни заботушки. На вас бы пахать да пахать, а вы – ни семьи, ни детей, ни кола, ни двора. Тьфу на вас, глаза бы не глядели. Раньше разве так было?
   - А чего ж вы сами взамуж тогда не вышли?
   Бабулька, было, повернулась уходить:
   - А ты, Колька, поди за деньгами пришел, так не дам!
   - Здоровье-то говорю как, теть Таня, может помочь чем смогу в хозяйстве?
   Она остановилась:
   - Да как, как, годы уже не те, тяжело со скотиной управляться, конечно. Надо бы избавляться, да привыкла к молочку-то свеженькому.
   -Не займешь соточку-другую? А я потом отработаю.
   - Да ты что, Бог с тобой, откуда у меня соточки-то? До пенсии еще неделя целая. Да ты еще и Егорку опять споишь. Нет чтобы помогать ему. Один ведь мается.
   -Да не спою я, не до песен мне, ха-ха. Болею я.
   - Знаю я болести ваши. Молодые, здоровые мужики, работать надо, семью содержать. А вы! Дурью маетесь, бесталанные.
   -Да какой там молодые-здоровые, баб Тань. Нету здоровых сейчас. А работу пойди-найди, до города мотаться далеко, да и не на что. Вот дала бы ты мне…
   - Иди-иди с Богом, сказала нет, значит нет.
   Миклуха, тяжко вздыхая и тихо бормоча «ну ладно, стерва старая жадная, смотри не подавись…», поплелся прочь приставным мелким шагом ступая дальше вниз по дороге и раздумывая, куда еще податься теперь.
   Но тут бабка окликнула его:
    - Эй, Колька, постой-ка, погоди. Иди вон,навоз из стайки выкидай на огород, тогда так и быть уж, налью тебе бражки. Варенье у меня забродило третьегодишное, прямо вино получилось. Только Егору, смотри, чтоб ни капли!
   - Ладно, баб Маш, давай показывай скорей, где тут у тебя что делать. Только для разгона плесни уже чуток, кружечку маленькую.
   Весь день работал Колька, развозил на тележке навоз, раскладывает его кучками на грядках. От обеда отказался, закусил только пирожком винцо, по крепости примерно как Маринкин портвешок, а по вкусу намного даже лучше. Подкрепился и пошел опять куролесить с тачкой по огороду на кривых своих, слабых от  постоянного похмелья ногах.
   Ближе к вечеру, все закончив и допив оставшееся в банке винцо, выпросил все же у учителки и денежку на сигареты (а врала, что нету у нее ни копейки!). И, уставший до чертиков, но повеселевший, пошел до лавочки. Вдруг да Маринка расщедрится, и, получив часть долга, выдаст пузырек какой-нибудь не большой хоть.
   -Колька! Смотри у меня, Егорку-то не спои! А то сам завтра пасти пойдешь, - кричит вдогонку Марья.
   Но Миклуха, сделав вид, что не слышит, телепает себе дальше, думая про себя:
   - Да задолбала ты уже, жадоба, дура старая, потому и замуж тебя никто не взял, что такая вредная!
   _Эх молодежь, молодежь, - вздыхает снова Татьяна Тарасовна, присаживаясь на завалинку своего старенького дома, все глубже уходящего маленькими окошками под землю, - бить вас некому, обормотов. Разве раньше такие мужики были? Да и девки не болтались как попало, в замуж старались выходить. Хотя после войны за кого идти-то?.. А сейчас чего не жить-то им по-человечески? Посмотришь – тьфу, срам какой: шастают все лето с городу на речку да обратно. Все голопузые, голозадые, титьками трясут, с банками да бутылками, да с парнями в обнимку. Раньше бы радетели палками отходили за это до полусмерти, а теперь что? Никого не стыдятся, не боятся, не уважают. Ни родителей, ни Бога, ни черта в голове. Так, не пойми чего. Туман один…
   Где-то, однако за ранетками, мукнула корова.
   - Неужто Егор не углядел, не моя ли Доча приперлась уже? Вот паразит! Надо было Кольке дать  еще вина, что ли, пускай бы уж сходил похмелил Егорку, может вдвоем еще подержали бы коровок подольше.
   Она подошла к воротам посмотреть – чья корова там идет. Из-за ранеток вышла черная с белой мордой, - «нет, не моя, у моей еще звездочка на лбу, а эта Коханчикова. Скоро, наверно, все прибегут». И пошла делать пойло.
   Заварив отрубей, отнесла ведро в стайку и снова подошла к воротам. На полянке бродило уже несколько коров. Самых нетерпеливых, сбежавших с выгона. Татьяна ежится, запахиваясь в пуховый платок, - прохладно уже, вглядывается из-под руки, ища свою Дочу. Глаза слезятся…почудилось…в мареве тумана, выползающего с реки…
   Привиделось, уж в который раз: стоит на полянке бревенчатая новенькая избушка – это школа. Маленькая, о двух классах всего и еще «учительская», - там стоит печка, стол под тусклой лампочкой с бумажным абажуром, за которым она – молоденькая учительница, проверяет тетрадки. И он – молодой директор, Павел Григорьич.
   Вот он пришел с морозу с охапкой дров, подложил в топку, присел рядом с печкой на низкую скамеечку, глядя на огонь и раскуривая папироску-самокрутку. И не глядя на нее – Машу, но всей спиной и всем сердцем чуя ее взгляд на себе. А она, стараясь не смотреть в его сторону, все поправляет ошибки красными чернилами в каракулях среди клякс, но видит только его кудрявые рыжеватые волосы и усы – в ореоле разгорающихся огненных языков.
   И когда присела однажды рядышком погреться, и плечи их соприкоснулись, пламя само собой пыхнуло так, что в нем само собой сгорело все: и стыд, и совесть, и то, что он женатый и имеет детей, - уже не имело значения. Только жар сердца, рук, и эти яркие отблески в глазах…
   Ее единственная любовь, - искорка, ненадолго вспыхнувшая и вскоре угасшая, пять с лишним годков назад, - столько было бы теперь ее сыночку, или дочке, ее кровиночке, которую сгубила, тайком сот всех сделав в городе аборт. Позору побоялась. Дура. А может – наоборот, и к лучшему?..
   - Где-то вы теперь, Павел Григорьич, живы-здоровы ли, детки-внуки ваши? Наверное, все хорошо у вас. А мне вот времечко подходит, что придется, наверно. Чужих людей нанимать присматривать за собой, как смерточка подойдет. Не дай Бог лежать одной да ждать, скорей бы уж лучше, сердце остановилось, и – все…
   Но сердце, как на грех, все еще здоровое, хоть и слабое. Может, потому что не о ком и не о чем особо было болеть ему за все эти годы. Только иногда, когда выходила провожать да встречать Дочу свою, и смотрела из-под ладони на полянку за домом своим, все еще виделась ей стоящая там в низине избенка, давным-давно сгоревшая уже. Она стояла и смотрела, и ловила отблески пожара, не оставившего после себя ничего, и ощущала в сердце своем легкое покалывание от долетающих до него искорок и пожара того,и отблесков множества закатов, последовавших за ним.
   В это видение, разрушая его явь, медленно вплывают усталые, возвращающиеся домой сытые, с полным выменем коровы, громким ревом извещая хозяек о приходе своем: мол, готовьте ведра для молока, доите нас поскорей, кормите детушек своих.
   Где-то позади тащится Егор, уже порядком подзаправившийся (и где только раздобыл, паразит бесхозный?!). И ползет за ним по дороге длинная бечевка его хлыста, извиваясь в пыли, как настоящая змея.
   Егор виновато опускает глаза, а Татьяна Тарасовна укоряет его:
   - Уу, глаза твои бесстыжие, Егорка, все пьешь? Коханчикова корова опять рано прибежала, достанется тебе от Нины. Может капусту щербачихину доедает уже. Ни стыда, ни совести у тебя!
   - Все, завязываю, теть Тань! Завтра – ни капли в рот.
   - Ну-ну. Ох и непутевый ты, бес-путевый и есть!
   Серега, загнав в ворота ее корову, пошел себе дальше. «Легко же тебе судить, старая. Вот побегала бы с мое по полям, по долам, потом говорила. Жадная, старая дева».
   …Да, старая, но – не дева. Но об этом в деревне не знает никто, и никогда не узнает. Да и знать ни к чему.
   Татьяна Тарасовна – грамотная, учительница, уважаемый всеми ветеран труда, и держится на особицу, мало с кем общается и не рассказывает о себе ничего.  Да и что с ними общаться: алкаши одни да сплетники. Одно слово – деревенщина. Ни Толстого, ни Достоевского сроду в руках не держали подикось, не то читать.
Тарасовна запустила корову в стайку и вышла снова постоять у ворот, наблюдая, все ли вернулись или кто заплутал  и отстал.
   Наискосок вверх по улице, через три дома, к калитке своей подошла и баба Маша Попиха (тоже не в смысле попадья, а однофамилица Иркина, хотя меж ними и есть вроде бы какое-то дальнее родство; родство это, ближнее или дальнее, есть у нас, как и во всякой деревне русской, выражающееся в похожести фамилий, или не выражающееся, но с удивлением обнаруживаемое иной раз – давно забытое).
   Тоже уже под девяносто ей, и ходит с большим трудом. Подойдет к калиточке, - поглядеть, что там делается на улице. Сама бескоровная уже – ни сын, ни зять не хотят этим заниматься – ждет стадо. Молоко парное ей приносит соседка, Люся Мартышиха.
   Ждет баба Маша Люсю, смотрит издалека на Татьяну Тарасовну. Та стоит у ворот, о чем-то задумавшись. Вот, и общаться уже перестали совсем, тяжело дойти сто шагов до дома подружки.
   - Чего стоит она так подолгу, неужто ноги еще дюжат? – думает Попиха. – –  А хотя чего не дюжить, если всю жизнь с ручкой за партой просидела, не то что я – то на свинарне тут вкалывала, то в городе техничкой всю жизнь с ведрами тяжеленными таскалася. Все школу свою поди вспоминает, молодость, наверное, да Павла своего. Так и не призналась она мне, было ли чего меж ними, или нет ли. Ну да Бог с ней. Если и было, подикося, покаялась уже, в дальний путь собираясь. Хоть и атеисты мы, комсомольцы были, а маленькими в церковь вместе ходили с радетелями своими. Тоже давно уж сгорела церковка, как и школа. Теперь воон там, за огородами да за полем, на краю города аж два храма построили уже. Большущие. с колоколами, слышными аж досюдова. Да кто пойдет, поедет туда? Молодым все некогда, окна вот поменяли мне, сайдингом дом обделывают, да и работают, когда им? Да и надо ли?  Бог – Он же везде. Если, конечно, Он есть… Но исповедаться да причаститься бы не мешало перед смертью по старому обычаю.
   К новому двухэтажному дому напротив подъехала машина, из нее вышли двое мужчин и две женщины разного возраста. Недавно они купили этот дом, говорят, хозяин – поп, отец Дионисий. А кто из них хозяин, не понятно: постарше который мужчина, или тот, что помоложе? Оба с бородками, благообразного вида, неопределенного возраста, одетые в мирское. Тот, что постарше, задержался у машины, и, увидев бабу Машу, кивнул ей приветственно.
   Мимо как раз проходил Серега, в своей пыльной, грязной брезентухе, бухой уже, поздоровался со всеми и потащился дальше, прихрамывая, но весело посвистывая и мурлыкая себе под нос:
   -  «Из-за леса, из-за гор…бредет старый бес Егор…» - сворачивает в первый же проулок за магазином, откуда ему уже издалека маячит Миклуха, разжившийся-таки литряком бормотухи из-под прилавка у сердобольной Маринки.
   И они вместе идут к речке, чтобы там на свободе под бережком отдохнуть от трудов праведных и неправедных.
   Батюшка (скорее всего, это и есть священник) посмотрел ему вслед долгим взглядом, вздохнул. Осуждающе? Нет, скорее – сочувственно. «Эх, бес-таланные люди, бес-счастные, бедные заблудшие овцы и козы, рабы Божии, что же вы творите с жизнью своей?..» - задумался было. Но, вспомнив о множестве дел и забот в связи с переездом, пошел поскорее в дом.

   ...А бес- Таланный и бес-Счастный, весьма довольные не зря прожитым днем, следовали невидимо по пятам за счастливыми Серегой и Колькой.