Из-за леса, из-за гор, гл 4, Камень в огород

         

   Магазин у нас маленький, но вместительный. Тут есть все, что надо для жизни непритязательному деревенскому жителю.  А притязательные дачники везут все из города.
   Есть тут и хлеб, и мясцо-молочко, и сладенькое, и всего понемногу, чаще всего дешевая просрочка. Но, конечно, самый большой выбор у спиртного, большая часть полок и два холодильника уставлены самыми разными бутылками. Да под прилавком у продавщицы Марины стоят ящики с пластиком, в котором ждет своего часа столь соблазнительное дешевенькое винишко – типа, портвейн, «Три топора». А пиво-вино-водочку хорошо берут летом, когда идут и едут сплошным потоком городские на речку, чтобы как следует отдохнуть на природе.
  Но сейчас, в октябре месяце, хоть и погода пока еще стоит хорошая, в лавочку заходят в основном только наши, деревенские. Не столь за продуктами, сколь за новостями, да пообщаться. И название у магазинчика подходящее, может странноватое для деревни – «Матрица» - хотя в чем-то себя и оправдывающее. На эту самую «матрицу» нанизывается вся наша жизнь. Все события, где какие происходят, стекаются сюда, обсуждаются, многократно обрабатывается информация, от самой мелкой до глобально мировой, становится доступной и распространяется дальше по миру.
   Иной раз, кажется, процессор аж гудит от напряжения, загружая очередную важную инфу. Вот как сегодня, например. Обсуждают не рядовое событие: кто с кем напился, подрался, согрешил или еще чего, а из ряда вон выходящее: убийство.
   Прибегает к открытию магазина Нина Коханчик, а там уже Люся Холмогорова стоит ждет, когда Марина откроет лавку. Нина сходу:
  - Люсь. Слыхала, - Модю посадили!
   Люся в шоке:
  - Это Модина что ли? Как его – Леха, Миха?  На Заречной?
  - Ну да, Леха Модя, который недавно в материн дом переехал, строится еще начал. Гравий с речки возит, продает.
  - Давно пора посадить. Нечего добро казенное разбазаривать!
  - Да он не дорого продает, я сама недавно у него машину взяла за полторы тыщщи всего. А посадили его не за это. За убийство!
  - О как! А кого убил-то?
  - Соседку свою грохнул, Макаровну. Она, вроде как, дура старая, камни со своего огорода на его участок бросала, - думала, что это он гравий свой ей назло на грядки ее подкидывает. Да еще вором его обзывала. Она ему кидает камушки, а он ей – обратно. Ругались, ругались, ну видно не стерпел уже Модя, да и треснул бабку по голове лопатой прям. Померла.
  - Ну надо же! А с виду такой мужик хороший, всегда поздоровается, как мимо едет на развалюхе-то своей. Не по пьяни хоть? Вроде не пил сильно-то, не видать было его пьяным. Молодой еще, симпатичный такой.
  - Ага, недавно грузовик новый купил, самосвал, подержанный конечно, но получше того бортового.
  - Да, жалко мужика. На долго, наверное, посадят. Ведь мужик так-то неплохой, приветливый. Женатый?
  - Вроде есть семья в городе…
   Один за другим подходят люди к магазину, и целый день теперь будут слышны тут ахи-охи, надолго взбудоражится деревня, будут судить да рядить, как да что, до тех пор, пока новые вести не придут и не стянут на себя одеяло общественного судилища. Подошла и я, узнать, как насчет пастьбы. Постепенно подтягиваются и другие коровники со своими подопечными, а пока те доедают остатки волглой травы у обочин дороги, обсуждают новость.
    Егор сегодня окончательно выпал в осадок. Его и не видно нигде. Послали гонцов на разведку, но ни у Щербаков, ни у Бамбуков, ни у Миклухи его не обнаружили. Прячется где-то, ждет видать, пока стадо без него угонят. А кому гнать-то? Никто не хочет, как водится, или не может: у кого картошка еще не спущена в погреб, кому сено привезут, кто болеет. А тем более, что еще и похолодало, ледяная изморось плавает в воздухе, начались настоящие октябрьские заморозки.
  - А кто по очереди должен идти? – вопрошают расстроенные хозяева.
   Ира сверяет по списку:
  - Наташкина очередь.
   Я, хоть и готова уже к такому повороту, пытаюсь отказаться:
  - Мне к сыну надо в больницу.
  - Ну, один день не сходишь – ничего страшного не случится. – возражает Нина. –Ты и так уже прошлый раз пропустила, пришлось Бамбучихе идти (Иркиной наемнице, которая тоже загуляла и пропала). Ты уже два дня должна пасти.
   Ничего не поделаешь, надо идти. Вздыхаю:
  - Ладно. Только переоденусь пойду, тормозок захвачу.
   Пока остальные отгоняют стадо до поляны за Тарасовниным домом, я забежала домой, покидала в рюкзак вареные яйца, бутерброды, чай с молоком в пластиковой бутылке. В такую же бутыль мать наливает своей бражки:
  - На вот, холодина же, не лето, а день длинный, - для сугреву, если что. Может, если Егор подойдет, дашь ему выпить маленько, он и допасет, сменит тебя.
   Натягиваю шерстяные носки с резиновыми сапогами, фуфайку теплую – обещают же осадки со снегом к вечеру. Прихватываю складной стульчик, длинный прутик (жалко, нет длинного бича, как у Сереги, коровы его боятся и слушаются «хозяина» даже и без щелканья этого орудия наказания, а у меня разбегутся, как пить дать!) и тормозок, выхожу на улицу.
   Завидев меня, хозяева начинают собирать стадо в кучу и выдворять его за деревню. Нагоняю их, когда коровы уже разбрелись по большой поляне за аллеей ранеток вдоль болотца, исчезая в тумане и пощипывая лениво скудную травку, подернутую инеем.
   На дороге остались только Нина Коханчик, Ирка Попиха, Люся, Галя Безмылиха подошла от своего, самого крайнего, дома, еще кто-то из местных. Стоят, разговаривают,  – видно, не все сплетни еще обсудили. До меня доносятся обрывки разговора – про Модю и, кажется, обо мне и о сыне, и о дочери тоже.  Нина, как всегда, в центре всех новостей. Живем мы с ней через дорогу, наш двор, огород и дом просматриваются насквозь ее колючими острыми глазками, кажется – нигде не спрячешься от этого всевидящего ока. Ни за забором из штакетника, ни в огороде, ни даже за стенами дома (мечтаю поставить высокий забор из профнастила метра в три высотой, да пока руки не доходят, да и дорого). Нина видит и знает в с е. И не только про меня – про всех и вся, и всегда обо всем в курсе, а благодаря ей, и вся деревня загружается информацией.
   Ее визгливый, с дефектами речи (глухое хохлятское «г», и «с» произносится так, что похоже на «з»), громкий, хотя и несколько приглушенный туманом, голос слышен далеко.
  - Да пьют они, че не знаете! Динка… Гвоздь… там они… проститутки!
   Я сворачиваю с дороги на тропочку, идущую под ранетками, чтобы выгнать забредшую туда попить мою рыжую телочку Соню.
  - И Виталька по пьяни по башке получил, вот и… И сама она…
   Ну надо же! «По пьяни по башке получил!» Вот змеища! Профессорша нашлась, мигом диагноз поставила! Так и хочется подойти, высказать ей в глаза все, что думаю о ней и ее «праведной» семейке (и что выпить они сами горазды, особенно Саша сынок – сколько помню, каждый день пьяный, с самого раннего утра висит на заборе своем, смотрит -  не пойдет ли кто из дружков до лавочки, чтобы вместе похмелиться, и что дочка его, Аленка, лет с одиннадцати по мужикам, а с пятнадцати на трассе работает по этому делу, как говорят… да и я вижу ведь тоже кое-что со своей стороны), но не стану. Потому что добром это не кончится, может и до драки дойти. Один раз это уже было, у меня до сих пор шрамы на виске и шее, Коханчиха мне чуть глаза не выцарапала…А сейчас у нее в руках толстая палка, а у меня жиденький прутик…
   Да и нет желания связываться. И раньше-то не было, а сейчас и подавно не до них. Этим бабам только лясы точить. Все-то они про всех нас знают, даже лучше нас самих. Переубеждать их в чем-то – бес-полез-но. Лучше не слушать, не обращать внимания (а хотя… может, и полезно все-таки послушать, что говорят о тебе люди: а вдруг в этом есть крупица правды, дым ведь от огня идет). Пускай себе чешут языки, авось да и отвалятся когда-нибудь.
    Молча прохожу мимо, гоню Соню поближе к ее мамке, пасущейся неподалеку. А спину так и скребут насмешливые косые взгляды, и Нинкин тоненький язвительный голосок царапает по сердцу и режет душу:
   - О, хгляди-кося, и разхговаривать не хочет! Не здоровается ни с кем никогда. Хгордая шибко! А чем гордиться-то? Мужик бросил, с работы проперли за воровство… художник называется, бес-дарь…детки… такие и сякие… и - лентяи! Огород и коровы - все на бабку, бедную, свалили! Сын угробился, дочь болтается, а сама она…
   Да, ничего не скажешь. Хорошо, приятно иной раз услышать всю «правду» подноготную о себе, и что есть такие люди, которую ее видят и открывают глаза, во всевидение и всеуслышание! И вот – слушают и поддакивают. Это они так нравственность коллективную блюдут? Или самолюбие свое больное тешат? Наговорившись досыта, расходятся радостные по домам: а вот у нас не так, у нас лучше, потому что мы «не такие», мы – хорошие!  Но и на этих «хороших» (а попросту умеющих хорошо скрывать свои грешки) тоже есть свой суд, - до поры, до времени сокрытый только.
  - Вот Саня у меня молодец, второй день не пьет, сено кидает.
   Ага. знаю я, как он не пьет!Делая вид, что ничего не вижу и не слышу, иду дальше, а бабы возвращаются в деревню. Только Ира Попиха приостановилась и спросила издалека:
  - Наташ, как дела у сына-то? Не лучше?
   Но я только махнула неопределенно рукой.
  - Да ну вас всех. Сволочи. Ненавижу!
   Знали бы вы, каково это – одной поднимать двоих детей, да еще в перестройку…каково тянуть коров…каково это, когда жизнь твоего ребенка буквально оказывается висящей на волоске, а ты бессилен что-то изменить… Это надо на своей шкуре испытать! Но вы желаете влезть в чужую шкуру только затем, чтобы покопаться там в дерьме, и каждый в своей шкуре ходит, жует свою жвачку, что ему до чужих мук. Тебе горе, а людям смех. Так хотя бы кровь не пили, кости перемалывая! И в душу не плевали, и то спасибо. Совестливые вы наши.

***