Из-за леса, из-за гор, гл 5 Праздник сакуры

  5 Праздник сакуры      
               
   Они ушли. А я остановилась под последней в аллейке ранеткой. С ветвей облетели почти все листья, и стало хорошо видно теперь, какие они старые уже, как искривлены их стволы и сучья, а кора вся покрылась глубокой коркой морщин. Особенно вот у этой, самой крайней ранетки. Видимо, потому что стоит она у самого края, на открытом месте, и на ее долю достаются все ветра, идущие зимой от ледяной глади реки через заснеженное поле и болото. Переживет ли она еще эту зиму? Ствол треснул, разломился напополам, скоро, наверное, развалится на части. Потом ее кто-нибудь заберет на дрова (скорее всего Безмылиха, дом которой как раз напротив) и сожжет в печке. А ее товарки, такие же старенькие, еще будут стоять тут и глядеть в небо, ожидая своей участи, и – в болотце под ногами, по весне цветом своим осыпая его, а по осени, если доживут, - разноцветным листом, и подкармливая зимой птичек сладкими на морозе мелкими плодами.
   Интересно, по сколько им лет? И кто посадил их здесь? Кажется - дети из школы, что стояла тут когда-то неподалеку. Надо спросить у Тарасовны, уж она-то точно знает. Значит, лет по пятьдесят им уже может быть, приличный возраст для дерева. Да и для человека тоже. Жалко, если ранетки исчезнут. А, как видно, недолго им уже осталось, такие все скрюченные.
   Старенькие, но весной цвели ранетки как всегда буйно, как молодые. Мы с сыном гнали коров, когда у Егора наступило очередное весеннее обострение, и он с концами забурился куда-то в кусты, где под каждым из них и стол, и дом будет до самой зимы, - красота! А над головой проплывает порхающее облако уже отцветающего яблоневого цвета, и такие же бело-розовые букеты с золотыми сердцевинами в перламутровых соцветиях голубеют по всему ультрамариновому платью неба. Лето, скинув новенькие зеленые башмачки, бежит босиком по полянкам и лесочкам, оживотворяя все кругом. Все цветет и благоухает, и ничего еще не предвещало, что совсем скоро для нас все изменится…
   Помню, я остановила сына:
 - Смотри, какая красота!
   Но он отмахивается:
 - Некогда, мам, смотри - вон коровы поперли уже за озеро.
  - Да, коровы. Опять коровы, будь они неладны. Вот что мы, не проживем что ли без них? Ты, слава Богу, отучился, институт закончил, работать пойдешь. Дина тоже… работает.
  - Осенью в Армию наверное заберут меня.
  - Нет! Только не это! Отмажу.
  - Зачем? Служить пойду.
  - Ну конечно! А если убьют где-нибудь в Чечне? Ты у нас один в доме мужчина.
  - Вот именно. Не могу я уже с вами, бабами, с ума съехать можно. Динка замуж выйдет, будет тебе помощник.
  - Ага, выйдет она, за кого?! Мужиков в деревне нету нормальных. Да и Сереженьку своего все забыть не может никак. С катушек съехала совсем уже с любовью со своей. Болтается невесть где. С работы опять выпрут. Больше на нашей шее сидит, чем работает. Вроде, поговаривает даже, не поехать ли к Аленке в Москву на заработки, а у нее – сам знаешь, какие заработки.
  - Да на что она поедет, только если ты ей денег дашь.
  - Да нет конечно. Там она загинет совсем, пропадет. Но и тут она нам с бабушкой житья без тебя не даст, со свету сживет. Ты же знаешь ее характер.
 - Ну да.
  - Так что отмазывать тебя будем.
  -И что, все деньги, что накоплены, вбухаешь?
  - Ну и ладно. Придется скотину дальше держать, подкопим поди еще на черный день…
  - Как хочешь, так и делай. – И он ушел догонять стадо.
   На черный день… Вот так крутишься мелким бесом между стайкой и огородом, все откладывая по копеечке на этот самый день. Некогда и оглянуться толком кругом, опомниться. И отложить уже хоть что-то и на день белый. Да и что туда откладывать – смутно представляется. Так вот махнешь рукой, да и топаешь дальше…
   Отломив цветущую веточку на память, я пошла догонять сына. Вдвоем мы хорошо справлялись, коровы вообще чувствуют мужскую руку и слушаются лучше. Весь день перегоняли их с места на место, все время обходя стадо по периметру с разных сторон. А мне так хотелось поговорить с сыном по душам, ведь мы совершенно отдалились друг от друга. Но так и не получилось.
   Знать бы, что это было в последний в общем-то раз, когда глаза его еще имели способность видеть мир во всем его многообразии и многоцветье – наверное, постояли бы мы подольше, полюбовались яблоньками, разглядывая каждый лепесточек, каждый листик с его прожилками, каждую былинку под ногами, ловя блики на воде в мелкой ряске.
   Устраивают же японцы Праздник цветущей сакуры, бросая все дела, и выходят на природу любоваться ими. Да, странные люди эти японцы. А мы еще страннее. Нам не до этих дурацких праздников.
   Все нам некогда! Чем хуже наши яблони и вишни, черемуха или сирень – ихней сакуры?! Вон какая красотища, и не видно почему-то, чтобы люди шли толпами сюда, и стояли бы долго, неподвижно, благоговейно, зачарованно, вдыхая, ловя всем существом своим все эти – искорки, дуновения, нежные трепыхания бело-зеленого, с перламутровым нутром на фоне синего небесного, полосато-жужжащего в желтой сердцевинке, поющего, свистяще-летающего в вышине и утробно-мычащего вдалеке, окружающего красотой и любовной негой – оттенки присносущного, вечно возрождающегося  мира… Все время кажется, что успеется еще, что это не главное, а когда-нибудь потом уделишь этому время, которого сейчас мало. Но его – времени-то – всегда ведь мало. Спохватишься, а оно уже упущено. Ушло. И унесло с собой нечто главное, так и не реализованное толком – все, что откладывалось на потом.
   Любим же мы откладывать все на черный день. Не пора ли уже начать откладывать – на «белый»?.. А что это за день вообще? И что туда надо отложить? Ведь не деньги же. Один-единственный день, посреди не то белого, не то черного, не то просто серого, беспросветным туманом стоящего серого. Вот сейчас, например, черный день: болезнь, горе, боль и сумеречность души, на грани отчаяния, тьма беспроглядная. Смотришь – а ведь эта тьма была и позади, и теперь – ждет впереди, еще более бес-проглядная темная темень, яма какая-то. И только где-то далеко-далеко вверху – лучик в проеме, даже просто точечка какая-то светлая. Станет ли она лучом, или даже веером лучей? Ладно, там, как говорится, видно будет…среди серой серости буден. Что будет потом…
   …И вот оно наступает. Это «потом». Я-то ведь все также вижу все кругом, отчетливо и ярко. А для сына четыре месяца уже, как мир взял, да и развернулся к нему своей оборотной стороной. Это как резкий переход с одной стороны, ярко освещаемой, где все видимо-осязаемо, на другую – где свет светит, но почти не видимо, как в густющем тумане, потому что зрительный нерв утратил свою способность воспринимать его волны… Всего лишь за несколько дней это произошло. Мир расплывался на глазах у него, стирая ластиком прежние очертания и краски, за несколько дней всего лишь, - самых черных дней нашей с ним жизни, - он превратился в сплошное марево, плывущее в этом уродливом детище разродившегося в муках неба, в изнеможении упавшего на землю… Предметы потеряли форму, изменили цвета. Вместо Луны в небе теперь было тусклое красное пятно, вместо солнца рождалась звезда Полынь… Сын уходил туда, в этот свой новый мир, замерший на точке невозврата…Наверное, только мои отчаянные материнские вопли смогли разорвать этот кошмар, ставший явью, и приостановить его дальнейшее падение в преисподнюю…
   А как хотелось мне тогда, поздней весной (особенно весной хочется удрать от всего, очень уж за эту нескончаемо длинную зиму обрыдло все: круговерчения по шею в навозе, дойки-поения-кормления, сено… хотя, казалось бы – от чего, от кого убегать, если коровы уже вышли на пастбище), устроить этот праздник: просто встать, и стоять в облаке цветущего мира, не двигаясь, и смотреть на белый цвет и свет, долго-долго, пока он не отцветет и не осыплется, и говорить о каких-то важных вещах, откровенничать. Чтобы впитать и оставить навсегда в себе, отложить «на белый день» этот праздник Откровения, и чтобы жил он в душе. И согревал ее, даже в самые смурные дни. Но надо было идти дальше, да и не поняли бы меня стоящие на дороге бабы, которые вот также то хихикали, то громко хохотали, и ничего доброго не слышалось ни в их голосах, ни в смехе. Толи я слишком мнительная, толи самолюбивая, но все кажется, что обо мне болтают они. И злость поднимает голову, и жалит в сердце – как делает это всякий раз, как оживает в душе эта змея, и копит яд. И развивает потихоньку кольца свои.
  - Чего это она встала опять, как вкопанная? Нет, ну правда – малахольная какая-то! С людьми не общается, а с деревьями разговаривает, однако. Ненормальная и есть! Не от мира сего.
   - Да, вы как всегда правы,  –  и такая-то я…и сякая…
   Капли росы с веток падают мне на лицо. Я – и есть это вот бесформенное, странное (ранетка – это ведь, по сути, и не яблоня вовсе, а так, - дичок), старое, сгорбленное, расщепленное временем, или молнией дерево, отцветающее последним цветом. Уже почти совсем не дающее плодов. Мелких, никому не нужных, кислых и горьких до тошноты, до оскомины. Никому, кроме птиц небесных.
   Я придвинулась еще ближе к стволу, разглядывая его обнажившееся, сладко пахнущее нутро. Обняла ранетку, и мы стоим так, как две старые близкие подруги, или даже сестры. Разве не из одних и тех же атомов мы состоим? И даже были когда-то одно целое со всей вселенной в момент ее рождения…И вот, встретились тут, в этой точке времени и пространства для чего-то. Для чего?
  - Что, все стоишь, старая, не упала еще?
  - Стою, тебя вот все жду.
   - Зачем? Что ты хочешь мне сказать?
  - Прислушайся, и сама все услышишь.
   Но я слышу только, как шуршат, притягивая к себе с неба облака, ее немногие оставшиеся в вышине ветки. Прибежал откуда-то с реки ветерок, распутывая куделю тумана, растягивая ее в длинные веревочки, раскладывая по полю для просушки. Стекающий по стволу конденсат смешивается с росинками на моем лице. Утираю их, и вижу, что коровки мои ушли уже далеко, к противоположному концу болота, где все еще хозяйничает туман, а овечек и коз вообще не видно, видимо забурились в кустах и исчезли из вида.
  Кажется, верх дерева опален слегка – наверное, все-таки молния ударила, старый ствол не выдержал и начал распадаться на части.
  - Случайно ли этот огонь с неба упал именно на тебя? Скорее всего нет, ведь чаще всего молния попадает в отдельно стоящие деревья. Вот как и я - все время стою наособицу. Людей чураюсь. Опасаюсь зла. А оно как назло липнет, чем больше от него открещиваешься, тем больше липнет.
  - Плохо значит открещиваешься. Бес-причинного зла не бывает.
  - Да, наверное, ты права. Ты – часть природы, как и я. Тебе, наверное, видней – скажи: вот природа – злая или добрая сама по себе? Когда она убивает – она злая? Или это люди придумали: добро, зло, искусство. Не для выживания же им нужны поэзия, музыка, философия, вера. Тогда зачем?!
  - Почему спрашиваешь теперь? Раньше ты была проще.
   Да уж. Не знаю, кто как, а я вот любила хоть изредка развеяться и устроить себе «праздник сакуры». И, желательно, с пивом. Удрать на природу, отрешиться от всего. И напившись до «полного изумления» в прямом смысле становиться проще, и все кругом как-то проще становится, и чувствуешь ближе ее – природу. Как дитя чувствует мать. И понимает без слов и объяснений. Просто видишь ее красоту, гармонию, и удивляешься этому чуду, и вбираешь в себя всю. Все эти картинки неба и земли. Не пытаясь однако соединить их воедино и представить себе все полотнище целиком, а за ним – и Автора его…
   Спрашиваю напоследок:
  - Скажи, родная, как жить? Дальше?
  - Ты у меня спрашиваешь? Что ты хочешь услышать?
  - А что ты можешь сказать?
  - Я?.. Я – просто дерево, что я могу сказать тебе – человеку?! Но – есть другое Дерево.
  - Какое?
  - Это – Древо. Оно скажет тебе все.
  - Говорящее дерево? Где же оно?
  - А вот послушай еще.
   Я прислушалась: где-то за лесочком, дальним болотом и Красным озером перезваниваются колокольчики. Наверное, звонят к утрене. От моего дома не слышно ничего, нет, а тут - немного ближе к городу, где у окраины его стоят две церкви, на небольшом расстоянии друг от друга (а между ними еще есть мечеть) и приседающий в земном поклоне туман, что ли, способствует слышимости, придавливая звуки к земле и разнося их все дальше, - да, что-то слышно немного. Звонят вот кому-то. Зовут помолиться…
  - Но не могу же я бросить все и уйти?!
  - Не спеши. Все будет. Главное, сделать первый шаг.
   И я, сорвав пригоршню горьких мелких плодов (вот еще странность – в них совсем нету червей, прямо как в райском дереве еще до того, как зло поселилось в плодах его), погладив еще раз бело-розовую и темную, как кровь, живую еще в центре сердцевину, шагнула под склонившуюся почти до земли ветвь, как в арку. В церквях тоже везде арки…
   Что там – за этой дверью? Там видно будет.
    А пока что смотреть надо за коровами. Иней на траве начинает превращаться в росу, и они оживляются, щиплют ее и шажок за шажочком разбредаются по кругу, все расширяя его. Надо срочно его сужать, снова собирая стадо воедино.
***