Из-за леса, из-за гор, гл 7, Колобкова корова

   Пару дней назад уже пропала у меня дочь. Особо-то я не волновалась, зная, что она где-то в деревне. Частенько в свои выходные дни она может загулять где-нибудь с подружками или дружками, вот как теперь. Телефон ее все не доступен. Сел? Или отключила. Позавчера мы с ней в в который раз уже поругались: я просила помочь по хозяйству, а она отстаивала свое право отдохнуть как следует в свои законные выходные. А не законно ли помочь матери, когда ей так тяжело?!
   Я обзваниваю всех, ни у кого телефон не отвечает, как сквозь землю провалились.  Начинаю впадать в отчаяние, и тут Дина обьявилась сама. Соизволила позвонить.
   -Ну наконец-то, ты – живая хоть?
  - Нет, умерла.
  -Типун тебе!
  - Куда запропастилась опять? Где тебя носит?
  - Никто меня не носит. У Блинчика я. Кажется, замуж выхожу.
  - Как так?! Вроде позавчера еще ничего не предвещало. А Блинчик – это…
  - Да он нормальный парень, сын Петровича - у нас на углу который, на повороте с города к магазину. Серега в бывшей бане у него живет, временно.
  - Серега, значит. А как же Серега Гвоздь?
  - Да пошел он… надоел, про меня такое говорит по деревне! Козел!
  - Бухаете? Тебе же завтра на работу, не забыла?
  - Нет. Не бухаем. Похмеляемся, хихи. Хочешь познакомлю? Серега, на, поговори с мамкой. Да не бойся ты, она простая, как три рубля!
   О как! Оказывается, я такая вот для нее, для дочери. И бояться меня нечего. И, может быть, даже уважать. И… любить. Разговора с Серегой не получилось, не взял трубку.
  - Я коров пасу, пришла бы лучше, помогла.
   Но в трубке уже короткие гудки. На заднем плане были слышны голоса, явно они не одни с этим Блинчиком. Опять всю зарплату пробухает она с этими… дармоедами местными. Никто толком не работает, а выпить да погулять любят все. Подпоят дуру мою, в душу влезут своим якобы добрым участием и сочувствием (самолюбие у дочки моей прямо больное какое-то, все ей кажется, что обделена она у меня любовью), и тогда она уже добренькая становится, последнее готова отдать. А потом они же про нее всякие гадости говорят. Вот как Гвоздь.
   Тоже хорош гусь. Из тех молодцев, что на подхвате у нас.  Где кому уголь перекидать, на стройке помочь. На совсем уж конченого алкаша не похож пока. Хотя с дочерью моей они совсем не пара, по-моему. Пьяница и беспардонный матерщинник. Но он хоть всегда поможет по хозяйству, почти что без-возмездно. А этот Блинчик появился у нас недавно, видела я его пару раз. Здоровенный лось под два метра. Тоже не известно, на что живет. Говорят, работает через пень колоду не известно где. Зачем такой шалопай нужен, какой из него глава семейства? Замуж, надо же! Да скорее всего это так, временное затмение. Как все быстро у них теперь, у молодых, и просто. И я, как оказалось, тоже простая, как три рубля. Хорошо хоть, - не три копейки!
   Может, конечно, не так страшен этот Блин, как его малюют. На вид красавчик. Может, стоит присмотреться к нему, чем он нафарширован. А может, она еще к Гвоздю вернется. Хотя он и поржавевший уже, и погнутый слегка, но не утратил еще крепости. И гвозди, и блины ведь тоже разные бывают…И, главное, - почти все Сереги. Этот Сергей, тот Сергей…воробей. Муж у меня тоже Серёжей
звался. Все воробьи, воробьи, гвозди да блины, козлы, да овцы,а люди- то где же?! Даже на том свете и то разделят нас на козлов и овец. Так что кто был козлом, тот им так и останется. Если, конечно, ещё при жизни не успеет покаяться и оборотиться в белую овечку.
   А телефон сына все еще вне зоны доступа…
   Вокруг высоковольтной опоры большое поле, здесь стаду есть где походить. С одной стороны лес, с другой река. Трава везде довольно высокая и густая, но жухло-охристого несъедобного цвета уже. Много здесь ее - и правда, видать, Егор мало тут пас, предпочитая отлеживаться поблизости от деревни. Его-то коровы за настоящего Хозяина считают, боятся. Валяется он под кусточком, попивает да покуривает. Как только уловит малейшее поползновение у кого-то сбежать, крикнет, щелкнет бичом, и наглая рогатая голова сразу опустится вниз. Только когда уж совсем он выпадает в осадок, разбредаются кто куда.
   На возвышении под опорой можно посидеть, устроившись за ветерком под одной из ее широких железных ног. Отсюда видна вся поляна. Уставшее стадо, побродив на воле, начинает укладываться передохнуть. Оставив рюкзак, делаю большой обход: по дороге вдоль густого пустолиственного лесочка, уходящей в конце за перекат, потом обратно иду по невысокому, но круто обрывающемуся вниз берегу Томи. От нашей опоры тянутся толстые провода в вышине над серой, уже почти очистившейся от тумана, водой к тому берегу, к другой такой же опоре наверху каменного обрыва. Гудят провода, идущие от города, а над ним стоит смог глухого гула и грохота, здесь еще более слышимого, чем в деревне. Там гудит машина цивилизации, заведенная на нескончаемое вечное движение, порождающее колоссальную энергию. Многократно перерабатываемую во все новые и новые виды.  Она рождается там, где-то в недрах, и кажется, что опора вытягивает ее, как нить из кудели, и передает дальше – к другим таким же островкам организованной жизни. А в стороне города все кипит и кипит кастрюля, и пары вырываются клубами через заводские трубы. Смог плывет с той стороны и по небу, и низко над водой, преодолевая встречное течение.
   Увезла я оттуда детей, думала, что тут ближе к природе, меньше соблазнов. Здоровее земля, воздух и люди. Проще будет поднимать их на ноги. Но проще не стало все-таки. Проще, как оказалось, стала лишь я сама. Да, вышла, что называется, в люди. Из художника большого комбината – превратилась в доярку, скотницу и пастуха. Простую, как три копейки.
   Наверное, такая я и есть. Какой меня видят люди?..
   Хотелось бы, конечно, чтобы было все по-иному. Да нет, конечно я не такая!
   Так какая я: какой меня видят люди или такая, как я сама думаю о себе? Оказывается, ни сама я себя не понимаю толком, ни тем более другие люди, даже самые (как оказалось) близкие.
   Обычно мнения других расходятся, сходятся, сталкиваются, сливаются в одно и снова распадаются. Да… люди всякое говорят, и пойди пойми, где тут правда, а где домысел, вымысел и клевета. Народное творчество. И где уж людям тебя понять. Когда ты и сам себя не понимаешь. Много чего в этих мнениях-самомнениях понамешано: и того, что от Бога дано, и того. Как мы этим распоряжаемся, как ведем себя в обществе, что говорим. Складывая мнение о себе.
   В городе-то все же проще в этом плане: каждый сидит в своей норке, вьет потихоньку паутинку жизни своей, да и залипает в ней потихоньку, втайне считая себя лучше всех. И никто в этом ему в общем не перечит. Только если и сам он не мешает в этом другим.  А вот в деревне уже не так. Тут паутина покрепче вьется, из множества ниточек, ведущих в каждый дом. Стоит слегка залипнуть, и не заметишь, как зверский аппетит у паука под названием «общественное мнение» начинает активироваться, расти, к одной нити добавляется другая, третья, и вот ты уже - как муха в самой ее середке. Влипла так, что не вырваться уже, не взлететь. Как ни дергайся, ни выкручивайся, останешься там до скончания века. И даже потом – после его – века – скончания – будут люди, проходя по местному погосту мимо могилки твоей, говорить:
  - А тут кто? А, эта та, которая… Тот, который… Ну да, пил, блудил, воровал, было дело… А так-то вроде неплохой был, приветливый…
    И те, на фотках памятников и крестов, стыдливо и смиренно опускают глаза:
  - Ну…да, дело было такое. Грешен. Но уж чего там, жил как получалось. Не судите строго! Чтобы судить кого-то, надо в его шкуру влезть и пожить там в ней… Бог вам всем судья. Простите и прощайте…
   Влезть в чужую шкуру, а тем более ихнюю – тех, кто «там» уже, невозможно, конечно. Можно только так, пошерстить слегка, пошариться, блох поискать. А что там глубже… Бог его знает. Чужая душа – потемки. Только Он ее и видит насквозь. Да еще, наверное, тот, кто Его противник…
   Кстати, противник не дремлет. Зорька подобралась к моему рюкзаку и роется там! Хорошо, что он застегнут. А то пришлось бы распрощаться с теми крохами, что остались мне на обед.
   Изображение сопок расплывается по воде, словно написанное в технике «по-мокрому», и там все кажется даже ярче, чем на самом деле, даже небо, которое стало совсем серым. Помнится, нравилось мне рисовать акварелью: краски такие тонкие, нежные, воздушные. Писать надо легко, прозрачно, почти чистой водой с небольшим добавлением пигментов. Так, чтобы бумага, как свет, просвечивала сквозь пейзаж или портрет. Мечтала, помнится, писать и писать, чтобы запечатлеть все-все, что увижу в мире этом – так, чтобы осталось это навсегда, не исчезло во вчерашнем дне. Но как запечатлеть весь белый свет? И все, что есть в нем… Это под силу только тем Силам, которые и создали, видимо, его.
   Мечтала бродить по белу свету с этюдником за спиной. По молодости это еще как-то получалось, а потом пошли дети. Начала писаться главная моя работа, под названием «их жизнь».
   Учила их рисовать, и вообще всему, что умела сама. По мере возможности, а возможности в самый разгар перестройки были не ахти какие. Акварель как-то постепенно пересохла, и даже масляные краски скукожились и затвердели в тюбиках. На замену им пришла нитрокраска, а кисточки заменились краско-распылителем, которым я малевала дорожные знаки. Хлеб художника стал слишком черствым, а на масло надо было зарабатывать малярным ремеслом.
   Годы шли, как в тумане. С одним маленьким просветом, маячившим впереди. Мечтой, что вот уж на пенсии-то точно размочу акварельку вот этой водицей речной, обмакну кисточку в небо… Я посмотрела на руки свои: пальцы толстые, с узловатыми суставами. Попробовала согнуть: некоторые разгибаются только, если ухватить и потянуть. Да и глаз «замылился», краски разучился видеть со всеми их оттенками. Вот поэтому, если и случается иной раз сбежать из дома «на природу», то только чтобы расслабиться, полюбоваться ею хотя бы, с острым сожалением в сердце, что…
   Ну что ты будешь делать, снова эта рогатая морда подбирается к моему этюдн…рюкзаку! Придется возвратиться к опоре, да и по берегу потянуло совсем уж ледяным ветром. Лучше укрыться от него под одной из широких ног, напрочь и навсегда вросших в землю…