Из-за леса, из-за гор, гл 9 дом на песке

   9 ДОМ НА ПЕСКЕ

   Дочь ушла и загуляла с Гвоздем и иже с ними, не пошла на работу, и пришлось мне через два дня отмазывать ее, звонить завмагазином и врать, что так как брат у нее в больнице, надо дома помогать, и она сама приболела, простыла, поэтому не вышла. Что как бы и правда, но не совсем. Болезнь у нее совсем иного рода, более страшного, а помогла она мне лишь в том, что выкидала на огород огромную кучу скопившегося в стайке навоза (выпросив, вытребовав за это денежку на пиво, конечно же). Когда не ленится, работает Дина хорошо, умеет быть за кассой приветливой с покупателями, за это ее ценят и не увольняют, несмотря на предупреждения и выговоры за прогулы. Но сколько будет это продолжаться – не известно, на сколько хватит терпения у начальства.
   …И хорошо, что ушла. Иначе этот разговор, как и все подобные ему, мог закончиться упреками, оскорблениями, истерикой и угрозами покончить с собой. И, конечно, у нее появится еще больше оправданий для того, чтобы пуститься во все тяжкие… Потом она приходит домой, еле живая, закрывается в своей комнате и лежит, вся несчастная и больная. Упрямо не принимая никакой помощи, и даже сказать ей ничего нельзя, в таком состоянии она просто пошлет далеко и еще дальше. И жалко ее, дуру, и зло берет. В пылу злости я могу наговорить такое!.. А материнское благословение, говорят, творит чудеса. А проклятие - может и убить.
   Но вот чего она бесится, чего ей не хватает все время? Какая змея вползла в неразумное сердечко ее лет в четырнадцать, и уже четырнадцать лет назад? Откуда они берутся, змеи эти?! А разве в моем сердце нет такой змеи… Есть, конечно, как же без нее. Все мы от начала века жалимся ею, а потом впускаем в свое нутро. Имя ей… наверное, предательство, - корень греха. Сначала Ева, потом Каин, Хам, Иуда. А также – гордость, самолюбие, самооправдание… Это теперь, читая Писание, я начинаю все видеть в ином свете, а тогда…
   Стрела опоры все также устремлена в смурное небо, накалывая на острие то одну тучку, то другую, их все больше и больше, - целое стадо уже бредет по-над нею.
   Тогда, три месяца назад, небо было ясным и безоблачным, а мне казалось, что оно почернело от горя, также, как и я. Снова вижу в слепящем свете карабкающуюся на верх в паутине лесенок и проводов фигурку, потом – ее же, исчезающую в лесу. Все та же острая боль отчаяния торчит иголкой в сердце, то протыкая его насквозь, то пытаясь зашить рану. Но с тех пор на нем уже несколько стежочков появилось: из рождения понимания того, что происходит с нами всеми, рождается вера и надежда на то, что все как-нибудь, да наладится.
   Когда дочь ушла, я допила остатки пива, но уже совсем не согревало и не веселило оно душу, не бередило, как раньше. Сидела я вот на этом же самом месте, под ногой опоры, и, наплевав на то, что стадо давным-давно ушло за перекат, упивалась горем своим, смотрела наверх, в точку схождения переплетенных меж собой балок. Зверек в клетке, выхода нет. А там, наверху, есть ли выход? Как взобраться туда, чтобы проверить? Как войти в это – что? – астрал? – разум материи? Духа? Но есть ли там ответы на все вопросы?
   Хочется верить, - что-то такое есть. Космический разум. Конечно он есть, как же без него-то? Разве возможно вот так слепиться всему этому – и земному, и небесному, одно к одному, впритирочку, тютелька-в тютельку, сосуществуя связанно и неразрывно, - просто случайно соединяясь в это все атомами и чудом создаваясь само в себе, само по себе, но в целом – один мир образуя?!
   Клубок мыслей сплетался и путался, силясь найти начало нити, чтобы ухватиться за него, уцепиться и начать раскручивать этот хаос, чтобы продолжать сшивать свое сердце дальше. Но не так-то просто распутать его, тем более что и клубочек-то - просто еще кудель из стриженой овцы, далеко еще до прялки и ткацкого станка. «Овца!..»
  - Овца! – бросила мне дочь, уходя.
  - Ты куда? – крикнула я ей в спину. – Подожди, не уходи!
   В ответ – только поднятый вверх средний палец руки.
   С четырнадцати лет я вижу эту удаляющуюся спину. Куда она все время убегает? Куда ее несет нелегкая?! Что она сама в себе несет – то, что заставляет ее убегать от меня, какая такая сила… Темная, злая, страшная…
   Кажется, что удаляющаяся фигурка несет в себе кусочек какого-то огня, какого-то неугасимого пламени, что разгорается тем сильнее, чем дальше она отдаляется от меня. Даже говорить серьезно о чем-то невозможно стало. И слыша, не слышит, и видя – не видит. Заперлась сама в себе намертво, отгородилась – не пробиться никак… Что бы я ни говорила - Бес-полезно, все как о стенку горох.
   Вот и позавчера у нас скандал был.
  - Ну вот почему ты такая? – спрашиваю ее. – Почему просто не хочешь помочь, нам ведь так трудно сейчас приходится? И как ты со мной разговариваешь вообще, через губу все время!? Я ведь все-таки мать. Носила тебя, рожала, ростила. Ты хоть представляешь себе, чего мне это стоило?! А ты мне платишь теперь черной неблагодарностью.
 - А я не просила меня рожать да «ростить»! Говоришь, как деревенская баба.
 - А я и стала уже ею, я от себя отказалась, способности свои в землю закопала ради вас… Во всем оправдания себе ищешь.
  - А сама?! Если так тяжело было, зачем еще Витальку родила?! Все теперь ему одному! Институт, компьютер, машина – все ему! От Армии отмазала его за бешеные деньги! Урод! А я сама себе зарабатываю на все.
  - Как ты можешь говорить такое! Родной брат между жизнью и смертью, а ты!
  - Да так и надо ему! Бог вас наказал!
  - За что?!
  - За все хорошее!
  - Я не для того растила его, чтобы где-нибудь в Афгане угробили его. И он учится, стремится к чему-то. Разве я тебя не уговаривала, чтобы шла в институт? На права попробовала сдать. Но ты же сама не хочешь ничего.
  - НужнО мне твое образование, и семерка твоя конченая!
  - А, тебе еще и иномарку подавай! Извини, уж какая есть. И на эту-то машину сама знаешь, чего мне стоило накопить. Сколько я говна из-под коров вынесла, сколько сена переворочала, чтобы вы сыты были и одеты-обуты, и все было у вас. А ты с жиру бесишься, - молоком с похмелья по целой банке блюешь, выпьешь и два пальца в рот, все худеешь да желудок очищаешь после всякой гадости. А знаешь, каково это – надоить эту самую банку? Я бы лучше продала ее, все-таки хоть копеечка какая. Заработай вот, и купи себе хорошую машину, если семерка не нравится, - вместо того, чтобы денежки все пропивать с дружками своими, подкапливала бы себе на черный день, на меня все надеешься? Вот зачем ты опять всю зарплату свою раздала этим алкашам? Думаешь, отдадут? Черта с два! Пропили и забыли, тем более что вместе и пьете.
- Жалко мне их, болеют же.
- А мне не жалко! Сами виноваты, что скатились до жизни такой, тоже мне, больные! У меня вот здоровья никакого не хватит - каждый божий день бухать!
- Не они, а жизнь такая!
- Жизнь такая, как есть, для всех одинаковая. А мы - разные, и сами себе дорогу выбираем. Главное - не ошибиться в выборе направления. Вот ты - неужели не понимаешь, ты запилась ведь уже с ними совсем. Зачем общаешься с такими? Что полезное они могут дать?
- А с кем общаться-то еще тут?!
- Да лучше ни с кем, чем с такими...
- Это ты все с книжками сидишь, а я не такая!
- Ты же ведь тоже книги любила! А теперь даже не хочешь понять, что в пропасть катишься. Вот кто сказал бы мне, лет пятнадцать назад, что ты такая станешь, убила бы на месте, а вот поди ж ты! Пропадешь ведь совсем с ними! Они-то, дружки да подружки, -  хорошие, добренькие, их слушаешь, а я вот плохая стала теперь. Никому не нужная.
  - Виталечке твоему нужная. Иди, беги в больницу к нему, нянчись с ним. Маменькин сынок! Так ему и надо, что ослеп.
  - Как только язык твой поганый поворачивается такое говорить, как не отсохнет! Что он такого сделал тебе, что ты его так ненавидишь?
  - Да пошла ты…! – как всегда, когда уже нечего сказать, она разворачивается и уходит.
  - Беги-беги, глотку свою заливай, вижу – не терпится уже. Алкашка! Папа родимый, по его стопам хочешь идти? Посмотри, в кого он уже превратился! Специально скандал затеваешь, чтобы повод был загулять.
  - Если бы ты его не выгнала, он может и не спился бы. И я не виновата, что вся в него уродилась! Судьба, значит, такая.
  - Судьба у тебя такая, как ты ее сама строишь. Я его выгнала, чтобы не было у вас примера плохого перед глазами. Почему-то Виталя вот не такой! Потому что не хочет быть таким! А свинья в грязи валяется, потому что ей так нравится.
  - Сама ты свинья!
  - Если я свинья, чего же ты не уйдешь от меня и не начнешь наконец жить самостоятельно?
  - А Витальку значит хозяином сделаешь? Хрен тебе! Никуда я не уйду!
  - Тогда будь добра, живи по-человечески, оставь свое беспробудное пьянство. Можно попробовать закодироваться.
  - Я не алкашка!
  - Да как же не алкашка, если уже ни дня не можешь без коктейля своего прожить, травишься химией этой! Это же отрава настоящая!
  - От..сь от меня, я сказала! Ты мне не указ.
  - Ну конечно, я ведь никто уже, и звать меня никак. Знала бы, что ты такая вырастешь, в утробе удавила бы…
  - Сука! Чтоб ты сдохла! Овца конченая…
   Боже мой, сколько же в ней зависти, ревности, ненависти! Откуда это все родилось и взрастилось в ней?!
   А во мне? Как мой-то язык не отсох еще и не отвалился? Такие слова говорить... родному дитю своему… Ведь уже давно мы вот таким манером общаемся. Ну вот что ты будешь с ней делать, если сердце у нее закаменело уже, да и мое сердце все как-то усыхает, скукоживается, умирает. Уходит из него жизнь. Уходит мир. Земля уходит из-под ног. Когда ты вот так остаешься одна, между небом и землей. Как меж двумя огнями. Дети мои, хоть и от одного отца родились, а как небо и земля один от другого отличаются. Как вода и огонь. Как любовь и ненависть. Все на контрастах, все на острие ножа. Все копилось, копилось в нас зло, да и прошлось по нам острием, разрубая гордиев узел одним махом…
   Ведь даже сын отдалился от меня, все больше веяло от него холодком отчуждения. А я… не мое ли подсознательное, скрытое даже от меня самой, желание – не отпускать, не отдать, привязать, оставить возле себя то, что по праву принадлежит мне – вызывало в детях протест против сковывания их свободной воли? Да ведь я вроде бы особо-то их и не сковывала.
   Скорее наоборот, как оказалось, - слишком им доверяла. И никогда не думала, к каким последствиям это приведет. Знать бы заранее, где соломку-то подстелить: это под хвост корове можно кинуть соломы, чтобы легче было убирать дерьмо, а тут, с детьми-то, посложнее будет.
   И вот как теперь быть? Кто скажет? Как жить-то теперь, скажите, люди добрые! Что делать теперь мне, горемычной?! Ох, дура, какая же я дура, и правда – овца. Тупая овца, идущая на поводу…у кого? А люди добрые молчат, хорошего ничего не скажут, не с кем и посоветоваться, как дальше жить. Вернее, не молчат, а говорят что-то, правда не то что-то говорят. Да и добрые ли они? Особенно Коханчиха. Всех бесов на меня понавешивала! И оправдываться бес- полезно... Слово-то какое странное... Бес - может ли быть он полезным?
   Я тут недавно задумалась, а кто же такие они, бесы-то. В Евангелии Иисус Христос изгоняет их из бесноватых, говорит с ними, и даже с самим их хозяином – сатаной. Наверное, они реально существуют в человеке и отдельно от него: зло наряду с добром.
   Человек имеет обычай изливать на других людей то, что имеет в себе самом. Если зло в нем родится, с течением времени копится, энергия зла сгущается, материализуется, и – вот уже родится на свет маленький бесенок! Воодушевленный грех. Подпитываясь злом, растет, мужает, все больше воодушевляясь, обретает силу и власть над породившими его. Совокупляясь с другим грехом, порождает третий. И так их потом уже целая семья образуется, живет в человеке, в доме его, хозяйничает. Если в доме у нас меж людьми царит любовь и мир, то и дух в доме мирный, добрый. А если наоборот… Все рушится.
  - Все рушится! – как часто говорит моя мать.
  - Чего рушится-то?! Чего ты каркаешь все время? – ору я на нее.
  - А ты сама не видишь разве?
 – Ты сама и виновата: зачем вот язык свой все распускаешь? Ты и скандалы первая начинаешь. И такие-то мы, и сякие! И на улицу сор из избы выносить любишь! Все подруженьке своей Ниночке рассказываешь про нас, жалуешься, думаешь – пожалеет тебя, бедную, а она и рада стараться, - говном нас так и поливает на каждом углу! Все высматривает да вынюхивает, по пятам за мной даже ходит: я в магазин, и она за мной, -  не за пивом ли я пошла! На улицу уже нельзя выйти! Все так и кОсятся на меня!
   И раздувается новый скандал, который заканчивается тем, что мать начинает плакать, причитать и креститься на иконку святой Матроны, которую купила совсем недавно:
- Все-то я виноватая, всю жись работала, ворочала, теперь вот без ног осталась, а все ползаю, не попила-не поела, и все плохая! Хоть бы перед смерточкой спокойно пожить…Ладно, ладно, Бог с вами! Мне-то уж маленько осталось, а вам –то еще жить да жить…
- Вот именно, молись слепой своей Матронушке. Испугалась за душонку свою?! Вспомнила  о ней наконец? Сиди вот, грехи замаливай да помалкивай! Скольких ты детей во чреве загубила! По два-три аборта в год делала, может, за них на нас теперь и сваливаются всякие беды.Не попила-не поела она, а кто от лишнего веса страдает, колени-то болят у тебя от этого...Все попрекаешь! Слова доброго от тебя не услышишь…
- Да разве я виновата, что не сдохну никак, мешаюсь вам тут…
   Вот так вот лаемся мы, проклинаем друг дружку, а в темных углах нечисть радуется, плодится и множится, на радость отцу своему, сатане…
   Бр-р, я совсем уже околела неподвижно сидеть, прислонясь к ледяной железяке на бетонном основании опоры. И она, и я дрожим от ветра и холода. Чтобы согреться, нарезаю круг за кругом вокруг поляны, где отдыхают мои подопечные. Коровы лежат, поджав усталые ноги, жуют съеденную траву, перерабатывая ее в молоко. Овцы и козы стайками ходят туда-сюда, обрывая оставшиеся кое-где листочки с кустов.
   Помнится, еще не переехали мы сюда, а сестра матери, тетка моя Валентина, чей дом совсем рядом от нашего теперешнего дома, предупредила нас:
  - Не вздумайте у нас в деревне свой сор из избы выносить! И особенно чтобы Нина Коханчик не рылась в нем, старайтесь. А то потом дерьма на оберетесь, на всю округу так ославит, что не рады будете!
   Я тогда как-то не придала особого значения этим словам ее, не до того было с переездом. И мама моя – вот уж бес-хитростный человек, всю подноготную готова выложить всем кому ни попадя (а хитростный бес так и подталкивает на грех-то, тут ему прямо раздолье – только зачни, и тут же прибегут на подмогу другие бесы, которые по этому делу подвизаются, - бесхитростного человека обмануть, что полраза плюнуть, а там уже делай с ним, что хочешь). Особенно когда она тут без нас, одна домовничала. Выйдет из дома, а Нина тут как тут. Зовет посидеть на своем бревешке у ограды, погутарить за жизнь. Спрашивает с сочувствием, мол, как она одна-то управляется с коровой, тяжело ведь поди, не молоденькая уже, и дочь мало помогает.
  - Да,-  соглашается мама, - конечно, тяжело, да что поделаешь? Детям учиться надо, ей работать. Двое же у ней, а все одна. Говорила же ей, не рожай второго, раз с мужиками не везет, дак ведь нет же! Мол, мужики они че – седня здесь, а завтра там. А дети всегда со мной будут.
   Ну, потом слово за слово, и все вытянет из мамы Нина, что ей интересно знать. А лицо такое круглое, широкое, приветливое, вроде как бес-притворное, сочувствующее. А мама моя словоохотлива, намолчится дома одна себе, а тут как прорвет ее. Потом я удивляюсь: откуда люди знают про меня всякие такие, даже интимные вещи, про которые даже я сама не догадывалась?! Крупица правды, может, и есть, но слон – это тебе не муха же ведь! Пытаюсь дознаться у матери, что к чему, но где не надо, так она молчок, язык на замок: не знаю, мол, я ничего такого не говорила! Простота хуже воровства. А сплетники да клеветники этим пользуются. Уу, ненавижу!
   Хотя если по правде разобраться, то не мешало бы иной раз и интересоваться, а вдруг дым не зря валит, что если где-то в доме у меня попыхивает головешка, а я и знать не знаю?!
   Вот поначалу, в первое лето здесь, в деревне, краем уха можно, наверное, было услышать, что с дочкой моей что-то неладное творится. Нет бы мне прислушаться, насторожиться! Мать намекала мне, что Аленка, Нинкина внучка, нехорошая для Дины компания, - дурная девка, однако. Но у девочки такое же круглое, благообразное лицо, как у бабки, вся как булочка-пампушечка сдобная, колобок аппетитный, не скажешь по ней, что она какая-то испорченная. И моя девчонка, на нее глядя, стала поправляться, и вскоре стала похожа на нормальную девушку, а не на худющего пацана, - городские подружки (может быть из зависти к ее стройненькой фигурке) внушили ей, что она толстая, и за зиму она так похудела, что страшно было смотреть. А тут она отбросила эту дурь, и я, довольная, вся ушла в сено с головой. Мы с матерью от зари до зари косили траву, ворошили ее, потом, подсохшую, сгребали в копешки. А ближе к осени, наняв машину, да пару алкашей местных, свозили их до дома и сложили в огромный зарод. Тогда еще не были застроены дачами все окрестные поля и луга, - коси сколько хочешь! И сено-то было какое: зелененькое, не подгнившее, не пересушенное, душистое, - сам бы ел его! А не то, что сейчас приходится покупать: солома одна, бодыли, а внутри рулонов, бывает, и гнилое.
   Но тогда, в первые года, хоть и упластывались мы вусмерть, но были довольны: слава Богу, будем с молочком, сметанкой всю зиму теперь сыто, без горя жить! После перестроечных полуголодных лет – счастье! Огород – твердая почва под ногами, корова – надежное обеспечение молочными продуктами и мясом. Что еще надо-то, живи да радуйся.
   Не заметила я за всем этим, что жить и радоваться дети начинают как-то совсем отдельно от меня, как-то каждый в свою сторону. У каждого своя компания. И чем они там занимаются, меня как-то мало заботило. Потому что доверяла детям своим, верила: ничего плохого не может случиться. Уж с моими-то детьми, такими паиньками бывшими, точно все хорошо должно быть. А зло, - дух нечистоты, - уже потихоньку начало вползать в наш дом.
   В городе-то что: только учеба да работа. А все самое интересное начиналось здесь, в деревне. Отпуск! Каникулы! Природа! Свобода во все концы, на все четыре стороны!  Я радовалась, глядя, как блестят их глазенки, с каким аппетитом дети, набегавшись по полям,накупавшись в реке, уплетают все, что поставишь на стол, и снова убегают. И думать не думала, что дети мои могут заниматься чем-то плохим, непотребным. В моем деревенском детстве ведь не было ничего такого. И как-то не верилось, что теперешняя молодежь уже не такая пошла, как раньше…
   Коханчиха помалкивала тогда, потому что ее внучка-то и была главной заводилой на деревне. Огонь, а не девка! Молодая, да ранняя. И далеко не сразу узнала я, что чуть ли не все наши девчонки подпали под влияние местного богатенького Буратинки – Рината, особняк которого, тогда еще не совсем достроенного, сейчас вот прямо передо мной возвышается. Нинка знала, но молчала, потому что боялась его – тягаться с Ринатом ей не под силу. Не только бесполезно, но и вредно для здоровья. Саня, отец Аленкин, тогда совсем запился, к матери перебрался, все больше зависал на заборе, а его дочка – в особняке у Рината. С женой Саня разошелся, - она ушла к другому. Нина с Витей быстренько продали ихнюю гостинку, купили себе на эти деньги тринашку и начали с гордым видом разъезжать на ней.
   Потом Аленка совсем от рук отбилась, школу бросила, уехала куда-то, вроде бы в Москву подалась на заработки. Да и моя дочь недалеко ушла: хотя в школе училась отлично, в институт не пошла, а, закончив молочный техникум, работает теперь простой продавщицей.
   В институт поступил сын. Но рано я радовалась - именно там он и начал заниматься спортом. Перегрузки могли сыграть роковую роль в том, что все закончилось этим кошмаром… Телефоны детей все еще вне зоны. Сын наверное уснул после капельниц, он сейчас такой слабенький, плохо ему. А дочери, наоборот, наверное, так хорошо, что вообще не до меня.
   Отдохнувшее стадо начинает понемногу оживляться. Подросшие за лето бычки то гоняются друг за другом, то меряются в силах, топчутся, упершись рогами лоб в лоб. Коровы с тяжким вздохом поднимают от земли уже отяжелевшее вымя, оттопырив хвосты, выпускают из-под них желтоватые фонтаны и густые лепешки, и, оглядываясь кругом, намечают дальнейший маршрут следования. А дальше уже перекат, туда они и будут теперь, пощипывая травку, продвигаться. За ними потянутся и козы с овцами, держащиеся всегда стайками. Я тоже медленно иду в том же направлении по самой кромке береговой линии. Остатки тумана, стоявшего над водой, уходят и уже виден весь противоположный берег Томи, он выше и круче этого. Там над самым обрывом прилепились домики, одни совсем маленькие и едва видимые отсюда. Другие побольше и побогаче. Подико-сь, страшновато там жить. Вот дрогнет земля, и свалятся они мелкой осыпью вниз. Прямо в воду. Нет гарантий, что даже дом, построенный на камне, устоит перед бурей. А вот я свой дом, как оказалось, вообще построила на песке, раз он так легко может быть разрушен…
   Зато вот эти, ближайшие коттеджи, строящиеся на высоких фундаментах, кажется, будут стоять прочно и незыблемо. Хотя и они ведь поставлены на краю глинистого речного берега . Помнится, во вторую весну нашей деревенской жизни, вода в половодье так поднялась в реке, что дошла до самого верха своего русла, перешагнула его и пошла дальше. Подступила даже к подножию вот этого, самого крайнего с улицы Заречной, белого коттеджа Рината. Еще чуть-чуть, и мог бы он поплыть. Вода, вспучившая еще и все озерки с болотцами, слившись в низине с водами реки, подтопила всю улицу, включая и дом Безмыловых. Остановилась только тогда, когда вошла в его двери, в окна хлынула. Пришлось им вместе со скотиной перебираться на постой к соседям, пока вода не убралась через две недели обратно в свои пределы. Все-таки Бог шельму метит!
   А рыбакам была лафа! Чудо: можно было плавать по всей округе туда-сюда на резиновых лодках с удочками, зависая то тут, то там, и таская в основном мелкую, обьединившуюся в одну семью, речную и озерную рыбешку.
   Подтопило и этот белоснежный, новенький еще тогда и почти единственный на этой улице, особняк Рината, местного как бы магната. Он тогда был в очередном запое и хроническом обострении затяжного развода с женой. И конечно собрал у себя всех местных молодых да ранних телочек. Как говорят, переспал он чуть ли не со всеми ними по очереди, начиная с Коханчиковой Аленки, тогда еще совсем малолетки. И даже намекают на оргии какие-то. Не знаю, что там творится, но и моя колобкова корова тогда там постоянно зависала, в чем она сама призналась мне совсем недавно. Рассказала, как они из бани ныряли в ледяную речную воду, заполнившую бассейн, разбивая по ночам корочки льда на ее поверхности: вот же дал ей Бог здоровья, и не простыла ни разу! Хотя я с детства приучала ее закаляться.
   Там она и познакомилась с другом Рината, Славиком, как она его называла. Врала мне поначалу, что он не женат и дело у них идет к свадьбе. Но через какое-то время я узнала правду о Славике, увидев ее, садящуюся к нему в машину: это был лысый сорокалетний мужик, со стеклянным искусственным глазом, и я успела заметить кольцо на правой руке, когда он, не дожидаясь, когда я подойду поближе, стартовал с места и машина быстро скрылась из глаз.
   Я тогда собралась было пойти в логово Рината, чтобы разобраться с ситуацией, но дочь сказала:
  - Ты дура что ли? Даже и не думай! Они знаешь какие крутые! Только вякнешь, и мокрого места от тебя не останется! А Славик все равно будет мой, у него жена старая и толстая, а я молодая и красивая!
   Ну вот откуда в ней взялись такие мысли?!
   Потом, когда они все же расстались, и наступило время эпопеи великой любви к Сереге (второй раз на те же грабли), я видела как-то раз Рината и Славика, прогуливающимися по берегу реки, под ручку с их новыми пассиями. Оба потрепанные, лысенькие, с пузиками. Но две сестрички-малолетки, Натаха и Ксюха Артемьевы, шли рядышком, с заискиванием заглядывая в глаза своим благодетелям. Ну ладно они – девчонки из бедной семьи, родители пьют бес-пробудно, даже и не желая пробуждаться. А благодетели и сьемный домишко им оплачивают, и на бухло подкидывают, родители девок и рады мириться с таким положением вещей. Можно жить себе в удовольствие, ничем не утруждаясь… А мне-то за что все это? Я ли не стараюсь, чтобы дети мои ни в чем не нуждались и были подальше от греха?! А им, оказывается, все мало. И я в их глазах – просто неудачница… Правильно меня, наверное, Коханчиха костерит все время.  Надо было еще больше подпинывать, чтобы не расслаблялась. И, наверное, все-таки надо иной раз прислушиваться, что говорят люди. А вдруг им виднее? Вдруг дом твой уже подмыло со всех сторон, или он подпален с четырех углов, дым валит, а ты и не замечаешь?!.
      Или все ближе и ближе подступают воды всеобщего потопа, никем не замечаемого…
     Живешь в неведении, ничего не замечая, до тех пор, пока не грянет твой собственный конец света. Который ты сам же и породил, и приблизил, и сделал реальностью.   
     И бес-полезно уже что-то пытаться изменить? И нет сил, потому что отчаяние, как змея, вползает в сердце и лишает его жизненных сил.

     ...Но польза все-таки есть: наконец начинаешь оглядываться кругом и пытаться понять: а что, собственно говоря, происходит?!. Что за бесовщина?..

***
     А интересно, могут ли быть полезными бесы!?
     Ведь, как говорят в церкви, именно сатана подбивает нас на грех. А для чего? Проверяют «на вшивость»?
     Надо бы побеседовать с батюшкой. Недавно мы с сыном в первый раз исповедались и причастились в больничной церкви. Но все прошло как во сне. Ни я, ни он потом даже не могли вспомнить, что говорили мы, что – священник… В чем вообще суть всего этого? Не поняли ничего. Кроме того, что надо читать Писание и молиться. Ну и исповедываться, исправляться в покаянии.  Казалось бы, в чем нам каяться? Никого не убили…
    Но, оказывается, убили мы самое главное – самих себя. Души свои губя…Дочь гробит себя похудениями. А сын напротив проникся до мозга костей идеей наращивания мышц. До мозга костей…
   Все мы в прелести бесовской.