Из-за леса, из-за гор, гл 10 Древо

     10 Древо

   А твердь земная и твердь небесная окончательно разделились.
   Ветер очистил все пространство меж городом и деревней до самой реки, упершись в ее крутой правый берег, и только там еще стоит стеной небольшая туманность, пряча за собой гребень горы.
Вот, походу, я и для детей своих стала со временем – никто. Ушли они в свою вольную жизнь, в свои пути-дороги. Рвутся, казалось бы, неразрывные нити, невидимые душевные, кровные пуповинки, соединяющие нас от самого начала. Меня нет, я исчезла, ведь без них нет меня.
   Я положила на алтарь служения детям своего самого тучного, откормленного тельца – свою собственную жизнь. И ждала вознаграждения за свою жертву от своих богов. Но эти боги мои стали поклоняться другим идолам – более могущественным, возжигая костры и принося им жертвы для всесожжения…к ногам идолов, которым, как оказалось, служила и я, язычница… Так что же теперь удивляться и вопрошать Того, Кто оставался все время где-то за кадром? Видимо, только так – через потерю зрения – мы и способны стали увидеть свет. Тот, что вывернет всю душу твою наизнанку и покажет тебе – кем ты являешься на самом деле! Перед Ним и перед людьми, и пред собой…
   Дети стали отдаляться, оставляя меня один на один со мной, а я пыталась заполнить образующуюся пустоту хоть чем-нибудь. И из этой пустоты начали рождаться и вползать в душу разные чудовища, рядящиеся в райские одежды…
   Мы все больны, потому, что просто ушла любовь. Мы стали чужие друг другу, каждый ушел в себя, в свою сторону. Исчезло что-то, скрепляющее наши души в одно целое. Это как цемент, скрепляющий стены дома, но главное все же не стены, а то, что внутри них…
   Все горы почему-то похожи на останки окаменевших существ. В их очертаниях виден профиль лежащего человека: горбоносого бородатого мужчины, смотрящего в небо, а рядом – плавные очертания женского лица, шеи, и всего тела. А вот здесь, прямо передо мной, лежит парочка сгорбленных динозавров, припавших к воде, чтобы напиться, да так и застывших навечно. Их зеленоватая шкура сползает вниз клочками по крутой осыпи, обнажая ребра каменного нутра. А вот, подальше, на излуке за островом возле деревни, лежит глубокий распадок, разделивший гору надвое. Когда-то, в допотопные времена, сверзился с неба крылатый орлан, да так и лежит здесь с тех пор, с переломанными крыльями, ожидая Второго пришествия. Кто знает, а может, и правда горы – это когда-то жившие на земле исполины, о которых говорится в Писании? И когда-нибудь земля снова преобразится: все жившее восстанет на ней и сотворится заново. Кажется, сказано в Апокалипсисе: «Сотворю новое небо и землю». И кажется – это не будет страшная катастрофа, а, наоборот – все будет свет, сияние, радость восстановления связи с Создателем…
   Динозавры ежатся от холода, шкура по гребню горы встопорщилась от ветра, прилетевшего с северной стороны.  Он разделил молочную реку надвое, нижняя часть осела в воду, а верхняя поднялась вверх и рассеялась, становясь частью неба, отраженного в воде. Вот вода: и жидкость, и газ, и твердое вещество одновременно. Человек – та же земля, глина плюс вода, а еще – плюс частичка неба. Холодно душе – и тело леденеет. А плотское удовольствие душу греет. Правда, недолго. Вот выпью я сейчас немного вина, станет теплее. Еще выпью – станет жарко. И уже все ни по чем. И думаешь: а гори оно все огнем! Пусть сегодня мне будет хорошо, а завтра хоть трава не расти! А завтра настанет маленький ад…
    Совсем разъяснилось, но стало еще холоднее. Ветер кружит, виснет на проводах, заставляя их гудеть все сильнее. Железная стойка, к которой прижимаюсь спиной, дрожит, сотрясаясь от растущего напряжения, холодя и не спасая от ветра. Дрожу и я, надо бы встать, подвигаться, но вся энергия ушла в стальную конструкцию, поднялась по ней и утекает куда-то по туго натянутым жилам проводов.
   По небу все бредет и бредет стадо упитанных баранов, а невидимое солнце неторопливо погоняет его с востока на запад. Надо продержаться еще хотя бы часа три, хоть бы Егор, сволочь такая, подошел.
   Подкрепиться бы, да нечем, кроме двух яичек да бражки. Давно уже она меня, зараза, соблазняет – глотнуть маленько «для сугреву». Может – и правда? И кровь быстрее побежит по жилам, оттаивая душу. И даже вода в реке покажется теплее, чем есть, и ветер не таким пронизывающим. Но только чуть-чуть, и, главное – вовремя остановиться. Оставить Егору, вдруг все-таки придет еще. Да и болеть мне завтра с похмелья совсем ни к чему, надо ехать утром к сыну. В это воскресенье мы решили снова причаститься Таин… А сегодня вообще-то я должна была поститься и читать покаянные каноны.
   Но даже утренние молитвы мне не удалось прочитать как следует. Вот, надо благословить еду, а она и скоромная, и пьянящая…но и согревающая, и ведь больше нет ничего. «Господи, Утешителю…Душе Истины…» «Самооправдание – еще больший грех, чем все остальные», - скажет мне на исповеди батюшка. Но, Боже мой, какие это все мелочи, когда на мне висят гораздо большие грехи, - а вот как всю жизнь выложить в одном-двух словах?! Потому что, если, покопаться, вся она – сплошной грех!
   Через чур сладкая терпкая жидкость вливается в вены, всего несколько глотков, и побежало по телу тепло.
- Руки-ноги распустились, - как говорит мать, выпив с устатку после баньки бражки своей.
   Распустились и руки, и ноги, и мысли с чувствами.  Даже по ногам опоры побежало, кажется, какое-то тепло… Я передаю ей свою силу, а она оживает в ответ.
…Вот, это уже не мертвое железо, а ствол огромного дерева. Ветер, кружа, облекает его плотью. Крепкая древесина обрастает корой, ветвями тянется в небо. На них висят странные плоды, самой разнообразной формы, поначалу даже не разобрать, что это.
   Все кругом преобразилось. Вода в реке поднялась и засверкала, в ней резвятся огромные рыбы, высоко подскакивая и зависая в воздухе, у них вырастают крылья. Динозавры жадно пьют воду, необыкновенно прозрачную и чистую. Множество самых разных животных и птиц появилось на всех просторах земли, и их все больше плодится и множится.
    Вдруг я замечаю людей: со стороны реки, снизу от воды появляются двое. Это мужчина и девушка. И они совсем голые! Даже холода не боятся. Хотя стало вдруг совсем тепло.
- Эй вы, совсем что ли обнаглели? Тут вам не нудистский пляж, - кричу я им.
   Они, совсем не обращая на меня внимания, подходят совсем близко, к самому дереву, и  срывают первый, самый сладкий и сочный плод. Съедают его, и затем следует страстный поцелуй…
- Нет, ну это уже…
   Они смотрят наверх, видя заманчиво раскачивающиеся плоды, и глаза их разгораются алчностью. И вот начинают карабкаться наверх. Добираются до большой нижней ветви…и я вижу, что их уже не двое, - появляются маленькие подобия людей… карабкаются выше уже вместе…один из сыновей убивает другого…чем больше подобий, тем жарче схватка за обладание плодами. Одни срываются и падают вниз, другие продолжают двигаться дальше. И чем дальше и выше, тем ожесточеннее борьба. Дерево уже кишмя кишит, сотрясается от этой бурлящей на его ветвях жизни. Жизнь рождается, копошится, пытается ползти наверх, время от времени кто-то из людишек вырывается наверх и торжествует, но потом все равно срывается и неминуемо летит вниз, вместе с остальными падающими.
   И вот я вижу где-то там, среди ветвей и некое подобие себя. Это я, и рядом мои дети, - точно также, как и все, пытаемся влезть на вершину дерева. Цепляемся за тонкие ветви, раскачиваемся на них, пытаемся дотянуться до плодов, не сознавая опасности – сорваться и пасть в зияющую внизу пропасть.
   Древо подтачивает гниль и черви, отравляющие ядом все плоды. Ядом полна и огнедышащая пасть дракона, обвивающая кольцами подножие древа. В эту всепоглощающую пасть все падают и падают с ветвей новые жертвы, чтобы стать пищей для дракона.
   Он растет, становится все сильнее, и торжествует, чуя близкую победу – все Древо уже обвито его кольцами, все подчинено и подвластно ему!
   Я выбиваюсь из сил и останавливаюсь, а мои дети взбираются все выше. Вот и «лодочка» - не занятая другими ветвь, и рядом – вторая такая же. Дети цепляются за ветви, но тут налетает ветер, раскачивает их, и дети, едва не сорвавшись, повисают, похожие на маленькие распятия. Силы слабеют, и вот-вот они сорвутся…
- Господи, что же теперь будет? – кричу я от отчаяния и боли.
   Руки мои уже скользят, теряют опору, я лечу вниз…все, это погибель, конец всему… Огонь принимает меня в свои объятия, языки пламени лижут кожу, съедают нутро, но я падаю все дальше, внизу – ледяная бездна, вот-вот поглотит то, что от меня осталось, и только причмокнет от удовольствия, смыкая надо мной покров небытия…
- Господи! – из последних сил кричу в небо, - Вседержитель, спаси хотя бы моих детей!
   Мягкие крылья подхватывают мое тело и тихо опускают на ложе – это погребальная пещера, и я чувствую пелены на теле.
   Но только теперь я замечаю надо всем удивительный свет. Он идет откуда-то сверху, - на самом верху древа, и еще дальше, над его вершиной я вижу очертания раскинувшей руки фигуры сошедшего с креста человека. Вот в его руках появляется книга. Это Его Слово. Из книги выпадают листы. Белыми птицами опадают и летают листы со словом вокруг древа, хлопают крыльями, привлекая внимание людей. Но не видят люди, а только все карабкаются наверх, зависая то на одной «лодочке», полной каких-то благ, то – на другой. Но все кажется им мало, все надо чего-то еще. Живой водой льется с неба свет, но не утихает их жажда – обладания все новыми и новыми, такими соблазнительными, плодами…
   Жажда…Жажда заставила меня очнуться от сна-забытья. Что за странное видение? Дракон, свет и огонь…опора-дерево, которая стала еще холоднее и вытягивает из меня последнее тепло, слегка подогретое вином. Глотнуть еще немного, что ль? ? Рука моя непроизвольно тянется к бутылке. Она холодная и скользкая, как змея. И я знаю, что если выпущу на волю этого джинна…Теперь я понимаю Егора: как тут не надраться, когда холод адский и тоска смертная – эта пастьба! Вот что помогает ему нести это ярмо.
   Но палка-то эта – о двух концах. Кажется, что вот выпил, и хорошо стало, и легко, и весело. И забываешь сразу все плохое, и даже про то, что весело щелкающий бич, погоняющий коров, завтра также весело щелкнет и тебя по дурной башке, и так и загудит она, входя в затяжное, муторное похмелье.Что и света белого не взвидишь, и снова черти так и подталкивают, и тянут похмелиться, отдаться им на волю, а уж они-то и утешат, и порадуют снова твою душеньку, забирая ее себе без остатка со всеми потрохами твоими, и утащат в болото свое. Я сама ведь, был такой грех, проходила через это. И даже, кажется, начала втягиваться в это гиблое дело. А теперь вот и дочь где-то на подходе к этой трясине…
   …Почему так темно? Небо совсем черное, воды небесные хлынули на землю и соединились с водами земными, погребая под собою мир. Вода подступает все ближе к ложу моему, а мои руки и ноги все еще обвиты пеленами. Через отверстие в каменной нише мне видны бурлящие волны потопа. И маленькая лодка, едва держащаяся на волнах. В ней – горсточка испуганных людей, они с ужасом гладят на девятый вал, идущий на них с моря. Они взывают к тому, кто один может спасти. Но – не слышит. Он спит на корме.
   Бог спит. Он сделал все, он устал и почил, и не хочет идти против воли мира сего, избравшего путь падения. Но – ждет возвращения. Снова и снова взывают к нему, и вот, на самом гребне волны, - встает и приказывает водам вернуться на место свое, и они отступают, усмиренные стихии встают на места свои.
- Господи! – кричу я Ему. – Отвали камень от гроба моего!
   Он занят: к Нему привели блудницу. Притихшая толпа ждет, а Он медлит с приговором, и пишет что-то на песке: это их грехи, и среди прочих – и мои тоже. И камни выпадают из рук… А вот Он берет кусочек глины и вылепляет из нее новые глаза слепому. «Кто виноват – он или родители его?» «Ни он, ни родители его, а чтобы явилась на нем слава Божия…»
   Пелены все слабее, но я все еще не могу освободиться от них.
   А вот и бесы, вышедшие из тех, кого исцелил Господь, они ищут себе все новых хозяев. Они подходят совсем близко, вот они уже налагают руки свои на камень гроба, и я вижу: там, где прикоснулся один бес, проявляется название греха. Это – «непослушание, своеволие». Передо мной, как в зеркале, отражаюсь я сама: вот я, забив на все, со всеми переругавшись, скидываю с себя ватник, калоши, платок… облачаюсь во все новое, рисую маску на лице, еду в город, иду в кафе… Где коснулся другой – «гордость, самолюбие и иже с ними…» «Разве я не делаю все, что могу, а они, не благодарные…» Вино на столе, сверкание огней, музыка, мужские восхищенные взгляды…верчение и кружение…Третий… «Я право имею!..» Четвертый…  Полная тьма. Кошмарный сон. Дно глубокого колодца, пропасть, а наверху все еще гремит музыка, - там мои дети…
   Я понимаю – я должна подняться, сама расколоть эту глыбу на кусочки, так, чтобы и камня на камне не осталось и все рассыпалось в прах. И тогда откроется выход, и я восстану ото сна, «имеющий уши да слышит»…
- Духа УтЕшителя пошлю вам... - слышу я напоследок...

- Вставай, слышишь? – раздается голос над самым моим ухом. Кто-то трясет меня за плечо. – Натах, проснись, е-мое, ты че, совсем околела? Встань, разомнись, коров проспишь.
- Егор! Я тебя тут как Бога жду. Окоченела уж.
   Хотя ветра уже нет, низкие тяжелые брюха облаков, зацепившись за острие опоры, тихо роняют крупные хлопья снега. Кто-то там, наверху, решил, видимо, ощипать тушки крупных тучных птиц.
   А коровы и правда потянулись уже за перекат, под предводительством коханчиковой коровы.  А некоторые нацелили наглые рогатые морды в сторону деревни, Иркина Красуля да безмылихина Зорька впереди всех.
- Давай, Сереж, я помогу тебе их отогнать, а потом пойду домой. Ты чего так долго не шел?
- Да вот, блин, здоровье не позволяло. У тебя, кстати, есть чего хоть маленько?
- Да есть. Бражки выпьешь? Закусить, правда, нечем – Зорька сожрала весь хлеб. Только чтоб не напиваться! И по-быстрому, а то убегут.
- Ага. Давай! Эй, Зорька, … такая, я тебе! Ну-ка назад сдай, а то получишь у меня! – И Зорька с Красулей, вздрогнув от выстрелом щелкнувшего бича, послушненько притормозили.
   Егор пьет на ходу из горла, не морщась:
- У, сладенькая! Только, видать, некрепкая.
- Мать сделала из ранеток да варенья прокисшего: уголь надо привезти, да сено еще стоит не перекиданное под дождем да снегом, да и картошку копать веселее. Мы с ней целую неделю копали, да перебирали, в погреб спускали. Без допинга тяжело. Мы и попили маленько. Но, видать, Диночка наладилась отливать помаленьку да дружкам своим таскать. А чтобы не заметили, воды подливает, вот бражка и не крепкая. Смотри, - не пронесет?
- Не, у меня нутро прожженное, ко всему привычное. Динка не помогает? А Виталька че, как, - не лучше?
- Нет… пойдем быстрей, а то коров не догоним.
- Да никуда они не денутся. Ты это… если что - зови, помогу чем смогу. Отпускные с премиальными получу, богатый буду, может деньжат надо подкинуть не лечение? Обращайся.
- Спасибо, Сереж.
   Слезы наворачиваются на глаза: вот смотрю на него - убогонький, грязненький, одет в тряпье (правда, как ни странно, - не такое уж грязное и вонючее, как, например, у Сани Коханчик, - плохо видать Нина приглядывает за сынком своим!), а лицо такое… блаженное! Руки, правда, так и ходят ходуном с перепоя, когда закуривает сигарету. Но почти тут же его перестает трясти, еще затяжкка – и совсем расслабился. Хорошо стало. Много ли ему надо для счастья?! Добрая душа. Помогу, говорит. А я жалею ему копейки несчастные занять, оправдываясь тем, что – грех на выпивку давать. А на самом деле – жалко, потому как знаю, что не отдаст ведь. И отработает ли долг – еще не известно…Хотя мужик довольно-таки обязательный, если сказал – сделает, как говорят про него в деревне. Хоть и не уважают особо за пьянку и бродяжничество.
   «Помогу…» А вот попробуй, попроси у кого-нибудь из наших! Ни копейки никто не даст, я больше чем уверена. Да и нету у них лишних денег. Не от хорошей же жизни мы все коров держим. А у богатеньких – вообще бесполезно просить. Надеяться не на кого, кроме как на себя самое. Да, наверное, на помощь свыше…