Из-за леса, из-за гор, гл 13 Домой!

 - Слушай, - напоследок еще спросила я его, - Сереж, раз бесы существуют, значит и все остальное – тоже?! Ангелы. И – Бог, как думаешь, Он точно есть?
- Да кто его знает, может и даже наверное есть, может – кто-то и знает, я – наверняка – не могу сказать, кто это или что это. Ты главное это... верь, хуже не будет…
  Да, кто-то, наверное, знает. Или хотя бы догадывается. Предполагает…Чувствует…уверен. И я даже з н а ю – кто.
   Перекрестила я удаляющуюся Егорову спину: «С Богом!» - и повернула назад. Жаль, не дошла до Святого источника, не набрала водички чистой, текущей из самого нутра земного. Ну да может быть, в другой раз теперь.Еще раз оглянулась у поворота дороги: картинка хорошая, прямо бери и пиши. Мирный осенний мокрый лес, черно-бело-рыжие пятна пасущихся коровок, пастух, устало присевший и прислонивший спину к стволу полуупавшего дерева, задумчиво смолит цигарку, постукивая о землю палкой с намотанной на нее длинной вожжой. Примятенький, грязненький, чудной, но такой блаженненький, беззлобный, неалчный, странноватый заплутавший бродяга. Раньше таких называли калика перехожий, убогий, странник.
Не паломник какой-нибудь, конечно. И от Бога далеко.Но рядом с ним как-то намного комфортнее себя ощущаешь, чем с какой-нибудь Коханчихой...
Может быть, когда-нибудь, соберусь и приду сюда с этюдником, да и напишу все это акварелькой или даже маслом. Если будет время. Поболтаю с Егором за жизнь. Я ведь так и не спросила, есть ли у него, была ли хотя бы семья, и вообще, -  как он оказался в наших краях, дошел до жизни такой. Все самой собой только занята. Равнодушие – бич века нашего. И еще малодушие. Я ведь постесняюсь общаться с Егором на людях, если честно признаться. Хоть и считаю его лучше, чем кто- либо из этих самых людей. Бездушие тоже не из самых распространенных добродетелей у нас...

  Когда возвращаешься домой, и дорога кажется короче. Но снова повалил снег, разжижая грязь, стало скользко. Проехать здесь можно разве только на квадроциклах, которые время от времени тут проезжают, колея глубокая и вся в лужах.
   Блики на воде ручья сверкают, словно пригоршни брошенных в нее свечек. Перейдя через него, я хотела было подняться на мысок, возвышающийся здесь неподалеку, над рекой. Там я любила сидеть в те редкие дни, когда «зависала», уходя в природу.
   …Пью пиво, любуюсь видами, думаю, вспоминаю, пытаюсь погрузиться в нирвану. Так хорошо прилечь на спину на пригретый солнцем пригорок, и отключиться от всего. Стать просто атомом, частичкой чего-то невидимого меж мирами, меж его составляющими, амебой, капелькой тумана, бликом воды на воде, росой на травинке… Отлежаться, отойти душой, чтобы потом снова из амебы становиться кем-то… Кем? Кто я во всем этом? В этом вот – бесконечном, непознанном, близком и таким далеком?..
   Как его назвать: Пустота пустоты, как у буддистов? Но что рождается из пустоты, кроме пустоты? Непривязанность ни к чему, полное освобождение – блаженство…И мир, и я в нем – просто иллюзия, ничем не заполненная…
   Наимельчайшая ли песчинка материальная, - атом, в крайних пределах своей делимости  уносимая ветром в беспредельность времени и пространства, порожденного взрывом… чего? Пустоты?.
   Сущность ли, в беспристрасности ко всему и вся пребывающая, уходящая капля за каплей, от тлена тела, тонущая в океане окончательного просветления, угасающая в полном распаде своем, благостно преодолевшая круги перерождений, не утонувшая в океане сансары, но ставшая ничем вне круга странствования ее?.. Как в индуизме.
   Частица ли сущности, предопределяющей свободу, имеющей девяносто девять имен, главное из которых – милосердие, но не имеющей сыновей и никого, кто мог бы заступиться за падшего и вытащить его из ада… Как в Исламе…
   Или же медь звенящая и кимвал звучащий… тростинка, пытающаяся противостоять злым ветрам и утвердиться в Духе?
   Раньше я только любоваться природой могла, картинками красот ее, да и то – под воздействием винных паров в основном. Да пытаясь сораствориться с ней, стать просто капелькой тумана, блуждающей от неба к земле и обратно.
   А теперь, «трезвясь и бодрствуя», смотришь и понимаешь: да, точно, за всем этим – Он, Отец стоит. Он, - живой, творческая личность, а не какая-то безликая пустота, - создал дух и материю, и поддерживает, ведет творение Свое. А куда и как ведет – открывается каждому по мере его вразумления. По той мере, которую по дарованной любовью свободе отмеряешь себе ты сам, насколько ты хочешь спастись или погибнуть. Жить здесь и сейчас, или жить в вечности.  Хотя мы по-любому живем в вечности. Хочем-не хочем, а пришли из нее и в нее уйдем. Туда, откуда и Сын пришел, чтобы стать таким же, как и мы, только безгрешным, и вразумлять нас словом.
   Отец живой. Сын живой. Дух живой. И я – живое их воплощение. А не какой-нибудь атом или пустота. Хотя…если честно признаться, все же многое и в других верованиях меня привлекает. Что-то иное, не обычное, странное, не понятое еще, но…
   Вот так идешь по лесу, дышишь одним воздухом с деревьями, с духом речным, одним светом полнишься.  Так и слышится во всем ангельское пение, как в церкви поют: «Всякое дыхание да славит Бога своего». Имеется ввиду, наверное, дыхание человека. Он, как разумное существо, понимает, откуда это дыхание, и благодарит за это данное ему дыхание.
   Всякое дыхание… а разве не дышит эта трава, деревья, корова дышит и даже камень? Да, я верю, что душа животным дана от земли по велению Творца, а человеку Он вдунул часть Духа Своего. Но, мне кажется, и все, что дышит, - тоже обладает какими-то зачатками души.
    Но и это уже попахивает каким-то джайнизмом, наверное. И против него я тоже могу возразить: невозможно прожить, не причинив вреда ничему живому, сознательно или без.
   И опять же ересь с точки зрения православия. А раз уж я безоговорочно его принимаю, то должна принять и все догматы своей церкви. Казалось бы, чего тут особо мудрствовать? Все уже сказано, только изучай, вникай и соглашайся. А я, хоть и стою еще в самом начале пути, но уже начинаю то и дело впадать в ересь.
   Наверное, мешает каша в голове, с пути сбивают все эти попытки заняться йогой, медитацией, которые время от времени меня увлекали.  Но так и не увлекли окончательно все эти попытки уйти в себя, медитируя, например, на природе, а дома – на картинках в интернете.  А молитва в церкви – не попытка ли это медитировать на иконах, на Боге? Да нет, конечно. Это больше похоже на живой разговор с живым Богом и живыми святыми, хотя и отошедшими в мир иной. Ведь у Него все живы. А крылатый Ангел хранитель, так похожий на меня, - но не утративший способности летать, - больше мне по душе, чем буддийская картинка из геометрических узоров, в которых, хоть убей, я так и не разглядела этого самого ангела.   Снег опять прекратился. На широком лугу вокруг опоры ветер то усиливается, обегая все пространство по кругу, то убегает куда-то дальше, по пути сдувая свисающие с веточек черемух и осин белые перышки. Шуршит травой, пригибая ее седоватые космы к земле. Кажется: вот идет рядом кто-то невидимый, тяжело ступая. А вон там – в сгущающейся темноте чащи машет крыльями и пытается взлететь…Чтобы избавиться от наваждения, начинаю творить молитвочку:
- Святый Ангеле, предстояяй окаянней моей души и страстней моей жизни, не остави мене грешную, не отступи от мене от невоздержания моего, не даждь лукавому демону обладать мною, насильством грешного сего телеси…
   Прибавляю шагу, чтобы поскорее миновать опору, воздух под ее толстыми проводами так и вибрирует от разрядов пробегающих токов. А интересно: электричество – живое? Наверное, это так, ведь даже нервные импульсы у нас «работают на токе»…Нет, ну точно – все, все живое вокруг!
   И совершенно точно, что Бог – это живая личность. Хотелось бы, чтобы и другие это узнали.
   - Кто его знает, может – кто-то и знает,а я – наверняка – не могу сказать, кто это или что это. Ты главное – верь… - сказал Егор.
  Да, кто-то, наверное, знает. Или хотя бы догадывается. Предполагает…Чувствует…Уверен. И я даже з н а ю – кто. Те, кто в церкви.
   Стараюсь идти по обочине, вдоль кромки леса, по мокрой траве. С веток капает на лицо и за шиворот, но я улыбаюсь, вспоминая, как мы с сыном причащались в тот, первый раз. И первые наши к этому шаги: к з н а н и ю…

   Стараюсь идти по обочине, по мокрой траве. С веток капает на лицо и за шиворот, но я улыбаюсь, вспоминая, как мы с сыном причащались в тот, первый раз. И первые наши к этому шаги: к з н а н и ю…

   В тот день я опять дежурила в приемной у Ирины Николаевны, просидела аж до самого вечера. К ней входили и выходили посетители, а секретарша все качала головой: мне было нельзя отвлекать начмеда от важных дел. Наконец, оттягивать дальше уже не было смысла, и она сама вышла ко мне и пригласила войти в кабинет. То, что она сказала относительно наших диагнозов и прогнозов на будущее, звучало совсем не утешительно…
   Я ходила по коридорам больницы, тащилась еле-еле, ничего не видя. Куда идти? Как?.. Везде темно. Мимо скользят какие-то тени. Все расплывается в туманном полубытии.  Именно так теперь видит мир и мое бедное дитя, и это – навсегда… Ни малейшего просвета… Только мельтешит, трепещется, истаивает и снова светится что-то, похожее на свет… да, свет свечи. Я сама не заметила, как остановилась в дверях какой-то небольшой комнаты и в бессилии прислонилась к косяку.
   Множество раз я проходила здесь, краем глаза улавливая этот самый свет, слабо теплящийся в глубине полумрака, какие-то лики на миг высвечивались и снова пропадали, не задерживая взгляда и не задевая сознания. И вот я узрела: большая икона посреди свеч, глаза Спасителя. И, рядом, - Богородичный лик. На стенах – иконки поменьше. Кто они все? Для чего тут?..
   Женщина в белых одеждах сестры милосердия обернулась ко мне. Спросила о чем-то. Я рассказала обо всем, что произошло, засветила свечки. Купила иконки – «Умиление», где Богородица в смиренном жесте сложила руки на груди, и Пантелеимона, в честь которого освящен домовой больничный храм. Туда-то я и пошла, попросив сестру пойти к сыну в палату и поговорить с ним, сказать ему то же самое, что сказала она мне: что это все, - что происходит сейчас с нами, – испытание, и что Господь посылает его тем, кого Он любит, и не оставляет, и все наладится, нужно только потерпеть немного…
   Я вышла на улицу и остановилась…
   Каждый день я входила в больничные ворота, рядом с которыми стоял этот храм. Но я только теперь как бы узрела эти белые стены, ступеньки, тяжелую резную дверь, синий в золотых звездах купол и крест, горящий в луче опускающегося за западную окраину города солнца. Внутри все так же светилось плавающими в золотистой тьме огонечками, дрожало и плавилось и лилось откуда-то сверху тоненькое ангельское пение, вторящее басовитому голосу с амвона, торжественно возглашающего: «Миром Господу по-мо-лимсяя!» Здесь стояли во весь рост Господь и Матерь Его, рядом – Святой Пантелеимон и еще кто-то, и, в длинных красных одеяниях, - священник и дьякон. Отдельным кружком, немного поодаль – люди, то и дело крестящиеся и низко кланяющиеся.
   Конечно, я не понимала ровным счетом ничего из того, что возглашают они и так жалостно поют, и о чем молятся, но в первый раз за все последнее время, да и, наверное, за все время прошлой жизни, я чувствовала, что – наконец-то я – дома, я вернулась туда, откуда ушла когда-то давно, и забыла вернуться…Вся в слезах, еле сдерживая рыдания, постояла еще немного и ушла, не в силах больше выносить всего этого.
   Потом, не зная, куда деваться уже от безисходности, тоски и отчаяния, заглотивших душу и не желающих их выпускать из утробы своей, - стала захаживать в церковь уже каждый день.
   Я обратила внимание на лица людей, служащих церкви. И поразилась: на них прямо написано это з н а н и е, и не только оно, но и – уверенность, понимание, - того, что пока что для меня не дано ни познать, ни понять. А только - чувствовать душой и сердцем, что происходит нечто из ряда вон всей жизни выходящее. За те ее пределы, где существует уже совсем иной мир, и совсем иные, надмирные, законы управляют там и миром, и людьми. Только люди еще мало знают об этом. Как и я –вообще ничего не знала еще. Потому, что не желала знать.
   Просто почувствовала теперь, что должна быть здесь. В этих вот стенах маленькой церковки, сине-золото-звездным куполом упирающейся в небо. Здесь творилось маленькое чудо: люди в одеждах, похожих на крылья, не просто что-то пели и размахивали кадилом, они – с л у ж и л и. И на их лицах так и написано: и знание, и понимание того, чему они служат, и уверенность, вера в необходимость, нужность этого служения. И еще что-то, самое главное, написано на лицах…Любовь?
  Да, любовь. «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь, Боже, милостив буди мне, грешному» - произносит священник, и его взгляд, обратившись от алтаря, наполненный любовью, перенес ее мне, излил ее на меня. Я поняла: он служит Любви – Богу, но и мне он служит тоже, соединяя и уравнивая нас - всех…
   Но тут же не радость освобождения от страдания и боли пронзила меня, а тонкая раскаленная игла вошла в мое сердце. Я согнулась от боли. Боль заставила меня согнуться в поклоне, пасть на колени, лбом в пол, хватаясь за сердце, чтобы унять боль, я невольно осенила себя крестным знамением. Знамение это получилось вкривь и вкось, но из сердца выползала и исчезала змея, наколотая острием иглы…Так началось мое исцеление. И еще – я поняла, что должна привести сюда и своих детей, и никто не скажет здесь – «это не наш!..»
   Вместо зачумленной, зашоренной бытом и бедами, замурзанной, но гордой и непокорной бабы, стояла теперь перед   ярко светящимся алтарем – просто раба Божия Наталия. Исчезли стены, корпуса больницы, улицы города – все растворилось и ушло в небытие. Остались только купол и крест, уводящие в небо…Оказывается, это так легко – всех прощать и любить…
  Через несколько дней, утром, я привела сына в терапевтический корпус на анализ крови. Накануне вечером мы кое-как исповедались. На настоящую исповедь это, конечно, мало было похоже. А откуда нам было знать, как это делать? С чего начать, как выложить всю свою прошлую жизнь в нескольких словах? То, что было в ней «не так»…С ходу ведь не так-то просто понять, если никогда ни о чем «таком» не задумывался.
 Священник о чем-то спрашивал, коротко наставлял, потом привычным жестом накидывал золотистое крыло епитрахили на головы кающимся, именем Бога отпуская грехи.  Потом все по очереди подходили принять Святые дары. Мы также скрестили руки на груди и подошли к чаше.
- А это что? Почему мужчина в трусах?! – вдруг строго спросил о.Сергий (сын как был в палате в шортах, так мы и пришли).
   Бабушки свечницы засуетились, подали нам платки, помогли обвязать их вокруг талии новоиспеченного причастника. И он, наконец, вкусил с золотой ложечки Тело и Кровь Христовы. А затем -  и я. И в моем рту оказалось нечто плотное, и впрямь, как мне показалось, имеющее слабый, сладковатый привкус крови. И все это надо тут же заесть кусочком пресного хлеба и запить «теплотой» - кипяченой водичкой из крошечной кружечки.
   Мы еще ничего не понимали и мало что вынесли из всего этого, но уже знали: путь из больницы теперь для нас только один: через врата церковные.  И, что самое удивительное – сын сразу все принял, это далось ему даже легче, чем мне!
   Блики на воде ручья сверкают, словно пригоршни брошенных в нее свечек. Перейдя через него, я хотела было подняться на мысок, возвышающийся здесь неподалеку, над рекой. Там я любила сидеть в те редкие дни, когда «зависаю», уходя в природу.
   …Пью пиво, любуюсь видами, думаю, вспоминаю, погружаюсь в нирвану. А потом так хорошо прилечь на спину на пригретый солнцем пригорок, и отключиться от всего. Стать просто атомом, частичкой чего-то невидимого меж мирами, меж его составляющими, амебой, капелькой тумана, бликом воды на воде, росой на травинке… Отлежаться, отойти душой, чтобы потом снова из амебы становиться кем-то… Кем? Кто я во всем этом? В этом вот – бесконечном, непознанном, близком и таким далеком?..
   Пойти что ли, сходить еще раз туда? Но – нет, нет времени теперь для всех этих глупостей. Да и желания особого. Что толку лежать так, валяться под кусточками, пытаясь каким-то седьмым чувством постичь непостигаемое? По крайней мере – таким вот образом? Ответы лежат где-то совсем не здесь, и не так их надо искать.

   Вот уже и «железное древо» опоры остается позади. И улица Заречная. Озеро, ранетки у болотца. И самая крайняя из них:
- Ну, что? Поняла что-нибудь?
- Да – кое -что проясняется понемногу.
- Ну, так приходи еще, хоть иногда. Поболтаем, поговорим по душам.
- Обязательно, Древо. Но сегодня я тороплюсь в другой храм, к другому Древу.
- Давай, с Богом! – и она, пропустив меня через арку ветвей, долго еще машет вслед надломанной веточкой.
   А что я поняла? Главное, наверное, - что была не права, во всем. Особенно – в ненависти, ожесточенности, и что весь мир винила в бедах своих, только не себя. И вовсе не ненавидят меня все эти… коханчихи, осуждая, может, и правда из лучших побуждений. Равнодушие, малодушие ведь еще хуже, оно на грани бес-душия. Нет, без-душия, конечно. Хотя…один черт, как ни назови.
   И вот – жалко их всех, заблуждающихся, заблудших каждый по-своему. И я теперь даже как будто люблю их всех, и хочу примириться с каждым.
   Баба Таня, как всегда, уже стоит на воротах:
- А где стадо? Егорка где?
- К Святому источнику погнал. Но скоро уже вернутся они.
   Девяносто лет, а зрение еще острое у нее. Пристальный взгляд. Но когда я отхожу, она из-под руки снова смотрит куда-то в ложбинку внизу, долго, долго… Наверное, видит что-то из своего прошлого, видное только ей одной.
   Баба Маша тоже, распрямляя спину в палисаднике, интересуется насчет стада.
- Ну слава Богу, - крестится она, узнав, что все в порядке. – У тебя, говорят, сын в больнице, как он?
- Спасибо, уже лучше.
   Из проулка выскакивает Ира Попиха:
- Наташ, че уже пригнали?
- Нет, Егор еще пасет за перекатом, а мне надо…в больницу.
- Че, плохо с сыном?
- Да нет, получше стало немного.
- А-а. – В глазах ее (впрочем, как и у всех остальных) как бы участие, но и проглядывается скрытое удовольствие, что – мол, у меня-то такого не случилось, пронесло, и все хорошо. Ну и слава Богу. Но мне-то ваше любопытство зачем?.. - Ну давай, езжай, а я пойду помогу Егору.
   Дальше у своего дома моя тетка Валя листву сгребает.
- Коров пасла? Долго что-то сегодня, Егор-то вроде давно ушел уже.  Могла бы вернуться, пускай сам допасает. Ну как Виталик?
   В глазах ее как бы участие. Но я отношусь к тетке с недоверием.
   Разве не она учит: "В этой жизни надо быть артисткой, всегда и всем улыбаться, что бы и как ни было, здороваться, и все будут думать - какая ты хорошая!.." Выходит, что надо быть двуличной? Хотя может она права, и в этой жизни и правда быть таковой проще?.. 
   И разве не она разносит по всей нашей родне сплетни обо мне? Конечно же для того, чтобы на моем фоне более выгодно смотрелся ее сынок, который по молодости натворил делов, хлебнула она с горюшка. А напоследок сел за изнасилование, оставив на воле беременную третьим ребенком жену. Тетка тогда ходила в церковь, молилась, чтобы дали сыну хотя бы срок поменьше. Но вот так и не воцерковилась толком, и сплетни эти…
- Егор-то не пьет?
- Да так, маленько для сугреву. Помогла ему угнать стадо подальше. Погуляла вот на природе, помолилась, легче стало.
- А разве на природе можно молиться? Поди, только дома, перед иконками. Я вот – даже платочком голову покрываю, когда молюсь, Витю поминаю. Мои смеются надо мной, никогда раньше меня такой не видели. Говорят – с ума начала сходить под старость лет, что ли?
- Молиться везде можно.  Природа – это тоже Бог. Ведь и Иисус Христос уходил молиться в пустыню, и сатана Его там искушал. А потом уже Он начал изгонять бесов из людей.
- Я сегодня опять Витю во сне видела. Так мы с ним гуляли хорошо по берегу, обнимались, прямо как раньше…Как умер он, я каждую ночь его вижу, и все у нас, как всегда, как при жизни. Столько лет вместе, и любовь такая, что, веришь, - даже не до детей мне было! Восемьдесят с лишним мне уже, а во сне я все такая же молодая, счастливая!
- Теть Валь, я, когда панихиду по дяде заказывала, с батюшкой говорила насчет вас. Он сказал, что это опасно – вот так с мертвыми…Не правильно это. В общем, не могут они являться во плоти, они теперь бесплотные души, и где-то в обителях у Господа. А те, что являются под видом их, - бесы. Они вас в прелесть вводят…
  В глазах тетки ужас.
- Какие бесы?! Ты сдурела что ли? Вот вам башку-то в церкви вашей задурили! Нету никаких бесов!
- Как нету, когда в Писании…
- Читала я, есть у меня книга хорошая, Закон Божий. И нет там никаких бесов!
- Ну не знаю, как вы так читаете…Мне вот даже Егор сейчас рассказывал…
- А где он, Егорка-то? – это уже Нина подскочила неслышно у меня за спиной. – Где он, я спрашиваю?
- Пасет, за перекатом.
- А ты чего приперлася уже? И поддатая однако. За добавкой поди пришла, смотри у меня, если Егору потащишь бражку… - и она замахивается палкой. Змея подколодная.
- Да и не собираюсь я! Чего вы ко мне привязались? Бога-то побойтесь, теть Нин.
- А ты шибко божественная стала, я смотрю! И давно ли? И не алкашка уже?!
- Нина, да хватит уже, - вмешалась тетка.
- Да ведь пьют же они, все!
- Да не больше нас с тобой.
- Ну как не больше? Вот, в тот раз, когда…
   И началась у них перепалка. А я, от греха подальше, пошла до дома, до огорода своего, - посмотреть, не сильно ли занесло снегом капусту, еще не всю срубленную. И тут нарвалась на соседку новую свою, Аллу. Та сразу, ни здрасьте, ни до свиданья:
 – Ты когда малину свою уберешь?
- Да некогда пока. У меня сын…
- Убирай давай! Он ко мне в огород лезет.
- Да где же она к тебе пролезет через такие пласты! Ты бы лучше крапиву убрала. Раз земли тебе не хватает. Вон – весь огород зарос.
- За собой следи больше! – возвысила голос Алла, выпрямляясь во весь рост и меряя меня взглядом таким высокомерным, как бы с высоты своего небоскреба. - Понасажала прям к ограде малины, хоть бы у меня спросила сначала!- А почему я должна спрашивать? Вы же у меня не спросили, когда домину свою отгрохивали в три этажа да баню в половину моего огорода, так что теперь все в тени и не растет толком ничего!
- Я перемерила участок, оказывается, у меня целого метра земли не хватает. Зато или у тебя, или у Борьки, значит, лишняя! У вас и так по восемнадцать соток, а у нас всего лишь десять! Вот я переставлю ограду, и малина твоя на моем участке окажется!
- Вы же сами, как землю купили, эту ограду ставили, а я виновата?
- Не знаю, кто виноват, но меня прям жаба душит, это же сколько можно грядок сделать или хотя бы газон посадить!
   Я посмотрела на нее: приземистая, расплывчатая, и сама-то на жабу похожа! «Смотри, как бы совсем жаба не задушила…»
- Я слышала, ты землю продаешь? Сколько и почем, я куплю.
- Пять соток. Но я уже договорилась с племянником. Мне надо срочно машину новую покупать, и сына в Москву…
- А почему с племянником?! Давай мне лучше продавай, я больше денег дам.
- Нет (пусть уж лучше дешевле чуть ли не в два раза, зато свой, родной человек будет под боком, а не какая-нибудь «жаба»), мы уже и документы оформляем, он дом будет строить здесь себе.
- Ты подумай хорошо…
- Все, некогда мне, я пошла. - Господи, как же вы все достали уже, куда деваться от вас. Ближние вы мои… - и я, не слушая уже ее верещаний, пошла прямиком в стайку, - навоз-то толком не убрала с утра, не успела.
   А придут коровы и все перемесят, перетопчут, улягутся во все это и будут все в говне потом. Ну вот, и от моей чистоты и благости не осталось ничего, почти… И как со всем этим теперь в церковь? Да и не успеваю я уже, кажется. Может, самый конец службы и захвачу. Но – хоть что-то… хоть святого слова – водицы чистой, незамутненной, глотнуть чуток…
   Со стороны города, перекрывая его невнятный глухой шум, гул и грохот, доносятся еле слышные перезвоны колоколов -  это в церквях начинают уже общую молитву верующие, - те, не совсем нормальные, как считают остальные люди, - которые собираются в узких стенах храма, чтобы помолиться обо всех и вся, постятся, загоняют себя в какие-то рамки, не понятно зачем лишают себя земных радостей. Ради чего, во имя чего – непонятно. Я тоже не понимала. До поры, до времени. Простая жизнь, в трудах и заботах, без особых излишеств, все равно лучше для спасения души, для смирения, чем вот так, - когда жаба душит. Все ей надо больше, больше, и чем больше всего, тем все большего надо.
   Алла даже не поинтересовалась, что там с моим сыном происходит. Мы для них – никто.  Даже дочки ее никак не могут запомнить, как зовут Виталю. Бывает, что их детки, играя, закинут мячик в наш огород, а мамки кричат:
- Эй, как тебя…Найди мячик в малине, кинь сюда. Пжлста.
   А в следующий раз, снова:
- Эй, как тебя, забыла…
   И так каждый раз. И звать-то нас никак для богатеньких дам. А вот – бросай все дела и беги выполнять их приказ.
   С обиды и злости я кидаю навоз так, что он летит далеко в малину, и под корни, и на ветки даже попадает грязная солома, висит лохмотьями. Ну и пусть. Моя малина, что хочу, то и делаю.
   Хотя я знаю, что из окна на втором или третьем этаже за мной следят злые презрительно щурящиеся глаза. Вообще такое ощущение, что из этих окон ведется неусыпное наблюдение, даже ночью. Может, даже в бинокль? Бред, конечно. Но кто их знает, этих навухудоноссоров, какие у них заморочки на уме. Может, и камер понавтыкали, богачество свое охранять.
    Бедняк-то весь, как на ладони. Серега, например – сама простота. А вот этим людям я бы не стала доверять. Откуда вот у них такие деньги, - дворцы отгрохивать? Рафик, который строил этот особняк, заикнулся как-то, что хозяин тут будет большой человек: «на угле сидит», мол. А что это значит, пояснять не стал. Алла ничего не рассказывает об их семье, кто да что, все скрывает чего-то, да я особо и интересуюсь.
   А о хозяине коттеджа, - того, что вырос всего лишь за одно лето у нас в проулке, - говорят, что он – депутат. А тот же Рафик проболтался, что он «Привоз держит». В общем, все далеко не чисто с ними со всеми, - теми, кто в последнее время перекупили почти всю землю у доживающих свой век бабулек в деревне, снесли ветхие домишки и понаставили трехметровых железных заборов. А уж что там за ними творится – Бог его знает.
   Это мой дом просматривается со всех сторон из-за реденьких зеленых штакетин, - особенно удобно для Коханчихи . Все видит, все слышит. Все под контролем!
   Как только появятся лишние деньги, сразу же поставлю хотя бы со стороны улицы новый забор из металлопрофиля, метра в два высотой. Хотя и за ним едва ли удастся скрыться. Один выход – жить так, чтобы не хотелось спрятаться. На виду. Нараспашку. Для всех. И для себя – в первую очередь…
   И тогда, идя по улице, не будешь комплексовать, и, наверное, уже не будет казаться, что идешь как сквозь строй. И не наблюдают за тобой из-за каждой оконной занавески чьи-то недобрые, завистливые, осуждающие глаза.