Митрохина война

   

Степаныч, подходя к дому Митрохи, снова услышал звук гармошки, и прокуренный голос Митрохи пропел:
«Три танкиста, три веселых друга –
 экипаж машины боевой!» Степаныч открыл дверь  и вошел в избу. Митроха, как обычно, сидел на своем месте у печки, на лавке, в руках гармонь. Увидев Степаныча, снова растянул меха и пропел: «Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…"
– Эх, Степаныч, друг ты мой сердешнай, ты, ить, как всягда вовремя! Ну, здорово, здорово! Вот за што я те уважаю, так эт за то, что Митроху не забываишь! Нябось опеть проездом, аль в отпуск? Надысь, Василиха в магазине хвалилась, што ты в отпуск собираисси, правда?
– Да, правда, правда, бабушка говорила, в отпуск я прибыл, со всей семьёй, на майские праздники. Решил вас вот с бабушкой зайти проведать.
– В  отпуск, эт хорошо, нябось в лес сходишь, на Иловай съездишь?! Мне таперь навряд ли придёца побывать  там, а так хотелось ба! Ды уж видно не судьба, так и помру, не искупавши в Иловаи!" – и дед неожиданно захлюпал  носом, сморщился.
– Дед, ты чего это?! А ну прекрати  слезокапить! А давай я те завтра, или когда скажешь, отвезу на Иловай, а?
– Ды, ить, родной, я с удовольствием, тока и бабку давай прихватим? А то я без ей никуды не поеду, как жа, всю жисть вместях. А то обидитца, и тада до смерти разговаривать не будить, – и дед глянул на бабку, смирно  сидящую за столом, подперев голову руками.
  Она подняла голову и тоже поглядела на Степаныча с мольбой.
– Хорошо, хорошо, успокойтесь, свожу я вас на Иловай, когда прикажете! А  чего это ты, дед, снова за гармонь взялся? Вроде праздник-то ещё не наступил, а? – Ды, ить, Степаныч, чавой-то нахлынуло, дружков своих боевых спомнил, с какими воявать пришлось, не приведи Господи, и каких там оставял, в чужой стороне. А их многа было дружков таких, ох, и многа, ни сосчитать! – и дед опять принялся хлюпать носом, потом успокоился и сказал, – А хошь, я те  случай один расскажу, как пришлось воевать Митрохе? У те время-то есть послухать? – Дед, да я всегда с удовольствием, ты же знаешь, давай валяй!
– Девятнадцать мне было, када война-то началась. Мы с бабкой тока год и пожили тагда, посля свадьбы-то. И тут на те ВОЙНА, мать её итить! Повестку принесли на другой же день. Поцеловал я свою ненаглядную, можить, в последней раз, и ушёл фрица проклятого бить. Не знал, вернусь, аль нет.
    До Воронежа довезли на поезде, а далей считай пешком: где ползком да да пёхом,  пол-Европы пропахал, аж до самого Берлина, до ихнево Рейстага, твою мать, прошёл, штоб задушить эту  фашистскую сволочь в яво же гнезде!
    Да, многое повидать пришлось, и людей и стран, но все равно луччей нашей Радостнай не видал, нет! Вся Европа, ет, как баба приглажена, напомажена, твою мать, как на картинке, ну, никакой табе свабоды, али воли, всё по струнке! Кажнай кустик на учете, ни то што у нас.
– Ладно, а чёй-то я те рассказать-то хотел, твою мать, во, башка дырявая! А-а, про дружка одново. Мы с им до Берлина дошли, где он и голову сложил. Ни  могилки, ничаво, тока общая, братская, гдей-то там на окраине Берлина и осталась.
 Да-а, дружок мой, Мишкой яво звали, родом был с Мордовии, и иногда нет-нет да и срывалси на свой родной язык, эт, грит, штоб не забыть, а то с етой войной и дома-то не узнають! А звали мы яво Шумбрат, эт, вроде, здрасьте – по ихнему. Смельчак был отчаянный! В каких переделках мы с ним тока не бывали. А служили, воевали мы с ним в разведке, как сразу попали, так и до самого Берлина шлёпали вместе. И вот как-то, это уже, по-моему, в Польше было, не помню, какой-то маленький городишка мы брали. А перед городом – деревенька, вся такая культурненькая, ухоженная. Так вот, эту деревеньку мы неделю не  могли взять, окопались они там основательно.
    Вызывает как-то командир взвода нас с Шумбратом к себе и отдает приказ: ночью взять языка  из немецкого расположения, и не простого, а обязательно офицера, да штоба  документы при ём были.. Ну мы: «Есть!», и пошли.
  День выспались хорошенько, а в ночь и двинулись. Оставили у старшины свои документы, награды, да, награды, у мине к ентому времени две медали:  «За отвагу» были, перекрестились, поклонились друзьям: «Прощевайте, если што…» и поползли в сторону ентой деревни.
     Оружья у нас с собой тока  пистолет и штык-ножи. Где-то с километр до них было. Где ползком, где бегом, добрались до крайнего дома. На улице часовые ходють, по огонькам от сигарет видать. Мы залегли в саду и стали ждать.
    В середине улицы стоял большой дом, знать, богач какой жил, и оттуда музыка слышна была, гуляло видать офицерьё. Мы подождали, пока всё смолкнет и задами поползли к этому дому. В окна свет просачивался еле-еле. У дверей – двое часовых, остальные на улице. Мы ждем… Вот один из часовых, видно, по нужде захотел, пошёл за двор. Шумбрат показал на него и на себя, мол, это мой, а ты давай второго. Он кинулся за двор – приглушённый вскрик и всё. Я  в это время сзади обхватил второго и воткнул штык. Он захрипел и обмяк.
      Мы оттащили его назад и осторожненько открыли дверь. В коридоре никого. Я подскочил к двери, мы приготовили пистолеты, и Шумбрат гранату. Я резко открыл дверь, она даже не скрипнула, и мы влетели в комнату. При свете ночника было видно две кровати и диван, на которых и расположились господа офицеры, да не одни, а с бабами. Это были проститутки, которых им присылали для поднятия духа, твою мать!
«Встать! Хенде хох, мать вашу!» – это Шумбрат, и поднял руку с гранатой вверх, выдернув чеку. Я быстренько обыскал всех троих, собрал оружие. От испуга они не успели даже сообразить, в чём дело. Просто стояли, голые вместе с голыми же бабами, тупо уставившись на руку с гранатой. Вдруг одна из баб штой-то пискнула, я ей пистолет в морду, а у ей потекло между ног, описалась, твою мать! Шумбрат подобрал какой-то портфель и показал знаками выходить всем наружу. Не одеваясь, голыми. Я впереди, немчура за мной и бабы. Последним вышел Шумбрат с гранатой в  поднятой руке. Остановились, я быстренько связал руки немцам,  и мы задами двинулись в путь.
    Миновали деревню, и опять, где бегом, где ползком. Да, за деревней, посередине где-то, баб отпустили. Ты б видал, Степаныч, как они рванули назад, тока голыя задницы засверкали. И смех и грех! Немчуру мы благополушно доставили в часть, документы оказались очень ценными. Через день мы уже хозяйничали в той деревни, выбили немцев и погнали их далей на запад, в иху же берлогу. Нас наградили медалями «За отвагу»!
     Много мы ишо с Шумбратом повоевали, он меня всё на родину, в Мордовию, приглашал апосля войны, но не вышло – погиб мой дружок  у самого логова! Вот, а ты гришь, не хлюпти, я как спомню, скока он мине раз от смертей спасал, а сам вот… – дед не сдержался, и слёзы закапали из потускневших глаз.
    Гармонь сиротливо стояла в сторонке. Бабка резво подскочила и подхватила деда, чтобы он не упал… Они со Степанычем положили его на  широкую лавку у печки, накрыли.
– Вот как  9 мая подходить, так он и воюеть, и воюеть! – и бабка присела на лавку около Митрохи, и погладила его по голове, успокаивая.
    Степаныч вышел, закурил. Дааа, воевать деду до конца жизни,  подумал, не отпустит память его, нет, и, ссутулившись, пошёл  по улице.
Степаныч