Два брата

Март выдался хлопотным. Оформление пенсионного дела жены обернулось неожиданными осложнениями. В дипломе об окончании института не оказалось печати. То ли ее забыли поставить (что в советские времена было маловероятно), то ли чернила выцвели так, что даже следов не осталось. Возникла не запланированная ранее потребность ехать в Днепр. И выяснилось это все, когда мы были у моего отца в Херсоне.
Пребывая в легком смятении — то ли ругаться, то ли смеяться — от таких новостей, мы начали планировать маршрут поездки.  Страшно представить, через руки скольких кадровиков прошел этот диплом! И тут такое…
По логистике как ни крути выходило, что ехать придется через Киев. «Прямой» ночной поезд покрывал триста километров между Херсоном и Днепром примерно за двенадцать часов, блуждая бесконечно по украинской степи. Решение о маршруте было принято после оживленного, подогреваемого неожиданностью, обсуждения. Накал эмоций стал понижать свой градус, и мы притихли, погрузились каждый в свои мысли. Отец сидел напротив. Он был огорчен, и печать печали от неожиданного расставания была четко видна на его лице (в отличие от печати в дипломе).
Неожиданно я вспомнил про своего родного дядю в Днепре.
— Па! А дядя Миша в Днепре? Он жив? — спросил я, стараясь скорее отвлечь отца от грустных мыслей.
Отцу уже за девяносто, живет он один. Наш приезд вносил оживление в его однообразную жизнь. Он часами рассказывал о прошлом. Почти все его истории мы уже знали наизусть. Порой он вспоминал или сочинял какие-то новые штрихи к уже хорошо известным ситуациям, но они картину в целом не меняли. Мы смиренно слушали, и даже наоборот — я старался наводящими вопросами узнать что-то новое.
В последнее время для меня стало важным узнать больше о своих предках. Наверное, возраст, а, может, понимание, что в любой момент его может не стать, что он последний оставшийся из старшего поколения в нашем роду. Но о брате отец не вспоминал никогда. И я как-то раньше не вспоминал, но вынужденная поездка всколыхнула память.
Мой вопрос повис в тишине. Отец молчал, уйдя в себя, и, как мне показалось, немного сжался, словно защищаясь или отгораживаясь от чего-то болезненного. Я не мог понять от кого — от меня, от себя, от ситуации?
— Так он жив? — повторил я свой вопрос.
— Не знаю, — нехотя ответил отец и опять замкнулся в себе.
Мне не хотелось его тревожить. Было видно, что мой вопрос его тяготит. Я вдруг понял, что и для меня самого родной дядя вроде и не существует на свете. Разговоров о нем никогда не было, и видел я его, может, только раз, да и тот — в крайне малом возрасте.
Поэтому в памяти не было ни самого факта встречи с ним, ни тем более живого его образа. Одни только фотографии. Перед глазами проплыли старые фото, на которых был запечатлен дядя. Было, кажется, несколько снимков, где они были сняты вместе с отцом. Молодые и очень разные — словно и не родные братья. Дядя был высокий, черноволосый, яркий красавец, мимо которого не пройдешь, не отметив его внешность. Флотский парень! Во всех отношениях. Он ходил радистом по морям и океанам в экипаже китобойной флотилии «Слава».
Вспомнилось, что дядя Миша вроде бы приезжал к отцу в Херсон лет пять-семь назад, когда мама еще была жива. Мама, напротив, была очень дружна со своими сестрами. Три мои тетушки яркой и непрерывной нитью прошли по всей моей жизни с малых лет, как только себя помню, и до их ухода. Да и в Херсон из Москвы мы  переехали из-за них, в город, конечно, родной и любимый. А вот отец с братом совсем не общались. И причина была мне неизвестна.
— Так он приезжал ведь? — решил я уточнить и продолжил разговор с надеждой узнать больше о дяде и их отношениях. «Ведь это касается всех нас. И папы, и меня, и моего внука, — подумалось мне — Наверняка причиной такого разрыва отношений могло быть что-то экстраординарное и веское. Это же не может не влиять на меня, на всех нас».
— Да, был. Приезжал со своей очередной бабой, — пробурчал отец, преодолевая некий внутренний барьер.
И в этом братья не были похожи друг на друга. Отец был однолюб и преданный семьянин, который не любил шумных компаний и мужских посиделок. У дяди Миши же только официальных было, если не ошибаюсь, три жены, а о детях даже гадать не берусь.
— И что? Пообщались, повидались и дальше что? — я настойчиво пытался разговорить отца.
— Да ничего, погостили и уехали, —  пробурчал папа в ответ и замолчал.
Мне стало понятно, что добиться от него большего вряд ли получится. Я взял паузу, отложив разговор на другой, возможно, более благоприятный момент.
Днем я встретился с сестрой и рассказал о необходимости уехать раньше. Само собой разумеется, что зашел разговор о ситуации папы и дяди. Я не мог найти причины и оправдания для такой размолвки родных людей. Обсуждая ситуацию с сестрой, я вдруг с ужасом осознал, что мы с ней находимся в примерно таком же положении: мы абсолютно разные внешне, характеры, привычки, поведение — ничего общего.
Понятно, что каждый человек индивидуален, но чтобы так сильно разнились родные брат и сестра, такое, наверное, редкость. Мне, по крайней мере, такое точно встречалось нечасто. И общаемся мы очень редко и достаточно формально, без сердечной открытости. Только после ухода мамы стали ближе.
Так что же объединяет людей? Кровная связь? Ну, вот вам уже два обратных примера. А если покопаться, так все уходит в далекое-далекое прошлое, когда брат пошел на брата, и никакие кровные связи не спасли. Значит, не в них дело. Значит, существуют другие, более крепкие и важные узы, связывающие людей. Видимо, нечто духовное, метафизическое объединяет лучше и надежнее.
Первым словом в сознании пролетело: «Любовь». И я с радостью подумал: «Вот именно, любовь вяжет самые надежные, крепкие и красивые узелки, которые объединяют людей. Причем не обязательно — родных». Так что получается, отец не любит брата, а я сестру? Похоже на то, если два брата живут, как не родные, раз один не может простить другого, а я мало общаюсь и фактически не интересуюсь жизнью сестры. Вывод меня ошарашил.
Машинально ведя беседу с сестрой на отвлеченные темы, я понемногу пришел в себя и с облегчением подумал: «Ну, нет! Я люблю свою сестру! Ну, разные мы, ну общаемся редко. Так что с того? Мне же не все равно, как и чем она живет. Я готов сделать для нее все, что могу. Это главное!» Эти размышления меня успокоили, и, пользуясь случаем, я спросил:
— Дядя Миша, когда приезжал, тебе удалось с ним пообщаться?
— Да. Он столько всего привез и так много всего сделал! Ты же знаешь, какой у нас папа «мастер». Все было так хорошо!
Да уж! И тут два брата — два полюса. Отец и гвоздь ровно не забьет, а дядя Миша часовых дел мастером в Днепре был, как выяснилось. Вот оно как может быть! А может, отец элементарно всю жизнь завидовал брату? От этой мысли стало как-то не по себе.
Вспомнилась библейская история, когда один брат позавидовал другому и убил его, теша свою гордыню. Неужели это проклятие на весь род человеческий? Тогда и распрям конца не будет, и узы братства общечеловеческие не связать. Что же это тогда? Тупик?
— Так они что, опять поругались? — теряя надежду, спросил я.
— Похоже на то… Расстались вроде нормально, и дядя Миша отца в гости звал. Но ты же знаешь папу. Что-то решит себе, и переубедить его почти невозможно. И не говорит же открыто никогда, что и почему. Все в себе. Лучше б уже поругался, покричал.
— А ты не знаешь, из-за чего они изначально повздорили? Ведь это так давно было. Могли бы уже сто раз помириться и забыть. Что-то ведь серьезное должно было быть причиной? — я спрашивал в ожидании чуда. Мое желание пролить свет на эту семейную историю, находящуюся под покровом тайны, становилось все сильнее. Мой утренний разговор с отцом поселил в душе тревогу, что он может уйти, так и не развязав этот горький узел.
Сестра молчала, и по напряженному лицу ее было понятно, как она пытается собрать воедино все известное ей об отношениях отца с братом. Лоб её наморщился, взгляд замер на одной точке, и создавалось впечатление, что она вот-вот покроется потом от усердной работы. После довольно продолжительной и напряженной паузы, когда мое терпение было уже на пределе, она заговорила:
— Я, в общем-то, особых подробностей не знаю. Так, обрывочные сведения от мамы, или папа обмолвился. Они повздорили, когда оба еще не женаты были и папа в Германии служил. Году в пятидесятом бабушка Соня осталась без жилья. Я уж не знаю, как и что. Тогда наш дед, папин папа, ушел от бабушки. А может она от него. Какие уж там перипетии были, не знаю, но только осталась она на улице, без крыши над головой. И вот тогда отец решил, что единственный выход — купить бабушке дом. Он же в Германии тогда жалование имел приличное, а дядя Миша плавать пошел и денег получал еще больше.
Неизвестно почему, но он не участвовал в покупке дома, а папа собрал деньги у армейских друзей и купил-таки дом. А потом еще дядя Миша приходил из рейсов в Одессу и ни копейкой отцу не помогал, когда он уже с семьей, то есть я уже была, по наемным квартирам бедовал. Когда у них ссора вышла — до покупки дома или позже — не знаю, но только отец с ним не виделся и не переписывался. Сжигал или рвал письма, открытки.
— Да! История. Ну, сейчас-то что? Ведь брат же приехал, и отец его принял. Чего ж не поладили на старости лет? Кто знает, кому сколько отмерено. Как же можно вот такой завал оставлять неразобранным!? — протяжно, озадаченно произнес я и задумался.
Черная горечь сожаления занозой царапала мою душу. Что именно беспокоило меня, я понять и определить не мог, но эти  обстоятельства сильно тревожили. Во-первых, душевное состояние отца. Ну не может ему быть комфортно, спокойно, когда такой камень лежит на душе. Возникло чувство стыда, что я никак не участвую в разрешении ситуации. Захотелось еще раз поговорить с папой. Я ведь не поднимал ни разу с ним эту тему в серьез, не интересовался, а так, может быть, он выговорится, и ему станет легче. Утренняя попытка не засчитывается.
Встречу с сестрой я свернул довольно быстро и поспешил в родительский дом. По пути мысли мои перескакивали с напряженки в отношениях папы и дяди Миши на мои отношения с сестрой и обратно. Общим моментом было отсутствие тепла, доверия и открытости в отношениях. Но можно ли искусственно эти чувства проявлять, лицемерить? Ну, разные мы, и зачем насильно делать то, что не проявляется естественно не от души? Я же люблю ее и всегда приду по первому зову.
Вспомнилось вдруг, как в детстве я глотал за нее таблетки, когда она болела. У нее появлялся рвотный эффект при приеме пилюль, и лучшего сестрица не могла придумать, как скормить их младшему брату. Почему бы их просто не выбросить? Я усмехнулся, задумавшись о такой конспирации. Есть ли с ее стороны тепло? Да тоже особого тепла нет. Наверное, больше зависти и претензий. Хотя чему тут завидовать? Что же это за преграда в отношениях между людьми, даже самыми близкими? Ведь с библейских времен тянется эта неискренность, отчужденность, порой даже вражда. Это так реализуется принцип «разделяй и властвуй». Зачем противопоставлять самых близких людей? Вносить непонимание, раздор в отношения родных? Значит, это в интересах того кто хочет править, находясь над ситуацией отношений и дергать за ниточки.
А может, это план Бога, чтобы люди прошли через все эти муки и пришли к единству, к братству, но только осознанно, искренне, с чистотой открытых друг другу душ. Казалось бы, что может быть проще, чем сказать о своих чувствах? Именно о своих, без предъявления претензий и требований к другому человеку. Тогда получается, что ты не обвиняешь, а говоришь о себе.
Сказал бы папа, например, дяде Мише такое: «Братец! Ты своим отказом участвовать в покупке дома нашей маме так меня бесишь, что я убить тебя готов. Прости, но не могу я с тобой сейчас разговаривать». И все. Повернулся и ушел. Уверен, что пришел, может, не сразу, может, через день брат к брату, и все бы порешали мирно, ладно. Но ведь не говорим мы искренно, открыто. А почему? Да все из-за страха, что не поймут, осудят, посмеются. Да просто боимся быть честными и открытыми, показать свои истинные чувства. А что здесь страшного или плохого? Ничего. Ну не поймут. И что? Сейчас не поймут, второй раз не поймут. А потом станут прислушиваться, понимать... А человеку, который открыт, и вовсе выгода — не таскает с собой груз негативных эмоций. Задекларировал свои чувства, а там, глядишь, и ситуация разрешится, и узел тяжкий не завяжется. Может, нас Бог этому и хочет научить? Точнее, в том числе и этому.
С этими размышлениями я пришел к папе. Поужинали мы быстро и незатейливо. Отец совершенно неприхотлив в еде. Перейдя из кухни в комнату, я подождал, когда отец устроится удобнее в своем любимом кресле, и приступил к разговору. Вряд ли может быть более подходящий момент для задушевной беседы, чем тот, когда человек сыт и расслаблен после вечернего чая.
— Эх, хорошо, когда вот так можно посидеть, поболтать с родным, близким человеком, — начал я подготовку.
— Да, сынок. Мне порой не хватает общения. Хожу тут из угла в угол. То одно вспомню, то другое. А то и подумаешь иногда грешным делом: «Чего живу?», — откликнулся отец.
— Да ну, папа. Брось такие глупости даже думать. Да и грех это. Раз Бог не забрал, значит так надо. Не ропщи.
— Да я и не ропщу. Просто один остался. Все поуходили и оставили меня одного век доживать… — сказал он с печальным вздохом и смиренно умолк.
Лучшего момента не придумаешь. Я решил активизироваться.
 — Чего ж один? А дядя Миша? Может тебя Бог держит на Земле, чтоб ты с братом помирился.
Отец напрягся и даже выпрямился в своем кресле.
— Хотя бы позвони ему, — добавил я, подталкивая его к решению болезненной проблемы.
— Да нет у меня его телефона, — резко ответил отец.
— Так напиши. Может, проще будет именно написать. Напиши, что не держишь обиды, что прощаешь. Любишь, в конце концов, — я не унимался в своих попытках предложить выход из ситуации.
— И адреса у меня нет, — с растущим раздражением пробурчал он в ответ.
— Ну как же так? Он же приезжал, и вы опять вот так расстались. И что же случилось? Чего ж вы не поладили?
Лицо у папы потемнело и стало похожим на маску. В глазах промелькнул огонек гнева и смятения.
— Я не хочу об этом говорить. Что ты мне душу теребишь? Не хочу обсуждать, — отрезал он.
Все! Тема закрылась. Стало ясно, что выход из тупика не найден и продолжение любых бесед на эту тему приведет лишь к тому, что отец разнервничается, обозлится. А это лишь усугубит его состояние. Видно было, что это в нем болит. Я быстро перевел разговор на другую тему, чтобы успокоить и отвлечь его.
На следующий день, перед самым отъездом я попытался у сестры навести справки хоть о каких-то контактах дяди Миши. Но все безуспешно. Вот как получается: вроде и есть родной человек, а на деле и нет. Выходит, родство определяется не кровью. Вернее, есть родство по крови, и родственники есть очень даже близкие. А близости нет. Они порой оказываются очень-очень далеко, даже находясь в одном городе. И наоборот — чужие люди оказываются ближе не придумаешь.
Да чего за примером далеко ходить: встретились мужчина и женщина и стали родными и близкими. И ближе друг друга для них никого на свете нет. Так что близость по Духу оказывается сильнее и крепче близости по крови. Вот как Боженька устроил.
Прощание с отцом прошло в суете, сухо и нервно. Он был каким-то напряженным. Во мне занозой сидела досада, что задумка не удалась, разговор не сложился. Вместо того, чтобы облегчить душевное состояние папы, я наоборот, получилось, его напряг, нагрузил. Я злился на себя, на него, и от этого не было положенного тепла при прощании, которое могло оказаться для нас последним. И от этого появилось еще большее раздражение на себя, и захотелось поскорее уже уйти на вокзал. Мне было совестно и неспокойно, что вот так все сложилось.
Потом была суета, бурлящий Киев, решение казенных, канцелярских дел. Пару раз звонил отцу. И все вроде бы успокоилось.
В день нашего отъезда в Днепр мне не спалось с самого раннего утра. На улице еще совсем темно, а поезд днем. Жена рядышком мирно посапывала и не подозревала о моем беспокойстве. Обычным движением современного человека взял в руку смартфон и… Без задней мысли сделал запрос по известным мне данным дяди Миши. Сюрпризом стала открывшаяся по первой ссылке объемная статья про дядю, было даже его фото. Несмотря на свой уже преклонный возраст, он сохранил красоту и статность. Разглядывая фото, я обратил внимание на сервант за его спиной и фотографии, размещенные среди бокалов. Справа, чуть выше его плеча я увидел фотографию отца. Молодого, в военной форме.
Этот снимок был мне знаком: красивый лейтенант был мастерски запечатлен немецким фотографом. Мне эта серия черно-белых фото на память о Германии очень нравилась. Папа — юный красавец, и снимки сделаны немецким фотографом искусно: ему явно нравилось снимать отца, это чувствовалось. На фото отец был больше похож на немца, только в советской форме: русый, голубоглазый. 
Этот снимок был сделан как раз тогда, когда они повздорили. «Так это фото как напоминание, как укор у него перед глазами стоит целый день» — осознание было похоже на вспышку. Значит, его тоже не отпустила эта боль? Что же они так друг с другом себя ведут? Братья все-таки...
«Ну почему же люди не могут общаться, жить с открытым сердцем? – опять с болью подумалось мне — Да поговорите, признайтесь в том, что болит и тревожит. О себе и о своем, без претензий и обвинений. А так — оба мучаются неразрешенностью, запретом самими себе признаться в том, что душу гложет и простить друг друга».
Вот бы раньше (в библейские времена) поступили так. Пришел бы брат к брату и сказал бы о своей зависти и злости. Сказал бы, что он так старался, а Бог принял не его дары, а дары брата. Думаю, брат бы не осудил, а посоветовал бы делать дары от души, а не свысока и для признания. А, может быть, просто обнял бы в утешение. И все. И не было б тогда этого страшного убийства. Ведь можно просто поговорить искренне и снять претензии, обиды, недомолвки. А как сложно, оказывается, это сделать!
Сам по себе знаю. С сестрой не получается быть открытым. Страхи давят: не поймет, осудит, засмеет... А почему я за нее решаю? Это ее право и выбор. А ты за себя отвечай, будь честным и искренним. Вот и все.
Размышляя так, я открыл следующую ссылку и понял, что чудом попал на сайт с  адресом и номером телефона дяди в Днепре. Вычислить его среди однофамильцев было несложно, зная дату рождения. Я и подумать не мог, что вот так в два касания получу исчерпывающую информацию. Вот сюрприз так сюрприз.
По приезде в Днепр я озвучил свое желание найти дядю. Жена поначалу немного удивилась, но потом поддержала мое стремление. Наши родственники, похлопотав как следует, добыли справку, которая стала причиной нашей поездки, освободив тем самым наше время. Следующим утром мы и отправились на поиски дяди Миши.
Поиски дома не составили особого труда. Но вот подъехать по бездорожью к обшарпанной девятиэтажке на окраине города даже на джипе не удалось — пришлось добираться пешком. Жена после настойчивых попыток идти со мной все же осталась с родственниками в машине, поддавшись моим уговорам. Ситуация при встрече могла быть самая разная, и я шел к его дому с волнением. Нужный подъезд удалось найти не сразу. Указателей не было, и направление мне подсказала проходившая мимо женщина.
Подъезд, вопреки царящей вокруг разрухе, был исправно заперт, и железная дверь надежно защищала покой жильцов. Домофон к моей радости работал. Набрал номер нужной квартиры. Последовали долгие гудки. Один-два … пять…семь. Когда я уже потерял надежду услышать ответ, раздался женский голос:
— Кто там?
Я вдруг растерялся. Что отвечать? И ответил вопросом:
— А Михаил Васильевич здесь живет? — и придя в себя от радости, что дождался ответа, пояснил вдогонку, — Это его племянник из Херсона.
Ответом была долгая пауза. Я уже стал думать, что повесили трубку. Но вдруг услышал:
— А Михаил Васильевич умер.
— Давно? — зачем-то спросил я.
— Да уж три года, как ушел, — с печалью в голосе произнесла женщина.
И вновь возникла пауза. Я не понимал, разговор закончен или нет, уходить или ждать еще каких-то пояснений. И вот, когда я уже, потеряв надежду на продолжение, повернулся и сделал шаг, услышал в спину:
— Подождите. Я сейчас.
Я стоял на холодном ветру у запертого подъезда. Рядом на скамеечке сидела одинокая старушка, которая перед этим ничего не смогла мне сказать о соседе по дому. Да и кто сейчас знает соседей? Порой люди с одного этажа незнакомы. Не говоря уже про знание: жив сосед или нет. Главное, чтоб телевизор был на месте. Это теперь главный друг и сосед. Эти размышления заполнили мое ожидание, и отвлекли от вертящихся вопросов о том кто выйдет и зачем.
Дверь с глухим металлическим скрежетом распахнулась, и вышла в запахнутом халате, тапочках и накинутой на плечи курточке женщина. Пожалуй, молодая.
Она протянула мне конверт и произнесла:
— Я так думаю, это вам. Там в Херсоне разберетесь, как распорядиться.
На конверте было написано: «Брату Вале». «Красивый почерк, у нас никто так красиво не писал» — промелькнула нелепая мысль.
— А вы кто? — поинтересовался я, принимая конверт. Мой взгляд был сконцентрирован только на конверте, и, задавая вопрос, я не смог оторвать  от него взгляд. Женщина была как бы за кадром.
— Да это не важно. А впрочем, я — дочь последней женщины вашего дяди. Она тоже умерла.
— Жаль. Как все печально… — произнес я и оторвал взор от конверта. В конце концов, невежливо говорить с человеком, не смотря ему в глаза.
Мы простояли некоторое время, рассматривая друг друга. В наших взглядах пролетело то, что невозможно передать словами. Глазами, без слов мы передали друг другу все пережитое до нашей встречи. Именно все, все, что и добавить больше нечего.
Она поежилась, переступила с ноги на ногу и сказала прощаясь:
— Я вас не приглашаю, простите. Мне на работу собираться и бежать. Вы меня чудом застали.
— Это точно — почти про себя протянул я и добавил, кивнув на конверт — Спасибо! Этого более чем достаточно. Прощайте.
И слегка взмахнув конвертом в руке в знак прощания, я повернулся уходить. Она одновременно со мной повернулась и юркнула в слегка приоткрывшуюся дверь. Странно. Мы даже не познакомились. А надо ли?
Не помню, как вернулся к машине. Пришел в себя уже сидя рядом с женой, которая с нескрываемым волнением, понимая, что я не зря ходил, коротко спросила:
— Ну как?
— Дядя Миша умер, — сказал я, постукивая конвертом по ногтю большого пальца. Механический стук не толстого, но плотного конверта, сопровождал мои размышления о его содержимом. Судя по плотности, в нем была открытка или фотография. Кроме того меня попутно терзала мысль о том, как сообщить такую новость отцу.
— Папе уже звонил? — спросила жена, как обычно прочитав мои мысли.
— Нет — коротко ответил я. И добавил, продолжая постукивать конвертом по пальцу — Надо подумать.
Домой доехали молча. Жена и родственники деликатно не нарушали мою задумчивую и печальную отстраненность. Разумеется, конверт надо передать отцу. Вопрос в другом: ознакомиться заранее с содержимым или нет?
Дома меня тоже оставили одного в комнате. Я сидел в кресле и, держа в руке конверт, поворачивая его из стороны в сторону, некоторое время еще размышлял, а потом решительно запустил в него руку. Он не был запечатан, и я расценил это как разрешение, намек дяди тому, кто его получит кроме брата, на то, что можно заглянуть внутрь. Да и подумал я в итоге, что все-таки лучше знать о содержимом, чтобы иметь возможность подготовить отца.
В конверте оказалось две фотографии. На одной был отец. Та самая, запечатлевшая молодого лейтенанта с лихо сдвинутой на затылок фуражкой в Германии. Я перевернул ее на оборотную сторону в надежде найти какую-то надпись. И не ошибся. Наискосок, (почему писали раньше именно наискосок?) папиным заковыристым почерком, фиолетовыми чернилами была оставлена надпись «Брату Мише на память из Германии. Валентин». И дата. Чуть ниже синим шариком, каллиграфическим почерком было написано «Прости и прощай. Брат Миша». Без даты. Я перечитал вторично и задумался о лаконичности и открывшемся внезапно двояком значении слова «Прощай». То ли призыв к милости, то ли в знак расставания.
На другом снимке был дядя Миша. Наверное, уже на исходе своего мореплавания. У леера стоит уже не молодой, умудренный опытом мужчина. В тельняшке и безрукавке. На голове что-то среднее между беретом и кипой, напоминающее тюбетейку. Взгляд прямо в объектив: спокойный, открытый, мудрый. Позади бескрайняя даль моря в барашках волн. Интернациональный характер головного убора я отметил мимоходом и повернул фотографию.
Там уже знакомым, красивым убористым почерком, скорее всего тем же синим шариком прямо, как в тетрадке, было написано:
«Брат! Ты советовал: не делай и не говори того, о чем впоследствии придется жалеть. Жалеть можно и о том чего, не сделал, не сказал. У нас второй случай. Я тебя прощаю, и ты меня прости, родной! Я люблю тебя! Наверное, мы с тобой уже не увидимся никогда. Живи свободно и счастливо! Прощай. Миша». И внизу сделанная, судя по всему позже, надпись: «Вот я плыл, плыл и приплыл. Не грусти, братишка!».
Сидя в некотором отстранении, я вдруг заметил, что у меня удивительно ровная спина. Потом поймал слезу и нелепую мысль, что моряки терпеть не могут слова «плыть», они по морям ходят. Прямо как Иисус. Смешная мысль, ничего не скажешь.
Придя в себя, я решил не откладывать звонок папе. Мне показалось важным сообщить ему как можно скорее о судьбе брата. В ответ на мое сообщение он лишь тихо, но твердо произнес:
— Так! Миша умер! 
И была в этом обреченность подведенной черты.
Все. Файл закрыт. Но что несет это файл, какой заряд, какую информацию? На мой взгляд, минорную. Один ушел непрощенный, второй остался не простивший. И тому, и другому этот груз не нужен. Не смог отец в себе преодолеть чего-то, чтобы простить легко. Прощение может быть только легким, как взмах руки. Взмахнул и отпустил. И не держишь в себе тяжесть обид и снимаешь груз с другого человека. И живут дальше оба легко, освобождено и свободно. Вот именно внутренняя несвобода и слабость не позволяют так поступить. И еще страх. Ох уж этот страх, который коварно и подло опутывает людей и не позволяет им быть самими собой и слышать свою душу. Да, не мне судить. Наоборот самому выводы делать.
После короткой паузы я сообщил:
— Па! Я к тебе заеду и завезу кое-что.
Я не мог доверить почте или кому-то еще миссию по доставке этих двух фото. Отец не уточнял, что и как. Только угукнул одобрительно в ответ. Он, может, и не до конца понял новость о том, что я приеду, обдумывая полученное известие.
По интернету нашел попутный транспорт и, созвонившись по телефону, согласовал ранний утренний выезд и условия. На следующий день я рванул в Херсон. Рванул громко сказано — расстояние чуть больше трехсот километров преодолели за семь часов. Из дороги запомнилась страшная тряска и вкусный кофе на какой-то невзрачной заправке. Все.
Отец ждал меня, прохаживаясь в волнении по комнате, постукивая палкой. Этот стук было слышно даже на лестничной клетке. «Хорошие соседи у него снизу» — подумалось, когда я звонил в дверь и стоял в ожидании, пока он отопрет.
Я его обнял, поцеловал и предупредил практически с порога, что очень ненадолго и мне необходимо практически сразу выезжать обратно. Он не расспрашивал о причине спешки. Его больше, разумеется, интересовали подробности о брате и то, ради чего я приехал.
— Как же ты узнал про Мишу?— спросил он.
Я коротко объяснил и протянул ему конверт.
Он принял его и не спеша достал из него фото. Первым он рассматривал снимок брата. Потом свой. Повернул, прочитал. Потом опять повернул и внимательно посмотрел на себя молодого, криво усмехнулся краешком рта.
— Вот эта твоя фотография стояла у него в серванте. На виду целыми днями, — сказал я.
Папа знакомым уже мне движением постукивал плотным, как картон, снимком по ногтю своего большого пальца и молчал. Я тоже. Потом он произнес:
— Это хорошо, что ты едешь. Мне надо побыть одному.
На следующий день сестра позвонила и сказала, что она с сыновьями повела папу по его настоятельной просьбе в церковь, которая была в двух кварталах от родительского дома. (Я не знаю, не припоминаю ни одного случая, чтоб он заходил в церковь.) Сказала, что подал записку за упокой на имя Михаила.