Дунька

1 Случай на пасеке


Лето было жарким и неторопливо, разморенно входило в ту звенящую солнечным сиянием июльскую пору, когда все пространство наполняется ярким светом и непрерывно скатывающимся с неба водопадом тепла, которое отражается от разогретой земли и растекается волнами марева повсюду, уходя за размытый колышущейся  волной горизонт.
Это была пора каникул и беззаботного времени, когда уроки и  контрольные растаяли, как мираж, забылись и казались нереально далекими. Дни были долгими и тянулись бесконечно, сливаясь в одно непрерывное блаженное состояние под названием летние каникулы.
Коля каждое лето приезжал на каникулы к дедушке и бабушке на юг Украины. Весь долгий, нудный, нескончаемый учебный год он ждал этого сладкого момента, когда сойдет на утренний перрон после долгожданного и радостного путешествия в поезде, вдохнет неповторимый степной воздух, который триумфально, пьяняще заглушит угольно-придорожную, вагонно-маслянистую смесь, ставшую привычной за время долгой поездки. С каждым вдохом этот запах становился все более отчетливым, заглушая и вытесняя запахи поезда и вокзала, все больше и больше принося ясность в пробуждающееся сознание. А потом, вдобавок к запаху степи, воздух плавно наполнялся запахом реки, и было удивительно ощущать этот неподражаемый букет ароматов на таком расстоянии.
Коля так долго мечтал об этой неповторимой смеси волшебных запахов, что при встрече с ними органы чувств обострились до почти первобытного состояния. Стоя в тамбуре перед самым выходом, он задержал дыхание в предвкушении и по ступеням спускался не дыша. Оказавшись на перроне, он освободил легкие долгим — почти до головокружения — выдохом. Пауза. Легкое покачивание после долгой поездки. И вот этот момент!
Нарочито медленно, с необычайным упоением Коля начал втягивать носом этот воздушный нектар, смакуя каждый его оттенок и полутон, целиком пропитываясь этой волшебной смесью и растворяясь в свежести степного утра.
Бодрящая прохлада и пьянящее благоухание были сказочными, обволакивающими, но по мере того, как поднималось солнце, они растворялись в лучистом сиянии неудержимо подступающего южного зноя.
Коля, стоя на перроне и прикрыв глаза в неописуемом блаженстве, пытался поймать каждое дуновение нежного, будто заботливо умывающего его лицо, ветра, в котором угадывались степной простор и близкая бескрайность моря. Он ощущал, что к этому простору, этой бескрайности вела широкая прямая дорога, простирающаяся вдаль прямо от его ног.
О, какой прекрасной, интересной, наполненной удивительными и захватывающими событиями виделась ему эта дорога жизни! А сейчас — сладостная пора летних каникул, которые Коля проводил большей частью на даче, расположенной на острове в дельте Днепра. Редкие дни посещения города были в основном связаны с пополнением продуктовых запасов и решением других хозяйственных дел. После этого они возвращались нагруженные в свой домик, который прятался в густой зелени на берегу реки. Дни были заняты всевозможными делами: принести воду, подвязать виноград, прополоть огород и множеством других поручений, которые дед называл трудотерапией.
Плавное течение знойных дней прерывал сон, когда наступала звездная ночь или в опаляющий полдень смаривала жара, и глаза закрывались сами собой. В это время надо было быстро найти прохладное, продуваемое ветерком местечко и предаться неге, растворяясь в запахах земли, цветов, трав и влаге реки, протекающей неподалеку. Этот волшебный и упоительный природный коктейль дурманил и расслаблял в живительном холодке, который особенно была приятен в тени старой вишни.
Изредка случались поездки на пасеку, когда дед брал мальчика с собой для разнообразия, совершенства трудового воспитания и смены обстановки. Ну, и для помощи, как с гордостью считал Коля.
Пасека была небольшой: не более 20 ульев. Дед вывозил ее с дачи в цветущую акациевую посадку, в поля подсолнуха или гречки для сбора меда. Это была сложная процедура с бережной погрузкой и транспортировкой, во время которых дед внимательно следил, чтобы не было сильных толчков или тряски. Коля всегда очень волновался на ухабах, когда прицеп со стоящими на нем ульями слегка подпрыгивал. Мальчик представлял, что в эти моменты происходит внутри: пчелы начинали гудеть и беспокоится, или — самое страшное — осыпались с рамок на самое дно.
Дед как-то сказал ему, что от такого пчелы могут погибнуть.  Коля не понимал причины гибели, но перед его глазами возникали беспомощно падающие, как пожухлые листья, пчелы — беззащитные и теряющие жизненные силы, словно воины, которых расстреляли на краю глубокого оврага. Причем пчелы были обязательно «наши», хорошие и добрые герои, а убивали их враги — фашисты, без сомнения. В эти моменты в душе Коли вскипал праведный гнев по отношению к шоферу, тайно находящемуся на стороне врага: он, как будто случайно, не замечал ухабов и ям, из-за которых и происходили эти подлые толчки. На водителя смотрели, как на предателя, и, не сговариваясь, они с дедом громко шикали.
Для перевозки обычно собиралась небольшая бригада родственников-мужчин: молча, но дружно и организованно они сначала погружали ульи на прицеп, а потом выгружали, расставляя  их под строгим контролем  деда. Через определенное время бригада собиралась снова для того чтобы качать мед и перевозить пасеку обратно на дачу или в другое место.
В июне того лета пчельник стоял в акациевой роще. Деревья уже отцвели, и дурманящий запах растворился в выжженной степи. И только слетающие с корявых, колючих, покрученных веток пожелтевшие лепестки напоминали о том, что совсем недавно деревья были покрыты белоснежной пеной буйного цвета, напоминая собой полосу морского прибоя, а воздух был наполнен невероятным ароматом и бесконечным жужжащим звукорядом снующих неустанно туда-сюда пчел. Воздух гудел с утра до вечера непрестанно.
Коля ложился иногда на землю и смотрел в небо, которое было полно встречными потоками неутомимых пчел. Они носились навстречу, как пули во время перестрелки, и каким-то невообразимым образом никогда не налетали друг на другуа. Мальчику же порой доводилось сталкиваться с ними: это происходило тем чаще, чем ближе он проходил мимо улья, выполняя поручения деда. Целеустремленно мчащаяся по своим делам пчела ударялась о тело Коли, с маху врезалась в него и ошарашено отлетала в сторону, зависая на одном месте, а после, придя в себя, продолжала полет.
В такие моменты пчелы казались тяжелыми и прохладными, что удивляло мальчика. Изумляло, что такое впечатление он получал за краткий миг соприкосновения при ударе. Иногда пчелы его жалили, но он не боялся и от боли не плакал — переносил ее, как настоящий мужчина, не допуская слез и не жалуясь, молча вытаскивая жало и даже сожалея о погибшей: ведь они умирали, оставляя свое ядовитое оружие в нем.
При переезде и во время выкачивания меда всегда возникала масса поручений, постоянно требовалась какая-то мелочь, которую надо было принести или унести. Коля исполнял просьбы быстро и с удовольствием, ощущая себя необходимым в общем деле дружного, взрослого, мужского коллектива. Он чувствовал себя большим и сильным, сопричастным важному, одним из бойцов этой сплоченной  команды.
Выкачивание происходило в большой солдатской палатке. Это была видавшая виды, выгоревшая почти до белого цвета и залатанная во многих местах юртообразная палатка, напоминающая шатер. К ней привыкли и люди, и насекомые. Да и она не сдавалась после многих лет службы и старалась надежно защищать не только от непогоды и палящего солнца, но и от назойливо стремящихся поникнут в нее пчел.
Внутри, посредине шатра на возвышении торжественно стояла медогонка: бочка, внутри которой были специальные пазы для установки сотовых рамок и привод к находящейся посередине емкости вертикальной оси. В пазы вставлялись сотовые рамки, после чего привод раскручивался, приводя ось в движение. Мед вылетал на стенки бочки и стекал на дно. Потом через кран в самом низу янтарную, тягучую, ароматную жидкость разливали по банкам.
Коле периодически доверяли крутить ручку медогонки, и это для него было высшим актом приобщения к взрослой деятельности. Он брался двумя руками за ручку и начинал раскручивать рамки, установленные внутри. Сдвинуть их с места было тяжело (силенок было еще маловато), и важно было сделать первые три-пять оборотов, сдвинув конструкцию с мертвой точки. А потом все быстрее, быстрее и радостнее медогонка начинала гудеть, жужжать, петь. Рамки начинали крутиться все стремительнее, сливаясь в одно общее кольцо, вертящееся внутри бочки. Также тяжело, как начать вращение, было трудно его плавно остановить. Именно эти старты и остановки отнимали у мальчика больше всего энергии. 
Он старался изо всех сил, а пот тек ручьями: палатка была полностью изолирована от внешнего мира, и свежий воздух мог поступать лишь через небольшие оконца, зашитые марлей, и подол входа, который распахивался на короткий промежуток времени при заносе и выносе рамок. Но порция воздуха была очень мала. Входить и выходить старались как можно быстрее, чтобы не дать прорваться внутрь озлобленным пчелам, которые норовили отомстить за добытый таким трудом мед.
В укрытии было парко, душно, и желто-зеленые его потолок и стены дышали жаром. Мальчик, как и остальные пасечники, периодически выходили на свежий воздух, который казался после палатки даже прохладным из-за ветра, обдувающего мокрую от пота одежду.
Пасеку охраняла маленькая собачонка по кличке Дунька – низкорослая пятнистая дворняга с длинным туловищем, посаженным на кривые ножки. Не иначе, в ее роду когда-то погуляла такса. Откуда она взялась, и кто ее привел, было не известно. Но она больше всего жалась к мужику из соседней деревни, который был то ли бригадиром, то ли сторожем. Она осталась на пасеке: видимо, было тут сытнее. Собачонка обладала визгливым лаем, которым разражалась всегда неожиданно и невпопад. Может, поэтому ей и дали такую кличку.
Неизвестно почему, она с самого начала невзлюбила Колю. Он ее не обижал, наоборот, пытался наладить с ней контакт и подбрасывал собачке кусочки хлеба или даже колбасы. Она брала. Уходила в кусты. Ела. Возвращалась. И все равно злобно и глухо, почти про себя, порыкивая, косилась в сторону мальчика. Возможно, она чувствовала его опасения и скрытый страх по отношению к ней, и это ее раззадоривало и дразнило. Несколько раз она молчаливо и подло пыталась ухватить его за край штанины, но он вовремя ее замечал, отмахивался или убегал.
Так продолжалось несколько дней. Но однажды вечером…
Работа уже закончилась, мед выкачали из последнего улья. Довольные выполненным трудом все с наслаждением поплескались в близлежащем ставке, смывая с себя грязь, пот и усталость. После этого, переодевшись в чистое, уселись на торжественный, прощальный ужин.
Коля тоже сидел за общим дощатым столом и ждал, когда разложат молодую душистую картошечку, густо посыпанную мелко нарезанным укропчиком и обильно сдобренную маслом. Из деревни привезли большую, пышную, пушистую, золотистую с коричневой корочкой хлебину. Каравай был высокий, округлый. Дед с восторгом смотрел на него и все никак не мог найти подходящий нож, чтобы разрезать и не раскрошить его. А вокруг стола — по всей посадке и в поле — растекались дурманящие ароматы хлебного духа и картошки, которые оттенялись ненавязчивыми, дразнящими нотками укропа и малосольных огурцов. Слюнки наворачивались во рту, и хотелось уже скорее вкусить всю эту простецкую, но невероятно аппетитную снедь. Но…
—  А ну-ка, Миколка! Сбегай, милок, мигом в палатку и принеси мне нож пасечника для распечатывания рамок, — обратился дед к внуку.
— Правильно, Трофимыч! — поддержали его мужики. Этим длинным, как сабля, ножом можно полностью нарезать весь хлеб и не покрошить. Тем более, нож у деда был острый, как бритва.
— Только смотри, не беги шибко, неси аккуратно, —  предупредил дед.
Мальчик побежал в палатку и после непродолжительных, лихорадочных из-за желания быстрее выполнить задание поисков, радостно схватил нож. В палатке, хотя уже наступал вечер и работа в ней закончилась пару часов назад, было все еще душно, и хотелось поскорее выйти из нее на свежий воздух.
Коля стремительно вышел наружу с крепко зажатым в руке ножом и решил, как и обещал, обратно не бежать, а идти спокойно, чтобы не запнуться и не погнуть нож или, тем более, на него не напороться. Он смотрел на солнце, заходящее за соседнюю акациевую посадку, выстроившуюся ровной шеренгой за ржаным полем, которое переливалось золотом в закатных лучах.
Мальчик любовался и радовался тихому вечеру, вслушивался в звуки комариного звона и отдаленное пение петухов в деревне, настырно пытавшихся перепеть лягушиный хор в ставке, в котором отражалось закатное небо, и от этого водная гладь казалась оранжевой. Спускался тихий благодатный вечер, который милостиво наступает после насыщенного трудового дня.
Коля радостно, с некоторой гордостью думал о том, что он, видимо, не подвел старших и был полезным в этой взрослой работе. Замечтавшись, он представил, что будет (когда вырастет) таким же сильным, смелым и веселым, как дядя Слава, и так же будет бороздить моря и океаны.
Оказавшись в приятных мечтах, он совсем забыл про Дуньку. Но она про него не забыла. Дождавшись своего часа, понимая, что это, скорее всего, ее последняя возможность, она пулей вылетела из засады в кустах и с визгом ликования вцепилась в штанину мальчика.
От неожиданности Колю мгновенно, как ледяной водой, окатила волна страха и, пуще собачонки за штанину, схватил за горло испуг. Он даже подпрыгнул, мгновенно покрываясь холодным мерзким потом. А внутри — где-то в районе солнечного сплетения — так же моментально застрял комок ледяного страха.
После оцепенения, которое продолжалось несколько секунд, несмотря на визг Дуньки и прикусывание штанины все ближе к ноге, он побежал к столу, за которым чинно собрались уже все мужчины.
—  Дунька, дуррра! Дунька, дуррра! — только и мог прокричать он.
В этом крике была и просьба о помощи, и жалоба на подлое нападение, и признание в своем страхе.
В ответ на его крик раздался дружный взрыв смеха. Он был очень громким, как раскат грома. Собачонка испугалась, отпустила штанину и пронырливо шмыгнула в ближайшие кусты. Мальчуган добежал до стола и с утвердительным стуком положил на его край нож.
—  Ну что ж ты такую маленькую шавку испугался? — спросил дед — Это ж Дунька! А ты?
В тон ему и остальные стали подтрунивать и подшучивать над мальчиком. Коля молчал, чувствуя подступившую к горлу горькой волной обиду, которая липкой паутиной обернула ледышку страха. Он развернулся и убежал в посадку, уже не думая о собаке. Его душили слезы.
Спрятавшись в канаве и уткнувшись лицом в разогретую за день землю, обильно покрытую выгоревшими от жары лепестками акации, мальчишка тихо рыдал. Он ощущал себя преданным, отвергнутым, осмеянным. Это были чувства человека, который еще минуту назад являлся важной, неотъемлемой частью команды и вмиг стал посмешищем для нее же, для своих. Спазм, сдавивший его горло, делал рыдания тихими, загоняя боль все глубже и глубже внутрь.
Он пролежал в спасительном укрытии канавки до темноты и не замечал ничего: ни ветер, приносящий вечернюю прохладу пруда, ни   запах ржаного поля вперемежку с терпким медовым духом. Он ощущал, что над ним разверзлась чернота без звезд и дуновений ветра, а внутри себя он ощущал ледышку страха и боль обиды. 
Вышел он только после настоятельных криков деда, который уезжал этим вечером в город: нужно было заказать грузовик для перевозки пасеки, а Колю он обещал взять с собой.
Мужчины их провожали, что-то говорили Коле, даже пытались  одобрительно похлопать по плечу. Но он никого не слышал и только резко дергал всем туловищем, уворачиваясь от хлопков. Он смотрел на них отчужденно, отстраненно, с затаенной обидой и даже —  немного — ненавистью, как на предателей. Но ничего не сказал.
Ехали молча. Дед сидел впереди, рядом с водителем, мальчик на заднем сиденье. Коля все время прокручивал в своей голове сцену с нападением Дуньки. Он придумывал все новые и новые варианты, как он мог бы с ней расправиться вплоть до применения острого, как бритва, и длинного, как сабля, дедовского ножа пчеловода. Но всё равно все эти победные картины перебивал его жалкий крик: «Дунька! Дуррра!».
Так они и ехали молча в сгустившейся темноте, погруженный каждый в свои думы. После этого случая Коля уже больше никогда не ездил с дедом выкачивать мед.

II Случай на косе

Прошло 50 лет. Мальчик стал взрослым, можно сказать, дедушкой и превратился из Коли в Николая Константиновича.
Наступил жаркий июль 20.. года. Все также привычно для этой поры палило солнце. После жаркого дня, ближе к вечеру Николай с друзьями поехали на косу на грязевые процедуры. Грязи были замечательные, лечебные и добывались много лет самодеятельными старателями в соленом озере, берега которого густо поросли камышами. Грязь продавалась всем желающим за символическую плату.
День был знойный, и людей на косе к вечеру почти не осталось. Друзья шли по узкой косе: справа — море, слева — соленое озеро с лечебной грязью, а под ногами — раскаленный за день черный вулканический песок. Он сверкал в лучах закатного солнца и обильно обдавал ступни накопленным за день теплом. Казалось, что от земли тепла идет больше, чем от небесного светила.
Ветер дул в лицо и наполнял легкие лечебной смесью из испарений морской воды, аромата цветов и трав. К этому пьянящему коктейлю примешивались нотки: остывающий песок, тина на озере, водоросли, выброшенные на берег моря. Хотелось наполнить легкие, всего себя до отказа, сохранив внутри эту волшебную смесь. Если и не навсегда, то хотя бы как можно дольше.
Николай и его спутники дышали полной грудью с тихой радостью. В голове всплывали строчки Высоцкого: «Я дышу, а значит…». И на фоне любимой мелодии крутилось-вертелось в каком-то потаенном уголке сознания что-то давно забытое, как старая любимая заезженная пластинка. И вызывало недоуменный вопрос.
Продавцы лечебной грязи (неуважительно называемой некоторыми отдыхающими «болотом») уже разошлись за неимением покупателей. Друзья немного огорчились, что намеченный план не осуществляется полностью, но все равно были рады оказаться здесь, в этом сохранившем первозданность месте. Они предвкушали предстоящую встречу с открытым, не загаженным еще толпами отдыхающих, живым морем.
Море было здесь совсем другим и сохранило свою природную свежесть, нетронутый простор и первозданную чистоту. Оно было таким, каким его создал Бог! Море в оковах пляжей, усеянных шезлонгами и зонтиками, таким быть не может — только вот здесь.
Николай вспомнил, что старатели лечебной грязи часто прячут в камышах нераспроданные остатки вместе с орудиями труда, и отправился на поиски, которые оказались частично успешными: орудия нашлись, а вот ведра для целительной грязи оказались пустыми. Выходя из камышей, он увидел неподалеку на берегу палатку и стоящие рядом с ней банки и ведра.
«Возможно, у этих запозднившихся отдыхающих осталось немного грязи и они ей смогут поделиться» — подумал Николай и пошел в сторону палатки. Он несколько раз прокричал по ходу приближения к ней: «Эй! Есть кто-нибудь?!». Но ответа не последовало, никто не вышел. И он подошел к ней почти вплотную.
И вдруг из камышей, окружавших палатку, на него пулей вылетела собака. После нескольких размашистых прыжков в его сторону она остервенело залаяла. Это был пес средних размеров, похожий на лайку, но не такой пушистый. «Нельзя убегать и поворачиваться к ней спиной» — молнией пронеслось в сознании. Мужчина машинально сжал кулаки, и, как оказалось, вовремя. Пес, разинув пасть и оскалив клыки, уже почти ухватил  его за ногу.
Николай чуть присел и нанес кулаком резкий удар прямо собаке в нос. Как это произошло, он и сам не понимал, но удар оказался сильным, и ошарашенный пес отлетел в сторону. В это время из палатки выползла растрепанная женщина, а за ней парень, и они строго стали призывать собаку к порядку.
Пес побрел к ним, но продолжал гавкать, правда, уже не рьяно, а так, для видимости. Николай стал отходить спокойно и чуть боком, сохраняя в поле видимости палатку и затихающую рядом с ней собаку.
Не спеша поднявшись на вершину косы, когда опасность миновала и можно было уже выдохнуть и расслабиться, он присел на теплый песок, и, глядя на золото заката, ощутил, как внутри растекаются тепло и радость.
Собака внизу совсем утихла. Сначала он подумал, что радуется тому, что его не укусили и он сумел защитить себя от неожиданного нападения. Но постепенно из глубины памяти всплыл такой же далекий, жаркий июньский вечер и маленькая собачонка.
— Как же долго эта Дунька сидела во мне, — подумал Николай, — Этот глупый страх и детская обида! Обида за насмешку и, как он тогда себе объяснил поведение взрослых, унижение и предательство.
Ведь с дедом они так и не сблизился после того случая. Да и с остальными мужиками из компании не растаял ледок в отношениях. Коля вырос, они все уже отошли в мир иной. А этот случай, оказывается, лежал тяжким грузом на его душе.
Он сидел и вспоминал тот далекий вечер и свое ощущение обманутого, испуганного, осмеянного мальчишки. Вспомнилось то ощущение ледяного страха, вставшего комом в горле. И то, как порой этот ком напоминал о себе в моменты экстремальные: дать кому-то отпор, постоять за себя, говорить прямо. Этот изощренный и так подло спрятавшийся страх сковывал, опутывал липкой паутиной и порождал сомнение, отбирая силы на преодоление. И Николай осознал привкус горькой обиды, которая убивает веру, радость, уважение и благодарность. Он оказался тогда слаб для преодоления и прощения…
Ах! Если бы удалось вернуться опять в те далекие годы. Он бы не молчал в машине или потом дома, а нашел в себе силы и мужество сказать деду прямо в лицо о своих чувствах и даже может быть признаться в обиде, переходящей в ненависть. А вместо этого он тогда напрасно и глупо мысленно прокручивал в сознании картины, как расправляется с этой Дунькой, как доказывает деду и всем мужикам свою отвагу или того хуже — мстит всем им за насмешки.
Сколько было тогда в его голове этих вздорных фантазий! Он жил в них и наслаждался своим воображаемым отмщением, выдуманным доказательством своей отваги.
А надо было взять и решиться проявить смелость, великодушие в этом, в реальном мире — переступить через мерзкий страх, обиду, гордыню и прямо поговорить, высказаться. Эх, вот если бы сейчас можно было так поступить…
Но деда нет, и он ушел, унося с собой, наверное, чувство вины и долга. Если так, то ему было тяжело. Ведь и он не нашел нужных слов, чтобы снова стать ближе внуку.
Страхи и обиды, поселившись в человеке, отравляют его хуже яда кобры и убивают отношения, наполняя их скрытым, горьким, едким зельем и холодом недоверия, воздвигая глыбы льда между людьми, через которые все слова и поступки преломляются и предстают в искаженном виде.
Сколько судеб искорежили страх и обида, закрывающие сердца людей друг от друга! Самых близких и родных людей делают чужими, и они перестают слышать друг друга. Но время безжалостно, и назад его не вернешь. Упущенная возможность тает в тумане сомнений и суеты, как берег надежды.
Николай не стал моряком. Хотя всегда любил море, и его к нему тянуло: он даже знал все паруса, мачты и снасти. Зачем – не ясно, но знал. Жизнь, как и солнце уже катилась к закату. Но сейчас он ощущал в себе радость освобождения и упоительную легкость. Сравнимую разве что с чувствами, когда крутишь ручку медогонки.
Дул легкий морской бриз. Он нес с собой свежесть. Николай даже представил, как до его щеки долетают брызги разбивающейся о борт волны. Этот ветер сушил скатившуюся слезу, и сдувал груз прошлого. Он ощутил, как лицо его растекается в счастливой улыбке.
Прищурившись на один глаз, глядя на тонущее в море солнце, он увидел перед собой дорогу. Вместе с опустившимся в воду светилом он отпустил свои страхи и обиды, попросил прощения у давно ушедших.