Андрей и Эри-3

                «КАРТИНА»

               
Эри присела, лишь мельком взглянув на холст, и почувствовала, как её охватывает необъяснимое волнение. Она ещё не осознавала, что происходит, но какая-то сила уже захватила её, полностью подчинив себе.

На первый взгляд, картина напоминала пейзаж: тяжёлые свинцовые тучи, подсвеченные снизу багряным закатом, уходили за горизонт, обозначенный яркой красной полосой, проходящей через весь холст слева направо. Эта лента заката была настолько яркой в сумрачном колорите картины, что в первые минуты резала глаза, превращая всё остальное в красно-коричневую массу, и разобрать сюжет было невозможно.

— Сейчас, я включу ещё одну лампу, — произнёс Арсеньев, нажимая на кнопку.

И вот теперь всё встало на свои места. С высоты холма перед нами раскрывалась безотрадная картина: это была иссушенная солнцем земля, местами потрескавшаяся, напоминающая пустыню Гоби. И оттуда, почти из-за самого горизонта, к нам тянулась вереница понурых людей. Да, это были люди, но многие из них были без лиц, а у некоторых были обозначены только намёки на части лиц, но всё равно в этих силуэтах угадывались фигуры людей. Они шли цепочкой: один за другим. У некоторых, но таких было мало, головы были повёрнуты в сторону, но и то казалось, что они боялись этого, зная, что в любой момент могут быть призваны к порядку. На первом плане можно было различать и лица: они были усталыми, изнеможёнными от долгого изнурительного пути и выражали обречённость и в то же время безразличие.

Здесь, на холме, разыгрывалась основная драма. Кто-то не хотел продолжать путь, осознав, что он ведёт в никуда, и решал вырваться из этой зловещей цепочки, но вязкие путы, напоминающие вытянутую жвачку, окутав всю фигуру, возвращали его на место. А идущие первыми безропотно поворачивали налево, и было видно, как они срывались с обрыва вниз, и липкая темнота поглощала их тела…

— Арсеньев, а ты гений! — воскликнула ошеломлённая Эри.

А он уже накрывал картину своей холстинкой — подальше от чужих глаз, и его подруга не была для него исключением. Творчество — это интимный процесс, куда нет входа никому, кроме творца, пока тот не поставит точку и не посчитает, что она закончена, только он вхож в эту святая святых. А почувствовать этот миг, когда с уверенностью можно сказать — всё, закончено, — это уже и есть высший пилотаж! Вот именно в этот момент можно отбрасывать кисть в сторону и полностью опустошённым валиться на диван и долго, без единого движения лежать там, глядя в одну точку. Андрей хорошо знал со студенческих лет — незаконченную вещь лучше не показывать. И этот закон он усвоил для себя на всю жизнь. Только закончив картину полностью, можно будет спокойно вздохнуть и перевести дух.

Эри это тоже хорошо знала и не протестовала никогда. Она не слыла жеманницей или кокеткой, чтобы театрально закатывать глаза кверху, при этом водить пальчиком, придавая себе вид знатока. Она хорошо понимала, что лучше не лезть в чужое пространство с дежурными комплиментами и необдуманными высказываниями. Сейчас в кого ни плюнь, у всех своё мнение — круто, клёво, отстой, а ещё хуже — как миленько. Она чётко знала, что арсеньевская картина относится к тому типу работ, о которых не говорят, слова в данном случае излишни. О таких картинах можно просто молчать, да и то в сторонке, опустив глаза в пол, и это многозначительное молчание скажет намного больше, чем всякие там мышиные восторги и восклицания вместе взятые.

Затем пили чай. Арсеньев смотрел на Лену и думал о том, как же хорошо ей пришлось это имя — «Эри», ставшее таким привычным и, главное, совершенно правильно рисующим её образ.

— Эри, не обижайся на меня. Я переполнен самых добрейших чувств к тебе. Ты для меня важнее, чем друг и единомышленник. Ты для меня больше чем женщина! Я даже не знаю кем ты являешься для меня, и я это чувствую…

Тут Андрей замолчал, вглядываясь в испуганное лицо девушки. Он не мог подобрать правильные слова. Они не должны были обидеть её, с одной стороны, и в то же время не открылись чисто в женском плане, с другой. Вот как объяснить необъяснимое? Те чувства, которые он испытывает к ней, не укладывались в обыденное понимание: «Ты мне — я тебе, пошли вместе?»

— Ты… ты моя муза! В самом высоком понимании этого слова… Ты мне просто… нужна. Мне без тебя трудно. Вполне достаточно того, чтобы ты приходила, была рядом, и этого вполне достаточно, чтобы я смог творить чудеса!

Он встал, подошёл к ней — обнял. Она трясущейся рукой поставила свою чашечку на стол, крепко обхватила его руками, прислонившись разгорячённой щекой к его груди. Взглядом преданной собаки посмотрела на него снизу вверх… В этом взгляде было всё, и он это хорошо понимал. Она была готова на всё ради него, не осознавая при этом главного — почему? Может, это и есть то, что многие продолжают обозначать таким уже примелькавшимся словом — любовь.

Всматриваясь в глаза девушки, Арсеньев понимал, почему они так притягивают к себе. В них была преданность, просто щенячья преданность, и, что самое важное, безропотность, чего так не хватает женщинам. Отчего они многое теряют, становясь «самостоятельными» и, что ещё хуже, уравнивают себя с мужчинами. Ведь именно это неравенство: прежде всего слабость и беззащитность женщины — было самым притягательным звеном двух таких разных, но неумолимо влекущихся друг к другу существ.

Но этого всплеска эмоций у Арсеньева хватало ненадолго. Он вдруг остывал, становился прохладным, уходя опять в свои мысли, которые постоянно посещали его, не давая спокойно воспринимать окружающий мир. Ну а как по-другому, если из головы не выходила картина, которая всё время жила в нём, волнуя его и предлагая всё новые и новые варианты её окончания.

К своим молодым годам он подошёл с богатым жизненным опытом, который позволил ему стать мудрым «старцем». В то время как его однокурсники по институту разбрелись по разным конторам, чтобы делать деньги, он оставил всё и приехал в это захолустье в поисках себя.

Это был побег от реальности, которая ему наскучила. За пару лет он успел вкусить её сполна, и она показалась ему бутафорным орехом, блестящим снаружи, но с гнильцой внутри.

Постоянная гонка за выставками, чтобы вступить в Союз художников, а затем участвовать в тех же самых выставках — всё это было не для него. Зачем? Чтобы несколько зевак за день пришли и сказали: «Ну да, конечно, это не Репин, но в то же время?» И всё… А потом лишь одинокие картины на стенах, ожидающие своих избранников.

На открытии одни и те же люди, одни и те же слова, поступки, телодвижения, улыбки, тосты… Ну а как без фуршета, на котором можно вдоволь напиться и открыто высказывать всем, что думаешь? А за спиной в это время слышать: «Этот неоперившийся юнец без крыльев, а уже летать хочет. Не рано ли? Может, щёлкнуть его по лбу немного, чтобы не высовывался? Обрати внимание: курица — курицей, а ястребом смотрит».

И потом выступления у микрофона. Похвала сверх меры одних и полное забвение тех, кто выбивается из основной линии, кто хочет идти своей дорогой и петь свою песню. Как Арсеньеву сосуществовать в такой атмосфере? Когда он с детства имеет свой особый характер: если все влево повернули, то он обязательно вправо пойдёт.

«Толпизм» всегда стоял ему поперёк горла. Состояние стада — не его стихия. Он всегда был одиночкой. Нравится это кому-то — нет, это его не волновало, а шишки на лбу не успевали заживать.

Арсеньев погасил свет. Луна тут же на полу отпечатала крынку с кистями и силуэт кота, смотрящего на звёзды. Комната погрузилась в голубой молочный сумрак.

— Как я любил в детстве в лунную ночь смотреть в небо! — сказал он. — Я ложился на пол в том месте, куда падал свет луны. Поворачивался к ней лицом и любовался этим сказочным диском, представляя себя там наверху, блуждающим по её поверхности. Конечно, я с самого детства был романтиком. Жил в придуманном для себя мире, где всё устроено по твоим фантазиям. Но прошло время, и чем дальше живёшь, тем больше перед тобой открываются реалии жизни, и они совершенно не совпадают с придуманным миром детства.

Через некоторое время Эри и Арсеньев были в постели, полностью умиротворённые и успокоенные. Кот примостился в ногах, постоянно о чём-то мурлыча, фыркая и переворачиваясь с боку на бок. Арсеньев лежал на спине, внимательно разглядывая потолок, где видел свою картину, которая постоянно двигалась, меняя колорит с багрово-коричневого на нежно-голубой, на такой, каким был сам потолок. И мир ему уже не казался в таком жутком свете, каким был представлен на картине. А может быть, и не всё так плохо, думалось ему.

Эри смотрела на Андрея и, чтобы опять не думать об одном и том же, запускала в сознание фразы, которым тут же находилась рифма, и они складывались в стихи.

«Снова мы в небе, теперь, - голубом,   
Небе признанья, любви и покоя.
Нам безразличны тайфуны и войны.
Всё безразлично – мы снова вдвоём.
Там, на Земле, в полутемной квартире,
Мирно спит кот между вазой и книгой.
Чайник пузатый устал на всех злиться.
Может нам взять и пожениться.
Давай, лучше завтра! Скорее наутро?!
Сейчас, будем спать! И это так - мудро!»

               
                Март 2021 г.*)