2. Открытие Песков или широка страна моя родная...

                (из цикла «Мы и 90-е»)

                Примечание.

     Жители Песков произносят название своего города с ударением на первом слоге. Традиция эта старинная и берет начало от яицких казаков той героической эпохи географических открытий и завоеваний, когда казаки являлись главной и единственной  силой царской экспансии на востоке. По высочайшему повелению лет триста тому назад они-то и заложили в далеком этом краю одноименную крепость.

                (отрывок из повести)

     Одним из примеров периферийного уголка, затерянного, как говорится, у черта на куличках, были Пески, пыльный, знойный и запущенный во всех отношениях городок, расположенный между предгорий российского Алтая и великой казахской пустыней Бетпак-дала, что в переводе на русский означает «Долина бедствий».

     С тех пор, как Советский Союз прекратил существование, об этом городишке как-то забыли. И в новом федеральном руководстве страны, и в Государственной Думе, с головой вовлеченной в политические междуусобицы, которые нередко заканчивались кулачными свалками, едва заслышав о городе с таким странным и чересчур уж простоватым названием, а особенно о его местоположении, одни торопливо отмахивались, считая его казахским, другие придерживались мнения, что он все же российский и затеивали споры с первыми, третьи уверяли, что Пески – вообще не город, а географический термин, и ничего кроме змей и тушканчиков там не водится. Четвертые предлагали снарядить научную экспедицию, и, если город все-таки существует и в нем кто-то живет, выяснить его государственную принадлежность.

     Между тем люди там жили. Но спроси у них об их государственной принадлежности, они бы только пожали плечами. Впрочем, такие вопросы всегда были прерогативой власти. А те, то есть органы власти, куда относились и партийный аппарат, и работники Горисполкома, и руководящие лица различных служб, тоже не менее горожан пребывали в растерянности, если не сказать, в шоке, совершенно не понимая, что происходит и куда подевались ЦК, Политбюро, и почему по радио и телевидению перестали исполнять гимн Советского Союза. Не получая сверху ни указаний, ни предписаний, ни поощрений в виде орденов и медалей, обычно выдававшихся ко всем без исключения государственным праздникам, они запирались на совещаниях и там, при закрытых дверях, только в недоумении разводили руками. Да и расположен был городок в масштабах огромного государства не очень удачно – и впрямь на краю земли. Порой его и на картах-то забывали обозначить.

     Нетрудно себе представить, как вытянулось бы лицо какого-нибудь ученого, которому поручено было бы возглавить ту самую экспедицию, когда он, увешанный рюкзаками и чемоданами, в панаме, с накомарником за плечом, окруженный членами своей группы, открыл бы географический атлас или на худой конец схему железнодорожных сообщений, но к удивлению своему так и не обнаружил бы на блистающих глянцем страничках среди неимоверного количества картографических условностей и обозначений вышеозначенного населенного пункта.

     Тем не менее, следуя экспрессом «Москва-Петропавловск-Камчатский», по прошествии нескольких суток, на перегоне между станциями "Баянаульская" и "Сухой лог", когда локомотив вашего экспресса, разражаясь бодренькими и не лишенными энтузиазма гудками, втянется в бесконечные, выжженные просторы Бетпак-далы, а за окнами под палящими небесами примется разворачиваться и разворачиваться унылая и однообразная панорама, состоящая сплошь из песчаных барханов, серой, потрескавшейся земли, перемежающейся с каменистыми образованиями, голою степью и редкими, отдельными посадками скрученного в узлы саксаула, где в часовом, а то и более интервале мелькнут и унесутся под рельсовый грохот неведомо, в какие дали то одинокая фигурка верблюда, горделиво закинувшего к небу свою косматую морду, то понурый чабан на коне над кучкой овец, то плоская и узенькая мазанка, открытая всем ветрам и подпертая корявою жердью, - жилище местного обывателя, то выскочивший, как будто из-под земли осел, оставивший жвачку и провожающий вас остолбенелым взглядом, бывает, и очутишься на узенькой площадке перед низким, серым и облупленным фасадом старинного станционного здания, вывеска на котором, помятая и похожая на ларечную, указывает, что перед вами «ст. Пе;ски». И первый, кого вы увидите, впрочем, как и повсюду на железных дорогах, будет залитый ярким, палящим солнцем маленький человечек в черной, как уголь, форме и с красным флажочком в руке, замерший на углу, ровно солдат в карауле. Прямо под вывеской – серебряная раковинка репродуктора, из которой с металлическим треском выкатывают громкие и совершенно невнятные объявления. По левую сторону от станции, чуть в глубине, бросая дырявую тень на угол ее крыши, за низеньким дувалом, местами развалившимся, возвышаются с десяток могучих вязов с редкими, жалкими и серыми от пыли листьями. Тем не менее  кучка этих деревьев производит впечатление некоего оазиса среди выжженной пустыни. По правую – водонапорная башня, сложенная из некогда красного, но теперь уже выцветшего и осыпающегося кирпича, и формой, и мощными пропорциями, напоминающая крепостную. Когда-то давно разъезжающие по железным дорогам закопченные, большие и пузатые паровозы, окутываясь клубами дыма и отчаянно вереща в свистки, подкатывали под такие вот башни и пополняли запасы воды. Но нынче это обветшалое сооружение не востребовано и, видимо, пусто. Пусто и прокалено, как и все вокруг, белым и неимоверно слепящим солнцем, как и площадка перрона, как и запущенные стены небольшого, квадратного, приземистого вокзала с мутными оконцами, как и кривые, необыкновенно широкие улочки в наносах песка, близлежащие к путям и заставленные убогими и неряшливо крытыми домишками, с которых начинается город. Может показаться, будто бы и сам город, ветхий, полуразрушенный, имеющий быть где-нибудь за вокзалом, тоже необитаем и пуст, а человечек, что замер на солнцепеке в железнодорожной форме и с красным флажочком в руке - единственный его житель, и давно уже спятил от невыносимого зноя и одиночества.

     Однако не успел поезд притормозить, как вы уже слышите голоса  - достаточно возбужденные, отрывистые, и пока непонятно, брань то или  перекличка на несколько повышенных тонах. А в следующую минуту в поле вашего зрения выплывают навесы, укрытые провисшим брезентом или блестящие жестью, какие бывают на стихийных рынках, народ, толпящийся вразброд у этих навесов, торговки, взволнованно поднимающие глаза на вагоны приближающегося экспресса. А так как вы истекаете потом с того самого часа, как поезд ваш перевалил Уральский хребет и углубился на юг, и не перестаете обмахиваться платочком и бесконечно хватаете ртом воздух, поражающий отсутствием кислорода, то вы начинаете чувствовать, как вас охватывает удивление, что люди здесь при такой-то страшной температуре почему-то не голы, как где-нибудь в Африке, не в легких набедренных повязках или хотя бы туниках, а облачены в обычные цивильные одежды, в платья, пиджаки, брюки, - правда, такого фасона и состояния, какие редко уже встретишь, к примеру, в Москве или Петербурге. А на некоторых женщинах еще и плюшевые камзолы, синие, зеленые, красные, отделанные своеобразным узором; на головах кимешеки – яйцевидные, вытянутые кверху тюрбаны, скрученные или пошитые из беленого полотна, характерные для казашек, особенно, старшего возраста. И вы понимаете, что это они и есть, казашки, мадонны степей, ибо видите их уже не впервой. В памяти вашей уже высвечивается, как будто из тьмы, примерно такое же непривычное для европейского глаза убранство, мерцающее под стеклами какой-нибудь музейной экспозиции, которую вам приходилось посетить какое-то время назад. А может, то были газетные фоторепортажи о жизни азиатской глубинки, - теперь уже и не вспомнить.
         
     А прилавки все ближе. И вот уже различимы каждая пуговица, каждый кармашек, на белых холщовых передниках, в которые затянуты животы торговок, их кожаные кошёлки на ремешках, их лица – древние и молодые, - тут вам и рыжая, голубоокая Европа, и скуластая Азия с рысьими продолговатыми глазами, мелькнет и что-нибудь сумрачно-горбоносое, кавказское. Их открытые по локоть руки, их лица, коричневые и поблескивающие, кажутся обожженными в печи и облитыми лазурью. И все они встревожены: стоянка поезда всего ничего –  пять минут.

     Торговки о чем-то спорят, кричат. Всполошенно вскидывают руки, как будто взывая в молитвах к Богу; на прилавках - батареи пластиковых бутылок, наполненных кумысом или шубатом, рядом возвышаются горки лоснящегося белесого курта, похожие на горки камней, ягоды шафранно-желтой джиды, упакованные в полиэтиленовые мешочки, темные, жирные колбасы из местной баранины или даже конины, крученные кольцами. На одном из прилавков красуется телевизор в обществе музыкального центра и парочки компьютеров, которые и в Москве-то пока редкость. Под одним из навесов можно увидеть и попа – дородного, с пышною бородою - за горками румяных и увесистых яблок – примечательная личность – поп за прилавком; пьяницу, обнявшего фонарный столб; милиционера с вызывающе-невозмутимым видом прогуливающегося по платформе; мальчишек, предлагающих замурованных в прозрачные, как будто стекло, шарики эпоксидной смолы скорпионов и каракуртов. Мальчишки эти очумело носятся по всей длине поезда, подпрыгивают к окнам, стучатся и шумно, весело, со сверкающими задорно глазами демонстрируют свой уникальный товар, который нигде больше не приобрести. И в какую-то минуту вас посещает поразительная мысль, что и здесь, в пустыне, в дыре, при эдакой-то жарище, возможна активная и полноценная жизнь.

     И как ни покажется вам продолжительной эта стоянка, эти считанные минуты непереносимого зноя и духоты, которые приходится терпеть, поезд все-таки трогается. Колыхнувшись в легком и неприметном поклоне, как бы на прощание, все, что вы видите, наконец-то, начинает свое медленное и плавное кружение: и черный человечек, и вокзальное здание, и перрон, и вся эта странная жизнь, кипящая где-то на задворках человеческой цивилизации. Всё, абсолютно всё, поначалу тихо, медленно, неслышно, а потом все более и более набирая ходу, спешит раскрутиться, расшуметься, загрохотать, покинуть поле вашего зрения. Покажутся и тут же исчезнут под гром колес пустые и чахлые огородики, редкие деревья, прилепившиеся к домам, какие-нибудь пожелтевшие ивовые заросли над высохшим болотцем в пятнах мазута, шлагбаум на пустынном перекрестке, окруженном песками, какие-нибудь выгоревшие кусты, бегущие по-над дорогой, черные или коричневые каменные  напластования, то громоздкие, пролетающие утесами, то низкие и всё удивительных форм, как будто и не камни, а доисторические ящеры, выползшие из сумрака Мезозоя на шум вашего поезда, - и вновь пески, и вновь пустыня, по которой несется, подпрыгивая и подлетая в воздух, чахлый, высохший куст перекати-поля, подгоняемый ветром, поднимаются барханы, мелькнут саксауловое деревце, какой-нибудь застывший в отдалении верблюд. Проносятся, разворачиваясь панорамой, все те же просторы, все то же небо, выцветшее и раскаленное - и ни конца им, ни краю: ни небу, ни жаркой и выжженной добела пустыне.

     Между тем поезд набирает скорость, вагон уже не болтает из стороны в сторону, как это было в начале. В приспущенное окошко, где-то под потолком, стремительно и безмолвно влетают ручейки теплого ветра, вьются над верхними полками, треплют уголки простыней, шелестят страничкой газеты, кем-то забытой, а чугунные колеса под вашим купе входят в мерный и определенный ритм: «Тук-тук, так-перетак… Тук-тук, так-перетак…»

     Вы облокотились на столик, который подплясывает под эту нудную и бесконечную мелодию дорог, взираете на однообразные пейзажи, скучные и убогие, несущиеся вихрем за окнами, и чувствуете, что вам уже жаль, что отказались от прелестного скорпиона, закатанного в смолу и будто нанизанного из янтарных, полированных бусинок различной ширины и длины, с широкой каменной грудкой, с огромными клешнями, как у краба и изогнувшего над собой страшный ядовитый двурогий хвост, не пожелали купить еще более кошмарного паука, угольно-черного, с оранжевыми пятнами на спине, присевшего между всеми своими восемью ножками и взирающего на вас через стеклянную призму своего плена грозными, буравящими глазками. Это самка каракурта. Знаменитая Черная вдова. Она раз в десять крупнее самца. Ее застывшее, как будто готовое к броску туловище, похоже на дутый кожаный шар. Наверняка прежде, чем оказаться в таком незавидном положении, успела перекусить своим маленьким избранником, осмелившемся лишить ее невинности.

     Некоторое время вы предаетесь грезам, как по приезде поместили бы их в сервант, за стекло, присоединив их к коллекции экзотических безделушек, собранных вами прежде в Египте, в Таиланде, еще где-нибудь, где вам удалось побывать. Обдумываете и другой вариант – паука подарили бы шефу, а скорпиона навернули бы на ручку коробки передач в вашем кроссовере, - такое вы тоже встречали у кого-то из ваших знакомых. Становится досадно, а где-то и совестно, что просидели в купе, как бирюк, не выбежали на платформу в своем залежалом и пузырящемся трико, как некоторые другие, не отряхнули жирок с обвисшего живота своего, не выпили шипучего и пенистого, как будто шампанское, кумыса, не пригубили шубата – они хоть и кислы, эти степные напитки, но, говорят, полезны; продаются они и в Москве, но там они неестественны, приготовлены из обычного молока. Не купили джиды, а ведь это тоже ягоды, как аравийские финики, дары пустынь. Хотя употреблять их почти невозможно: плоть их – сухой и скудно подсахаренный комочек ваты на длинной каменной косточке.
 
     А через сутки – Енисей, медленный, широкий, мрачные таежные чащи, чередующиеся с блеском неожиданных просек, дождь, сеющий в деревьев, а там и Ангара, пенистая, бурливая, внезапно и широко выбегающая из-за зеленых холмов, ГЭС, перегородившая реку чуть выше моста, по которому и простучит ваш поезд, и Великая китайская стена, - а она, как утверждают, видна даже из космоса, - в эти минуты покажется вам совершенно ничтожнейшим сооружением по сравнению с белой и величественной плотиной, в турбинные щели которой, как будто в прорехи какой-нибудь гребенки, которой женщины  закалывают волосы, с грохотом, заглушающим все вокруг, как будто с вершин Ниагарского водопада, низвергаются долгие, крутые и сверкающие потоки воды, поднимающие такую бурю, такие фонтаны брызг, такие лохматые и густые туманы, что те воспаряют тучами, и над ними, над тучами бледных, дрожащих и клубящихся испарений, переливается огромная радуга, раскинувшаяся на полнеба, да такая яркая, такая цветистая, что в красках ее теряется из виду и сама плотина. А снизу, с зеркала реки, где-то зеленой, а где-то и сумрачно-синей, в которой плывут и плывут, увлекаемые течением, и бездонное небо, и неприступные каменные берега, поросшие лесом, и крутые утесы, и над которой на страшной, головокружительной высоте проносится ваш экспресс, птицей одолевая ее богатырскую мощь и ширь, повеет уже не легоньким освежающим ветром, как это было накануне, когда поезд ваш выбрался, наконец, из зоны пустыни, а серьезным глубинным холодом. И в памяти вашей случайно или нет, но непременно поднимется что-нибудь о мамонтенке Мите, о котором вы читали в газетах, обнаруженном неподалеку от этих мест в вечной мерзлоте не то археологической экспедицией, не то геологами – этими неунывающими бродягами, окутанными ореолом романтики, неприлично заросшими, согнувшимися, как грузчики, под тяжестью своих неизменных рюкзаков и, конечно же, с гитарами на боку.

     А далее – тайга. Глухая, темная. И сутки, и вторые. И где-нибудь на полустанке, в лесу, среди замшелых уклонов и угадывающихся во мраке скал, где поезд ваш лязгнет и встанет в ожидании встречного, вы выйдете на перрон, или станете прохаживаться по мокрому щебню железнодорожной насыпи в свитере, в плаще, ежась от холода. «Вот она какая! Не очень-то и приветлива», - подумаете вы, поднимая воротник плаща. Вы несколько подавлены. В тайге вы еще не бывали. С любопытством и с некоторой настороженностью задираете вы голову. В отяжелевших от сырости ветках  гигантских лиственниц, кедров и еще каких-то неведомых огромных  деревьев, опутанных плющом, бродят свинцовые тучи. Косматые лапы елей таинственно выглядывают из сумрака. Налетели комары, злые, нетерпеливые. Вы бестолково отмахиваетесь, но сверху, с мглистых и спутавшихся одна с другою вершин, вдруг падает изморось и обдает вас облаком холодной водяной пыли. Вы вздрагиваете, голову - в плечи и скорее в вагон, и там, в купе, у отсыревшего окошка, кутаясь в одеяло, выданное проводницей, и, еще не совсем отдышавшись, вы неожиданно загрустите по яркой, знойной, ослепительной полоске неба, оставшейся гореть где-то далеко-далеко, над станцией Пески!



  ***