Священник из Вайлбю

Стин Стинсен Бликер

Священник из Вайлбю
(1829)

Историческая справка:
"Священник из Вайлбю" - новелла датского писателя-романтика С. С. Бликера (Steen Steensen Blicher, 1782-1848 гг.), основанная на реальных событиях, произошедших в городке Вайлбю (восточное побережье Ютландии) в 1625 году. Новелла считается первым в истории литературы детективным произведением. В 2006 году Министерство культуры Дании включило "Священника из Вайлбю" в "Датский культурный канон" - список из 108 произведений искусства, признанных важнейшими объектами датского культурного наследия.




Священник из Вайлбю

История одного преступления

(Дневник районного судьи Ирика Сёренсена, а также две заметки священника из Олсю).

А.
Дневник Ирика Сёренсена

#
Во имя Господа нашего Иисуса Христа! И вот я, недостойный, по милостивому решению Бога и назначению моего дорогого господина, произведён в должность районного старосты и судьи над этим народом. Да ниспошлёт мне великий всевышний Судья мудрость, справедливость и благословение, дабы я справился с такой ответственной должностью! «Суд каждого человека – от Господа» (Притч 29:26)[1].

#
Не хорошо человеку быть одному. И раз уж я теперь в состоянии прокормить жену, стоит мне, пожалуй, подыскать себе помощницу[2]. Все местные расхваливают дочку священника из Вайлбю. С тех пор как умерла её мать, она с большим умом и бережливостью управляет домом. И поелику в их семье детей только двое – она и её брат-студент, – то её ожидает хорошее наследство, когда старик покинет этот мир.

#
Сегодня здесь был Мортен Брус из Ингворструпа и хотел подарить мне толстого телёнка; но я припомнил слова Моисеевы: «Проклят, кто берёт подкуп»[3]. Это человек, весьма склонный к сутяжничеству, большой торгаш и большой хвастун; я не хочу иметь с ним никаких дел, кроме тех, к которым меня обязывает должность судьи.

#
Я посоветовался с Господом на небесах, а затем со своим собственным сердцем, и мне кажется очевидным, что девица Метте Квист – единственная, с кем бы я хотел жить и умереть. Однако я ещё присмотрюсь к ней некоторое время. Красота обманчива, всё прекрасное – суета. В остальном же, истинная правда, что никогда прежде мне не доводилось встречать женщину прекрасней её.

#
Весьма отвратителен мне этот Мортен Брус, сам не знаю, отчего; но когда его вижу, я будто вспоминаю какой-то дурной сон, но такой тёмный и неясный, что даже не могу сказать, в самом ли деле я видел его когда-то во сне. Может быть, это своего рода предчувствие. Он приходил сюда снова и предложил мне пару лошадей чалой масти – великолепных животных, и по дешёвке! Но это-то меня и насторожило: я знаю, что он отдал за них семьдесят талеров; и ровно за эту же сумму он хотел их мне уступить, тогда как их стоимость – сто талеров за пару, да и то для своих. Разве это не тоже своего рода взятка? Конечно, у него снова на уме судебный процесс. Не возьму я у него этих лошадей.

#
Сегодня я навещал священника из Вайлбю. Он, несомненно, богобоязненный и порядочный человек, но, к сожалению, властный и вспыльчивый и не терпит никаких возражений; и притом ещё и жадный до денег. К нему как раз пришёл один крестьянин и просил убавить свою десятину. Он, конечно, хитрил, ведь его налог не так уж велик; но господин Сёрен сделал ему такой выговор, после которого и собака не взяла бы у него куска хлеба; и чем больше он ругался, тем сильнее горячился. Да, Господи, у каждого человека свои недостатки! На самом же деле он не имел в виду ничего дурного, ибо сразу затем велел своей дочери дать этому человеку хлеба с маслом и стакан хорошего пива. До чего же учтива и прелестна эта девушка! Она поздоровалась со мной столь дружелюбно и благопристойно! Моё сердце так и зашлось, и я был не в силах сказать ей ни слова. Один мой работник служил у священника три года; нужно бы мне потихонечку выведать у него, какова она с людьми, да и что он вообще о ней знает. Слуги зачастую доставляют нам самые надёжные сведения.

#
Святые угодники! Работник Расмус говорит, что этот Мортен Брус не так давно сватался к дочке священника из Вайлбю, но получил отказ. Священник был не против, ведь Брус – богач, но его дочь решительно отказалась. Господин Сёрен сначала, должно быть, поговорил с ней строго, но потом, когда понял, насколько ей это претит, исполнил её волю. Не из высокомерия она это сделала, говорит Расмус, ведь скромность её столь же известна, сколь и доброта, и она охотно признаёт, что её собственный отец, как и Брус, крестьянского происхождения.

#
Теперь я знаю, какое намерение возлагалось на этих лошадей из Ингворструпа: они должны были сбить судью с праведного пути справедливости. Торфяник и пастбище Оле Андерсена – вот какой кусок пирога решил отхватить этот Брус. Но нет уж, мой дорогой Мортен! Ты не знаешь Ирика Сёренсена. «Не суди превратно тяжбы бедного твоего»[4].

#
Господин Сёрен из Вайлбю нанёс мне сегодня утром небольшой визит. Он взял себе нового кучера – Нильса Бруса, брата того самого помещика из Ингворструпа. По всей видимости, это ленивый, а сверх того дерзкий и нахальный работник. Священник хотел, чтоб его наказали и посадили в каталажку, да не хватает необходимых свидетелей. Я сказал, что ему либо придётся расстаться с этим работником, либо мучиться с ним до конца своих дней. Сперва он ответил мне резко, но когда услышал мои доводы, признал, что я прав и даже поблагодарил за хороший совет. Он человек вспыльчивый, но его можно убедить, если дать время подумать. Так что расстались мы добрыми друзьями. О девице Метте не было сказано ни слова.

#
Я провёл очень приятный день в Вайлбю, в гостях у священника. Когда я пришёл, господина Сёрена не было дома, но девица Метте приняла меня весьма радушно. Войдя в дом, я застал её за пряжей, и мне показалось, что лицо её покраснело. Немало времени прошло, прежде чем я нашёл, что сказать. В суде я никогда не теряюсь в словах; и когда у меня на допросе какой-нибудь плут, я не долго подыскиваю вопросы; но перед этим кротким и невинным созданием я стоял смущённый, словно куриный вор. В конце концов я решил заговорить с ней о процессе Оле Андерсена, о его торфянике и луге; но сам не знаю как, наш разговор перешёл от луга к цветам. И так, слово за слово, мы разговорились о розах, фиалках и маргаритках, и она повела меня в сад показать свой цветник. Там мы и просидели до тех пор, пока господин Сёрен не приехал домой; тогда она ушла на кухню и вернулась назад уже вместе с ужином. В тот момент, когда она входила в дверь, священник как раз говорил мне: «Вам бы тоже не мешало подумать о том, чтоб связать себя священными узами брака». (Мы с ним обсуждали ту великолепную свадьбу, что недавно сыграли в Хёгхольме.) И девица Метте снова покраснела, словно алая кровь. Её отец усмехнулся и сказал: «По тебе сразу видно, дочь моя, что ты стояла у печи».

Я принял во внимание это наставление доброго человека; не много времени пройдёт, прежде чем я, во имя Господа Бога, решусь посвататься, ведь я понял слова отца, как намёк на то, что он не против видеть меня своим зятем. А дочь – отчего это она так покраснела? Смею ли я принять и это за хороший знак?

#
Ну что же, торфяник и луг остались за бедняком; а богач, конечно же, очень на меня зол. Перед оглашением приговора, он бросал в сторону несчастного Оле Андерсена насмешливые взгляды. Заслышав слова: «Суд постановил», он оглянулся по сторонам с такой коварной усмешкой, будто ничуть не сомневается в своей победе. Безусловно, так оно и было, он сам дал это понять: «Как глупо, что этот нищий надеется у меня выиграть», говорил он. Тем не менее это случилось. Услышав приговор, он прищурил глаза и сжал губы, а лицо его стало белым как полотно. Но всё-таки, выходя из зала, он заставил себя сказать своему противнику: «Поздравляю с исходом дела, Оле Андерсен! Из-за твоей торфяной лужи я не обеднею. У ингворструпских волов, пожалуй уж, будет сено». Я слышал, как он визгливо кричал снаружи и, уносясь на лошади прочь, бил хлыстом так, что звук эхом отзывался в лесу. Тяжело быть судьёй. Всякий раз, как выносишь приговор, будь готов заполучить себе нового врага. Ах! Только бы совесть оставалась нашим другом! «Терпит печаль ради совести»[5].

#
Вчера был самый счастливый день в моей жизни; в Вайлбю в доме священника состоялся праздник по поводу моей помолвки. Мой будущий тесть произнёс речь на тему следующих слов: «Отдаю девочку мою на грудь твою»[6]. Он очень взволнованно говорил о том, что отдаёт мне своё самое дорогое на свете сокровище, и что я превыше всего должен быть добр к ней. (И я буду, воистину, да поможет мне Бог!) Я и не думал, что этот серьёзный, почти грубый человек на самом деле столь чувствителен: под конец даже слёзы выступили у него на глазах, а губы задрожали, будто бы он едва сдерживает рыдания. Моя невеста плакала как дитя, особенно когда он заговорил об её покойной матери. А когда он произнёс: «Отец и мать покинут тебя, но Господь останется с тобой», расплакался и я, вспомнив о своих дорогих родителях, которых Господь давным-давно уже забрал к себе в вечную обитель, однако же с тех пор милостиво заботился обо мне, бедном ребёнке.

В завершении помолвки я получил от своей дорогой невесты первый поцелуй. Да благословит Господь её душу! Она любит меня чрезвычайно.

Застолье прошло очень весело. Все гости – родственники покойной матери, а со стороны отца не было никого, ибо у него совсем немного родни, и живут они далеко, в Скагене. Не жалели ни вина ни еды, а после застолья ударились в пляс, и танцевали чуть ли не до утра. Также присутствовали священники из Люнбю, из Олсю и из Хюллестеда, и этот последний так переусердствовал, что его пришлось увести спать. Мой будущий тесть тоже выпил очень много, но по нему этого никогда не видно, ведь он крепкий как богатырь и может легко перепить всех местных священников. Я заметил, что он хотел иметь удовольствие поднапоить и меня, но я поостерёгся – помимо всего прочего, я совсем не люблю крепкого пьянства.

Свадьба наша через шесть недель. Да пошлёт мне Господь на это своё благословение!

#
Как жаль, что мой будущий тесть взял на работу этого Нильса Бруса. Он вздорный и упрямый нахал, вполне достойный своего брата. Надо бы расплатиться с ним, да отпустить на все четыре стороны! Уж лучше, чем марать руки о такого осла. Но, увы, нашла коса на камень: добрый священник такой вспыльчивый и стоит на своём. Он непременно хочет, чтобы Нильс дослужил свою службу до конца, хоть это и не сулит ничего, кроме ежедневных неприятностей. На днях священник дал ему пощёчину, и работник пригрозил, что отомстит; но всё это произошло с глазу на глаз. Я провёл с ним беседу, я и увещевал, и угрожал ему. Но он ничего мне не ответил – злой он человек. Моя невеста тоже умоляла отца расстаться с ним, но тот не хочет и слышать об этом. Даже не знаю, как пойдут дела, когда она переедет ко мне, ведь она уберегает старика от многих зол, ей всякий раз удаётся каким-то образом сгладить любую ситуацию. Она, безусловно, будет мне милой женой. «Виноградная лоза обовьётся вокруг моего дома»[7].

#
Во всяком худе не без добра: Нильс сам убежал своей дорогой. Мой дорогой тесть зол, как немец; а я тихо радуюсь про себя, что он таким образом избавился от этого ужасного человека. Конечно же, Брус при первой возможности захочет отомстить; но у нас в стране есть закон и право, и суд воздаст всем справедливость.

Священник отправил Нильса выкопать в саду яму. Выходит посмотреть, как он там работает, а тот спокойно стоит отдыхает, облокотившись на лопату, и щёлкает орешки, которые там же и собрал, не сделав при этом ровным счётом ничего. Священник его ругает, а тот в ответ лишь дерзит – он, мол, не нанимался к нему в садовники. Получив за эти слова по губам, он швырнул лопату и снова изрядно выругался. Старик вспыхнул, схватил лопату и несколько раз хорошенько его приложил. Не стоило ему этого делать; лопата ведь может быть опасным оружием, особенно в руках такого крепкого и разъярённого человека. Этот плут сначала бухнулся на землю, словно мёртвый, но когда священник испугался и бросился его поднимать, он сам вскочил, перепрыгнул через забор и убежал в лес. В таких словах мой будущий тесть сам рассказал мне эту неприятную историю.

Моя невеста очень неспокойна: она боится, что он отомстит тем или иным образом – нанесёт вред скотине или подожжёт двор. Ну, с Божьей помощью, всё образуется!

#
Всего три недели осталось до того дня, когда моя дорогая возлюбленная, став мне женой, войдёт в мой дом. Она уже побывала здесь и оглядела всё – и внутри, и снаружи. Она осталась довольна и похвалила нашу чистоту и порядок. Она сожалела лишь о том, что ей придётся оставить отца, которому, конечно, будет очень её не хватать. Но я постараюсь возместить ей эту утрату и отправлю ему взамен мою добрую тётю Гертруду. Она умелая хозяйка, и весьма бодра для своих лет.

Моя невеста – сущий ангел! Все говорят, что я стану счастливейшим из людей. Вся слава Господу нашему!

#
Странно, и куда этот парень запропастился? Может быть, он убежал за границу? В любом случае это неприятная история: среди народа ходят разные толки. Клевета, полагаю, и источник её в Ингворструпе. Между тем плохо, если она дошла и до моего тестя. И почему он только не последовал моему совету! Человеческая злость не исполняет того, что для Бога благо. Но я лишь мирской человек и не смею поучать слугу Слова Господнего, тем более что он гораздо старше меня. Будем надеяться, что эта болтовня утихнет сама собой. Завтра я еду в Вайлбю, и узнаю, слышал ли он что-нибудь из этих сплетен.

#
Новые браслеты, которые я заказал у ювелира, очень красивы и, без сомнения, порадуют мою возлюбленную Метте; только бы они ей подошли! Мерку ведь я снимал тайно и в спешке, да ещё и травинкой. Тётя же получит все почести за кровать. Бахрома особенно удачна.

#
Мой дорогой тесть очень удручён – никогда прежде я его таким не видел. Злые языки, к сожалению, донесли до него глупый слух, который сейчас в нашем краю у всех на устах. Брус заявил следующее: «Священник найдёт моего брата, пусть даже ему придётся выкопать его из-под земли». Возможно, он укрывается где-нибудь в Ингворструпе – но он пропал, и нет о нём с тех пор ни слуху ни духу. Моя бедная невеста чрезвычайно расстроена, её мучают предчувствия и страшные сны.

#
Господи, будь милостив ко всем нам! Я исполнен такого страха и огорчения, что едва в состоянии держать перо. Я уронил его, кажется, уже сотню раз. Моё сердце так взволновано, а мысли так спутаны, что я даже не знаю, с чего начать. Кажется, будто всё обрушилось в один миг, как удар грома. Я совсем не замечаю времени, вечер и утро – всё одно. Весь этот ужасный день пролетел как вспышка молнии, спалив до основания прекрасный дом моих желаний и надежд. Почтенный божий человек, отец моей невесты, схвачен и заключён под стражу! Как злодей и убийца! У меня ещё теплится надежда, что он окажется невиновным, но, к сожалению, это лишь соломинка для утопающего. На нём лежит тяжёлое обвинение, и именно мне – мне, несчастному – суждено быть его судьёй! А дочь, его дочь – моя возлюбленная невеста! Господь, спаситель мой, сжалься над нами! Я больше не в силах.

#
Вчера был этот несчастливый день. Примерно за полчаса до того, как встало солнце, ко мне заявился Мортен Брус и привёл с собой Йенса Ларсена – арендатора из Вайлбю, а также вдову пастуха и её дочь. Мортен Брус сказал, что он подозревает священника из Вайлбю в том, что тот убил его брата. Я ответил, что, конечно, уже слышал эту сплетню, но считаю её глупой и злобной выдумкой, ибо сам священник заверил меня, что его работник убежал. «Если так, – сказал он, – если бы он действительно хотел сбежать, он бы сперва непременно пришёл ко мне и сообщил об этом. А о том, что всё произошло совсем по-другому, могут свидетельствовать эти добрые люди; поэтому я прошу вас, по долгу вашей службы, выслушать их». «Задумайтесь! – сказал я. – Задумайтесь, мой дорогой Брус, а также и вы, добрые люди, прежде, чем обвинять честного и незапятнанного священника и духовника! Если вы не сможете ничего доказать (а я думаю, что так оно и будет), это вам дорого обойдётся». «Священник или не священник, – закричал Брус, – написано одно: не убивай[8]! А ещё написано: начальник не напрасно носит меч[9]. У нас в стране есть суд и закон, и убийца не может избежать наказания, пусть даже его тесть – сам губернатор». Я сделал вид, что не заметил этого намёка, и сказал: «Ну что ж, будь по-вашему! Итак, Кирстен Мадсдаттер, что вы знаете об этом деле, почему Мортен Брус обвиняет вашего священника? Говорите чистую правду, так, будто вы отвечаете перед всевышним судьёй, и то, что позже вы сможете подтвердить под присягой!» И она дала следующее показание: в тот день, когда, как было сказано, Нильс Брус убежал, они с дочерью Эльзой немного после полудня шли мимо сада священника. Дойдя примерно до середины каменной ограды, окружающей сад с восточной стороны, они услышали, как кто-то зовёт Эльзу. Это был Нильс Брус; немного отогнув ветки, он стоял в кустах орешника, служивших живой изгородью. Он предложил Эльзе орехов, она взяла горсть и спросила, что он там делает. Он отвечал, что священник велел ему выкопать яму, но ему совсем неохота этим заниматься, и он предпочитает собирать орехи. В этот момент они услышали, как открылась дверь дома, и Нильс сказал: «Берегись! Сейчас нам начнут читать проповедь!» И сразу за этим они услышали – видеть, они ничего не видели, потому что ограда была слишком высокой, а кусты слишком густыми – как священник и Нильс ругаются, причём ни тот ни другой не остаётся в долгу. В конце концов священник закричал: «Я убью тебя, собака, ты будешь дохлым валяться у моих ног!», после чего что-то шлёпнуло два или три раза, будто кому-то дали пощёчину, и Нильс обозвал священника кровопийцей и негодяем. Тот ничего не ответил, они услышали только два глухих удара, и лезвие лопаты дважды взвилось над изгородью; но того, кто размахивал лопатой, они из-за ограды не разглядели. После этого в саду всё стихло, а они (вдова пастуха и её дочь), испугавшись, поспешили в поле за своим стадом. Такое же точно показание дала и дочь. Я спросил: может быть, они видели, как Нильс Брус выбежал из сада? Обе ответили: нет, хоть и много раз оглядывались назад.

Всё это полностью соответствовало тому, что рассказал мне священник; а то, что они не видели, как работник выбегал из сада, было вполне понятно, ведь он, по словам священника, убежал в лес, расположенный с южной стороны сада.

Я заявил Мотрену Брусу, что данные сведения не подтверждают обвинения в убийстве. Священник по собственной воле рассказал мне всё то же, что сейчас поведали эти женщины. На это он злобно улыбнулся и лишь попросил меня допросить третьего свидетеля, что я и сделал. Йенс Ларсен рассказал, что как-то раз поздно вечером (на сколько он помнил, это было не в тот день, когда Нильс Брус сбежал, а на следующий) он возвращался домой из Тольструпа, и шёл, как обычно, по тропинке, расположенной с востока от сада священника. Вдруг он услышал за оградой звук, будто кто-то копает. В первый момент он немного испугался, но поскольку ярко светила луна, то он решился взглянуть, кто это работает в саду в такое время. Он снял свои деревянные башмаки, влез на ограду, раздвинул немного ветви живой изгороди и увидел, как священник в своём повседневном халате и белом хлопковом ночном колпаке приглаживает лопатой землю. Больше он ничего не увидел, ибо в этот момент священник внезапно обернулся, будто что-то почувствовал, и свидетель, испугавшись, поскорее сполз вниз и быстро убежал домой.

Весьма удивившись тому, что священник так поздно работал в саду, я всё же не нашёл это обстоятельство достаточным, чтобы возбудить подозрение в убийстве; объявив об этом истцу, я вынес серьёзное предупреждение: не только взять назад своё обвинение, но и публично объявить безосновательными распространившиеся слухи, а также отказаться от своего участия в них. На это он ответил: «Только после того, как увижу, что священник закопал у себя в саду». «После этого, – отвечал я, – боюсь, будет слишком поздно. Вы затеяли опасную игру, и на кону ваша собственная честь и благополучие». «Это мой долг перед братом, – ответил он, – и надеюсь, что наше законное начальство не откажет мне в помощи и в содействии правосудия». Такому требованию я был вынужден повиноваться.

Мы с истцом и свидетелями отправились в Вайлбю. На душе у меня было очень тяжело – и даже не от страха, что мы действительно найдём в саду беглеца, а от того, что придётся расстроить и испугать священника и мою невесту. По дороге я думал лишь о том, как бы дать клеветнику почувствовать всю строгость закона. Ах! Милостивое небо! Мне предстояло страшное открытие!

Сперва я хотел отвести священника в сторону и подготовить его, дать ему время, чтобы собраться с духом и стать господином над собственным разумом; но Мортен Брус меня опередил; когда я въезжал во двор, он промчался мимо меня на коне, подлетел прямо к двери, и, как только священник открыл её, закричал: «Люди говорят, что вы убили и закопали в саду моего брата. Я приехал сюда с районным судьёй, чтобы найти его!» От этих слов священник пришёл в такое удивление, что не мог вымолвить ни слова; тогда я выпрыгнул из коляски и сказал: «Вы только что услышали прямое обвинение; я по долгу своей службы вынужден выполнить требование этого человека; но и ваша собственная честь требует того же – чтобы истина открылась, и люди перестали злословить». «Тяжело, – произнёс он наконец, – что человек моего положения вынужден опровергать такое жестокое обвинение. Ну пойдёмте же! Мой сад и весь дом открыт для вас». Мы прошли через дом и оказались в саду. Здесь нас встретила моя невеста, завидев Бруса, она испугалась. Я поспешно шепнул ей: «Будьте спокойны, любовь моя, идите в дом и ничего не бойтесь! Ваш враг спешит навстречу собственной гибели!»

Мортен Брус направился в восточную часть сада к терновой изгороди; мы все последовали за ним, в том числе слуги священника, которым он сам приказал взять лопаты и вилы. Какое-то время истец стоял, оглядываясь по сторонам. Когда мы подошли ближе, он указал нам место и сказал: «Вот здесь, по всей видимости, недавно копали. Здесь мы и должны искать». «Приступайте!» – крикнул священник сердито. Слуги принялись за работу, но Брусу показалось, что они копают слишком медленно, он вырвал лопату у одного из них и стал копать с остервенением сам. Когда яма достигла глубины в две лопаты, земля стала такой твёрдой, что всем стало ясно – к ней никто не притрагивался, возможно, уже много лет. Все, кроме Бруса, обрадовались, а священник больше всех; он уже стал торжествовать над своим обвинителем и сказал ему, усмехаясь: «Ну что, клеветник, нашёл что-нибудь?» Тот ничего не ответил, но подумав мгновение, крикнул: «Йенс Ларсен! Где вы видели, как священник копал?» До этого момента, Йенс Ларсен стоял, сложив руки, и смотрел, как другие работают. От этих слов Бруса он словно очнулся, посмотрел по сторонам и указал в угол сада в трёх-четырёх саженях от того места, где мы стояли. «Кажется, там», сказал он. «Что ты такое говоришь, Йенс? – закричал священник сердито. – Когда это я там копал?» Не обращая на него внимания, Мортен Брус позвал слуг к указанному месту. Там валялось несколько вялых капустных кочерыжек, ветки и какая-то трава; Брус откинул всё это в сторону и работа снова началась.

Я стоял спокойный и довольный и говорил со священником об этом деле и о том, к какому наказанию истец приговорил самого себя, как вдруг один из рабочих воскликнул: «Господи Иисусе!» Мы посмотрели вниз – из земли торчала тулья шляпы. «Здесь мы точно его найдём! – завопил Брус. – Это шляпа Нильса! Я узнаю её!»

У меня в жилах будто застыла кровь, все мои надежды в одну секунду обрушились на землю. «Копайте! Копайте!» – страшно кричал жаждущий кровной мести, сам напрягая все свои силы. Я посмотрел на священника: он был бледен как покойник, а его широко раскрытые глаза неотрывно глядели на то ужасающее место. И снова крик – рука, будто протягивается из земли ко всем нам. «Видите! – кричал Брус. – Он тянется ко мне. Подожди, брат Нильс! Я отомщу за тебя!» Вскоре всё тело было выкопано – без сомнения, это был пропавший. Лицо его едва можно было узнать, поскольку оно уже подверглось разложению, а кроме того носовая кость была разбита и сплющена; зато одежду, вплоть до сорочки с вышитым именем, сразу узнали все его сослуживцы; и даже свинцовую серёжку в левом ухе они признали за ту, что Нильс носил не снимая уже несколько лет.

«Ну, священник! – крикнул Мортен Брус. – Пойди, возложи руку на покойника, если осмелишься!» «Господь всемогущий! – вздохнул священник, поднимая взор к небу. – Ты свидетель тому, что я невиновен. Я ударил его, признаю, но после этого он поднялся и убежал прочь. Я ударил его, и теперь горько раскаиваюсь в этом. Но кто закопал его, знает только Всевышний». «Йенс Ларсен тоже это знает, – крикнул Брус, – и может быть, найдутся ещё свидетели. Господин судья! Вам стоит допросить также слуг. Но прежде, я надеюсь, вы возьмёте под стражу этого волка в овечьей шкуре».

Ах, милостивый Бог! Не смел я более сомневаться; всё было слишком очевидно; но я чуть было не провалился сквозь землю от страха и отвращения. Я как раз хотел сказать священнику, чтобы он готовился отправиться в тюрьму, как он сам заговорил со мной – он был бледен и дрожал как осиновый лист. «Видимость против меня, – сказал он, – ибо всё это происки дьявола и его бесов. Но есть и Тот, кто раскроет однажды мою невиновность. Пойдёмте, судья! В цепях и оковах буду я ждать, что Он уготовил мне, бедному грешнику. Утешьте мою дочь, и не забывайте о том, что она ваша невеста!» Едва произнёс он эти слова, как позади нас кто-то вскрикнул и упал без чувств – это была моя возлюбленная; она лежала на земле без сознания. О Господи, если б мы только оба могли упасть так и никогда не пробуждаться боле! Я поднял её, мне казалось, что она мертва; но отец выхватил её из моих рук и понёс в дом, а меня в тот же миг снова подозвали к убитому, чтобы осмотреть рану на его голове. Рана была не очень глубокой, однако череп проломлен, и очевидно, лопатой, или другим подобным тупым предметом.

Мы все пошли в дом. Моя возлюбленная уже пришла в себя. Она бросилась мне на шею и принялась умолять меня ради Господа Бога и всего святого, что есть на свете, спасти её отца от такой страшной беды; а затем, стала просить, во имя нашей любви, позволить ей идти вместе с отцом в тюрьму, и я ей разрешил. Я сам сопроводил их в Гренно, и один лишь Бог знает, как мне это было тяжело. Никто из нас не произнёс ни слова во всё время этого печального путешествия. C тяжёлым сердцем простился я с ними.

Труп положили в гроб, который у Йенса Ларсена был приготовлен для себя; и завтра его со всеми почестями похоронят на Вайлбюском кладбище.

И завтра же состоится первое слушание свидетелей в суде. Боже, дай сил мне, жалкому человеку!

#
Господи, вот бы мне никогда не занимать этой печальной должности, к которой я, глупец, стремился с таким усердием! Какое же это тяжкое занятие, быть судьёй – если б я только мог поменяться местами с кем-нибудь из заседателей! Когда этот слуга божественного слова предстал передо мной, закованный по рукам и ногам, я подумал о Господе нашем, когда тот стоял перед судом Пилата. И перед моим мысленным взором живо предстала моя возлюбленная – Господи помилуй, она лежит сейчас больная в Гренно, – и шепнула мне: «Не делай ничего Праведнику Тому!»[10] Даст Бог, он в самом деле невиновен! Но я не вижу пока ни малейшей надежды. Три первых свидетеля, с поднятой рукой, подтвердили свои показания на допросе – слово в слово, ничего не отняв и ничего не прибавив. Но кроме них выступили и три новых свидетеля – два батрака и служанка, работавшие у священника. Первые два в момент убийства сидели в комнате для прислуги и, поскольку окно было раскрыто, отчётливо слышали, как священник и убитый неистово ругались, и как первый сказал – ровно то же, что слышали вдова пастуха и её дочь – «Я убью тебя, собака, ты будешь дохлым валяться у моих ног!» Они уже и прежде два раза слыхали, как священник угрожал Нильсу Брусу. Также они засвидетельствовали, что священник, разозлившись, не гнушается ударить тем, что попадётся под руку; например, как-то раз он ударил своего предыдущего работника кувалдой. Служанка же рассказала следующее: в ту ночь, когда Йенс Ларсен видел священника в саду, она лежала в своей кровати и не могла заснуть; вдруг она услыхала, как скрипнула задняя дверь; она поднялась, выглянула на улицу и увидала, как священник в халате и ночном колпаке идёт в сад. Что он там делал, она не видела, но примерно через час она снова услышала скрип двери.

Выслушав свидетелей, я cпросил несчастного, признаётся ли он в этих действиях, а если нет, то что он может сказать в свою защиту. И он, молитвенно сложив руки, произнёс: «Да поможет мне Бог и его священное слово! Я буду говорить правду. Я не знаю более ничего, сверх того, в чём уже прежде признался. Я ударил покойного лопатой, но после этого он поднялся и убежал из сада. Что же с ним случилось потом, и как получилось, что он оказался закопан в моём саду – этого я не знаю. А то, что Йенс Ларсен и эта девушка видели меня ночью в саду – это они либо врут, либо же дьявол ослепил их взор. Нет никого на земле, кто бы защитил меня, несчастного человека, это я вижу ясно. И если Отец наш небесный останется нем, я склонюсь перед его неисповедимой волей». И тяжело вздохнув, он поник головой и опустил руки.

Многие из присутствующих не могли сдержать слёз. Кто-то стал бормотать, что священник, вполне возможно, невиновен; но это, конечно, только под влиянием душевного волнения и жалости. Сердце тоже говорило мне, что нужно его оправдать; но не дoлжно чувству господствовать над разумом судьи; ни жалость, ни ненависть, ни благосклонность, ни злоба не должны весить ни грамма на весах правосудия. Повинуясь своим убеждениям, я не могу заключить иначе, чем так: обвиняемый убил Нильса Бруса; однако вряд ли он сделал это умышленно; я хорошо знаю, что в приступе гнева он часто грозился: «я припомню вам это однажды, когда вы меньше всего будете ожидать»; но я не знаю ни одного случая, когда бы он исполнил свою угрозу. Разумеется, каждый человек стремится спасти свою жизнь и защитить свою честь, насколько это возможно, поэтому он и отрицает всё что есть мочи.

Мортен Брус – вот уж суровый человек – и прежде злой, а теперь ещё злее из-за убийства брата, начал говорить о тех орудиях, которые могут заставить закоренелого грешника сознаться. Но Господь не позволит мне применить пытки к такому человеку! Да и что они есть иное, чем испытание физической и духовной силы? Тот, кто сможет выдержать пытку, и тот, кого она сломит – оба могут солгать. Вынужденное признание не может считаться достоверной истиной. Нет, этому не бывать, пока я занимаю место судьи и исполняю эти горькие обязанности.

Ах! Моя добрая кроткая возлюбленная! В этом мире она навсегда потеряна для меня; а ведь я любил её всем сердцем!

#
Мне пришлось выдержать тяжёлое испытание. Я сидел и думал об этом жутком деле, в котором вынужден быть судьёй, и тут распахнулась дверь и в комнату вбежала дочка священника – осмелюсь ли я теперь назвать невестой ту, кто вряд ли когда-нибудь станет моей женой? – она, простоволосая, бросилась мне в ноги и обхватила руками мои колени. Я поднял её и мы оба долго плакали, будучи не в силах говорить. Я первым сумел совладать со своим горем и сказал: «Знаю, чего вы хотите, любовь моя. Я должен освободить вашего отца? Да поможет нам, несчастным, Господь, не могу я этого сделать! Скажите, моё милое дитя, верите ли вы сами, что ваш отец невиновен?» Она положила руку себе на грудь. «Я не знаю, – произнесла она и снова залилась слезами, – только вряд ли это он закопал Нильса в саду. Вполне возможно, работник умер в лесу от тех ударов, что нанёс ему лопатой отец. Да поможет нам Бог!» «Мой дорогой друг, – сказал я, – но ведь Йенс Ларсен и служанка видели его той ночью в саду». Она медленно покачала головой и ответила: «Лукавый, должно быть, ослепил их взор». «Да не допустит Господь, – сказал я, – чтоб дьявол имел такую власть над христианским людом!» Она заплакала снова. «Скажите мне честно, – начала она через некоторое время, – скажите мне чистую правду, мой суженый. Если Господь не пошлёт иного объяснения этому делу, какой приговор вы вынесете?» Она тревожно смотрела на меня, её губы дрожали. «Если бы я не знал, – отвечал я, – что любой другой на моём месте будет куда более жестоким судьёй, я бы с радостью уступил своё кресло и сложил с себя свои обязанности. Но я не смею скрывать, раз уж вы спрашиваете; самый мягкий приговор, который Бог и король предписывают нам – это жизнь за жизнь». Услышав это, она упала на колени, но тут же снова поднялась, отступила от меня назад на несколько шагов и закричала будто в исступлении: «Значит, вы хотите погубить моего отца? Вы хотите погубить свою невесту? Видите это?» Она подошла снова ближе и подняла руку с кольцом к моим глазам. «Видите это кольцо? Что сказал мой несчастный отец, когда вы надели его мне на палец? "Отдаю девочку мою на грудь твою!" А вы, вы пронзили мою грудь!» Ах, Боже мой, каждое её слово пронзало мою! «Милейшее дитя! – вздохнул я. – Не говорите так! Вы терзаете моё сердце раскалёнными клещами! Чего вы хотите? Чтоб я оправдал того, кого приговорил закон божий и человеческий?» Она молчала, подняв взор к небесам. «Я сделаю одно, – продолжал я, – и если это неправое дело, да не сочтёт Господь его мне за грех. Послушай же, дорогое дитя. Если дело дойдёт до конца, то его дни сочтены. Я не вижу иного спасения, кроме побега. Если вы найдёте способ его устроить, то я закрою на это глаза и ничего никому не скажу. Смотрите! Сразу, как только вашего отца арестовали, я написал вашему брату в Копенгаген, и мы можем ожидать его со дня на день. Поговорите с ним и подумайте, как бы вам подружиться с тюремщиком. Если денег у вас недостаточно, мои средства в полном вашем распоряжении». Как только я это сказал, всё лицо её залилось румянцем от радости; она бросилась мне на шею и воскликнула: «Да вознаградит вас Бог за этот совет! Вот приедет брат, и мы решим, что делать. Только куда же нам бежать? – продолжала она, отпустив меня. – Если мы найдём пристанище в другой стране, я больше никогда не увижу вас». Она сказала это так жалобно, что моё сердце было готово разорваться. «Мой дражайший друг! – воскликнул я. – Я найду вас, как бы далеко вы ни уехали. И если нам не хватит средств к существованию, эти мои руки станут трудиться за всех нас. В юности я научился работать топором и рубанком». Она снова стала весела и поцеловала меня бесчисленное количество раз. Мы от всего сердца помолились Господу о том, чтобы наш замысел удался, и она ушла от меня, полная решимости и надежды.

Я и сам стал надеяться на лучшее. Но как только она ушла, тысячи сомнений снова охватили мой разум, и все трудности, которые только что казались преодолимыми, выросли теперь передо мной словно высочайшие горы, которые моя слабая рука никогда не сможет подвинуть. Нет! В кромешной тьме этого бедствия дорогу видит лишь Тот один, для кого тёмная ночь светла как день.

#
Снова два новых свидетеля! Вряд ли они сулят нам что-то хорошее – мне не понравилось выражение лица Бруса, когда он о них объявил. У него сердце как кремень, и полно яда и желчи. Завтра они дают показания в суде; я чувствую себя так, словно они будут свидетельствовать против меня. Боже, дай мне сил!

#
Всё позади. Он признался.

На заседание суда привели заключённого услышать показания новых свидетелей. И они рассказали следующее: той злополучной ночью, которая уже так часто упоминалась в нашем суде, они шли дорогой, пролегающей между лесом и садом священника; вдруг из леса вышел человек с мешком за спиной и направился в сторону сада; на какое-то время они поравнялись, и хоть лицо его, скрытое мешком, они не разглядели, зато луна ярко освещала его длинное зелёное платье (то есть тот самый зелёный халат) и белый ночной колпак; вскоре человек скрылся за оградой сада. Не успел первый свидетель закончить свои показания, как священник смертельно побледнел и вымолвил слабым голосом: «Мне плохо». Ему принесли стул. А Брус сказал, обращаясь к окружающим: «Новые показания помогли священнику кое-что вспомнить». Тот не слыхал этих слов, но кивнул мне и сказал: «Пусть меня отвезут обратно в тюрьму! Там я хочу поговорить с вами». И мы исполнили то, что он просил.

Мы отправились в Гренно; священник – под конвоем, а я ехал рядом верхом. За тюремными дверьми нас встретила моя невеста, которая стелила отцу постель; на стуле у изголовья кровати висел злосчастный зелёный халат. Моя невеста вскрикнула от радости, увидев меня – она подумала, что её отец был оправдан, и я пришёл, чтобы лично вывести его из тюрьмы. Она выронила то, что было у неё в руках, и кинулась ему на шею. Старик плакал, слёзы текли у него ручьём. Он не решился рассказать ей о том, что только что произошло в суде, и отправил её в город за покупками. Прежде чем уйти, она подскочила ко мне, притянула мою руку к своей груди и шепнула: «Хорошие вести?» Чтобы скрыть свою боль и смятение, я поцеловал её в лоб и сказал: «Дорогая! Позже вы услышите, что произошло, – я ещё не знаю, сыграет ли это большую роль, – но принесите нам теперь то, что попросил ваш отец». Она ушла. Ах! Какая несчастная перемена с тех пор, как это невинное дитя жило весело и безмятежно в радостном доме священника; а теперь, здесь, в этой мрачной камере, во власти горя и страдания, в постоянном страхе и трепете...[11]!

«Присядьте, дорогой мой», – сказал священник и сам сел на край кровати. Он сложил руки у себя на коленях и, глубоко задумавшись, долго глядел перед собою в землю. В конце концов он выпрямился и пристально посмотрел на меня; я ждал в тревожном молчании, словно мне предстояло услышать свой собственный приговор – и в какой-то мере так оно было. «Я большой грешник, – начал он, – насколько большой, знает один Бог, а я и сам не знаю. Он накажет меня сейчас, чтобы в ином мире я получил милость и блаженство. Честь ему и хвала за это!» Он остановился, чтобы немного успокоиться и набраться сил, а потом продолжил:

«С самого детства, с тех пор, как я себя помню, я всегда был вздорным, злым и гордым; я не мог терпеть никаких возражений и всегда был готов схватиться за меч. Но редко случалось так, чтобы солнце зашло во гневе моём[12]; и я не испытывал ненависти ни к одному человеку. Однажды уже подростком совершил я по запальчивости один поступок, о котором искренне сожалею, до сих пор мне больно всякий раз, как я вспоминаю об этом. Наша дворовая собака, смиренное животное, которое ни разу не причинило вреда ни одному существу, схватила как-то хлеб с маслом, который я положил на стул. Разозлившись, я так сильно пнул её своим деревянным башмаком, что она умерла, страшно мучась и жалобно скуля. Всего лишь бессловесная тварь, но этот случай был предзнаменованием того, что я посягну и на человека. Будучи студентом, я поехал за границу и в Лейпциге ни с того ни с сего затеял ссору с одним буршем[13]; я вызвал его на дуэль и так опасно ранил в грудь, что он лишь чудом остался жив. Уже одним этим заслужил я свои нынешние страдания, хоть и пришедшие с таким опозданием; наказание упадёт на мою грешную голову теперь и будет в десять раз тяжелее. Старик! Священник! Посол для мира[14]! И – отец! Ах, Господи! Боже мой! Эта рана самая глубокая…» Он вскочил и так скрутил свои руки, что затрещали суставы. Я хотел сказать что-то ему в утешение, но не нашёл нужных слов.

Немного успокоившись, он снова сел и продолжил: «А теперь перед вами, прежде моим другом, а теперь моим судьёй, я признаюсь в поступке, который я, вне всякого сомнения, совершил, однако же не вполне сознательно». (Я удивился и не знал, к чему он ведёт, да и в своём ли он уме, ведь я уже был готов услышать чистосердечное признание). «Поймите меня правильно! И выслушайте внимательно, что я скажу. То, что я ударил несчастного работника лопатой, это я уже полностью признал; но вот чем ударил – плоской стороной или же лезвием – этого я в своём неистовом ожесточении не мог различить. Он упал, а затем вскочил и убежал – вот и всё, что я знаю с полной достоверностью. Остальное же – помилуй меня Господь! – видели четыре свидетеля, а именно, что я принёс труп и закопал его; и я вынужден поверить, что всё в действительности так и было, и вы сейчас услышите, почему.

Уже прежде три или четыре раза в моей жизни случалось так, что я ходил во сне. Последний раз – это было, кажется, девять или десять лет назад – мне предстояло на следующий день читать похоронную проповедь по человеку, который неожиданным и несчастным образом ушёл из жизни. Мне вспомнились слова одного мудреца из древних греков: «Не называй никого счастливым, пока он не умрёт»[15], но я сомневался в этой цитате, ведь слова язычника не годятся для христианской проповеди. Однако мне казалось, что та же самая мысль и почти теми же словами встречается где-то в Священном Писании. Я принялся искать, но никак не мог найти нужное место. Было уже поздно, я порядком устал за день, поэтому разделся, лёг в постель и заснул. А когда же наутро проснулся и сел за письменный стол, чтобы выбрать другой текст и набросать свою речь, то к огромному удивлению увидел перед собой на столе лист бумаги с крупной надписью: «Прежде смерти не называй никого блаженным! Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова[16], глава 11, строфа 28». И не только это, но и вся проповедь – короткая, но как никогда хорошо составленная; и всё это моей собственной рукой. В комнату никто не заходил: поскольку дверной замок был истёрт и мог открыться сам собой от ветра, я перед сном закрыл дверь изнутри ставнем; в окно тоже вряд ли кто-то мог влезть – была зима и рама крепко примёрзла к наличнику. Я точно знал, что проповедь написал никто иной, как я сам; всего лишь за полгода до этого я в таком странном состоянии пошёл ночью в церковь и принёс оттуда носовой платок, который, я точно помнил, забыл вечером на стуле за алтарём. Видите теперь, мой дорогой! Когда сегодня в суде те два свидетеля дали свои показания, мне внезапно вспомнились эти мои хождения во сне; а ещё я вспомнил, что наутро после того, как труп был закопан, я был удивлён, обнаружив свой халат лежащим на полу у дверей, тогда как я каждый вечер неизменно вешаю его на стул у кровати; до этого момента я об этом не вспоминал. Должно быть, этот несчастный, жертва моей необузданной злости, упал мёртвым в лесу, а я в состоянии сна увидел это и разыскал его там. Да смилостивится надо мной Господь! Должно быть, всё так и есть».

Тут он замолчал, поднял руки к глазам и горько заплакал. А я был крайне удивлён и полон сомнений. До этого я не сомневался, что убитый умер сразу и был похоронен на том же месте, где упал, хоть мне и казалось странным, что священник совершил всё это днём, и никто его не заметил, да кроме того, что ему хватило самообладания. Однако – подумал я потом – он, верно, сперва был вынужден в спешке быстро прикрыть труп землёй, а потом, уже ночью, пошёл и закопал его глубже. А теперь два последних свидетеля говорят, что видели, будто он нёс из леса мешок; это-то сразу и поразило меня больше всего, и у меня промелькнула мысль, не может ли это показание противоречить предыдущему, и не раскрывается ли таким образом невиновность этого человека? Но увы! Теперь, к сожалению, всё слишком хорошо сходится, и в том, что он виноват, не остаётся ни малейших сомнений. Удивляет меня только этот странный оборот, который он придал делу: тот факт, что он совершил данный поступок, несомненен; единственная неопределённость заключается в том, как он исполнил эту последнюю, самую несущественную часть: во сне или же в бодрствующем состоянии? Показания священника от первого до последнего и всё его поведение внушают мне доверие, и если уж на то пошло, то он добровольно отдаст свою жизнь; однако, возможно, он борется за то, чтоб спасти хотя бы свою честь? Или же он и здесь верен истине? То, что люди могут ходить во сне, это известно, как и то, что человек со смертельной раной способен убежать довольно далеко.

Он снова несколько раз поспешно прошёлся по камере, затем остановился передо мной и сказал: «Теперь, здесь в тюремных стенах, вы получили моё признание. Я понимаю, что ваши уста обязаны осудить меня, но что говорит ваше сердце?» «Моё сердце, – ответил я (от беспокойства я едва мог говорить), – моё сердце несказанно страдает, и оно охотно бы разорвалось на части, если б только этим могло освободить вас от ужасной и позорной смерти». Я не осмелился назвать последнее средство к спасению – побег. «Вы не можете мне помочь, – перебил он, – моя жизнь обречена, а смерть – справедлива, она станет предупреждением для всех наших потомков. Но обещайте мне, что вы не оставите мою бедную дочь, я однажды уже решил отдать её вам, – тут он снова вытер выступившие слёзы. – Но этой прекрасной мечте я сам стал помехой. Вы не можете жениться на дочери злодея. Но обещайте мне, что позаботитесь о ней как отец!» С великим огорчением и слезами я дал ему свою руку. «Вы не слышали ничего нового от моего сына? – продолжил он. – Я надеюсь, что он останется в неведении по поводу этого несчастья, пока всё не будет позади; я не выдержу встречи с ним». Тут он закрыл лицо руками, отвернулся и упёрся лбом в стену – он рыдал как ребёнок.

Через некоторое время он снова смог говорить: «Ну а теперь, дорогой мой, – сказал он тогда, – оставьте меня, и не будем встречаться с вами нигде, кроме строгого дворца правосудия. И окажите мне последнюю дружбу – пусть всё случится быстро, уже завтра! Я жажду смерти. Ибо я надеюсь, во имя Иисуса Христа, что она станет для меня выходом в лучшую жизнь, чем эта, которая не сулит мне уже ничего, кроме мученья и ужаса. Идите, мой дорогой, сочувствующий судья! Пришлите завтра за мной, чтоб ехать в суд. А уже сегодня отправьте за господином Йенсом в Олсю. Он должен подготовить меня к смерти. Да пребудет с вами Господь!» И он, отвернувшись, протянул мне руку. Шатаясь, я вышел из камеры – я был словно в бреду, почти без сознания.

Возможно, я сразу поехал бы домой, так и не поговорив со своей невестой, но я повстречал её, выйдя на улицу. Должно быть, она прочла смертный приговор на моём лице, ибо она побледнела и крепко схватила меня за руки. Она смотрела на меня так, будто молила о пощаде, и не могла или не осмеливалась ничего спросить. «Бегите! Бегите! И спасите своего отца», – это всё, что я был в состоянии вымолвить.

Я бросился к лошади и не успел заметить, как был уже дома. Итак – завтра!

#
Приговор вынесен. Он выслушал его с большим хладнокровием, чем я его прочёл. Присутствующие, за исключением его упорного врага, также выказали глубокое сострадание; некоторые даже шептали, что это жестоко – очень жестоко! – лишать одного человека жизни, а ещё троих – счастья и душевного спокойствия. Милосердный Бог, будь ко мне более мягким судьёй, чем я, грешник, осмелился быть к ближнему своему.

#
Она была здесь – она нашла меня больным в постели – больше нет никакого спасения, он не хочет бежать.

#
Тюремщика уговорили; рыбак, племянник её покойной матери, обещал увезти их в Швецию и уже подготовил свою парусную лодку; но раскаивающийся грешник не поддался уговорам. Он не станет бежать от меча правосудия, надеясь, что своей смертью и смертью Иисуса Христа заслужит высшего правосудия в мире ином. Она оставила меня в таком же безутешном состоянии, в каком была сама, не сказав, однако, ни одного недоброго слова. Господь, сжалься над ней, несчастной! Как она переживёт этот ужасный день? А я лежу тут, больной телом и душою, и не могу ни утешить, ни помочь ей. Сын же его так и не приехал.

#
Прощай же! Прощай, моя суженая, моя дорогая невеста! В этом несчастном мире мы больше не увидимся. Прощай и до встречи в мире лучшем!

#
Должно быть скоро! Ибо я чувствую, что смерть подступает. Возможно, я уйду даже раньше, чем тот, кого приговорила к смерти моя жестокая должность.

«Прощайте, мой сердечный друг! – сказала она. – Я оставляю вас без всякой злости, ибо вы всего лишь выполнили ваш суровый долг. Прощайте! Мы больше не увидимся». И с этими словами она перекрестила меня. Да пошлёт мне Господь в скорости вечный покой!

#
Господи! Куда она пойдёт? Что у неё на уме? Брат её не приехал. И завтра на Раунхой…*

* Этот холм на поле в деревне Олсю близ Гренно, где был обезглавлен священник Сёрен Квист, до сих по носит то же название. (Прим. автора)


   (На этом дневник районного судьи Ирика Сёренсена прерывается; но далее, ради более подробного разъяснения и завершения этого столь же правдивого, сколь и ужасного события, приводит свои заметки священник, живший тогда по соседству, в Олсю. Если какой-нибудь читатель усомнится в подлинности данного документа, то пусть он тогда вместе с обёрткой не выкинет и сути этой истории, которая – к сожалению! – сущая правда. Это предание, что до сих пор весьма живо помнится во всей окрестности, кроме всего прочего гласит: именно это трагическое событие послужило тому, что дела об особо тяжких преступлениях впредь стали рассматриваться всеми инстанциями; сведущие в законах читатели наверняка смогут установить точное время, когда это произошло.)


Б.
Заметки священника из Олсю

#
В семнадцатый год моей службы случилось здесь по соседству событие, которое привело всех жителей в ужас и стало для нашего духовного сословия причиной великого стыда и позора: священник из Вайлбю, учёный муж господин Сёрен Квист, в приступе злости убил своего слугу и закопал его ночью в саду. После судебного расследования по многочисленным свидетельским показаниям и по собственному признанию он был признан виновным в этом ужасном злодеянии, и приговорён к смертной казни через отсечение головы. Этот приговор был приведён в исполнение здесь, на поле в Олсю, в присутствии многих тысяч людей.

Казнённый, чьим духовником я тогда являлся, попросил меня навестить его в тюрьме. И могу с полным основанием заверить: никогда прежде я не совершал священного таинства над христианином более готовым к смерти, более раскаивающимся и верующим, чем он. Он признался с искренним сожалением, что блуждал в плотском неведении, что был подчинён гневу, и поэтому Господь предал его греху и душевной косности, смирил его и сделал весьма жалким, чтобы он снова смог возродиться во Христе. Он сохранил искренность до самого конца, и на месте своей казни произнёс перед народом речь, полную силы и благости, которую в последние дни своей жизни, находясь в заключении, сочинил и выучил наизусть. В ней говорилось о гневе и его ужасных последствиях на живом примере его самого и того жестокого злодеяния, к которому привёл его гнев. За основу он взял слова из «Плача Иеремии», глава 2, строфа 6: «И в негодовании гнева Своего отверг царя и священника». Затем он разделся, сам завязал себе глаза и опустился на колени со сложенными руками; и как только я произнёс: «Утешься, дорогой брат! Сегодня ты будешь в раю с нашим Спасителем!», палач отсёк мечом его голову.

Что делало эту смерть горькой, так это мысль о двух его детях, старший из которых, сын, отсутствовал (считалось, что он был в Копенгагене, но как мы узнали позже, он был в Лунде) и приехал только вечером того дня, когда отец уже заплатил дань своему греху. Дочь его, которая, к своему собственному несчастью и несчастью своего жениха, незадолго до этого была обручена с районным судьёй, я из милосердия взял к себе в дом, куда её чуть живую привезли рано утром после того, как она простилась с отцом, за которым с дочерней нежностью ухаживала во всё время его в заключения.

Когда я вернулся домой после самого тяжёлого испытания в своей жизни, то нашёл её довольно спокойной и занятой подготовкой похоронного платья для казнённого (ибо было позволено похоронить его в христианской земле, однако в полной тишине). Она больше не плакала, но и не говорила ничего. Я тоже молчал, что мне было сказать ей? Да разве и сам я не был исполнен мрачными мыслями?

Через час прибыла повозка с телом, а вскоре после этого ко мне во двор въехал молодой человек на коне – это был его сын. Он бросился на бездыханное тело отца, а затем на руки сестры; они долго держали друг друга в объятиях и не могли произнести ни слова.

Днём я велел выкопать могилу прямо у дверей церкви в Олсю; там в ночной тишине были похоронены бренные останки бывшего священника из Вайлбю. Могилу накрывает плита из песчаника, на которой вырезан крест и которую изначально изготовили для меня самого*; она напоминает каждому прихожанину о тяжком грехе несчастного, о порочной природе человека и о единственном спасении во Христе.

На следующее утро оба сироты, брат и сестра, исчезли, и с тех пор от них не было ни слуху ни духу. Один бог знает, в каком углу они схоронили себя от мира.

Районный судья непрестанно хворает, и вряд ли выживет. Я и сам так поражён горем, что мне кажется, будто смерть была бы для нас всех наивысшим благом.

Господи, да прибудет с нами мудрость Твоя и милосердие!

* Камень этот лежит на том же месте и по сей день. (Прим. автора)

#
Неисповедимы пути твои, Господи!

На тридцать восьмой год моей службы, двадцать один год спустя после того, как соседский священник, господин Сёрен Квист из Вайлбю, был обвинён, приговорён и казнён за убийство своего работника, случилось следующее событие. Ко мне во двор зашёл один нищий; это был старый на вид человек с седыми волосами и с костылём. Никого из прислуги не было дома, поэтому я сам принёс ему с кухню кусок хлеба и спросил его, откуда он родом. Нищий вздохнул и ответил: «Ниоткуда». Тогда я спросил его имя; он снова вздохнул, боязливо осмотрелся по сторонам и ответил: «Раньше звали Нильсом Брусом». Я весьма поразился и сказал: «Это страшное имя, точно так звали одного человека, которого лет двадцать назад убили здесь неподалёку». Он вздохнул ещё глубже и ответил: «Да, уж лучше бы я тогда умер. Ничего хорошего не вышло из того, что я убежал за границу». У меня на голове волосы встали дыбом, и я весь затрясся от ужаса – мне вдруг показалось, что я узнаю его черты; мне чудилось, будто предо мною живой Мортен Брус – тот самый, на гроб которого я лично бросил горсть земли за три года до этого. Я отступил назад и перекрестился; я решил, что передо мной привидение. Но он сел на выступ дымовой трубы и сказал: «Господи Боже, отец! Я слышал, умер мой брат Мортен. Я был в Ингворструпе, но новый человек прогнал меня прочь. А жив ли ещё мой старый хозяин, священник из Вайлбю?» Тут будто бы пелена спала с моих глаз, и я сразу начал догадываться, в чём суть всей этой жуткой истории, но чувствовал, что в эту минуту не могу вымолвить ни слова. «Да, – сказал он и с жадностью стал есть хлеб, – во всём виноват Мортен. Но не стряслось ли со священником какой-нибудь беды?» «Нильс! Нильс! – вскричал я в ужасе. – На твоей совести лежит кровавый грех! Из-за тебя невинный человек сложил голову на плахе». Нищий выронил хлеб и палку, да и сам чуть было не упал в огонь. «Да простит тебя Бог, Мортен! – простонал он. – Я этого не хотел. Да простит Господь и мне мой великий грех! Но, может быть, вы только пугаете меня? Я прошёл пешком весь долгий путь из Гамбурга и ни единого слова не слышал об этом. Никто до вас, отец, не узнавал меня, а я сам не открывал себя никому, но когда я шёл через Вайлбю и спросил, жив ли священник, мне отвечали, что жив». «Это новый священник, – ответил я, – не тот, кого вы и ваш безбожный брат лишили жизни». После этих слов он заревел и стал бить в ладоши, так что я сразу понял: он был всего лишь слепым орудием в руках дьявола; я даже начал искренне жалеть его. Поэтому я повёл его с собой в кабинет, сказал несколько утешительных слов и таким образом настолько успокоил его душу, что он, прерываясь, изложил и объяснил мне всю суть этого дьявольского преступления.

Брат Мортен – приспешник Велиала[17] – был охвачен смертельной ненавистью к господину Сёрену из Вайлбю с тех пор, как тот отказался отдать ему в жёны свою дочь. Поэтому узнав, что священник уволил кучера, Мортен отправил своего брата поступить на это место. «Но смотри, будь бдителен, – сказал он Нильсу, – как только представится удобный случай, мы сыграем с этим человеком одну шутку; тебе от этого никакого вреда не будет». Нильс, жёсткий и упрямый от природы, а к тому же подстрекаемый братом, тут же поссорился со своим хозяином, а как только получил своё первое наказание, не забыл сообщить об этом в Ингворструп. «Пусть он ударит тебя ещё раз, – сказал Мортен, – и тогда мы с ним рассчитаемся. Только сразу приходи и дай мне об этом знать!»

И вот тогда Нильс затеял ссору со священником в саду, а затем без остановки прибежал в Ингворструп. Встретившись с братом, Нильс рассказал, что произошло. «Тебя кто-нибудь видел по дороге сюда?» – спросил Мортен. Нильс ответил: «Кажется, нет». «Ну тогда, – сказал Мортен, – мы провернём с ним такую штуку, что он и двух недель не проживёт». Нильс в тайне от всех пробрался в дом брата, и просидел в укрытии до самого вечера. Как только всё стихло, они вместе пошли в поле, к меже, где за два дня до этого был похоронен работник, одних с Нильсом лет, того же роста и похожей внешности. (Он служил в Ингворструпе и повесился, как говорили, с отчаяния из-за тиранического обращения и угроз Бруса, хотя иные и утверждали, что от несчастной любви.) Они выкопали тело – Нильсу не хотелось этого делать, но брат его заставил – и притащили к себе на двор, находившийся совсем рядом. Тут Нильсу пришлось раздеться, и они полностью облачили труп в его одежду и даже вставили в ухо серьгу. Затем Мортен нанёс мертвецу два удара лопатой – по лицу и по виску – и положил тело в мешок. На следующий вечер они понесли этот мешок в лес, расположенный близ Вайлбю.

Нильс несколько раз спрашивал брата, что у него на уме, и к чему всё это ведёт, но получал постоянно один и тот же ответ: «Это не твоё дело, я обо всём позабочусь». В лесу Мортен сказал: «А теперь иди и принеси мне что-нибудь из одежды священника, лучше всего – тот длинный зелёный халат, в котором, я видел, он ходит по утрам!» Нильс ответил: «Я не осмелюсь, ведь он вешает это халат в своей спальне». «Тогда я сам пойду, – сказал брат, – а ты уходи отсюда и больше не возвращайся! Вот, держи кошелёк, тут сто талеров. Этого должно хватить до тех пор, пока ты не обоснуешься на юге; но далеко отсюда, – слышишь! – где тебя никто не знает. Выбери себе другое имя и чтоб ноги твоей никогда больше не ступало на датскую землю! Передвигайся ночью, а днём прячься в лесу. Вот тебе мешок с едой, я захватил его из дома. Это прокормит тебя, пока ты не выйдешь за границы нашего королевства. Ну иди же, и больше не возвращайся, если тебе дорога жизнь».

Нильс повиновался; на этом братья расстались и с того дня больше никогда не виделись. Беглец перенёс много несчастья в чужих землях; он был завербован в солдаты, служил много лет и побывал на войне, где получил ранение и сделался хромым. Бедный, слабый и жалкий, захотел он снова вернуться в своё отечество, и, терпя нужду и всяческие лишения, всё-таки добрался до дому.

Так вкратце поведал о своей жизни обречённый человек, и в истинности его слов я, к сожалению, ничуть не сомневаюсь. Таким образом мне стало известно, как несчастный священник пал жертвой низкого злодеяния, слепоты судьи и свидетелей и легковерной силы собственного воображения. Ах! Что есть человек, чтобы судить ближнего своего? Кто осмелится сказать своему брату: «Ты повинен в смерти»? Богу одному принадлежит возмездие; лишь Тот один, кто даёт жизнь, может её и забрать. За ту горькую мученическую смерть, которую ты вынужден был понести здесь, Он вознаградит тебя на том свете бесконечной радостью вечной жизни!

Я счёл себя не в праве выдавать этого раздавленного и раскаивающегося грешника, тем более, районный судья ещё жив, и было бы жестоко открыть ему глаза на его ужасное заблуждение прежде, чем он отправится туда, где на свет выходит всё то, что до времени скрыто от наших глаз. Поэтому я решил оказать возвратившемуся религиозное утешение и стал уговаривать его скрыть от всех своё имя и весь этот случай. Я обещал дать ему за это кров и уход в доме моего брата, который живёт в далёком краю.

На следующий день было воскресенье. Когда я поздно вечером вернулся домой из соседнего прихода, нищего уже не было; но ещё до исхода следующего дня, об этом событии стало известно по всей округе. Движимый своей неспокойной совестью он сорвался с места, пришёл в Росмус и представился истинным Нильсом Брусом перед районным судьёй и всей его прислугой. Районный судья пришёл в сильное волнение и умер к концу недели; а Нильса Бруса во вторник утром нашли мёртвым возле церкви в Олсю, на могиле блаженного Сёрена Квиста.


Комментарии:
[1] Ср. в русском синодальном переводе: «Судьба человека – от Господа».
[2] См. Бытие 2:18: «Не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственно ему».
[3] См. Второзаконие 27:25.
[4] См. Исход 23:6.
[5] См. Первое послание Петра 2:19. В русском синодальном переводе: «Переносит скорби, страдая несправедливо».
[6] См. Бытие 16:5. В русском синодальном переводе: «Я отдала служанку мою в недро твоё». У протестантских пасторов принято строить речь проповеди, основываясь на какой-либо цитате из Священного Писания.
[7] Источник цитаты не установлен.
[8] См. Исход 20:13.
[9] См. Послание к римлянам 13:4.
[10] См. Матфей 27:19.
[11] См. Послание к Филиппийцам 2:12: «Со страхом и трепетом совершайте своё спасение».
[12] См. Послание к Евфесянам 4:26: «Гневаясь, не согрешайте; солнце да не зайдёт во гневе вашем».
[13] Бурш (нем. bursche или bursch – парень, малый) – член студенческой корпорации в немецких университетах.
[14] См. Исаия 33:7: «Вот, сильные их кричат на улицах; послы для мира горько плачут».
[15] По легенде это сказал греческий философ Солон лидийскому царю Крёзу, считавшему себя счастливым человеком, поскольку был несметно богат. (См. Плутарх «Сравнительные жизнеописания», Солон, 27.)
[16] Книга не входит в канон Священного Писания в православной традиции, у протестантов считается апокрифической.
[17] Библейское название темной космической силы, олицетворяющей всякое нечестие и беззаконие. Самое слово по-еврейски означает "виновник, или князь, всякого зла и нечестия", вследствие чего оно, употребляясь сначала в отвлеченном смысле, мало-помалу стало применяться к диаволу или сатане. Нечестивые, беззаконные люди на библейском языке часто называются сынами Велиала. (Источник: Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона)

Переводчица выражает благодарность своим учителям Игорю Мирецкому и Санне Семёновой-Хедегор, помогавшим в работе над переводом.