Отпуск в пандемию

        Нежданно-негаданно, откуда ни возьмись, на мою несчастную или счастливую голову свалился незапланированный отпуск. К счастью, зарубежный, но, к сожалению, в марте. А дело было так. Мой старинный друг Мишка Лейбман, с которым мы десять неразлучных лет просидели за одной школьной партой, а потом еще и пять лет проучились в одной институтской группе, прислал мне на мой день рождения подарок – электронный билет на полет в государство Израиль. Сам Мишка свалил в Израиль давно, женившись на последнем курсе на забеременевшей от него однокурснице Машке Манцевой, а потом неудачно устроившись в какую-то злачную контору, наводненную сослуживцами-антисемитами, где он проработал недолго. Он репатриировался в еврейское государство, прихватив с собой Машку и годовалую дочь.

        Мишкин подарок, билет в Израиль, пришелся мне по душе, правда, несколько озадачил меня, наводя на некоторые размышления. Ну, например, почему был подарен только один билет при моей живой и любящей меня жене? Почему только в один конец и почему в холодном еще марте, а не в разгар летнего курортного сезона? Я был не очень уверен в догадках, найденных мной, но, начитавшись еврейских анекдотов и наслушавшись Жванецкого, я решил, что всему причиной Мишкино еврейство – сделал приятное для меня, старого друга, но одновременно и сэкономил на втором билете для моей жены и обратной дороге домой…

        Мишка после эмиграции надолго пропал, не писал и не звонил, а потом вдруг объявился, нашел меня в интернете, обрушив на меня взыгравшую в нем ностальгию, восстановив нашу былую, крепкую и теплую, не угасшую с годами дружбу.

        - Поезжай, - сказала мне жена, - не упускай редкую возможность! Хлопот никаких - безвизовая страна. Недельку-другую отдохнешь от меня и вернешься с новыми силами. Знаешь, я, кажется, поняла, почему тебе не стали покупать обратный билет. Причина, на мой взгляд, очень простая - людям не удобно выпроваживать тебя, заранее ограничивать твое пребывание в гостях. Я уверена: как только ты соберешься домой, Мишка оплатит тебе дорогу. Вот увидишь!

        Поддержка супруги и возникшая уверенность в покупке Мишкой обратного билета развеяли мои сомнения и успокоили меня. На следующий день я перенес и уплотнил часы читаемых мною лекций, высвободив в марте месяце десять дней для поездки в Израиль. Я не стал заморачиваться с поисками подарков. Вспоминая шутливый Мишкин характер, я купил ему и его жене, как мне показалось, забавные вещи. Хозяину семейства цигейковую шапку-ушанку с привинченной к ней армейской звездой, Машке – валенки с вышитыми на голенищах ярко-зеленой гладью листьями дуба. С этими подарками, упаковав небольшой чемодан, я улетел на Святую Землю.

        В России в то время было спокойно, о коронавирусе знали только понаслышке из редких новостей, считая его далекой китайской заразой, которая никаким боком не зацепит Европу и уж точно Россию. Но уже в израильском аэропорту с красивым и непонятным названием «Бен-Гурион» меня задержали при проверке документов, потребовав предъявить декларацию о состоянии моего здоровья и документ о месте прохождения мной карантина.

        Оба-на! Не получив ответа на мое мягкое интеллигентное возмущение: «Позвольте!», я был взят железной хваткой под руки двумя крепкими мужчинами, не говорящими по-русски, и препровожден ими в какую-то комнату, находившуюся на каком-то этаже, куда меня долго поднимали на лифте, где со мной заговорили на хорошем русском языке и даже предложили чашку горячего чая и пухлую мягкую булку, начиненную зелеными листьями салата и густым, острым на вкус майонезом желтого цвета, но отпускать явно не торопились. Выручил Мишка, дозвонившись до меня по телефону и втолковавший мне, что нужно делать. По совету Мишки требовалось совсем немногое: с уверенностью в голосе, а еще лучше стукнув кулаком по столу, заявить о своем богатырском здоровье, сославшись на отсутствие вируса в пределах России, сказать, что если и нужно отсидеть карантин, то его отсижу у своего лучшего друга, в доме которого мне уже заготовлена отдельная комната и оборудован отдельный клазет и еще нужно сказать главное, что мой друг, будучи инвалидом, сидит в данное время в зале прилетов в инвалидной коляске с грудным ребенком на руках и дожидается меня там. Потом добавил, что инвалиды и дети здесь святое, как суббота, и потому меня сразу должны отпустить. Я усомнился, шепнул в трубку, что мне не поверят или пойдут и проверят, на что Мишка выругался не литературно, послав меня очень далеко за пределы Израиля, и отключился.
 
        Делать было нечего, другие мысли не приходили в мою голову, и я послушался друга. Я отбросил интеллигентские галантность и сомнения, подошел к людям, угостившим меня чаем, и явно не желавшим расставаться со мной, и громко, и как смог тверже повторил сказанное мне Мишкой, потребовав незамедлительно отпустить меня. В завершение своих требований я что есть силы ударил кулаком по столу, сотрясая тем самым мебель, уронив на пол карандаши и ручки, подпрыгнувшие от удара по столу. Мой решительный выпад подействовал на задержавших меня людей, как холодный душ. Люди, выслушав меня, встревоженно засуетились, стали куда-то звонить, что-то судорожно печатать на компьютерах, а потом попросили меня расписаться в бумагах, напечатанных на двух языках, английском и втором мне непонятном, извинились передо мной и отвели меня в зал получения багажа, где сиротливо стоял на полу мой небольшой чемодан – остальные пассажиры давно забрали свои вещи и покинули аэропорт.

        Еще дома я продумал, как встречусь с Мишкой, любящим шутить и разыгрывать друзей. Я расстегнул чемодан, достал ушанку со звездой – подарок Мишке, и надел на голову это жаркое меховое безобразие с оттопыренными в стороны ушами. Выйдя в зал прилетов, я не сразу нашел и узнал Мишку, потолстевшего и облысевшего. К тому же он стоял в медицинской маске, закрывавшей пол лица до самых глаз, и потому увидеть и понять его реакцию на мою внешность в новой цигейковой ушанке с оттопыренными ушами не представлялось возможным. Я было бросился в объятия к старому другу, но Мишка ловко уклонился, выставив мне локоть и сказав через маску:
        - Теперь только так, локотками, дабы не подцепить вторичный сифилис.
        Я сообразил, что нужно сделать, согнул правую руку в локте и коснулся им Мишкиного локтя.
        - Надеюсь, ты Святую Землю уже поцеловал? – поинтересовался Мишка.
        - Это как? - не понял я вопроса.
        - Так делают все прибывшие сюда. Такой ритуал. Встань на колени и приложись, если еще не успел!
        - Ааааа… Но так поступают репатрианты, прибывшие сюда на ПМЖ, - я вспомнил статью, прочитанную в википедии перед отъездом, о негласных правилах прибытия в еврейское государство, - а я сюда на пару-тройку дней и сразу обратно!
        - Не зарекайся! Обрезание дело нехитрое и недолгое, сделаем быстро и безболезненно, пикнуть не успеешь, - ответила мне Мишкина маска, - надень-ка лучше забрало, а то оштрафуют ненароком. Карантин у нас, локдаун.

        Мишка протянул мне новую медицинскую маску, извлеченную им из его барсетки, и я надел лямки на уши, прикрыв рот и нос мохнатой тканью, с трудом пропускавшей мое дыхание.
        - А я было подумал, что ты в этом наморднике решил подшутить надо мной. Думал, что я не узнаю тебя? Да?
        - Шутки шутками, а у нас ежедневно по полтысячи заболевших, да и мрут люди, как мухи…

        Услышав такое, мне стало не по себе. У меня вдруг похолодело внизу живота, и еще я почувствовал, как по моей спине поползли мурашки.
        - Зато у нас все спокойно, - поежился я, стараясь избавиться от ощущения ползущих мурашек и при этом пытаясь шутить, - ни мух тебе, ни покойников…
        - У вас врут, как врали всегда в совке – вирус не мог обойти стороной Россию-матушку. А здесь ты, Юрец, двумя-тремя днями не обойдешься. Не торопись, брат, посидишь пару неделек на карантине в отдельной комнате, попьешь со мной водочки с солеными огурчиками или с селедочкой, посудачим по душам о былом, вспомним родителей. Короче, скучать тебе я не дам.
        - А как пить, сидя взаперти в закрытой комнате? - поддержал я шутку товарища.
        - Как пить, спрашиваешь? Да очень просто – через трубочку, пропущенную в замочной скважине. Было бы что пить, а уж водка дырочку найдет!

        Мы вышли из здания аэропорта наружу, где я ощутил приятное летнее согревающее тепло, столь удивительное и непривычное для меня в середине марта, и направились к автомобильной парковке.
        - Да сними ты свой треух, - потребовал от меня Мишка, – здесь тебе не север, а почти Африка. До экватора рукой подать!
        - Это тебе от меня, Мишаня, - сказал я, снял шапку и протянул ее Мишке.

        Шапка, попав в Мишкины руки, произвела неожиданное впечатление и вызвала неподдельную реакцию друга. Мишка, позабыв о строгостях карантина, стянул маску на подбородок, взял мою шапку, внимательно рассмотрел ее, потрепал ей уши, покрутил привинченную армейскую звезду, приложил меховое изделие к лицу и громким вздохом внюхался в новую цигейку, наверное, напомнившую ему запах детства или вообще России. В его глазах заблестели слезы, которых он не стал стесняться, смахивать и вытирать, а прильнул ко мне, крепко обняв меня, постукивая по моей спине своими большими кулачищами.

        - Друг…, - выдохнул Мишка.
        Потом он, продолжая пребывать в состоянии охватившей его эйфории, поцеловался со мной трижды и еще долго не выпускал меня из своих крепких объятий. А когда он пришел в себя, мы сели в его светло-серый Опель-седан и поехали в городок Кфар-Сабу, место нынешнего проживания моего друга Мишки.
        - Мишаня, ты не шутишь насчет этого… Как его?
        - Локдауна?
        - Ну да, и двухнедельного карантина… Это так серьезно?
        - Какие могут быть шутки, Юрец, если вопрос касается жизни и смерти?
        - Но у меня же работа и я не смогу здесь сидеть две недели!
        - Не кипятись, Юрец! Все уладим и с твоей работой тоже!

        Последние Мишкины слова «Все уладим» несколько успокоили меня и я, предвкушая скорый теплый прием и вкусный израильский ужин, завел разговор о погоде, о музыке, которая фоном звучала в салоне, о стоимости бензина в Израиле и цене подержанных автомобилей.

        Машка Манцева встретила меня тоже в медицинской маске, стройная и невысокая, с небесно-синими улыбчивыми глазами, с интересом рассматривающими и изучающими меня, изменившегося и, наверное, постаревшего. Она не стала повторять приветствие своего осторожного мужа, выставившего мне локоть, а прижалась ко мне мягко и нежно, обняв меня и слегка содрогаясь телом, как это когда-то случилось на студенческой вечеринке, на которой мы с ней, оказавшись вдвоем на балконе, обнимались и целовались, наслаждаясь свободой и возможностью делать то, что захочется. Да, было в моей биографии и такое – приятное, незабываемое и тогда еще невинное.

        Валенки, мой подарок Машке, тоже ей пришлись по душе. Машка, поглаживая расшитые гладью голенища, сказала, что валяная обувь, которой, к сожалению, не сыскать в жаркой стране, восстанавливает здоровье, и что она будет надевать их зимой и ходить в них по дому.

        Меня поселили в небольшой отдельной комнате c кожаным раскладным диваном, письменным столом и торшером. А комнат в Мишкиной квартире оказалось целых пять, включая просторный салон, совмещенный с кухней. Я подивился непомерно тонким стенам, крохотным окнам с плотными жалюзийными решетками, что, как я догадался, было защитой от знойного солнца. В квартире не было привычных для меня радиаторов отопления, которые, как мне объяснил Мишка, в этой южной и теплой стране не нужны. «Неплохая экономия средств на отоплении, дорожающем у нас», - мысленно отметил я для себя. На одной из полок книжного шкафа я увидел поставленный вдоль книг старинный чайный сервиз из тончайшего, почти прозрачного фарфора, очень похожий на тот, что когда-то стоял в Мишкином доме. Помнится, как мы с Мишкой, в отсутствие его родителей, а особенно бабушки, владелицы замечательной посуды, рассматривали те чашки, вынимая их из буфета. На чашках была изображена парочка влюбленных, одетых в платья петровского времени, причем рисунки были разными, на каждой чашке свой, непохожий на другие – влюбленные на скамейке, на лугу, в обнимку, в танце, в процессе музицирования и чаепития.

        - Мишаня, это тот самый фамильный, исторический? - спросил я друга.
        - Да, он самый. Ты помнишь, как мы, совсем юные безусые мальчуганы, держали эти чашки в руках, любуясь дивными картинками? У этих чашек какая-то своя необъяснимая притягательная сила...
        - Фантастика! Но как вам удалось сохранить эту реликвию?
        - Лучше не спрашивай. Перевозить в ручной клади не решились, побоялись, что на границе чашки отберут и конфискуют, как культурную ценность. Упаковали в багаж и одну чашечку-таки разбили при перевозке… Жаль было, браток…
        Я пересчитал чашки – их было ровно пять, каждая на своем блюдечке, только под одной чашкой блюдец было два.

        - Мальчики, пора ужинать! - позвала нас Машка, завершив сервировку стола, начавшего источать вскружившие голову ароматы.
        - Я всегда придерживаюсь нашего принципа: если нельзя, но очень хочется, то можно! - громко объявил мне Мишка, игнорируя строгости карантина снятой маской, прерывая мой осмотр квартиры и подталкивая меня к столу, - это я о том, что запрещено собираться в компаниях, да еще и с сидящим на карантине.
        - А я наше застолье назвала бы «русским авось», - сказала Машка.
        - Ша, Маша, здесь не все русские, - уточнил Мишка…
        - Дудки, Мишаня, ты русский… по жене, - пошутил я, и моя шутка оказалась удачной, потому что все засмеялись, а Мишка рассказал, как в России они были евреями, но чаще всего жидами, а, приехав сюда, прочно и бесповоротно стали русскими, и что иначе выходцев из бывшего СССР здесь не величают. Только русскими и все! Вспомнил, как многие советские евреи, спасаясь от антисемитов, изменяли свои имена, отчества и даже фамилии. А оказывается, чтобы стать русским, достаточно было удрать в Израиль. Вспомнил и старый анекдот, который тоже оказался в тему:
 
        Из-за угла выбегает испуганный мужик и кричит встречному:
        - Бежим, там за углом бьют еврея!
        На что встречный отвечает:
        - Наплевать – я по паспорту русский.
        - Так бьют-то не по паспорту, а по морде!!!

        Друзья рассказали, что их дочь, которую я запомнил новорожденной малышкой и представлял ее только такой, выросла в девушку-красавицу и улетела учиться в Штаты по какой-то чудесной грин-карте, выигранной или полученной ею. Я узнал, что мои друзья не работают по профессии, полученной нами в родном нашем вузе, а заняты делом, которое раньше было их увлечением – фотографией. Мишка зарабатывает на фоторекламе, а Машка востребована на фотосессиях, имея сеть клиентуры и даже заказы за границей. А еще меня убедили, что в этой стране очень мало кому удается трудиться по специальности, и что многие здешние люди, а, по сути, эмигранты из Союза, сумели сделать хобби делом своей жизни, о чем не мечталось ни в советской, ни в постсоветской стране. Мы вспоминали свои стройотряды, наши первые свадьбы, вечеринки в общагах, ночные зубрежки и наше с Мишкой озорство, закончившееся разбитым стеклом в институтской аудитории, из-за чего нас с ним чуть было не отчислили из вуза за злостное хулиганство. Воспоминания были забавными и очень приятными, но меня не оставляла мысль, зудящая, как неуловимый комар в темноте, мысль об обязательном двухнедельном карантине, который я каким-то непонятным мне образом должен пересидеть в этой квартире, а точнее в выделенной мне комнате на кожаном раскладном диване. Правда, теплилась еще слабая надежда, что Мишка пошутил надо мной и завтра утром он сознается в розыгрыше, рассмеется, как это бывало когда-то, выбросит медицинские маски в помойное ведро, скажет мне, что ради меня взял краткосрочный отпуск, подарит мне кипу и повезет меня на своем Опеле к Стене Плача.

        Я тихо спросил Машку, стелившую мне постель:
        - Маш, только честно: карантин, это шутка?
        Машка поворотом головы ответила мне «Нет», дотронулась до моей руки и посмотрела на меня грустным взглядом, не оставившим ни малейших сомнений.
        - Маш, но почему вы не предупредили меня и не предложили отложить поездку?
        - О локдауне мы узнали только накануне. Согласись, что отмена твоей поездки, к которой мы готовились и ждали тебя с нетерпением, смахивала бы на издевку и на нежелание принять тебя, Юрок… Мы сделаем все, чтобы тебе здесь было хорошо… Позвони на работу и все объясни. А лучше, если Мишка сам свяжется с твоим начальством. Он мастер убеждать и сумеет это сделать блестяще…

        В тот первый вечер, а почти уже ночью, несмотря на мучившую меня мысль о вынужденном двухнедельном карантине вперемешку с продумыванием предстоящего разговора с завкафедрой, я все же уснул и был разбужен только утром шумом мусорщиков во дворе, с грохотом опорожнявших мусорные контейнеры.

        Начинался второй день моего пребывания на Святой земле. Через окошко я увидел темнокожих рабочих, иссиня черных, как уголь, усердно работавших с мусором, будто мусор для них - их любовь и призвание. Потом, в последующие дни, я встречал в Израиле только темнокожих дворников и уборщиков. Позже мне объяснил Мишка, что это марокканские евреи, здешняя мусорная мафия.

        Мы решили, что с руководством моей кафедры свяжется Мишка, что он вскоре и сделал, позвонив и доходчиво втолковав начальству о форсмажоре и моей вынужденной задержке. Позвонил он и моей жене, освободив меня от долгих мучительных объяснений и от вопросов супруги, умеющей допытываться и изматывать меня беспричинными подозрениями.

        А потом потекли однообразные дни с утренним пробуждением под звуки опорожняемых мусорных баков и громкие разговоры темнокожих мусорщиков, с изнуряющим чтением поднадоевших мне детективов и усыпляющими меня просмотрами фильмов. Но все же с ежедневными вечерними застольями, облегчавшими дневную тоску, заканчивавшимися далеко за полночь, с долгими разговорами о политике, о друзьях и вообще о жизни с обязательным потреблением вин местного разлива и различной крепости и потрясающей закуской, искусно приготовленной изобретательной Машкой, как я понимал, специально и ради меня. Спорили, где жить лучше: в России-матушке или за бугром. Я, не избавившись до конца от остатков советской идеологии, вдолбленной в мою доверчивую голову идейными преподавателями-коммунистами, расценивавшими отъезд за границу, как предательство родины, тупо хвалил и воспевал свое болото. Мишка не хвалил Израиль, а лишь вспоминал Тургенева, большую часть своей жизни прожившего за границей и оставшегося великим русским писателем. Он убеждал, что рано или поздно границы исчезнут и все мы станем гражданами мира, но назвать сроки ликвидации границ и нашего единения затруднялся. Вечерние застолья скрашивали мое дневное одиночество, я с нетерпением посматривал на часы, ожидая друзей с работы и особенно Машку, окружившую меня невероятной заботой и каким-то потрясающе приятным теплом, возвращающим меня в давно минувшую и, казалось бы, забытую студенческую юность. Машка, в отличие от нас, мужиков, обрюзгших и облысевших, оставалась такой же, как и прежде, обаятельной и божественно красивой…

        Дважды за время моего карантинного заточения наведывалась полиция. Полицейские звонили в квартиру, проходили в комнаты и проверяли исполнение мной условий изоляции. Стражи порядка убеждались, что я дома, сижу в отдельной комнате в медицинской маске и уходили удовлетворенными, похвалив меня за мои усердие и послушание.
 
        А тем временем на воле стояла великолепная погода – безветренная, теплая и нежаркая, что ощущалось с балкона, где я мог недолго погреться на солнце, созерцая роскошные кроны эвкалиптов, распустившиеся цветы на аккуратно подстриженных кустах и еще дивных зеленых попугаев, щебечущих от согревающего их тепла и удовольствия жить на свободе.

        На тринадцатый день пошли проливные грозовые дожди, обернувшиеся журчащими потоками воды, заполнившими дороги и тротуары, ложбины и овраги, вынуждавшими прохожих, застигнутых ливнем, раздевать обувь и шлепать по щиколотку в еще прохладной весенней воде.  В тот день позвонил Мишка, находившийся по работе на севере Израиля, и сообщил, что город, куда он приехал, затопили дожди, что в салон его машины затекла вода, двигатель не заводится и потому ему придется остаться там до следующего дня, сушить машину и ночевать в отеле.

        Ужинали мы вдвоем с Машкой, но разговаривали в тот вечер мало, а больше смотрели друг на друга, не стесняясь своих взглядов. При этом я мысленно вспоминал наши давние встречи и отношения, не получившие тогда почему-то желаемого развития. Возможно, Машка тоже думала обо мне, во всяком случае, мне так казалось, и я даже был уверен в этом.

        Позже я по-хозяйски убрал со стола, вымыл и протер посуду, расставив все по местам, и мы, пожелав друг другу «Спокойной ночи», разошлись по своим спальням. Я лег и пытался уснуть, но мне не спалось и не читалось и я, не очень-то отдавая себе отчета своим действиям, поднялся и пошел в святая святых, куда я раньше никогда не помышлял и заглядывать – в спальню моих друзей. Машка лежала на широкой кровати, прикрывшись легким одеялом, а слабый мягкий свет торшера освещал желтым пятном томик книги, лежавший на одеяле и остававшийся нераскрытым. Кажется, она не удивилась моему появлению, не встрепенулась, не прогнала меня, не сказала мне ни слова, а только недвижно смотрела из тени, отброшенной абажуром торшера.

        Я недолго постоял в дверях, неотрывно смотря на нее, потом подошел к кровати, присел на краешек одеяла и сказал совсем не то, о чем хотелось:
        - Дальше – тишина…
        - Почему?
        - Так назывался спектакль в театре Моссовета, который мы с тобой смотрели, будучи студентами.

        Она помолчала, наверное, вспоминая давнюю историю, и после паузы ответила:
        - Я помню… Хорошая была вещь, до слез…
        - Тогда я каким-то чудом достал три билета – нам с Мишкой и тебе. Одногруппники еще назвали нас «неразлучной троицей», потому что были всегда вместе, всегда втроем. В театр мы с тобой пришли раньше, а Мишку долго ждали, он запаздывал. Ожидая Мишку, я тайно захотел, чтобы он не пришел. Предательская мысль... А он пришел. Помнишь, после театра мы долго гуляли по городу, вспоминали актеров, их игру, зацепившую нас, говорили о жизни, о счастье. Мишка пошел провожать тебя. А я не смог пойти с вами - я торопился на последнюю электричку… Спектакль я запомнил на всю жизнь, его пророческое название «Дальше – тишина». Вот и сейчас эти два слова точно характеризуют мое состояние, потому что дальше – тишина…, - я помолчал, а потом добавил, - аэропорт закрыт. И только Богу известно, когда я доберусь домой.

        - Потерпи еще чуток, ну, самую малость. Улетишь, как только откроют перелеты. Мишка сразу купит билет. Хочешь знать правду? Я бы могла отменить твой приезд, успела бы за день до твоего отъезда предупредить тебя о предстоящем карантине, но… Хотелось увидеться… Очень хотелось…

        Я коснулся ее руки, положив на нее свою ладонь, ощутив тепло ее тела, столь притягательное и согревающее. Она приняла мое прикосновение, оставив лежать свою руку под моей.

        - Вспомнил еще одну встречу. Через полгода после окончания института. Собралась наша группа, помню даже ее номер - девятая. Встретились в парке, в летнем кафе. Вы с Мишкой еще были в Союзе и ничего не говорили об отъезде, хотя уже знали, но молчали. Кто-то из ребят, выпив пива, предложил сыграть «в бутылочку». Волею судьбы мне трижды выпало поцеловаться с тобой. Я не помню разговоров на той встрече, даже не все лица помню. Запомнились три поцелуя… На всю жизнь…
 
        Я наклонился к ней и стал целовать ее.
        - Что мы делаем? – шептала она.
        - Я люблю тебя, - отвечал я ей чуть слышно.
        ………………………………………………………

        Машка проснулась рано, она приготовила мне завтрак, оставив его на обеденном столе, прикрыв блюдце и чашку салфеткой, и убежала на работу. Я лежал на широкой кровати друзей, лежал и слышал, как она хлопотала на кухне, как потом собиралась, но делал вид, что продолжаю сладко спать, подавляя в себе раздиравшую меня эйфорию бессонной ночи. Начинался четырнадцатый день моего пребывания на Святой земле.

        Окошко спальни выходило на другую сторону квартала и в то утро я не слышал шума мусорщиков. Зато чуть позже я услышал мелодию «Бесаме Мучо», мастерски исполняемую уличным музыкантом на саксофоне. Я вслушался в музыку, которая мне показалась грустной и повторялась исполнителем еще и еще, и так много раз подряд. Под звуки мелодии я стал думать о моих друзьях и, конечно, больше всего думал о Машке. Эйфория ночи сменилась горькой досадой, мучительным сожалением о содеянном. Я пытался найти ответ на вопрос: «Что меня вчера дернуло прийти в эту спальню и остаться ночевать у жены моего лучшего друга, ведь ничего подобного за годы моей семейной жизни со мной не случалось…». «Тоска, дневное одиночество, безысходность, ну и еще «дальше тишина», – искал я оправдание и понимал, что это не то и не совсем так.

        Я решил выйти на улицу, впервые за время моего пребывания в Израиле, и непременно найти музыканта, игра которого тронула мое сердце. Мне казалось, что мне будет легче, если я сейчас увижу его. Я не стал завтракать, боясь упустить музыканта, быстро оделся, благо в теплой стране это делается моментально, запер за собой дверь и пошел на звуки зазывающей меня мелодии. Я вышел на улицу Вейцмана, застроенную тенистыми арочными галереями, перекрывающими тротуары, защищающими их от палящего солнца, и в прозоре между домами увидел его – саксофониста.
 
        Был он невысокого роста, в темных солнцезащитных округлой формы очках, в черном котелке, отутюженном фраке, в белоснежной манишке и напомнил мне кота Базилио в исполнении Ролана Быкова. В открытом футляре, обитом изнутри бархатом, лежали монеты желтого цвета – металлические разменные агороты самого низкого достоинства, вроде наших российских копеек. Никто не задерживался, и никто не слушал. Прохожие куда-то торопились, проходя мимо, но каждый считал нужным бросить в раскрытый футляр желтую монетку. И только я стоял и слушал музыканта, и не бросил ему монетку, поскольку денег у меня с собой не было. По всей вероятности, его удивило мое внимание, либо нежелание отблагодарить исполнителя желтой монеткой – он прервал исполнение и что-то сказал на непонятном мне языке иврите. А я, решив, что он ждет от меня денег, вывернул карманы брюк и потряс ими, показывая, что я пуст. И тут я вспомнил давний совет моей мамы: не останавливаться и не задерживаться перед уличным музыкантом, если нет денег или жалко их отдать – исполнитель работает и его труд должен быть оплачен. Я вспомнил фразу на иврите, которой меня научил Мишка, означавшую, что я не говорю и не знаю иврита: «Ани ло медабер иврит».

        - Ани ло медабер иврит, - сказал я музыканту, наверное, с чудовищным акцентом, на что он ответил на моем родном чисто русском языке:
        - Ну так бы и сказал сразу, что ты русский. Ты что, не видишь, что я тоже русский? – и он, очевидно специально для меня, сняв шляпу и сбросив очки, исполнил попурри советских шлягеров, что было весьма приятно – услышать до боли в сердце родные мелодии на улице далекой страны.
 
        Прохожие продолжали бросать монетки, оставаясь равнодушными к услышанному или слушая на ходу, что, возможно, здесь так и принято - слушать уличных музыкантов, помогая им копеечкой, но пробегать мимо, изображая видимость большой занятости. Я наградил саксофониста аплодисментами, на что он театрально поклонился и сказал, что тронут моим вниманием, а потом, собрав желтые монеты в пакет, коих оказалось в немалом количестве, и уложив инструмент в футляр, пригласил меня испить пива в соседнем кафе. Я не отказался от приглашения и последовал за музыкантом.

        Столики кафе были выставлены на тротуаре, ширины которого вполне хватало для их размещения и для движения прохожих. Николай, так назвал себя саксофонист, усадил меня, оставил на мое попечение свой инструмент, а сам пошел заказать провиант. Вскоре он вернулся с официантом, доставившим на тележке две упаковки пивных бутылок с незнакомыми мне этикетками и дивного вида бутерброды, названные моим новым другом фалафелями. Фалафели представляли собой округлой формы булки, обильно начиненные маринованными и солеными овощами, сдобренными острыми приправами. Еда, несмотря на чрезмерную остроту, мне понравилась и пиво тоже было отменным – темным и крепким, приятным на вкус.

        Теперь о Николае, человеке искусства, музыканте с консерваторией и активной концертной деятельностью, правда, уже в прошлом. Крепкое пиво и острый фалафель способствовали нашему знакомству и откровению. Я узнал, что мой собеседник женат и не в первый раз, что он эмигрировал в Израиль с четвертой женой, воспользовавшись ее еврейскими корнями, что причиной отъезда стал конфликт в его музыкальном коллективе и что не свали он вовремя, то сидел бы сейчас в местах не столь отдаленных за обналичку денег, за то, чем грешат все музыканты. Посетовал, что здесь он не смог продолжать концертную деятельность, что удается редко кому из приезжих, но все же остался музыкантом, занимаясь с детьми имущих родителей, уходя от налогов и получая при этом пособие по безработице, на которое в Израиле можно безбедно прожить. А живет он в соседнем городе Раанана, в свободное время играет в других городах, чтобы не «светиться» у себя и не мозолить глаза налоговым фискалам. Я слушал Николая, удивляясь его откровению и открытости. Пришлось рассказать о себе тоже, о вынужденной отсидке на карантине, измучившей меня одиночеством, и о своей близости с женой лучшего друга, пригласившего меня в Израиль. Как ни странно, но мое откровение порадовало Николая. Он даже приобнял меня, при этом назвал настоящим мужиком, сказал, что поддерживает мои чувства и приглашает меня и моих друзей к себе в гости, где познакомит со своей семьей, женой и двумя сыновьями, и где мы классно пообщаемся и вместе помузицируем, что позволит раскрепоститься и, по настоятельному совету Николая, продолжить отношения с Машкой.

        - Не надо отказываться от редких минут счастья! - сказал мне Николай, подмигнув глазом, а потом позвал официанта и попросил его принести пива «на посошок» и счет за выпитое и съеденное нами. Я инстинктивно стал шарить по карманам и (о, удача!) нащупал карточку сбербанка в кармане джинсов, положенную туда еще дома в России.

        - Такая пойдет? – спросил я Николая, показывая ему карту.
        - Пойдет, - ответил он, и, не моргнув глазом, взял карту и протянул ее официанту.
        А я не стал возражать, потому что, во-первых, я не люблю оставаться в долгу, а, во-вторых, мне очень хотелось отплатить музыканту, игравшему специально для меня.

        Договорились встретиться в ближайшую пятницу – Николай будет ждать меня и моих друзей в условленное время у себя дома. На прощанье он похвалил свою жену, сказал, что она вкусно готовит и постарается удивить нас деликатесами национальной кухни.

        До прихода моих друзей оставалось время, которое я, выбравшись впервые на волю, решил посвятить осмотру городских достопримечательностей.

        Я побродил по городу, по мощенным брусчаткой широким тротуарам, не пользуясь картой, сворачивая на понравившиеся мне улицы, застроенные современными домами средней этажности, с глубокими лоджиями и тенистыми балконами, огражденными тонированным стеклом, шагая в направлении «куда глаза глядят», но особых достопримечательностей я не находил. Город был относительно молодым, о чем мне было известно из статей, прочитанных недавно во время моего карантинного заточения. Глаз радовало обилие зелени, вековые эвкалипты, сомкнувшие свои мощные   кроны над улицами, как крыши гигантских пассажей, защищающие путников от палящего солнца. Удивляли синагоги, построенные чуть ли не на каждом углу, угадываемые по минорам, изображенным на стенах фасадов молельных домов. Ну и, конечно, внимание привлекали ортодоксальные иудеи в черных широкополых шляпах и черных пальто с неизменным атрибутом причесок – длинными кудрявыми, а возможно и специально завитыми пейсами. При виде «черношляпников», так я сам для себя «окрестил» ортодоксов, вспоминалась старая французская комедия «Приключения раввина Якова», а встречные ортодоксальные евреи мне казались удивительно похожими на гениального комика Луи де Фюнеса, сыгравшего в кинофильме заглавную роль. Впечатление от увиденного несколько смазали плохо убранные улицы – обрывки бумажек, газет и оберток, застрявшие в зелени подстриженных кустов, сигаретные пачки, выброшенные на газоны, пластиковая посуда и медицинские маски, валяющиеся на тротуарах.

        - Ну что ты хочешь, это восток! А восток – дело тонкое, Петруха, - пошутил Мишка на мое удивление плохой уборкой улиц, - но, - продолжил Мишка, немного задумавшись, - засранные улицы можно и пережить в сравнении с демократией и отсутствием антисемитизма, да и вообще разных фобий!
 
        Домой я вернулся уже после того, как приехали с работы мои друзья, а на улицах стало смеркаться. Машка к моему приходу уже успела приготовить ужин, а сама ушла в спальню, сославшись на неважное самочувствие. Хотя, скорее всего, причиной ее срочного недомогания была не мигрень, а нежелание увидеть меня после сегодняшней ночи…
 
        Мишка откупорил бутылку красного вина, разлил содержимое по двум высоким бокалам, и мы с ним сели за стол.
        - Только что просмотрел сегодняшние новости, аэропорт в Тель-Авиве пока закрыт, - сказал мне Мишка, - но ты не переживай, я завтра же позвоню твоему начальству и попрошу потерпеть и подождать тебя еще чуток. Будем держать руку на пульсе, следить за известиями и надеяться.
        - А заодно, Мишаня, звякни моей супруге - ты как никто другой умеешь успокоить людей, - обратился я к Мишке.

        Я рассказал о знакомстве с Николаем и о его приглашении приехать к нему в гости в ближайшую пятницу.
        Мишка обрадовался, сказал, что это хорошее начало адаптации в Израиле после карантина, сказал, что мы поедем загодя, а до встречи с музыкантом осмотрим его город, побродим по тамошним достопримечательностям, сделаем фотографии. Должен пояснить, что в Израиле неделя начинается с воскресенья, а пятница - первый выходной день и потому приглашение приехать в пятницу означало отдохнуть в этот день. Упомяну и следующую за пятницей субботу. В Израиле это последний седьмой день недели, день отдыха и одновременно святой день, вроде, как в Индии корова. Субботу здесь принято отмечать как праздник. Народ в субботний день не работает, транспорт не ездит, а самолеты не летают, на улицах тихо и можно прогуляться по проезжей части. Шуметь нельзя и даже нельзя включать пылесос. Особенно строго эти традиции чтут в религиозных кварталах, где случайно заехавшую светскую машину могут забросать камнями, а пассажиров побить. К слову сказать, религиозные люди в Израиле не работают и в армии не служат, государство содержит этих людей, выплачивая им зарплату за молитвы и чтение торы.

        Но вернемся к моим делам. В оставшиеся до пятницы дни я намеревался культурно провести время, копался в объявлениях, пытаясь найти работавшие экскурсионные бюро, музеи или театры, но мои поиски завершались неудачей – заведения культуры были закрыты на карантин, спектакли и концерты отменены, а справочные телефоны отвечали либо длинными гудками, либо голосами автоответчиков на непонятном мне языке иврите, напоминавшем грузинскую речь.

        Пришлось ограничиться прогулками по городу, который за несколько многочасовых хождений я сумел неплохо изучить и даже запомнить названия некоторых улиц, которые звучали благозвучно для моего уха, вот только названия эти, как ни странно, не склонялись, а писались и произносились в именительном падеже: улицы Соколов, Арлозоров, Жаботинский и, наконец, улица Осташинский. Закрытые музеи пришлось заместить посещениями русскоязычных магазинов с вывесками на русском языке, коих в городе оказалось немало. На русском здесь говорили все - от продавцов и кассиров до охранников и грузчиков. Редкие покупатели, не знавшие русского языка, говорившие на иврите, воспринимались мной чужаками, случайно забредшими на чужую суверенную территорию. Мне нравилось по долгу дефилировать между стеллажами с продуктами и товарами, читать этикетки и ценники, написанные на русском языке, умиляться консервными банками с килькой в томатном соусе и квашенной капустой по-деревенски. Я испытывал неподдельное удовольствие, не случавшееся со мной ранее, сравнимое разве что с посещением Третьяковской галереи в Москве или музея Булгакова в Киеве.

        В четверг Мишка, вернувшись с работы, принес с собой два конструктора «Лего», две красочных упаковки с рисунками сложной военной техники на гранях коробок - подарок сыновьям Николая, а еще две бутылки элитного вина для музыканта и роскошный букет его супруге. У меня с Машкой, к моему большому сожалению, все еще сохранялись натянутые отношения, а наше общение сводилось к коротким и ни к чему не обязывающим «Привет!», «Как дела?», «Спасибо!» и «Спокойной ночи!». Я очень надеялся, что посещение музыканта, задушевная беседа за столом растопит лед похолодания и восстановит наши былые теплые отношения.

        Рано утром в пятницу меня разбудил телефонный звонок, с которым начался восемнадцатый день моего пребывания на Святой земле. Звонил Николай. Упавшим голосом он сообщил мне, что его супруга приболела, что она возможно, устала, ожидая нас, выложилась морально и физически, простояв всю ночь у плиты, и потому принять нас сегодня она никак не сможет. Но, поскольку встречу готовили и ждали ее несколько дней, особенно его мальчики, Николай предложил перенести встречу к нам, попросив принять его с сыновьями у нас дома.  Я ответил, что сам я не возражаю и даже очень хочу увидеться, но перенос места встречи я должен согласовать с моими друзьями, поскольку я не хозяин квартиры, а тоже гость, добавив, что перезвоню Николаю чуть позже.
 
        Мишка поддержал предложение музыканта, но, то ли в шутку, то ли всерьез, подумав, ухмыльнулся и добавил:
        - Знаю я эти еврейские штучки. Жена музыканта не захотела никого принимать. Вот ведь точно она сказала: «Пошли все к едрене фене! В жопе я видала твоих собутыльников!» Вот и пришлось саксофонисту отдуваться. И ради большей правдоподобности он позвонил не вчера, а сегодня. Якобы поплохело его женушке, переусердствовала за ночь, сердешная… А мы люди не гордые, примем твоего друга, Мишаня! Не боись! Зови его к нам!

        После разговора с Мишкой я перезвонил Николаю, согласовал с ним время встречи и продиктовал наш адрес. Потом мы с Мишкой поехали за горячей пиццей, за тортом, пивом, фруктами и конфетами, а тем временем Машка, надев передник и засучив рукава, нарезала салаты.

        К приходу гостей все было готово – стол накрыт, квартира прибрана и наполнена аппетитными ароматами съестного, включена джазовая музыка, звучавшая тихим фотом. Николай пришел с инструментом и двумя сыновьями. Старший держал в руках гитару, Николай большую кастрюлю, плотно обернутую махровым полотенцем, младший с пустыми руками.

        - Это борщ, приготовленный специально для вас, передала моя супруга, - объяснил Николай наличие кастрюли в его руках.
        - Еще одна еврейская штучка, оригинальный способ отделаться от подарков, – шепнул мне Мишка.
        - Не расплескали? – спросил я Николая, отмахиваясь от Мишкиных комментариев.
        - На здешних дорогах не расплескать, это вам не Россия, - ответил Николай.
        - С дорогами здесь беды нет, а вот дураки встречаются, и поди, что это мы, выходцы из той же России, - пошутил Мишка.

        Все засмеялись, вспомнив старое крылатое выражение о двух Российских бедах - дураках и дорогах. А я спросил Николая, почему он не взял саксофон? На что Николай мне ответил:
        - Саксофон инструмент громкий, не для квартиры. К тому же в шабат шуметь не гоже, а под гитару можно спеть тихо и душевно…
        - Если много не пить, - пошутил Мишка.
        - Это зависит от хозяев: музыка наша, а водка ваша, - парировал Николай.

        Мы сели за стол, приступили к трапезе. Борщ есть не стали, хотя кастрюля, обернутая полотенцем, была еще теплой. Не хотелось. Начали с салатов, потом плавно перешли к пицце. За едой Николай занятно рассказывал свою историю, отвечал на расспросы моих друзей. Помянули дирижера Мариса Янсонса, недавно скончавшегося, оказавшегося другом Николая. Он рассказал о маэстро, вспомнил несколько историй, связанных с их дружбой и встречами. Общение завязалось и, как мне показалось, мой новый друг пришелся по душам Мишке и Машке, чем я был очень доволен. Беседа с интересным человеком, найденным и приведенным мной, предвкушение игры профессионала, дружившего с великим дирижером, были достойной платой моим друзьям за их гостеприимство.

        Мальчики, перекусив салатами и выпив газировки, занялись подаренными конструкторами. Они увлеклись было сборкой моделей, но пошло что-то не так. Ребята не поделили между собой какую-то деталь, начали драться, валяясь по полу салона, обзываясь на иврите, отнимая друг у друга детали конструкторов. Старший был сильнее, а младший ловчее, и потому борьба братьев воспринималась равной. Я поймал себя на мысли, что наблюдать за борьбой юных соперников было забавно. Возня парней напомнила мне старый цирковой танцевальный номер двух мальчиков-нанайцев, когда два паренька, одетые в национальные костюмы, выходили на арену и начинали бороться. После продолжительной борьбы нанайцы сбрасывали костюмы и оказывалось, что в костюме двух мальчиков прятался один человек.
 
        Кто-то из братьев в ходе борьбы по неосторожности зацепил ногой шкаф, от толчка ногой остекленные створки раскрылись, потом последовал еще один пинок по мебели и с полок шкафа на пол, устланный керамической плиткой, с оглушительным грохотом, закладывающим уши, посыпались чашки фамильного чайного сервиза, превращаясь во множество мелких черепков, разлетающихся по уголкам просторного Мишкиного салона…

        Парни замерли и стало тихо, в точности как в немой сцене гоголевского «Ревизора». Первым очнулся Николай, он рявкнул на парней, инстинктивно вскочил со стула, повалив стул на пол, глаза его налились гневом, дрожащими руками Николай стал растегивать свой широкий ремень с большой блестящей пряжкой.

        Мне подумалось, что Мишка сейчас шепнет мне на ухо: «Очередная еврейская штучка…». Но Мишка молчал, его лицо сделалось бледным как полотно, он смотрел на черепки чашек, связывающих его с детством, ставших овеществленной памятью о его ушедшей родне.
 
        Машка принесла ведро, совок и швабру, стала заметать полы, на что Мишка срывающимся голосом попросил ничего не выбрасывать, а потом, немного придя в себя, напомнил Николаю, извлекшему из штанов широкий ремень, строгие израильские порядки, запрещающие поучать ремешком непослушных детей, напомнил, что наказание детей может быть чревато встречным уголовным наказанием родителя и даже его отсидкой в тюрьме. Братья в страхе забились в угол и сидели тихо, как две большие плюшевые игрушки, понимая, что сотворили непоправимое. Разрядил обстановку Николай, он взял гитару, мягко пробежался по струнам пальцами, извлекая гармонию вступительных аккордов и запел приятным баритоном: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная…». Но песня не ложилась на душу, Мишка встал и вышел, ребята, придя в себя, ожили и подключились к Машке, ползающей по полу и собирающей черепки. Николай на словах «идти дальше нет уже мочи…» прервал пение и сказал:
        - Значит так. Обломки я забираю с собой. У меня есть хороший приятель реставратор. Он все восстановит, как было. Уверяю: комар носа не подточит!

        Гости, чувствуя сорванную встречу и упавшее настроение хозяев, засобирались уходить, не испив чаю. Машка предложила им забрать борщ обратно, сказав, что первое у нас никто не ест, потому что днем всё равно все на работе. Николай не стал возражать и даже пошутил:
        - Это будет наше переходящее знамя – принесу кастрюлю на следующую встречу!

        Шутка оказалась неуместной, никто не засмеялся, что только ускорило уход гостей, нагруженных кастрюлей, черепками фамильного сервиза, конструкторами «Лего» и солидным куском торта, который успела отрезать Машка, уложить его в пластиковый лоток и передать Николаю.

        Я чувствовал себя виноватым, потому что именно я зазвал Николая и его парней, разбивших семейную реликвию, которой Мишка дорожил быть может больше, чем жизнью. Я не стал ничего говорить друзьям, понимая, что сейчас разговоры только еще глубже разбередят душу, а тихо ушел в свою комнату, прикрыв за собой дверь. В тот злополучный вечер я долго не мог уснуть, ворочался, многократно прокручивал в памяти прошедший день, пытаясь найти ответ на философский вопрос: случайность или закономерность?

      Под утро мне приснился сон. Будто я стою и слушаю игру Николая на саксофоне. Он играет, а монетки ему бросают не в футляр, а в старинные чашечки, которые выставлены перед музыкантом целехонькими, без единой трещинки и сколов. Я приседаю на корточки, рассматриваю чашечки и вижу нарисованных на фарфоре мужчину и женщину, занимающихся сексом, всматриваюсь в картинки и понимаю (о, ужас!), что на рисунках изображены я и Машка… Я паникую - рисунки могут увидеть люди, кричу Николаю, прошу его спрятать чашечки, пытаюсь перекричать игру саксофона и вдруг понимаю, что саксофон играет голосами мусорщиков. Я просыпаюсь в холодном поту на скрученных в веревки простынях, разбуженный криками мусорщиков, с грохотом опорожнявших свои контейнеры во дворе…

        Я продолжал лежать, потому что вставать и выходить мне не хотелось. Через некоторое время в комнату постучал и зашел Мишка. Он сел на краешек кожаного раскладного дивана, на котором лежал я, посмотрел на меня и сказал:
        - Юрец, ты это… Не бери близко к сердцу… Главное, мы живы-здоровы… А посуда… Она бьется к счастью… Ты извини меня, буку, за вчерашнее…
        - За что, Мишаня?
        - Вчера я надулся, а ведь знал, что ты будешь переживать. Мы слышали, как ты ночью вздыхал… Извини, брат…

        Я ничего не мог сказать в ответ – не находил слов, молчал и смотрел на Мишку.
        - Я тут нашел тебе шабашку! Нет, не вагоны разгружать, - Мишка улыбнулся, подмигнул мне, что означало, что лёд окончательно растаял, - прочитать лекцию в доме престарелых.
        - На тему?
        - По профессии, Юрец: об археологии, о раскопках, о реставрации памятников.
        - Но я не знаю ни языка, ни здешних проблем, Мишаня! А слушать о заморской археологии здесь никому не интересно!
        - Что ты! Напротив! Старички - выходцы из нашего с тобой СССР и то, что там сейчас происходит, их интересует больше всего на свете! Ностальгия, брат, а еще и любовь к русскому языку, усилившаяся с возрастом… Идти тебе никуда не нужно. Читать будешь из дома по видеосвязи – такие теперь, брат, порядки. Пандемия… Локдаун…

        Предложение мне показалось интересным, у меня появлялось какое-никакое занятие, да и оплату за предстоящую лекцию мне посулили тоже неплохую. Только деньги я твердо решил отдать Мишке, как компенсацию за мое дармоедское существование. Прокручивая варианты тем, я решил рассказать старичкам о всемирном наследии, ценностях общечеловеческих, понятных и интересных в любых странах. Мишка предложил мне воспользоваться его новым ноутбуком с большим экраном монитора и я, включив технику друга, погрузился в поиски материалов, благо я и сам кое-что знал и даже больше того, что имелось и находилось в интернете. Подготовка заняла несколько дней, как раз столько, сколько оставалось до моего выступления. В эти дни я отказался от пешеходных экскурсий по городу, от посещений и изучений русскоязычных магазинов. Я оставался дома, добросовестно работая над концепцией лекции, формируя презентацию, проводя хронометраж предстоящего выступления, стараясь не злоупотребить временем пожилых людей и уложиться в выделенные мне полтора лекционных часа.

        Накануне лекции мне позвонила дама, говорившая по-русски, назвавшаяся Фридой. Дама сказала, что будет модерировать мое выступление, пояснила мне, как нужно подключиться к событию, на какой сайт зайти, куда смотреть, какие коды вводить и на что нажимать. Я попросил даму назвать ее отчество, потому что по голосу чувствовал, что собеседница моя не юная девушка, а степенная женщина, на что Фрида ответила мне, что в Израиле не принято упоминать отчество, к собеседнику обращаются только по имени, не взирая ни на пол, ни на его возраст. Попросила меня не волноваться, потому что здесь это нормальная форма общения, вполне допустимая и уважительная. Добавила, что по имени можно обращаться и к старичкам, моим слушателям.

        Начался двадцать четвертый день моего пребывания на Святой земле, день моей лекции. Перед выступлением я немного волновался, хотя до этого я немало провел занятий. Это и понятно – новая страна, непривычная аудитория, удаленный формат общения. Я надел темный пиджак, светлую рубашку, галстук с неброской расцветкой, любезно предоставленные мне Мишкой и, наконец, я увидел себя на экране. Мое отображение смотрело на меня солидно и, как мне показалось, производило впечатление импозантного мужчины. Постепенно стали зажигаться экранчики более мелкого размера с моими старичками на них, выглядевшими тоже весьма прилично – мужчинки при галстуках, а дамочки с макияжем на лицах и в неизменных бусах, прикрывающих неглубокие декольте. «Тоже готовились», - сделал я вывод. Слушатели совсем не походили на дряхлеющих пенсионеров, каковыми я себе их представлял: в пижамах и колясках с трясущимися руками, а были бодрыми гражданами и гражданками с огоньками в глазах и пытливо вздернутыми бровями.
 
        Фрида представила меня, зачитав список моих регалий, который выудила у меня накануне, насчитывающий несколько длинных наименований общественных организаций и объединений. Старички, выслушав представление Фриды, наградили меня бурными аплодисментами, а я поблагодарил их, сказав, что считаю эти аплодисменты авансом и потому постараюсь во что бы то ни стало оправдать ожидание присутствующих. Для затравки и разогрева аудитории я пояснил, почему я избрал темой лекции вопросы всемирного наследия, рассказал о своем личном опыте и достижениях в изучении памятников архитектуры, показал картинки со своими работами, фотографии обложек книг и методичек, написанных мной или в соавторстве с коллегами, а дальше случилось невообразимое.

        Экранчики с моими старичками исчезли, закрылся и мой лекторский экран, а вместо старичков и моей персоны, во все поле монитора возникли три обнаженные фигуры – двое голых мужчин и одна нагая женщина, занимавшиеся, простите меня, групповым сексом. Я попытался отключить внезапно возникшее порно, но картинка не сворачивалась, отвратительное действо продолжалось, поражая меня наглостью и бесцеремонностью вторжения на мою лекцию и, как ни странно, высоким качеством цветного изображения. В какой-то момент общая картинка сменилась деталями осуществляемого акта. Сквозь звуки действия, происходившего на экране, я услышал истеричные вопли моих старичков и понял, что и они тоже наблюдают это безобразие. Я продолжал давить на кнопки клавиатуры, судорожно перемещать по экрану стрелку курсора в поисках надписи «выход» или «exit», но надписи не находились, а видео не отключалось. И тогда я, будучи автолюбителем, вспомнил, как нужно экстренно остановить автомобиль, потерявший управление - незамедлительно отключить зажигание. Я выдернул вилку из розетки, обесточив оборудование, после чего экран погас, а для большей уверенности в том, что трансляция прекратилась, я захлопнул крышку монитора.

        Настроение было подпорчено. Я понимал: мои старички могли подумать, что это я под видом невинно читаемой лекции захотел поиздеваться над пожилыми людьми, впарив больным и немощным старикам бесстыжее порно. Я сидел в гнетущей тишине, не решаясь снова включить компьютер и продолжить лекцию, потому что знал, что придется оправдываться в том, чего я не совершал. В моем понимании старички могли рассуждать так или примерно так: «Мы это сделать не могли, да и Фрида тоже. Остается думать на лектора, человека ниоткуда, нового и неизвестного нам, кота в мешке»…

        Позвонила Фрида, а я не снимал трубку, полагая, что и она тоже потребует моих объяснений. Звонки наконец-то прекратились, а я подумал, что все-таки нужно было ответить, потому что Фрида точно теперь сделает вывод: «Сотворил мерзость, гаденыш, и смылся». Некоторое время я сидел в раздумье, а потом решил позвонить Николаю. По недавнему опыту общения с ним, я был уверен, что музыкант успокоит меня и подскажет, как поступить. Николай снял трубку, сказал, что сейчас свободен и может общаться. Я рассказал о неприятности, случившейся во время моей лекции, чем, к моему изумлению, только развеселил музыканта, вызвав у него неподдельный смех:
        - Да ты развлек этих божьих одуванчиков! Они ведь и думать-то забыли о сексе, а тут вдруг такая им радость! Поди жалеют, сердешные, что ты вырубил видео…
        - Но при чем тут я, Коля?
        - Они еще будут тебя благодарить, потому что все они родом из СССР, где никогда не было секса, и в тоже время его так хотелось! Безвозвратно потерянные жизни! А ты здорово все придумал! Уважаю, брат, уважаю!

        Николай был уверен, что это я запустил порно фильм и продолжал хвалить меня, восторгаясь моей изобретательностью и ловким розыгрышем старичков. Мне не оставалось ничего другого, как перевести разговор на чайный сервиз, и я услышал от Николая, что разбитые чашки уже переданы реставратору, и что первая чашка, пострадавшая больше других, склеена и выглядит, как новенькая, будто она только что сошла с заводского конвейера фарфорофаянсового завода. Я спросил, сколько стоит работа реставратора, намекая, что и я мог бы поучаствовать в ее оплате, поскольку считал и себя невольным виновником разбитой посуды. Николай ответил мне еврейским анекдотом:

        - Хаим, вот у тебе есть хоть какая-то стабильность?
        - Конечно же есть. У меня стабильно нет денег…

        Мы посмеялись, а Николай добавил:
        - От денег я не откажусь, только я их привык получать за работу, а не за просто так. И посему давай я тебе поиграю. Послушай кантабиле Паганини. Классическая вещь, тебе понравится…

        Потом наступила пауза, в течение которой Николай готовился к исполнению, и зазвучала музыка. Конечно, слушать исполнение по телефонной связи не лучший вариант, но мне было приятно – профессионал, знавший великого маэстро Янсонса, играл для меня. Николай исполнил еще несколько сольных произведений. Я услышал музыку Баха, Пьеццоллы, переложенную для сольной игры на саксофоне. Музыка сделала свое дело, мое настроение улучшилось, и я тоже, как и музыкант, подумал о своей лекции с улыбкой, представляя старичков, впавших в сексуальный экстаз.
 
        Мишка пришел раньше обычного. Он был бледен и, как мне показалось, взволнован.
        - Мне звонила Фрида и я все знаю. Почему ты не отвечал на ее звонки? Мог бы просто продолжить лекцию, а ты почему-то ушел в подполье…
        - Ролик меня вышиб из седла, Мишаня.  Понимаешь, я не могу совмещать порнуху и рассказ о высоких материях. Есть вещи несовместные, так еще Пушкин писал.
        - Знаешь, одной из твоих старушенций стало плохо, вроде как парализовало ее, и старики написали заявление в полицию. Коллективное, блин!
        - И что будет теперь? – спросил я Мишку.
        - Придут сюда и будут проверять мой компьютер, откуда шла передача, копаться в моей технике. А это мне совсем не нужно, Юрец.

        Слушая Мишку, я нашел собственное объяснение его беспокойства. Наверное, мой друг, - думал я, - грешил просмотром порно сайтов, поймал вредоносный вирус на одном из них, и вирус этот проявился во время моей лекции, приостановив мое красноречие, выдав взамен лекции тот самый порноролик. Если это так, то выходит, что Мишка может быть невольным виновником паралича несчастной старушки.

        - Мишаня, ты не причем! Это была моя лекция и отвечать за нее буду я, - выпалил я свое решение Мишке.
        - Благородно с твоей стороны, - ответил мне Мишка, - но ты не кипятись и давай без жертв. Одна жертва уже есть – несчастная старушка, и больше нам потери не нужны. Поступим по-другому. Я сегодня купил тебе билет в Москву. Сегодня ночью отправим тебя на Родину.
        - Как? Разве открыли аэропорт?
        - Не совсем. Полетишь через третью страну, с пересадкой в Турции. Это случайный незапланированный вывозной рейс. Возьмешь с собой компьютер, с которого ты читал лекцию, будто он твой личный… Не нужно, чтобы эта техника оставалась здесь.
        - А как же ты обойдешься без компьютера, Мишаня?
        - Я выкручусь. В крайнем случае я воспользуюсь Машкиным компом. Вернешь его в следующий свой приезд. У тебя будет повод приехать еще.

        Конечно, я хотел уехать и потому постоянно терзал Мишку дурацкими вопросами: когда же откроют небо и как мне выбраться отсюда? Чуть ли не каждый день я просил его звонить на кафедру, звонить жене, объяснять им причины моей вынужденной задержки, успокаивать и врать о моем скорейшем возвращении. Но вот, удивительное дело, как только я узнал, что улетаю, я загрустил, затосковал, впал в уныние. Мне было жаль покидать этот дом, где мне, несмотря на доставляемые мной неприятности, всегда были рады, где можно было посудачить с Мишкой на самые невообразимые темы от политики и до интимных вопросов и где я всегда мог видеть Машку – мою неразделенную юношескую любовь, вспыхнувшую здесь с новой силой.

        Спонтанно был собран прощальный ужин, и, как всегда, вкусно, обильно и очень душевно, алкоголь был крепким, а разговоры доверительными и откровенными. В ящик письменного стола я положил деньги для Николая, о которых решил сказать Мишке после моего возвращения домой.

        Поздним вечером Мишка вызвал такси. Машка всплакнула, она не стала обниматься, а бросила мне короткое: «Прощай!» и убежала в спальню, закрывшись там. Мишка поехал со мной и сопровождал меня на собеседовании с сотрудниками спецслужб, помогая с ответами на вопросы: где жил, кто паковал вещи, нет ли в чемодане чужих подарков и взрывчатки, а на регистрации он упросил выделить мне место у аварийного выхода, где удобнее сидеть, его выслушали и место мне дали. Мы немного постояли, помолчали, на прощание Мишка вспомнил забавный анекдот, где-то недавно услышанный, рассмешивший меня:
 
        - Соломон Маркович, я тут у вас на полке старую книжку увидел. Обложка поистерлась, осталось только: «…оральный екс… тел… низма…». Порнуха?! Увлекаетесь?
        - Нет, мой юный друг, это, к сожалению, всего лишь «Моральный кодекс строителя коммунизма»!

        Мы обнялись, я сказал ему: «Прости!», он мне сказал в ответ: «И ты прости, если что было не так…». Я пошел на посадку, оглядываясь и видя, как Мишка стоит за стеклянной перегородкой и машет мне вслед рукой.

        Начинался двадцать пятый день моего затянувшегося отпуска. Я не помнил столь протяженного отъезда из дома, разве что отъезд на работу в студенческий строительный отряд в течение летних каникул, да еще на службу в военные лагеря в одно их жарких студенческих лет.

        В самолете, принадлежавшем израильской компании «El-Al», я отказался от предложенного мне ужина по причине вечернего сытного стола, накрытого хлебосольной Машкой. Место моё в самолете было удобным, соседей рядом не оказалось, возможно, из-за продолжающейся пандемии коронавируса, никто не толкался локтями, никто не храпел и не сопел. Теперь мой вынужденный и насыщенный событиями отпуск показался мне совсем нереальным, будто бы все, что недавно происходило со мной: и перелет в Израиль, и отсидка в карантине, и встреча с музыкантом, и моя сорванная лекция случились вовсе не со мной, а совсем с другим человеком. Вскоре после взлета я стал дремать, а потом и вовсе крепко уснул. В самолете мне приснился странный сон. Будто я начинаю читать лекцию и снова читаю ее по видеосвязи с Мишкиного компьютера. Я включаю компьютер, а на экране почему-то возникает моя жена, которую я не видел почти целый месяц, и предлагает мне выпить на брудершафт. Ее изображение становится объемным, она протягивает мне с экрана руку, а в руке ее все та же Мишкина чашечка с прежней картинкой-компроматом, изображающей меня вместе с Машкой. Я говорю жене, что хочу приехать к ней, но Израиль меня держит и не выпускает. А жена отвечает мне, что это вовсе не Израиль держит меня и как раз в этот момент она переходит на английский язык, разговаривая со мной странным низким мужским голосом. Я просыпаюсь и понимаю, что странный низкий мужской голос, говорящий на английском, – это объявление командира корабля о посадке самолета в аэропорту Стамбула и его просьба ко всем оставаться на своих местах до решения каких-то проблем.
 
        Самолет приземлился, но остановился на расстоянии от терминалов, не подруливая к ним. Так мы стояли некоторое время, а потом командир корабля стал говорить о продолжении полета. Бортпроводницы засуетились, забегали по салону взад-вперед, я остановил одну из них, говорившую по-русски, и спросил у нее, почему мы стоим? Проводница ответила, что Стамбул нам отказывает в высадке пассажиров из-за какого-то, случившегося ночью, вооруженного конфликта между Сирией и Израилем. Сказала, что скорее всего мы развернемся и полетим обратно в Израиль…

        Оба-на! На двадцать пятый день моего странного отпуска я снова возвращался на Святую землю, где мне опять предстояло пересидеть две недели в карантине, поскольку я на время, пусть и на очень короткое, вылетал за пределы Израиля, такие уж в этой стране порядки. Мысли мои путались, в памяти всплывали Мишкины слова о том, что обрезание дело нехитрое и недолгое, и делается оно быстро и безболезненно, а еще вспоминалась песня Гребенщикова «Под небом голубым есть город золотой с прозрачными воротами и яркою звездой…». Успокаивало лишь одно: возможно, уж на этот раз я смогу увидеть Иерусалим с его мировым наследием и еще какое-то время я смогу снова побыть вместе с Машкой…