Орда. гл 2

    Улус темника Берке вытянулся вдоль самого края степи. Широко, верст на триста. Тянется стоглавой змеей между подножием невысоких гор и началом дремучих лесов, от заката и полудня,  далеко на восход. Полтора десятка тысяч воинов кочевали с места на место вместе с семьями и скотом.

Живут просто, охотятся, коней, овец пасут. Укрощают злых жеребцов, варят конину, пекут лепешки вкусные из зерна, которое им везут из лесов данники. Носят шапки пушистые, шубы легкие из меха лесного зверя,  добытого  подневольными племенами. Народ там живет крепкий, но покорный, с властью степи над собой если не  смирился, то сжился, привык. Живут они, как и прежде жили, каждый сам по себе. Грызутся меж собой люто: что ни князь, то царство отдельное.

Давно умер Великий Хан, но его потомки князьям не мешают, пусть ссорятся. Сами их мирят, сводят, разводят. Понимают: где драка, умный всегда выгоду поимеет. Но стерегут зорко: что не так, кинут клич темники, и со всех сторон быстро скачут всадники на маленьких лошадках под бунчук нового Великого Хана. Вчера здесь было пусто, бродило по полю одинокое кочевье, а на утро месят землю копытами бесчисленные кони, кипят коловертью тысячи воинов. А если мало их, через месяц будет много больше.

Пробегут, протекут жадной гурьбой по лесам, побьют, пограбят непокорных данников. Повяжут арканами, в степь уволокут. И снова притихнет лесной народ. Копошится на окрашенных кровью полях, расчищает гари, отстраивает заново сожженные городища и веси.

Но теперь тихо. Лет десять как не поднимает Хан бунчуки из хвостов белых кобылиц, не зовет в поход. Скучают степняки, в набеги просятся, но терпят: боятся. Сильно тревожить лес плохо, опасно. Шалят помаленьку, где девку украдут, коня угонят. Мед, брагу отнимут. Бывает, подерутся с хозяевами. Данники им платят той же монетой. Но далеко в ссорах не заходят. Помнят и те и другие - Великий Хан долго не думает, он на расправу быстрый: вжик, кривой саблей, и летит с плеч дурная голова. А чья она, Хан не спрашивает, у него все просто. Так что, если и прибьют кого, сгоряча до смерти, стараются решать на месте. Увечные в счет не идут, там  уже другой счет да откуп.


 Склоны гор поросли густыми лесами, укрывают от зимних ветров просторные долины. По сухой траве вольно бродят табуны коней. Хозяева за них не беспокоятся. В улусе царит строгий закон: один для всех. Утихли распри. Давно прекратилось скотокрадство. Табуны жили своей жизнью: сами плодились, кормились. Привычные к морозам кони выбивают крепкими копытами из-под толщи снега целые поляны. Объедают верхушки трав, выедают что вкуснее, наливаются телом,  желтый жир нагуливают.
Вокруг табунов гарцуют жеребцы. Круто выгибают шеи, косматые, злые. Охраняют своих самок и жеребят. Люто бьются с волками, грызутся с соперниками, охочими  до кобылиц в чужих косяках.

Люди только присматривают за ними. Изредка скачут за табуном, ловят арканами жирных кобыл на мясо, или подросших жеребчиков под седло.
По следам табунов шли овечьи отары, дочиста выстригая все что оставляет лошадь.
Так и ходят по извечному кругу, как солнце, по вечно синему небу. Ничего не меняется. Сегодня было как вчера. А завтра, будет как сегодня. Лето сменяется зимой, а день ночью. И также, как и век назад, горят костры, тихо шипят, поют камышовые дудочки. Дует в них безмятежный степняк, хорошо ему… Он времени не знает.

…Ставка темника раскинулась в одной из таких низин. Зима в этом году вышла непривычно мягкой и капризной. Морозы перемежались с оттепелями. Те приносили с собой сильные, мокрые бураны. Потом, резко, без переходов, тепло сменялось короткой, но жестокой стужей. Замерзали мелкие птицы. В глубоких снегах гибли жеребята и старые кони. В кибитках холодно, день и ночь тлеет в очагах сухой кизяк, горит сосновый сушняк, дымит едко, глаза выедает. Ледяное дыхание зимы давит на осевший под теплом снег, превращает его в жесткие глыбы. И снова, через несколько дней дует теплый ветер, сочится мутными ручейками каменная наледь сугробов, почти как весной.

Лед на озерах и реках среди зимы вздувался, оседал, оставляя под своей толщей опасные пустоты промоин: кто наступит, провалится в мелкий поток. Плохая погода, неправильная.

Это особенно беспокоило темника. Наступало время зимней дани, ясака, но князья не торопились. Отнекивались, ссылались на бездорожье.

…Берке злился, вертелся в постели, сон не приходил. Донимали тяжкие думы и кусачие блохи. В шатре жарко, душно. У входа переливают тлеющими углями две медные треноги – жаровни.  Рядом с темником юная наложница: уснула, разметалась по постели, тихо дышит. Только зря она пришла сегодня: хан даже не развязал шнурок на поясе ее шелковых шаровар.

Но об этом никто не должен знать. Все должны думать одно: Берке силен и могуч!  Иначе будут втихомолку посмеиваться. И что потом толку от того что ты властитель улуса и по твоему слову понимают мечи тысячи воинов? Есть вещь, перед которой бессилен самый могучий властитель – молва. Тихие, но убийственные по действию пересуды, способные свалить с почетного места – торь даже самого уверенного правителя.

Но дело было не в наложнице. Хан Берке был в самой силе. Крепкий как скала, тело налитое, тугое как кривой лук со звенящей тетивой. Мышцы гибкие, словно булатный клинок, откованный в кузнях далекого Востока.
Другое томило властителя тысяч кибиток: как объяснить Великому Хану задержку дани? Зачем тогда он поставил Берке во главе тумена, на самой границе степи и леса? Ой, беда будет!

От таких мыслей у хана зудела и чесалась шея, будто на ней уже захлестнулась шелковая удавка. Шнурков у Великого много, на всех верных слуг хватит. Берке засопел, бесцеремонно толкнул мягким сапожком - ичигом наложницу. Та подскочила, посмотрела на мрачного господина, на свой поясок. Все поняла, испугано поклонилась, сгребла в охапку наряды и быстро уползла в дверь. Никому ничего не скажет. Знает, если только откроет рот, быстро окажется в закопченных кибитках воинов. А там начнется такое, что она и недели не протянет.

…Хан ждал нойона Тагадая. Тысячник запаздывал, Берке вновь овладевало раздражение.
Время тянулось медленно. В пиале отстаивался синий кумыс. Хан отпивал его мелкими глотками, на сердце легчало.

Наконец, вошел Тагадай. Тысячник принес с собой запах сырости, крепкого конского пота и кислой, размокшей кожи. Поклонился. Темник жестом указал на войлок перед собой. Прошел слуга, склонил над деревянной пиалой тысячника бурдюк. Кумыс пенился, переливался из узкого горла в чашу.

Тагадай-нойон бережно принял пиалу, макнул коротким пальцем, брызнул каплей в сторону огня. Пил медленно, цедил, наслаждался. Густо отрыгнул, снова протянул посудину рабу. Кивнул: лей…

- Какие новости от князей и наместников? – спросил темник, заранее предугадывая ответ нойона.

- Давно не было от них гонцов! – осторожно ответил тысячник: - Дороги стали опасными, на реках полыньи. Через леса и болота только зверь пройдет…

- Ты советуешь мне, именно такой ответ дать Великому Хану? – не сдержался Берке: - Где тогда будет моя голова? На шее, или на острие копья? Но помни, я успею срубить десяток голов своим нерадивых помощникам, прежде, чем меня коснется правосудие Великого!

Нойон сидел темной глыбой, скрестил короткие, кривые ноги. Широкие плечи пригнулись. Шея толстенная как у быка пятилетки. Такой загривок даже богатырь одним махом не разрубит. Крепко сидит на ней большая голова старого темника. На бронзовом лице не дрогнул ни один мускул. Хан смягчился.

- Что посоветуешь, мудрый Тагадай нойон? Как избежать гнева повелителя, убедить его отсрочить ясак до лета?

Нойон долго молчал, все понимал. Думал, как помочь хану и себе самому. Берке терпеливо ждал, не торопил с ответом.

- Нужно послать Великому подарок! – процедил нойон сквозь редкие усы, бережно покачивал чашу: кумыс напиток священный, нельзя напрасно проливать его капли. Только в жертву богам или для очищения от скверны.

- Какой подарок? Что есть у меня, чего не имеет Великий? У меня в руках самая малая часть мира, который он накрывает полой своего халата! Что может желать тот, кто имеет все?

- Велика милость Вечного Неба, чего только нет у нашего повелителя,  – согласился нойон, и хитро прищурился, оскалился в ухмылке: - Но он немолод. А что может порадовать старика? А-а? Только девка! Молоденькая, нежная, сладкая как молочный ягненок! Тай, тай! – Тагадай совсем закатил глаза, сладко чмокал толстыми губами, и убежденно отрезал: -  Надо девку слать!

- Э-э! – недовольно покривился хан: - О чем ты говоришь? У него их сотни, со всех четырех частей света самых сладких везут. Что мы сможем предложить? Я уверен, Великий ко многим из них даже не снизошел своим взглядом, не то что бы делить ложе!

- Может так! – нойона нелегко было сбить с намеченного пути, за это и ценил его темник: - Если мы отправим в дар десяток красавиц, так и случится. Но мы, мой хан, поступим иначе…

- Как? – нетерпеливо шевельнулся хан.

- Когда у человека есть мешок рубинов, подари ему кусочек прозрачного льда, и он будет любоваться им больше, чем надоевшими камнями! Нужно отыскать одну! Лучшую из самых лучших. Ты подаришь ему сокровище в своей чистой простоте. Не нужно обрамлять его алмазами и укутывать драгоценными шелками. Великому Хану, наверное, надоел  блеск, и он обязательно заинтересуется скромным даром. Не нужно учить ее покорности и хорошим манерам, пусть будет дикой рысью в драгоценном шатре повелителя. А дальше, все зависит от воли Тэнгри…. да будет оно вечным…
Нойон хотел добавить, «и от твоего ума», но не посмел: хан и сам понял тонкий намек преданного нойона.

Берке поднялся, заходил по шатру. Идея пришлась по душе.

- Я не ошибся, мудрый Тагадай, спросив твоего совета. Ты прав. Но где нам отыскать эту единственную? На это уйдут месяцы, а их у нас нет. Как быть?

- Я знаю где она живет, мой хан! Прикажи, и я доставлю ее тебе меньше чем за одну луну.

- Где ее дом?

- В прошлом году я видел одну девицу в городище, у посадника Нагибы. Огонь а не девка! Не девка – рысь дикая! Тронь – зашипит, поцарапает, в клочья рвать будет! Тонкая как камышинка, волос – как у яка горного, мягкий, пятки скрывает. Глаза как вишни, быстрая как белка! Ум-м… Тай, тай!  – нахваливал, жмурился нойон, раскачивал грузное тело.

- Она его дочь?

- Нет, господин! У посадника есть сын, дочки нет. А какая разница, чья она дочь? Главное, она есть! Ты только прикажи…

Хан не привык долго рассуждать. Осмотрел оценивающим взглядом невозмутимого нойона, решительно приказал.

- Да будет так, как ты говоришь. Бери воинов из моей личной тысячи и поезжай…

- Если позволишь, хан, я возьму десяток из своих сотен.

- Ты не доверяешь моим воинам? – удивился Берке.

- Нет! Могучие барсы твоего тумена непобедимы. Но я иду не в бой, тут нужны другие навыки. Я хотел бы взять десяток из своих нукеров.

- Но почему?

- Я с ними прошел через то, о чем не станет вслух говорить даже сам чуткур,* мой хан! – нойон принизил голос до шепота, лукаво прищурил глазки: - Говорят, что он сам, сейчас служит у меня десятником. Хитрый шайтан, прячется! Вот его я и возьму с собой…Чуткура и его помощников! Помнишь, моего десятника, рябого Джэбэ? Его возьму…Если он не черт, то его брат…или сын!

Откинулся назад, хрипло засмеялся своей шутке. Старый служака понял: хан доволен его советом.

Берке улыбнулся, кивнул, вспомнив рябого, сонного на вид десятника. Медлительного и ленивого, тягучего как мед, но беспощадного и молниеносного когда приходило время битвы. Не зря его прозвали Джэбэ, стрела.  Рябого десятника даже боялись, поговаривали, что вовремя сражения, в его тощее тело вселялся чуткур, черт. Тагадай нойон как всегда прав.

- Хорошо! Выезжай немедля!

Тысячник ушел. Повеселевший хан велел подавать обед. Так с ним было всегда: когда уходят тяжелые думы, приходит хороший аппетит.



   Скоро Берке вышел из шатра на волю, сытый, важный. Воздух нюхает. Снова по долине тянет сырой ветер, а зима еще до середины не дошла. Ставка живет своей жизнью. Горят под казанами костры, бегают собаки и дети. У котлов хлопочут веселые, широколицые женщины. Одна, старая, ругает раба колченогого, мало дров принес. Из кибитки воинов волокут молодых рабынь, связанных одной веревкой. Девицы худые, волосы космами нечесаными висят, длинные. Вши с них на снег падают, бледные, сытые от крови выпитой. Плетутся девы, спотыкаются, ноги не держат. В глазах пустота, ни тоски нет, ни страха. Устали они, воины хана сильные, до девок жадные вот и утомили рабынь. Но им что? Отдохнут за день, а там и снова ночь придет. Все лучше им в тепле с горячими степняками,  шкуры бараньи спиной мять, чем спать с собаками на морозе.

Одна упала, совсем не идет. Ее отвязали, потащили на край стоянки, там бросят. Подростки и мальчики шеи тянут, следят, где рабу оставят. Уйдут воины, они побегут туда. Шнурки на штанах своих развяжут, к ночи совсем девку умучают. До смерти. Их матери деревянными ложками в котлах варево помешивают, смеются, подмигивают друг дружке. Гордятся: выросли сыновья, на рабынь заглядываются. Пора им, пусть привыкают…

Молодой нукер подвел к хану коня. Из-за шатра раб ковыляет, ноги согнуты, под коленками жилы подрезаны, руками длинными за землю цепляется. Сам виноват, три раза убегал, теперь как лягушка скачет.

Встал перед конем на четвереньки, спину как скамейку под ханский сапог подставил. Старый, лохматый. Волос русый, глазами синими исподтишка рыскнул: злобно, непримиримо, по волчьи.

Хан заметил взгляд, саблю вынул, махнул. Катится по снегу бородатая голова, зевает беззубым ртом, глазами вращает. Шея красной дырой пузырится, кровь брызнула, волнами пошла. Руки, ноги дергаются, снег, лед, кал собачий  царапают.
- Совсем старый стал! – сказал хан.

Вытер саблю об лохмотья старика, вложил в ножны. Наступил на костлявую спину мертвого раба, вспрыгнул в седло. Конь кровь чует, храпит, глаза бешенные блестят. Рука у хана сильная, укротил жеребца, с места поскакал в поле.
За ним нукеры. Веселые, разгоряченные, довольные. Хвалят своего хана, ловко отсек он голову старику. Раба им не жалко, много их. А если надо, прикажет Берке, поскачут воины в лес, еще приведут на арканах, молодых и сильных.

   Тагадай собрался быстро. К вечеру в лес потянулась вереница всадников. Тянут за собой вьючных и запасных коней. Снег рыхлый, глубокий. Гуськом едут. Приученные лошадки след в след ступают, как волки…