Встречи и расставания

Наталья Романович



ВСТРЕЧИ И РАССТАВАНИЯ
Сборник рассказов

 
ВСТРЕЧА

Случилось это со мной внезапно, больно, наотмашь. Так бывает, когда уходит навсегда самый родной человек.  Мамы не стало… Пришло горе вместе с тяжелыми раздумьями, раскаянием и безысходностью. Я почти не плакала, но возвращаясь с работы, забирала с собой свою собаку и уходила подальше от дома в темноту улиц, курила, и мне становилось легче. С утра дневные заботы делили тоску пополам, давая мне передышку. 
Так продолжалось долго, пока однажды я вдруг поняла, что заняла теперь мамино место, самое близкое у «края». И так стало страшно на этом самом краю, что сами собой пришли мысли об отце. Они были крамольны, и мама не простила бы меня только за одно то, что они возникли в моей голове. Да, я впервые за сорок пять своих лет захотела с ним встретиться. Но нужно ли было это ему?  Мой ответ был отрицательным, а желание - непреодолимо. И я начала действовать: узнала адрес у сослуживцев, с самой близкой из них придумали предлог, и собрались идти, но в последний момент я не решилась. Видимо, спектакли в жизни - не для меня. Прошло почти два года, и мне сообщили, что его не стало. Дословно прозвучало так: «Твой отец умер...»
«Ну вот, теперь я - сирота...», - подумала я. Сожаления не было, наоборот, пришло облегчение, будто в конце длинной повести кто - то поставил точку.
Так показалось мне, но на самом деле от этой самой точки моя жизнь сделала совершенно неожиданный поворот.
Я уже как-то свыклась со своим положением «у края» - окопалась поглубже и старалась не смотреть «вниз», потому что надо было растить детей, в общем, жить. Но судьба не успокоилась, она опять подбросила косвенную весточку от отца - неожиданный разговор со случайным человеком, который многие годы жил с ним по соседству. И я узнала, что последний его сын Валентин распродал родовой домик по частям, и теперь пьёт. О том, что старший его сын, Константин был хорошим музыкантом, играл в нашем городском цирке, но любя водочку, давно умер, я знала, по слухам давно. Сына ненамного пережила мать, жена отца. Подумала я над всем этим пару - тройку ночей, примерила события на себя, поплакала, да и забыла. Что мне до них? Я даже голосов их не слышала, правда отца в лицо знала хорошо, и он меня тоже. Мы проходили мимо друг - друга часто, и даже однажды оказались лицом к лицу, но он поспешил скрыться за дверью своего кабинета. Наверное, у него совести было очень много, или не было совсем. Не мне судить... Хотя времени на два - три слова для меня у него было тогда достаточно; коридор, длинный, безлюдный и полутемный помог бы ему обязательно.
 А судьба не унималась. Путешествуя с помощью компьютера  по улицам города посредством интерактивных карт, я наткнулась на улицу, где жил отец. «Мышка» сама привела к его дому. Но на снимке дома, как такового, и не было. Ветхий чердак, да огромный каштановый «куст». Кстати, впервые увидела вот такое каштановое дерево: ветки до земли вместе с плодами - ёжиками. Островки асфальта вокруг, видно проложена была когда-то дорожка к дому, где абсолютно без меня проходила жизнь моего отца.
Любопытство меня добило, и я решилась...
На улицу Пролетарскую пришла к полудню в первую сентябрьскую неделю.  Осень я всегда наблюдала с горы, где, собственно, раскинулся и жил мой город со мной вместе с самого моего рождения. А в эту самую осень было чудно спуститься сюда, в Стрелецкие просторы, впервые за всю жизнь. Какая стояла тишина и каким высоким виделось небо! Ближе всего к нему - кресты Никольского храма с восстановленной недавно колокольней. Я постояла минуточку подле неё и, прикоснувшись к шершавой штукатурке, с горечью подумала, как плохо, что храм не имел голоса, колоколов, когда я крестила здесь своих детей. Именно эту церковь выбрал мой муж, а я согласилась. Видимо так надо было, чтобы их дед, хотя бы косвенно, был рядом. Всего три дома отделяли его от истины; муж не догадываясь ни о чем, дал нашему сыну его имя.
 Так вспоминая и раздумывая, я остановилась напротив чуда - куста, которым любовалась позавчера на мониторе компьютера. Вот чердак за ним, и вот пятачки разбитого асфальта под моими ногами. Размышлять некогда, а то вдруг появится нежеланный прохожий на пустынной сейчас улице. И я шагнула вперёд.
Ожидаемое было предсказуемо. Окна - глазницы без слов сказали мне все, как одна раз за разом в дом приходила беда, а когда хозяин слег, она насовсем поселились в нем. А коли так, какие уж тут могут быть белыми наличники, зелеными стены и вымытые до блеска окна? Говорят, если стёкла в окна вставили, значит дом ожил. Здесь полтора с копейками окна ещё поблескивали, но дом давно перестал ждать лучшего и помощи уже не просил.
Земля постепенно вытесняла его с места молодой порослью, а небо добивало дождями и снегами.
Калитка бала открыта, я вошла во двор. Запустение и  тишина в первое мгновение оглушили, а потом появился страх, но первый шаг сделан, значит - вперёд.
Я рискнула и ступила на первую ступеньку перед, когда - то коричневой дверью, потом на вторую, третьей не было - сгнила. Для порядка потеребила медную ручку, а потом толкнула дверь. Она легко поддалась, словно дразня: откроешь, но не войдешь. И действительно, в сенцах - под ногами кроме бурьяна, да крапивы с гигантскими лопухами ничего не было.  И здесь пол сгнил. Попасть в первую комнату можно было только изловчившись. Рискуя переломать себе ноги, я это сделала и вошла.
Два оконца, сотлевшие занавески на них, тусклый свет, раскоряченный стол в одном углу, в другом - металлическая кровать с грудой тряпья. Над ней на одном гвозде вкось и вкривь -  часы с «кукушкой».  Кукушка «улетела» давно, а гирьки на ржавых цепочках оставила. И правильно, здесь время остановилось, чего его считать?
На подоконнике, среди пожелтевших и запыленных газет я заметила резной краешек фотографии. Такие делали в Пятидесятые местные фотографы. Снимки были отвратительного качества, но обязательно в резном обрамлении.  Как дороги сейчас эти весточки из прошлого, вот почему - то именно им было суждено особенно достоверно сохранить его. Не знаю, для кого как, но, когда я рассматриваю эти черно - белые снимки, отчетливо слышу той поры звуки и чувствую те запахи, вижу тех знакомых и незнакомых людей.
Не успела я дотянуться до фотографии, как вдруг из угла комнаты раздался резкий мужской голос:
  - Не трогай, не тобой положено, не тобой возьмется...
Тряпье на кровати зашевелилось, и из его недр показалась рожа, от многогодовалой беспрерывной пьянки, серая, как чугунок.
 - Ты что здесь шастаешь..., вынюхиваешь…, Подойди - ка поближе, к свету, к свету... А -а -а, это ты, вы****ок? Ждал я тебя, всю, можно сказать, жизнь ждал. Вот как сказала однажды мамашка, что я родился только потому, что твоя сука тебя срыгнула, так и начал ждать. Припозднилась ты..., сдохли все и папашка твой, дурак, все копил, копил, да так с голой жопой и остался. Мне даже продать - то нечего было... Так что, ничего тебе, сучище, не досталось..., вали отсюда. А то..., да - а, и прибить могу...
Он приподнялся, облокотившись на локти, криво усмехнулся почти беззубым ртом, крепко выругался в «пять этажей» и затих.
Я, почему-то, на цыпочках вышла из дома, и уже под каштаном   остановилась как вкопанная.  Я задыхалась от гнева, обиды и подступивших слез.  В окне дома напротив на меня в упор смотрела старушка. Скорее, скорее отсюда, бегом из этой чужой жизни, где мне нет, и не может быть места.
Одумалась я уже в Первомайском парке, на лавочке.
«Ничего себе, «за хлебушком сходила» ..., идиотка старая. Игрунья в романтику, получила?  Так тебе и надо...»
 Как только так подумалось, слёзы высохли, успокоилось сердце, и я улыбнулась.
«Подумаешь, обида великая. История моя стара, как Мир. 
Но не тут - то было, мой взгляд упорно возвращался туда, откуда с позором и болью только что вернулась. Церковная колокольня с крестом как маяк, не давала забыться, да ещё в придачу, притягивала вернуться.
А почему бы и нет. Пусть получит ту же монету...
Мысленно я уже сунула в карман толстовки перцовый пугач, с которым дочь гуляет по вечерам с нашей собакой, запаслась увесистым дрыном, который заприметила по дороге к дому отца.
 Но, как говорится, утро вечера мудренее, и на следующее утро на рынке я уже покупала кусок соленого сала, кружок краковской колбаски, чай, сахар, хлеб, и подумав, бутылочку «беленькой». Ну что можно было с этим дураком, моим братцем, сделать? Доказывать друг - другу что - либо о наших родителях - бесполезно. Для нас у каждого своя правда, да и они безвозвратно далеки от нас и давно не подсудны. И кто мы такие, чтобы судить...
Вот с такими мыслями я подходила к уже знакомой калитке.
Дом оказался пуст. Я присела на стул у стола. Точно такой был, когда - то в нашей старой квартире. Куда делся?  А этот вот дожил до встречи со мной. Обшарпанный, без двух реек, нестойкий, что повидал на своём веку? Уж точно на нем сиживал отец, его мама, жена, мои братья. Я попыталась представить их жизнь в этой комнате. Зная, что отец хорошо пел, представила, как мог звучать его голос. Почему - то еще представился стол, накрытый вязаной скатертью и на нем стеклянная трехлитровая банка с букетом черемухи. Она радует, дурманит. Входит отец, рубашка на нем светлая, праздничная, ведь сегодня девятое мая, День Победы. Он поправляет перед висящим на стене зеркалом свой волнистый чуб, щурит от солнца раскосые карие глаза... Наверное, он счастлив, потому что во дворе накрывает хозяйка праздничный стол, смеются его дети. А под ногами земля, которая кормила веками его пращуров, и теперь он сам крепко стоит на ней. Хозяин, потомок русских стрельцов, по фамилии Стрелков. Мог ли он все это променять на одну маленькую девочку?
По заходящему солнцу стало понятно, что я засиделась. Пакет с продуктами оставила на столе и ушла.
Спустя месяц, когда начали заходить осенние дожди, я все чаще и чаще стала вспоминать о Валентине. Думай, не думай - идти надо.
День на удивление выдался тёплым, а дорога показалась привычной, вроде в этот дом, как к своим родственникам, всю жизнь проходила по ней. Короче, волнение почти отсутствовало, настроение радовало.
Но как только сгнившая последняя ступенька перед дверью осталась позади, я услышала за ней сдавленный, то ли стон, то ли, бред. На кровати вверх лицом, неподвижно лежал Валентин. Он был без сознания. «Скорая» ехала долго, или мне так казалось от холодящего страха.
 Врач «скорой» сделал своё заключение: диабетическая кома и возможная необходимость ампутации правой стопы. И это все, если придёт в сознание…
Сильный иммунитет, дарованный свежим воздухом Стрелецкой степи, и речкой Тускарью, текущей почти у порога дома, сделали своё дело - он очухался. Операцию перенес без осложнений, но ступни не стало и для меня пришло время непростого выбора и тяжелого разговора с Валентином.
Но все удивительным образом решилось справедливо и «по – людски». Моя семья предложила пожить ему зиму у нас, а он согласился. Домик – «времянку» выбрал для себя сам, пробурчав под нос: «нечего мне под ногами у вас болтаться..." И он действительно «не болтался». Приспособился к костылям и иногда выходил посидеть на лавочку во дворе под старой яблоней. Пить и курить бросил, как только ступил во двор моего дома. Может очень жить захотел, может средств на это, попросту не было. На «харчи» мы у него не просили, пенсию ему «хлопотали», сын протапливал для него печку во времянке, я изредка там убирали, да носила еду. Он категорически с нами не общался, а другого я и не ждала. Так мы прожили почти до весны. В день получения первой пенсии он попросил вызвать ему такси и уехал. Вечером не вернулся, на следующий день - тоже. Наверное, и правильно, теплом от печки, да тарелкой борща дом родной не создашь, и не заменишь.
Но мысли о Валентине не покидали меня, я понимала, где он «кантуется», знала, что за этим рано или поздно последует, и ждала. Вот уже капелями с крыш сошёл снег, засуетились птахи и задышала без льда Тускарь, а он не возвращался.
И вдруг -  телефонный звонок поутру. Женский равнодушный голос в трубке сообщил, что Стрелков Валентин Иванович сегодня утром умер. «Ну, вот и все, я опять сирота», - подумала я. Противный холодок пробежал по спине и застрял в сердце.
В больничном коридоре пожилая санитарка тихо отозвала меня в сторону и осторожно, с оглядкой, сунула свёрток, и сказала: «Посмотришь потом... записку под его диктовку писала..., сам уже не мог, сердешный...»
Осмелилась развернуть свёрток только дома. Там были деньги и записка со словами: «сестра, схорони по - человечески...», и та старая фотография с подоконника. На меня из далёких лет смотрели родные не родные лица: пожилая женщина, с точно такой, как у меня, «ямочкой» на подбородке, молодой мужчина с той же отметинкой, и очень похожие на меня маленькую, двое смеющихся мальчишек.
ЗАПИСКА
«У меня зазвонил телефон. Кто говорит? Слон?», - мелькнуло автоматически у Аси в голове, когда она, теряя тапочки на ходу, мигом выскочила из ванной к неожиданно зазвонившему телефону.
Она поспешила схватить не сотовый, который стал назойливой необходимостью современной жизни, а интуитивно рванула с рычага трубку того, с диском и проводом, и, который молчал уже несколько лет. Но ждала она этого звонка ещё больше лет, намного больше… И сейчас уже знала, что дождалась. Даже не удивилась услышанному в трубке голосу. Ей не пришлось узнавать его. Ну кто с таким напором мог говорить? Только её одноклассница, Алена Светлакова.
-  Ася, привет..., шестого февраля встреча с нашими, к двенадцати -  в школе.
Ни тебе вопросов, ни тебе ответов, все чётко, как по линейке. Вот такая она, Алена Светлакова...
Если бы не был таким категоричным её звонок, первая Асина мысль была, купить такое платье для этого вечера, чтобы всё женское, да и мужское «присутствие» попадало, кто от зависти, кто от восторга, типа, «займу, но дойму». И вопроса идти - не идти, даже бы не возникло. Беда вся в том, что в Асе, кроме неё самой, жил ещё маленький поганый человечек. Как только на неё надвигалось несанкционированное ею действие, он тут же выдвигал своё противодействие, чем не давал покоя себе и изрядненько портил жизнь Асе.
Поэтому, она сейчас лежала поперёк кровати с раскинутыми руками и в некотором «ступоре».
Она сжилась со своим «маленьким человечком» и дипломатично находила с ним компромисс. Вот и сегодня она уговорила его уступить ей, и не влезать к ней в голову, и в левую сторону её тела, а смирно сидеть там, где-нибудь в правой пятке. Он согласился, и затих.
Теперь Ася спокойно начала раздумывать, так сказать, раскладывать все по полкам в своём мозгу.
- Так, я ждала этого звонка пятнадцать лет, правильно?  Не отключала старый телефон потому, что только он мог связать с  тем, кто знал мой номер ещё со школьных лет…
 Я дождалась, значит...
Ася подскочила с кровати, рывком открыла дверцу секретера, достала альбом с фотографиями. Нашла нужную страницу с нужной фотографией, просунула под неё свои тоненькие пальчики и достала  пожелтевший лист из школьной тетради. Он был «в клеточку», с потускневшей полосой «полей» и сложенный вчетверо. Ася подержала его в руках и, не развернув, положила обратно. Записку - то в тайник от себя спрячешь, а вот собственную голову вместе с назойливыми воспоминаниями туда не поместить. Они болезненны, колючи, и всегда норовят выпятится, закрывая собой дорогие и светлые, за которые особенно и безуспешно борется память.
…Все случилось однажды, как говорится, откуда ни возьмись...   На уроке истории соединили два восьмых класса: «ашников» и «бэшников», а вместо самого Александра Ивановича, учителя истории, завуч посадила за учительский стол пионервожатую с «нужной» по школьной программе книгой. Класс «закипел» от счастья. Опроса по домашнему заданию не будет, самого задания -   тоже, садись с кем хочешь, болтай сколько сможешь.
Ася уступила своё место Сашке Льговскому, другу Андрюшки Петрова, с которым она просидела за одной партой с первого класса. Года четыре все их взаимоотношения сводились к щипкам, «мулеванием» чертиков на чем хватало фантазии, топтание под партой по ногам друг -  друга. Всех «гадостей» сегодня не вспомнить и не перечесть. Но в пятом классе, вернувшись с летних каникул, она поняла, что рада его видеть, в шестом, что он умница, в седьмом - у него, оказывается, красивые глаза, потому что раскосые и черные, как угли, в восьмом стала перед ним робеть и теряться. Она справлялась с собой, по - прежнему вредничала, язвила и «семилетнюю войну» не прекращала. Но сегодня позволила себе не сделать ему «назло». Сама пересела на другой ряд и с удовольствием «нырнула» во всеобщее озорное веселье. Ну, точь-в-точь, когда играешь на речке в «чур, ни я» с дворовыми мальчишками. Глоток воздуха - и под воду, «затихоришся» и на последнем издыхании отчаянно плывешь в другую сторону. Если не повезёт, и вынырнешь рядом с тем, кто водит, тут уж не раздумывай, в «размашку» по - ребячьи, с писком и визгом, и  фонтаном брызг, плыви куда глаза глядят. Успеешь хватануть побольше воздуха в легкие, уходи на глубину и - на другой берег, к приваде. Там тебя уже не достать.
Похожий азарт игры захватил Асю. В ход шло всё: линейка, скатанные шарики промокашки, отгрызанные кусочки ластика...
И, вдруг, на страницу открытого учебника истории упала записка. Ася, в силу своей невыдающейся внешности и чрезмерной ребячливости, не получала записок, поэтому она, не задумываясь, бросила её куда-то вперед. И тут
одновременно со звонком с урока раздался громкий шлепок по её лицу. Ася схватилась за левую щеку, в одну секунду стало больно и стыдно. Пощёчина! За что? И кто? Первым все понял Жорка Власов, он перемахнул через две парты, и мгновенно оказался у двери.  Когда вышли все, в классе остались он и Андрюшка, один на один.
Синяка под глазом и кровяной жижи под носом у своего соседа по парте Ася уже не увидела. Она, забыв про свой портфель, ушла домой. Шла через дворы и плакала, прикладывая к горящей щеке снег.
Мамы дома не было, и это хорошо, потому, что не пришлось ей ничего объяснять, старательно пряча правду. Маму расстраивать нельзя, у неё больное сердце, и Ася больше всего на свете боялась остаться одна, без неё. Не раздеваясь, она плюхнулась на диван, и, уткнувшись носом в подушку, поплакала ещё немного, и уснула. Ночью, не просыпаясь, нащупывала плед, но не находила, и замерзала все больше и больше. К утру поняла, что заболела. Грипп, которым переболел почти весь класс, теперь достал и её. В обед мама принесла кучу лекарств и сложенный вчетверо листок из тетради. Это была записка от Андрея. Он извинялся, сожалел, и просил о прощении. Ася не прочувствовалась к буквам и словам в ней, потому что она знала точно - бить слабого нельзя. Вместо прощения и облегчения, в сердце основательно засела обида и боль.  Наверное, в том виноват был грипп и всегдашнее ее одиночество.
Через десять дней Ася выздоровела, пора на занятия. Но как войти в класс без сочувствующих взглядов, или насмешливых улыбок?  Как миновать возможных расспросов «классной»?
И вот это утро вместе с дорогой в школу, самой длинной за все восемь лет. Не спасли высокие сугробы и мохнатые, в инее, ветки ивы на школьном дворе, под которыми она попыталась спрятаться, и потянуть время. Деваться некуда, и пусть будет, что будет, как говорится: «да и нет не говорить, чёрное белым - не называть..."
Вопреки всем Асиным страхам, на её приход отреагировали привычным « …привет, как дела?». На большой перемене, как всегда, кто-то на ходу откусил добрую половину её бутерброда, пока она увлеченно болтала с девчонками, на черчении из-под рук исчезла линейка и нашлась уже в конце урока на последней парте Генки Коваленко. На алгебре Филипп Владимирович дал самостоятельную работу, и шпаргалка от Лиды Поляковой, тоже как всегда, и в нужный момент, оказалась на её половине парты.
Только Андрей не обращал на Асю внимания. Она ощущала себя так, что вместо неё рядом с ним - пустота. Он это никак не демонстрировал, что было ещё хуже и обиднее. Получалось, что по лицу схлопотал он, а не она. И опять безответный вопрос - почему? Вот так эти два вопроса «за что? и почему?" крепко взявшись за руки, шагали с Асей все годы неотступно с того самого дня, когда случилась пощёчина. Она искала ответы мучительно, самозабвенно, не замечая, что на небе светят звезды, а под ногами - зеленеет трава.
После восьмого класса она из школы ушла, убедив маму, что для них обеих так будет лучше. Её слова: «Нечего ещё два года протирать юбку, пора приобретать специальность и зарабатывать..», - убедили маму, а может быть та смирилась с первым самостоятельным и таким категоричным решением Аси.
Со временем, Ася, закончив экономический техникум, стала обычной «конторской крысой»… В Статуправлении, где она работала, её уважали за повышенную ответственность и трудолюбие, но не «повышали». Ну, не были у неё «зоркими» глаза и «длинными» уши, потому и в начальственные кабинеты  входила только по требованию.
Втайне от самой себя она даже ненавидела свою работу. Бесконечные цифры, шлепанье пальцев по кнопкам калькулятора до тошноты кружили ей голову, постоянные, и, мало кому нужные, отчёты сводили с ума. Но она терпела, потому что однажды пошла за голосом сердца, понимая, что тогда повернула свою жизнь не в ту сторону, и теперь не в силах была что - либо изменить.
Хорошо ей было только во сне. Там она могла даже летать, и высоко, пытаясь достать рукой небо. Она плавала в море, которого никогда не видела. Сны редко являли ей маму, и потому были самыми дорогими. Целый день потом она вспоминала их до мелочей, но что-то основное ускользало, и, поэтому радость от этих мимолётных видений, разбавленная тоской, менялась печалью.
Еще она видела «школьные» сны. В них решала контрольные по алгебре и писала диктанты, но всегда звонок с урока не давал ей закончить, и тогда она просыпалась со страхом за возможность получить двойку. Иногда могли промелькнуть уже забываемые лица одноклассников, но знакомого до каждой чёрточки, лица Андрея не было в её снах никогда.
Последний день перед назначенной встречей выпускников  - пятница. Ася с трудом его «протолкнула», потому что время тянулось, останавливалось, и замирало. Похожее творилось в Асином сердце, пока она не уснула далеко за полночь.
Утром, стоя перед зеркалом, она вдруг поняла, что идти ей совсем не хочется, что её появление в школе через пятнадцать лет - глупость. А ещё, если придёт Андрей, то притупившаяся боль появится с новой силой.
Но тут, непрошенным, возник «поганый человечек». Тихо он сидел долго, а теперь вышел наружу, чтобы сказать своё веское слово. И сказал. Ася тут же начала собираться. Юбка - карандаш ловко легла по бедрам, блузка приятно холодила плечи и руки, а тонкий кожаный поясок указывал, что линия талии есть, и джемперу уютно существовать с ним именно на этой фигуре.
 - Ничего, - сказал неугомонный «человечек» внутри.
 - А что будем делать с лицом? - тут же спросила у него Ася. Да, лицо, как говорится, отсутствовало. Одна бледность в паре с темными кругами под глазами после бессонной ночи.
- Доставай косметичку! -  нашёл выход «человечек».
Карандашиком -  по бровкам, щеточкой - по ресничкам, помадкой - по губам. Ну, можно чуть - чуть пудрочки по подбородку, и носику. Нормально... пойдет. Вот теперь пошли», - решительно сказал он.
 - А волосы... волосы, - спохватилась Ася.
 - Они у тебя, что надо... на месте разберешься...  вот записку не забудь!», - напомнил «человечек». Видит Бог, она не хотела брать записку с собой, она хотела мира, даже без ответа на два вопроса её жизни: «за что?» и «почему?» Но хотел «человечек»!.. Ася доверилась ему, и записка легла в вечный и тайный «женский кармашек».
Ступив на школьный двор, она заволновалась. Здание школы показалось настолько далеко стоящим от неё, что захотелось повернуть обратно, но знакомый голос заставил остановиться. Не оборачиваясь, она узнала Ариадну. Да, вот такое редкое и необычное для «русских широт» имя. Кто назвал её так, попал в точку. Она, в унисон с её именем действительно была необычной даже занятной. Асе хватило взгляда, чтобы понять; Ариадна не изменилась. Всё та же привычка начинать разговор с вопроса, складывая при этом все пять кончиков пальцев правой руки «щепоточкой», тот же участливый поворот головы... В общем, Ася обрадовалась, что именно Ариадна встретилась первой. С ней было спокойно и надёжно.
Они пришли первыми, стали у окна и замерли в ожидании. Входная дверь открывалась, и закрывалась, в вестибюле появлялись незнакомые люди, и, каждый стуча подошвами обуви по кафельному полу, сбивал с неё снег. Они приносили с собой запах этого самого, только что выпавшего снега, за ним следом входило радостное оживление, смех, приятная суета.
Ася волновалась, и потому   все происходящее вокруг вдруг каким-то образом отдалилось от неё. Так бывает, когда поутру над рекой -  туман.  Тогда все призрачно, зыбко, далекое - близко, близкое - далеко; и камыш вдоль берега, и фигуры рыбаков, и голоса, и кромка леса у горизонта. И сама ты вроде есть, вроде нет тебя вовсе.
Ася чувствовала, что далекое, но давно ожидаемое, приближается быстро, неизбежно, вплотную, и она не знает, что с этим будет делать. Да, вот оно. Дверь в очередной раз распахнулась, и в вестибюль шагнул Андрей с охапкой оранжевых роз. Как они были неожиданны, и хороши здесь, сейчас, среди зимы, с её шапками, шубками... А ещё лучше - их не задушили в букете, с отвратительными бантиками, бумажными ленточками и прочей мишурой. Их обнимала Андрюшкина правая рука, а левой он уже приветствовал Ариадну с Асей.
 - Привет, девчонки! Я вас в окне увидел, хватайте по цветку..., да пальцы не поколите...
 - Спасибо... - в один голос ответили они, рассмеялись, и сунули, тоже одновременно, свои носы в нежные бутоны.
 - Ждём ещё три минуты, наши подойдут - повернув голову к двери, сказал Андрей.
И, действительно, в двери, пропуская друг - друга, протиснулась толпа горластых и хохочущих людей. Ещё мгновение и они все рядом. Кто чмокал Ариадну, кто касался холодной щекой Асиного лица. Вот так, все вместе поднялись в Актовый зал. А когда их, выпускников попросили подняться на сцену для приветствия, Ася увидела в руках учителей в зале по оранжевому цветку.
Поганый человечек неожиданно зашевелился. Быстренько метнулся к голове, покопался, и достал из запасников памяти картинку, когда она уходила с Выпускного вечера одна. Ася даже увидела себя со спины в белом платье на застёжке «молния» и свой затылок, с заколотыми наверх волосами. Ей невыносимо было видеть общее веселье, потому что знала - она здесь в последний раз.
 - Слова..., словеса..., - нашептывал на ухо человечек,
 - Кто заметил, что ты уходила тогда?
И там, где лежала записка, запекло, как в детстве, от горчичника…
Уже в классе, где она впервые села с Андреем за парту, «человечек» исчез, а с ним скованность и неловкость. Со всеми вместе она засуетилась у импровизированного стола; расставляла пластмассовые тарелочки, стаканчики. Раскладывала сырные, колбасные, рыбные нарезки и слушала милую болтовню одноклассниц. Она слушала, но не слышала, потому что внутри неё хватало места только двум вопросам: «за что и почему?» Ответы на них, возможно, я узнаю сегодня», - думала она. От этой мысли потели ладони, билось учащенно сердце, и западал голос.
Тем временем вокруг шести составленных вместе столов рассеялись одноклассники. Пока они уже выросшие тетеньки и дяденьки, кто солидный, кто не очень..., но это до первой рюмки. Потом, удивительное дело, вместо них за столом появились те пятнадцатилетние: Сашка, Ленка, Алена, Жорка, Колька, Серёга, Ариадна, Валерка, Славка, Римма, Андрей..., в общем, все, кто пришёл, и кто -  нет. Много лет назад она, не простившись, тайком сбежала от них.
Каждый рассказывал о себе, говорил тост, выпивал - и так по кругу. Подошёл черед Аси. Она встала, пластмассовый стаканчик в её руке предательски дрогнул, тугой комок подкатил к горлу. В настороженной тишине прозвучало:
 - Я...
Асин голос осекся, и она села, опустив голову. По настороженной тишине в классе Ася поняла, что тот случай не забыт. Она без вины виновата, но с другой стороны - Андрей ударил потому, что её можно было ударить, её, и никакую другую девчонку из класса. Эта мысль впервые осенила, ударила еще больнее той пощёчины, и заставила выскочить из класса.
Если бы не эхо в туалете, она позволила себе без оглядки и во весь голос выплакаться.  Выручил водопроводный кран - Ася включила его на полную катушку.
 Холодная мощная струя воды успокоила, вернула силы. Ася смыла остатки потекшей туши с лица, поправила воротник блузки, глубоко вздохнула, и решительно отправилась в класс.
У окна, опершись на подоконник, стоял Андрей. В руках  - Асина шубка и сумочка. Не сказав друг - другу ни слова, они пошли к выходу. Он помог сойти с заснеженных ступеней школьного крыльца, подав ей свою руку, она молча подала в ответ свою. Вот такой диалог... И как быть с тем, что Ася не хотела отпускать эту самую руку, потому что она - его, и такая тёплая, сильная, участливая.
 - Аська, а знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем? - развернувшись к ней лицом, сказал Андрей.
 - Мы с тобой быстренько «хватаем» такси, едем на вокзал, берём билеты - и в Москву! Побродим по улицам, сходим в ресторанчик, поболтаем. Когда ты была там в последний раз, да ещё и в Москве?  Не вижу восторга!.. Нет причин, по которым моя одноклассница, с которой я восемь лет «парился» за одной партой, могла отказать.
Отказать надо было бы, но Ася не могла. В мозгу зашевелился человечек: «Беги немедленно!» Но куда убежишь от этих раскосых монгольских глаз? Она чувствовала себя листочком из гербария, накрепко пришпиленным к белому листу бумаги.
Она покорно села с ним в такси, а потом и в вагон поезда.
 - Аська, у нас с тобой пустое купе и целая ночь, а потом - день, вечер, …может рванем на концерт или в театр?
 - Заманчиво, - пробурчала Ася, - «а как будет оплачиваться сей «банкет»?
 - Не переживай, порадовать свою одноклассницу найду как... , ты посиди минуту одна, сейчас приду..., закройся  изнутри, а то мало ли что. Кто спасать будет? - он улыбнулся и вышел.
Не успела Ася выдохнуть от круговерти событий, как Андрей вернулся, следом за ним вошла проводник с чаем в стаканах с подстаканниками, и торчащими оттуда чайными ложками. Как Ася любила их перезвон под стук колёс поезда.  Он всегда обещал хорошие перемены, пусть временные, и всегда желаемое возвращение домой.
Сдвинув к окну маленькую, почти игрушечную, настольную лампу, Андрей достал из пакета бутылку коньяку, ломтики тонко нарезанного сервелата, сыр, виноград, шоколад.
 - Шампанское брать не стал, ты не против?
 - Нет, - ответила Ася. Она действительно терпеть не могла шампанское; ей однажды пришлось пройти его подводные камни. И ещё; Ася не любила шумных компаний, с выпивкой, оголтелыми танцами, липкими взглядами, но сейчас она решительно проглотила обжигающий коньяк.
В купе постучали, вошла проводница с комплектами постельного белья, бросила по – хозяйски, два, на угол верхней полки, обвела двусмысленным взглядом купе, хмыкнула и вышла. Минута неловкости от неожиданного хамства, и внезапное для них обоих предложение Аси нарочито громким голосом -  постелить и прилечь, чтобы вытянуть уставшие ноги и спины. Они одновременно встали, засуетились, узкое купе воспользовалось этим, и приблизило их друг к другу так близко, что не продохнуть.
-Аська, за что, и почему ты так распорядилась моей жизнью?  После того, как первого сентября в девятом..., на линейке я не увидел твоей рыжей «копны», понял, что не увижу тебя больше. А тут ещё на твоё место в классе рядом со мной плюхнулся Санек. Он радовался, что мы теперь с ним будем и на уроках вместе, но не понимал, почему меня это так злит. Я и сам не понимал..., тогда много лет подряд мечталось о другой, недосягаемой и таинственной, и, как мне казалось, больше всего после долгих летних каникул хотел видеть её..., ты знаешь о ком я... Но теперь мне необходимо было видеть тебя, тебя одну...
Второго сентября я ещё на что-то надеялся, но ты опять не пришла, и тогда я понял, что там, где нет тебя, мне тоже нет места. Вечером пошёл к твоему дому, просидел на лавочке под твоими окнами допоздна, но в них даже не загорелся свет...  Меня не ждали...  На следующий день забрал документы из школы, потом «вечерка», армия, «заушный» институт, совсем не тот о котором мечталось..., случайные встречи, облегчающие расставания, двери, в которые стучался лбом, и они оставались закрытыми, и те, к которым только подходил, они открывались. В общем, чужая жизнь... Ты понимаешь меня, Аська?» Он тряхнул её за плечи.
 - Может быть сегодня ответишь - за что и почему?
Обессилив от его слов, Ася медленно опустилась на краешек нижней полки, и затихла. Она почувствовала вдруг такую пустоту внутри себя, в которой с лёгкостью исчезли её «за что и почему», и туда же провалилась треклятая записка вместе с «поганым человечком» …
 - Андрюша, прости..., не знаю за что, но все равно прости... только скажи, неужели ты действительно забыл про...?   Сказать слово «пощечина» не повернулся язык, она только посмотрела ему в глаза. Ответа в них не было, в них вообще ничего не было. И тут Ася все поняла:
 - Ты знал..., ты всегда знал, что я тебя люблю..., и ты посмел..., я ненавижу тебя!..
Говорила она, не отводя глаз от его лица, выговаривая чётко каждое слово не повышая голоса. Он отвел взгляд, и повернулся к столу. Чтобы скрыть смущение, залпом выпил из стакана остывший чай, налил туда коньяку и также залпом опрокинул его. Втиснув между зубов дольку лимона вместе со шкуркой, завалился на подушку лицом вверх.
С учётом обстоятельств дороги, Асе ничего не оставалось, как сесть с другой стороны стола и повернуться к окну. Там хозяйничала вьюга.  Она будто играла в «догонялки» с несущимся в темноту поездом; лупила порывами ветра по бокам вагона, задиристо стучала снегом в стекло, рвала на куски свет полустанков и фонарей.
Бесноватая круговерть за окном заставила Асю очнуться и вернуться к реальности. Все сразу стало на свои места. Она посмотрела на спящего Андрея. Лицо его исказил тяжёлый алкогольный сон, к вспотевшему лбу прилипли пряди волос, уголки губ опустились.  Леденящую душу пустоту заменила брезгливость.
 «Зачем она здесь, рядом с этим чужим ей человеком, которому она позволила украсть у неё пятнадцать лет своей жизни?..  Немедленно – отсюда, и бегом". Она схватила с крючка шубку, сумочку и торопливо вышла из купе.  Стук её каблучков утонул в ворсинках ковровой дорожки, постеленной через весь вагон. Она обрадовалась этому, потому что ей стало неловко и стыдно за своё ночное присутствие здесь, за этот побег...
А вот и проводница, с двусмысленной улыбочкой на лице.
 - Да Вы, вроде, до Москвы, красавица? - ни без ехидства спросила она.
 - Вроде..., - буркнула в ответ Ася.
 - Вот и остановочка через двадцать минут в Орле..., Вам -  кстати…
Ася промолчала, и с облегчением открыла дверь в тамбур.
«Какое счастье, двадцать минут - одна, без назойливых глаз и под любимый стук колёс... «, - подумала Ася.
Вокзальные часы показывали час -  тридцать две минуты, когда она сошла на перрон. Порывистый ветер вместе с колючим снегом приятно охладил лицо. Теперь она точно знала, что ей делать. Откинув капюшон и расстегнув на груди шубку, она достала из «тайника» записку, ту самую, которая столько лет была её тайной и врагом, одновременно.  Долгие годы Ася ненавидела, и лелеяла её. Записка - в ответ, съедала Асю изнутри.
Рвала Ася её с упоением, мельчайшие обрывки не долетели до урны, их подхватил ветер, и разметал по сторонам. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Ася поспешила к вокзалу. В его окнах отразились огни отходящего поезда, который, набирая скорость, уносил в темноту её обиду. Ася посмотрела ему вслед, теперь уже без грусти и сожаления. Всё, нет теперь пути на север и нет распутья… Она, вздохнув, набрала полные легкие воздуха, точно в детстве на речке перед тем, как нырнуть в глубину, рывком открыла тугую дверь и вошла в полупустое фойе вокзала.
Здесь она дождется другого поезда, который умчит её в противоположную сторону - домой. Родные стены отогреют, поймут, и помогут начать все сначала...


АКВАМАРИНОВОЕ СЧАСТЬЕ

Дина опять опоздала вовремя перескочить из зимы в весну. Спасибо, мартовские лучи потеплевшего солнца сквозь троллейбусное окно настойчиво и в который год подсказали, что она пришла.  Да, она пропустила первое оживлённое теньканье синичек и настырный галдеж ворон, и освободившийся от снега асфальт.  Но кто виноват? Она                сама или однообразное тиканье ее жизни?
Год за годом катилась она по давно проложенному пути, не меняя скорости. Ничего не происходило нового и не тревожило «старое».
 Вот и сейчас, опершись на спинку сидения, она задумалась «ни о чем», и, вдруг, как - то само - собой сквозь замызганные троллейбусные стёкла увидела... аквамариновое платье. То самое, которое несколько дней назад приметила в витрине маленького магазинчика в центре города. Тогда она даже остановилась, чтобы разглядеть его получше. Да, это было Её платье. К нему мысленно добавились красные туфельки на «шпильке», ниточка гранатовых бус..., но увиденная цена заставила смутиться и быстро завернуть за угол, поближе к «хлебному» магазину. Она предпринимала ещё одну попытку любования такой красотой, но, сегодня наконец решилась примерить его. В конце концов, весна умеет чудеса творить, и, возможно, её проделки, в том, что Дина, торопливо выйдя из троллейбуса, уже открывала дверь в магазин. Она не стала щелкать плечиками с другими платьями по никелированным кронштейнам, а решительно подошла к продавцу с просьбой снять с манекена её платье для примерки. Сделать это самой для неё было непросто, если учесть, как давно, что - то подобное приобреталось, и, даже забылось, когда.
На удивление девушка - продавец оказалась приветливой и   без притворной любезности помогла Дине в примерочной; пристроила в нужном месте сумочку и одежду.
Когда платье в конце - концов ладно обтянула стройную Дину, продавец ахнула: «Вы должны его купить и, посмотрите, оно обязательно изменит Вашу жизнь, с Вами произойдёт что - то необыкновенное». В ответ Дина только улыбнулась. Чередование серых и чёрных полос в её жизни так затуманили глаза, что в чудеса она давно не верила.
Дина жила одна в своей крошечной квартирке на старинной улочке города. И с той поры, как ее «бросил» Глеб, она была для неё надёжной крепостью, а может быть замком затворницы, почти пять лет. Мысли о нем улеглись в душе, как книги на полке, которые никогда не вынимают и не протирают с них пыль. Он предал её и должен был быть забытым. Она постаралась выбросить всё, что связывало их: фотографии, безделушки, запахи и даже звуки. Но иногда он непрошенным будто входил к ней в дом и начинал там бесцеремонно хозяйничать.  Тогда падал вдруг нож, могла разбиться невзначай чашка, а ещё интереснее, в шкафу вместе с вешалкой падала его единственная оставленная им случайно сорочка.
 Дина вышла на остановке и пошла через дворы к своему дому, дрожь в правой руке, в которой был пакет с платьем, не унималась. Это точно были признаки тех «случайностей». Но она им назло заставила себя спокойно раздеться, поесть, помыть посуду и даже искупаться, и только потом вынуть из пакета платье и надеть его. Она крутилась перед зеркалом то вправо, то влево, пела, просто кружилась, раскинув широко руки. Да, это был «аут», который продолжался пока она обессилив упала на кровать, закрыв в радостном восторге глаза.
На работе о своей покупке она не сказала никому, даже своей приятельнице Соне. Она просто постеснялась своего поступка, потому что вот уже пять лет проскакивала за свой рабочий стол как серая мышка в норку в одной и той же кофточке, и юбочке. И её просто перестали замечать.
7 Марта 2015 года Дина теперь не забудет никогда. Во-первых, это первый день жизни её будущей доченьки, о которой она даже не мечтала, а во - вторых, с него её жизнь сделала крутой поворот в другую сторону.
В офис она вошла, когда за его огромными стеклянными окнами вовсю светило весеннее солнце. Дина распахнула дверь, и оно, словно задумав веселую игру, во всю мощь осветило её всю разом. Все обернулись и замерли, потому что так хороша была вошедшая девушка. Дину не узнали, а только удивились, как эта незнакомка уверенно простучала каблучками до своего рабочего стола.
Первой опомнилась Соня. Развернув своё кресло, она уже ставила стакан с водой на краешек Дининого стола со словами:
- «щас» «коты» цветы попрут, Динка, будь готова... Вон, смотри, Савелий никак свои рыбьи глазенки на место не вернет, бедный, аж покраснел. Морозов слюни с клавиатуры собирает... Не выдержал, пошёл, пошёл..., зафигурировал своей индивидуальностью... А вот и цветок нарисовался...»
К обеду на столе у Дины образовался букет из первых весенних цветов и стопочка из плиток шоколада. Но ни всеобщая праздничная суета пополам с приятным бездельем, ни шепот, ни завистливые взгляды за её спиной не волновали и потому не добавляли хоть чуточку румянца на щеки, или искорку в глаза.
Дина была из той породы людей, которых называли «голубая кровь». Может быть потому, что она искренне не замечала «кто кого и, кто с кем», ей не был понятен язык интрижек, и что самое забавное, ступая вслепую по «змеиному клубку», она ни разу не была ужалена.
Вот и сейчас она сидела, откинувшись на спинку стула и теребя в тоненьких пальчиках ручку. Закинутая нога на ногу, взгляд тёмных глаз в никуда, расслабленные плечи и мягкие пряди волос на них, не оставляли ни одного мужика в офисе равнодушным. От этого они «крутились» ещё энергичнее - каждому хотелось поймать вечером эту «рыбку на крючок».
И вечер наступил, с розовым закатом. Наверное, от него и
взялись на сегодня для каждого по «розовым очкам». А тут ещё жёлтый диск солнца, пение птиц за открытыми окнами, тюльпаны, мимоза... На столе шампанское и что - то покрепче, мясные, сырные, рыбные нарезочки, фрукты. Праздничная эйфория началась! Тосты, манящие вырезы и разрезы на платьях, дурманные запахи парфюма, чертовские мысли и прочее, прочее, прочее, когда так «тесно» находятся мужчины и женщины рядом.
Эта атмосфера затянула и Дину, поэтому она даже не удивились, когда перед ней оказался незнакомец, она также не удивились, что он взял её за руку и ввёл в круг танцующих пар. То, что это именно тот мужчина, который нужен ей она почувствовала, как только они сделали первое совместное движение. Что - то щелкнуло внутри, легко ломая её «я». Одновременно захотелось плакать, смеяться и… положить голову к нему на плечо. «фу, какая похабщина», - подумала она, но было уже поздно - «розовые» очки на её глазах делали своё дело, и своё желаемое Дина сделала.
Всё, старт дан. Дальше был его приятный шепот ни то в ухо, ни то в шею, и вместе с ним зовущий чёрти куда, чёрти зачем запах от его сорочки, а потом взгляд «глаза в глаза»
поставил логическую точку: утром она проснулась в своей постели не одна. Рядом лежал лицом вверх и храпел совершенно чужой ей человек. Лица она не рассмотрела, потому что вместе с чувством стыда пришло отвращение.
 - В ванную, скорее..., хотя бы он всё понял и ушел. Дура, дура...
Вдобавок к самобичеванию её подташнивало от избытка выпитого вчера шампанского, и болела голова.
Шум прохладной воды успокоил, тело расслабилось, боль утихла. А вот и желаемый стук с металлическим щелчком замка закрываемой двери. Ушёл. Всё. Теперь -  крепкий чай и глубокий сон.
Проснулась она, когда сумерки за окном таяли, уступая место свету фонарей и темному в звездах небу. Глаза широко открыты, в руках и ногах - лёгкость, в душе - покой.
Неловкость за прошедшую ночь утащил сон, стыд - тишина, вечную неуверенность в себе - неожиданное удовлетворение.
Раздался телефонный звонок. Дина нехотя потянулась к сотовому. Мама. В трубке раздался её певучий голос.
 - Дочка, с праздничком... Желаю тебе счастьица и не болей.
Как ты там? Мы с отцом думали, что приедешь..., соскучились, совсем ты нас забыла. Отец вон обиделся...
 - Мамуль, дай ему трубку, - попросила Дина.
 - Дочур, да я не обиделся..., просто давно тебя не видел...
 - Бросайте своих двух кур и на выходные вас жду...
 С мыслями, чем порадовать своих «стариков», Дина уснула.
День 9 марта начался обычно: подъем, душ, кофе, бутерброд.
Волосы - в хвост, та же  юбка тот же свитер. Все, бал закончен, хрустальная туфелька потеряна. На работе тоже все как всегда, даже Соня равнодушным кивком ответила на её обычное «привет».
 - Неужели никто не заметил, как я с корпоратива исчезла «по-английски», и не одна? Ну что ж, если случившееся со мной - сказка, значит - не заметили, - решила Дина.
В субботу вечером приехали родители. Дина с сожалением отметила новые морщинки на их лицах, и сердце защемило от того, что с этим ничего не поделать. Обнявшись с ними у двери противно защипало в носу, выдавая проступившие слёзы. Через пять минут стол трещал от гостинцев, а утром во всей квартире хозяйничал запах маминых оладьев.  Дина опять ощутила себя маленькой девочкой с двумя косичками, в коричневой школьной форме и чёрном фартуке. Да, да, и с портфелем в правой руке. Она сладко потянулась под одеялом, повернулась на другой бок и снова уснула. Безмятежно и счастливо, как бывает только в детстве.
Через несколько дней после отъезда мамы и папы ей неожиданно стало плохо в автобусе; закружилась голова и затошнило. С этой самой минуты до самого декретного отпуска это будут её спутники, особенно в самых не подходящих моментах и местах.
О своём положении первой она сказала маме, потому что знала: малыш, её долгожданное бабушкино счастье. Дедушкино никуда не денется, подтянется. И пока они с ней, все будет хорошо, она справится.
В тот день, когда Дина почувствовала первый толчок под самым сердцем, она впервые окончательно поняла, что внутри неё зреет живое чудо. Эту новость она берегла для мамы, чтобы вечером позвонить ей и порадоваться вместе.
Не успела Дина разуться, как в сумочке зазвонил телефон. Она почему - то заволновалась и долго рылась там, а телефон, как заколдованный, настойчиво звонил, но не давался в руки. А потом затих. Дина посмотрела на экран - высветился незнакомый номер. Она замерла, боясь его набрать, но телефон зазвонил снова. Чужой мужской голос отрапортовал: «Колоева Дина Васильевна? На 523 километре трассы Симферополь - Москва в16 - 45 произошла авария. Ваши родители погибли на месте... Сожалею».
Дина медленно опустилась на пуфик в прихожей, но самой её уже не существовало, она была разорвана на куски. От неё осталось только сердце, которое оказалось вдруг застывшим от ледяного ужаса. Но под ним целым и невредимым билось крошечное сердечко. Наверное, поэтому Дина интуитивно поняла, что сейчас ей нельзя быть одной, и она позвонила Соне. Та по рыданию и несвязным словам Дины догадалась, что случилось что - то непоправимое. Сказав одно слово: «Еду...», она уже набирала номер «такси».
Похороны прошли «по штатному расписанию». Когда могильщик резанул лопатой по стеблям пионов и сунул их в    два земляных холмика, заваленных венками и прочей погребальной мишурой, Дина неожиданно подумала, как извращенно искусно и до безобразия буднично эти люди забирают в считаные минуты самое дорогое. Соня, обняв её за плечи, не отпустила до самого дома. Там уложила в кровать, напоив горячим чаем и укрыв пледом. Ночник оставила включенным и уходя, тихо закрыла за собой дверь.
Утром, проснувшись, Дина вспомнила, что с ней случилось, и завыла, уткнувшись в подушку лицом. Именно завыла, без слез и без страха быть услышанной.  Но тут же внутри себя она услышала стук крошечного сердца. Теплота разлилась по телу, и стало немного легче.
Следующей ночью приснился сон, будто она встретила маму с папой в скверике у их дома, и на вопрос Дины: «Почему они оставили её одну в квартире?». Мама ответила, что они перешли жить на другую улицу. Динино - «куда?», - осталось без ответа. А потом они молча и очень быстро скрылись между домами, как растворились.
А весна между тем вовсю хлопотала, ей надо было вовремя передать лету цветущий во дворах жасмин и кусты шиповника, зародившиеся ягодки вишен, крыжовника и смородины. Да мало ли ещё какие весенние дела спешились?
 Без них скудна будет осень и тяжела зима. Вот и Дина интуитивно не нарушала законов жизни: чистила зубы, ела, работала, даже стелила за собой по утрам постель.
Отголосила в поту и муках своё бабье по сроку, и седьмого декабря родила дочь. Из роддома забирала её Соня. С цветами, конфетами, как положено. Той же Соней был устроен детский уголок в спальне у Дины: кроватка, столик с аккуратно сложенными и отутюженными пеленками, распашонками, даже под крохотным стульчиком стоял пластмассовый розовый горшочек. Предмет «заметного» повзросления малыша и долгий его спутник.
Над именем крохи долго думать не пришлось; Дина назвала её Соней. Теперь она жила между двумя Сонями, и они обе с двух сторон не давали ей упасть.
А потом однажды вечером пришла Соня. В руках тортик, который, как почувствовала Дина, ничего хорошего не обещал. И, действительно, она пришла прощаться, потому что выходила замуж и уезжала с будущим мужем в Москву. Это означало нескорую встречу для них обеих, а для Дины - новую пустоту. Но одновременно с ней она ощутила облегчение от этой разлуки. Дело в том, что внутри Дина устроена была так, что не выносила даже мало-мальской опеки над собой, а тут ей пришлось волей случая принять серьёзную помощь, да ещё от человека, который просто сидел рядом с её рабочим столом. Эта самая помощь была такой неожиданной, искренней и бескорыстной, что Дина терялась, понимая, что за такое почти невозможно отблагодарить. Меры такой нет, а жизнь коротка.
И продолжилась она теперь уже с полугодовалым ребёнком, абсолютно, вдвоём. Это было трудно, почти невозможно, но она жила. Приловчилась, оставляя Соню одну, бегать в магазин, готовить, гладить, убирать квартиру, а потом не спать ночами. И даже стала без истерики реагировать на «сопли, кашли» и прочее. Пожаловаться - то некому и помощи ждать не от кого.
В своём «аквамариновом» счастье она жила в ладу с собой: без упреков и сомнений. Дина полюбила свои бессонные ночи, когда она прижав к себе Соню смотрела, как та старательно выжимает крошечным ротиком из соска молоко, прикрыв глазки,   неосознанно касаясь сжатыми кулачками груди.   А когда Дина вдыхая её сладкий запах, целовала пяточки, или обмывала розовую попу, то точно знала, что  никогда не впустит к ним кого-нибудь третьего.
Единственное, что волновало Дину - катастрофически таящие материальные запасы. Она понимала, что ей придётся продать родительский дом. Но как ей  не хотелось обрывать с ними последнюю осязаемую ниточку. В раздумье прошло ещё три месяца, и Дина решилась - подала объявление.
Когда-то она жила с мамой и папой  в районе первых городских новостроек. Там прошло её детство и школьная юность. Потом родители решили, что «девочка выросла, и у
нее должна быть своя жизнь». Квартиру продали, и  купили Дине «двушку», а сами перебрались в небольшой домик на окраине. Отец привёл его в порядок, а мама наполнила уютом и женским теплом. Дина любила его и бывало задерживалась там на месяцы. Летом ждала, когда спелые помидоры - в миске и буйство красок -  на клумбах, осенью - яблоки на земле, и в бочке с дождевой водой, и с соломой в плетёных корзинах -  на чердаке. А запах, запах от них...! Зимой бывало, что снега заносили дом по окна. Тогда папа спозаранок начинал «непримиримую с ним борьбу» вместе с деревянной лопатой, а Дина зарывалась поглубже под одеяло, и в этом снежном плену засыпала ещё крепче.
Недели через две ей позвонили. Мужской голос в трубке сразу, не торгуясь, согласился на ту цену, которую озвучила Дина. Они договорились встретиться завтра в кафешке рядом с её домом. «Как - то все подозрительно хорошо складывается», - подумала она, укладывая Соню спать.
Наутро все плохие мысли рассеялись, и в полдень она  с дочкой на руках сидела за свободным столиком.
Когда вошедший в дверь молодой мужчина направился в их сторону, она узнала его и была готова провалиться сквозь землю. Это был он. Покупатель родительского дома и отец её дочери.
Как удержать без смущения на себе взгляд его серых глаз и   не свалиться при этом под стол? Дина выдержала. Протянула для приветствия руку, назвала своё имя и даже улыбнулась.
 - Я, Дмитрий - ответил он, пожав Дине протянутую руку.
 - Вижу, мы с Вами люди занятые, показывая взглядом на Соню, - сказал он,- поэтому, - завтра у этого кафе в это же время буду ждать. Поедем смотреть дом.
Дина не успела опомниться, как за ним, блеснув стеклами, закрылись двери.
Когда уснула Сонечка, у Дины появилась возможность обстоятельно, лёжа на спине и подложив руки под голову, переварить произошедшее. Но сон не дал, так она и уснула, не меняя позы, спокойно и крепко. Видимо, человек, который опять коснулся её жизни, внушал доверие, а то, что случилось однажды между ними она не считала ошибкой...
Утро закружило так, что Дина чуть не опоздала на встречу с Дмитрием.  Натянув джинсы с клетчаткой рубахой навыпуск, сунув ноги в кроссовки, она поспешила усадить Соню в коляску и рванула через двор к кафе. Настойчивый автомобильный сигнал заставил её обернуться. Между домами стоял «крутой» автомобиль, а у его открытой дверцы - Дмитрий и махал ей рукой. Он улыбался, приветствуя её кивком головы. Она тоже «типа» улыбнулась, а десять шагов до машины, как млечный путь, были длинными и почти в космическом вакууме.
- Мы уже с Анютой заждались - открывая заднюю дверцу перед Диной с Сонечкой на руках, сказал он. Закрепил ремень через плечо Дины и ножки Сони, поправил кресло с сидящей в нём девочкой лет трёх и сел за руль. Ехали молча.
«И очень хорошо, что так», - думала Дина, потому что в глазах как при запотевших очках, стояли слёзы; она ехала в сладкое и горькое прошлое. Вот и знакомый поворот, а вот и те окна, где всякий раз, когда Дина приближалась к дому, поднималась штора и она видела мамино лицо. Ком подступил к горлу, но она справилась с собой.
 - Вот и приехали... Дмитрий, Вы нас больше времени усаживали, чем мы были в пути...
 - Это значит одно из двух: или я хороший водитель, или дом и впрямь недалеко от центра..., значит в объявлении - все точно. А это хороший знак.
И вдруг Дина включилась. «Откуда он знает точную дорогу к дому, почему открыл калитку так, как будто делал это тысячу раз, уверенно прошёл по дорожке к дому, даже ветку яблони отодвинул от своего лица словно не в первый раз?
Ещё больше Дина насторожилась, когда вошли в дом. Дмитрию точно были знакомы углы - закоулки всех комнат.
Во двор он пошёл один и очень скоро вернулся со словами:
 - Дина, сожалею, но нам придётся задержаться..., надвигается гроза, а мы с детьми, и считаю, что не стоит рисковать...
Дина, посмотрев в окно, согласилась. Но беспокойство теперь окончательно вползло в её сердце. Дмитрий по изменившемуся её лицу все понял и очень серьёзно, глядя ей в глаза, сказал
 - Успокойтесь, я не похититель женщин и детей..., давайте лучше подумаем, как накормить нашу компанию. Думаю, непогода надолго.
 - Да, да  - согласилась Дина. Я по сусекам посмотрю, надеюсь сахар и чай за год не испортились. Ответила и подумала «как жестоко; осталось все, а их больше нет...»
Стук входной двери заставил ее вздрогнуть и обернуться. Вошёл Дмитрий с тяжелым пакетом в правой руке.
 - Как хорошо, что мы с Анютой заехали в магазин до нашей встречи..., голодными не останемся, правда, дочь?
 - «Павда», ответила малышка, хлопнув ладошками и подпрыгнув на диване. Только Дина вступила на кухню, как раздался первый оглушительный раскат грома, за ним второй, третий с чередованием ослепительных молний. Влил дождь стеной в вперемешку с градом, да крупным, и потому со звоном стучащим по подоконникам. В доме стало темно, как в сумерках. У Дины по спине пробежали мурашки, она заглянула в спальню, где спала Соня. Малышка лежала на спине, раскинув пухлые ручки и ножки. Видно в доме бабушки и дедушки ей все было нипочем. Он словно укрыл ее надежным коконом. Вдруг неожиданно в те несколько мгновений, пока Дина смотрела на дочь, маленькая Анюта уцепилась за ее ногу и заплакала.
 -А кто это у нас такой большой и плачет? - взяв девочку на руки, спросила Дина. Мы сейчас слезки - бусинки дождику отдадим. Она вытерла кончиками пальцев со щечек   соленые капельки, открыла форточку и сделала вид, что бросает их на улицу, прямо в дождь.
 - Хорошая примета, малыш, теперь ты не будешь плакать, потому что фея дождя забрала твои слезки навсегда.
Девочка потянула ручки к подошедшему к ним Дмитрию, слова отца ей явно понравились. Она, улыбнувшись, спрятала своё личико у него на груди.
 - Девчонки - а теперь кушать, весело сказал он, и, пропустив вперёд Дину, усадил Анюту на стул.
Дина замерла, больно кольнуло в груди; стул-то был папин, и в семье, не сговариваясь, никто не садился на него. Она опустила глаза и стала наливать чай в мамины любимые чашки. Что-то неприятное снова повернулось в сердце, но вдруг подумалось: «а если бы сейчас мама принимала гостей? Все правильно, она поступила бы также...» И как только она так подумала, движения ее скованного неловкостью тела стали плавными, уверенными. Ложки перестали падать из рук, нож заскользил по сливочному маслу, намазывая бутерброды, колбаса ровными кружочками ложилась на них. А когда разморенная чаем, сытной едой и впечатлениями Анюта зазевала и попросилась к «маленькой девочке». Дмитрий отнес ее в спальню, вернулся на кухню, и они с Диной остались одни.
Молчал Дмитрий, молчала Дина, зато с ними на все темы разговаривал дождь. Там было все: радость начинающего лета, и часовая точность ускользающего времени, а потому - тихая грусть, и обязательное появление новых жизней.
В спальне захныкала Соня, к ней присоединилась Анюта. Дина и Дмитрий поспешили к ним. Узкая дверь заставила их столкнуться и одновременно замереть от умиления на месте; Анюта прижимала к себе Сонечку, словно подаренную ей куклу, правая ее ножка по - хозяйки накинута на пухлые ножки Сонечки, а рука не выпускала из своего ее крохотного кулачка.
Небо очистилось от туч, в окно спальни заглянула Луна. Она посмотрела на спящих по обеим сторонам кровати, на самых ее краешках, мужчину и женщину. Посередине сопели две маленькие девчушки.  «от и ладненько», - подумала Луна - придет время, и мужчина все расскажет женщине, когда обнимет ее, а она, уткнувшись в его плечо, тихо ответит ему «Да». …Гроза успокоилась только к рассвету…



                Исповедь
Завтра утром я уезжаю из благословенной Абхазии, а сегодня прощаюсь с ней, понимая, что навсегда.  Во-первых, возраст уже не совместим с горячим южным солнцем, а во - вторых, слишком жирно будет видеть такую красоту ещё раз. Абсолютный штиль, небо и море в разбеленно - белом цвете, оранжевый круг заходящего солнца, и слепящая дорожка от него и до берега. И ко всему этому - чаша сиреневых гор.
Наплескавшись до блаженного одурения в тёплой воде, я вышла на берег и накрыв плечи полотенцем, уселась на берегу.
Вдруг за спиной «заговорила» галька. Она в тех местах зыбкая, ступни проваливаются и шаги слышны издалека.
Я успела загадать, -  мужчина или женщина?  К тяжелым шагам добавилось напряженное дыхание. Рядом со мной остановилась женщина…
 - Здравствуйте, можно постоять рядом с Вами..., берег пустынный и мне как - то неловко быть одной.
 - Да, пожалуйста, - сказала я. Хотя этой близости и тем более общения мне не хотелось, но я почувствовала, что, казалось бы, случайный разговор, каким - то образом повлияет на мою жизнь. Да, лучше было бы под любым предлогом встать и уйти, но видно, чтобы я осталась, решили за меня…
Я ждала первых банальных фраз о погоде, о природе, но женщина молчала, взгляд её, обращенный тоже к морю, в отличии от моего романтического, был напряженным. Казалось, что она видит только одну точку на всем этом необъятном водном простоте.
Говорить она начала без «вступления» …
 - Родилась я через два года после войны. С мужиками туговато, вот моя мама и поспешила без замужества меня свету предъявить. Поступила она правильно: «четвертачок» годков к тому времени уже отмерила, но вот только семья её не поняла. Да и их не осудишь: взрослых пятеро, плюс моя сестренка двоюродная трёх лет. Попробуй прокормись в голодный сорок седьмой год…
Маме каким-то чудом удалось определить меня в круглосуточный детский садик, и семья благополучно избавилась от меня на семь лет. После выпуска оттуда, меня также благополучно определили в интернат. Помню, дома был скандал. Мама умоляла оставить меня учиться в обычной школе и больше не разлучать с ней. Сквозь слезы она все повторяла на одной ноте -
 - Мара будет хорошо учиться, обязательно будет слушаться и помогать по дому. Я тоже клятвенно заверяла, что именно так и будет, размазывая сопли и слёзы по лицу.
Остановил все это подпитый голос дяди Жоры, мужа моей тетки.
   - Хорош балаганить..., ещё моя Лизка с интернатовскими не жила. Принесла сука, в подоле, и комедии здесь разыгрывает. Хлебай своё гавно сама!
Сказал и вышел из комнаты, скрипя протезом. Все остальные, спрятав глаза, облегченно вздохнули и занялись своими делами. Десятилетняя Лиза, откинув косу за спину и надув презрительно губы, прошипела, пройдя мимо меня: «Фу, «интернатовская».  Мама, отвернувшись, тихо заплакала.
Вечером, гуляя по улицам, она успокаивала меня, но  теперь уже слезы текли без остановки из моих глаз. Мама думала, что ласкает и успокаивает маленькую девочку, а на самом деле с ней рядом шел почти взрослый человек маленького роста, и давно все понимающий. Семь лет круглосуточного детского сада - хорошая школа жизни. Она не понимала, что плачу я не от обиды, а от ненависти, и полного бессилия. В тот вечер мама пообещала мне, что придёт день, и мы будем жить с ней вместе, вдвоем. Я поверила, вот только когда придёт этот день?
     Все было бы терпимо; и «хомячание» Лизы «сладких» кусков под одеялом, которые ей тайком от моих глаз давала бабушка, притворный её визг от моего щипка за пухлую руку, ответный подзатыльник деда, и ещё много чего не перечесть, если бы не воскресные «душилки». Утром по воскресеньям мы с Лизой почему - то оставались одни. Просыпаясь, она наваливалась всем своим телом вместе с подушкой на меня, через секунды отпускала и так ещё и ещё... Я плакала, она смеялась...
Пожаловаться я не могла, рука у дяди Жоры тяжёлая, с такой правды не найти, и я терпела.
И вот настал этот день. Кому он был угоден - не знаю, но солнце взошло.
Перед школой было целых три месяца, моего такого длительного присутствия в семье перенести не могли, и, понятно, что я была определена в пионерский лагерь. Именно это воскресенье было последним перед заездом.
С раннего утра старшие объявили, что мы с Лизой можем пойти на речку. Подобралась ватага дворовой ребятни, и под предводительством Аркашкиного отца, вся компания двинулась к небольшой речушке под горой.
Дядя Андрей пересчитал всех нас по головам, приказал слушаться «под страхом смерти», и что в противном случае больше никогда с собой не возьмёт. Для устрашения он щелкнул костяшками пальцев правой руки по своим верхним зубам, свел глаза к переносице и скомандовал: «За мной!".
С горы мы не сбежали, мы – слетели, и в воду! А там лучшая игра в реке - «чур не я» - называется…
Женщина замолчала, и я успела, вроде как тайком, посмотреть в её сторону. Красива, особенно волосы, как говорят «соль с перцем», тяжёлые, волной. Они были так искусно уложены, что меня даже удивило, как они держатся заколотые одним массивным гребнем из жёлтого янтаря.
Она заговорила снова.
 - В давние времена, когда наша речушка была рекой и имела заводи, да островки, и воды чистые, мещане, купцы разной руки любили прогулки на лодках и пикники на этих самых островках. Надо сказать, что и дворянская кровь не брезговала этими утехами. Лодки крепились к привадам, а те были устроены на деревянных столбах, забитых в грунт дна реки. Управлял такой лодочкой хозяин - житель речной слободы. Чаще он стоял в лодке во весь рост с шестом, отталкиваясь им от дна реки. Чем не Венеция? Женщина улыбнулась.

 - Но были и любители «быстрого ходу». Для тех в лодке -  уключины, да весла. Женщина улыбнулась снова и продолжила дальше.
 - Привады уносили разливы, и время, а столбы от них так и оставались скрытыми под водой. Какие сгнили, какие стояли, став местом наших подводных детских игр. Перескакивая с одного пенька на другой, ты «салил» соседа и снова с головой прятался в воде, а он уже вплавь должен был отыскать следующего, и так пока грозный голос кого-нибудь из взрослых не заставлял выходить на берег.
Вот и тогда игра затеялась мгновенно, азартно. Нырнув в глубину в поисках спасительного столба, я увидела, как у моей сестры Лизы застряла нога в расщелине одного из них, и она не может выбраться. Я набрала что есть сил воздуха в лёгкие и под водой, животом по дну, подплыла к ней. Мои руки сжали сами, что есть силы у семилетнего человека, этот расщепленный кусок дерева, и держали до тех пор, пока тело Лизы медленно опустились на дно, как тряпичная кукла. Дыхания, чтобы доплыть до другого столба у меня хватило, и моя голова как ни в чем не бывало показалась над поверхностью воды.» Все, больше душить меня некому, - первое, о чем подумала я.
Дальше -  холод. Холод везде. Солнце померкло, и стало все вокруг чёрным, липким и леденящим, особенно где-то под сердцем.
       Первым забил тревогу дядя Андрей. Мужики бросились в воду, но было уже поздно. На берег Лизу вынес жилистый пожилой мужчина. Он пытался помочь, как это положено в таких случаях, а потом аккуратно положил её на траву.  Она лежала ровненько, руки вдоль туловища, ноги пятка к пятке, только две, забитые песком косы, вились по траве. Они походили на змей, готовых к смертельному прыжку в мою сторону. Вокруг столпились люди, и кто - то громко сказал:» Здесь её сестра, пусть бежит домой... расскажет»
   Но «рассказывать» мне не пришлось. По тропинке вдоль косогора первой с криком бежала тётка, за ней - моя мама. Дядя Жора ковылял на своём протезе за ними, рискуя вот - вот сорваться с горы.               
     Когда они добежали, толпа расступилась, и тут началось... Только мне было все равно. «Она получила свое, она получила своё...», - били в висках молоточки. Я смотрела на её белое, как луна, тело, на неподвижное навсегда лицо, на кровоподтек во всю ступню правой ноги и мне не было жаль её. Раскаяния и страха тоже не было, потому что моё маленькое сердце не выдержало столько равнодушия, жестокости и боли, сколько «даровала» мне в семь лет жизнь. Женщина опять замолчала, опустив голову. Её грудь сдавило не то рыдание, не то хрип. Она справилась с собой и продолжала.
    - Что было потом на том островке, где так страшно оборвалось моё детство, не знаю. Мама увела меня домой.
Дело сочли несчастным случаем, а меня утром соседка по просьбе мамы отвезла в пионерский лагерь.   Похорон я не видела и могилы Лизы тоже, до сих пор. Возможно, так легче оправдать случившееся.
  В семье все тяжело переносили гибель Лизы, но жизнь не терпит пустоты, и на свет у тетки через год родилась девочка Полина. Когда это случилось, я тайком собрала игрушки Лизы, сложила их в картонный короб и надёжно спрятала в сарае. Я, сама того не понимая, любила Лизу, скучала по ней до синей -  пресиней тоски, и потому не могла позволить, чтобы еще чьи-то руки касались её игрушек. Даже, несмотря на то, что она никогда не давала мне ими играть. А ещё через год нам с мамой от Исполкома дали две крошечные комнатки с общей кухней в старом дореволюционном доме. Прожитые там годы были самыми лучшими в моей жизни, пожалуй, они помогли дожить мне до сегодняшнего дня.  Там все случившееся потускнело, и только иногда во сне я кричала, потому что те две Лизины косы - змеи оживали и пытались ужалить меня.
Я даже выходила замуж, но муж бросил меня, потому что не хотел жить без ребёнка, а я по понятным причинам считала, что не имела права на его рождение. Долго жила на Алтае, пытаясь убежать от себя, а когда мама заболела, вернулась домой. Она умирала в полном сознании, при мне. Когда мои руки обняли её тонкие выболевшие пальчики, я разрыдалась, сквозь слезы повторяя только два слова: «это я..., это я...». Слова «...Убила её», -  язык так и не повернулся сказать. Она едва слышно прошептала: «молись» и устало закрыла глаза.   Её холодеющие пальцы дрогнули при этом в моих ладонях, и тут я поняла, что она все знала с первой минуты, как увидела стоящей меня возле Лизиного тела.
В церковь я пошла, хотя смутно себе представляла, как эти нарисованные лики и неразборчивое бормотание человека в рясе помогут мне облегчить мои муки.
Вошла, когда служба ещё не началась… Трепетали свечи, пахло ладаном, две черницы хлопотали у алтаря. Я остановилась у иконы Божией Матери.  Когда только приближалась к ней, то отчетливо видела, что глаза её живут своим чудотворным потаённым светом. И не поймешь, то ли десятки свечей отражались в этих глазах, то ли они давали им свет. Но как только я подняла на неё свой взгляд, глаза Божьей Матери, как увиделось мне, потемнели и умиротворенный трепет свечей потух. «Не приняла она меня!», подумала я. Видно есть вещи, за которые нет прощения. Позже мне стало ясно, что есть такие грехи, которые вымолить у Бога невозможно, потому что отлично понимаешь, что сам не в силах простить себя.
С ветром, неожиданно пришедшим с северной стороны, к берегу подкатила одна волна, потом другая. Вместе с морем почему-то заволновалась и я. Женщина это поняла и сказала -
   - Спасибо, что, не перебивая, выслушали меня. Мне это было необходимо; я вижу вы озябли..., всего Вам хорошего... -
Я, поёжившись, укуталась полотенцем и пошла на свет прибрежных кафе.
Через несколько минут услыхала удаляющиеся к морю шаги моей случайной собеседницы. До меня донесся почти неуловимый звук упавшего предмета на гальку. «Это - гребень», - подумала я. Потом, два - три всплеска... и тишина...
Море забрало её вместе с грехом тайно и безоговорочно.
   Заснуть не удалось; начался шторм, меня бил озноб и неотступно виделся её янтарный гребень, который слизали с берега волны и бьют его нещадно в своей пенящейся пучине... 
 Дорога домой далась нелегко - в вагоне было душно и прихватило сердце. На вокзале встретил зять, он показался мне испуганным и потерянным. Без вопроса он выпалил -
 -  Женьку забрали в роддом...
Когда родившуюся внучку принесли домой, в какой-то момент у меня с губ, я бы сказала, не по моей воле сорвалось: «Назовите её Мариной». А в голове промелькнуло - вот оно, Прощение.
У Божией Матери на всех страждущих одинаково смотрят глаза, в которых всегда неугасимый свет, даже если вдруг погаснет солнце…





УХОД
Ей стало удивительно хорошо, так как не было давно, очень давно. Во все тело пришла особая лёгкость. Именно её она ощущала, когда, уложив рядом своих крошечных дочерей, от сладкого чувства усталости и своей значимости в том, что они у неё есть, и рядом, засыпала. Она гордилась тем, что была «мужнина жена» и мама. Слов «хранительница домашнего очага» тогда не говорили, но обеды мужьям подавались вовремя. Её рук не миновали и внучки. Ими плелись их косы, шились форменные штапельные и батистовые «фартучки», открывались окна, чтобы с улицы позвать к обеду. А «кругляшки» для вареников?..  Казалось её большой оттопыренный палец был создан для этого. Всех дел для семьи, ею переделанных, теперь не вспомнить и не перечесть.
Она чувствовала, что за окном глубокая ночь, но в комнате, где последние недели неподвижно лежала на диване после «удара», сейчас было светло. И не потому, что Лида, дочь, включила ночник, а потому что для неё пришло время увидеть этот Свет. Он не давал ей видения всего, что было материально вокруг, от него шло особое тепло, которое особым образом преломлялось в никогда ранее невидимое ею свечение. Хорошо было так, что из колена, ноющего полвека, потому что три военных зимы проходила на босу ногу, ушли боль и холод. Они покинули и её сердце, в котором жили столько же после «похоронки» на мужа. За холодом следом ушли скопившиеся за всю жизнь обиды, растворились злоба и печаль. Она простила и прощалась. А то что нажила сердцем и душой оставляла людям.
В это время над ней стояла Лида, всматриваясь в её лицо. По закрытым глазам и беспорядочно мечущимся по груди рукам дочь поняла, что мама «уходит туда», где остаются навеки вечные.
Ужас и страх сковали её тело, перспектива встретить мамину смерть одной в пустой квартире ночью повергла в такое душевное волнение, что она только смогла дотронуться до холодеющих рук. Как бежала по лестнице, а потом - на остановку, - не помнила. Одумалась, когда услышала резкий звонок. Это она звонила в дверь дочери. Только позже с трудом вспомнила, что приехала к ней на «такси» и долго сидела на лавочке у подъезда, всматриваясь в темноту её окон. Она только что сбежала от встречи со смертью самого родного человека на всем белом свете и принести известие об этом в близкий ей дом так сразу, с налета, не могла. Лида балансировала между двумя мирами: собственного страха, трусости, предательства, подлости - с одной стороны, и отчаянием, жалостью и болью - с другой. Высоко и на канате она была одна, её больное сердце было готово разорваться от безысходности и боли. Наверное, чтобы этого не случилось, отключилась на время память, потому что нужны были силы для завтрашнего утра, а потом -  мучительного понимания произошедшего.
На звонок вышла дочь Аня. Она все поняла и с порога обняла Лиду, сдерживая слёзы. В спальне заплакал Мишенька. Он родился два месяца назад, на случившееся ему было «наплевать» - требовалась каша, сухая попа и мамины руки. А вот пятилетняя Машенька проснулась, потому что почувствовала - случилась беда, и её участие необходимо.
Остаток ночи прошёл в укачивании Мишеньки, а когда он затих, каждый из троих погрузился в тревожную дрёму, где хозяйничали тяжелые мысли и такие же чувства.
А в это время Евдокия умирала. Пропал чудный свет и по его ускользающему лучу она вышла на незнакомые ей холмы. Но она была уже не она. Вместо себя теперешней виделась ей девочка - подросток в холщовой длинной рубахе, которую она никогда не носила. Еще Евдокия видела тонкие девичьи запястья своих рук из - под длинных рукавов этой незнакомой рубахи и светлые пряди своих волос. Шла она долго и неторопливо, удивляясь, как много внизу деревьев и почему они медленно, почти незаметно глазу, движутся вместе с ней. Приглядевшись, она поняла, что это люди. Но она была так высоко и далеко от них, что такое странное людское передвижение не взволновало её.
И вдруг свет погас и босые ступни ног нащупали песок. Но он, вопреки всем правилам ночи, был раскаленным. И чем дальше она шла, тем этот жар выше и выше поглощал её тело. Последнее, что Евдокия почувствовала была жажда, нестерпимая, испепеляющая. Она вздохнул, чтобы закричать, но сил хватило на то, чтобы еле выдохнуть...
К полудню следующего дня её выносили соседские мужики. У двери полукругом столпились те, кто хотел проводить её.
Среди них были Лида и Анна. В какой - то момент, когда в узком проходе у двери мужики стали разворачивать гроб, Ане показалось, что он коснулся её, бабушкино лицо оказалось совсем рядом. Она зажмурила глаза. Ей стало до мурашек страшно, что вдруг вопреки всему возможному и невозможному бабушкины глаза посмотрят в её. Там -   слезы и стыд, а до раскаяния - долгий путь…



КРУЖКА ВОДЫ.
Было это давно, очень давно... Вот как покрыла Агата голову чёрным платком, так и перестала считать, когда это было, сердцем чувствовала - век прошёл. То ли земной, то ли ее бабий.
В детстве себя запомнила в платьишке «бумажном», да как мать косу ей плела и приговаривала: «Береги, дочка, косу - вся гордость в ней и краса». Агата берегла: отварами трав полоскала, летом сушила вольно, на ветру, зимой - у печки, распустив ниже пояса. Все трудности деревенские послевоенные та коса цвета спелого гречишного меда и скрашивала.
А ещё, пуще всего на свете в памяти берегла память, как по полю бежала навстречу отцу, когда он с фронта пришёл.
Взлетело тогда ее худенькое тельце до отцовского плеча, а выше только жаворонок со своей песней, да солнце. В сорок седьмом счастье в семье закончилось. Дали отцу за «колоски» десяток годков и - на лесоповал. Там он и сгинул…
В наследство оставил на шестом месяце беременную мать, бусики из янтаря, что привёз ей в подарок из неведомого Агате города Кёнингсберга, пилотку со звездой, да добрую память о себе.
Павлик родился и рос слабеньким, и потому был любим Агатой. Ради него она, насколько хватало ее детских силенок, помогала матери, почти забросила школу. Ходить-то туда надо было три километра по морозу, по грязи в обмотках. Вот потому, вместо книжек прижимала она к себе маленького брата, тихо напевая: «Одуванчик золотой, ты мой самый дорогой…».
Однажды по весне, едва научившись ходить, он провалился в подтаявшую копанку. Мать успела его вытащить, но к вечеру, поднялся жар, он запылал температурой и через три дня его не стало. До конца своих дней мать не переставала причитать, как ее ангелочка забрал с собой его отец, а Агата сумела справиться с горем по - своему; запрятала глубоко - глубоко в сердце и как только на лугу появлялись первые одуванчики, она охапками тащила их на кладбище к невысокому бугорку.
Едва Агате исполнилось восемнадцать, ее посватали и мать согласилась… У самой Агаты особенно не спрашивали; что тут думать - гадать? Война хоть и закончилась, но последнее слово частенько бывало за ней, проклятой. Тем более в деревне - нет в доме мужика и хозяйства нет, а значит полноправной жизни.
Впервые увидела Агата своего суженного на смотринах, посмотрела в его глаза и особым бабьим нюхом поняла; добра не жди. Годами на десяток лет постарше, грудка цыплячья, потому голова бесшейной казалась, а руки - точно «кащеевы».
Но силища в нем была не по виду, будто брал он ее, как вурдалак, из земли.
В первую же ночь после свадьбы Агата это почувствовала на себе, когда взял ее нахрапом, не сняв даже сапоги. Так и заснул в пьяном угаре, придавив ее своим телом. Всю ночь проплакала Агата в чужую подушку. А на той, что мать дала в приданое, спала теперь свекровь - уж «шибко» она ей понравилась.
Едва светало - за хозяйство, привычной краюхи хлеба с парным молоком не стояло на столе... Далеко ты мамочка, не докричаться. Стиснула зубы Агата, собрала последние силенки пополам со слезами и с этой секундочки начала свою новую, теперь уже замужнюю жизнь. В тот день до обеда управилась со всем, на что указала свекровь. И к приходу Василия надумала полы в кухне помыть. Только закончила, и он -  в дверях. Огляделся с прищуром по сторонам, да и пошёл, не снимая грязнющих сапог, к столу.
Агата принялась молча каждый след подтирать, нагнув спину. Коса на плечо и сползла. Василий ухмыльнулся, подтянул косу к сапогу и вытер ею прилипшую к ним грязь.
Так и застыла с тряпкой в руках обомлевшая Агата. Больше она не назовет его по имени. Оно поменяется на короткое «Сам».
Через девять месяцев Агата родила дочку Алёнку, а через год - сына. И назовет его Павликом, как любимого брата. И, однажды, поймёт, что эти крохи ее спасение. Ради них она вытерпит все. И терпела. Косы под платок прятала, чтобы на глаза свекрови не попадались. Та в сердцах могла пнуть Агату в угол, да и потаскать за волосы. «Сам» того хуже - кулаками частенько охаживал. Особенно распоясывался пьяным. Тут ему удержу не было. Даже мать свою не щадил, а за детей и говорить нечего. Гуляка и ходок на сторону, своими их не считал. Частенько соседи прятали Агату с детьми у себя. Но она не бросала этой лямки, все тянула и тянула ее, как будто знала свой горизонт; или дотянет, или повалится. К матери по первости думала вернуться, но потом поняла, что эти кулаки и там до неё доберутся.
В канун Нового года, когда детвора свято верит в Деда Мороза, «Сам» из леса притащил особенную ёлку, такой красавицы дом не видел никогда. Оживились все, даже Сам беспрекословно крестовину наладил, помог детям верхние игрушки повесить. Захлопотала и Агата. Скатерть, расшитую петухами - на стол, а на нее все самое вкусное, что было в доме. Как водится, к праздничному столу - холодец с гусиными потрохами, котлетки, картошечка, сало подкопченое соломой, да соления огородные и лесные; опять же, пироги из печи. Вышла Агата между делом на двор, скотину посмотреть, глянула на небо, а оно чистое, звездное. Защемило сердце, и сквозь слезу звездочка одна глянулась, аккурат над ее домом родным. Пуст он теперь, а на погосте -  два родных холмика рядом. Может и им эта звездочка сейчас видится?
Вернулась в дом, лицо - вниз, тревога - в сердце. Отогнала дурные мысли в сторону, поцеловала детей и всех к столу позвала.
Все было хорошо до второй рюмки. Как только на столе появился «маленковский» стакан - началось… Сам сгреб все со стола на пол, чтобы «спиногрызы» дармовые его хлеб не жрали, а Она, такая - сякая, нагуляла и ему их на шею повесила.» Полетели по дому табуретки, рухнула ножка у стола. Дети - в крик, он за ремень. Агата закрыла их собой. Звериной хваткой разорвал он на куски на ней одежду и так, почти голую, выволок за косу во двор, хватив на ходу в сенях топор.
От боли и страха Агата потеряла сознание. Очнулась в больнице, в полутьме обозначилось лицо у ее изголовья. Пригляделась - соседка тётка Маша. Она, облокотившись на спинку кровати, дремала. Агата тоже закрыла глаза, потому что нестерпимая боль сковала все ее тело. И только чувствуя ее, она понимала, что жива.
Утром ей стало легче, она смогла по кусочкам собрать в памяти все то, что случилось. Первым был вопрос о детях. Тётка Маша заверила, что все в порядке, только «напугалися шибко, а твоего супостата в кутузку отвезли». Но Агате последние слова были безразличны, теперь она точно знала, что не боится Самого, и теперь даже палец его не коснётся ее и детей. Рассказ тетки Маши о том, как Он тащил ее полуголую по крыльцу к дровяной колоде, как запрокинул Агатину голову на нее и рубанул с размаха по косе, да с такой силой, что та веером упала на снег, не тронул ее. Сквозь белую пелену она слушала, как на крики собралась почти вся деревня, мужики скрутили буяна и бросили в сарай под замок до приезда районной милиции. А свекровка как увидела голову Агаты на колоде, так и рухнула замертво. Вот и она теперь в земле. Как хорошо, что далеко от мамки, мелькнуло в Агатиной голове, и хорошо, что ее самой на похоронах не было; «кликуха» горюющая из неё не получилась бы…
Из больницы Агата приехала на санях вместе с кроватью и стареньким комодом из материнского дома и в чёрном платке. Шкафом перегородила спаленку, втиснула туда кровать спинкой к окну и долго смотрела в него, будто впервые видит давно знакомые яблони, засыпанный снегом огород, веточки кустов смородины и крыжовника..., а потом рывком открыла форточку, впустив в дом морозный воздух, и начала прибираться. Делала все с особенным упоением, тихо напевая: «одуванчик золотой, ты мой самый дорогой..."
Когда по дому пошёл запах готового варева, Агата пошла к тётке Маше за детьми. Как тяжелы ей были соседские сочувственные взгляды; не хотела она этой жалости, потому что вместе с ней всегда ходит обсуждение и пренебрежение.
Через десять суток вернулся Сам, оглядел изменения в доме и сказал: «Сама переделаешь, али помочь?".
Агата увидела в знакомой усмешке тонких губ вызов и знала, чем ее своеволие вот - вот обернется, но не дрогнула. Спокойно и вплотную подошла к Нему, проговорив, не отводя взгляда:
 - Говорят в народе, баньки с людями пьющими часто горят?   Накинула телогрейку на плечи и вышла во двор. После того дня Василий сник, стал меньше пить, и крики в доме прекратились. Со временем Агата и дети перестали замечать его. А потом и вовсе он занял пустую материнскую спаленку и стал жить сам по себе.
Прошло несколько лет, дети выросли и подались в город своё счастье искать. По понятной причине наезжали редко, да почитай два раза в год, картошку посадить весной и убрать ее - осенью. Агата спешила к ним часто, с кошелками гостинцев наперевес, вернее, чаще к дочке, потому что там родилась маленькая Машенька. Видно не забыла Алёнка доброты соседки тетки Маши.
А Павлик закончил «мореходку» и в своих морях жил больше, чем на суше. Свекровью для его жены Агата старалась быть хорошей. Гостинцами и подарками не обижала. Но в гости на деревенские просторы и парное молочко не звала, не хотела ни для кого душу свою выворачивать: шила - то в мешке не утаишь?
Время не щадило Агату. То пургой в лицо ударит, то весенними водами подвал с картофельной ямой зальет, то сено ворошеное -  переворошеное один грозовой ливень с ураганом уничтожит. Не успеешь повернуться, как уже яркий лист последним с дерева слетит.  Так год к годочку жизнь «с горочки и скатилась» ... Куда делась та девочка Агаша, в «бумажном» платьишке, босоногая и простоволосая?
И мечты ее детские, нежные кто и в какие края унес?
Так думала Агата, когда впервые после «того Нового года» перед зеркалом и без чёрного платка расчесывала волосы. Поредели они, и медовый цвет заменили на белый. Пригляделась и к морщинкам на лице, потом махнула рукой, заплела косу в пучок, привычно, на пол - лба повязала платок и пошла спать. После хозяйской маяты целый день, заснула крепко, но сквозь сон ей слышались какие - то звуки в сенях, вроде что - то шуршало, глухо падало на пол... Агате казалось это сном, и она не встала с постели.
Наутро оказалось, что Сам пришёл пьяным до потери памяти, что не мог самостоятельно найти ручку от входной двери. Так и проспал в холодных сенях ночь. На следующий день к вечеру слег. Не помогли парная и водка с перцем, чай с малиной тем более. Ему становилось все хуже и хуже, потрескавшиеся от температуры губы, едва шевелясь, просили пить.
Агата, войдя в комнатенку, где он уже много лет жил бобылем, сказала, как отрезала.
 - За фельдшером схожу, а кружки воды не подам...
 - Поздно уже попрекать, подыхаю..., прости, если...
Последние слова оборвал сипящий натужный кашель мужа.
 - Никогда не прощу. Ни косы моей отрубленной, ни страха нашего с детками, ни стыда...
Слова эти были, пожалуй, первыми за двадцать лет с того дня, как Агата надела чёрный платок и для них обоих последними.
Сунула в сердцах ноги в валенки, надела полушубок, забыв застегнуть впопыхах пуговицы, и поспешила за фельдшером. Вернулась одна; фельдшер в другой деревне роды принимал. Агата с опаской взглянула на кровать мужа, тот сипло дышал и с трудом касался языком шершавых губ. Кинулась в сенцы, ковшом -  в ведро, а там лед ...  Уж больно морозна была ночь. К колодцу с ведром бежала запыхавшись, в одной душегрейке «на распах». Вернулась, а муж глаза навсегда закрыл. Бросила тогда Агата ковш с водой об пол и заплакала. В слезах тех одна горечь и была, что жизнь ее в пустоту ушла.
...В ночь после похорон в ее окнах горел свет. Она собиралась в дорогу. Жила спешно, а сейчас не торопилась. Долго что-то на нескольких тетрадных листках писала, укладывала в две кошелки кое-какие вещички. Достала из ящика комода отцову пилотку с красной звездой, прижала к себе на секунду и тоже уложила, на самое дно, туда же, завернув в чистую тряпицу, спрятала мамины памятные бусики. Вот и все ценности, вот и все «добро», что нажила.  Потом вошла в свою «светелку», села перед зеркалом, развязав плотный узел, сняла платок с головы, и, достав из ящика комода тяжелые ножницы, резанула, не примериваясь, по волосам. Белые, как снег, они сползли на плечи, а потом -  на пол.
Переступив через них, она снова повязала свой чёрный платок, в последний раз одним взглядом оглядела дом, где по своей воле или безволию прожила в слезах самые цветущие года.
Уходила, не запирая двери на замок. Агата знала, что больше ей не придётся его отпирать. Этот дом она покидала навсегда.
... Тетку Машу как кто-то в бок толкнул, зачем-то кинулась к окну...  Сквозь замерзшее стекло она увидела удаляющуюся, одетую в чёрное, фигуру. И пока та не повернула в сторону дороги на монастырь, все всматривалась своими старыми близорукими глазами в темноту улицы. Зимний рассвет ленивый, но тётка Маша различала уходящую Агату на заснеженной дороге. Когда та опустела, в пустой след перекрестила ее, спохватившись, перекрестилась сама, вздохнула и пошла одеваться. Наступал новый день…

                СЕМЬ СОЛНЦ.
…За распахнутой мной дверью глаза ослепило солнце. Оттого, что оно преломило свои весенние полуденные лучи в луже, свет от него был так ярок, что пришлось зажмуриться. Пока в глазах плавали красные круги, я впервые осознала, что это Солнце, а что оно было моим первым Солнцем, я поняла только теперь, лет эдак через шестьдесят.
От радости, возникшей непонятно от чего, я подбежала к этой луже и что было силы в правой ноге, ударила по ней. Как оказалось, попала в самое глубокое место… Талой воды вместе с льдинками хватило всем: и воспитательница, Розе Самуиловне, и нянечке, имя которой забылось, и выбежавшей следом ребятне. Всех «пострадавших» отправили под их дружный вой в группу, а меня поставили в угол. Мои ботики, шаровары, шубку, шапочку унесли куда-то сушить, а мокрый чулок остался никем не замеченным на моей ноге, чем злил и раздражал. К тому же, я не понимала, за что меня наказали, ведь должны были радоваться со мной, потому что я впервые увидела Его – то, что все называли Солнцем! От этого самого непонимания я начала пальцем отковыривать краску на стене, увлеклась, за что мне продлили время наказания. Оно совпало с «тихим часом», и тут к непониманию подключилась усталость, закрепленная некоторой вредностью моего характера.
Я «накопала» в кармашке своего халатика кусок неизвестно откуда взявшейся там ваты, тщательно наслюнявила его и прилепила к горячей стене печи. В тот самый момент, когда все заснули, и начала дремать нянечка, вата с одной стороны высохла и отвалилась, шлепнувшись мокрой стороной об пол. И это в абсолютной тишине, когда сладкая дрема только - только прикрыла один глаз «надсмотрщицы».
Закрывающийся было глаз мгновенно открылся, нос сжурился и стал из человеческого походить на крысиный и она тихо пошла «на запах». Но я стояла за углом печи и успела схватить вату с пола. Как только нянечка повернула к своему посту, и под ее тяжестью скрипнул видевший виды стул, моя вата опять шмякнулась об пол. Я захлебнулась от смеха, распиравшего меня на части. Тут-то меня и взяли с «поличным». На ночь привязали к спинке кровати игрушечными вожжами с колокольчиками вроде на часок, да и забыли, потому что всех сморил сон. На какое - то мгновение и меня, и был он такой памятный, что иногда является мне и теперь. Будто качусь я по лестнице, ведущей на кухню, вниз, а рядом со мной катится солнце. Только вместо лучей у него - языки пламени…
Вторым моим Солнцем было то, которое поднималось над речкой Тускарью в летнюю пору. Оно манило в воду, щедро одаривало самыми дорогими бриллиантами на свете, теми, которые не купишь ни за какие деньги - каплями с тех моих худеньких плеч, и с мокрых выгоревших под его лучами, волос…
Третье моё Солнце случилось, когда мы с Толиком Ивановым лежали на берегу той же Тускари. Был сентябрь, но видно, осень затерялась в пути, а лето воспользовалось,
пекло и «жарило» наши спины, плечи и прочее... В те времена не было пластиковых бутылочек с водой, обходились колонками по пути и родниками, или просто .... обходились. Но в этот раз с нами были груши, да какие... Золотистого - розовые, крупные, сочные и «слаще мёда». Мы лежали на песке с ними в руках, ели, захлебываясь их соком и хохотали. Солнце било нам в глаза, дурманило запахами трав. Дразнило и ослепляло, а потом куда-то девались сладкие груши, были только сладкими его губы и ощущение полёта без времени и пространства…
С четвертым Солнцем мы встретились в одна тысяча девяносто восьмидесятом году. В Москве - Олимпиада, а мы с сестрой Ольгой - в Сочи. Отдых наш закончился, и у окон вагона до самого Туапсе мы прощались с морем. Оно было в полном штиле, молочно - серым, как и небо, а над ним, почти касаясь воды, зависал гигантский ярко оранжевый апельсин. Это и было Солнце. Таким я видела его в первый и последний раз…

Пятого своего Солнца я не видела, потому что оно плавало где-то в зените, как раз над крышей здания родильного дома. Солнце определяли искрящиеся снежинки, белые и невесомые.
Только что свету явилась моя дочка, в муках и радости. Каким будет ее первое Солнце? Тогда об этом не думалось. В родильной палате меня оставили одну. Помню - было холодно и я плакала. То ли от боли, толи от счастья…
Моё шестое Солнце освещало холодное апрельское небо, которое было синим, как зимой. А на свет с трудом выбирался мой сын, двухкилограммовое счастье мое…
Седьмое Солнце жду, и знаю, что дождусь...