Плата за рай Глава ХIV

Для полноты картины считаем необходимым описать предшествующие события.
В тот злосчастный день у Екатерины Сергеевны выдался выходной. Несмотря на усталость, накопленную с годами от надрывного труда, выспаться ей не удалось. С течением времени у людей, в силу специфики деятельности, которой они занимаются, вырабатывается присущий им биоритм, так сказать, внутренние часы. Удивительное свойство человеческого организма на уровне подсознания адаптироваться к образу жизни, который мы ведем, и ко всему, что нас окружает. Оно-то и заставило Екатерину Сергеевну проснуться спозаранку и более уже не засыпать. День был свободным, и планов, как его провести, Екатерина Сергеевна не составляла. Она привыкла всегда работать, поэтому выходной казался ей пыткой. Она не знала, чем занять себя в какое-то чудом появившееся свободное время. Не знала, куда себя деть и что бы еще сделать. В душе она желала, чтобы этот день поскорее закончился и наступил завтрашний рабочий день, который подарит ей возможность вернуться туда, где она нужна и где она точно знает что, как и когда делать. Час, проведенный в раздумьях, чем бы таким заняться, привел к тому, что она стала заложником своих мыслей, которым проиграла. Наступила хандра. Ей стало не по себе. Ее начали обуревать совсем нехорошие думы. Они – как короткий ролик, воспроизводимый нашим мозгом, то есть нами. Но большинству из смертных сюжет, который развивает наш мозг, неподвластен. Именно так и случилось с Екатериной Сергеевной. Ей все казалось, что она попадает в автокатастрофу, что ее с позором выгоняют с работы, что она падает и долго не может подняться. Она поймала себя на мысли, что это гнетущее чувство тревоги, против ее воли, возрастает, и она не в силах избавиться от него. Ее инстинкты подсказывали ей, что она нуждается в чрезвычайно деликатном обществе.
Через пять минут братья-близнецы уже бежали к Алине Сарыгаевне – подруге Екатерины Сергеевны со школьной скамьи, которая последние две недели напрашивалась к ней в гости. Алина Сарыгаевна жила на соседней улице. Окна ее дома и ворота выходили на своего рода неформальный автовокзал – место, где водители организованно поджидали пассажиров. Дом у нее был совсем маленький, выстроенный из самана еще до Великой Отечественной войны, поэтому она почти всегда, особенно летними днями проводила время на улице. Ее участок, как почти и у всех в поселке, был обнесен деревянным забором, выкрашенным в темно-зеленый цвет. При выходе со двора на улицу, справа находилась скамейка, расположенная в тени могучего тополя. Дом Алины Сарыгаевны и еще несколько домов стояли на пригорке. «Автовокзал», расположенный напротив, метрах в пятнадцати, и все подъездные пути были как на ладони. Эта скамейка и вынужденная, по инвалидности, безработица, а также одиночество выработали в Алине Сарыгаевне невероятную внимательность к деталям. Бывало, целый день напролет, вроде как не отвлекаясь, она вяжет свитер своему сыну, а спроси ее о чем – припомнит малейшую деталь, промелькнувшую в поле ее зрения.
Сын Алины Сарыгаевны уехал на заработки за границу и пропал без вести. Вот уже пятый год Алина Сарыгаевна с утра до ночи сиживала на скамье, томясь в ожидании его появления. Искать сына у нее не было ни сил, ни возможности. Единственное, что она могла, – это лелеять надежду на то, что ей хватит уготованного времени, чтобы дождаться. А уж он ее не бросит, в этом она не сомневалась. Скамейка стала ее тюрьмой, а свитер – возможностью скоротать срок. Если бы не крошечная пенсия, Алины Сарыгаевны вообще бы уже не было на этом свете. Одна из многих сестер несчастья – судьба-злодейка пять лет назад накинула свои зверские сети на эту бедную женщину и по сей день потешалась над ее мучениями. Не давала покинуть этот свет, подбрасывая тот минимум, который позволит ее очам, хоть и с трудом, но на утро открыться. Хранила, чтобы обречь на страдания. Воскрешала, чтобы снова подбросить крошечный спасительный кусочек хлеба, на который, не щадя, намазывала печаль, горе утраты, и в то же время посыпала сладкой надеждой и бесконечным ожиданием. 
«Автовокзал» стал театром Алины Сарыгаевны, а скамейка – местом в партере, с которого видна вся сцена, и восседающий на ней есть лучший актер, безропотно отдающий все силы в пьесе под названием «Казнь». 
В половине первого дня дома у Екатерины Сергеевны было все готово, чтобы встретить доброго гостя. Стол накрыт на две персоны, в общем, для обычного обеда. Но, несмотря на это, дабы уважить соседку, Екатерина Сергеевна постаралась на совесть. Все было сделано так, чтобы Алина Сарыгаевна не заметила жалость по отношению к себе. На столе можно было увидеть четыре очень красивые хрустальные вазы, узоры которых в нескольких местах были столь затейливы, что создавали впечатление ручной работы. В две из них было налито малиновое варенье, в остальные – мед. Сахар был насыпан в обычную металлическую чашку, за отсутствием более пригодной посуды. Буханка хлеба нарезана и уложена с левого края на столе. В центре стояла кастрюля с борщом.
Уже в четверть второго Алина Сарыгаевна, находившаяся в хорошем расположении духа, сидела в гостиной комнате, неспешно смакуя малиновое варенье с чаем и беседуя обо всем, что накопилось в их непростой женской жизни.
– Катька, родненькая, спасибо тебе большое, что уважила бедную женщину, – как бы между прочим, но искренне проговорила Алина Сарыгаевна.
– Да на здоровье, на здоровье… Брось ты благодарить… Эти любезности… Что мы с тобой, в конце концов, чужие друг другу люди, что ли? – поругивала с любовью гостью Екатерина Сергеевна. – Ты лучше о себе, своей жизни расскажи.
– Я бы и рада, да вот только ничего радужного в ней не найдешь… – Алина Сарыгаевна на пути к Екатерине Сергеевне дала себе слово: что бы ни случилось, не омрачать обеда, но, учитывая одиночество и состояние, в котором она находилась все эти годы, это оказалось выше ее сил. – Ты говоришь, жизнь? Ее не стало, когда сын оставил свою мать… Все тем же горем живу… Ты ведь – да и весь поселок знает об этом… Он уехал на заработки, а мое богатство приуменьшил… Лишил очей моих отрады, которою был… Вот и сижу целыми днями, слежу за автобусами, лелея надежду, что однажды – не сегодня, так завтра из дверей выйдет сын мой и крикнет издалека: «Мама!», в мгновение ока окрасив мою жизнь и мир вокруг разноцветными красками. Или же смерть постучится в двери мои и крикнет: «Пора!»; и конец мучениям. – Увидев опечаленное состояние, в которое пришла Екатерина Сергеевна от услышанного, Алина Сарыгаевна резко сменила тему: – А борщ у тебя отменный, как всегда! Кстати, рецепт ведь обещала? Все не раскроешь, и правильно… Не дело, если у каждого он будет вкусный, а так хоть ценить будут твое приглашение, напрашиваться и ждать, чтобы борща откушать, – улыбнулась она.
– Ты уж извини, Сарыгаевна, дорогая, что так долго не могла пригласить, сама знаешь – работа у нас, как у волков жизнь. Вот выдался выходной, так сразу тебя и позвала, сама соскучилась. Эх, вот бы, как у людей, – в неделю раз выходной, представляешь, Сарыгаевна, в неделю раз бы виделись, а не как сейчас – раз в полгода, да и то по праздникам! Теперь, когда уж еще выдастся выходной, не знаю, – притворялась Екатерина Сергеевна, чтоб не обидеть гостью. – А вот с сыном твоим, конечно, очень печальная история, прямо душу разрывает… Так и нет от него весточки?
– Да откуда уж там… Ни звонка, ни строчки, ни каких-либо известий… Как сказал его товарищ, с которым он ездил на заработки в Ростовскую область, в Российскую Федерацию, и который его же впоследствии по моей просьбе и искал: «Исчез бесследно».
– Товарищ? Это какой такой товарищ? – удивилась Екатерина Сергеевна, которая была плохо осведомлена обо всех подробностях истории, случившейся с сыном Алины Сарыгаевны.
– Так ведь Мухтарчик мой уехал с сыном Каганского Владимира – наш одноклассник, помнишь? В начале села дом у них еще такой, с синими окнами, воротами и забором на новый лад, который они продали в прошлом году Шаршеновым, помнишь? 
– Ах, да припоминаю! Так ведь, насколько я знаю, не было у него сына?
– Так я тоже так думала, да вот только есть, оказывается… Сергеем зовут. Он приезжал раньше временами, навещал отца. Пока не переехал сюда жить насовсем. Устроился на лодки рыболовом, где Мухтарчик мой работал, вот и сдружились, прямо не разлей вода стали. Да вот только месяца через три приходит Мухтарчик и говорит: «Мама, я уезжаю ненадолго, на заработки, с Сережкой». Как в воду глядела, предвидела душа моя материнская предстоящие муки! Ну я и не соглашалась, доходило до того, что ругались мы неделями… Ах, чувствовало мое сердце, да еще это слово «ненадолго» так и бьется во мне, отдается бесконечным эхом и никак не вылетит, не оставит в покое! Но не смогла я его остановить… Вот жил ведь спокойно до этого Сережки, а как он приехал – Мухтарчик как с цепи сорвался: «Мама, живем мы с тобой в нищете, ты посмотри, какой дом у нас, развалится скоро»; «Мама, надо что-то делать, как-то исправлять свою жизнь, брать в руки свою судьбу»; «Мама, ты ведь самая лучшая у меня, вот увидишь, как приеду с карманами, набитыми деньгами, так мы с тобой такой дом построим, в который не стыдно будет ни гостей позвать, ни невесту привести» … С тем и уехал. Год без вестей, два. К Каганскому ходила, он в таком же положении, как и я, ничего не знает. А на третий год приезжает его сын Сергей, весь такой чистенький, опрятный – прямо до тошноты, в белом костюмчике в полоску, будто на праздник пришел, и говорит, что работали все эти годы на угольной шахте. Затем якобы он, Сергей этот, заболел тяжело и за отсутствием больниц, способных вылечить, его отправили на юг Российской Федерации, так сказать, на лечение. А когда воротился, Мухтарчика уже не было. Коллеги сказали, что уехал на север с начальством, которое, к слову, тоже как в воду кануло. Так и пропал мой Мухтарка… И ни дома, ни невесты… – Алина Сарыгаевна всхлипнула, а когда Екатерина Сергеевна, подойдя, обняла ее, не удержавшись, по-настоящему горько заплакала.
Екатерина Сергеевна тоже прослезилась. Но чуть погодя обе успокоились. Алина Сарыгаевна первой нарушила молчание:
– Ты уж прости, я не… – не закончила она.
– Нет-нет, это ты меня прости! Я во всем виновата, не стоило поднимать эту тему. Знаю – много лет прошло, да вот только любовь к детям не имеет срока давности. И тебе всегда будет больно, несмотря на то, с каким ты достоинством держишься.
– Ты права… а ведь какой борщ у тебя вкусный! – снова заплакав от услышанного, уже прямо, чтобы не казаться жалкой, попыталась сменить тему Алина Сарыгаевна.
– Ну, успокойся, хватит, я тебе говорю, а то я сейчас тоже снова заплачу… Лучше вот что: ты почаще к нам приходи. Коли меня не будет, Лерка, знаешь, какие мясные пироги готовит? Да и не только пироги, сладости разные.
– Да, я слышала про ее вкусности, уж никак легенды про них пошли, – вытерев слезы и улыбнувшись, сказала Алина Сарыгаевна. – Да и не только про вкусности, – подмигнула она Екатерине Сергеевне.
– Ты это про что?
– Ну, если хочешь, притворяйся, а я все равно никому бы твой секрет не рассказала, – снова подмигнула Алина Сарыгаевна.
– Я не понимаю, про что ты говоришь, расскажи уже скорей, – в искреннем недоумении вопрошала Екатерина Сергеевна.
– А джигит ее видный парень, ну прям очень. Высокий, плечистый, рыжие волосы, а сам светлый, как принц из сказок! – улыбалась Алина Сарыгаевна, довольная своими, как она думала, тонкими комплиментами.
– Вот, Сарыгаевна, пришла бы тогда на праздник сватовства и не гадала бы сейчас, какой он из себя! Ах, эти слухи, слухи, что же они делают с действительностью? Вот как будто платят людям за то, что они распускают их. А, впрочем, так и есть, он плечист, высок, да вот только он совсем не принц – он сын чабана, волосы у него черные, как смола, и сам он смугл, почти как арап, – и Екатерина Сергеевна от всей души рассмеялась сказанной ею же шутке. – Ну, представила?..
– Да брось ты, Катюша, все до последнего правду кроешь! Ну, воля твоя. Знаю, что без надобности не обидишь. На праздник, сама знаешь, по какой причине не пришла – болела. А жениха все равно своими глазами видела, сегодня на «автовокзале» до твоего приглашения сидела на скамейке и видела, как он увозит ее. Знаю, древняя традиция у них такая – невесту красть. Не первый день здесь живу. А ведь молодцы, берегут традиции! А мы свои традиции почти утратили, оттого что стесняемся их, не ценим, не бережем, не дорожим… А ведь в них наше наследие заключено! Да и самих нас вон как раскидало.
– Аха-ха, Сарыгаевна как скажешь тоже! – смеялась Екатерина Сергеевна. – Есть такая у них традиция – да вот только заранее договорено было, что с рук заберут невесту. Кстати, этим летом, но позже, в конце. А ты сегодня видела ее поездку на картошку, она ведь окончила школу в этом году, и класс ее едет на природу. Она накануне, при мне, спрашивала дозволения у Афанасия, – продолжая временами посмеиваться, рассказывала Екатерина Сергеевна. 
– Так ведь Леронька за руки держалась с этим джигитом, который вместе с ней в автобус сел, вот я и подумала, что любовь, – тоже улыбнулась Алина Сарыгаевна и с задумчивым видом продолжала: – К тому же из тех, кто садился в автобус, их только двое было молодых, остальные взрослые. Что же они, только вдвоем на природу поехали из класса? Да и маршрут автобуса знаю, там пятьдесят километров по грязи, и нет там никакой природы.
– Да сейчас такое время, сколько не бейся, все равно не уследишь за нравами молодежи. Вот мы с тобой вверх поехали бы, повыше, где трава, чисто и свежо, где душа и мозги отдыхают, а им, может, грязь, пыль и выхлопные газы подавай. Другие они, быть может, в том наша вина? А может, мир виноват? Его уклад жизни, который все быстрее становится, его машины, техника эта, прогресс… Меняются взгляды, интересы, развлечения. Эх, скучаю по старым временам, а к новым не могу никак привыкнуть. Да и привыкнешь только – опять что-то меняется, вот и привыкай снова и снова, и не видно конца этим изменениям! И время не на нашей стороне, его ни остановить, ни воротить и ни ускорить… Вот вроде вчера только родила, а уже замуж, в другой дом уходит, представляешь? Так и не успела ничему толком ее научить, ну ничего, муж научит, а не он, так жизнь научит!
– Ты не переживай, Сергеевна, время все перетрет; научится, привыкнет, куда денется? Там глядишь, опытной станет и сама сориентируется, как дальше жить, чему быть, а чему не быть… Главное, чтобы у Бога в милости была! А в немилость попадет –  так он на награды добрым людям скуп. Хоть меня взять, всю жизнь праведно жила, даже мыслей не было постыдных, веру свою до последнего как зеницу ока хранила. А он что? В награду горем наградил, дай, думает, посмотрю, насколько вера ее сильна. Да вот только перешел черту, и чашу пустую разом переполнил… Столько лет прошло, с ним давно распрощалась, а наказание его – надежда, в груди моей все гнездится, и ничего не могу с этим поделать. А ведь надежда – эта эмоция, которая спасает по всему миру столько людей, помогает им не сдаваться в ситуациях, когда кажется, что все уже потеряно! Надежда, оправдывающая ожидание, явилась для меня проклятием, которое убивает изнутри. За что он так со мной? Зачем надежду вселил в меня, когда я больше всего на свете жажду сдаться, избавиться от нестерпимой боли?! Как он не поймет, что я давно молю о пощаде? За что шлет он на меня столь невыносимое испытание?.. Чем же я заслужила такую судьбу: одинокое сумасшествие, лишенное счастья увидеть внуков?.. – Алина Сарыгаевна едва сдерживала слезы. Временами голос ее обрывался. Она бы определенно не расчувствовалась так, если бы речь не зашла о внуках, которых она видела в своих снах, но которых еще не было наяву…
Екатерина Сергеевна была растрогана до чрезвычайности. В ней взыграло чувство жалости, и глаза увлажнились. Она бросилась к Алине Сарыгаевне, крепко прижала ту к себе и, не переставая целовать, попыталась успокоить.
– Ну-ну!.. Ах, бедняжка… Ох, уж эта проклятая жизнь! За что он так жесток с нами? Ах, Алинка, бедняжка моя… Держись, моя дорогая!..
Спустя минут пять и не без усилия с каждой стороны наступило тяжелое и неловкое молчание. Нужно отметить, что Алина Сарыгаевна, несмотря на горе и все сопутствующие ему пятилетние переживания, которые и стали причиной сегодняшней несдержанности, все же, как это обычно бывает чуть погодя, вскоре устыдилась своего поведения и даже возненавидела себя за проявленную минутную слабость.
 – Ты уж прости свою малодушную подругу!.. – извинилась она, искренне веруя, что обед испорчен окончательно и бесповоротно.
– Не смей, не смей так говорить! Я тебе запрещаю, слышишь? О каком малодушии ты говоришь? Не дай Боже кому столкнуться с таким горем, никто не выдержит! Случись со мной такое, я бы померла на месте немедля… Или потеряла бы рассудок, когда ничто уже не волнует… Ах, за что так случилось? И ведь именно с тобой – с самой набожной, самой доброй и самой не заслужившей этого горя! Кругом ведь негодяи, воры, убийцы, преступники, обманщики, и заслуживших горе более, чем ты, полным-полно!.. Ах, ну за что так случилось? За что такая несправедливость?!
Екатерина Сергеевна, заметив, что слова ее действуют не совсем в нужном русле, заставляя Алину Сарыгаевну еще более предаваться травмирующему душу настроению, попыталась сменить тему.
– Ну, хватит, Алинка, довольно погрустили! Не будем более сегодня. Давай лучше чай пить с сайками, а? Сейчас принесу. – Екатерина Сергеевна быстро удалилась в другую комнату, где лежали булочки, и уже оттуда крикнула: – Сайки, знаешь какие? Прелесть! Свежей выпечки! Антошка с Гришкой с утра за ними бегали – так только к обеду вернулись, очередь, говорят, была чуть не тридцать человек. Ты смотри-ка, до сих пор тепло сохранили! Так, сейчас в булочницу сложим – и на стол…
Алина Сарыгаевна не понаслышке знала про сайки, которые ей приносил по ее просьбе сосед Максим Погарович. Он-то и рассказывал, что идет за этими сайками очень рано, поскольку определенное время отведено на продажу: всего несколько часов, а затем – машина с продавцами уезжает далее, в другие села, и ни за какие деньги не остановишь. «Работники – молодцы, для них честь и долг перед обществом дороже. Если все такие будут, как эти ребята, страна с колен поднимется!» – говаривал Максим Погарович, оставляя на столе Алины Сарыгаевны горячие хлебобулочные изделия.
Эти булочки готовились по новому рецепту в небольшой пекарне соседнего села. Раскрыл секрет и поделился им молодой человек, работавший там же. Он, в свою очередь, узнал рецепт приготовления этих самых саек от своих товарищей в Москве. Благодаря этому рецепту, сайки получались необычайно пышными и вкусными. Они быстро стали востребованными, и булочники обрели невероятный успех.
Несмотря на любовь Алины Сарыгаевны к сайкам, она все же сочла нужным соблюсти этикет, требуемый приличиями:
– Кать, не надобно, не утруждайся… Я ведь все равно уходить собиралась. – Она прислушалась, но ответа от Екатерины Сергеевны из другой комнаты не дождалась.
– Ка-а-ать? Слышишь? Не надо, говорю, я борщом наелась досыта! Да и пора мне уж… Засиделась… Слышишь, Кать?!
Но ответа снова не последовало, несмотря на то, что во второй раз Алина Сарыгаевна почти кричала. Зато спустя минуту послышался громкий звон разбившейся посуды.
– Ка-а-ть?! Все хорошо?! – Алина Сарыгаевна начала волноваться, все еще дожидаясь реакции. Но поскольку ответом явилась тишина, гостья, заподозрив неладное, встала и прошла в комнату, в которой находилась Екатерина Сергеевна. У открытой стеклянной двери шкафа для посуды она увидела Екатерину Сергеевну, стоявшую к ней спиной и закрывшую лицо руками. На полу лежали осколки разбитой утвари, а рядом – смятый листок бумаги.
Дальнейшие события развивались стремительно. Алина Сарыгаевна прочла письмо Валерии. Несмотря на последующий ужас, она все же принялась успокаивать глубоко потрясенную Екатерину Сергеевну. Имея собственный горький опыт расследований, Алина Сарыгаевна точно знала, как действовать. Она велела братьям-близнецам Антону и Григорию, возившимся с самоваром во дворе, незамедлительно запрячь лошадей и по мере готовности брички отправилась на «автовокзал» расспросить свидетелей и добыть любую информацию о случившемся. При этом наказала Григорию не отходить ни на шаг от матери и ничего у нее не спрашивать. Антон же отправился вместе с Алиной Сарыгаевной. Это был первый раз в жизни братьев, когда их разделили на столь долгое время.
Екатерина Сергеевна осталась дома одна, не считая забившегося в угол и до смерти напуганного Григория. Ее обуревали горькие думы, на ум приходили всевозможные варианты исхода произошедшего. Она сидела на краю дивана, подогнув ноги, со сложенными руками и опущенной головой. Измученным взглядом она уставилась на ковер и силилась понять: как она позволила всему случиться? Почему она как мать не сумела уследить за настроениями своей дочери? Ее потрясенное сознание отказывалось верить в случившееся. Ей казалось, что все это сон. Непоколебимая родительская надежда нашептывала сердцу, что ее Леру еще можно отыскать и вернуть. Екатерина Сергеевна верила, что уехавшей на ее поиски Алине Сарыгаевне это непременно удастся. Ненароком она вспомнила слова Алины Сарыгаевны про Бога и его награды и спрашивала себя: за что же он так поступает с ней? В своем сознании несчастная мать тысячи раз задавала эти вопросы собственными устами, но по необъяснимой причине каждый раз ей слышался голос Алины Сарыгаевны. Екатерина  Сергеевна вспомнила, какие жизненные тяготы сопутствовали ее жизни последние пять лет. Только сейчас она стала понимать степень горя, изменившее Алину Сарыгаевну, ее жизнь, ее взгляды, отношение к миру… Поняла все ее слова про проклятье, про то, что она умирает внутри… Екатерина Сергеевна невольно стала представлять себя на ее месте. И почувствовала страх за свою дочь, за здоровье мужа, за себя. Ощутила щемящую боль внутри себя, и интуиция ей подсказывала, что теперь ей предстоит жить с этой болью до конца своих дней…
Вдруг она, будто ужаленная, вскочила с дивана и начала плакать навзрыд. Всё в ней бунтовало, не соглашалось с приговором пожизненной печали, который вот-вот должен был быть приведен в исполнение. Она кричала, размахивала руками как полоумная, била по столу руками и вырывалась из объятий Григория, словно пойманный зверь.
До того Григорий молча сидел рядом. В ту минуту он больше всего на свете желал получить ответы на интересующие его вопросы, но, учитывая возбужденное состояние Алины Сарыгаевны, накричавшей на него, предпочел до поры до времени воздержаться от расспросов.
Немного погодя Григорий пересел на пол напротив матери и пристально в нее вглядывался. Та молчала. Увидев ее пустые стеклянные глаза и погасший взгляд, у него по спине поползли мурашки. Он никогда еще не видел мать в таком состоянии, ему было очень не по себе. Григорий невероятно волновался, испугавшись за ее здоровье. Через некоторое время он понял, что вопросы, которые ему так хочется задать, действительно могут навредить. Ему ничего не оставалось, как только молча сидеть, подавляя свое любопытство. А когда Екатерина Сергеевна принялась бить руками по столу, Григорий, вскочив, вовсе остолбенел. Он потерялся, впрочем, на мгновение и далее действовал уже инстинктивно, пытаясь заключить мать в объятия, чтобы предотвратить опасность. При этом Григорий не замечал, что сам рыдает, даже более, чем мать, горькими детскими слезами. Он успокаивал мать и одновременно пробовал укротить ее силу (как нередко бывает у потерявших рассудок людей, у Екатерины Сергеевны наблюдался огромный прилив энергии). Временами Григорий, тяжело дыша, кричал: «Мама!», «Мамочка, ну перестань! Хватит! Это я, Григорий!», «Не надо, мама! Мама!!!». Так он изо всех сил, более двух часов, сражался с периодическими приступами, которые, начинались внезапно и непредсказуемо. После последнего припадка, она, обессилив, упала и придавила всем своим телом Григория. Тот попробовал подхватить ее, но под непомерной для ребенка тяжестью свалился вместе с матерью на пол. Издал отчаянный крик: «Мама! Что с тобой?! А-а-а!.. Очнись же!». Он решительно не понимал, что произошло, из-за чего мать так себя вела и из-за чего потеряла сознание. Екатерина Сергеевна лежала на полу с открытыми глазами, а Григорий, сокрушаясь, рыдал над ней, не зная, что в таких случаях делать.
Вдруг в его голове промелькнула мысль о докторе, которого они с Антоном часто привозили по наказанию матери для отца, и Григорий в беспамятстве, не переставая плакать, выбежал из дому. К слову, доктор этот проживал на окраине села, и дорога к нему на бричке занимала более получасу, и почти всегда его приходилось столько же ждать – поскольку он нередко выезжал к больным, на место. Вполне вероятно, что Григорий не застал бы его дома, но об этом он в силу перенесенных потрясений не подумал.
Спустя некоторое время Екатерина Сергеевна пришла в себя. Оглянувшись, она не могла вспомнить, что произошло с того момента, когда она сидела на диване. На ее зов Григорий никто не ответил, и она решила, что он убежал к соседям за помощью. В ожидании соседей Екатерина Сергеевна тяжело поднялась на ноги, подошла к зеркалу и начала приводить себя в порядок. Ей хотелось утаить правду и сказать, что просто стало дурно. Затем она продолжила ждать на диване, изо всех сил пытаясь отогнать мрачные мысли, которые так и лезли в голову. Ее сопротивление негативу можно было сравнить с оградой из железных прутьев – при том, что тяжкие думы текли сквозь нее, словно вода, и угрожали полностью поглотить.
Ожидание затянулось более чем на полчаса. В этой битве время оказалось не на стороне Екатерины Сергеевны, и она постоянно пребывала в себе. В результате она совсем запамятовала про предполагаемый визит соседей. Она до сих пор не оставляла надежды, что случилось всего лишь недоразумение. Ей казалось, что произошла какая-то ошибка, что это всего лишь шутка ее дочери. Екатерина Сергеевна стала уверять себя в том, что она – мать, и что она хорошо знает свое дитя. Она убеждала себя, что Лера не могла поступить так с родителями, и в письме это явно можно угадать. «Письмо! Письмо!» – вскричала она вдруг, как когда-то Архимед прокричал слово «эврика». Быстро встав, побежала в гостиную комнату. На столе, рядом с кастрюлей остывшего борща Екатерина Сергеевна обнаружила оставленное Алиной Сарыгаевной послание дочери. Она взяла его и перечитала. Дойдя до кухни, села напротив окна, чтобы наблюдать за воротами в случае если ее предположение насчет соседей подтвердится. Вновь непроизвольно всхлипнула, прикрыв лицо руками, в которых все еще было письмо. Минут через десять ей не без усилий удалось успокоиться, но, впрочем, ненадолго. После небольшого затишья она снова находилась в рыдании и снова находила покой. Припадки сопровождались воспоминаниями о дочери, ее детстве, первых шагах, сказанных словах, ее рвении в хозяйстве, самоотверженной помощи всем членам семьи, ее понимании и любви к родным. Екатерина Сергеевна думала об этом маленьком существе, которое, зародившись в ее утробе и находясь так близко к сердцу, в конце концов предало ее. Думала о том, что же ждет ее кровинушку в жестоком и несправедливом мире.
В конце концов Екатерина Сергеевна занялась самоосуждением. Она стала винить себя за то, что, как оказалось, плохо знала свою дочь. Не вела разъяснительных бесед с нею на жизненные темы, чтобы дочь могла разобраться, как все устроено и что, как и когда можно в этой жизни делать, а чего нельзя. Екатерина Сергеевна воочию увидела недостаток внимания к детям и времени, уделенного их воспитанию. «И все из-за тебя, работа! Сколько ты отняла у меня, а тебе все мало?! Теперь жизнь тебе моя понадобилась? На! Забирай!!! Чего же ты ждешь?! Сволочь! – мысленно восклицала она. – Будь ты проклята! Это ты во всем виновата! Ненавижу!!! Ненавижу тебя!!!» Екатерина Сергеевна возненавидела и себя за слабость, за близорукость, за то, что смотрела и не углядела. Она обвиняла себя буквально во всем. Посчитала, что именно работа стала семенем того древа, о которое разбился автомобиль ее жизни.
Находясь в таком настроении, она, естественно, не заметила ни сигнальных звуков супружеского трактора, ни того, как в дом вошел Афанасий Кириллович.