Триста миллионов

    Что ртуть ядовита, я узнал уже в школе. А мальцами мы играли этой ртутью, как и все, у кого разбивался градусник.  Делили её на шарики и собирали в один. Поиграть чудной жидкостью нам давал дед Иван- свёкор маминой кумы, а моей крёстной. Он наливал её нам прямо в ладошки из большой, толстого стекла, бутылки, что хранилась у него в сарае.
Дед этот был удивительный мастер! Из какого-то металлолома и хлама делал тачки, собирал велосипеды и разный хозяйственный инвентарь. Нет инструмента или "приспособы", что нельзя было найти у него. В сарае всё лежало строго на своих местах на полках и висело на стенах.И деда Ваня отлично знал, где какой ключ или отвёртка. И не дай бог войти кому-то без разрешения и взять что- то без спросу!
Помню, как дед, глядя из-под клочкастых бровей на абсолютно лысом черепе, спросил у моего папки:
- Фёдор Фёдорыч, ты брал на второй полке слева ключ четырнадцать на семнадцать?
- Брал, Иван Антоныч. Колесо подтянуть, - кивал отец на стоявший у забора велосипед.- Но я положил обратно.
- Брал- так положь на место!- шевелил бровями хозяин. - А ты на третью полку пристроил...
Повторять дважды было не нужно.
А вот если деда рассердить всерьёз- тогда держись! Ругался ли он матерно- не помню. Но если слышалось:" Тудыт- твою!...Триста миллионов!"- это был знак! Ховайся, кто куда!
Удивительно равнодушно на вспышки мужа реагировала баба Маня- толстая неопрятная старуха с жиденькой косицей под ситцевой косынкой. Она мелко крестила обширную грудь и приговаривала:
- Свят, свят, свят...
Если же норовистый супруг "серчал" и не разговаривал несколько дней, баба Маня крестилась с облегчением:
- Славьте, осподи! Иван Антоныч серчает- стряпать не нужно...
Затем отрезала ломоть серого хлеба, несколько "скибок" сала и съедала вприкуску с луковицей, с аппетитом и хрустом вгрызаясь в сочную жгучую мякоть. Потом заваливалась на бок, на высокую железную кровать и тут же засыпала, прикрыв лицо платком от многочисленных мух.
Мухами в половине стариков были засижены потолок, стёкла окон и многочисленные образа в углу. Я боялся смотреть на эти суровые непонятные портреты и, если приглашали, торопливо прошмыгивал в горницу.
Там, на старинном столе с одной резной ногой стояла огромная морская раковина, служившая пепельницей. Не известно, как попала она в наш закопченный углем, далёкий от тропических широт посёлок, но диковинка эта неизменно притягивала моё внимание. Подолгу разглядывал я выступы и завитушки, трогая пальцами и царапая обломанными ногтями. В комнате пахло дедовыми папиросами и сушеными грушами. Огромные янтарные плоды из своего сада вначале запекались в духовке, а потом в самодельных жестяных противнях сушились на солнце.
Из груш баба Маня варила густой, сладкий и без сахара, узвар. Когда дед маленько остывал, она подходила вкрадчиво и уговаривала шепеляво:
- Иван Антоныщ, испей узварчику! И тюрьки поешь, поешь тюрьки-то, Ванещка!
Не сразу, но брал дед в руки большую деревянную ложку и хлебал из выщербленной эмалированной чашки "тюрю" - кусочки хлеба, залитые густым грушевым узваром. При этом большие хрящеватые уши его смешно шевелились на голом шишковатом черепе. Мы, дети, выглядывали из смежной маленькой спаленки и прыскали в кулак, толкаясь локтями. Но вслух не смеялся никто.
Я учился в старших классах школы, когда умерла баба Маня.Сидя у гроба покойной, совсем старый и сгорбленный дед Иван держал жену за руку и слезливо приговаривал:
- Что же ты, Маня...триста миллионов! Как же теперь? эх, Маня, Маня...триста миллионов...