Фляга

Тягостно начинается субботнее утро у Христины Виноградовой.

Христя по прозвищу Фляга просыпается в душном тёмном закутке за печкой в чужом доме. Долго не может сообразить, где она. С похмелья губы сухие и в то же время жирные, словно смазаны сажей. К нижней губе прилипло перо от подушки. Глаза склеились от дешёвой китайской туши, в голове гудит, там плавают обрывки пьяных сновидений, никчемушного застольного трёпа, бессвязных выкриков.

Последнее, что запало в память – они вразброд орут под гитару слезливо-разухабистое «А ты опять сегодня не пришла!...» Чуть не оцарапав губы шершавым языком, Виноградова судорожно сплёвывает противное перо. Серый клочок мотыльком пикирует в щель за койкой.   

Перед пробуждением Христине снилось нехорошее: будто её хоронят живьём, но без гроба. Уложили на что-то мягкое прямо в чём была, вокруг могилы толпится вся школа, директор Муравьёв, бабы-поварихи и соседи. Играет траурная музыка, но плачущих не видно. Неужели никому её не жаль?

На лежащую Христю сверху падают цветы и земляные комья. Она ворочает глазами, пытается подать голос, однако губы её немы. Хочет взмахнуть рукой, привлечь внимание – руки и ноги не слушаются, она уже завалена глиной по самые плечи… неприятный сон!

Не размежая век, Христина Виноградова морщится, прислушивается к себе. Если ей не отшибло память, то сегодня суббота, на работу не надо, а вчера они с Зойкой Томченко, стало быть, «шевырдякнули». И «шевырдякнули» от души. Вся Беляевка знает, что от Зойки трезвым не уйдёшь. Сперва хотела Христя отказаться от пирушки: настроения не было, да и повода не предвиделось. Но Томченко-зараза сбила с панталыку:

- Как это повода нет? У меня аванец был, а через неделю – Восьмое марта! Кто празднику рад… сама понимаешь. Завтра законный выходной. Мы ж понемножку шевырдякнем, по граммульке?

Ага, «по граммульке»! Двор хлебосольная Зойка не затворяла, тянулись к ней в избу кто один, кто парами, ровно на запах шли. Насчёт погудеть и остаканиться люди в Беляевке не промах, как и в любой другой деревне, не зря в народе пятницу прозвали пИтницей. Для приличия всяк на стол честной компании чего-нибудь да нёс. Кончилось кубанское вино, нашлись и водочка, и настоечка, и мутный спирт, полынью с мылом отдававший.

- Зоишна-а-а! – Христя в закутке еле разлепляет рот. Челюсти отворяются нехотя, словно прихвачены по краям электросваркой. – Где ты есть, хозяйка? Жива ли?

Тихо. Колышется занавеска с колокольчиками, отделяющая запечье от горницы. Зойка торгует в магазине «Ткани» напротив Христиной школы, берёт под зарплату всякий брак и обрезь, тряпок дома у неё видимо-невидимо, каждый угол в избе шторочкой завешан. Сквозь узкую щель Христе ничего не разобрать, глаза с похмелья заплыли, а сама она будто и вправду закопана заживо, погребена в сырой глине и существует отдельно от рук и ног, с места не сдвинуться. Только и чувствует болящая женщина, как ноют виски, колотится сердце да режут низ живота перекошенные потные трусики.

«Что с моими руками? Бревном лежу, все локти замлели. Неужто паралич разбил? А ведь всё может быть, не приведи господи. Ванька Сулихин в том году после спирта ослеп, и рука у него отнялась. Вчера жрали в три горла, вдруг все траванулись и ноги там протянули, одна я осталась?»

- Зоишна-а… где ты? что со мной?

Тьфу, карканье какое-то из горла лезет! Голос у Христи и так-то мелодичностью не отличается, а сегодня его совсем нет: за ночь пропила и проорала. Бедная Томченко и её собутыльники, им не позавидуешь!

Всем хороша симпатичная и пухлая Христина Виноградова, покуда рот не раскроет и петь не начнёт. Мало что слухом с детства напрочь обделили, так ещё и голос её во время пения трансформируется, мутирует в дикий и немузыкальный вой. Преподавательница пения Евгения Афанасьевна в школе так и говорила:

- Христина, когда вы шепчетесь с соседкой по парте, у вас вполне приличное драматическое меццо-сопрано. Не пойму, куда оно девается при пении? Садитесь, три с минусом.

Даже возле новогодней школьной ёлки маленькая Христя лишь топала в хороводе и молча шевелила губами - иначе, как издевались одноклассники, Деда Мороза не дождаться будет: помрёт старик или оглохнет с перепугу. Сейчас директор Муравьёв, заядлый зверобой со стажем, шутит, что голос поварихи Виноградовой похож на брачный рёв пожилого лося-астматика. Но ведь пьянка у Зойки – это вам не филармония, профессоров здесь нет. Вчера за столом они много орали и пели, особенно после царского глинтвейна. Сеня Лихоткин его ещё и подогрел, балда малахольная. Тёплое спиртовое варево вышибало мозги напрочь.

- Зоишна-а, дура старая? – надорванно мычит Христя. - Кто есть живой? Пить дайте! Плохо мне!

Вокруг шеи у Христи обёрнута чёрная длинная тряпка. Она скользкая и тягучая, от неё пахнет уксусным химикатом, нестиранными носками и ещё чем-то сладковато-ядрёно-фруктовым, как пахнет в овощном магазине от ящика с подпорченными сливами. Откуда взялся этот шарфик?

Первое движение болезной Христи – сорвать с шеи лишнюю вонючую деталь, но неизвестная сила не пускает её рук, заведённых за спину. В запястья вцепилось что-то режуще-скользкое. И тут похмельная Виноградова обнаруживает, что связана. Это открытие с одной стороны успокаивает – быть связанной всё-таки лучше, чем парализованной! – но с другой приводит в смятение и недоумение.

- Вот ещё гребучий случай! Зачем это меня? Кто?

С медвежьим пыхтением Виноградова извивается в закутке, пока не убеждается, что натурально связана, причём крепко-накрепко. Загибая отёкшую шею, женщина наконец-то видит, что руки у неё умотаны за спиной портновским сантиметром и полотенцем. Полотенце грязное и захватанное, портновская мерка тоже не блещет чистотой, все цифры полустёрты, но свою роль они выполняют исправно: скручивают Христе локти и кисти рук в тугой кукиш. Вязали Христину наспех, спьяну, не очень умело, однако вышло прочно.

Неловко балансируя связанными локтями и отплёвываясь от чёрного пахучего шарфика, пышная Христя возится на боку, пытается сесть, спустить ноги с гремящей койки, чтоб уже потом разобраться что к чему. Ей удаётся повернуться на бок, но сесть не получается, ноги что-то держит! Крупные толстые икры в бесцветно-бежевых колготках, оказывается, тоже связаны – мужским широким ремнём. Ремень в свою очередь притянут к спинке постели вторым полотенцем. Господа хорошие, это уже чересчур!

Женщина дёргает коленками, колготки между ног издают свист и потрескивание, словно льдины сталкиваются и крошатся в речном водовороте. Все усилия тщетны. Лодыжки плотно состёгнуты вместе, полотенце продето через дужку постели. От печки идёт угарная духота, груди под блузкой болезненно надулись, пережатые лифчиком-удавкой. Вспотевшие ляжки в капроне переливаются, будто обильно политые свиным салом.

Удивлённая и обозлённая Христя валится обратно – затылком в утрамбованную подушку. Во рту сухо, словно она всю ночь пила скипидар.

- Скрячили меня, - сипит она про себя. – Пошто скрячили?

«Скрячили» - такого слова в учебниках нет, само пришло на ум. Христю именно скрячили, сбуртовали, смикитили. Скрутили портновским сантиметром, полотенцами и чьим-то ремнём. Лежит она теперь как царица на продавленных пружинах, а голова ноет и в глотке сушит. Промеж ляжек дерёт, будто ночью в трусики Христине насыпали колючего сахарного песку и посадили верхом на горячую столовскую плиту, пока всё это не запеклось, не расплавилось, не спаялось в противный жжёный леденец…

У Христи возникает рефлекторное желание забраться себе между ног, проведать укромное стянутое женское, почесать там, проверить, отодрать прикипевшие к телу бельевые резинки. Но связанные руки выворочены далеко назад, запястья схвачены крепко, ни локтем шевельнуть, ни плечом дёрнуть.

- Кто-нить! – воет Христя с кровати. - Помогите! Розвязайте меня!

- Да пошли все!... – заворачивают откуда-то в ответ сиплым бабским матом. – Без вас башка отваливается!

Неужто кто-то отозвался? По ругани Христя узнаёт Шурку Казачкову по прозвищу Бородавка, тоже вчера пришедшую шевырдякнуть за компанию. Христя настолько устала от похмелья и режущих трусиков, что даже обрадоваться сил нет. Не покидает ощущение, будто её вискозные белые плавки с выпуклой аппликацией на интимном месте стали меньше носового платка, да ещё и завязались узлом в паху.

Христя всегда выбирает мягкое и приятное к телу нижнее бельё, но сейчас трусики словно превратились из упругой тряпочки в острый многогранник, в какой-нибудь октаэдр, колют лучами и гранями прямо в женское сокровенное.

- Бородавка? – зовёт связанная Виноградова. – Поди скорее, розвязай меня! Пошто вчера меня укантовали, эдак больно-то да крепко?

- Фляга? Ты? – обморочно отзываются из горницы. – Эх… ох… тьфу! Не могу, тошнит меня…

Тут же раздаются утробные звуки, показывающие, что у Бородавки слово с делом не расходится: Шурка яростно лает в умывальник, кряхтит, матерится, гремит поганым ведром. У лежащей Христи к горлу тоже подступает тошнота.

Связанная женщина чувствует себя грудой позавчерашнего винегрета, вываленного в корыто. Готовить винегрет они с Комаровой не любят - блюдо хлопотное и бесполезное, детки поковыряют и отодвинут. Но у пищеблока есть приказ о витаминизации и сбалансированности питания: подавай школьникам овощи и никаких гвоздей! Свёкла, морковь, огурцы… возни море, а после уроков злополучный несъеденный винегрет уезжает во фляге к мамкиному хряку.

Чёрный ошейник на шее Виноградовой по-прежнему пахнет лежалым фруктовым разносорьем – тем, что остаётся после варки компота. Сладковатая несвежая вонь не добавляет Христе аппетита, но до спасительного таза ей точно не добраться. Нужно терпеть, пока Бородавка не оклемается.

Обычно Христя-Фляга не очень страдает с перепою. Крепкая в кости, добрая в теле, тридцать один год – совсем не старость, скорее плавный женский переход из горячей молодости в сочную зрелость. Флягой прозвали Христю не за круглоту и ладность, а потому что вечерами она носит с работы столовские отбросы для мамкиного скота – большим алюминиевым бидоном.

- Вон куда денюжки за обеды идут, - шипят злоязыкие бабёнки. – Виноградовскому хряку в кормушку!

Пузатый алюминиевый бидон такой же неохватный, как литые бёдра Христи, как крутобокие массивы её теплоходных ляжек, обтянутых коротким халатцем. Врут завистливые бабы: отходы Христя не ворует, все продукты списаны по акту. Забирать пищевую некондицию Виноградовой лично разрешает сам директор, но сплетницам этого не втолковать, навесили ярлык «Христя-Фляга» и дело с концом.

Сколько бы ни пили накануне, ни разу Христина не прогуливала утренней смены (она поварит в Беляевской школе). После любой отчаянной гулянки до полночи Виноградова запросто вскочит в пять утра и отправится в школьную столовку соображать завтрак «для своих двоечников».

И весь день Христя на ногах, весела, проворна, никаких следов похмелья, разве что глаза красные да чаю пьёт больше обычного. Вьётся у плиты как шмель, всё у неё в руках спорится, сама спелая и упругая, белый колпак набекрень, из-под него русый лохматок на глаз падает. Короткий поварский халатик на богатом заду трещит, тяжелина груди взмывает из отворотов как крутояр над речкой, капроновые лосины-бриджи цветомузыкой переливаются на все лады, обтянутая звонь ляжек глаза слепит, пухлые коленки каждому вошедшему улыбнутся.

Но вчера Лихоткин развёл напоследок какую-то дрянь. Смешал в кастрюле спирт, компот, перец и вино и заявил, что сварганил царский глинтвейн. Тьфу, дерьмо, а не глинтвейн! Впрочем, в той кондиции гостям покатило и дерьмо.

- Ох, тяжко мне! Скрючили, скрячили… за что? Шелохнуться не могу!

Связанная Христя немощно барахтается в постели за пологом, под нею гнусаво воют ржавые пружины. Несмотря на забубённую пьянку, печку Зойка досмотрела исправно, вечером накидала в топку дров «на три истопля», оттого и царит в закутке духота невыносимая. Печной горячий бок ошпаривает Христе голый локоть и плечо, сорит мелкой известковой пудрой на упитанное тело школьной шеф-поварицы.

Упившись в стельку, Виноградова отрубилась прямо в одежде и лайкровых колготках. На ней голубенькая блузка цвета подсиненной извести, белыми и фиолетовыми снежинками разукрашенная. Джинсовая юбчонка в обтяжку чуть не до пупа во сне скаталась, складки впились в живот, а полные ножки в колготках сверкают, как остекленевшие на лютом морозе и кажутся прозрачными. Но под колготками вовсе не морозно, наоборот - жарко там до зуда, до банной опрелости.

Весит Христина много, худых поваров не бывает. Тело её туго обтянуто по всем добротным женским выступам. Трусики у Христи за ночь будто на два размера меньше стали, всё там давит и свербит. Мышцы засолодели, затекли, шея ноет от смятой подушки, а в укромной части ляжек под платиновыми колготками пузырится надоедливый пот, шевелятся мурашки, скоблится и чешется задохшаяся плоть.

- Шурка, да где тебя леший носит? Прокафкалась там? Хорош над тазиком спать!

Спустя целую вечность за занавеской слышатся шаркающие шаги, но движутся они не к пленнице. Казачкова бродит у разгромленного стола, звенит бутылками и стаканами, нацеживает себе опохмелиться.

- Скорей иди уже, розвязай! – зовёт Христя. – Чо как неживая?

- Не базлай под руку… - бормочет Шурка. – Ох, боженька, прими за лекарство!

Раздаётся гортанный бульк, Казачкова заглатывает опохмелку, словно цапля – тухлую отвратительную лягушку.

- Шурка! Времени-то хоть сколько?

- Се… сем… - Казачкова пытается отдышаться, ей не до пустых разговоров. – Семь часов с копейками. Фух, вроде легло!

Христина снова вспоминает, что сегодня суббота, выходной, а дочь Алёнка-второклассница наверняка заночевала у бабушки, поэтому обстановка более или менее под контролем - не считая связанных за спину рук, тесной юбки и похмелья.

- Жарко у Зойки, - стонет Христя с постели. - Угарно, сопрела вся, аж колготки в мыле. Развязывай меня!

Нижнее бельё всё туже сжимает тиски на безвольном теле Виноградовой. На лобке вискозных трусиков вышита цветочная аппликация в виде мелких бусинок. Нервы Христи до того обострены, что кажется, будто аппликация сделана с изнанки трусов, впивается в кожу, царапает и мешается. И откуда взялись эти тугие швы в промежности? Может, она вчера второпях надела их неправильно?

- Шурка-а-а! Не могу уже, сколь тебя жда-а-ать?...

В щели занавески наконец-то возникает угрюмая и опухшая физиономия Казачковой. Она санитарит в Беляевской больнице, носит на пьянку медицинский спирт в лампочных игрушечных флакончиках. Грубо скроенное Шуркино лицо, и без того невзрачное, портит большая сиреневая бородавка под обвисшим носом. Приличные парни Казачковой сторонятся, шутят, что бородавка целоваться мешает, а попросту – брезгуют.

Мутно, недоверчиво таращится Шурка-Бородавка на лежащую кверху задом Христю, на сборки задранной джинсовой юбки и крутой оголённый тыл поварихи, крест-накрест пересечённый тесёмками белых трусов. Серединка трусиков стамеской впилась в половой боекомплект Христины, словно глубокий затёс, оставленный в мягкой рыхлой древесине. 

- Да ты ж связата! – вдруг совершает открытие Шурка. – Кто тебя так, Христюха?

- Откуда мне знать? – ворчит из подушек Христя Виноградова. Она трясётся на постели тяжёлой обтянутой массой - огромная куча студня, выпростанного из формы. – Не помню про вчера, а проснулась – вот. Скрячили всю, полотенцами повязали… ноги спутали! Где Зоишна-то? Где кто?

- Нету никого! – поднеся ко рту длань, Шурка-Бородавка обнаруживает в ней половинку солёного огурца и шумно, хрустко откусывает. – Проснулася сейчас – в избе ни души, только две чашки разбиты и гитара у Лихоткина валяется.

Огурец хрустит на зубах Казачковой с тем же звуком, с каким скрипят лаковые колготки на ляжках Христи. В нетерпении и досаде на медлительную Бородавку пленница выгибает шею, глотает тёмный запечный воздух, яростно лижет жирные губы.

- Ну ты чо, Шурка? Жрать сюда пришла? Отпускай меня!

Вопреки надеждам Христи смурная Бородавка не спешит на выручку.

- Погодь, не гони лошадей, милаха. Тебя за чо повязали-то?

- А я почём знаю? – без сил огрызается Христина. – Табличку повесить забыли! Меня вчера с глинтвейна обрубило напрочь.

- Страх, какой бурды Сенька наварил, - Шурка покачивается, некрасиво рыгает в кулак. – Накидались как свиньи, я ишшо раньше вашего отъехала.

Следующее умозаключение Казачковой ввергает Христю в ступор.

- Не помнишь, за чо связали - лежи и вспоминай! – вдруг заявляет Бородавка. – Может, ты убила кого спьяну, а я тебя распутаю - и сбегишь?

К такому повороту событий Христина не готова. Морщит больной лоб, тщетно пытаясь реанимировать подробности вчерашнего вечера. Последнее, что запало: они поют «Колокола», Любка Чернягина пляшет на фоне окна цыганочку, Зойка почему-то недовольно орёт на Христю, Сенька Лихоткин пытается всех успокоить… Кто там ещё был? Ой, да куча народу!

Не сказать, что у поварихи Виноградовой совсем нет врагов и завистников, чего стоит одна фляга со школьными помоями, которую ей постоянно поминают. Но убийствами Христина Яковлевна Виноградова сроду не грешила. Кур у матери колола да котят топила, это не в счёт. Максимум, что могла натворить хмельная Христя – подраться с кем-нибудь по пьяной лавочке, со всеми бывает. И что? Сразу теперь бабе руки за спину вертеть, к койке привязывать и за печку складывать?

- Вовсе мозги пропила, Казачкова? – Христя отдувает с губ прилипшие волосы. – Кого я убью, сдурела, што ли?

- Вернётся кто-нить - разберёмся! – выносит вердикт непреклонно-пьяная Шурка. – Может, оне милицию звать ушли? Если не убила, дак может, своровала чего?

Подозрение в воровстве почему-то кажется Христине ещё абсурднее, чем в убийстве.

- У Зойки-то – своровала? Не смеши, блажная, мы со школы дружим!

- Может, не у Зойки украла… - бурчит Казачкова. – Много тут кого приходило…

И раздухарившись, Бородавка выдвигает новое ироничное предположение:

- Фляга, может ты после глинтвейна Лихоткина изнасиловать вздумала, вот и обезвредили тебя? Гы-гы-гы!

- Дубина ты, Шурка! – связанная Христя фыркает из подушек. – Такая ересь только тебе на ум взбредёт! Мне столько глинтвейна не выжрать!

Их общий компаньон Сенька Лихоткин – алкаш, трепло и лодырь, но мужичок забавный, безвредный. Даже за самогоном на соседнюю улицу Сенька важно идёт с потрёпанным портфельчиком. Живёт он как бы в городе, но числится здесь председателем садоводческого товарищества и гостит в Беляевке с ранней весны до поздней осени, будто бы решая неотложные садоводческие дела, а на самом деле – прячась от надзора своей строгой городской супруги.

С первых чисел марта Лихоткин объявляется здесь, спит в промёрзшем дачном домике и беспробудно пьёт. Перед Сенькой открыты все двери: балабол, весельчак, свой парень. Хочешь выпить, послушать анекдот или под гитару спеть – Сенька просто незаменим. Чужую бабу за ляжку ущипнуть Лихоткин тоже не откажется, но наглеть никогда не наглеет. Лёгкий он человек. Христина с ним ни разу не спала, а Зойка и Любка пробовали для смеха. Сенька до того покладист и любвеобилен, что ему и Бородавка корявая сойдёт.

- Всё одно тебя не пушшу, раз арестованная, - Казачкова напускает на себя сумрачно-серьёзный вид. - Зря бы не связали, Фляга. Мало ли! Со столовки помои воруешь и тут, может, чего набедокурила… Придут девки или менты – узнаем.

Поварихе Виноградовой моментально становится не до смеха. Она крепко связана, лежит в духоте и тесноте, сырые колготки шкворчат на ляжках, как подсолнечное масло на сковороде. В трусиках ноет, будто там сцепились зубьями невидимые шестерёнки, закусили женские стыдные части Христи, весь её тайный половой арсенал. Похмелье, боль и зуд, кажется, вот-вот сведут её с ума.

- Дура! – Христя выписывает задом круги, бьётся в полотенцах гусыней с переломанными крыльями. – Фляге моей завидуете? Попахали бы на столовке, как я пашу, другое бы запели! Ну и не развязывай, жаба ползучая! Погоди, сама вот развяжусь, бородавку твою вместе с хайлом вырву!

Несмотря на Христины угрозы, туповатая Шурка чувствует себя в безопасности. Она снова скрывается в горнице, не распутав пленнице ни рук, ни ног.

***

Христе вспоминается, как давным-давно, ещё чуть ли не в школьные годы, они поехали в город с Зойкой и Анькой Жвалёвой. Таскались по магазинам, глазели на фонтаны, потом взяли пива и сели в парке. Там их и застукал патрульно-постовой наряд.

- Ого! – коренастый и веснушчатый сержант поиграл папочкой. – Употребление спиртного в общественном месте? Девушки, придётся пройти с нами на административочку.

Деревенские девчонки пытались отделаться шутками, звали ментов присесть за компанию, но служивые попались упорные, буквоеды-законники. Пройдёмте с нами – и всё тут! Может, план у них был не выполнен?

Зойке и Христе было лет по пятнадцати, они подчинились сразу – с милицией не спорят. Тёртая восемнадцатилетняя  Анька Жвалёва вдруг заартачилась. Стала качать права, кричать, что уже совершеннолетняя, мол, вправе пить пиво где угодно и сколько угодно.

Городские патрульные не тратили времени на уговоры. Заломали психованную Аньку, надели за спину наручники и повели впереди всех, а веснушчатый крепыш вёл следом Христю и Зойку. Скованная Анька сыпала ругательствами, тормозила каблуками о бетонную дорожку и яростно вертела задницей в кожаной юбке, зажатая между двух серых фигур. Её скрюченные руки нелепо и неудобно задрались до лопаток, мешая сопротивляться. За воротами девичью компанию затолкали в серебристую «буханку» с лазурной полосой и повезли на разбор.

Скамейки в «арестантском отсеке» оказались низкие, неудобные. Под полом скрежетало и выло, в потолочный люк задувал ветер. Христя сидела напротив обнарученной Аньки – их коленки соприкасались. Запомнилось, как блестели в салоне Анькины ноги, обтянутые узорчатыми колготками, на левой коленке сквозь сетку капрона просматривалась розовая короста.

Когда машину встряхивало на кочках, ляжки у Аньки разъезжались, показывая крохотный флажок малиновых трусиков. Анька охала, пыталась заглянуть назад на свои скованные руки, извивалась и орала:

- Больно! Больно, суки ментовские! Расцепите меня! А-а-а!

Милиционеры впереди курили и молчали – наверное, давно научились игнорировать злобные крики пленниц из «собачника». Из соседской солидарности Христя и Зойка сперва молча сочувствовали растрёпанной Жвалёвой, но чем ей помочь? Стальные наручники ногтем не взломаешь. А вскоре неугомонная Анька до того надоела своими воплями, что и сочувствие куда-то пропало. Христя жалась в угол и уже была бы рада заткнуть ей рот платком или туфлей.

- Расцепите! Больно! Руки отнялись!

Не верилось, что Жвалёвой так уж больно, как она вопит. Наручники – Христя это видела сама – застегнули на Аньке неплотно, хромированные браслеты свободно ездили по запястьям и не пережимали никаких важных жил, хоть и не давали выдернуть рук из-за спины. Однако Анька орала и орала, закатывала глаза и отчаянно топала каблуками по жестяному дну передвижной камеры.

- Снимите! Паскуды! Снимите, больно-о-о-о!

Когда Анька раздвигала ноги, в лицо Христе напахивало чем-то до боли солоновато-знакомым. Потом она сообразила: из-под короткого анькиного подола пахнет так же, как у них дома после забоя поросёнка. Когда мать приносит и с размаху плюхает на стол таз с парным сбоем, по избе растекается крепкий запах ещё живого, дышащего мяса, сырой конюшни, свежих кишок. От ляжек Жвалёвой, упакованных в капрон, тоже тянуло парным сбоем, пролитым ячменным пивом и выветренными духами. А проще говоря – молодым и злым бабьим духом.

- Сдвинь ты ляжки, Анька! – Зойка Томченко не выдержала, прикрыла нос. – Сдвинь и не расставляй больше! Воняет от тебя, как на панели.

- Больно! – Анька вдруг перешла на шёпот. – Задницу больно, чешется всё. Швы скатались внутрь, прямо как ножом режет.

Патрульные милиционеры впереди незаметно усмехнулись. Христе тогда подумалось, что Анька преувеличивает – подумаешь, малиновые трусики в задницу впились! - но теперь на собственной шкуре догадывается, почему Жвалёва бесилась в наручниках. Когда лайкровые колготки и тесные трусы давят и жмут тебе «женский половой арсенал», а руки скручены назад, терпеть такое издевательство выше человеческих сил.

Примерных Зойку и Христю продержали в отделе недолго – составили протокол за распитие, пожурили и выпроводили, велев ждать по почте квитанцию на штраф. У шебутной Аньки признали «сильное алкогольное опьянение» и мурыжили её гораздо дольше - девчонки догадались, что это маленькая милицейская месть за дебош.

Зойка с Христей честно ждали Аньку на улице, совсем уже хотели плюнуть, сообщить в деревне, что Жвалёвой дали срок, пусть родные ей готовят передачу, как протрезвевшую и опухшую Аньку всё-таки выпустили. Следов от наручников на руках не осталось, однако Жвалёва ещё долго дула на запястья, всем видом показывая, как ей больно и плохо.

- Суки красножопые! – напоследок вяло погрозила кулачком через плечо – так, чтоб не видели из окон дежурной части. – Девки, деньги остались? Пошли ещё пивка возьмём, да на автобус.

С превосходством посмотрела на подружек:

- Чо вылупились? Ага, растянули меня там и трахнули, прямо в камере и в наручниках! Втроём сандалили, даже генерала своего позвали, ха-ха-ха! Велели завтра снова приходить.

Девчонки сразу увидели, что прожжённая Анька врёт. Скорей всего, тихонько выспалась в клетке вместе с рыночными бомжами и теперь ко всему прочему от неё несёт казённой хлоркой, чужим перегаром и бродяжьими обносками.

Дома Жвалёва ещё неделю красочно расписывала беляевским девчонкам, как глумились и изощрялись над нею «беспредельщики-мусора». По анькиным басням выходило, что ездили на ней чуть ли не сутки, «драли в три смычка», пытали противогазом и наручниками… хотя Христя доподлинно знала, что Аньку держали в загоне всего час с небольшим. Ну, язык, как известно, костей не имеет. Мечтать не запретишь.

***

К чему Христя вспомнила этот старый эпизод? К тому, что попасть в милицейские наручники или проснуться связанной с похмелья - врагу не пожелаешь. Теперь она понимает несчастную Аньку Жвалёву, как никто другой. Если твои руки упакованы за спину, колготки жгут задницу, а бельё режет промежность, миллион мелочей, которых ты прежде не замечала, превращается в миллион грандиозных проблем.

Вот что-то колется в глазу, наверное, ресничка попала, а чем достать? Капроновые швы колготок и трусов истерзали тело ниже пояса, а их ни снять, ни поправить. Соски в лифчике надулись бутылочными пробками, под грудью чавкает пот, губы словно покрыты печной копотью, про ощущения под смятой одеждой и говорить страшно.

«Но на фантазёрку-Аньку надевали настоящие железные наручники, - измученная Христя пытается себя подбодрить. – Наручники не порвёшь, а у меня есть шанс, я связана обычными полотенцами и швейным сантиметром. Нельзя сдаваться, надо пробовать».

В рот пленнице снова забирается чёрный длинный шарфик, обмотанный вокруг шеи. Христя раздражённо отплёвывается, бессильно трясёт скрученными локтями. Тряпка скользкая и тягучая, от неё пахнет уксусным химикатом, нестиранными носками и ещё чем-то сладковато-ядрёно-фруктовым, как пахнет в овощном магазине от ящика с подпорченными сливами.

- Шурка! – Христя зовёт почти жалобно. – Будь человеком? Не развязываешь – дак хоть тряпку с меня убери. Тошнит меня с неё, до того на языке пакостно!

После долгих мольб Бородавка всё-таки ковыляет в закуток, сдёргивает с Христи вредную пахучую ленту. Вертит в руке, растряхивает – и разражается гоготом:

- Это ж Зойкины гамаши! На комоде вечером лежали, а потом, значит, их в рот тебе засунули? Гы-гы, ну и как тебе, Фляга? Вкусные у Зойки штаны?

От этой новости Христину тошнит пуще прежнего. Вот подонки! Скрячили вчера, скрутили по рукам и ногам, да вдобавок рот чужими вонючими колготками замотали? Виноградову накрывает жуткая запоздалая обида: за что же с ней так негостеприимно обошлись? За что? Хоть режь, не помнит она ничего криминального!

- Тьфу, гадость! Убью Зойку на фиг! Шурка, ну развяжи мне руки, пожалуйста?

- Ты сперва скажи, чего наделала? – упрямится подозрительная Казачкова. – Я вот ничо не делала, дак и не связана!

На этот аргумент Христине возразить нечего, и Шурка удаляется за занавеску, продолжая посмеиваться про себя. Дрянь такая, а ещё в больнице санитаркой работает! Нисколько в ней сочувствия нет.

- Лежи давай! – бормочет Бородавка. - Во юмористы, во шутники! Зойкины колготки Фляге в хайло запихнули!

Во дворе у Христиной мамки живёт цепная дворняга Найда. Когда у Найды возникают «дамские прихоти», через забор к ней днём и ночью сигают соседские кобеля. Щедрая Найда принимает всех, но самым смешным выглядит кобелёк Комаровых. Зовут его Пуля, ростом не больше клопа, под брюхом у невесты не нагибаясь пройдёт, а туда же – скачет, заигрывает, на спину ей залезть норовит.

Нюхом тянется бедный Пуля к женскому и сладкому, визжит от обиды, на задние лапки встаёт, да только носом Найде в пах и достанет. Добрая Найда  снисходительно ждёт, оглядывается – придумает чего-нибудь кавалер или нет? Но ничего Пуля придумать не может, вертится между ног, пока кобели покрупнее его не шуганут.

- Видит око, да зуб неймёт! – говорит Христина мама. Ну, если дословно, то она выражается покрепче. Вместе с отцом они любят смотреть за Пулей в окно и подбадривать кобелька солёными шутками.   

Связанная Христя Виноградова тоже чувствует себя коротколапым псом Пулей, которому до счастья вожделенного не хватает совсем чуть-чуть. Она ощущает резь во всём теле, ненавидит свои мокрые трусы и колготки, страдает от чесотки и зуда, а сделать ничего нельзя, хоть в подушку волчицей вой. Христе кажется, что между ног у неё прячется «второй рот» - голодный, недовольный, с любопытным влажным язычком, с чуткими губами. Петля трусиков стягивает его как кляп, напряжённый язычок сердито топорщится и мочит хлюпающие вискозные трусики клейкой слюной.

В насквозь промокшей блузке, скатанной юбке, потная Христина елозит на боку. Пальцами пытается нащупать петли на запястьях, снять путы, как снимала бы перчатки, но всё впустую. Ногти у неё короткие, маникюра нет, даже узел толком не зацепишь. Сама по себе Христя – девка сильная от природы, столовские суповые котлы ворочает шутя. Пожалуй, она разорвала бы портновский сантиметр, если бы не полотенце, стянувшее локти. Полотенце путает все планы, оно не позволяет вывернутым суставам набрать разгону для решительного рывка.

- Господи, хоть бы ноги распутать, что ли?

Обкрученная полотенцами, стянутая юбкой, лифчиком, колготками, Христя ощущает себя разваренным пельменем, выловленным из кипящей кастрюли. В трусиках между ног надоедливо давит и тянет, будто там образовался угловатый тромб. Жар и пот распирают пленнице низ живота, пока Христина вдруг не понимает, что это самое настоящее сексуальное возбуждение! Потому и дерёт ей промеж ляжек, будто ночью в трусики насыпали колючего сахарного песку и посадили верхом на горячую столовскую плиту, пока всё это не запеклось, не расплавилось, не спаялось в противный жжёный леденец…

Чешутся губы и скулы, пленница досадливо возит лицом о постель, русые волосы свалялись в колтун. Мамочки, до чего в паху скребётся и зудит! Христе не привыкать целую смену выстаивать у горячей плиты в тесном потном эластике, однако и меру надо знать. На работу Виноградова ходит в кофточке с нейлоновыми лосинами в обтяжку, работа у поварихи – из жара в холод, в платье бегать непрактично. Под юбчонку сквозняк поддуть может, застудить чего-нибудь лишнего, а вот лосины – другой разговор. Они и по ноге сидят славно, и трусики поддерживают, и не цепляются за углы, покуда мечешься между раковин и плит.

Лёжа на боку, раскудлаченная Христя начинает натужно сгибать привязанные ноги, подтаскивая себя к изножью скрипучей кровати. Надо попытаться встать на колени, достать до ремней и полотенец, стянувших бадейки её монолитных икр в облегающих нежно-бежевых колготках.

Её туша медленно едет по постели, груди под блузкой болезненно надулись, пережатые лифчиком-удавкой, вспотевшие коленки в капроне переливаются, будто обильно политые свиным салом. Дышит Христина трудно, пружины в матрасе рычат, колготки заливаются тихим шелестом, точно кто-то ведёт рукавичкой по автобусном стеклу.

«Ай, опять трусы воткнулись! За что мне такая мука? У меня там сейчас всё лопнет!»

Когда Христя хлопочет в пищеблоке, за нею в окошко раздачи любят наблюдать учителя-мужики и старшеклассники. В запарке Христя обмахнёт румяное личико краем халата, а подол-шалун залипнет на полдороге, косо обнажит заднюю часть поварихи. И бегает Христя у поддона с котлетами, пока вся очередь на раздаче созерцает её важный, обтянутый лосинами таз. Ягодицы поварихи горячи и крепки, словно банный котёл, полиэстровая плёнка гудронно блестит и режут её попу надвое тугие ножницы трусиков.

- Гляди, розовые труселя у ней… - мальчишки в толпе ухмыляются, таращат застланные подростковой похотью глазёнки. И сверлят, сверлят взглядами упругую Христину корму, пока вторая повариха Лина Комарова не шепнёт на ухо:

- Христя, не чуешь, что ли? У тебя весь подол наголе! – тогда Христя  спохватится, одёрнет халатик как положено.

Что скрывать, давно у Христи под юбкой не шарилась рука мужика. Нет у Христины Яковлевны нормального сожителя-приятеля – да и где его взять, когда его искать-то? Крутишься как белка в колесе семь дней в неделю: дом, ребёнок, мамкино хозяйство, школьная столовка. Водочки в пятницу шевырдякнешь – вот тебе и отдых, и личная жизнь.

Вся Беляевка знает, что свою Алёнку сдобная круглая Христинка родила от женатого физрука Гречникова. Познакомились они с ним девять лет назад тоже здесь, на пьянке у Зойки Томченко. Все пути ведут к Зойке, куда ни кинь! Спортсмен и педагог Гречников был не прочь посидеть в тёплой дамской компашке тайком от супруги, слегка ухаживал за Христей, но любовью там и не пахло.

После третьего свидания Гречников укатил с поварихой Христиной на лесную полянку, где она отдалась физруку на заднем сиденье машины – а ради кого себя беречь-то? Теперь хоть ребёнок есть, Алёнка получилась здоровая и умненькая, и на том чужому мужу спасибо.

- Шурка! – Христя униженно хрипит из-за печки, в который раз за утро  убедившись, что самостоятельно ей свободы не обрести. – Ну развяжи меня? Сил уже нет.

Бородавка не отвечает, но входная дверь вроде не брякала, значит, по-прежнему сидит в горнице. Может, задремала после опохмелки, а может, в телефоне играется?

- Шурка, розвязай, кому говорю! – стоит Христе повысить голос, как опять он превращается из драматического меццо-сопрано в дикое немузыкальное карканье. - Если украла я, убила кого-то – виновата, пусть сажают! Можешь в подпол меня запереть, пока Зойка не придёт! А, Шурка? Я послушная буду!

- Фляга, заткнись на фиг! – флегматично ответствует Бородавка. – Опять башка болит чего-то… Не то снова Зойкиными колготками рот закляпаю!

- У тебя-то башка, а у меня? – кричит Христина. – У меня все косточки болят, всё затекло, трусы хоть выжимай! 

- Молчи, арестантка! - повторяет Шурка. – Дай поспать, или пасть закляпаю!

Пленница покорно смолкает - только вновь «закляпанного» рта ей недоставало! Среди печного угара и застоялых спиртных паров возбуждённая и разъярённая Христя явственно различает свой запах. От неё теперь пахнет точь-в-точь, как от забитой свиньи, как от скованной наручниками Аньки Жвалёвой в милицейском фургоне.

По закутку растекается тот самый ядрёный запах живого, дышащего мяса, сырой конюшни, свежих кишок, молодого и злого бабьего духа. Вискозные белые трусики с выпуклой аппликацией на интимном месте завязались узлом в паху, превратились из упругой тряпочки в острый многогранник, в какой-нибудь октаэдр, колют лучами и гранями прямо в женское сокровенное…

Христя не успевает добраться руками до связанных ног. Может быть, от неловкого бултыханья что-то переключилось в её молодом, скучающем теле, или колготки с трусиками чересчур глубоко вонзились в её «дамский арсенал»? Нечто похожее она испытывает, когда на работе её бьёт током от плохо заземлённой тульской шестиконфорочной плиты.

Чудится беспомощной мокрой женщине, будто она навалилась пахом на пышущий жаром металл, будто нестерпимый высоковольтный пучок пробил ей колготки, трусики с аппликацией и ввинтился в лобок, выворачивая наизнанку всё её нутро с перепутанными клубками искрящих от напряжения нервов.

Невидимый угловатый тромб, засевший внизу живота, обрывается от сильного разряда. Перед глазами Христины кружатся осколки видений:

разливая в рюмки, вечельчак Лихоткин под столом дружески оглаживает её могучее колено

упругие ноги Христи в бесцветных колготках словно остекленели на лютом морозе и кажутся прозрачными

во сне её хоронят заживо, погребая под слоем мёртвой глины

на шее воняет чёрная тряпка: рваные колготки непутёвой Зойки Томченко, пахнущие лежалым фруктовым разносорьем

она отталкивает руку пошляка Лихоткина, но ей приятно мужское прикосновение, и в трусиках жарко до зуда, до банной опрелости

между ног у неё прячется «второй рот» - голодный и недовольный, с любопытным влажным язычком, с чуткими губами

физрук Гречников на заднем сиденье «десятки» тащит с неё блестящие лосины. Капрон сверкает цветомузыкой, Христине щекотно

на лбу у физрука испарина, он грызёт Христе голые груди и путается в резинках. Она не любит его, но сейчас он самый нужный ей человек на свете

больно связаны руки, ноги парализованы, глаза слиплись, горло болит от спирта и песен

боже, как всё туго между бёдер!

вот ещё чуть-чуть

бестолковый кобелёк Пуля пытается запрыгнуть на огромную Найду – мышонок, который мечтает изнасиловать Эльбрус

колготки плавятся и текут, ошпаривая сочные женские ляжки

и ещё

самую капельку

да!

это финал!

Распахиваются закупоренные долгим воздержанием дамбы и плотины, и разум Христины Виноградовой летит туда, где нет ни верха, ни низа, ни столовских кастрюль, ни ночных посиделок, ни ежедневных забот матери-одиночки. Лишь беззвучная пустота, светлый и строгий простор, какой расплёскивается в небе над косогором после июльской грозы.


***


Настежь отворяется входная дверь, за печку наносит морозным мартовским воздухом, он обдаёт Христе потное лицо, уши и полуголую грудь. Следом за воздушной волной в запечек врывается беззаботная хозяйка Зойка Томченко – румяная и уже поддатая.

- Христя? – орёт, будто не веря глазам. – Так ты тут лежишь? Маешься? Ха, а мы позабыли про тебя. Думали, ты ишшо ночью домой ушла! Вот дураки пьяные! Шурка, ты чего её не развяжешь-то до сих пор?

- Откедова я знаю, пошто вы её ночью скрячили? – бурчит из горницы Казачкова. – Может, убила она кого или обворовала… 

- Отпустите меня, вы, бл@дь бл@дские бл@ди! – оглушённая оргазмом Христина сама не понимает, как родилось у неё такое сложное, многоповторное ругательство. – Пустите меня! Где вы были?

Весело и беззаботно спасительница Зойка разматывает Христине занемевшие руки, тараторит без умолку, потешаясь своей забывчивости.

- Не серчай, Христюха… щас водки тебе налью. А то глинтвейн остался, хочешь шевырдякнуть?

- Пошли вы со своим глинтвейном! – верещит Христина Виноградова. – Только развязывай скорее!

- Ага, вообще дрянь пойло получилось, - тут же соглашается Зойка. - Мы ночь пили-пили, потом Лихоткина на городской автобус провожать пошли, вместе с Любкой. Но Сенька молодец! Я с ног падаю, а он всю ночь не спал – и хоть бы что. Бурдой своей опохмелился, по делам каким-то поехал.

- Плевать мне на вашего Сеньку! Лучше скажи, за что связали-то меня, да ещё и колготки грязные в рот засунули?

Зойка на секунду задумывается, видно, в памяти у неё после бурной ночи тоже зияют пробелы. 

- А, вспомнила! Дык это… Христюха. Знаешь, пела ты уж больно противно.  Говорили мы тебе: заткнись, не порти праздник, а ты не слушала. Эх ты, Пугачёва хренова…



(использована иллюстрация из открытого доступа Яндекс)