История одного аппендицита

С благодарностью моим врачам
Рамису Камиловичу Гаджифейтуллаеву, хирургу
Магомеду Юсуповичу Абдулмажидову, анестезиологу
Игорю Юрьевичу Ревякину, наблюдающему хирургу
медицинскому персоналу хирургического отделения котовской городской больницы
специалисту УЗИ Т.С. Жуковой и хирургу медицинского центра «Пульс» М.И. Растяпину

Вот же совпадение.

26 февраля папа угодил в хирургию с аппендицитом. Дело было плохо. 74 года – и такая молодёжная напасть. Долго пробыл в реанимации.

Пока несла ему бульон, несколько раз по пути остановилась: стальной пятернёй медленно сжало желудок, так же издевательски медленно отпустило – и сжало снова. Эта ерунда началась ещё вчера. На работе был цейтнот: половина сотрудников убралась на больничный и семейные праздники. Обычно я хожу обедать домой – 7 минут от работы, но в этот раз вместо святого борща пришлось живенько добыть в местном супермаркете всякой пакости вроде йогуртов по скидке, жареных куриных лапок – и всё это между делом закидать в избалованный культурной едой желудок в рабочем кипеже. Носить супы в банках, чтобы греть на работе, – что за средневековье? Разок перебьёмся сомнительной пищей.

Моментальная реакция – меньше, чем через час, могучая клешня сжала под диафрагмой. Вот паразит строптивый! Жареные лапки ему не понравились. Сладкий йогурт ему помешал! Ну, на такие случаи у меня имеется драгоценное снадобье, которое быстро возрождает к жизни: тысячелистник. Да, тот самый, который тянется к солнышку на всех городских лужайках, не замечаемый образованными потребителями дорогих, и, видимо, однозначно спасительных таблеток. Любая пищеварительная афера при любом раскладе разоблачалась для меня обычным крепким отваром тысячелистника.

Сжав мой строптивый орган однажды, железная клешня стала делать это всё чаще, разбудив пару раз ночью. Кроме этого, не было ничего, что ткнуло бы в мой неразумный лоб холодным пальцем и назидательно сказало: ты отравилась. Никаких сопутствующих гадостей. Ничего, кроме пронзительного объятия краба. То самое ощущение, когда пятилетний ребёнок ловит медузу и, чтобы понять, что за ерунда в его ладошке, осторожно сжимает – разжимает – и снова нежно стискивает её, потому что безмолвное гладкое существо ему понравилось. В моём детстве к черноморскому пляжу прибило как-то уйму таких медузок, я выхватывала их из воды одну за другой, демонстрируя маме свои сокровища… Надеюсь, я ни одну не зашибла тогда в восторге, и то, что сейчас со мной происходило, было не кармой за детские грехи, а следствием какой-то иной безалаберности.

Итак, в пятницу, на следующее утро, я понесла папе бульон. Десять минут до больницы, столько же потом до работы. Я странно себя чувствовала, но была уверена, что только внушила себе: это отравление. А если ты себе что-то внушаешь, вера в это становится нерушимой. Почти. Если я съела какую-то мерзость, ведь логично, что теперь я обязана шагать, как зомби, навстречу мартовскому солнцу по колдобинам недавнего гололёда? Но мой магический отвар скоро решит все проблемы, так? Я уже раз пять его внедрила.

Железная клешня не становилась сильнее, она могла напомнить о себе через пять минут или через полчаса. Но двигаться при этом было невозможно. Боль не до стона, но когда ты её пережидаешь секунд десять, то становишься статуей великой богини-терпухи. Была ли такая когда-нибудь? Я понимала, что рабочий цейтнот и сегодня никуда не денется, но твёрдо решила отвоевать ситуацию и провести свой обед дома, с борщом, лишь бы клешня отцепилась. Вот она, глупая сила внушения: законный обед не помог, я стала ещё больше походить на зомбоида и даже почувствовала температуру. Целый год не болела. Ничем. Нате вам. Шатаясь, доплелась до работы, усадила себя на стул-вертушку перед компьютером. А на работе нет ничего прекрасней труда в одиночестве. И когда ваш слух ниже положенной отметки, то ощущение окопной тишины вокруг и отсутствие интернета делает одинокий труд самым плодотворным и приятным. Противные самовнушения под воздействием этой приятности испаряются, и остаётся только то, что есть на самом деле. Через полчаса я поняла, что мои пальцы равнодушно лежат на клавиатуре, и, к тому же, кто-то невидимый поднёс большую горячую сковороду - всего лишь горячую, не раскалённую - к моей голове, а в этой голове абсолютная пустота, потому что одна мысль закончилась, а другая никак не могла войти. Ничего себе скушала жареных лапок…

А может, корона прицепилась? Давно пора. Как это я за целый год пандемии её не приветила? Все вокруг давно пережили эту напасть. А я ж тот самый человек из первой группы риска. И маску могу носить, только спустив её ниже носа, иначе нещадно потеют стёкла очков. Да, точно, мой нос подцепил то самое. Новое внушение! Вот и спина вспотела. Взяв ватные ноги в горячие руки, пошла отпрашиваться домой, крепко уверенная: директор едва ли поверит, что я так уж плоха, ведь я сама не верила в это. Как пятнадцать лет назад, когда на девятом месяце мне казалось, что я вовсе и не беременна: если смотреть на живот сверху, то, спрятанный в чёрную зимнюю куртку, он выглядел не таким уж большим. Ну, неудачный крой, например, или развезло чуток – с кем не бывает? Вот так попросишь в автобусе место уступить, а не поверят. Но почему-то уступали без просьбы.

А вообще, мне всегда везёт с гриппозными хворями: заболеваю под вечер пятницы, валяюсь горячим комком в выходные, а к утру понедельника молодцом-огурцом. Очень удобный сотрудник. Я была уверена – сейчас тот самый случай. Но всё как началось странно, так с тем же прибабахом и продолжилось. Выше 38 температура не поднималась, да и то только два вечера. Никакой тошноты, жуткая слабость, планы на выходные вроде встречи с подругой и застолья 8 марта убрались псу под хвост. Правда, я жутко обрадовалась, что, когда домашние притащили мне розы, я почувствовала их аромат. Выходит, не корона?

И всё бы ничего, молодцом-огурцом, но в этот самый международный женский день железное объятие краба стало новым. Он сжимал мой желудок с той же силой и беспорядочной частотой, но теперь - будто через тёплую влажную тряпку, и паутина многочисленных сосудов там, в животе, при очередном сжатии ощущалась во всей широте, размякшей и нежной. Я была рада: действует отвар! Скоро вся эта муть уйдёт. Да, я просто устала за год. Вот и всё. А за три дня неплохо выспалась, ела только полезную пищу, и вуаля – слабость ушла.

Я стала больше вставать, с удивлением обнаружив ещё кое-что новое: стоило мне случайно нажать недалеко от пупка, становилось больно, как бывает, когда вы касаетесь большого набухшего прыщика. Между прочим, то место, которое сжимало железом, при умышленном касании никогда не болело. И что бы я ни ела, желудок сносил это без всяких бзиков. Значит, дело не в просроченном йогурте? Что за тайны мне тут?

И только я в блаженстве подумала: а давненько крабик к желудку не подбирался, - как неуёмная клешня вылезла из небытия и издевательски, с растяжкой, цапнула. Я с ужасом готовилась к тому, что мне придётся глотать противный провод, который исследует желудок, а о чудесных ощущениях при этом рассказано предостаточно и во всех возможных красках.
 
Слава богам, праздники отступили, пришёл вторник 9 марта, когда я решила ради спортивного интереса разгадать крабью головоломку. И всё время думала об этом кошмарном проводе. Пришлось отсидеть очередь к терапевту, она сразу направила на анализ крови, чтобы исключить аппендицит. Аппендицит? Детский сад. Он разве не там, далеко внизу живота? Да и как он может у меня быть, если родного папу на днях с этим самым аппендицитом прооперировали? Вы же знаете заевшую поговорку, что два снаряда в одну воронку… Когда лет шесть назад я сломала руку на ровном месте, а медсёстры укатывали её в гипс, я вслух возмущалась: это не могло со мной случиться. Кости ломают те, кто ломает их с детства! Последовал весьма сострадательный ответ: «Когда-то же нужно начинать».

Анализ делали три часа, мой терапевт уже ушёл, так что пришлось прорываться к хирургу с глупейшими объяснениями: мол, вот меня хотели к вам направить после результатов анализа, но направление выписать не успели, а приём там закончен… Миром правят бумаги, и я понимала, что едва ли эта глупая ситуация разрешится нормально. Ну, а если так, то, может, весь этот эпизод жизни и вовсе не стоит внимания? Усталость, грипп, отравление, авитаминоз – кого этим напугаешь? Мне вот вообще не страшно было. Лишь бы кобру-кишку не глотать.

Однако суровый хирург меня принял. Задавал спокойные, умные и странные вопросы, до того странные, что я их все забыла. Живот прощупал во всех направлениях. Отправил к женскому. На всякий случай. А женский принимал только завтра. У меня голова пухла: наверное, надо бы завтра заодно взять это злосчастное направление у терапевта, а то как же второй раз идти к хирургу без бумажки? Скажут: ну, совести у тебя совсем нет. Ладно. Сначала долгая очередь к женскому, потом снова к терапевту – уже другому. Она весело объявила, взглянув на анализ крови: да это у вас гастрит, похоже. Или колит. А направление вам не нужно, идите к хирургу так, сам скажет, что к чему.

Хирург на этот раз встретил сердито: вы чего вчера не пришли? Он ждал вчера моего повторного визита. Разве это такой интересный детектив – чья-то клешня в моём животе – что стоило так сердиться? «Талонов не было», – я ему. «Так я же вас в приёмный покой послал, там женский без талонов». Вот те на. Честное слово, я была вчера на приёме в слуховом аппарате. Но даже при полном ушном обмундировании я могу слышать далеко не всё. Я вздохнула. Хирург вчитался в выписку, снова задал пару умных и странных вопросов, вдоль и поперёк исследовал мой живот и надавил на болезненную пимпочку. Потом неразборчиво написал что-то в направлении, поставив знак вопроса, и отправил в приёмный покой к дежурному хирургу. Я очень долго пыталась разобрать, что же он написал: «острый… острый»… Но спрашивать было неловко.

Хирург приёмного покоя, проведя похожие манипуляции с моим животом, озадаченно присел. «Вам бы стационар…», – сказал он. Чего боялась, как огня. Стационар! И это в коронопериод, когда даже погулять не выпустят, ножки размять. Да и как мои мужики без меня? А рабочий цейтнот? А дурацкий диабет, требующий перекусов! А мама сейчас при папе, он после операции был так плох, что ей позволили сидеть с ним день и ночь. А семь человек в палате – я помнила этот ужас три года назад в терапевтическом отделении, когда из-за ремонта части палат пациентов кучковали в одной, прямо как в начале фильма «Приключения итальянцев в России». Для любителя одиночества и узкого круга людей «стационар» созвучен круглосуточному часу пик в метро. Врач обмолвился, что неплохо бы для подтверждения догадок иметь результаты УЗИ, и я уцепилась за это, пообещав, что сегодня-завтра привезу результаты, – и пулей оттуда дунула.

В моём городке всего две частные клиники, приёма на ближайшие дни не предполагалось. Пришлось звонить в Тамбов – я начала с клиники, где работал мой любимый невролог, человек с большой буквы, у которого я года три не появлялась. Он из тех врачей, от которых выходишь с улыбкой… И оказалась права. «Мне бы на сегодняшний вечер УЗИ брюшной полости». Хотя приёма и тут не оказалось, администратор участливо спросила: «А вы, что, натощак?». «В смысле?». В общем, эта свистопляска, оказывается, производится не то чтобы натощак, а за 8-12 часов натощак. Ни разу за десять лет я не позволяла себе голодать так долго. Голодание, вообще, штука выручательная, снимающая, как известно, половину хворей, но что это для диабетика, дорогие товарищи? Если очень голодный диабетик допустит физическую нагрузку – простую ходьбу, да даже разговор по телефону, который, на самом деле, отнимает кучу сил, – он может безмятежно погрузиться в кому. Или куда подальше. Пятая по счёту клиника, куда я смогла дозвониться, пригласила на УЗИ на завтра, к часу дня. Отсчитав назад двенадцать часов, я натрескалась в полночь и попросила домашних меня не будить как можно дольше: во сне голодать веселее.
 
Набухший прыщик внутри меня – что это, в конце-то концов? Я залезла в интернет за картинками внутренних органов. Что там, строго направо от пупка, сантиметрах в пяти? Непонятно. Печень? Так она больше под рёбрами. Желчный? О, а это может быть. У мамы с ним проблемы были. Кишки какие-то ещё. Ну и рисунки! Дремучий лес.

Утром я первым делом, как на дверной звонок, нажала на свою пимпочку. Может, приснилось? Прикосновение вызвало боль у капризной козявки.  Муж отпросился с работы, повёз меня в тамбовский медцентр, а я уже мечтала, как сразу после УЗИ пойду в ближайшее кафе и наемся супчика. И оливьешки. И чая наваристого напьюсь. И мороженое слуплю. Скорей бы уж. Муж всё равно должен на работу вернуться, а я и на автобусе доеду обратно. Ничего опасного: ну, гастрит, или что там ещё. Так что наемся от души. Тем более если учесть, что с тех пор, как превратилась в зомбоида, я ела чересчур здоровую отварную пищу. Пора бы расслабиться.

Первые двадцать минут врач спокойно исследовала мой живот склизкой штуковиной. «Не желчный буянит?» – спросила я. Она возразила. Перешли на почки – а как же, ведь года три назад у меня там камень нашли. «У вас нет камней. Камни должны давать тень». «Вообще нет?». Вот радость-то нежданная. «А что за ерундовина болит?». Добрались до ерундовины. Врач заволновалась и позвонила хирургу. Прибежал хирург, Максим Игоревич. Оба долго рассматривали объект на экране. Я показала тот самый анализ крови, неопасную выписку от женского. Хирург начал проводить всё те же манипуляции с моим животом, что и двое до него. И тоже присел весьма удивлённым. Позвал в свой кабинет. «Мои услуги не войдут в стоимость», – сказал он, всматриваясь в бумажку с анализом крови. Переписывая мои данные, улыбнулся: «Вы тоже родились четвёртого апреля?». Будь я не такой голодной, к подобному совпадению отнеслась бы с восторгом. «Угу», – я берегла силы и не хотела много говорить. Сейчас выйду отсюда, а за углом – кафе с супчиком… «Понимаете, у диабетиков некоторые процессы протекают иначе». О чём это он? Похоже, благодаря своей благословенной болезни я прям какая-то уникальная личность. Между прочим, без шуток, диабет дал мне возможности, которые до него могли видеться лишь в волшебном сне: я бросила нервную работу, снова стала петь и очень скоро завоевала награду международного конкурса, творчество снова переливалось всеми цветами, как лет десять назад. «Я рекомендую стационар. Там вы будете под наблюдением», – выдал хирург. О нет… Стационар. «Простите, а Вы можете разобрать почерк Ваших собратьев? Вот тут, после слова «острый», под знаком вопроса? «Аппендицит». «Да?» Я недоверчиво всмотрелась в слово: оно казалось короче, чем «аппендицит». «А, может, само рассосётся?» – я с надеждой оглянулась в дверях.

Муж ещё ждал внизу, у стойки администратора. «Представляешь, у меня нет никаких камней!» – весело сообщила я. К нам спустились врач, делавшая УЗИ, и Максим Игоревич. «Теперь вам в приёмный покой», – сказали они. «Ага, только сначала кушать». «Лучше сейчас. Натощак. Чтобы анализ не исказить». Какой анализ, прости-господи? «Вы на машине?» – спросили у мужа. Ёлки-палки, а как же праздник живота? Тринадцать часов голода, ещё полчаса тряски-тошнилки в машине, потом ожидание в приёмном покое… Мои ресурсы заканчивались. Врач был на операции, кажется. Мужа отпустила на работу. Теперь – только ждать. А сколько ждать? И чего? Вот, сама же судьба говорит о том, что со мной полный порядок! Я взмолилась у медсестры в приемном покое: «Можно, я пойду поем? Я быстро соберу вещи и вернусь».
Через десять минут я доплыла до дома, сын разогрел щи. Какие же они были вкусные! Муж приготовил, пока я болела.

Конечно, я не собиралась быстро возвращаться. Я помнила, что в день поступления пациентов не кормят, а я ведь не самоубийца. После обеденных щей свалилась спать, твёрдо решив, что пойду в тягостный стационар только после ужина. В приёмном покое меня поругали, что поздно явилась, но я была спокойна, как удав: разве каждому объяснишь? Зато все необходимые трапезы были соблюдены. А тут ковид-режим. Вот сейчас поднимусь на третий этаж в хирургию и спущусь оттуда только после выписки. Больше, чем на неделю пребывания здесь, я не рассчитывала. Ну, понаблюдают, таблетки поем и до свидания.

Медицинский пост, где меня регистрировали, находился рядом с папиной палатой. Вот и мама вышла. «Ты что так поздно-то?». «Ела». Вышел похудевший и весёлый папа. Вся семья собралась. В таком-то месте. «В какую же палату тебя записать?» – медсестра пару раз стукнула ручкой по столу. «Где народу поменьше», – вздохнула я, снова вспомнив «Приключения итальянцев». Это была первая радость. В светлой палате было четыре койки и единственная застеленная – для меня. Ура.
Вскоре прибежал дежурный хирург – молодой и бородатый, с внешностью горца. Четвёртый за эти три дня. Я и ему начала рассказывать про клешни и желудок, отвар из тысячелистника и просроченный йогурт. «Когда это началось?» – спросил он. «В четверг после обеда». А на дворе был новый четверг. Поздний вечер нового четверга. Рамис Камилович – так звали нового доктора на моём пути – общупал живот, мою болезненную пимпу и озадаченно сказал, скорее, самому себе: «Значит, уже неделя». «Если не трогать, оно и не болит», – на всякий случай сообщила я. От греха подальше.

Он ушёл, а я, вздохнув, принялась дальше забивать свою тумбочку. 

Но очень скоро Рамис Камилович вернулся, влетел пулей, – чтобы я подписала согласие на операцию. На лапароскопию. Маме такую делали – это две дырки, которые потом быстро зарастают. «А если диабет, то ничего?» – я попыталась шагнуть в кусты, но не от страха самой операции. Я боялась, что во время неё сахар свалится до отметки ноль и – прощай, земля. Такое случалось в моей жизни. Вот так сидишь спокойно, никого не трогаешь, и, вроде, поевши, и тяжёлое не таскавши, и стресса не испытавши… А на ровном месте тебя начинает трясти, и ты понимаешь: сахар сползает вниз, и объяснения этому у тебя нет. Никакого объяснения.

Хирург сказал что-то успокоительное, так же вихрем улетел, и целый час я в палате была одна. «Ура! Про меня забыли. Наверное, он имел в виду вообще когда-то там операцию». Вот оно, 11 марта. Одиннадцатый час вечера. Тихо вошла медсестра: «А я за тобой». «А что, разве не отбой?». «Анестезиолога из Тамбова ждали. Ты сними все украшения». Я не снимала обручальное кольцо лет двадцать, палец стал толще, и пока стаскивала с него кольцо, думала: а если всё? Это ж операция. Но тревога не появлялась. А может, попрощаться со всеми на всякий случай? Подумать о смысле жизни? Но ничего этого не хотелось. Вообще ни о чём не думалось. Пронеслось: мне не будет жаль, если всё.

Я вошла в операционную. Меня усадили на стул и надели на ноги белоснежные штучки вроде гольфов, но на завязках и широкие, как шаровары. «А что так поздно операция-то? Нет бы врачу чайку попить… А анестезиолог нёсся из другого города сюда в такое время – может, он поспать хотел или телевизор с семьёй посмотреть? Сорвали человека». Медсёстры кружились вокруг меня и улыбались: «Операции в любое время бывают. Платье снимай и прячь волосы под шапочку». «Что, прямо так идти?». «Так, так», – смеялись по-доброму.

Только в фильмах я видела операционные и эту огромную медицинскую люстру с кучей круглых плоских лампочек, которая расплывается перед глазами киногероев перед тем, как их уносит наркоз. Но ни в одном кино я не видела, чтобы пациенты своими ногами в белоснежных гольфах, в шапочке и неглиже топали к операционному столу и сами на него ложились. А стол был узким, так и хотелось спросить: а вот если пациент с избытком веса? Он же скатится. Но не спросила, потому что меня и пугало, и очень занимало оживление вокруг. Роста я небольшого, так что мне подставили ящичек, чтобы я могла забраться на стол. Руки мои развели в стороны, на одну прицепили штуку, измеряющую давление, во вторую вогнали катетер. Я уже знала, что это. После родов, пятнадцать лет назад, тоже такую ставили. Но родовая как-то мало походила на место, где я была сейчас.

И вот лежишь ты, как на кресте, без всего, а в дверях появляется мужчина в маске. Анестезиолог приехал. Медсёстры, слава небесам, накинули на меня одеяло, и вовремя: в полном обмундировании тёмно-бирюзового цвета явился ещё один мужчина в маске – мой хирург. «Знаете, а я ведь ужинала», – сообщила я ему. Мало ли, прокатит. «Когда?». «В начале седьмого». Рамис Камилович посмотрел на часы и кивнул, после чего оголил мой живот и, смазав его весь спиртом, стал чего-то выжидать. Он так красноречиво ждал, что я подумала: а вдруг не дождётся? Вдруг вот сейчас… «А я ещё не сплю», – пискнула я. «А я ещё ничего и не делаю». 
Оживление сменилось какой-то торжественной тишиной, хотя все участники процесса были здесь и всё те же. Наверное, ночные операции – особенные. Во всём мире – темно и холодно, ты лежишь в овале тускловатого света, который вместе с притихшим персоналом не даёт мраку ухватить тебя за ногу, как бабайке из-под кровати. Худший страх детства и до сих пор – этот бабайка. Терпкий воздух, запах спирта, и ты не понимаешь, когда и чего начинать бояться. Плакать, молиться, петь, драпать во все лопатки, пока не поздно, – что? Что хочет сделать со мной эта неизвестность?

Анестезиолог стоял у меня в головах. «Вы только далеко не уходите», – попросила я и увидела, как весело улыбнулись его глаза поверх маски. Пугал не конец жизни, а пронзительная боль. А она вполне возможна, потому что я слышала о девушке (студентке моего профессора), чей организм не принял наркоз; ей в своё время делали вынужденную операцию наживую по удалению части лёгкого, и девушке велели набить рот мясистыми листьями алоэ, чтобы хоть как-то задобрить боль. А если я одна из таких? Тогда, через сутки после родов, тоже была операция под общим наркозом. Вокруг меня без остановки вращалось тетрис-пространство – огромные слепки тетрис-кубиков, двигающихся вперёд-назад, вправо-влево, а я, как маленькое облачко, искала выход между этими бесконечными слепками, и главное было – их не коснуться, иначе смерть. Потом я начала просыпаться, и слышала свой крик, и чувствовала боль. Тогда всё быстро закончилось. А что теперь? У меня дома нет алоэ. «Не уйду», – услышала я.

И что это я не засыпаю? Как это будет? Я окажусь в туннеле? И буду там материться? Те, которые в реальности жёстко ругаться не умеют, в объятиях морфия становятся большими ловкачами в этом деле, будто их тёмная, прячущаяся долгие годы ругательная сущность только и ждёт подходящего момента… А может, снова полечу в кошмарном тетрисе? А может, попросить анестезиолога провести эксперимент: читать мне какие-то стишки, пока я в отключке, а когда проснусь, то вспомню их или нет? Интересно, а ведь вот сейчас над моим телом будут что-то говорить хирург и его ассистенты, – я должна это вспомнить, когда проснусь…   
«Когда вы проснётесь, у вас во рту будет трубка, так что не пугайтесь», – сообщила медсестра. Она держала наготове штуковину, которую в фильмах кладут на лицо пациента, чтобы тот мог дышать.

Нет, плоские лампочки не расплывались перед глазами. Когда известные певцы выходят на сцену, на них с двух сторон для красоты выпускают дым. Мой мозг теперь был этой сценой. Я увидела – да, именно увидела! – как в мой мозг с двух сторон впускают клубы оранжевого дыма. Да, оранжевого, золотистого, тёплого дыма.

Не помню, как закрыла глаза. Открываю – бодрячком. Незнакомое помещение. Не моя палата. Уютно светит голубая лампа. На мне одеяло. Вошла медсестра. «А где трубка?» – спрашиваю. Мне же её обещали. Она что-то ответила и ушла. Я не услышала. Стало очень холодно, до озноба, я – скорей подтыкивать под себя одеяло. Пригрелась. Живот ныл. Что-то загудело – я вздрогнула: на левом плече до отказа надувался мешок, измеряя давление. «О, а он и без посторонней помощи умеет», – удивилась я. Свет лампы мягко дотягивался до моей койки, но остальная часть странной комнаты спала во мраке. Всмотревшись, увидела окно, а за ним ночь. Значит, всё ещё ночь! По соседству кто-то зашевелился. Кто это там, в темноте? Как хорошо, что горит этот свет… С ним ничего не страшно. Спать совсем не хочется, но от нечего делать закрываешь глаза, пока снова напористый осторожный гуд и вздувающийся мешок на плече тебя не будит. Это каждый час происходит, что ли? Так хочется, чтобы солнце взошло.

На второй койке снова завозились. Я с трудом разглядела бородатое лицо. «Что это за место?» – спросила я, услышав в ответ недовольное бормотание. Как удобно: низкий слух избавляет от лишних нервов. Кто его знает, что проворчал этот тип?
На цыпочках вошла мама. Сказала, что операция шла около трёх часов. Врач ей сообщил, что вокруг моего аппендикса скопилась жидкость. Может, именно поэтому мой безнадёжно набухший отросток вёл себя не так, как отростки других людей мира, и сумел озадачить четырёх хирургов? И в малом тазу жидкости набралось – непонятно откуда. И, кроме того, мой анестезиолог ждал, когда я проснусь. Неужели это всё со мной случилось?

До того, как взошло солнце, мне успели наставить кучу капельниц. Потом понабежали врачи с привычным обходом и интерны. Одному из них показывали на мне, как швы смазывать. Ребята, самое ужасное, я вам скажу, – это перевязки! Когда от ноющих ран быстро и деловито отдирают липучие повязки, в животе при этом всё сумасшедше вопит и ёжится. Ближе к полудню из меня вытащили все проводки, кроме катетера в вене, а к койке подвезли инвалидную коляску: «Пора в палату». Ё-моё, вот позор. «Да я и своими ногами..». «Садись давай!». Когда усаживали, голову замотало, как язычок по колоколу. «Какие необычные очучения…». Вывезли – и секунд десять пути до палаты я наслаждалась прохладным воздухом коридора.

В этот же день выписывали папу, и они с мамой пришли повидаться со мной. Дня два меня тошнило, но самым неприятным было желание кашлять: кашель отдавался в раскуроченном животе, так что каждый раз я крепко его придерживала, как нерождённое дитя. Мамины кисели и бульоны, которые приносили санитарочки с вахты, в меня не лезли. Мысли о еде вызывали прямо-таки физическую ненависть. Первые два утра в голове били молотки, а на третье снова заступил на дежурство мой Рамис Камилович. «Это пройдёт», – успокоил он. «У меня было так же в своё время». Оказывается, он тоже пережил аппендицит. «А я думала, что с ума схожу». Но главное – он разрешил кофе и шоколад. Моё любимое! Самое любимое! Я открыла свой кофе, запах показался кислым. Что ж, значит, крепкого чайку и шоколад, скорее… Не тут-то было: хлипкий кипятильник отправился к своим кипятильным праотцам. Сын отпросился с последнего урока, чтобы бегать по городу в поисках заветной штучки, и вот, наконец! Штучка прибыла на вахту. Но передачки оттуда поднимали к нам два раза в день, поэтому невозможно передать состояние мурлыкающей кошки, когда вожделенный крепкий чёрный чай и две шоколадные дольки в меня проникли. Много ли надо человеку для счастья? Хотя – надо. На четвёртый день моим воображением овладела одна-единственная вкусно пахнущая картинка, от которой слюни буквально лились рекой. Сочная свёкла, сладкая морковка, рыхлая картошка, кислая капуста… Винегрет, люди! Обычный винегрет – вот оно, счастье, выше которого не было ничего. Я, конечно, готовлю, но у мужа в этом таланта больше, чем у наших обеих мам-кулинаров, вместе взятых. Утром от него передали целых три банки этого неожиданного для меня наркотика. «Куда так много?» – заворчала я, но за два дня объект был уничтожен. Мама потом удивлялась: первое, что попросил папа, когда пришёл в себя, тоже был винегрет.

Это стало началом возрождения.         
Тележка с ужином для пациентов загремела на всю хирургию, вызвав на этаже небывалое оживление. Эта тарахтелка на колёсах три раза в день становилась для скучающих больных большим событием, совершая свой победоносный неспешный путь от лифта до самой дальней палаты – моей. «Опять скажешь, что есть не хочется?» – вздохнула санитарка. «Очень даже хочется!». Я стояла у окна, метрах в пяти от своей койки, и со всех ног, то есть полшага в минуту, рванула к тарелке на тумбочке, помогая себе несгибающейся рукой с катетером. Цирковой номер. А вообще, чего только не приходило в голову от тоски по юмору. Например, было бы забавным устроить среди пациентов соревнования: кто быстрей добежит с катетером до конца коридора; кто поднимет упавший предмет (в моём случае это было возможно, только присев по-лягушачьи, а подниматься из этой позы – то ещё шоу); кто натянет на себя носки (я смогла только на пятнадцатый день, уже дома), кто красивей поднимется с койки (мегаакробатика!) и так далее. А все хирурги сидели бы в жюри и, на всякий случай, во всём операционном обмундировании... Или хотелось развернуть художественную самодеятельность, танцы с костылями, но торжественная тишина коридора негласно осуждала такой порыв.

«Да стой уже», – санитарка, управляющая тележкой, сочувственно меня оглядела и принесла что-то вкусное – и кефир. Вообще-то, до операции я без молочки жить не могла. И хлеб вполне уважала. Но после операции – как отшибло. И если сейчас, уже дома, любовь к кефирам и ряженкам более-менее вернулась, хотя и не в полной мере, то хлеб до сих пор вызывает даже не равнодушие, а отвращение. И фрукты, кстати, тоже. Надо бы спросить у моего хирурга и анестезиолога, не от них ли это передалось. Если кто-то из них не любит хлеб или фрукты, это же почти научное открытие! Конечно, во время операции между главными её участниками создаются особые связи. Разве что-то бывает случайным на нашей планете? Что сводит вместе этих троих? Случайность исключена. Самый слабый участник операции – пациент, и вполне возможно, что каким-то образом он перенимает от более сильных участников их увлечения, пристрастия и даже убеждения. Их знания – едва ли. Знания – это то, что копится и формируется очень долго, так что сомневаюсь, чтобы пациент встал с операционного стола готовым специалистом по хирургии, анестезиологии или сестринскому делу (вокруг него ведь в процессе кружатся и медсёстры). А вот увлечения, пристрастия, мечты… Хотя, наверное, это лишь моя неуёмная фантазия.

Меня выписали 22 марта, оставив со швами. «Рано». Заживление шло не в самом быстром темпе, так что экзекуция планировалась на ближайшем приёме у хирурга 25 числа. Хорошо, что я ни разу не смотрела на свой живот, когда его перевязывали. В моём понимании там были две дырочки, и когда я впервые сама должна была смазать швы зелёнкой и залепить их пластырем – за день до приёма, – у меня в голове застучало. Один шов, горизонтальный, тянулся до самого пупка, стянутый чёрными нитками, а другой – длинный, вертикальный, чуть по диагонали, завершался вверху маленьким чёрным узелком. Я, конечно, помнила, что говорила мама со слов врача и что говорил сам врач, но в моей голове прочно засели две микроскопические дырочки, а тут были швы и чёрные нитки. Я окунула ватную палочку в зелёнку и долго стояла с ней, глядя на свой живот, а в голове холодело, в ушах накатывал шум моря, как из большой ракушки, который быстро глох...
 
На следующий день в кабинете хирурга снимали швы. «Какие аккуратные!» – восторгалась медсестра. «Да? А я вчера чуть в обморок не брякнулась от их вида». Она улыбнулась: таких слабонервных, наверное, изо дня в день полным-полно перед её глазами. И я подумала: вот эти одиннадцать дней в стационаре. Иногда случалось по 4-5 операций в день. Я видела, как из операционной вывозили людей на каталке. Ещё вчера они ходили своими ногами – и вот их уже вывозят, спящих, бледных, после операции. Ощущение чуда – колоссальное.

Ничего себе профессия – хирург. Знаете, так часто слышишь о каком-то выдающемся человеке: вот, он кардинально изменил свою жизнь. Был кочегаром, а стал артистом. Но ни об одном я не слышала, чтобы он был чернорабочим, актёром, строителем – и вдруг захотел и стал хирургом. Или анестезиологом. Это невозможно. И ответная песня тоже не поётся: а что, вы знаете хирургов, которые ушли в водители или ресторанный бизнес? Ну, разве что самые непутёвые, потому что любая операция – неслыханное таинство, когда, с одной стороны, знания и практика, а с другой – жизнь и смерть. Самое священное. Борьба не за рейтинг, свободную трассу или лучшую роль – а за жизнь здесь и сейчас. Ты не знаешь, с кем борешься за эту жизнь, но борешься однозначно. Кто осмелится бросить это полное крутых поворотов и вечно новое сражение? Невозможно даже представить такое.

Аппендицит – подумаешь, какая мелочь. Тьфу – глядя со стороны. Но ведь и «тьфу» заканчивалось туннелем в один конец. Моё удивительное мартовское приключение почти завершилось: сейчас 2 апреля, реабилитация тихо подходит к концу. Но позволить впечатлениям упасть безвозвратно в колодец памяти оказалось выше моих сил, потому что то самое колоссальное ощущение чуда не покидает меня. Я не хочу, чтобы оно покидало меня.

О чём думаешь с сожалением: для нас, смертных, операция – целое событие, потому что случается в среднем раз-два в жизни. Мы помним наших врачей. А мы для них – будни, конвейер практики, очень скоро они с удивлением глядят, кто же это на улице с ними поздоровался. Но иначе и не может быть, как тот факт, что утром, безусловно, взойдёт солнце.