Гоголь-Моголь

- Отчуждение жизненно важного органа происходит либо хирургическим путем, либо… - городничий поднял палец вверх и дернул усами, - …путем чудесным!
Он обвел присутствующих весьма многозначительным взглядом… Под почтмейстером скрипнул стул. Аммос Федорович тихо кашлянул в кулак. Христиан Иванович Гибнер поправил галстук.
В этот момент отворилась дверь в залу. На пороге появился ректор. На его широком, спрятанном в волосах лице читался нешуточный испуг.
- Господа… -  хрипло произнес он, расправляя бороду. – Я пришел сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет нос!
- Как нос?! – фальцетом воскликнул Земляника.
- Как нос?! – повторило за ним еще несколько голосов.
- Чей? – охнул Уховертов.
- Зачем?
На мгновение повисла умная тишина.
Еще через мгновение каждый представил носа…
В шинели. С треуголкой на… кхм. Длинного и крепкого. Носа! Который вовсе и не нос, а нечто более низменное. Во всех плоскостях и отношениях.
Еще через мгновение грянул дружный хохот. В нем не участвовали двое. Обиженный городничий, так и не закончивший чтение своей новой диссертации, и ректор семинарии, посчитавший неуместным свое участие в богохульном акте смеха в такую минуту.
Бобчинский обнимал и гнул Добчинского. Оба брызгали слюной. Иван Кузьмич трясся не хуже страдающего малярией на четвертом дне заболевания. Земляника заблестел, побагровел и действительно стал похож на ягоду. Сорта «Камароза».  Щеки его с каждой секундой надувались все больше и больше, смело проверяя упругость собственной кожи.
Внезапно давление пересилило, и Артемий Филиппович лопнул! Шикнув пеной и окатив всех сладкими, но горячими брызгами.
От этого Николай Васильевич и проснулся - словно огонек коснулся его правого века. Проснувшись, Николай Васильевич немедленно понял, что пока он спал, из его черепа сделали пепельницу. С откидной крышкой из той же кости. Пепельница была полна окурков.
- Когда успели? – с изумлением подумал Николай Васильевич.
Подумал мозгом, помещенным в стеклянный цилиндр с формалином. Формалин на скорость мышления никак не влиял. Цилиндр был установлен на верхней полке стеллажа. В дюйме от чучела совы.
Глаза, наблюдающие   обстановку, еще сохраняли свежесть и способность воспринимать. Хотя были нанизаны на палочки для суши. Палочки были воткнуты в кусок кекса, лежащего на овальной плетеной тарелочке. Тарелочка стояла на журнальном столике рядом с пепельницей. Один, самый верхний сигаретный окурок еще источал дымок. Пепельные струйки, словно сами себя толкали, и это очень напоминало благовония в пещерном храме.
Но Николай Васильевич запаха не слышал. И не смог определить, табак это или ладан. Причина тому – отчуждение носа. Совершенное чудесным путем.
Но слух слышал. Можно уверенно сказать, что в прежнем диапазоне. Ушные раковины, подвешенные за мочки бельевыми прищепками, покачивались на  веревке над столом. Веревка образовывала слегка провисшую диагональ. В одном из углов сушились веники для бани.
Рядом с ушами Николая Васильевича висели черные носки. В форточку с этой стороны билась муха.
Ее тупое упорство не прошло даром: форточка стала «распахиваться». Смещаясь с каждым жужжащим ударом почти на три миллиметра. Раз! Р-р-раз! Р-р-раз-з-з!
Завихрение лижущего стены ветра помогло – форточка с треском распахнулась! И мало того.
Оторвалась.
И унося вниз и немного в сторону выдранную с мясом петлю, исчезла.
Что-то где-то хрястнуло, посыпалось битым стеклом и заорало. Виртуозно переходя с альта в баритон, оттуда (чуть качнувшись) в сопрано, затем окончательно прыгнув в визгливый дискант.
От этого крика Николай Васильевич и проснулся.
- Так это был сон… - выдохнул он.
В  трубочку-тест. Жидкость в ней немедленно посинела.
- Как же это, гражданин… - инспектор ГАИ заглянул в права, - ...гражданин Ноздрев? Придется вам немедленно покинуть транспортное средство и проследовать со мной. Я отстраняю вас от езды.
- Да иди ты, красная головка… - с пьяной смелостью выпятил грудь Николай Васильевич.
На груди блеснул орден Белой Звезды Фердинанда Восьмого.
От зависти майор Ковалев скрипнул зубами. Первым сломался верхний левый резец. За ним потеряла цельность половина нижнего ряда. Далее затрещали зубы мудрости. Все четыре.
Осколки не глотались, пришлось их выплевывать. Но куда?! Подсказку дало зеркало – в аквариум!
Голодные гуппи набросились на белые, пускающие муть кусочки, приняв их поначалу за сушеные личинки короеда.
В одном месте поверхность аквариума шипела и давала пузырьки, как только что открытый квас.
Что-то детское было в этом. Далекое, далекое. Тени воспоминаний, вспышки фрагментов, не всегда приятных. И два чувства: изумление от того, что все выше тебя и сердитость на время, ползущее черепашьим шагом.
- Да, да, - улыбнулся Николай Васильевич и проснулся.
Земляника все еще стоял. Разведя в изумлении руки и растопырив пальцы. Но можно без усилий догадаться, что стоять  в благородном обществе с порванной пастью неприлично.
Судья брезгливо вытирал свое недовольное мешковатое лицо. Ректор с сопением крестился. Добчинский застегивал жилет. Христиан Иванович Гибнер постучал ложечкой о стакан:
- Надеюсь, господа, мы в состоянии оказать незваному гостю достойную встречу?
Городничий проникновенным блестящим взглядом выпуклых карих глаз неспешно обвел собрание.
Лука Лукич вынул табакерку, заклеенную с уголку бумажкой.
- Угощайтесь, Антон Антонович. Прекрасный табачок-с, прекрасный-с…
Городничий положил тетрадь на бюро:
- С величайшей охотой, Лука Лукич.
И запустил пахнущие сургучом пальцы в лакированную коробочку.