Гений месье Гильотена

    Эта ничем не примечательная история произошла в годы Великой Революции, когда восставший народ сравнял с землей мрачную Бастилию, а на площадях  неистовствовала толпа, радостно приветствовавшая появление на эшафоте бледных аристократов. Блеск ножа гильотины затмил разум почтенных буржуа и ремесленников. Казалось, что вся Франция, съезжалась на массовые казни, чтобы сполна насладиться невероятным зрелищем и ощущениями чужих страданий.

По сей день, даже по прошествии многих лет, для меня остается загадкой причина столь быстрого изменения человеческой природы.  Причина, способная ввергнуть, вчера еще ничем не приметных людей, в состояние  кровожадных  изуверов, сладострастно упивающихся видом смерти, умудряясь при этом сохранять в себе величавое чувство сострадания и жалости к сотням, обреченно взирающих  с эшафота на волнующуюся толпу, осужденных к смерти.

Они в растерянности осматривают море голов и плеч, в надежде отыскать свое оправдание или каплю сочувствия, но натыкаются на выпирающие вперед черные провалы орущих, перекошенных ртов, горящие ненавистью и возбуждением глаза, отвратительно нервные жесты и крики непонятного торжества. Осужденные испуганно озираются вокруг себя, шепчут что-то бледными губами. Но ставленники толпы толкают их на плаху, и несчастные, упираясь грудью в жесткое ложе гильотины, видят перед собой  заляпанный черными сгустками крови  помост, корзины с брошенными в них головами и беснующуюся в эпилептическом экстазе толпу…
Возможно,  обреченных ужасало поразительное бездушие ожесточенной толпы, но они об этом никогда не расскажут.

А толпа, проводив взглядами брошенную в корзину голову, затаив дыхание вслушивается в хриплые голоса глашатаев, выкрикивавших список осужденных в этот день, с жадностью выхватывая чужие и знакомые имена тех, кто был частью ее самой, разве что в несколько ином качестве. Женщины, дети, смотрели на смерть таких же женщин и детей, и это не вызывало в них негодования против происходящего, так как это убийство было оправдано судом и Законом и становилось обыденной необходимостью.

Тусклый блеск наспех протертого тряпкой ножа, глухой стук и восторженный рев, при виде запачканной кровью головы в руках помощника палача. Толпа верила, что их мир становится лучше и чище без только что казненного человека.  Но становились ли они сами, чище и добродетельней, среди запаха крови и растущей груды обезглавленных тел? Возможно – нет, а может быть – да!

По крайней мере, после завершения процесса казней, люди расходились по своим домам и лачугам, кто то молчал, кто возбужденно обсуждал самые интересные подробности. Где то были уныние и слезы, а рядом, гомерический смех полупьяных бродяг и вежливая улыбка почтенного господина. Они возвращались к своим семьям, к уютным креслам и жарким каминам, ласково беседовали с домочадцами, запивая вкусное жаркое из каплунов душистым аликантом. Отдохнув, справившись с делами, на завтра снова шли на площадь, где вершила свое правосудие величайшая из революций мира.

 Кровавая жатва была обильна. Она пожирала не только жизни, но и сознание людей,  стремительно развращенное  тем, что еще вчера казалось немыслимым и невозможным. Запретное семя чаще всего падает в благодатную для него землю.

Но вопросы нравственности мало интересовали меня. Я в то время был студентом медиком Эдинбургского факультета, и не скрою, в эти страшные времена изрядно обогатил свою анатомическую практику через вскрытие никому не нужных тел.  Для меня гораздо важнее было то, что казни давали богатейший патологический материал, исследования которого принесли большую пользу пациентам в моей будущей медицинской практике. У меня не было времени задумываться о смерти, я думал о другом, о жизни. Своей личной, и жизни тех людей, кто уже совсем скоро  вручит в мои руки заботу о своем здоровье.

Но в один из мрачных вечеров состоялся любопытный разговор, которому я в то время не придал особенного значения, и который, часто вспоминаю, когда ясно начинаю понимать, что мое биологическое тело неуклонно подводит меня под то, что именуется смертью.

…В тот день погода начинала портиться, но гильотина не останавливалась и продолжала свою кровавую жатву. Наверное поэтому,  я не оставлял намерения, появившегося у меня во время разговора с помощником палача. Я попросил  его отправить пару тел в часовню на кладбище, где хоронили жертв революции, и всего за несколько монет получил разрешение от могильщиков производить свои  исследования.

Я не стал задерживаться на площади, нанял извозчика и скоро уже шагал по кладбищенской аллее, в сторону заросшей жимолостью часовни. Погода испортилась окончательно. Печальное небо затянулось пепельными тучами, и разразилась дождем,  ужасным, бурным и холодным потоком, предвестником скорой зимы. День в то время был уже короток, и когда я дошел до часовни, уже совсем стемнело. Сам вид кладбища, множество свежих могил, редкие, черные скелеты деревьев, все внушало мне страх и уныние, казалось мрачным и отвратительным. Все, что не было вскопано, заросло травой, чертополохом, крапивой. Но земли, покрытой травой, с каждым днем становилось все меньше.

В конце аллеи зияли ямы сегодняшнего дня и ждали свою добычу. Сегодня казненных было особенно много, и я обратил внимание, что ямы были больше обычного. Я непроизвольно подошел к одной из них. По осыпающимся стенам сочилась дождевая вода, постепенно заполняя неровное дно.  Скоро в эту холодную слякоть сбросят десятки бледных, обнаженных тел. Высыплют из мешков мертвые головы. Так они пролежат длинную ночь, и только днем, равнодушные могильщики небрежно забросают их раскисшей глиной.

Моя часовня была совсем старая и ветхая.  Вероятно, ее стены уже давно забыли торжественные слова молитв, произносимых  над телами умерших христиан.  Ничто не указывало на это, только, почерневшее дерево распятия на потрескавшейся стене и полуразрушенный алтарь. Там, где находилась когда-то дарохранительница, то есть Бог и жизнь, теперь царствовала смерть.

Кладбищенский сторож установил посреди часовни грубо сколоченный стол, на котором я препарировал своих хладных пациентов. Я зажег свечу и поставил ее в нишу стены, перебрал свой инструмент, сел на лавку и предался размышлениям о бедной участи аристократов, уважаемых и любимых вчера,  а накануне казни, когда их везут в тележке на эшафот,  сопровождаемых проклятиями толпы.  И они, гордые властелины Франции, выросшие и жившие среди великолепной роскоши, теперь мрачно покоятся в сырых, зловещих ямах, мало похожих на могилы людей, пусть даже ненавидимых и несправедливых при жизни.

Вконец испортившаяся погода, словно сочувствуя моему мрачному настроению, отвечала в унисон моим мыслям аккомпанементом усилившегося дождя и ветра, грохотом позднего грома и шумом раскачивающихся вершин кладбищенских деревьев.
Размокшая земля приглушила топот коней и стук колес тележки смерти, я услышал только приглушенные голоса людей. Дверь часовни открылась, и вошли два человека, с которых струилась вода. Один из них был помощник  палача,  другой – могильщик.
Они втащили мокрый, бесформенный мешок. Вытряхнули из него голый труп мужчины и вскинули его на мой импровизированный анатомический стол.

- К вашим услугам, господин Дюваль! – сказал помощник палача: - Пока один, второй дожидается очереди на улице, у двери. Надеюсь, он не простудится, проведя ночь на свежем воздухе. Когда понадобится, добряк Бернар внесет его к вам. Верно, Бернар? Не забудь внести корзину с головами! Ступай.

Хромой, согбенный служитель смерти поковылял за дверь, внес корзину и с омерзительной ухмылкой водрузил ее на стол, бесцеремонно оттолкнув руку застывшего трупа.

- Странно! – сказал он скрипучим голосом, с сильным гасконским акцентом, и снова ухмыльнулся: - В корзине, почему-то три головы, а не две. Но надеюсь, господин доктор не будет в обиде. Хотя, на счет голов, у нас уговора не было!

Помощник палача расхохотался и вышел. Бернар вероятно не в первый раз был в заброшенной часовне. Он сразу прошел в темный угол, вынул оттуда старый плащ. Закутался в сухое тряпье, достал из ниши почти полную бутылку с жидкостью, взболтнул ее, понюхал.

- Ваше здоровье, господин доктор! Не смею предлагать вам, вряд ли господа пьют то, чему рад простой народ!

Воткнул горло бутыли в рот, пил крупными глотками, проливая вино на жесткую щетину редкой бородки. Потом уселся на скамью и задремал.

Общество служителя смерти не добавило мне приятных моментов, но я ощутил внезапное чувство признательности к этому человеку.  Более того, помимо воли, был даже благодарен его присутствию, как чему-то живому, среди окружавшего меня царства смерти.

Я слышал, как помощник палача отпряг лошадь и уехал, оставив тележку с трупами возле часовни под открытой непогодой.

Вздохнул, разобрал инструменты и приступил к осмотру тела. Но все равно, мне было страшно. Я не боялся мертвых, но вой стихии, шум дождя, треск ломавшихся деревьев, порывы ветра, задувавшие мою свечу, все это наводило на меня ужас, и мелкая дрожь пробегала по всему телу, начиная от корней волос.
Мне страшно хотелось уйти, но присутствие могильщика удержало меня, и я приступил к задуманному делу.

Увлекшись работой, я не заметил, как захлопала дверь часовни. От ворвавшегося ветра пламя свечи заколебалось; свеча горела тускло, стекая около черного фитиля.
Краешком глаза я заметил, как заворочался в углу могильщик, приоткрыл глаза. В часовню вошли двое: одетый во все черное господин,  и рослый военный, в мундире сержанта старой армии. Это было очень неожиданно, но я узнал господина, когда он приветливо поздоровался со мной. Это был мой знакомый, судья уголовного суда  по имени Ленуар, который недавно был на приеме у моего учителя доктора Фуко.

- Добрый вечер господа! – судья вежливо приподнял краешек шляпы: - Прошу прощения за вторжение, господин, э-э…Кажется, Дюваль? Я не ошибся?

Я механически кивнул, отметив про себя, что, несмотря на прогрессирующую, по уверению моего учителя, болезнь, судья сохранил отменную память. Этот человек, которого он взялся лечить, внешне совершенно здоровый, таял со дня на день: он стал добычей мрачной меланхолии. Удивляться было нечему. Не всем удавалось сохранить здравый рассудок в страшные дни революции.

Судья снял с себя промокший плащ, энергично встряхнул его и снова набросил на плечи. Также поступил и молчаливый сержант.

- Я пришел сюда по долгу службы, господин Дюваль! И, признаться, ваше присутствие для меня неожиданно. Но это ничего не значит. Сегодня был казнен опасный преступник Жак Этьен, по прозвищу Мясник. И я обязан соблюсти необходимые формальности, убедившись в захоронении его тела. Бернар, скажите, это он лежит на столе доктора Дюваля?

- Кажется он! – нехотя проворчал могильщик: - А может, и нет, не он! Зачем вам это, господин судья? Неужели, доктор пришьет ему голову , и он снова выйдет на улицы потрошить почтенных бюргеров? Вот будет потеха!
Он хрипло засмеялся, отхлебнул из бутыли. Судья, не обращая внимания на старика, прошел к столу, всмотрелся в обезглавленное тело.

- Да! Это он! Взгляните, доктор,  на этот ужасный рубец на его груди? Это след сабли, убитого им год назад капрала, когда его пытались схватить. Да…это он, Мясник.

Судья отошел. Я в растерянности стоял у стола, не зная, что мне делать дальше. По всем законам я занимался недозволенным делом, и признаюсь, появление судьи и сержанта меня сильно смутило.

Но судья был настроен благодушно.

- Продолжайте, доктор! Я не стану вам препятствовать. Возможно, само провидение направило вас к этому негодяю, и его тело принесет пользу тем, кого он не успел лишить жизни. Кстати, у вас не отыщется глотка вина? Омерзительная погода, я бы с удовольствием выпил бы чего – нибудь покрепче.

- К вашим услугам, господин Ленуар! У меня есть немного английского бренди. Будьте любезны, возьмите бутылку из саквояжа сами. У меня, понимаете ли руки…
Судья с пониманием посмотрел на мои воздетые к плечам руки со скальпелем и стамеской, кивнул. Вынул из саквояжа бренди, оловянный стаканчик, налил, отхлебнул. Я склонился над телом. Вскрывать труп при людях мне не хотелось, и я тянул время, делая вид что занят, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

- Что вас так заинтересовало? – спросил, прихлебывая бренди, судья, наивно принявший мое смущение за пристальные наблюдения состояния неподвижного тела.

- Поразительный срез! – пробормотал я, указывая на обрубок шеи: - Очень ровный, без сколов и раздробленных позвонков: кость срезана словно она восковая. Да, господин судья! Месье Гильотен создал практически идеальное орудие для казни человека.

- Ерунда! – небрежно отмахнулся судья: - Месье Гильотен не создал ничего нового.  Он просто наблюдательный человек, не более того. Кроме того он как и вы, доктор, и нашел применение нового способа избавления человека от излишних страданий.  Гильотина это часть самой жизни. И совсем не обязательно иметь ее и палача, чтобы убедиться в ее действенности.

- Как это? – удивился я, поразившись странному сравнению орудия смерти с жизнью невинных людей.

- Очень просто! Ребенок, едва научившись ходить, делает свой первый шаг, не подозревая, что начал свое восхождение на эшафот, на котором стоит только его, и больше ничья – гильотина! Он растет, идет по жизни, разматывает клубки ее хитросплетений, не догадываясь, что каждый прожитый час и день наматывают на барабан канат, к которому подвешен нож господина Гильотена. Этот нож поднимается выше и выше, пока не закончится трос. И тогда, он рухнет на человека и сделает то, что должен: принесет смерть. Жизнь человека равна длине каната его гильотины, не более того! Уверяю вас, господин доктор! У кого длиннее, у кого короче…но суть одна: обрыв, падение и блеск ножа.

- Но…

- Не спорьте, господин Дюваль! Конечно, я говорю в переносном смысле, но разве я не прав? Человек старится и понимает, что вся его жизнь уже намотана на вал гильотины. Кто то, даже немощный, старается отодвинуть роковое мгновение, налегает больным, измученным телом на рычаги, не позволяя им раскрутиться в обратную сторону и освободить нож. Но все равно, не сможет удержать их. Никто не в силах это сделать: и счастлив будет тот, кто попадет под тяжелое  и остро отточенное лезвие. Этому мерзавцу, судя по вашим словам – повезло! Его конец не был мучительным… Что же вы не вскрываете его?

Но я решительно отложил скальпель.  Ленуар прервался, и воцарилось молчание, как и в первый раз. А впрочем, молчание более глубокое, чем в первый раз, так как я чувствовал, что его странный рассказ подошел к концу.

- Не сегодня, господин судья. Признаюсь, устал. Возможно, мне нездоровится.

- Понимаю! – кивнул судья: - Тогда могу предложить вам мой экипаж. Сержант, отнесите вещи господина доктора в коляску. Мы выезжаем.

Боже мой! С каким удовольствием я уселся в коляску, рядом с предупредительным  господином Ленуаром, с благодарностью взывая к  провидению за его милосердие ко мне. Мы проезжали среди мрачного кладбища, которое стремительно разрасталось в своем размере из-за увеличившегося притока его клиентов, которых везли вереницы телег  от восторженно ревущей площади Революции.

Озябший, продрогший и измученный, я с радостью предвкушал возвращение в город. В беспокойную, безумную, но горячую жизнь, которая наворачивает на вал всеобщей гильотины миллионы невидимых глазу канатов.

Пусть так, и будет прав, впавший в омрачающую разум меланхолию судья. Но другой жизни я не знаю. Хотя, наверное, следует заехать к кузнецу и купить хороший напильник: судья рассудил верно, нож месье Гильотена должен быть острым, как бритва моего знакомого  цирюльника с Монмартра…

Еще я подумал о гениальности месье. Вряд ли, при внедрении в правосудие адской машины смерти он руководствовался неприязнью к ее потенциальным жертвам. Гильотен сумел постичь смысл безысходности  приговоренного, и предложил ему острое, стофунтовое лезвие, с шипением обрывающееся с предельной высоты жизни человека. И не его вина, что теряющая разум толпа, приходит в восторг от этого священнодействия, превратив его в недостойное для человека зрелище…

Гении всегда стоят выше толпы.