Укус саламандры

                Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти
                соблазнам; но горе тому человеку, через
                которого соблазн приходит.
                Евангелие от Матфея, (17; 7).


                Тот ураган прошёл. Нас мало уцелело.
                На перекличке дружбы многих нет…
               
                С. Есенин
        Прошло уже почти два десятка лет с тех пор, как случилась, произошла эта беда, трагедия. Почти двадцать лет… Казалось, что она уже давно должна была подзабыться, притупиться в сознании и душе. А она всё ещё не оставляет меня. Более того, со временем стала представляться более ясной, значимой и символичной, многое говорящей о нашем времени, о том, что происходит у нас в стране, в нашем обществе и с нами.

          Мой давний товарищ, писатель Николай Алексеевич Ивеншев потерял своего взрослого сына Дениса, студента, подающего надежды художника. Всякое, конечно, может  быть в нашей жизни, стихийной и непредсказуемой по самой своей природе. Кто из нас заказан и застрахован от бед и несчастий, слепо выбирающих своих жертв, если и теперь, как и во все времена, от судеб защиты нет?..
Но то, в силу каких причин и обстоятельств погиб Денис, было непостижимым, не поддавалось вразумлению. Разум отказывался в это верить, а душа не могла смириться пред всей неестественностью этой трагедии. Денис ушёл из жизни самовольно, самочинно, сам себя убив дерзко, сам пресёк жизнь свою малодушно, не выдержав её тяготения, потеряв всякий её смысл…

          Человек ведь не может жить без смысла своего существования. Никакие тяготы, никакие нехватки не могут сравниться с этим. И главное, почти невозможно постичь, почему это происходит. Наш бедный разум, многое постигающий, навострённый на многих хитростях и лукавствах, постичь то, почему драгоценный дар человеческой жизни, выпадающей нам только единожды, вдруг теряет смысл и значение, кажется, не в состоянии. Но даже осознание этого не может никого из нас утешить, так как происшедшее непоправимо. И не может снять с нас вины, ибо мы жили в это время, а значит были уже ответственны за все происходящее, вне зависимости от того, зависело ли что от нас или нет. Мы ответственны и повинны уже только по этому факту.
           А душа  не может смириться с этим потому, что тем самым оказался нарушенным сам ход жизни, основной закон бытия, – передачи всего от родителей к детям. Оказалось прерванным  такое естественное и, казалось, неизбежное наше продолжение в детях. Как можно примириться с тем, что дети могут отказаться жить в том мире, который мы, вроде бы, для них выстраивали… Ни постичь, ни смириться с этим не можно…
           Но ещё более трудным было осознавать то, что трагическая судьба  Дениса не была единичной. В то время на всех нас налетело неведомо откуда взявшееся, моровое поветрие, охватившее многие юные души. И оно оказалось пострашнее любой эпидемии, так как никакой вакцины против него создать было невозможно. Врачи земные  пред этим опустошающим  поветрием оказались бессильными, а врачи небесные, духовные так редко заходят в нашу действительность, и, как правило, изгоняемые из неё соображениями самыми низкими…
А душа не может смириться потому, что это поветрие всё ещё продолжается, всё ещё шарит над родными далями, выискивая своих новых и новых жертв…




             Итак, у моего давнего товарища, писателя Николая  Ивеншева, проживающего в станице Полтавской, случилось большое горе. Горе безутешное и непоправимое. Он потерял  сына  Дениса, сына, названного в честь  легендарного гусара и поэта Дениса Давыдова, поскольку Николай – родом из Верхней Мазы, бывшего имения Денисова.
Студент факультета журналистики Кубанского государственного университета, сочинявший рассказы и эссе, оригинальный рисовальщик, Денис погиб в самом начале ещё не вполне определившегося поприща своего, в начале всех надежд и упований.
             Вот уже многие годы российским матерям и отцам, как это ни дико звучит, стало привычно терять своих детей. Это приобрело такие масштабы, что кажется уже нарушенным естественный ход жизни и привычная смена поколений: то в долгой афганской войне, то в не менее долгой чеченской кампании, то в криминальных разборках по своим масштабам равных невидимой внешне гражданской войне, то выбитыми из жизни водкой, то наркотиками, то обычной молодой дурью на дорогах и в других катастрофах.  Российские кладбища от этих безвременных потерь приобрели необычный вид – сплошь в могилах молодых людей, как после Великой войны…
             Но Денис Ивеншев погиб иначе. Однако его смерть не частный случай, а повальное явление, нами, похоже, ещё не вполне осознаваемое, так как оно не такое наглядное и не такое зримое, как другие бедствия. Причины этого бедствия более сокрыты,  и более коварны.  Это – потеря всякого интереса к жизни, её смысла, депрессия и, в конце концов, самоубийство, спрятанное под свистящее, как пуля, словцо – суицид…
            Это, конечно же, болезнь. Но самое  удивительное и невероятное в этой трагедии  самоистребления состоит в том, что близким его, родным были абсолютно ясны симптомы этой болезни, её проявления, её диагноз, но словно какая-то неведомая сила, незримо пребывающая в обществе, не давала возможности прервать её трагическое течение. Во всяком случае, сам отец, как человек наблюдательный и чуткий, знал изначально причину бедствия, что, к сожалению, не позволило его избежать.  Это было какое-то предопределённое что ли, как бы ожидаемое самоубийство, предотвратить которое не нашлось никакой силы.
           Когда Денис уже находился в психиатрическом диспансере, Николай Алексеевич, пытаясь достучаться до сознания и души сына, стал писать ему письма, всё своё воображение, душу и логику вкладывая в строчки, дабы пробудить сына, вывести его из того равнодушия, в которое он впал.
           Всё началось, как ни странно это звучит, с «моды на смерть», которую внушала молодым людям, выдавая это за признак ума, образованности, «продвинутости» и свободы рок-группа «Гражданская оборона», сокращенно «ГрОб». Откровенная пропаганда самоубийства, призыв к нему, как разрешение всех жизненных проблем, почему-то не вызвал общего ужаса и протеста родителей, интеллектуалов, всех честных граждан. Между тем слушать её тексты без недоумения и ужаса невозможно…
           Теперь Николай Ивеншев в своём безутешном горе пишет со всей ясностью и определённостью: «Я стопроцентно уверен, что Егор Летов и его группа «Гражданская оборона»  держат в руках не гитары, а косы да серпы, которые  вручил музыкантам сатана. Или  смерть. На концертах идёт невидимая миру жатва смерти. «ГрОб» – духовный террорист. Да ведь и популярный среди молодых людей Ницше со своим культом смерти признавал это: «Музыкой можно совратить людей ко всякому заблуждению».
           И разве только эта группа старалась на ниве смерти? С недоумением отец, сам литератор, обнаруживал, что в университетских курсах теперь изучают  не Ремарка и Хемингуэя, а нечто совсем другое,  навевающее только смерть.
           А, собственно, почему, если это ни к чему кроме гибели не приводит? Неведомо. Что это? Умысел? Заблуждение? Безответственность? Утрата каких-то изначальных человеческих побуждений к возвышенному и к самосохранению? Не знаю. Но то, что причиной смерти Дениса Ивеншева стал смертельный ужас, навеянный современным искусством и литературой, – это бесспорно.  Во всяком случае, тем, что за искусство  и литературу теперь выдаётся. Но это же откровенная агрессия, направленная на души человеческие, цель которой и является именно их убийство. Обыкновенный сатанизм, для определения которого, а значит и от защиты от него в обезбоженном обществе не оказалось противоядия.
          О том же, что смерть Дениса не является частной трагедией, а  нашим масштабным бедствием свидетельствует и то, что он за два года до своей смерти потерял друга Петю Квашнина, с которым вместе жил  в общежитии. Тот тоже покончил жизнь самоубийством.
          Убитый горем отец потом казнил себя за то, что выбрал неверный путь спасения сына – повёл в психиатрическую больницу. Да и что, вроде бы, оставалось делать, если уже было несколько попыток самоубийства… Но знакомство с врачами и с самим учреждением утвердило его в мысли Ф. Достоевского о том, что психические болезни передаются по воздуху, они вирусного происхождения, и не поймёшь кого этот вирус задевает – больного или врача…  Тут всё происходит как бы по тому пути, о котором писал в дневнике 1896 года Л. Толстой: «Каждый больной член этого общества не напоминает нам того, что вся жизнь общества неправильна и надо изменить её, а мы думаем, что для каждого такого больного члена есть или должно быть учреждение, избавляющее нас от этого члена или даже исправляющее его. Ничто так не мешает движению вперёд человечества, как это ложное убеждение. Чем больнее общество, тем больше учреждений для лечения симптомов и тем меньше забота об изменении всей жизни».
         Не будем лукавить хотя бы в минуты роковые. Ведь вся эта борьба с пороками, ведущаяся наглядно-показательными средствами пропаганды, а не профессиональными административно-медицинскими есть не что  иное, как коварная форма пропаганды того порока, против которого вроде бы и ведётся борьба. Скажу и далее дневниковой записью Л. Толстого: «Если большинство безнравственно, то средства воздействия очевидно будут содействовать только распространению безнравственности».
         Сам отец потом терзался: «Ах, знал бы я, где упаду, соломки бы подстелил. Надо было хватать сына в охапку: в лес, в скит, в церковь, на природу, в Москву. Куда-нибудь. Дальше! Дальше от этой палаты наблюдательного суицида». Поразительно то, что и сам Денис вполне осознавал и понимал какими именно духовными ядами он оказался  отравлен.
         Есть какое-то неблагополучие в нашем самосознании и в нашем общественном сознании. В самом деле, если физическое насилие над человеком в его крайних формах признаётся как мерзость терроризма, то насилие духовное, мировоззренческое, более  изощрённое и более коварное, таковым не только не считается среди людей, вроде бы, образованных, но выдаётся за признак ума и некоего прозрения. Где вы, врачи, правоведы, интеллектуалы, знатоки человеческой природы, мыслящие не фетишами?..  Всё сведено к спекулятивной демагогии о «свободе творчества», к цензуре, точнее,  её боязни, хотя, изменяя формы, она буйствует ещё сильнее, чем ранее. Словно нет у нас критериев распознания духовных ценностей, достижений человеческих. Почему не по высотам духа, а по провалам падения стал оцениваться человек? Неужто, единственным критерием культуры остались «премии» и пресловутые  «рейтинги продаж»?
        Если, скажем, блатная, тюремная песня, называемая облагорожено дворовой, по масштабам изданий  и трансляций занимает такое значительное место, кому не ясно, что это – мировоззренческое и, если хотите, идеологическое обоснование криминального общества?
        Молодой человек Игорь Б., пребывающий в исправительной колонии на мою просьбу прислать тексты тюремных песен, ответил из своего заключения отказом. Они, мол, там, на свободе не нужны, пусть они остаются здесь. Молодому человеку ясно то, что всё ещё не понятно бесталанным фиглярам,  волею случая дорвавшимся до средств массовой информации… Это ли не парадокс? Они же выдают это за признак некой невероятной свободы. На самом же деле это признак лакейства духа, а не свободы. Но говорить вслух об этом вроде бы не принято, до такой степени общество поражено этим лакейством.
        Если в театрах страны идёт представление «Террорист» и потом случается страшный террористический акт, как тут не думать об извечной взаимосвязи сознания  и жизни, о провоцировании одного другим?..  И если после этого всё так же ставят «Террориста», выставляя это, конечно, как борьбу с террором, люди, это делающие или невменяемы или лукавы.   По естественному закону бытия животное готовит потомство своё к жизни. И только человек, кичащийся разумом, а в наши дни и – прогрессивной продвинутостью, а на деле всевозможной мировоззренческой чепухой, может готовить  детей своих к смерти… Это и вовсе некая духовная катастрофа. После трагедии мы встретились с Николаем Алексеевичем в его станице Полтавской, в редакции районной газеты «Голос правды», где он тогда работал. Пред всей непонятностью происшедшего мои утешения звучали дежурно. Он стал говорить мне не только о сыне, но о том, что, видимо, по его разумению, объясняло причины всего случившегося: «Поэту Дмитрию Веневитинову прочили славу Пушкина, а прозаик Всеволод Гаршин по мнению такого авторитетного писателя как Иван Алексеевич Бунин, по художественной значимости мог бы быть подобен Льву Толстому. Увы, судьба распорядилась по-иному. В разгар светского бала двадцатидвухлетний поэт, автор знаменитого «Перстня», перебегал из одного здания в другое. Вьюжило. Веневитинов простыл и вскоре умер. Всеволод Гаршин, молодой, жгуче красивый, отважный участник русско-турецкой войны  в отчаянье бросился в лестничный пролет. Говорят, что писатель был душевнобольным. Сейчас это  назвали бы просто депрессией.
        Конечно, всё в руках Божиих. Но в любой смерти есть отправная точка. И она часто бывает незаметной, никем не разгаданной. Роковой укус незаметен,  желанен даже.
        Я помню так называемый августовский путч. Как много тогда читающих, думающих, умных людей были упоены свободой! Не только в Москве, но и в Сибири, на Кубани. Двадцатого августа 1991 года мне случилось приехать в одну из колхозных бригад. Не старый, по-крестьянски крепкий бригадир по фамилии Горбань радовался тогда тому, что как он считал, удушливый коммунистический режим рушится. Он уже и трёхцветный флаг водрузил над своей конторой.
         Через несколько лет началась первая чеченская война. На ней без вести пропал его сын. Горбань всеми правдами и неправдами попал в Чечню. Он с подлинно мужским упорством разыскивал сына на равнине и в горах. Его усилия оказались тщетными. Зато под чеченским Ведено его отыскала пуля. Погиб отец, погиб сын… А, ведь, не случись тогда той беспричинной радости двадцатого августа, не было бы такой жесточайшей трагедии.
     Никто не может знать, когда его укусит эта самая саламандра. В жизни это, оказывается, безвинное земноводное, по-иному называемое тритон. В романе К. Чапека саламандры – это специальная порода существ, захватившая в плен человечество. У них своя бюрократия, которая и держит человека в узде.
     Я тоже радовался, когда мой любимый сын Денис поступил в университет. Интересно то, что ему досталось на экзамен по литературе: трагическая,  а вовсе не комическая пьеса А.С. Грибоедова «Горе от ума», что-то из Достоевского и рассказ Виктора Астафьева «Людочка».
      Денис тоже получил свободу, оторвавшись от дома. В краснодарском общежитии он подпал под влияние некрофильской музыки рок-группы «Гражданская оборона», под асоциативные идеи Ницше и Камю. Как это ни горько признать, но сын хотел чего-то необычного:  не духовно чистого Бориса Зайцева, а мистического Умберго Эко. Конечно, не только это, но и общая ткань  лживой вокруг жизни, фальшивых газет и нудного преподавания, самоубийство друга, заставили его отвернуться от жизни. Депрессия. А, может быть, депрессией надо было назвать селевой поток разрушительной прессы, тотальное уничтожение чужим  шашелем фундамента русской жизни…
     Денис молодой, двадцатидвухлетний, нигде не простудившийся, как Веневитинов, расхотел жить. Он мог стать замечательным журналистом и оригинальным художником, но увы, остыл и к этому.
     Насколько смертелен укус саламандры? Для поэта Веневитинова, для Гаршина, для колхозного бригадира Горбаня и для моего милого сыночка её выделения оказались роковыми. А для всех нас? Какая мутированная мозговая саламандра поджидает нас за углом? У неё только мордочка милой ящерицы, а яд гюрзы…
Была в писаниях Николая Алексеевича какая-то неделикатность, что ли. Он стремился заметить и выставить напоказ такие стороны жизни, такие её приметы, о которых другие авторы умалчивали. И вовсе не потому, что их не замечали. Но скорее потому, что не считали это важным и характерным. Как в известном присловье, что воспитанный человек сделает вид, что не заметил пролитый на скатерть соус, а невоспитанный обязательно на это укажет. Тем самым, как бы выгораживая себя: я, мол, не таков… Словом, какая-то нигилистическая нотка всегда присутствовала в его писаниях. Он в первую очередь пытался показать не то, до каких духовных высот может подняться человек среди мировых сил зла, но то, до какой низости он может опуститься, потакая этим беспощадным силам… Мне он кажется озорным мальчишкой, заглядывающим в щёлку, чтобы увидеть нечто, что ему пока видеть заказано. Мальчишество ушло, а он остался у щёлки. Кажется, его интересует только запретное, а не несказанное…
            Достойно не только удивления то, какие книги читал Денис, читал вослед за отцом. Зачем ему надо было знать рассказ «Семь этажей» Дино Буцатти о смерти в диспансере? Зачем ему нужен был «Степной волк» Германа Гесса? Или Курта Кобейна, наложившего на себя руки. Зачем было слушать рок-группу «Гражданская оборона» (ГрОб), призывавшей к самоубийству? Отец потом утопил кассеты этой группы в дворовом туалете, когда понял к чему всё идёт. Но тексты остались в сознании и душе Дениса. Как и почему они туда вообще попали? Судя по тому, что он читал, складывается впечатление, что он жил не в России с её великой литературой, а на какой-то неведомой планете или в параллельном мире. Этот его искажённый мир столь непохож был на мир реальный, что когда однажды он вышел из него, то никуда больше не попал, оказался нигде, в каком-то пустом пространстве...
Кроме того – в программе факультета журналистики Кубанского государственного университета были не Ремарк и Хэмингуэй, а Лагерквист «Смерть Агасфера», Густавсон «Смерть пчеловода», Бланшо «Три смерти» и «Ожидание забвения», Акутагава «Муки ада»… Это отец отмечал на страницах «Литературной России (№ 25, 2002).
Словом, обложили юную ещё неокрепшую душу со всех сторон. Словно преднамеренно и только с идиотским любопытством, как поведёт она себя в этой отравленной всякими мыслительными испражнениями среде. А она повела себя так, как и должна была повести здоровая душа: отказалась быть… Зримым и несомненным подтверждением этого стала смерть Пети Квашнина, с которым Денис жил вместе в студенческом общежитии. Петя покончил с собой, оставив после себя нацарапанную строчку. Строчку из Кобейна, на английском языке, в переводе означавшую: «Я ненавижу себя…».
Когда Денис написал эссе «Эскейпизм», он уже поставил свой диагноз, вполне определённый и беспощадный. «Эскейпизм» – с английского означает уход в тёмный угол, поражение разума. Что это было – бунт разума или осознание своей ничтожности? Но осознание ничтожности, как правило, побуждает к совершенству, как у великого поэта о поэте вообще: «И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он…». Если бунт разума, то против чего? Против мира и его лжи? Но мир вообще устроен ужасно. И это само по себе не должно вызывать его отрицания. Он же отвергал не этот глянцевый и лживый мир, но мир в целом… Совершенно очевидно, что в нём не оказалось того стоицизма, той сопротивляемости, которая позволила бы ему принять мир таким, какой он есть. Иными словами, в его сознании не оказалось представления того, как этот мир устроен извечно. Чему же учили и его, и всех нас в школе и институтах? Разве должно в первую очередь учить не тому как этот мир устроен? Но, не имея этого представления, он взвалил на себя непосильную ношу для человека вообще конструирования устройства мира. Отсюда – бунт. Против всего. Без причины и повода.               
       Вот этот его диагноз, написанный им самим: «Обложки журналов и газет, яркие глянцевые фотографии лучезарных улыбок и чуть потускневшие со времени последней предвыборной борьбы решительные лица политических лидеров. Облагороженные блеском города, серпантин магазинов, в коих возможны любые конструкции и нагромождения любых цветовых решений. Мир как будто заигрывает. Его не нужно по-рыцарски покорять, как в средние века, преобразовывать, как в двадцатом столетии. …Можете не сомневаться, за вас всё решит фантазия специалиста, консультанта.
Но почему же тогда там, где всего больше, больше и тех, кому хочется всё меньше? Они называют это по-разному: однообразное разнообразие, плоды цивилизации или вообще не удостаивают названием. Люди не узнают себя в зеркале, в раскрашенных «манящих» фигурках манекенах. Этот каждодневный минус бытия приходится всё увеличивать и обострять. Обновлять новый мир.
Современная литература отображает дисгармонию. Это и раздавленность героев Франца Кафки, ласковое равнодушие мира Альберта Камю и сверхдеятельный эскейпизм человека из подполья Ф.М. Достоевского. Всегда загнанные в угол беглецы только здесь и находят свои подлинные чувства и мысли. Иногда, правда, подленькие, но всегда с душой, сердцем, страхом. Они тогда ещё бежали от роскошного убожества к себе, в уединение. В общем, скрываясь от земных забот, всё равно во что-то надо обратиться. Влечёт философия, гражданское неповиновение, золотые рыбки Аурелиано Буэндиа, абсурд.
То, что Ницше назвал когда-то «великим разрывом» может случиться и более спокойно, менее живо. Угасание, эта проповедь возмущённого поколения, сплотит многих и многих. Отход от своего ещё народа, «забойность» и «забористость» на службе у языка и не проходящее раз-дра-же-ние.               
         Литература покоряет. Что же ещё, кроме игры в бисер, может затянуть, оторвать от накипевшего и наболевшего пейзажа за окном? Его всегдашность не шелохнётся комочком в горле. Ведь тогда нужно разукрашивать пейзаж самому. Эскейпизм – это поражение разума, вдыхающего ничтожности всего земного. А ведь писательство – это крик больной души, но это и угодничество. Тётя Маша с хутора Элитного такая же, если она на это претендует, как вождь национал-большевиков Эдуард Лимонов. И чтобы повесть была честной, нужно и к тёте Маше прислушаться. А вдруг она схватила то самое, родное, русское, чего за тридевять земель уже не видать и не слыхать?! Тут дело в малом, словечках-запятых, здесь нечего искать идейности. Но отсюда-то, узнав ещё народную жизнь, и уходят чаще всего в угол, в одержимость, в самость. Надолго ли? Чаще всего навсегда. Зато насколько другой будет тот, кто вернётся».
           Поразительный документ эпохи, надеюсь уходящей. «Манифест» эпохи, от которого так трудно избавиться. Хотя мы, уже знаем к чему он приводит: Денис из своего эспейкизма так и не вышел, остался там навсегда…
           Пока Денис писал эту исповедь, пока отвергал «ничтожность всего земного» и его «роскошное убожество», пока бунтовал, кажется, лишь потому, что этот глянцевый, яркий, лучезарный и лживый мир не захотел его принимать к себе, а он крепко знал, что бунтовать – это хорошо – независимо зачем и почему – так как это проявление личности, а не проявление её ничтожества; пока он писал свою исповедь, отец уже в полном отчаянии, видя отсутствие сына в этом мире, пытался достучаться до его оглохшей души и впавшего в прострацию разума, писал ему письма. Пытался уразуметь всё происходящее с сыном.  «Семь писем к сыну» он опубликовал  потом в журнале «Москва» (№ 8, 2002).

           И теперь, годы спустя, перечитывая «Эскейпизм» Дениса и «Семь писем к сыну», я  с ужасом убеждаюсь в том, что они словно писаны одним человеком. И вся эта – такая невнятная в помыслах и такая понятная в результатах трагедия укладывается всего лишь в чудную народную пословицу: деды (отцы) ели кислое, а у детей оскомина на зубах… Отца (во сне и наяву) укусила некая заморская саламандра, а яд её передался сыну. Подтвердилось это и тем, что, живя на Кубани, у воды, у моря, они оба так и не научились плавать…  Живя в России с её великой литературой, имеющей мировое достояние и значение, – кого они читали – и не просто читали, но полностью приняли, положившись на них: Ницше, Кафка, Камю, Буэнд, Чапек. Только Достоевский здесь мелькает и то подтасованный под Ницше. Словно какие-то иностранцы в своей стране и среди своего народа. Видимо, это должно было свидетельствовать о невероятной просвещённости и прогрессивности. Не свидетельствует, так как результат этого оказался печальным… Невозможно аномалиями и патологиями обезбоженного  сознания воспитать духовно здорового человека. А Денис так и ушёл с уверенностью в том, что «литература отражает дисгармонию», что это, всего лишь «игра в бисер»… Почему из всего наследия, которое крепит душу и разум, ему досталась только «дисгармония», которую вынести он не смог? Разве не потому, что её передал сыну отец, оказавшийся сам в положении того бригадира Горбаня, о котором он писал? Бригадир Горбань, склонный подхватывать что угодно, первый попавшийся «флаг», в поисках пропавшего на войне сына, тоже нашёл свою пулю. И разве не настигла в этой нашей трагедии пуля отца? Иная, невидимая пуля, прикидывающаяся саламандрой, но убивающая так же беспощадно, как и пуля свинцовая… Отец, как и должно, передал сыну всё, как ему казалось, необходимое для жизни. Но это наследство оказалось таким, от которого сын не мог не погибнуть.
          Немыслимо и непостижимо. Но в этой непоправимой трагедии всё произошло именно так. Укус саламандры оказался смертельным. И никакой медицинской вакцины против него, похоже пока нет. Или против такого рода болезни её не существует вообще. Когда беспомощны врачи земные, помогают врачи небесные, духовные.
Пётр ТКАЧЕНКО

 Москва – станица Старонижестеблиевская.

Примечание
 Рассказ Петра Ткаченко "Укус саламандры" публиковался давно, около двадцати лет назад. Точнее : вышел в газете "Читающий патриот" № 8, в 2002 г. с. 7-8.
Его можно было прочитать также в эл.версии. Затем рассказ исчез из интернета. Полагаю, что это неверная позиция, напоминающая страуса, прячущего голову под крыло. Отрицательный трагический опыт - урок новым поколениям. Ибо душевное здоровье можно обрести только в вершинных произведениях русской литературы, пронизанной христианским мировоззрением.
Сегодня, когда русская классическая литература изгнана из образования и жизни общества, рассказ этот весьма актуален. Ставим его к дню памяти Дениса, талантливого сына писателя Николая ИВЕНШЕВА из станицы Полтавской Краснодарского края.
Материал к публикации подготовила Катерина Беда.