Фотограф

Лето 1991 года в фотосалоне Якова Ильича Сикорина проходило излишне спокойно. Люди совсем перестали фотографироваться.
Яков Ильич помнил времена, когда его салон в родном Омске считался местом, посетить которое обязана была каждая порядочная семья. Люди наряжались и шли в фотоателье Сикорина запечатлеть…

Молодожены. Крестины. Приезд родных. Юбилей.
А девушки? Это вообще отдельная песня! Какие портреты он делал… А потом на обороте красивым почерком старательно выводилось:
«Люби меня, как я тебя!»
«Вспомни и посмотри!»
«Дарю тому, о ком мечтаю»
«Если нравится – храни, а не нравится – порви!»

Во все времена фотограф был режиссером, актером и знатоком человеческих душ. А сейчас? Разве это фотография? Люди не приходят за портретами, они заскакивают между делом, за каким-то глупым слепком, суррогатом себя, который потом вклеится в такой же никчемный документ, ничего не говорящий о человеке.
Где эти взгляды, устремленные ввысь? Глаза, наполненные светом? Изящные профили, повороты головы, неуловимые улыбки. Его портреты решали людские судьбы. Именно по ним целые поколения помнят жизнь. Помнят именно такой, какой и он видел ее.
Яков Ильич сокрушенно вздохнул. Сидя на ступеньках своего салона на улице Ленина, он вот уже несколько часов наблюдал за карнавальным шествием омского прошлого, как его представляют себе люди, толком его не знавшие. Родному городу сегодня исполнялось 275 лет. Омск был ровно на 200 лет и один месяц старше Якова Ильича.
 
– Яша, ты чего надулся, как сыч? Праздник сегодня! – прокричала ему парикмахерша Галка из соседней «Сказки». – Дворников видал, какие прошли? Жаль у нас сейчас таких нет.
– Жизнерадостная ты женщина, Галина. Это хорошо. А дворников таких у нас отродясь не было!
– Да откудова тебе знать, Яша? Это ж до революции было.
– А я до революции уже был, ясно тебе.
– Да где ты был… Год тебе от силы в семнадцатом. Дитё еще. Сам же мне рассказывал.
– Не то ты помнишь, Галина! А я вот все помню. И дед мне рассказывал, как все было устроено. Мы фотографы. У нас архивы имеются. Мы эту жизнь сохраняли, ясно? Только благодаря нам она и осталась.
– Ой, а Шанину видел на балконе? Какая артистка красивая, блеск. Из Москвы, можь, приехала? Не знаешь, кто? Прическа у ней – точно не наши делали.
– Легковерная ты женщина, Галина… Шанина, если б так выряжалась, на балконе всем рукой махала да зубы скалила, ничего бы в жизни своей купеческой не успела. И предприятие бы ее торговое прогорело еще в гражданскую.
– Ну ты даешь, Яша. Никак ты и Шанину помнишь, – залилась смехом Галка.
– А то нет. Марьи Александровны снимки у меня в дедовом альбоме хранятся. Покажу тебе как-нибудь, посмотришь, лицо-то какое. Могла она так хохотать да на балконах приплясывать с перьями на голове? Вон 200 лет Омску в шестнадцатом году отмечали… Она что сделала, известно тебе? – горячился Яков Ильич.
– Ну что, что твоя Шанина сделала? Колбасы нам привезла? – продолжала веселиться парикмахерша.
– Она, родимая, 25 тыщ дала на университет народный городской. Твои губернаторы десять еле наскребли, а она 25 тыщ кровных не пожалела. А благодарность какова? Все отобрали через пару лет, да и саму в расход пустили.
– Да хорошо-хорошо, Яша. Ну я что, против что ли? – пошла на мировую Галина. – Ты сейчас-то что надулся? Праздник у нас. Ну смотри, красота какая. Смотри, вон люди идут, радуются. А вчера марафон бежали, видел? Ой, говорят из семнадцати стран к нам самые знаменитые спортсмены приехали.
– Приехали… знаменитые спортсмены… А выиграл-то кто? Афанасий из Копейска? Вот и весь твой марафон международного уровня.
– Ох, Яков, договоришься ты когда-нибудь… Как ты еще до годов-то таких дожил, удивляюсь. Почему из Копейска? Марафонец из Ульяновска выиграл. Хороший мужик. Тракторист, говорят. Так и бабы бежали. Видел?
– Представляю…
– Нельзя так, Яша… Вечно ты недоволен, – наставительно изрекла Галина, деловито поправила косынку и скрылась в «Сказке».

Яков Ильич остался один на один со своими думами на ступеньках старого фотосалона, где работал еще его дед и отец. Мимо проходили демонстранты. Ехали казаки в царской форме. Шли священники с хоругвями. Какие-то ряженные люди в шляпах, цилиндрах, кринолинах. Шли эпохи, которые он так хорошо знал по фотопластинкам, уцелевшим в его семейном архиве.

Чудно нынче праздники празднуют, размышлял фотограф. Есть нечего. В магазинах пусто. А ряженая купчиха Шанина, чей торговый дом гремел на всю Сибирь, чему-то радуется на своем балконе. Да Марья Александровна, царствие ей небесное, удавилась бы с горя.
Отец рассказывал, в городе хотели пышно отпраздновать двухсотлетие, как раз, когда он и родился, в 1916 году. Четыре года готовились. Чего только ни напридумывали. Но случилась война. И не стали. Отслужили молебен и простили бедным все долги. Такой вот праздник.

Впрочем, у нас так во всем. По традиционному рецепту.
Вот решили лет сто назад памятник Петру Великому поставить и назвать проспект в его честь. И что? Вот она улица эта – Ленина называется.
А памятник Пушкину? Та же история! Даже заказали его в Москве. Заложили основание – табличку повесили, что, мол, тут будет Пушкин. Нарекли именем поэта прилегающий сквер и улицу. А на открытии – бац! – а это снова Ленин. Так и стоит до сих пор!
Яков Ильич поднялся со ступеньки и направился в салон. Надо закрываться – кто будет фотографироваться среди этого маскарада.

– Прифеет! Топрый тень! – вдруг прозвучало ему вослед.
Фотограф обернулся и остолбенел. Перед ним стояла невиданной красоты девушка. В спину ей светило солнце и рождало вокруг головы ореол лучисто-соломенных волос, струящихся до пояса. Она была выше Якова Ильича практически на две головы, но ничего прекраснее он в жизни своей вспомнить не мог.
– Это фотто? – спросила она, улыбаясь, – стесь можно фотографирофаться?
Идеальные белоснежные зубы. Загорелые плечи. Бесконечные ноги, тянущиеся чуть ли не на весь рост Якова Ильича.
– Конечно… Ну конечно, – забормотал он, – вам на паспорт или на студенческий? Черно-белое?
– Мне просто таак, – развела руками девушка, – я перфый рааз в эттом гороте. Хочу на память! Просто красиифо чтобы.
Яков Ильич подумал, что он перегрелся на ступеньках, умер от теплового удара и сейчас попал в рай для фотографов.
– Просто таак… – снова принялась объяснять девушка, – Как вы пософетуете?
Как же посоветовать? Как можно сфотографировать юность? Смеющиеся глаза? Загорелые коленки? Запах солнца? Как остановить мгновение на том, что передается только в ощущениях? Как запечатлеть тончайшие флюиды молодости?
– Минутку… Вы можете подождать одну минутку? – фотограф постепенно приходил в себя и начинал творчески осмысливать действительность.
– Таа! Конечно! Я гуляю, не спешу. Фчера марафон. Мы бежали…
– А!!! Так это вы из семнадцати стран?
– Теет, только из отной! Эстония! – засмеялась девушка. – Меня зовут Эрна.
– Эрна! Очень приятно! А я – Яков! Ильич не надо… просто Яков! Одну минутку!
С несвойственной его возрасту скоростью Сикорин выскочил на улицу и одним прыжком оказался в парикмахерской «Сказка»:
– Галка! Галина! Ух! Где ты?
– Яша! Помер кто? Что случилось?! Тебя ограбили?
– Типун тебе на язык, суеверная женщина! Дай мне венок, ты на той неделе показывала. Из трав! Ты говорила, на стену повесишь. Дай мне. Верну через полчаса!
– Да тебе плохо, Яков. У тебя пятна по вс
ему лицу…
– Дай венок, Галина! Потом все, потом!
Яков Ильич впрыгнул обратно в салон. Подъем он ощущал невероятный. Наконец, у него будет портрет. Настоящий! С характером и историей! С подтекстом и смыслом! В нем будет все: девушка, сны, годы, сияющая копна волос, весна. Все то, что способны оценить только мудрость и годы. Годы побед и разочарований, плодотворной работы и пустоты.

Последующие две недели Галина практически не видела Якова Ильича. Венок он ей отдал в тот же день. А вот потом… Куда-то бегал, хлопотал. Что-то химичил в своей студии. Говорят, заказал какой-то дорогущий багет, велел мастеру обработать его исключительно вручную и запретил покрывать позолотой… Жалко ей Яшу… Хороший старик, бодрый, работящий. Но – ей-богу – такой чудной.

На исходе второй недели, в воскресенье, Яков Ильич появился. Он стоял возле витринного стекла своего фотосалона и, хмуря брови, что-то придирчиво прикидывал. Позднее прохожие на улице Ленина видели, как в витрине фотоателье сам мастер долго копошился, вытаскивал стоявшие десятками лет мольберты с образцами фотографий, натягивал по периметру какую-то ткань, вкручивал шурупы вверху.
В обеденное время Галина решила зайти к соседу, спросить, чем это он был занят так долго. И, проходя мимо стекла, обомлела. Практически на всю высоту витрины в широкой раме натурального дерева красовался огромный портрет девушки в венке. Том самом. Но венок – единственное, что она могла узнать из реальной для нее жизни. Все остальное было космически нездешним. Чуть раскосые зеленые глаза. Темные брови, летящие к вискам. Улыбка. Вроде ничего особенного по отдельности. Но все вместе – инопланетная красота. А главное – целый светящийся стог соломенного цвета волос вокруг лица, падающих на… Стоп!.. Галина отошла подальше, встала на газон, чтобы охватить портрет на расстоянии. Яша совсем сдурел! Она же голая! Конечно, волосы закрывают срам, но… Он окончательно сдурел!

Галина решительно бросилась к салону, рванула дверь, чуть не оставив ее в руке.
– Яков Ильич! Ну-ка, поди сюда! Где ты?!
Пока Галина и Яков Ильич что-то эмоционально обсуждали, размахивая руками и хватаясь за голову, при этом делала это преимущественно парикмахерша «Сказки», перед витриной фотоателье набралось несколько человек, так же имеющих что обсудить, судя по разнообразию выражений на их лицах.

«Закроют твое ателье к чертовой матери! Ты дождешься!» – доносился из помещения женский голос. – «И что 91 год? Что у нас изменилось? Порнографию вешать можно?»

– Дурная ты женщина, Галина! Стыдись! – тряс головой фотограф. – Это искусство. Это красота! Красота спасет мир!
– Чем она спасет?! Какого ты только бреда ни понабрался, Яков.
– Это Достоевский понабрался. И, кстати, прямо здесь, в нашем Омске. Он тогда сразу понял: «Омск – гадкий городишко». И это он тебя еще не видел!
– Ой, посадят тебя, Яша… И за разговоры, и за фотографии твои. Вместе с твоим Достоевским, – выкатывала глаза Галина.
– Он свое отсидел уже… И я, если надо, тоже отсижу.
– Сними портрет, Яша! Скоро первое сентября – дети в школу пойдут!
– Пусть идут. У меня возражений нет…
– Я о тебе же волнуюсь, пойми, – не унималась Галина, – вот завтра понедельник. Все увидят твои художества. Что ты вытворяешь в центре города! Устроил сексуальную революцию.

Яков Ильич был непреклонен. Он не убрал с витрины портрет Эрны. Как можно? За прошедшие с 4 августа две недели он окончательно уверился – это лучшая его работа. Его Афродита. Его Венера. Его Джоконда. Это счастье, что в жизни выпала такая художественная возможность и такая… модель. Она словно из другого мира. Из внеземной цивилизации. Галка, хоть и темная женщина, и то почувствовала что-то революционное в ее фото. Да! Мятежно прекрасное. И он готов отвечать за это. Благо ехать далеко не надо – он уже в Сибири.

Жил фотограф в старинном особняке на берегу Иртыша. Постепенно, год за годом, его соседями становились одни депутаты да начальники. И только Яков Ильич сохранял свое историческое родовое гнездо фотомастеров Сикориных.

Не то чтобы Яков Ильич совершенно не был готов к резонансу… Он даже хотел этого. Но утро понедельника даже его заставило задуматься о радикальности им содеянного. Началось с того, что в дверь соседа, народного депутата СССР, только вернувшегося из отпуска, долбила чуть ли не ногами его помощница. Яков Ильич знал ее – встречались на лестнице и во дворе. Фотограф подкрался к глазку и видел, как Валентина Андреевна колотит в дверь и причитает: «Да просыпайся же ты… Господи… Что теперь будет…» Далее Яков Ильич перенес пункт наблюдения за оконную занавеску: наспех одетый депутат, набегу завязывающий галстук, и Валентина Андреевна неслись к самому центру города, где и находились фотоателье и Эрна.
Через некоторое время Сикорин увидел, как по улице, в том же направлении, буквально галопом бегут люди… Волнуясь, фотограф вышел на балкончик. Другой его сосед, сотрудник Горсовета Василий Иванович, выскочил на улицу в состоянии полного раздрыга.

– Василий Иваныч, – робко вскрикнул Сикорин с балкончика, – Случилось что?
Василий Иванович остановился, покрутил головой, ища источник звука, увидел фотографа и зачем-то тыча в него пальцем проорал:
– Яков Ильич, вы – пожилой человек. Вам оставаться дома. Понятно?
Яков Ильич прекрасно понял, что это значило. Он достал из шкафа чистую белую рубашку с коротким рукавом, отыскал темно-синюю бабочку, отутюжил и без того идеальные парадные брюки. Оделся и принялся ждать. По его расчетам, прийти за ним должны были через час-полтора. Пока все соберутся. Пока отправят милицию изъять Эрну из витрины. Пока вынесут решение.

Приняв самый торжественный и мученический вид, Яков Ильич сел скоротать время перед телевизором. Он был абсолютно готов пострадать за искусство и отстоять свободу его выражения.

Будто в унисон его возвышенному и печальному настрою по всем каналам транслировалось «Лебединое озеро».