+NNDNN+
В дальних плаваниях такими навигационными приборами, как лот и морская карта прибрежной зоны, было больше не обойтись. Каравеллы все чаще брали с собой в заокеанские плавания компас и градшток - предшественник секстана, служивший для измерения высоты Солнца или какой-нибудь звезды. Помимо этого, на борту находились песочные часы и морские карты, правда, весьма несовершенные, полные белых пятен. Со временем для отсчета географической долготы появились на судах и хронометры. Подзорных же труб не существовало аж до XVII века, как и рулевого колеса-штурвала, знакомого нам по книгам, комиксам и фильмам про пиратов...
Песочные часы, служившие прежде мерилом для отбивания склянок (регулирующих несение ваxты), сохранились и после введения хронометра, поскольку были незаменимы при измерении скорости лагом. Ручной лаг представлял собой вертикально плывущий деревянный сектор, выпускаемый в воду на тонком тросе - лаглине, на котором через определенные промежутки были завязаны узлы. Утяжеленный железной оковкой сектор стоял неподвижно в воде, корабль же уходил вперед. Отсчитывали, сколько узлов на лаглине успевало уйти за борт, пока песок в часах пересыпался из одной половинки в другую. Чем быстрее шел корабль, тем больше было таких узлов. Интервалы между ними выбирались таким образом, чтобы один узел соответствовал скорости, равной одной миле в час. Лаг позволял измерять скорость с весьма высокой точностью.
Несмотря на легкий бриз, жара была столь нестерпимой, что в пазах между палубными досками плавилась смола.
Невероятный смрад пищевых отходов, испражнений больных дизентерией (поносной болезнью), пропотевшей одежды и рвоты мучимых морской болезнью.
Гальюн (нидерл. galjoen — «нос корабля») — первоначально свес на носу парусного судна для установки носового украшения судна.
Традиционно на этом же свесе (между княвдигетом и бортами корабля) устанавливали отхожие места для экипажа, поэтому в настоящее время «гальюном» называют туалеты на кораблях.
Ежедневно моряка поджидали опасности: люди срывались со скользких реев, ветер сбрасывал моряков с качающихся вант (веревочных лестниц), команде угрожали болезни, смерть от жажды и голода. Даже такая простая вещь, как посещение отхожего места, была связана с риском для жизни!
На флоте туалет называется гальюном. Это название пошло от небольшого открытого участка в носовой части верхней палубы корабля, откуда начинается бушприт – передняя наклоненная под углом тридцать–сорок градусов деревянная балка, служившая для установки отдельных элементов парусного вооружения. На этой же площадке вдоль бортов слева и справа находились матросские туалеты.
Типичный гальюн парусного корабля представлял собой сиденье с отверстием внизу. Поскольку туалет располагался на открытом участке палубы, это место было очень опасно для человека, так как от морской стихии его отделяли лишь тонкие поручни или натянутые канаты. Поэтому нередко нахлынувшей волной зазевавшегося моряка смывало за борт. А оказаться в воде посреди открытого моря означало верную смерть. Человека будет бросало в разные стороны, накрывало потоком воды, отчего он мог просто захлебнуться. Но даже при наиболее удачном стечении обстоятельств, когда оказавшегося за бортом сразу замечали товарищи и били тревогу, случалось, что корабль под парусами уходил так далеко, что сверху уже не было возможности добросить утопающему матросу канат и поднять его обратно на борт. Догнать корабль вплавь человек не мог, потому что скорость парусного корабля при достаточном ветре намного превосходила скорость плывущего человека.
Из-за небезопасности матросы не любили гальюны. Не желая лишний раз рисковать жизнью, многие моряки считали для себя предпочитали сходить куда-нибудь за пушку или затаиться в темном углу трюма.
Поэтому корабельный профос – должностное лицо, заведующее содержанием арестантов и исполнением телесных наказаний, – следил за чистотой на борту и задерживал виновных в разведении антисанитарии. Но даже штрафы и угроза быть выпоротым не могли заставить особенно робких моряков посещать отхожие места на носу корабля.
Старшие чины корабельной команды матросскими гальюнами не пользовались. Условия жизни офицеров на флоте были закономерно лучшими, чем у рядовых мореплавателей. Они лучше питались, и туалет у корабельного начальства был куда безопаснее, чем матросские гальюны. В кормовой части деревянного парусного корабля выступали штульцы – круглые свесы по бокам у кормы судна. В одной из них хранились навигационные приборы и морские карты, в другой помещалась закрытая кабинка офицерского туалета. Об удобстве этой тесной коморки можно поспорить, однако в любом случае человек в ней хотя бы не рисковал оказаться за бортом. Так что при всех преимуществах быта офицеров на парусном корабле, пожалуй, одной из самых весомых привилегий был безопасный гальюн.
Вольфганг Акунов. Война за пряности. Жизнь и деяния Афонсу Албукерки, рыцаря Ордена Сантьягу. – СПб.: Алетейя, 2021. – 354с., илл.
Книга историка В. Акунова посвящена начальным страницам эпопеи колониальных завоеваний – освоению португальскими конкистадорами громадных территорий в «Индиях», к коим, в эпоху Великих Географических Открытий, европейцы относили не только полуостров Индостан (Ост-Индию), но также Индонезию, Индокитай, Филиппины и другие территории… Первыми из европейских народов вступили на путь построения мощных колониальных Империй – испанцы и португальцы. Далее – «подтянулись» французы, англичане, русские, немцы… О жизни и деяниях одного из наиболее успешных португальских колонизаторов, строителей Империи – генерала-капитана Афонсу Албукерки, «что увлекательнее любого приключенческого романа», повествует В. Акунов… «Мореход и воин, государственный деятель, дипломат и организатор в одном лице – в каждом из всех этих своих качеств он всегда, неустанно, направлял свои выдающиеся способности на достижение одной единственной цели – создания могучей колониальной державы. И потому подлинное величие Албукерки проявилось не столько в его военных победах, какими бы блестящими и ошеломляющими они ни представлялись современникам и потомкам, сколько в его созидательной деятельности строителя этой империи, стойко несшего «бремя Белого человека»»… За подробностями имперостроительной эпопеи дома Албукерки читатель да благоволит обратиться к повествованию В. Акунова, мы же сосредоточимся на «бремени Белых», ибо подлинным «движителем» колониальных завоеваний была не «война за пряности», а, ежели можно так выразиться, «война за обетование Иафета», родоначальника Белого, Европейского человечества…
Как писал известный отечественный библеист А. Лопухин в дореволюционном Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона: «Иафет — один из трёх сыновей Ноя и, следовательно, один из родоначальников послепотопного человечества. Неизвестно, в каком отношении старшинства находился он к своим братьям Симу и Хаму, так как хотя в Библейском повествовании он назван последним (Быт. V, 32 и др.), но при изложении родословия их потомков он стоит на первом месте (Быт. X). У него после потопа было семь сыновей (Быт. X, 1 и 2); его потомству Ноем предсказана была блестящая будущность. Потомки И. заняли Европу и страны Восточной Азии и хотя на поприще культурно-исторической жизни выступили позже других, но скоро стали во главе человечества (Иафетова, или Арийская, раса)». В Древности и Средневековье имена нарекались не случайно (что чётко отражено и в Библии): имя заключает в себе судьбу своего носителя, говорит о главном его предназначении, об основных свойствах его души. По Преданию, древних Патриархов в миг, когда они нарекали имена своим детям, осенял Дух Божий… Имя Иафет (<Йафе;т> на библейском иврите) означает «красота» и происходит от слова <йафэ;> – «красивый». И действительно, до самого недавнего времени (скажем, до средины ХХ века, поры «крушения системы колониализма»), даже в очах цветных и тёмных рас – именно облик Белого человека, Арийца, представлялся «эталоном красоты» (особливо – Белых женщин). Также имя Иафет обозначает «распространение», «расширение» (от глагола ‹пата;› — «давать простор») и указывает на наследование Иафетом большой территории: «...да распространит Бог Иафета» (Быт.9, 27). На языке Византийской гимнографии имеется красивый и точный парафраз имени Иафет: «пространное одержание» (см. Великий Канон свт. Андрея Критского).
Ещё до того, как Белая раса, раса Иафета, покорила весь мiр, она уже имела Божественное право на «всякое место, на которое ступят стопы ног ея» (Исх. 1, 3). Туземные же обитатели не-европейских земель были лишь «временными обладателями» их, «доколе не наполнится мера беззаконий их» (Быт. 15, 16). И далеко не случайно, что первые покорители не-белых земель (что Колумб, что Магеллан, что Албукерки и др.), плыли на их завоевание под знаком Тамплиерского Креста. Барон Йорг Ланц фон Либенфельс, идеолог Арио-Христианства, полагал, что Рыцарские Ордена (и в первую очередь, Орден Храма) были носителями расового гнозиса на протяжении всех Средних веков. В их намерения, по мнению Ланца, входило создание Великого Арио-Христианского Ордена-Империи, «пространное одержание» коего охватило бы собою всю Ойкумену. Поиск Храма для священной Чаши чистой Крови по Ланцу есть метафора строгих евгенических практик Тамплиеров, предназначенных для выведения Божественной породы людей (Н. Гудрик-Кларк). Возможно, картина, предносившаяся умственному взору Ланца, и была несколько «идеализирована», но в ней определённо содержалось зерно истины (подробнее о «тамплиерском следе» в эпопее Белой колонизации излагается в представляемой книге В. Акунова).
Современный библеист Дм. Щедровицкий отмечает крайне важный аспект мистики имён: «Библейские имена содержат также возможность прочтения их наоборот, с конца, или путём перестановки букв… такое прочтение может указывать на то, что угрожает каждому из сынов Ноевых, если он не осуществит возложенную на него задачу, станет жить «наоборот», противясь своему призванию… Прочитав наоборот имя «Хам», мы получим словo ‹мах›, от глагола ‹маха›, что означает «стирать», «изглаживать», «истреблять», «уничтожать». Государства, создававшиеся, например, потомками Хама в Африке, часто бывали недолговечны и исчезали, как только их жители погрязали в беззакониях. Если же переставить буквы имени «Йефет» («Иафет»), то получится слово ‹пэ;ти›, что означает «простец», «глупец», «неразумный», «недальновидный». Потомки Иафета, если они изменяют своему призванию «распространяться» в познании и умножать красоту в мiре, становятся «глупцами», способствуя собственным злоключениям в сферах духовной и социальной».
Итак, если раса изменяет своему призванию и осуществляет его «наоборот», то и «имя» — ея судьба — начинает «читаться наоборот»… Применительно к потомкам Иафета се читается так: «Современные высшие расы перестали быть военными, они сделались бюрократическими, промышленными, торговыми… Культивируются не благородные, а совсем иные свойства души, чувства же решимости, отваги, безстрашия, чести, всё то, что даёт уверенность в себе и душевную свободу – всё это остаётся не развитым или даже отмирает от неупотребления, по известному биологическому закону. Развивается подлость и её неизменный спутник – страх. Качества, не благородные, а безразличные или подлые, перерождают народный характер, делают его низким и вследствие этого трусливым… Европа идёт к трусости. Ещё в наших жилах течёт много крови старинных борцов и воителей, но … нарождается поколение, трепещущее за свою шкуру… поколение с низкими идеалами, со способностью уступать и приспособиться к чему угодно, лишь бы отстоять свой личный «животишко»» (М. О. Меньшиков). В полной мере сии горькие пророчества исполнились над потомками Иафета после «Второй Мiровой войны» и т.наз. «крушения системы колониализма»… В то время как «глупцов» и «трусов» иафетян «воспитывают» в сознании «порочности расизма», «вины за колониальное угнетение» и т.п., жёлтые и чёрные расы трепетно хранят своё расовое самосознание, преисполнены решимости отнять «пространное одержание» у Белых, и самим «встать на их место»… Лидер жёлтой расы – Китай, устами председателя Мао и его наследников прокламирует: «до великих географических открытий ведущее место в мiровой истории принадлежало людям жёлтой расы, после чего оно перешло к людям белой расы». Задача жёлтых коммунистов – «изменить историю мiра, вернув господство жёлтой расе»… «Китайские руководители заменили лозунг пролетарской солидарности «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» лозунгом «объединения цветных», основанном на принципе расовой сегрегации»… Не «отстают» от них и чёрные «товарищи». Характерен призыв одного из «панафриканских конгрессов», ещё из прошлого века: «Двадцатый век – век чёрной власти. В нём выявились две движущие силы. Одна – единое мiропонимание всех бывших колониальных народов. И друзья, и враги знают их, как третий мiр. Другая – белая власть, столь долго правившая единолично…». Подставляем вместо ХХ века, век ХХI – видим выявление всё тех же сил. Только «белая власть» погружается во всё больший и больший упадок, трусит, уступает и приспособливается к чему угодно, а жёлтая и чёрная власти – всё агрессивнее и агрессивнее ведут войну за «пространное одержание»… Нет, никак не «пряности» стоят «на кону» в сей всесветной войне… От окончательного поражения (равносильного «полной гибели всерьёз») потомство Иафета может спасти лишь возврат к правильному прочтению своего Имени-Судьбы. Доколе оно читается «наоборот», как сейчас, спасения – не видать… О правоглаголании сего Имени да напомнит жизнеописание дома Афонсу Албукерки, неукоризненно пронесшего «бремя Белого человека»…
Роман Раскольников
KAISER ALEXANDER I. DER GESEGNETE. DIE NORDISCHE SPHYNX.
Von Wolfgang Akunow
EINLEITUNG
Die vierteljahrdundertjaehrige Regierungszeit des „Kaisers aller Reussen“ (wie er Zeit seines Lebens und auch spaeter in der deutschsprachigen Literatur genannt wurde) Alexanders I., Sohn und Nachfolger des ritterlichen Kaisers Paul I., bildete den wohl markantesten Zeitabschnitt der russischen Geschichte. Es war die Zeit eines noch nie dagewesenen geistigen Aufschwungs des russischen Volkes im harten und zaehen Kampf gegen den grossen Eroberer Napoleon I. Bonaparte, der, die Weltherrschaft im Visier, Russland als das einzige noch verbliebene Hindernis auf seinem Weg dazu beharrlich zu bezwingen versuchte. Gerade in diesem dramatischen Zeitabschnitt, da russische Seefahrer den Erdball umkreisten (Iwan Krusenstern und Jurij Lissjanskji 1803-1806) und Antarktis entdeckten (Faddej Bellinshausen und Michail Lasarew 1820), erschienen auf dem Firmament der russischen Literatur die beruehmten Namen der Literaten und Historiker Nikolai Karamsin und Alexander Puschkin.
Im Laufe des ganzen XVIII. Jahrhunderts wurde Russland in wirtschaftlicher, politischer und kultureller Hinsicht Europa immer aehnlicher. Doch erst waehrend der Herrschaft Kaiser Alexanders I. begannen die Angehoerigen der gebildeten Staende der russischen Gesellschaft sich als Europaer zu empfinden und entsprechend zu verhalten.
Das „Alexander-Zeitalter“ war eine Zeit grosser Errungenschaften, grosser Hoffnungen, aber auch grosser Enttaeuschungen. Gerade unter Alexander I. wurde der Naehrboden fuer die spaetere russische Revolution geschaffen, weil gerade waehrend seiner Herrschaft die sich schon vorher abzeichnende Kluft zwischen dem aufgeklаеrten, gebildeten Teil der russischen Gesellschaft, einerseits, und der Staatsmacht, anderseits, unueberbrueckbar geworden ist.
Machen wir also den bescheidenen Versuch, im Rahmen dieses kurzen Artikels Kaiser Alexander I. Persoenlichkeit, seine politische Taetigkeit sowie Russlands Zustand in seiner Herrschaftsperiode zu umreissen.
„DIE JAHRE GROSSER HOFFNUNGEN“
Der russische Dichter Alexander Puschkin besang in seinen ber;hmt gewordenen Versen die ersten Herrschaftsjahre Kaiser Alexanders I. als den „ herrlichen Beginn der Alexandertage“. Viele von Puschkins Zeitgenossen teilten seine Meinung, wozu sie jeden Grund hatten. Nachstehend sind die ersten Ukase (Erlasse) des neuen jungen Monarchen aufgezaehlt, woraus der kuenftige „Kurs“ seiner Herrschaft klar und deutlich zu ersehen war:
• 14. Maerz 1801. Aufhebung des Einfuhrverbots fuer viele auslaendische Produkte nach Russland.
• 15. Maerz 1801. Wiedereinfuehrung der Wahlen zu den Adelsparlamenten in den Gouvernements des Russischen Kaiserreiches. Aufhebung des Einfuhrverbots fuer weitere auslaendische Waren.
• 22. Maerz 1801. Wiedereinfuehrung der Einreisefreiheit nach Russland sowie der Ausreisefreiheit aus Russland (die unter Kaiser Paul I. aus Angst vor dem Einfluss des franzoesischen revolutionaeren Ideenguts auf seine russischen Untertanen rigoros eingeschraenkt wurden).
• 31. Maerz 1801. Genehmigung freier Druckerei-Aktivitaeten sowie der freien Einfuhr von Buechern und Periodika jeder Art aus dem Ausland. In den meisten Laendern des damaligen Europas (vor allem in Napoleons Franzoesischem Kaiserreich und dessen Vasallen-Staaten) waere eine derartige Freizuegigkeit undenkbar.
• 2. April 1801. Erneuerung der unter Kaiserin Katharina II. der Grossen dem Adel und den Staedten Russlands gewaehrten und verbrieften, jedoch spaeter durch Kaiser Paul I. zurueckgenommenen Privilegien (wie z.B. der Befreiung von der Pruegelstrafe sowie vom obligatorischen und praktisch lebenslaenglichen Militaer- und Zivil-Staatsdienst usw.). Abschaffung der „Geheimen Expedition“ (Geheimzentrale zur Untersuchung und Bestrafung staatsfeindlicher Umtriebe). Somit durfte kein Untertan des russischen Monarchen mehr ohne Gerichtsverordnung verhaftet, eingekerkert, durch Folter zu Gestaendnissen gezwungen, beziehungsweise ohne Benachrichtigung seiner Familienangehoerigen, Verwandten und Freunde fuer eine unbestimmt lange Zeit nach Sibirien verbannt werden. Bisher reichte fuer eine solche willkuerliche Festnahme mit allen sich daraus ergebenden Folgen lediglich der Ruf eines Geheimagenten oder auch freiwilligen Denunzianten: „Slowo i delo!“ („Wort und Tat!“). Auch die gefuerchtete Geheime Staatspolizei als solche wurde in ganz Russland abgeschafft (freilich nicht fuer lange).
• 9. April 1801. Abschaffung der unter Kaiser Paul I. nach preussischem Muster eingefuehrten Armee-, Polizei- und Beamten-Uniformen, weil diese „zu eng“ und „zu unbequem“ waeren (obgleich diese Meinung bei weitem nicht von allen in Russland geteilt wurde und die unter Alexander I. eingefuehrten neuen Soldaten-, Polizisten- und Beamten-Uniformen von vielen ebenfalls als „unpraktisch“ kritisiert wurden).
• 27. September 1801. Verbot des „peinlichen Verhoers“ (d.h. Verbot der Folter bei Verhoeren) sowie selbst der Verwendung des Wortes „Folter“ in den Akten.
Die ersten Verordnungen des neuen russischen Selbstherrschers waren somit durchaus vom Geist der Versoehnung und Barmherzigkeit getragen. Ueber 12000 (!) unter Kaiser Paul I. fristlos entlassene Offiziere und Zivilbeamte wurden von Kaiser Alexander I. begnadigt und wieder in ihre Aemter eingefuehrt. Alle russischen Untertanen, die, aus Angst vor Zar Pauls Repressalien ins Ausland gefluechtet waren, sind amnestiert worden und durften wieder nach Russland zurueckkehren. Ein Sonder-Erlass des neuen Autokraten war speziell fuer den Ober-Polizeimeister (Chef der gesamten Reichspolizei) bestimmt. Von nun an, hiess es in diesem Ukas, sei die Polizei verpflichtet, „niemandem etwas zu Leide zu tun“.
Kaiser Alexander I., dessen Weg zum russischen Zarenthron sozusagen ueber die Leiche seines Vaters fuehrte, sah sich kraft der Umstaende seiner Thronbesteigung gezwungen, den erfolgreichen, vermutlich durch England bezahlten, Verschwoerern die Rueckkehr der „Katharina-Zeiten“ (d.h. der beinahe uneingeschraenkten Freiheit des russischen Hochadels) zu verkuenden: „Unter Uns soll alles wieder so werden, wie es unter Unserer Grossmutter Katharina der Grossen war“. Dieses Versprechen war jedoch lediglich ein Lippenbekenntnis. In Wirklichkeit besass der junge Zar bereits ein eigenes sorgfaeltig ausgearbeitetes Aktionsprogramm, das mit dem Geist von Katharinas „aufgeklaertem Absolutismus“ beziehungsweise „aufgeklaertem Despotismus“ reichlich wenig zu tun hatte. Nunmehr stand an der Spitze des Russischen Kaiserreiches ein hochgebildeter Monarch, der fest von der Moeglichkeit ueberzeugt war, das Leben in Russland zum Bessern zu wende. Аlexander I. hatte nicht die geringsten Zweifel am Primat des Gesetzes gegenueber dem Willen des Herrschers. Als Zoegling des namhaften Schweizer Juristen und Paedagogen Frederic-Cesar La Harpe beziehungsweise Laharpe, eines gluehenden Verfechters der Auklaerungs-Ideen (und ueberzeugten Republikaners), der von der „nordischen Semiramis“ Katharina der Grossen (die ziemlich lange im Briefwechsel mit Voltaire, Diderot und anderen Vordenkern der Aufklaerung sowie geistigen Vaetern und Wegbereitern der franzoesischen Revolution stand und allzu gern mit „freiheitlichen Ideen“ liebaeugelte) zum Erzieher ihres geliebten Enkels auserkoren wurde, traeumte Alexander schon als junger Prinz davon, „Russlands Wohlergehen auf unerschuetterlichen Grundlagen aufzubauen“. Als solche unerschuetterliche Grundlagen erschienen dem jungen Zarewitsch in seinen Zukunftsvisionen vor allem eine im Volksbewusstsein fest verankerte verfassungsmaessige Staatsordnung (der geborene Herrscher Alexander traeumte insgeheim von einer russischen Republik, die er fuer die allerbeste Staatsform hielt, sah jedoch die Notwendigkeit ein, sich zuerst mit einer konstitutionellen Monarchie nach britischem Muster zu begnuegen) sowie „Russlands Erloesung von dem Fluch der Sklaverei“ (d.h. die Abschaffung der Leibeigenschaft). Zum Zeitpunkt von Alexanders Thronbesteigung hatten sich diese jugendlichen Wunschtraeume in die feste Absicht verwandelt, die geplanten Staatsreformen unverzueglich in Angriff zu nehmen, die Sklaverei beiehungsweise Leibeigenschaft der Bauern in Russland abzuschaffen sowie dem russischen Volk durch Recht und Gesetz garantierte Freiheiten und Menschenrechte zu gewaehren. Die Aufrichtigkeit und innere Ueberzeugung, mit denen Alexander I. damals ans Werk zu gehen bereit war, wird durch eigenhaendige Eintragungen in seinem persoenlichen Notizblock bezeugt, der seine Gedanken enthielt, welche „das Wohlergehen der Gesellschaft“ betrafen, wie z.B.: „Nichts kann unwuerdiger und unmenschlicher sein als der Handel mit Menschen, und es bedarf dringend eines Erlasses, der diesen ein fuer allemal verbieten wuerde und nicht mehr rueckgaengig gemacht werden duerfte“.
Diese Notiz stammt aus den Zeiten, da Alexander noch nicht Kaiser, sondern Thronerbe war. Nach seiner Thronbesteigung war Alexander fest dazu entschlossen, seine Vorhaben zu verwirklichen. Damit sich Kaiser Pauls Moerder, die Alexander den Weg zum Thron freigemacht hatten, nicht in Illusionen wiegen, der junge Zar sei lediglich deren willfaehriges Werkzeug, entfernte Kaiser Alexander die hochgestellten Verschwoerer allmaehlich - langsam, aber sicher, sie gegeneinander ausspielend - vom St. Petersburger Hof, wobei er sich jedoch sorgfaeltig huetete, sie haerter zu bestrafen (hoechstwahrscheinlich, um dadurch das hinter ihnen stehende England nicht zu reizen). Die neue Umgebung des „aufgeklaerten“ Zaren bestand aus seinen „jungen Busenfreunden“: dem Grafen Nikolai Nowosilzew, dem Fuersten Viktor Kotschubej, dem Grafen Pawel Stroganow (Teilnehmer des Sturms auf die Pariser Bastille 1789), dem polnischen Fuersten Adam Tschartoryjskij. Sie waren alle als Zar Alexanders Gesinnungsgenossen ueberzeugte Anhaenger der Einfuehrung der konstitutionellen Monarchie und Abschaffung der Leibeigenschaft in Russland. Unter den hoechsten Staatsbeamten wurde der Generalstaatsanwalt Alexander Bekleschow von Zar Alexander fuer die unmittelbare Arbeit am Erlass ueber den Verbot des in Russland bisher weitgehend praktizierten Ankaufs und Verkaufs leibeigener Bauern ohne deren Grundstueck auserkoren. Die Umsetzung dieses Erlasses wurde von Alexander I. und dessen Gleichgesinnten als Vorstufe fuer die voellige Abschaffung der Leibeigenschaft in Russland konzipiert. Bei ihrer Arbeit am Entwurf dieses Erlasses ging Bekleschow samt seinen Mitarbeitern vom Kodex des Zaren Alexius (Vater Peters des Grossen) aus dem Jahre 1649 (russ. „Sobornoje Uloshenije“, d.h. buchstaeblich „Staende-Festlegung“) aus. Darin war das Recht der erb- und dienstadligen Grundbesitzer, Bauern zu kaufen beziehungsweise zu verkaufen mit keinem Wort erwaehnt sondern lediglich die Bindung der Bauern an ihre Scholle festgelegt. Daraus zogen Bekleschow und dessen Mitarbeiter den fuer sie logischen Schluss, die Bauernbesitzer haetten sich das Recht, mit Bauern zu handeln, erst spaeter willkuerlich angeeignet, waehrend die Zarenregierung diesen an sich illegalen Menschenhandel aus Nachlaessigkeit gewaehren liess.
Am 15. September 1801 wurde Kaiser Alexander I. in der alten russischen Reichshauptstadt Moskau feierlich gekroent. Gleich an seinem Kroenungstag verkuendete er die fuer ganz Russland gueltige Einstellung der vorherigen Praxis, „oekonomische“ (d.h. im Staatsbesitz befindliche) Bauern an Gutsbesitzer als Privateigentum zu vergeben: „Die Bauern sind in Russland zum groessten Teil Sklaven, ich halte es fuer ueberfluessig, mich ueber die Erniedrigung dieser Menschen und ueber die Unglueckseligkeit dieses Zustandes noch ausfuehrlicher auszulassen. Ich habe gelobt, deren Anzahl nicht mehr zu vergroessern und daher zur Regel erhoben, die Bauern nicht mehr als Eigentum zu vergeben“. Auf diese Erklaerung folgte am 12. Dezember 1801 der Kaiserliche Erlass ueber das Verbot, in den russischen Periodika Inserate ueber den Kauf beziehungsweise Verkauf von Bauern ohne Grundstueck sowie unter gewaltsamer Trennung von Bauernfamilien-Angehoerigen zu veroeffentlichen. Gleichzeitig erhielten Kaufleute, Buerger, Tageloehner und von ihren Herren aus der Leibeigenschaft befreite Bauern das ihnen bisher rechtlich verwehrte Erwerbsrecht an Grund und Boden.
Wider Erwarten stiessen jedoch die an sich durchaus erhabenen Ansaetze und edlen Absichten Zar Alexanders und seiner Gesinnungsgenossen auf mehr oder weniger offenen Widerstand. Und zwar, nicht nur seitens offensichtlicher, verbohrter Anhaenger der Leibeigenschaft. Zu seinem groessten Erstaunen fand der junge aufgeklaerte Kaiser und heimlicher Republikaner auch bei dem ebenfalls aufgeklaerten (oder zumindest als aufgeklaert geltendem) Teil der russischen Gesellschaft keinen Rueckhalt, auf den sich La Harpes Juenger im Kampf gegen die verknoecherten, „ewiggestrigen“ Verfechter der Leibeigenschaft in Russland zu stuetzen so sehr gehofft hatte.
„Ich weiss nicht, ob Godunow (der als endgueltiger Bauernversklaver in Russland geltende Zar Boris Godunow - W. A.), gut oder schlecht beraten war, den Bauern die Freiheit wegzunehmen (weil mir die damaligen Umstaende nicht vollkommen klar sind), doch weiss ich ganz genau, dass es zur Zeit unbequem waere, sie (die Freiheit – W.A.) ihnen (den nunmehr leibeigenen Bauern – W.A.) zurueckzugeben“ – schrieb der bereits erwaehnte beruehmte russische Literat und Historiker Nikolai Karamsin in seiner fuer Kaiser Alexander I. bestimmten „Notiz ueber das alte und das neue Russland“. „Bevor ein Volk befreit wird, muss es aufgeklaert werden“. Dieser auch anderen grossen und edlen Denkern zu allen Zeiten eigene und an sich durchaus logische Ansatz wurde leider Gottes allzu selten in die Praxis umgesetzt. Philosophen streiten sich seit alters her darueber, was den Vorrang haben soll: die Aufklaerung oder die Befreiung vom Joch.
Als vergeblich erwiesen sich auch Zar Alexanders Hoffnungen auf die Gewissenhaftigkeit und den gesunden Menschenverstand der russischen adligen Gutsbesitzer, denen der aufgeklaerte Kaiser in seinem „Erlass ueber freie Ackermaenner“ von 1803 nahelegte, ihre leibeigenen Bauern freiwillig und allmaehlich aus der Leibeigenschaft zu entlassen und in „freie Ackermaenner“ zu verwandeln. Dieser durchaus „revolutionaere“ Zaren-Ukas hatte leider keine nennenswerten Folgen. Von den insgesamt zwanzig Millionen (!) leibeigenen Bauern sind lediglich 47 000 (!) „Seelen“ (wie sie im damaligen Amtsrussisch ganz offiziell bezeichnet wurden) von ihren Herren befreit und in „freie Ackermaenner“ verwandelt worden.
Diese beim Abschaffungsversuch der Leibeigenschaft, der vom jungen Alexander als sein wichtigstes Lebenswerk betrachtet wurde, erlittene vernichtende Niederlage versetzte ihm nicht nur einen harten Schlag, sondern hatte auch eine schwere innere Persoenlichkeitskrise zur Folge, welche zu einer tiefen, allgemeinen Resignation fuehrte. Zum ersten Mal in seinem Leben begann La Harpes Zoegling an dessen Grundsatz zu zweifeln, der Mensch sei an sich gut und edel. Diese Zweifel drohten sein ganzes Weltbild zu erschuettern und ins Wanken zu bringen. Alexander I. begann seinen inneren Halt zu verlieren.
Viel erfolgreicher erwiesen sich indessen die Ansaetze des jungen Kaisers im Volksaufklaerungs- und Bildungsbereich. Auf diesem Gebiet hat sich Alexander I. zweifellos als guter Schueler und wuerdiger Nachfolger Peters I. und Katharinas II. erwiesen und bewaehrt. Am 24. Januar 1803 liess er die „Vorlaeufigen Regelungen zur Volksaufklaerung“ veroeffentlichen. Gemaess diesen Regelungen wurde neben den in Russland bereits vorhandenen Universitaeten ein ganzes System von Bildungseinrichtungen der mittel- und unterschulischen Stufen - Ujesd (d.h. Kreis)- Gymnasien und Kirchenschulen - ins Leben gerufen. Ferner sind Bildungsbezirke mit Sponsoren (russ. Popetschiteli) an der Spitze gebildet worden. Die Gymnasial- und Schul-Unterrichtsprogramme wurden laufend erweitert und derart nahtlos aufeinander abgestimmt, dass die Gymnasiasten und Schueler die Moeglichkeit erhielten, kontinuierlich von der unterschulischen in die mittelschulische und von der mittelschulischen in die hochschulische Stufe aufzusteigen. Die Anzahl der Universitaeten im Russischen Kaiserreich nahm bedeutend zu. Im Jahre 1802 wurde die Universitaet Dorpat gegruendet, 1803 die Satzung der Universitaet Wilna verabschiedet. In die Jahre 1804 bis 1805 fallen die Universitaetsgruendungen in Kasan und in Charkow. Im Jahre 1804 wurde in St. Petersburg die erste russische Paedagogische Hochschule gegruendet, die 1819 zur St. Petersburger Universitaet erweitert wurde.
Unter den auf Kaiser Alexander I. Willen in Russland gegruendeten Bildungseinrichtungen nahm das am 19. Oktober 1811 in Zarskoje Selo unweit St. Petersburgs eroeffnete sogenannte „Lyzeum“ einen ganz besonderen und hervorragenden Platz ein. Es war dazu bestimmt, „junge Nachwuchs-Fachkraefte fuer den hoeheren Staatsdienst in wichtigen Bereichen heranzubilden“. Zu den ersten Lyzeum-Absolventen gehoerten Russlands beruehmtester Literat Alexander Puschkin, dessen Freunde und namhafte Dichter Anton Delwig und Wilhelm Kuechelbecker, der grosse russische Diplomat und spaetere Reichskanzler Fuerst Alexander Gortschakow (einer der bekanntesten und bedeutendsten Politiker Europas im XIX. Jahrhundert), der spaetere Dekabrist (Teilnehmer der gegen Kaiser Alexander I. un danch gegen dessen Bruder und Nachfolger Kaiser Nikolaus I. gerichteten Offiziersverschwoerung) Iwan Puschtschin (ebenfalls Alexander Puschkins Busenfreund), der Seefahrer Fjodor Matjuschkin u.a.m.
Der freisinnige Geist, von dem die ersten Regierungsjahre Kaiser Alexanders I. getragen und durchdrungen waren, kam unter anderem auch in der am 9. Juli 1804 verabschiedeten Zensur–Satzung zum Ausdruck. Dieses Dokument enthielt die Restriktionen, denen sich alle russischen Verleger von Buechern und Periodika zu fuegen hatten. In der Zensur-Satzung wurde ausdruecklich unterstrichen, Ziel und Zweck der Zensur sei „nicht etwa die willkuerliche Einschraenkung der Denk- und Schreibfreiheit, sondern lediglich die Anwendung gebuehrender Massnahmen gegen jeglichen Missbrauch des gedruckten Wortes“. Die Zensoren wurden von Allerhoechster Ebene aus angewiesen, sich bei der Erfuellung ihrer Dienstpflicht stets „vom vernuenftigen Wohlwollen leiten zu lassen“.
Zur Leitung der Aufklaerungswerkes wurde im Jahr 1802 das Ministerium fuer Volksaufklaerung (russ. Ministerstwo Narodnogo Prosweshtschenija) gegruendet.
Die ersten Jahre von Kaiser Alexander I. Regierungszeit koennen mit Fug und Recht als das „Goldene Zeitalter“ der russischen Aufklaerung und Bildung bezeichnet werden. „Alexander (I. – W.A.) verhalf der (russischen - W.A.) Intelligenzija auf den Thron, und zwar, der wahren, der reinen Intelligenzija, nicht mehr im Harnisch des Kriegsgottes Mars, sondern im Olivenkranz“ – wuerdigte spaeter der russische Denker Georgij Fedotow Kaiser Alexanders I. unumstrittene Verdienste auf diesem Gebiet.
Mit zu den wichtigsten Zielen und Aufgaben seiner Herrschaft zaehlte Kaiser Alexander die Vervollkommnung des russischen Staatsmacht- und- verwaltungssystems, dem nach seinem Dafuerhalten das unerschuetterliche Primat des Gesetzes gegenueber dem Willen des Monarchen (der stets dazu zu neigen droht, in Willkuer auszuarten), das allumfassende Rechtsbewustsein, durch die Verfassung beziehungsweise Grundgesetz, gekroent, zugrundegelegt werden sollten. Zar Alexander I. beauftragte seinen Staatssekretaer Michail Speranskij, der bereits im Jahre 1803 im Auftrag des Kaisers die „Notiz ueber die Einrichtung der Gerichts- und Regierungs-Institutionen in Russland“ erstellt hatte, mit der Umsetzung der Reformen auf dem Gebiet der Staatsverwaltung. Michail Speranskij wurde des Kaisers Hauptstuetze bei der beabsichtigten Erneuerung von Russlands Staatswesen und -ordnung. Im Herbst 1809 war der durch Speranskij erstellte Entwurf der „Einleitung zum Kodex der Staatsgesetze“ (russ. Wwedenije k Ulosheniju Gosudarstwennych Sakonow“) fertig. Dem Inhalt dieses Dokuments nach konnte es ohne Weiteres als Verfassungsentwurf des Russischen Kaiserreichs betrachtet werden.
Die Legislativreform war somit umsetzungsreif geworden… die „Allmacht“ des russischen Autokraten erwies sich jedoch als dazu nicht ausreichend. Manche Zeitgenossen Alexanders I., geschweige denn, Angehoerige spaeterer Generationen, hatten nicht die geringsten Zweifel daran, dass alle Versuche, in Russland die Leibeigenschaft abzuschaffen und das Russische Reich in einen freiheitlich-demokratischen Verfassungsstaat zu verwandeln, in erster Linie auf Zar Alexanders Verschulden gescheitert waeren. Alexander, dieser „nordischen Sphynx“, wurde Unschluessigkeit, Unaufrichtigkeit, Opportunismus, Heuchelei u.a.m. vorgeworfen. Bei einer etwas genaueren Pruefung erscheinen jedoch die meisten dieser Vorwuerfe als zumindest nicht allzu berechtigt. Alexanders (und somit auch Russlands) Fluch bestand weniger in der „Zwiespaeltigkeit seiner Natur“ usw., als vielmehr in der harten Tatsache, dass der aufgeklaerte Autokrat in der russischen Gesellschaft seiner Zeit keinen sicheren und zuverlaessigen Rueckhalt fand, den er fuer seine wohlueberlegten, fuer Russland zweifellos notwendigen und heilsamen Transformationen brauchte. Daran musste die von ihm beabsichtigte „Perestroika“ (russ. „Umbau“), d.h. Transformation beziehungsweise Umgestaltung, unvermeidlich scheitern, wie sie auch in der Tat scheiterte. Betrachten wir also die Gruende dieses „Perestroika“- Scheiterns unter Zar Alexander I. nach Punkten.
Punkt Eins. Die meisten Angehoerigen der (an sich recht multinationalen) russischen „Adelsnation“, deren Beitrag zu Russlands Aufklaerung und militaerischer Machtstaerkung unumstritten entscheidend war, konnten sich keine andere Staatsordnung als die aktuelle vorstellen, der sie ihren gewohnten Wohlstand und ihre eingefleischten Lebensgewohnheiten verdankten. Selbst viele „Aufgeklaerte“ unter ihnen waren guten Glaubens, den Bauern ginge es „unter der vaeterlichen Obhut und Ferrsorge ihrer gottgegebenen Herren“ gar nicht schlecht, weil sadistisch veranlagte Landadlige, die ihre Leibeigenen ausbeuteten, missbrauchten, quaelten und sogar gelegentlich totschlugen, natuerlich in der Minderheit waeren. Einige dachten wie der hochgelahrte Historiker Nikolai Karamsin, es sei noch nicht an der Zeit, das leibeigene Bauernvolk in die Freiheit zu entlassen, solange es noch nicht „aufgeklaert“ sei.
Punkt Zwei. Wer brauchte schon im damaligen Russland eine Verfassung? Der russische Adel genoss ohnehin genuegend Rechte und Freiheiten, viel mehr als unter Zar Paul I. Weder Kaufleute noch Buerger noch Kleriker empfanden sich als selbstaendige politische Kraefte. Sie traeumten daher auch von keiner Verfassung. Obwohl ein Teil des regierungsnahen Hochadels beziehungsweise Beamtentums voruebergehend mit dem Gedanken der fuer Russland noeglicherweise wohltaetigen Verfassung liebaeugelte oder zumindest dem Verfassungs-Gedanken per se nicht feindlich gegenueberstand, neigte er nicht dazu, sich dafuer aktiv einzusetzen, weil er sich der Gleichgueltigkeit der Bevoelkerungs-Mehrheit in diesem Punkt durchaus bewusst war. Konnte denn Zar Alexander I., nur bei einigen wenigen Gesinnungsgenossen Rueckhalt findend, seinem weiten Land eine derart entscheidende Transformation aufzwingen, deren Folgen – zumindest in Russland, obwohl nicht nur dort (schliesslich stand ganz Europa seit 1789 in Flammen!) – nicht absehbar waren und womoeglich zu furchtbaren Erschuetterungen fuehren konnten? „Wenn sich die Voelker selbst befrein,/ Dann kann die Wohlfahrt nicht gedeihn“, wie Friedrich von Schiller die Nachwelt nicht ohne Grund in seinem „Lied von der Glocke“ warnte… Infolge all dessen war es Michail Speranskijs Verfassungsentwurf letzten Endes nicht beschieden, zu Russlands erstem Grundgesetz zu werden. Man hielt es fuer ratsam, sich vorerst auf Teilreformen zu beschraenken, wobei freilich davon ausgegangen wurde, dass die allmaehlich einzufuehrenden, sorgfaeltig dosierten neuen Regelungen im Laufe der Zeit Russland in einen Verfassungsstaat verwandeln wuerden.
Am 1. Januar 1811 wurde der Staatsrat als hoechstes Gremium konstituiert, das dem „Kaiser aller Reussen“ bei der Erstellung neuer Gesetzentwuerfe sowie bei der Verabschiedung neuer Gesetze beratend beistehen sollte. Die Mitglieder dieses hoechsten gesetzesberatenden Organs wurden nicht gewaehlt, sondern vom Kaiser selbst benannt beziehungsweise berufen. Pflicht der Staatsratsmitglieder war es, alle neuen Gesetzentwuerfe zu eroertern, waehrend das Recht, diese Gesetzentwuerfe zu initiieren, einzig und allein dem Kaiser oblag. Der Zar behielt auch das letzte Wort bei deren Verabschiedung oder auch Ablehnung.
Die Staatsrats-Gruendung liess die russische Oeffentlichkeit ziemlich gleichgueltig, weil sie nicht mal den Anschein irgendeiner Einschraenkung der Zaren-Allmacht erweckte. Die Eiferer der Selbstherrschaft in Russland waren viel staerker um die Unantastbarkeit der Zaren-Autokratie besorgt, als Zar Alexander mit seinen Verfassungsplaenen und (quasi)republikanischen Traeumereien. Vive le roi quand meme…
Unvergleichbar schmerzhafter getroffen fuehlte sich der russische Adel durch zwei Zaren-Ukase, die, von Michail Speranskij erstellt und durch ihn Alexander I. vorgelegt, vom Kaiser 1809 erlassen wurden. Der erste, der sogenannte Hofraenge-Erlass, beseitigte den Zusammenhang der Hofraenge mit den Zuvildienst-Raengen (Dienstgraden) und schloss nunmehr die Moeglichkeit aus, beim Ausscheiden aus dem Zivildienst sowie beim Uebergang in einen anderen Dienst den hohen Hofrang zu behalten. Die beeintraechtigte ganz unmittelbar die Interessen eines beachtlichen Teils der hauptstaedtischen Aristokratie. Der an den Senat gerichtete Erlass ueber neue Zivildienst-Befoerderungsregeln fuehrte die Klausel ein, wonach die Beamten als Voraussetzung ihrer Befoerderung zu einem hoeheren Dienstgrad eine Eignungspruefung zu bestehen hatten. Ziel und Zweck dieses neuen Erlasses waren vollkommen klar. Dem Ukas lag das Bestreben zugrunde, den Bildungsstand des russischen Beamtentums zu erhoehen. Indessen rief der neue Bildungs- beziehungswiese Eignungspruefungs-Erlass sowohl bei hauptstaedtischen (d.h. St. Peterburger und Moskauer) als auch bei Provinzial-Beamten Befremden hervor, das sehr bald in Zorn und Verdruss ausartete. Speranskijs Name war seitdem fuer zahlreiche Adlige sowie Beamte ein Greuel. Auch in den obersten Regierungsstaffeln fand der beflissene Reformer keinen Rueckhalt mehr, vielleicht von Kaiser Alexander persoenlich abgesehen, der es jedoch fuer unklug und sogar gefaehrlich hielt, die Meinung seiner Hofschranzen sowie vieler sich von Gruenden der Staatsraeson leiten lassenden einflussreicher Staatsmaenner missachtend, wider die Stachel zu loecken…
Im Maerz 1812 wurde Michail Speranskij entlassen und ging in Verbannung. „Der herrliche Beginn der Alexander-Tage“ gehoerte nunmehr endgueltig der Vergangenheit an.
Als das allerwichtigste Ereignis von Kaiser Alexanders I. Regierungszeit gilt mit Fug und Recht sein langjaehriger Krieg gegen Napoleon I. Bonaparte, der am 12. Juni 1812 an der Spitze seiner Grande Armee, einer riesengrossen, multinationalen Heeresmacht, in Russland einzufallen wagte.
Dieser lange, unter Englands Einfluss gefuehrte und mit britischem Geld finanzierte, Krieg Kaiser Alexanders gegen Kaiser Napoleon laesst sich in drei Phasen einteilen:
Die erste Phase (in der Russland im Buendnis mit Oesterreich gegen das napoleonische Frankreich kaempfte), endete 1805 mit Napoleons glaenzendem Sieg ueber die verbuendeten Truppen in der „Dreikaiserschlacht“ von Austerlitz.
Die zweite Phase (in der Russland im Buendnis mit Preussen gegen Frankreich kaempfte), endete 1807 mit dem Tilsiter Frieden, in dessen Ergebnis Kaiser Alexander sich gezwungen sah, der von Napoleon ueber England verhaengten Kontinental-Blockade beziehungsweise -Sperre beizutreten. Dieser Zustand konnte von Russland, das fuer England traditionell als Rohstoffquelle unerlaesslich war, nicht lange ertragen werden. Immer haeufigere Verletzungen der Kontinentalsperre-Regelungen russischerseits reizten Napoleon immer mehr, so dass er sich letztendlich zur Invasion ins Russische Kaiserrech gezwungen sah und somit unwillkuerlich England aus der Klemme loeste.
Somit wurde die dritte Phase (1812-1815) von Kaiser Alexanders I. Krieg gegen Napoleon eingeleitet.
In dieser fuer sein russisches Vaterland entscheidenden Stunde legte Kaiser Alexander I. Mut, Tatkraft und seine feste Entschlossenheit, um jeden Preis zu siegen, an den Tag. Nach dem Eintreffen der Nachricht ueber den Beginn der franzoesischen Invasion gab Alexander folgende feste Zusage: „Ich lege die Waffen nicht eher nieder, bis auch nur ein feindlicher Krieger in meinem Reich bleibt“. Der Zar stand auch zu seinem Wort. Er war klug genug, der oeffentlichen Meinung Tribut zollend, den ihm persoenlich aeusserst unsympathischen General Michail Kutusow zum Oberbefehlshaber zu benennen. Somit gab der Kaiser seiner Heeresmacht einen Feldherrn zum Anfuehrer, der sie letztendlich - um den Preis des an Napoleon zeitweise abgetretenen und eingeaescherten Moskaus – zum Sieg zu fuehren vermochte. Der Krieg endete mit der „voelligen Vernichtung des Gegners“.
Fazit:
Nach seinem Herrschaftsantritt entfaltete Zar Alexander I. sofort eine rege politische Taetigkeit. Der von ihm verkuendete und eingeschlagene politische Kurs liess auf die Neuformung des russischen Staates und dessen Verwandlung aus einer despotischen Autokratie in eine freiheitliche konstitutionelle Monarchie hoffen. Die Anfangsperiode der Herrschaft dieses durch entsprechende Erziehung freiheitlich-republikanisch veranlagten Kaisers kann mit Recht als eine hervorragende Periode der russischen Geschichte bezeichnet werden.
REAKTION
Kurz vor seiner Rueckkehr nach Russland erklaerte Kaiser Alexander I. (der noch waehrend der Endphase des antinapoleonischen Krieges keinen Hehl aus seinen Zweifeln gemacht hatte, ob die erneute Inthronisierung der durch die franzoesischen Revolutionaere entthronten Bourbonen durch die Alliierten fuer Frankreich wuenschenswert sei und ob statt des etwas uebertuenchten Ancien regime nicht lieber die Republik in Frankreich wieder eingefuehrt werden sollte) oeffentlich im durch die Koalitionsmaechte endgueltig bezwungenen Paris: „Mit Gottes Hilfe soll die Leibeigenschaft noch waehrend meiner Regierungszeit (in Russland - W.A.) vernichtet werden“. Diesmal fielen diese „gefluegelten“ Worte des russischen Zaren auf durchaus fruchtbaren Naehrboden. Schliesslich schrieb man das Jahr 1815, und nicht mehr 1801. Im Jahre 1801 fand Alexander I. nur bei wenigen seiner Untertanen Verstaendnis und bei noch wenigeren Rueckhalt. Diesmal hingegen waren nicht mehr allzu Wenige bereit, den Zaren in seinem edlen Vorhaben zu unterstuetzen. Der antinapoleonische Volkskrieg von 1812 in Russland sowie die Auslandsfeldzuege der russischen Armee 1813-1815, die die Befreiungskriege in den deutschen Landen zu ihrer Folge hatten, haben in den Herzen und Seelen russischer kaiserlicher Offiziere (die alle der „Adelsnation“ angehoerten) tiefe Spuren hinterlassen. „In den zwei Kriegsjahren 1812 und 1813, letzteres von der Leipziger Voelkerschlacht „gekroent“ - W.A.) ist jeder von uns irgendwie gewachsen (im Sinne: einsichtiger und urteilsfaehiger, kurzum, muendiger - W.A.“ geworden", - schrieb der Dekabrist Iwan Jakuschkin (der uebrigens nach der Heimkehr nach Russland als erster all seine leibeigenen Bauern freizulassen wagte) in seinen „Denkwuerdigkeiten“. Im Zuge dieses (von Kaiser Alexander, welcher all seine Untertanen immer noch als seine zu bevormundende Kinder betrachtete, unbemerkt gebliebenen) „Wachstums“ beziehungsweise „Erwachsenwerdens“ besann sich die „muendig gewordene“ russische Adelsjugend der freisinnigen Ideen, derenen durch Zar Alexander selbst in seinen ersten Herrschaftsjahren in den russischen Boden geworfene Saat endlich aufzugehen begann. Der Dekabrist Alexander Bestushew (Held eines gleichnamigen Poems des deutschen Romantikers Adalbert von Chamisso) schrieb rueckblickend in seinen Erinnerungen: „Alle durften frei darueber reden, was sie dachten, alle freuten sich des vielen bereits erreichten Guten und erwarteten in Zukunft noch viel Besseres“. “Wir alle waren Kinder des Jahres 1812. Alles, selbst das eigene Leben, der Liebe zum Vaterland zu opfern, war unser aller Herzenssache. Unsere Gefuehle waren vollkommen uneigennuetzig, jeglichem Egoismus fremd“- schrieb ein weiterer Wegbereiter der revolutionaeren Bewegung in Russland, der Dekabrist Matwej Murawjow-Apostol, in seinen Memoiren. Auf das in vieler Hinsicht denkwuerdige Jahr 1812 zurueckblickend, betonte Alexander Bestushew den gleichen Gedanken: „Damals bekam das russische Volk zum ersten Mal seine eigene Kraft zu spueren; damals erwachte in allen Herzen das Gefuehl der zuerst politischen, und spaeter voelkischen Unabhaengigkeit. So entstanden die Gedankenfreiheit und Freisinnigkeit in Russland“.
Die im Entstehen begriffenen Gedankenfreiheit und Freisinnigkeit mussten sich nicht zwangslaeufig unter dem Deckmantel von Geheimbuenden verbergen. Kein Anderer als Kaiser Alexander selbst verkuendete die baldige Abschaffung der Leibeigenschaft in Russland. Durch aktives Zutun des Zaren sahen sich die Bourbonen gezwungen, in Frankreich die konstitutionelle Monarchie einzufuehren. Der russische Kaiser gewaehrte Finnland, das im Ergebnis des Russisch-schwedischen Krieges von 1808-1809 an Russland angeschlossen wurde, ein eigenes Grundgesetz und regierte den im Ergebnis des Wiener Kongresses Russland zugefallenen Teil Polens (das sogenannte „Kongresspolen“) ebenfalls als konstitutioneller „Koenig von Polen“ (obwohl er in seinen russischen Landen immer noch als uneingeschraenkter Selbstherrscher ohne Verfassung regierte). All diese ausgesprochen liberalen Neuerungen erweckten bei den aufgeklaerten Russen durchaus begruendete Hoffnungen auf einen baldigen entsprechend positiven Wandel auch im eigentlichen Russland. Die Zeit verging. Doch die heiss ersehnten Reformen in Russland liessen immer noch auf sich warten. Im Jahre 1818 erklaerte der „konstitutionelle Koenig von Polen“ Alexander I. bei der Eroeffnung der Sejm (Parlaments)-Sitzung in Warschau, er wuerde bald auch in ganz Russland die konstitutionelle Monarchie einfuehren. In den Jahren 1816 bis 1819 wurde die Leibeigenschaft in den baltischen Provinzen des Russischen Kaiserreiches Kurland, Livland und Estland (auf dem Gebiet der heutigen baltischen Staaten Lettland und Estland) abgeschafft. Im „Muetterchen Russland“ schien jedoch alles bei Altem zu bleiben. Keiner der Nichteingeweihten wusste jedoch von der insgeheim gefuehrten Reformvorbereitung unter Zar Alexanders Federfuehrung. Unter Graf Nowosilzews Leitung wurde dem Verfassungsentwurf fuer ganz Russland der letzte Schliff gegeben. Eine andere Kommission, der der Zarenliebling Graf Alexander Araktschejew (Kaiser Pauls I. Busenfreund und Schoepfer der fuer damalige Verhaeltnisse erstklassigen russischen Artillerie) vorstand, arbeitete beflissen am Entwurf des Projekts zur Abschaffung der Leibeigenschaft. Araktschejews Projekt lag der Vorschlag zugrunde, die zu veraeussernden Adelsgueter fuer Staatsgelder aufzukaufen. Jeder aus der Leibeigenschaft befreite Bauer sollte ein Grundstueck von mindestens 2 Dessjatinen erhalten (was natuerlich reichlich wenig war und nur zu einem Betteldasein ausreichte). Der russischen Finanzminister behauptete jedoch, im Staatsschatz wuerden sich keine fuer dieses recht bescheidene Vorhaben notwendigen 5 Millionen Rubel jaehrlich finden. Darauf wurde im Jahre 1818 ein Sonderkomitee zur Erstellung eines neuen Leibeigenschafts-Abschaffungs-Entwurfs ins Leben gerufen. Kaiser Alexander I. gab seine liberalen Plaene keinesfalls auf, obwohl er immer mehr an deren Umsetzbarkeit zweifelte. „Keine geeigneten Leute“ – lautete die lakonische Antwort des mueden und enttaeuschten Zaren auf den 1818 gemachten Vorschlag seines Freundes Graf Michael Woronzow, unverzueglich mit der Abschaffung der Leibeigenschaft in Russland zu beginnen. Mit seinem „Keine geeigneten Leute“ hatte der Zar nicht ganz Recht. Diese triste Feststellung wuerde wohl auf 1801 zutreffen. Nunmehr gab es aber in Russland genuegend „geeignete Leute“, bei denen Alexander durchaus Rueckhalt finden koennte. Da der Zar ihrer jedoch offensichtlich nicht bedurfte, fanden sie in diversen Geheimbuenden ein Feld zur politischen Betaetigung, wie z.B. im 1816 errichteten „Bund des Wohlergehens“ (russ. „Sojus Blagodenstwija“). So wurde die immer ueppigere Blueten treibende russische Freisinnigkeit immer staerker in illegale Verschwoerer-Aktivitaeten verstrickt. Es fragt sich, was diese Anfaenger von Verschwoerern gemacht haetten, wenn sie von den (ebenfalls geheimen) Aktivitaeten der Kommissionen unter den beiden zarentreuen Grafen Nowosilzew und Araktschejew gewusst haetten? Wuerden die jungen aufgeklaerten Adligen Russlands auch in diesem Fall zu Geheimbund-Untergrundaktivitaeten als zum ultima ratio greifen? Oder wuerden sie sich vielmehr um Kaiser Alexander I. zusammenschliessen, um den Zaren bei der Verwirklichung seiner grossen Plaene tatkraeftig zu unterstuetzen, um ihm zu zeigen, dass es in seinem Russland keinesfalls an „geeigneten Leuten“ mangelte? Bedauerlicherweise kennt die Geschichte jedoch kein Konjunktiv…
Wie dem auch sei, der Zar hat diese „geeigneten Leute“ weder bemerkt noch gerufen und somit sich entfremdet und abgestossen. Er war es, der seine einstigen gluehenden Verehrer in seine erbitterten Feinde verwandelte und zu Verschwoerern machte. Wie konnte sie aber dem Zaren glauben, er haette seine guten Absichten nicht aufgegeben, wo er doch dem grausamen Grafen Araktschejew so viele wichtige Angelegenheiten ueberantwortete? Niemand unter den Verschwoerern war ueber die Arbeit der von Graf Araktschejew geleiteten Kommission am Projekt der Leibeigenschafts-Vernichtung auch nur im Entferntesten informiert. Araktschejews Neigung zum Spiessrutenlaufen und sonstigen Pruegelstrafen war indessen allgemein bekannt. Daher auch die in russischen Geschichtsbuechern bis heute gaengige Bezeichnung der letzten zehn Regierungsjahre Kaiser Alexanders I. als „Araktschejewtum“ (russ. „Araktschejewschtschina“).
Man schrieb das Jahr 1820…Ganz Europa schien vom Geist des Aufruhrs erfasst und durchdrungen zu sein. In Portugal, Spanien und Italien brachen Revolutionen aus. Die griechischen Rebellen erhoben sich gegen die Herrschaft des tuerkischen Sultans. Die von der „Heiligen Allianz“ (Russland, Oesterreich und Preussen) nach dem Sieg ueber Napoleon fuer Europa vorgesehene „gottgewollte Ordnung“ schien ins Wanken zu geraten. Auch in Russland rebellierte unerwartet das Semjonowskij-Leidgarderegiment, dessen verzweifelte Soldaten nicht willens waren, den unmenschlichen Drill ihres Regimentskommandeurs Schwarz noch laenger zu ertragen.
Kaiser Alexander I. zog aus all diesen Ereignissen in Europa und daheim den fuer ihn nunmehr eindeutigen Schluss, die Zeit sei noch nicht fuer liberale Reformen reif, die leider auf einen spaeteren Zeitpunkt verschoben werden muessten. Indessen legten die gleichen Ereignisse in Europa den Mitgliedern russischer Geheimbuende einen ganz anderen Schluss nahe, und zwar: Europa gibt uns ein Beispiel fuer kurnftige revolutionaere Aktivitaeten! Das revolutionaere Aktionsprogramm schien vollkommen klar zu sein. Es galt, zuerst die Kaiserliche Leibgarde (die nach der Meuterei des Semjonowskij-Regiments 1820 nicht mehr als absolut zarentreu gelten konnte) und danach die gesamte Armee zum Putsch zu bewegen, um den Monarchen - so etwa wie in Spanien – durch Waffengewalt zu zwingen, Russland die langersehnte Verfassung zu gewaehren. Andere, radikalere Gehembuendler , die mehr zur „franzoesischen Variante“ neigten, wollten den Zaren zur Abdankung zwingen und danach…Das weitere Schicksal des gewaltsam entmachteten Zaren bildete den Gegenstand erbitterter Diskussionen. Sollte der Zar nur abgesetzt oder anschliessend „sicherheitshalber“ getoetet werden? Waere es vielleicht ratsamer, nicht nur den Zaren, sondern das gesamte Zarengeschlecht Romanow mit Rumpf und Stiel auszurotten? Schon damals mangelte es unter den Wegbereitern und Pionieren der Freisinnigkeit in Russland, trotz deren hehren Ideale, nicht an fanatischen Freiheitsaposteln, die zu allem, selbst zum Mord an Unschuldigen, bereit waren. Die russische Revolution war von vornherein zwiespaeltig: erhabene Ideale grenzten in deren Rahmen unmittelbar an aeusserst niedertraechtige Mittel zu deren Verwirklichung. Der Zweck heiligte sozusagen die Mittel…
Zar Alexanders I. Geheimdienst funktioniere viel besser als der Geheimdienst der Verschwoerer. Waehrend diese nichts von den Aktivitaeten des Nowosilzew- und des Araktschejew-Komitees wussten, war der Kaiser ausfuehrlich ueber die Geheimbuende informiert. Er kannte all ihre Teilnehmer namentlich und deren Plaene, ergriff jedoch keine Gegenmassnahmen, um die Verschwoerer-Umtriebe zu unterbinden. „Ich bin nicht die richtige Person, um sie zu richten“ – so erklaerte der Kaiser seine Untaetigkeit.
Einerseits trug Alexander selber Zeit seines Lebens die Schuld am gewaltsamen Tod seines Vaters Paul I. durch Verschwoererhand, den er nicht rechtzeitig gewarnt hatte, und dessen Ermordung ihm, Alexander, die russische Kaiserkrone bescherte. Anderseits hielt sich Alexander nicht fuer berechtigt, die gegen ihn im Untergrund wuehlenden Verschwoerer zu verurteilen. Er war doch selber (obwohl „Kaiser und Selbstherrscher aller Reussen“), in seiner Seele stets ueberzeugter Republikaner, der nichts so sehr hasste wie die Leibeigenschaft. Er war es, der Russland als erster die Hoffnung auf freiheitliche Reformen gab. Er war es, der seinen russischen Untertanen Verfassung und Sklaverei-Abschaffung feierlich versprach…und dennoch sein Versprechen nicht erfuellte.
Fazit:
Nach der siegreichen Beendigung des Krieges gegen Napoleon wurden in Russland so heiss wie nie zuvor Wandlungen erwartet. Die russischen leibeigenen Bauern, die als Landwehrleute der regulaeren Armee im Kampf gegen Napoleon tatkraeftig beistanden und sich waehrend der Befreiungskriege ein Bild vom Leben in Europa machen konnten, waren zutiefst dadurch enttaeuscht, dass ihr Zar sie anscheinend nicht fuer befreiungswuerdig hielt. Indessen konnte und durfte Alexander I., trotz seiner Einsicht in die Notwendigkeit von Reformen und seiner Foerderung der Arbeit von Graf Araktschejews Kommission zur Erstellung des Bauern-Befreiungs-Entwurfs auf keinen Fall die Gutsbesitzer-Interessen schmaelern. Mit anderen Worten: Selbst im Falle deт Umsetzung dieses Entwurfs in Alexanders I. Regierungszeit, waere er bestimmt in erster Linie nicht „bauernfreundlich“, sondern „gutsbesitzerfreundlich“, so dass die Bauern vielleicht 200 Jahre lang auf ihre vollstaendige Befreiung zu warten haetten. Doch selbst die Eroerterung dieses keinesfalls „radikalen“ Bauern-Befreiungs-Entwurfs wurde strengstens geheim gehalten, damit die Masse der adligen russischen Grundbesitzer nicht das Geringste erfuhr. Kaiser Alexander I. fuerchtete sie anscheinend mehr als die gegen ihn „von links“ wuehlenden adligen Revolutionaere.
„KAISERDAEMMERUNG“
Kaiser Alexanders I. letzte Lebens- und Regierungsjahre aehnelten in keinerlei Hinsicht dem lichten und hoffnungsvollen Beginn seiner Herrschaft. Der Dichter Alexander Puschkin, der seinen einst so sehr geliebten Kaiser seinerzeit als „jungen, schoenen Zaren“ in schwungvollen Versen besang, bezeichnete den alternden Autokraten nunmehr als „nomadisierenden Despoten“. Das war eine Anspielung auf die haeufigen Reisen des russischen Kaisers nicht nur durch sein eigenes Reich, sondern auch durch Europa zwecks Lagebesprechung mit den uebrigen „gekroenten Haeuptern“ im Rahmen der „Heiligen Allianz“, welche in revolutionaeren Kreisen als „Allianz der Monarchen gegen die Voelker“ verschrien war. „Puschkin gehoert nach Sibirien!“ - erklaerte Alexander I., als ihm Puschkins freiheitsliebende Verse vorgelegt wurden. Zu Puschkins Glueck erwies sich sein gekroenter Namensvetter dennoch letzten Endes als liberal genug, den Dichter nicht ins ferne Sibirien, sondern ins klimamildere Bessarabien (welches zurzeit teils zu Moldawien, teils zur Ukraine gehoert) zu verbannen.
Tief erschuettert war der Kaiser durch das furchtbare Hochwasser, wovon seine Metropole St. Petersburg am 7. November 1824 heimgesucht wurde. Der Eindruck wurde durch die Tatsache zusaetzlich verschlimmert, dass Russlands noerdliche Hauptstadt auch 1777, in Alexanders Geburtsjahr, das gleiche Schicksal erleiden musste. In dieser Wiederholung der verheerenden Naturkatastrophe erblickte der immer mystischer gestimmte „Kaiser aller Reussen“ ein Vorzeichen seines nahenden Lebensendes...
Im Herbst 1825 weilte Kaiser Аlexander I. in der Hafenstadt Taganrog am Asowschen Meer. In der fruehen Morgenstunde des 19. November „ueberquerte ein hochgewachsener, durch seine militaerische Haltung auffalende Mann in aller Eile den vom Regen nassen kleinen Hof vor dem Palast und ging zur Strasse hinaus.
Der Wachposten am Tor praesentierte das Gewehr, wovon jedoch der Unbekannte keinerlei Notiz zu nehmen schien. Im naechsten Augenblick verschwand der langgeschossene Mann im Dunkeln der Novembernacht, deren Schleier das ganze suedliche Staedtchen am Meer umhuellte.
- Wer war denn das? – fragte der verschlafene Gardekorporal, der gerade die Posten inspizierte.
- Seine Kaiserliche Majestaet sind zum Morgenspaziergang ausgegangen“ - antwortete der Wachsoldat, dessen Stimme jedoch seltsam unsicher klang.
- Wohl angekraenkelt, he? Verrueckt geworden, was?“, schnauzte der Korporal den Posten an. „Weisst du denn nicht, dass Seine Kaiserliche Majestaet schwer krank sind, dass die Aerzte jede Hoffnung verloren haben und den Tod Seiner Majestaet noch vor Sonnenaufgang erwarten?“
- Kann sein – erwiderte der Posten. „Kein Anderer kruemmt jedoch seine Schultern so eigenartig, wie Seine Majestaet. Das weiss ich ganz genau. Ich sehe ihn doch jeden Tag schon seit drei Monaten“.
Somit verstummte das Gespraech. Der Posten stand wie vorher schweigend Wache.
Wenige Stunden danach verbreitete das Kirchenglockengelaeute unter allen Russen nah und fern die Kunde vom Entschlafen des russischen Kaisers und Selbstherrschers Alexanders I., des Bezwingers von Napoleon…“
Diese Legende ueber die raetselhaften Todesumstaende Kaiser Alexanders I. wurde von seinem Enkel und Grossfuersten Alexander Michailowitsch viel spaeter in dessen Denkwuerdigkeiten erwaehnt.
„Die Geschichte klingt ganz luegenhaft, aber wahr muss sie doch sein, denn sonst koennte man sie ja nicht erzaehlen…“
Im Volksmund, der sich auf diese angeblich wahrhaftige Erzaehlung des anonym gebliebenen Taganroger Palastwachsoldaten berief, wurde immer wieder behauptet, unter dem Namen Kaiser Alexanders I. sei in Wirklichkeit ein verstorbener Gemeiner (wie damals einfache Soldaten bezeichnet wurden) bestattet worden, waehrend Alexander, der freiwillig auf Krone und Thron verzichtet haette, nach Sibirien gewandert sei, wo er noch lange Jahre als Starez (Eremit) Fjodor Kusmitsch gelebt und Gott um die Vergebung seiner Suenden (vor allem wohl des Vatermordes) ein tugendhaftes Moenchsleben gefuehrt haben soll. Es mangelte seitdem nicht an Hypothesen, die seinen Thronverzicht zu erklaeren versuchten. Die meistverbreitete Erklaerung lautet etwa so: Dem Zaren sei von seinem Geheimdienst berichtet worden, die adligen Verschwoer waeren bereit, gegen ihn demnaechst loszuschlagen. Da sich Alexander I. als ehemaliger Verschwoerer-Foerderer (wenn nicht sogar Mit-Verschwoerer) von 1801 und Gesinnungsgenosse der Revolutionaere von 1825 nicht fuer den geeigneten Mann hielt, um gegen sie vom Leder zu ziehen, soll er es vorgezogen haben, von der militaerpolitischen Buehne vollkommen zu verschwinden… Ob aber der Zar tatsaechlich in Taganrog das Zeitliche gesegnet oder aber als der geheimnisvolle Vagabund Fjodor Kusmitsch seine Wanderung durchs weite Russland bis ins kalte Sibirien begonnen hat, bleibt nach wie vor selbst fuer Historiker unklar und raetselhaft…
In seiner persoenlichen Bibel unterstrich Kaiser Alexander I. eigenhaendig folgende Zeilen des Buches Ekklesiastes : „Und alles ist eitel“.
PETER DER GROSSE, „ZAR UND ZIMMERMANN“
von Wolfgang Akunow
1. Einleitung.
Der russische Zar Peter der Grosse (russisch: Pjotr Welikij) aus dem Geschlecht der Romanow (1672-1725) hat sich in der russischen sowie in der Weltgeschichte als der groesste Reformer seines riesengrossen Reiches einen Namen gemacht. Waehrend seiner Herrschaft vollzogen sich in Russland in einem wahrhaft atemberaubenden Tempo grundlegende Wandlungen, welche ihm mit Fug und Recht den Namen „Vater des Vaterlandes“ einbrachten. Er hat nicht bloss Reformen angeregt und durchgefuehrt, sondern die Lebensgrundlagen des alten Moskowiter Zarenreiches kuehn und radikal veraendert. Fuer Peter den Grossen schien es keine unloesbaren Aufgaben zu geben. Beliebige, selbst aeusserst schwierige Probleme wurden von ihm sofort in Angriff genommen und geloest (allerdings, um jeden Preis, koste es, was es wolle). Als hoechst tatkraeftige, energische, fleissige und dienstbeflissene Person, die vor keiner Arbeit zurueckscheute, erwartete er auch von all seinen Untertanen ein entsprechendes Verhalten.
Bis auf den heutigen Tag wird in Russland sowohl in wissenschaftlichen als auch in breiten Volkskreisen ueber den wahren Stellenwert seiner Person und die Beurteilung seiner Taten lebhaft diskutiert. Manche Historiker sind fest davon ueberzeugt, dass alle Aktivitaeten Peters des Grossen einschliesslich seiner innerpolitischen und wirtschaftlichen Transformationen ausschliesslich die Loesung militaerischer Aufgaben zum Ziel hatten. Nach der Meinung der Verfechter dieser „utilitaristischen“ Grundthese waren alle unter Zar Peters Stab- und Federfuehrung in Angriff genommenen und umgesetzten Reformen fuer ihn nichts Anderes als Hilfsmittel fuer Kriegfuehrung, Heeres- und Marineunterhalt.
Andere Kritiker legen ihr Augenmerk vor allen Dingen darauf, dass Zar Peter Russlands Eigenart vernichtet haben oder zumindest Zeit seines Lebens bestrebt gewesen sein soll, diese vor seinen Vorgaengern angeblich so sehr geschaetzte und gehuetete russische Eigentuemlichkeit mit Rumpf du Stiel auszurotten. Es ist tatsaechlich ein offenes Geheimnis, dass Peter noch als blutjunger Zarensohn in den Bann der (west)europaeischen Kultur geriet und ihr sein ganzes Leben dermassen treu blieb, dass sein gesprochenes und vor allem geschriebenes Russisch praktisch zur Haelfte Deutsch oder Hollaendisch war. Die von Peter nach Russland eingeladenen zahlreichen auslaendischen Fachleute, die Einfuehrung (west)europaeischer Kleidung, die Bekaempfung des Barttragens usw. wirkten sich auf die russische Kultur weitgehend aus. Die von dem gekroenten Reformer eingeleiteten Veraenderungen betrafen ja nicht nur die oberen Schichten der damaligen russischen Gesellschaft, Adel, Beamtenschaft und Militaers, sondern mehr oder weniger die gesamte Bevoelkerung Russlands.
Wieder Andere vergoettern Peter den Grossen buchstaeblich und loben all seine Taten ueber alle Massen. Nach ihrer Meinung gereichten all seine Reformen Russland ausschliesslich zum Nutzen. Er foerderte tatkraeftig die Einrichtung von Manufakturen und Industriebetrieben, auf sein Geheiss und unter seiner persoenlichen Obhut wurden in Russland zahlreiche Vorkommen von Bodenschaetzen erkundet, eine moderne, gut bewaffnete Armee und Marine geschaffen. All das habe Russland aus dessen vorheriger Isolierung gefuehrt und auf das Niveau der damaligen europaeischen Grossmaechte gehoben.
Ereignisse der Vergangenheit lassen sich eben unterschiedlich beurteilen, deuten und einschaetzen. Viel wichtiger ist es indessen, reale Fakten unvoreingenommen unter die Lupe zu nehmen und deren Auswirkungen auf Russlands weitere Geschichte zu verfolgen.
2. Zar Peters Kindheit und Regierungsantritt.
Am 9. Juni des folgenreichen Jahres 1672 wurde die Familie des russischen Zaren Alexius (Aleksej) Michajlowitsch, des zweiten Selbstherrschers aus dem Hause Romanow, durch die Geburt des Zarensohnes Peter begl;ckt. Der neugeborene Zarewitsch Pjotr entsprang der zweiten Ehe seines gekroenten Vaters Alexej. Der kleine Peter war der dritte in der Thronfolge. Der erste Thronerbe war Peters aeltester Bruder Fedor (Fjodor) Alexejewitsch, Zar Alexejs Sohn aus erster Ehe. Fedor war schwach und kraenklich, stets von zahlreichen Aerzten umgeben. Der zweitnaechste Thronerbe, Johann (Iwan), war zwar koerperlich nicht so schwach wie Fjodor, seine geistigen Faehigkeiten liessen jedoch zu wuenschen uebrig. Der Umstand, dass Iwan offensichtlich zur selbstaendigen Herrschaft unfaehig war, hat das Schicksal des kuenftigen russischen Monarchen und seiner Monarchie vorausbestimmt.
Er ging recht frueh in die Lehre. Seine Bildung begann, noch bevor der kleine Peter das fuenfte Lebensjahr erreicht hatte. Der aufgeweckte Knabe legte ausserordentliche Faehigkeiten an den Tag. Der Zarewitsch war nicht bloss ein Buecherfreund, sondern eine wahre Leseratte, wobei er allerdings keinen besonderen Wert auf Dichtung sowie schoengeistige Literatur legte und ueberhaupt musisch weder besonders begabt noch besonders interessiert war. Seine Haupt- und Lieblingslektuere waren wissenschaftliche Abhandlungen, seine Haupt-und Lieblingsfaecher Weltgeschichte, Fremdsprachen, Erdkunde und Kriegskunst. Nach Zar Alexej Michajlowitschs Tod im Jahre 1676 musste sein Thronnachfolger und Peters aelterer Bruder Zar Fedor Alexejewitsch fuer Peters Erziehung und Bildung sorgen, zu dessen Hauslehrer Nikita Sotow ernannt wurde. Dieser rechtschaffene Mann waltete beflissen seines Amtes, konnte jedoch, laut Erinnerungen vieler Zeitgenossen, kraft seines beschraenkten Wissens dem wissensbegierigen Zarewitsch nicht all die Kenntnisse vermitteln, die Peter spaeter an den Tag legte. Der Knabe schoepfte viele dieser Kenntnisse nicht von seinem Hauslehrer sondern im Eigenstudium, aus Buechern, woran es ihm dank der vaeterlichen Fuersorge seines gekroenten und hochgebildeten aelteren Bruders, der sogar Latein sprach und lateinische Verse dichtete, nicht mangelte.
Zar Fjodor war jedoch keine lange Herrschaft beschieden. Er starb bereits im Jahre 1682. Angesichts Zarewitsch Iwans offenkundiger geistiger Schwaeche wurde Peter von seiner Verwandtschaft aus dem Hause Naryschkin zum Zaren proklamiert, obwohl er juenger war, als der umgangene Iwan. Die Verwandten der von Zar Alexej erster Frau und Zarewitsch Iwans Mutter aus dem Geschlecht Miloslawskij waren jedoch damit nicht einverstanden. Sie zettelten eine blutige Revolte des Moskauer Strelizen-Truppen gegen die Naryschkins an. Vor den Augen des zehnjaehrigen Zaren Peter wurden seine naechsten Verwandten und Erzieher von den aufgeputschten Strelizen bestialisch ermordet. Dieser Massenmord hinterliess tiefe Spuren auf Herz und Seele des kuenftigen Kaisers und Selbsherrschers aller Reussen, Seitdem waren die Strelizen Peter stets ein Greuel.
Im Verlauf der Moskauer Revolte konnte schliesslich eine Kompromissloesung gefunden werden. Nunmehr hatte Russland nicht einen, sondern zwei Zaren zugleich auf dem Thron, Peter und Iwan. Angesichts der Minderjaehrigkeit beider Monarchen wurde ihre aeltere Schwester Zarewna (Zarentocher) Sofia Alexejewna aus dem Geschlecht der Miloslawskij zur Regentin ernannt. Seit Sofjas Machtantritt war Peter praktisch aus Moskau verbannt und lebte mit seiner Mutter Zarin Natalja Kyrillowna Naryschkin auf deren Guetern Preobrashenskoje und Ismailowo.
Doch dieser Wechsel gereichte dem jungen Zaren nur zum Nutzen. Der fruehere nach Stubenluft riechende Buecherwurm fand sich auf dem Lande ein neues Steckenpferd. Er bildete aus seinen Altersgenossen, die er unter seinem Hofgesinde aussuchte, ein sogenanntes Belustigungs- oder Spielzeug-Regiment (russ. „poteschnyj polk“), um nach Herzenslust Krieg spielen zu koennen. In den weiten Gefilden seiner muetterlichen Landgueter spielten sich unter Mitwirkung „deutscher“ (d. h. in der Umgebung von Moskau lebender westeuropaeischer) Offiziere mit solider Kriegserfahrung regelrechte Feldschlachten und Festungsbelagerungen ab. Dorfscheunen wurden dem kriegerischen Zaren zu Zeughaeusern, die von Kanonen, Gewehren und anderen Waffen nur so strotzten. Je aelter Peters Kinderschar wurde, desto ernsthafter wurde die militaerische Ausbildung dieser „Spielzeugarmee“, deren Mannstaerke staendig zunahm.
Ausserdem war Zar Peter ein leidenschaftlicher Bastler, der vor keiner koerperlichen Anstrengung zurueckscheute. Auf dem Landgut Preobrashenskoje besass er ein wahres Arsenal von Zimmermann-, Tischler- und Maurerinstrumenten sowie Hammer, Amboss und alles was ein Schmied und Schlosser fuer sein Handwerk braucht. Peter, „Zar und Zimmermann“ zugleich, der sich selbst gern als „der erste Arbeiter und Handwerker seines Reiches“ bezeichnete und als Schmied mit Lendenschurz und Hammer verewigen liess - scheute bekanntlich nicht nur keine koerperliche Arbeit, sondern zog auch solche Belustigungs- beziehungsweise Unterhaltungsformen vor, an denen er aktiv teilnehmen konnte. Aus diesem Grund war er kein Theaterfreund, weil die Rolle eines passiven Zuschauers, die seiner aktiven Natur zuwider war, ihn langweilte. In dieser Hinsicht unterschied er sich von seinem Vater Zar Alexej, der in Moskau das erste Theater einrichtete und dieses gern besuchte. Anderseits teilte Peter auch nicht die Liebe seines Vaters zur Jagd und insbesondere zur Falknerei.
Dafuer waren Schiffbau und Segelsport Zar Peters zweitgroesste Leidenschaft nach seinen martialischen Spielen. Er fand unweit von seinem Gut Ismajlowo ein altes bruechiges Segelboot, konnte es jedoch nicht selbstaendig reparieren. Die Suche nach Kenntnissen ueber Schiffbau und Schiffahrt fuehrte den wissensgierigen Zaren in die sogenannte Moskauer „Deutsche Vorstadt“, wo Deutsche und andere ins Moskowiterreich eingewanderte Westeuropaeer (Hollaender, Schotten, Englaender u.a.m.) lebten. Seitdem wurde die „Deutsche Vorstadt“ Peters staendiger „Pilgerort“. Er fuehlte sich nicht nur durch die Moeglichkeit, sich neues Wissen anzueignen, sondern auch durch den dort herrschenden besonderen, freimuetigen und unternehmenslustigen europaeischen Geist von dieser „Insel des Westens“ im traegen, selbstgefaelligen, halborientalischen und dumpfen Moskau angezogen. In der "Deutschen Vorstadt" fand er seine naechsten Freunde und lernte Anna Mons, die erste grosse Liebe seines Lebens, kennen.
Als Zar Peter, der immer noch unter der Vormundschaft seiner Halbschwester und Reichsverweserin Sofia stand, das siebzehnte Lebensjahr erreichte, fand ihn seine Mutter heiratsfaehig. Dafuer gab es wichtige Gruende. Sein aelterer Bruder und „Mitzar“ Iwan war bereits verheiratet. Zar Peter brauchte thronberechtigten Nachwuchs. Ausserdem galt im damaligen Russland der Mann erst nach der Heirat als volljaehrig und vollmuendig. Folglich wuerde der verheiratete Peter selbstaendig, ohne Vormundschaft der Regentin Sofia, herrschen koennen.
Die von Peters Mutter auserkorene Braut war Awdotja (Eudokia) aus dem zweitrangigen Adelsgeschlecht der Lopuchin. Das in alten Moskowiter Traditionen erzogene scheue und gottesfuerchtige Maedchen war schoen, entsprach jedoch keinesfalls Peters Neigungen, Temperament und Interessen. Daher kehrte der junge „Westler“ sehr bald zu seiner frueheren Lebensweise zurueck und liess seine „altrussische“ Gattin praktisch im Stich. Spaeter heiratete er die aus Livland stammende, in russische Kriegsgefangenschaft geratene Kuhmagd Martha Skowronsky, die als russische Kaiserin Katharina I. in die Geschichte einging.
Inzwischen spitzte sich Peters Verhaeltnis mit dem Moskauer Hof immer staerker zu. Peter machte keinen Hehl aus seiner Unzufriedenheit mit dem Regiment seiner aelteren Schwester, vor allem mit den beiden schlecht vorbereiteten und daher erfolglosen Feldzuegen von Sofias Guenstling Fuerst Wassilij Golizyn gegen die Krimtataren (die damals als Vasallen des grosstuerkischen Osmanischen Reiches Russlands Suedgrenzen regelmaessig durch ihre raeuberischen Einfaelle verunsicherten). Im August des Jahres 1689 erhielt man in Preobrashenskoje Kunde von Sofias Absicht, mit Hilfe treuer Strelizen Peters habhaft zu werden. Der von wilder Panik ergriffene junge Zar verliess sein Haus fluchtartig im Nachthemd und hielt sich im Wald verborgen, bis er von seinem Gesinde gefunden, eingekleidet und in den Sattel gehoben wurde.
Zar Peter hoffte im Sergius-Dreieinigkeits-Moenchskloster Asyl zu finden, und fluechtete dorthin, von nur drei Soldaten begleitet. Die ;ngstliche Erinnerung an die Schrecken der von ihm als Kind erlebten grausamen Strelizen-Meuterei sa; ihm noch tief in den Knochen. Das war das einzige Mal in Peters Leben, da er nur an seine eigene Sicherheit dachte, indem er Gattin, Mutter und seine „Spielzeugregimenter“ im Stich liess. Voellig deprimiert, flehte er den Abt des Dreieinigkeits-Klosters an, seinem Zaren das Leben zu retten.
Am naechsten Morgen trafen jedoch Peters Mutter und all seine „Spielzeugregimenter“ ein, denen sich bald auch die Regimenter westeuropaeischer Praegung unter dem Kommando westlicher Offiziere anschlossen. Der von sofiatreuen Strelizen angeblich geplante Anschlag schlug fehl (falls es sich ueberhaupt um reale Plaene und nicht bloss um Blindalarm handelte). Es kann zu keiner neuen Strelizenmeuterei, Adel und Beamtenschaft blieben groesstenteils Zar Peter treu. Diese ganze Situation gab Peter jedoch den Anlass und Anstoss zu entschiedenem Handeln. Er uebernahm die ganze Macht im Staat und verschickte die entmachtete aeltere Schwester ins Nowodewitschij-Nonnenkloster in der Umgebung von Moskau.
Trotz dieser Aktivitaeten war Zar Peter immer noch nicht willens, seine vorherige Lebensweise zu veraendern. Deshalb uebertrug er seiner Mutter Natalja und seinem Onkel Leo (Lew) Naryshkin vorerst alle Regierungsgeschaefte. Peters „Mitzar“ Iwan wurde nicht entthront, sein Name figurierte in allen Dokumenten. Bis zu Zar Iwans fruehem Tod im Jahre 1696 thronte er neben seinem Halbbruder Peter bei allen Empfaengen und war bei allen Festakten zugegen, blieb jedoch nach wie vor ohne jede Bedeutung.
Im Jahre 1694 starb Peters heissgeliebte Mutter und Zarinwitwe Natalja. Das Fehlen ihres gekroenten Sohnes bei ihrem Begraebnis sorgte fuer Unmut und allerlei boese Geruechte. Der Grund seines Ausbleibens war jedoch hoechstwahrscheinlich mit Peters Unwillen verbunden, Anderen seine Schwaeche zu zeigen. Er war sich seiner Unfaehigkeit bewusst, bei der Bestattung seiner Mutter seiner Gefuehle Herr zu bleiben. Erst am darauffolgenden Tag begab er sich allein auf den Kirchenacker, um dort seine Mutter zu beklagen und seiner Trauer vollen Ausdruck zu geben, ohne von Fremden beobachtet zu werden.
Das naechste Jahr hindurch blieb der Zar anscheinend immer noch eine Paradefigur, die sich von Staatsgeschaeften fernhielt und das Moskowiter Reich durch seine Vertrauenspersonen regieren liess. In Wirklichkeit schmiedete er jedoch weitgehende und wohldurchdachte Plaene.
Das vom neuen Monarchen unter seine Fittiche genommene weite Land befand sich im permanenten Krisenzustand. Sowohl im Sozial- als auch im Wirtschaftsbereich harrten zahlreiche Probleme ihrer Loesung. Sich darueber vollkommen im Klaren, machte sich der junge Zar daran. Dabei entsprangen Peters erste selbstaendige Regierungsschritte voll und ganz den „Steckenpferden“ seiner Jugendzeit.
Im Herbst des Jahres 1695 wurde Zar Peters Ukas (Dekret) ueber den Bau der russischen regulaeren Flotte erlassen. In den Jahren 1697 bis 1698 bereiste Peter, als „Kanonier Pjotr Michajlow“ getarnt, Europa im Bestand der Grossen Gesandtschaft, die ueber das damals noch schwedische Livland, Kurland und Preussen weiter nach Holland und England reiste. Peter bemuehte sich, sein Inkognito nach Moeglichkeit zu wahren, was ihm jedoch kaum gelang. Er fiel durch seine hohe, hagere Gestalt sofort auf und begegnete immer wieder seinen inzwischen heimgekehrten Bekannten und Gesellen aus der Moskauer „Deutschen Siedlung“.
Neben rein diplomtischen Gesch;ften (welche in erster Linie auf die Schaffung eines B;ndnisses gegen das grosstuerkische Osmanische Reich, welches Russland den Weg zum Asowschen und Schwarzmeer versperrte, sowie womoeglich auch gegen das mit den Tuerken verbuendete und Russland den Weg zur Ostsee versperrende Schweden gerichtet waren) erlernten Peter und seine Mannen den Schiffbau in Holland (das sich zu jener Zeit in Personalunion mit England befand). Holland und England galten damals mit Fug und Recht als die beiden groessten Seemaechte. Die jungen Russen arbeiteten auf Schiffswerften, erstellten Modelle europaeischer Schiffe (um sie dann in Ru;land nachzubauen), eigneten sich die neuesten wissenschaftlichen Erkenntnisse an, machten sich mit der europaeischen Kultur und Lebensweise im vollen Umfang vertraut. So formierten sich die ersten Vorstellungen des Europa bereisenden „Zaren und Zimmermanns“ ueber die ihm in Ru;land bevorstehenden Reformen, die sein verwahrlostes Grossreich so dringend brauchte.
Durch eine neue, angeblich von der Nonne Susanna (wie die entthronte Sofia nunmehr hiess) aus dem Nowodewitschij-Kloster angezettelte Strelizen-Meuterei nach Russland zurueckgerufen, machte sich Zar Peter nach der grausamen Abrechnung mit den Meuterern an die laengst herangereiften Reformen. Seine erste Innovation bestand im Verbot des Barttragens fuer Adel und Beamtenschaft sowie fuer das Gros des russischen Militaers, das nicht zu den schon vorher bartlosen Regimentern westeuropaeischer Praegung gehoerte. Der gekroente Reformer scheute sich nicht, dem hochadligen Bojaren Schejin und mehreren seiner Standesgenossen hoechstpersoenlich den liebevoll gepflegten Bart wegzuscheren. Auf diese etwas naive Art und Weise versuchte der Zar, das Aeussere seiner Untertanen den damaligen europaeischen Standards anzugleichen. Seitdem galt der Bart in Russland noch lange als Sinnbild des Konservatismus und der Reformfeindlichkeit seiner Traeger.
Die Reform des Staatsverwaltungsapparats ging zwar langsam, jedoch sicher vor sich hin. Die niedrige Effizienz der althergebrachten Bojaren-Duma war schon laengst offenkundig. Nun war es an der Zeit, die Lage zum Bessern zu wenden. Im Jahre 1699 schuf Zar Peter neben der traditionellen Duma seine sogenannte „(Zaren)Nahe Kanzlei“ (russ. „Blishnjaja kanzeljarija“), der acht Minister angehoerten, welche die oberen staatlichen Ressorts (russ. „Prikase“) verwalteten. Am 22. Februar 1711 wurde die „Nahe Kanzlei“ zum Senat umfunktioniert, der die alte Bojaren-Duma vollkommen ueberfluessig machte und ersetzte.
Urspruenglich sollte der Senat den Zaren waehrend dessen Abwesenheit ersetzen. Seit dem Jahre 1722 avancierte er jedoch zum offiziellen regulaeren (staendigen) Verwaltungsgremium unter der Oberhoheit des Monarchen. Alle Senatbeschluesse wurden nur einstimmig verabschiedet. Das Fehlen einer der neun Senatoren-Unterschriften machte das unterzeichnete Dokument unwirksam. Die Senatsmitglieder besassen weitgehende Vollmachten, waren jedoch Zar Peter persoenlich verantwortlich.
In der Zeit zwischen den Jahren 1717 und 1721 wurden die alten Prikase durch zwoelf neue Behoerden ersetzt, die Kollegien hie;en, weil sie kollegial verwaltet wurden. Im Unterschied zum Prikas hatte jedes Kollegium einen klar beschriebenen und festgelegten Arbeits- und Zustaendigkeitsbereich. Auf diese Weise wurden Wirrwar und Durcheinander im Vollmachtbereich der Exekutivorgane ueberwunden, die der Regierung in der Zeit der Prikase grosse Schwierigkeiten bereiteten.
Im Jahre 1708 wurde Russland zwecks einer noch strafferen Zentralisierung und Festigung der „Staatsmachtvertikale“ in acht Gouvernements unterteilt, und zwar: Moskau, Smolensk, Kiew, Asow, Ingermanland (Ingrien), Sibirien, Archangelsk und Kasan. An der Spitze jedes Gouvernements (russ.: „gubernija“) stand ein vom Zaren ernannter Gouverneur (russ.: „gubernator“)-
Im Jahre 1720 wurde jedes Gouvernement in Provinzen aufgeteilt. An der Spitze jeder Provinz stand ein Wojewode. Jede Provinz bestand wiederum aus einer Vielzahl von Distrikten mit Landkommissaren (russ.: „semskij komissar“) an der Spitze. Dem Gouverneur blieben nur Militaer- und Gerichts-Angelegenheiten uebrig, waehrend alle anderen Funktionen von den Wojewoden und Landkommissaren uebernommen wurden.
Auch das russische Gerichtswesen blieb von Peters Reformen nicht unberuehrt. Nunmehr standen auf der untersten Stufe des Gerichtssystems die sogenannten kollegialen Provinzialgerichte. Sie waren fuer Straf- und Zivilverfahren aller Stadtbewohner, die kein volles Buergerrecht besassen, sowie aller Bauern (ausser solchen, die im Besitz von Kloestern waren), zustaendig. Im Jahre 1722 gingen diese Funktionen an Provinzialgerichte mit Wojewoden an der Spitze ueber.
Stadtbewohner mit vollem Buergerrecht standen in der Gerichtsbarkeit ihrer Magistrate. In jeder groesseren Stadt befand sich ein Handels- und Berufungsgericht. Die hoechste gerichtliche Instanz bildete der Senat gemeinsam mit dem Justizkollegium.
Da es in der von Zar Peter eingeleiteten Transformationsperiode notwendig war, die einwandfreie und reibungslose Reformumsetzung an der Basis unaufhoerlich zu verfolgen und zu kontrollieren, wurde dazu ein Fiskal-Sonderorgan ins Leben gerufen. Sein zweiter, nicht minder wichtiger Auftrag bestand in der Korruptionsbekaempfung. Peters Fiskale beschufen selbstaendig entsprechende Daten und nahmen jede Anzeige eines jeden Denunzianten entgegen. In Wirklichkeit war es Zar Peter jedoch misslungen, sein Fiskal-Kontrollsystem auf alle Regierungsbehoerden auszudehnen. Im Unterschied zu den Staedten, blieben die Landgebiete davon nicht erfasst.
Die Militaerreformen nach europaeischem Muster wurden in Russland bereits unter dem ersten Romanow-Zaren Michail Fjodorowitsch eingeleitet und unter dessen Sohn Zar Alexej Michailowitsch fortgesetzt (woraus sich die Praesenz zahlreicher „deutscher“ Offiziere und Fachleute im Moskowiterreich erklaerte), das russische Heer konnte sich jedoch immer noch mit den westeuropaeischen Heeren nicht messen. Den Grundstock von Zar Peters neuem Heer bildeten seine ehemaligen „Belustigungsregimenter“ Preobrashenskij und Semjonowskij. Sie galten mit Recht als die bestausgebildeten. Der Zar selbst war Obrist seines Preobrashenskij-Leibgarderegiments und erhielt als solcher seinen Sold, worauf er Zeit seines Lebens grossen Wert legte.
Im Zuge von Peters Heeresreform hatten ab 1705 zwanzig Bauernhoefe einen Rekruten zu stellen, der praktisch lebenslaenglich zu dienen hatte. Spaeter richtete sich die Rekrutenzahl nach der Groesse der gesamten m;nnlichen Bev;lkerung des jeweiligen Dorfes.
Anfangs wurde das Gros von Zar Peters Offizierskorps von eingewanderten im russischen Sold stehenden Deutschen und anderen Europaeern gebildet, im Laufe der Zeit kamen jedoch immer zahlreichere Absolventen einheimischer Navigations-, Artillerie- und Ingenieur-Offiziersschulen hinzu. Im Endergebnis dieser von Peter angeregten Militaerreform erhielt Russland eine europaeisch ausgebildete schlagkraeftige regulaere Armee und eine ebenso gut ausgebildete und schlagkraeftige Kriegsmarine. Marineakademie und Offiziersschulen bildeten vortreffliche Spezialisten des Kriegshandwerks aus. Der gesamte Adel war dienstpflichtig, und zwar, so gut wie lebenslaenglich.
Nicht minder wichig und erfolgreich war die von Zar Peter unternommene Kirchenreform. Schon Peters Vorgaenger auf dem Zarenthron waen beatrebt, die kirchliche Autonoie zu beseitigen und die Kirche dem Staatsapparat zu unterordne. Peters Grossvater Zar Michail Fjodorowitsch musste die Herrshaft ueber das Moskowiterreich lange Zeit praktisch mit dem Oberhaupt der russischen Orthodoxen Kirche Patriarch Philaret bzw. Filaret teilen (der uebrigens sein Vater war, was jedoch an der Tatsache der Doppelherrschaft nichts aenderte). Zar Peters Vorgaenger und Vater Zar Alexej Michailowitsch musste einen zaehen und langen Machtkampf mit dem Patriarchen Nikon fuehren, der sich (in Patriarch Filarets Fussstapfen) gleich dem Zaren offiziell „Grosser Herrscher“ (russ.: „Welikij Gosudar“) nannte und die gleiche Stellung im Staate beanspruchte. Nikon wurde letzten Endes abgesetzt, doch das Patriarchat blieb nach wie vor bestehen. Die russische orthodoxe Kirche war ungeheuer reich an Geld, Laendereien und hoerigen Bauern.
Nach dem Tod des Patriarchen Hadrian (russ.: Andrian) sollte ein Kirchenkonzil (russ.: „Sobor“) zur Wahl eines neuen kirchlichen Oberhauptes einberufen werden. Stattdessen ernannte Zar Peter jedoch sofort per Dekret Stefan Jaworskij zum Patriarchen-Amtsverwalter. Das gesamte kirchliche Eigentum wurde durch Peters Kloster-Prikas verwaltet, der extra zu diesem Zweck neugegruendet wurde.
Im Jahre 1721 wurde auf Peters Gehess das sogenannte Kirchenreglement erstellt. Danach wurde das Patriarchenamt in Russland abgeschafft und durch den Heiligen (oder Allerheiligsten) Synod (eine Art staatliches Kultusministerium westeuropaeisch-protestantischer Praegung) ersetzt. Jedes Mitglied des Synods wurde an den Zaren persoenlich vereidigt. An der Spitze des Heiligen Synods stand ein vom Zaren persoenlich benannter Prokuror (meistens ein Laie). Das Gehalt kam vom Staat. So wurde die russische orthodoxe Kirche praktisch in den Staatsdienst uebernommen.
Peter schoepfte aktiv aus den beschlagnahmten Kirchenschaetzen, liess Kanonen aus Kirchenglocken giessen undoeM;nche fuer den Wehrdienst rekrutieren. Er wagte jedoch nicht, den umfangreichen Landbesitz der Kirche (samt der dazu gehoerigen zahlreichen Bauernschaft) zu saekularisieren. Ihre Verstaatlichung erfolgte erst spaeter, unter der Zarin Katharina der Grossen, die sich an Peter dem Grossen ein Beispiel nahm und diesen Umstand immer wieder betonte.
Die von Peters gefuehrten Kriege verschlangen Unsummen. Daher musste der kriegerische Herrscher stets an immer neue Heeres- und Marine-Finanzierungsquellen denken. Zuerst war Peters vor allem auf die Kriegsfinanzierung gerichtete Steuerpolitik ziemlich chaotisch. So wurden z. B. Fischfang, der Besuch von oeffentlichen Baedern, die Nutzung von Reitpferden, der Kauf von Eichensaergen und sogar das Barttragen besteuert (wem der Zar Peter verhasste Bart so viel wert war, hatte gefaelligst dafuer zu zahlen). Nach der Finanzreform des Jahres 1704 wurde die Kopeke zur Hauptwaehrungseinheit. Waehrend eine Kopeke vor der Finanzreform eine halbe Denga kostete, wurde sie nach der Reform zwei Dengas wert. Die Geldreform brachte auch Veraenderungen im Steuerbereich mit sich. Vorher wurde jeder Bauernhof besteuert. Die findigen Bauern begannen jedoch gleich mehrere Haeuser bzw. Hoefe mit einem Zaun zu umgeben, was eine beachtliche Verringerung des gesamten Steuerertrags zur Folge hatte.
Nunmehr wurde die Kopfsteuer eingefuehrt. Besteuert wurde jeder maennliche Steuerzahler unabhaengig von seinem Alter. Dieses neue Besteuerungssystem war nicht einwandfrei. Es wurde naemlich von den Daten der juengsten Revision (Volkszaehlung) ausgegangen. Daher mussten auch fuer die sogenannten „toten Seelen“ (d.h. fuer diejenigen, die in der Periode zwischen zwei Volkszaehlungen verstorben waren) von den Hinterbliebenen Steuern entrichtet werden. Anderseits blieben die in dieser Zwischenzeit Geborenen von den Finanzbehoerden unberuecksichtigt. Das Hauptziel der Finanzreform wurde dennoch erreicht: die Steuerertraege des staatlichen Fiskus haben bedeutend zugenommen.
Zar Peters Heeresreform, Flottenbau und aktive Aussenpolitik machten die Entwicklung einer eigenen Industrie dringend notwendig. Der weitsichtige gekroente Reformer hat es sich zum Ziel gesetzt, seine Armee und Marine im vollen Umfang durch einheimische Industrieerzeugnisse zu versorgen. Da die Anzahl fuer den Aufbau der lokalen Produktion zur Verfuegung stehender „deutscher“ (westlicher) Fachleute offenbar nicht ausreichte, wurden zahlreiche junge Adlige auf Staatskosten aus Russland nach Europa zur Ausbildung geschickt.
Nach der erfolgreichen Erkundung zahlreicher Bodenschaetze im Uralgebiet entstand dort bereits im Jahr 1723 die erste Eisenhuette. Werk- und Fabrikbesitzer genossen beachtliche steuerliche Beguenstigungen. Das Problem des Arbeitskraeftemangels in den neuen, meist entlegenen und duenn besiedelten Industriegebieten wurde auf Zar Peters Geheiss schlagartig und radikal geloest. Ganze Doerfer samt deren gesamter Bevoelkerung wurden den neuen Industriewerken „zugeordnet“, d.h. zur zeitlich unbegrenzten Fronarbeit verpflichtet. Ausserdem erhielten die Fabrikbesitzer das uneingeschraenkte Recht, hoerige Bauern bei deren Besitzern zu kaufen und als leibeigene Fabrik-Fronarbeiter einzusetzen.
Auf dem Handelsgebiet war Zar Peter von der Notwendigkeit ueberzeugt, oertliche Produzenten zu beschuetzen. Sein Staat fuehrte, ganz im Sinne des von ihm vertretenen und praktizierten Protektionismus, hohe Einfuhrzoelle auf fremde sowie niedrige Ausfuhrzolle auf im eigenen Land erzeugte Waren ein.
Im grossen Ganzen haben Zar Peters Reformen Russland gewaltig veraendert. Er war unermuedlich bestrebt, sein Land nach europaeischem Muster zu vaer;ndern (wobei er, im Unterschied zu seinen Nachfolgern, in erster Linie Holland und England zum Vorbild hatte). Nicht all seine Vorhaben liessen sich reibungslos verwirklichen, was den tatkraeftigen Monarchen jedoch nicht von der Umsetzung seiner weitreichenden Plaene abhielt. Fuer ihn schien es nichts Unmoegliches zu geben. Daher trug eine unter ihm gepraegte Denkm;nze die russische Inschrift „Nebywaloje bywajet“ („Fuer Beispielloses gibt es Beispiele“, oder „Was nicht sein kann, kann sein“).
4. Zar Peters Aussenpolitik.
Peters „Kriegsmarinespiele“ waren fuer ihn mehr als nur „sinnvolle Freizeitgestanltung“. Sie waren vielmehr eine fruehe Ausdrucksform des Wunschtraumes seines ganzen Lebens, der darin bestand, fuer Russland den Zugang zum Meer zu erkaempfen, und zwar, im Sueden wie im Norden. So verstand er seinen wichtigsten aussenpolitischen Auftrag. Indessen waren Baltikum und Ostsee in schwedischer, das Asowsche und das Schwarze Meer in tuerkischer Hand (wobei die osmanischen Tuerken von den kriegerischen und raeuberischen Krimtataren unterstuetzt wurden).
Die tuerkische Festung Asow am Asowschen Meer wurde zu Peters erstem Kriegsziel. Im Jahre 1695 begann der noch ganz kriegsunerfahrene Zar an der Spitze der ehemaligen „Speilzeugregimenter“ und eines zahlreichen, jedoch schlecht ausgebildeten Heeres seinen Ersten Asowschen Feldzug, der wider Erwarten von keinem Erfolg gekroent wurde, woran die unzulaengliche Truppenorganisation, vor allem aber das Fehlen von Kriegsschiffen schuld war. Asow wurde naemlich von der Seeseite staendig durch die tuerkische Flotte versorgt.
Peter war stets in der Lage, aus seinen Misserfolgen entsprechende Schluesse zu ziehen. Innerhalb kuerzester Fristen wurden auf den Werften von Woronesch dreissig Kriegsschiffe erbaut. Asow wurde im zweiten Anlauf genommen. Russland erhielt den langersehnten Zugang zum Asowschen Meer, war jedoch immer noch ausserstande, ohne Verbuendete einen langen Krieg gegen das maechtige Osmanische Reich zu wagen.
Ebenso aussichtslos erschien Peter auch ein selbstaendiger Krieg Russlands gegen das maechtige Schweden um den Zugang zur Ostsee. Seinerzeit konnte seine Grosse Gesandtschaft keine Verbuendete gegen die Tuerken finden. Bei der Suche nach Verbuendeten gegen Schweden hatte der „Zar und Zimmermann“ mehr Glueck. Im Bund mit Daenemark, Polen-Litauen und Sachsen entfesselte Zar Peter den Grossen Nordischen Krieg gegen Schweden. Dieser lange, schwere und abwechslugsreiche bewaffnete Konflikt dauerte einundzwanzig Jahre (1700-1721).
Die Belagerung der schwedischen Festung Narva im Baltikum wurde Zar Peter zum wahren Desaster. Er konnte sich zwar noch persoenlich in Sicherheit bringen, doch sein gesamter Kommandostab geriet in schwedische Gefangenschaft. Die russischen Truppen (von den Regimentern Preobrashenskij und Semjonowskij abgesehen) ergriffen wilde Flucht. Die gesamte Feld- und Belagerungsartillerie fiel den siegreichen Schweden in die Haende. Von der Groesse und Schnelligkeit seines Sieges berauscht, hielt der Schwedenkoenig Karl XII. Zar Peter fuer hoffnungslos geschlagen und wandte sich daher gegen Sachsen und Polen-Litauen (Daenemark war von den Schweden schon vorher aus dem Spiel gebracht worden).
Indessen arbeitete der zwar geschlagene, doch keinesfalls endgueltig besiegte „Zar und Zimmermann“ fieberhaft an der Aufstellung einer neuen, zahlreichen und gut ausgebildeten regulaeren Armee, wobei er sein ganzes Land fuer die Erreichung seiner Kriegsziele zu mobilisieren verstand.
Вereits im Jahre 1702 erfocht Zar Peters neue Armee ihren ersten bedeutenden Sieg, indem sie die schwedische Festung Noeteborg (russ.: Oreschek) zu erstuermen vermochte. Im darauffolgenden Jahr 1703 wurde zwecks Verankerung der neuen Eroberungen in der Newamuendung Russlands neue Hauptstadt St. Petersburg gegruendet. Von dort aus, moeglichst weit vom traditionsbehafteten und zu stark asiatisch gepraegten Moskau weg, plante Peter „ein Fenster nach Europa durchzuhauen“.
Im Jahre 1704 eroberten seine Heerscharen die schwedischen Bollwerke Narva und Dorpat. Peter begann immer aktiver in die Kampfhandlungen auf dem polnisch-litauisch-saechsischen Kriegs-Schauplatz einzugreifen. Der dadurch immer staerker gereizte Кarl XII, der seinen russischen Rivalen lange Zeit fuer besiegt gehalten hatte, entschloss sich schliesslich zur Invasion, stiess jedoch im Grenzgebiet auf unerwartet starken und zaehen russischen Widerstand. Doch der Uebergang des kleinrussischen (ukrainischen) Kosakenhetmans Iwan Masepa und des Atamans der Saporoger (jenseits der Dnepr-Stromschnellen lebenden) Kosaken Konstantin Gordijenko zu den Schweden erleichterte Karl das Handwerk. Masepa versprach dem Schwedenkoenig ein fuenfzigtausendkoepfiges Kosakenkontingent. In Wirklichkeit blieb jedoch die Mehrheit der Kosaken Zar Peter treu, der Iwan Skoropadskij zum Gegen-Hetman ernannte. Koenig Kаrls Lage wurde immer schwieriger. Wegen Proviantmangel musste er die an allerlei Vorraeten reiche russische Festung Poltawa belagern, die den Schweden bis zu Zar Peters Ankunft mit einem grossen Entsatzheer zaehen Widerstand leistete.
Am 27. Juli 1709 fand die Schlacht bei Poltawa statt. Ihr fuer Zar Peter guenstiger Ausgang wurde durch die vorherige Schlacht bei Lessnaja vorausbestimmt, in der die Schweden fast ihre gesamte Artillerie, sowie fuer Koenig Karl bestimmten Pulver- und Proviantvorraete an die Russen verloren hatten. Infolgedessen musste der am Vorabend in einem Scharmuetzel verwundete Каrl XII. mit nur zwei Kanonen und nur wenig Schiesspulver in die Schlacht ziehen. Nach langem und verlusstreichem Kampf um die mit einhundert Kanonen bestueckten russischen Schanzen stellte sich Zar Peter persoenlich an die Spitze seiner Truppen und spaltete das Schwedenheer in zwei Teile. Bereits gegen 11. Uhr blieb vom staerksten Heer Europas kaum etwas uebrig. Koenig Karl und Hetman Masepa flohen mit dem Rest ihrer zersprengten Truppen ueber die nahe Grenze und fanden in der tuerkischen Stadt Bendery Zuflucht.
Der Sieg von Poltawa war fuer den Ausgang des Nordischen Krieges zugunsten Russlands und dessen Verbuendeten entscheidend. Nach diesem glaenzenden Sieg ueber die ueberall gefuerchteten Schweden wurde Russland endlich von allen europaeischen Grossmaechten ernst genommen. Eines von Zar Peters Zielen war somit erreicht.
Inzwischen wurden an der „Suedfront“ die schwedenfreundlichen osmanischen Tuerken aktiv, die den Verlust ihrer Festung Asow nicht laenger zu dulden willens waren. Um ihnen eine Lektion zu erteilen, zog der siegreiche „Zar und Zimmermann“, in der Hoffnung auf die ihm versprochene Hilfe der von den Tuerken abhaengigen christlich-orthodoxen Fuerstentuemer Moldowa (Moldawien) und Walachei, mit einem starken Heer gegen das Osmanische Reich. Als Peter bereits das Dnjestr-Ufer erreicht hatte, erfuhr er vom Frontwechsel des Herrschers der Walachei, Gospodar Brancovan, der sich auf die Seite der Tuerken gestellt hatte. Der Feldzug konnte jedoch nicht mehr gestoppt werden, da er sozusagen eine Eigendynamik entwickelte.
Der tuerkische Sultan war zum besagten Zeitpunkt durch immer groessere innere Unruhen in seinem Riesenreich besorgt. Er befuerchtete den Aufstand seiner zahlreichen christlichen Untertanen. Da der Sultan nicht in der Lage war, sowohl gegen seinen inneren, als auch gegen seinen aeusseren Feind Krieg zu fuehren, machte er Zar Peter ein grosszuegiges Friedensangebot. Um des Friedens willen war der „Grosstuerke“ bereit, seine Gebiete bis zur Donau an Peter abzutreten. Der Zar schlug dieses Angebot jedoch aus, weil seine Plaene viel weiter reichten.
Im Endergebnis wurde das vierzigtausendkoepfige russische Heer von 130 000 Tuerken am Fluss Pruth in di Zange genommen. Die Lage der Russen war so schwer, dss Peter einen Sonder-Ukas erliess, im Falle seiner Gefangennahme seine weiteren Weisungen nicht zu befolgen und nur die vom Senat selbstaendig gefassten Beschluesse zu erfuellen.
Nunmehr konnte der tuerkische Sultan als der Staerkere Zar Peter seine Friedensbedingugen aufzwingen. Das umzingelte russische Heer kam zwar frei, jedoch ohne seine Artillerie. Ausserdem wurde Russland zur Rueckgabe der Festung Asow und aller anderen im ehemals tuerkischen Gebiet errichteten Bollwerke verpflichtet. Koenig Kаrl XII., der sich immer noch im tuerkischen Asyl befand, wurde ungehinderte und sichere Rueckkehr nach Schweden gewaehrt, damit er weiter gegen Russland und dessen Verbuendete Krieg fuehren konnte. Zar Peters Pruth-Feldzug gegen die Tuerken hatte wider Erwarten keine neuen Eroberungen, sondern ganz im Gegenteil den Verlust des vorher Eroberten und den Rueckkehr zur alten russisch-tuerkischen Grenze zur Folget.
Nach dieser von den Russen an der "Suedfront" erlittenen schweren Schlappe wurde Zar Peter wieder an der Grenze zu Schweden aktiv. Die von ihm erstellte junge russische Ostseeflotte besiegte die Schweden in der Seeschlacht am Kap Hangoe im Jahre 1714. Das war der erste grosse Sieg der russischen Kriegsmarine ueber die Schweden, an dem Zar Peter persoenlich beteiligt war. Darauf folgten weitere Seesiege. Schliesslich war die russische Kriegsflotte in die Lage, das schwedische Hoheitsgebiet durch Landetruppen zu verwuesten. Trotzdem ging der Nordische Krieg weiter, woran auch Koenig Karls Tod waehrend der Belagerung einer daenischen Festung in NOrwegen nicht viel aenderte.
Schliesslich wurde am 30. August 1721 der russisch-schwedische Friedensvertrag von Nystadt unterzeichnet. Schweden erhielt den groesseren Teil des von den Russen eroberten Finnlands zurueck. Fuer das russisch besetzte Baltikum wurde Schweden mit einer fetten Kontribution entschaedigt. Doch Russland erhielt den langersehnten Zutritt zur Ostsee, und das ueberwog alles Andere. Deutschbaltische Staedte und Adelige wurden nach den Rigaer Kapitulationen auf den russischen Monarchen vereidigt, zu dessen wichtigsten innerpolitischen Stuetze sie sehr bald avancierten. Im Besitz einer zahlreichen eigenen Flotte hatte Russland nunmehr weitgehende Moeglichkeiten, seine wirtschaftlichen und kulturellen Beziehungen ungehindert zu erweitern.
Zar Peter wurde vom dankbaren Senat zum Kaiser (Imperator) aller Reu;en (Russen) proklamiert und mit dem Titel „Vater des Vaterlandes“ geehrt.
Der mit viel Schweiss und Blut erkaufte Sieg ueber Schweden im Grossen Nordischen Krieg hatte jedoch Peters militaerische Ambitionen und kriegerischen Gelueste bei weitem nicht befriedigt. Als im benachbarten Persien (Iran) innere Unruhen ausgebrochen waren, schickte er dorthin im Fruehjahr 1722 ein starkes russisches Expeditionskorps. Im Ergebnis dieses Persischen Feldzuges wurden sued- und ostkaspische Gebiete besetzt, die als Aufmarschgebiet fuer ein weiteres Vordringen nach Indien dienen sollten. Eine andere russische Expedition erreichte die mittelasiatische Oase Chiwa, wurde dort jedoch durch Einheimische aufgerieben.
Obwohl Peter dem Grossen auf aussenpolitischem Gebiet nicht immer Erfolg beschieden war, konnte der Zar schnell aus seinen Fehlern lernen und aus seinen Niederlagen Lehren fuer die Zukunft ziehen. Eines seiner Hauptvorhaben war zumindest verwirklicht. Das zur Grossmacht mit einer starken Armee und nicht minder starken Kriegsmarine avancierte Russland konnte endlich festen Fuss an der Ostseek;ste fassen.
5. Schlussbetrachtungen.
Zar (und spaeter Kaiser) Peter der Grosse hinterliess zweifellos eine markante Spur in der Geschichte Russlands. Sein unstetes Temperament musste sich zwangslaeufig in so mancher Hinsicht auf seinem Regierungsstil auswirken. Er war es gewohnt, alle von ihm formulierten Aufgaben gruendlich und planmaessig zu loesen, alle sich daraus ergebenden Probleme unverzueglich zu bewaeltigen und seine Ziele mit allen Mitteln zu erreichen, wobei er stets bereit und willens war, mit Hand anzulegen.
Zar Peters Innenpolitik entsprach in vielerlei Hinsicht den Anforderungen seiner Zeit. Er vermochte es, die laengst ueberholte Bojaren-Duma zuerst zu entmachten und dann ganz abzuschaffen. Die alten, ineffektiven Prikase wurden durch neue effizientere Kollegien ersetzt. Peters protektionistische Politik gab dem Ausbau der einheimischen Produktion den notwendigen Anstoss.
Die Aufstellung eines starken Heeres sicherte die internationale Machtstellung des Russischen Reiches. Nach Zar Iwan dem Gestrengen war Peter der Grosse der erste russische Herrscher, der Russland den Zugang zur Ostsee freizukaempfen und eine schlagkraeftige Kriegsflotte zu schaffen vermochte. Darauf gestuetzt, schlug er die damals europastaerkste (und nach damaligen Vorstellungen weltstaerkste) schwedische Armee und besiegte in mehreren Seeschlachten die starke schwedische Kriegsmarine.
Sehr umstritten bleibt Peters Verhaeltnis zum „gemeinen Volk“ (d.h. zu seinen nichtprivilegierten Untertanen). Die von ihm eingefuehrte allgemeine Kopfsteuer war eine schwere Last fuer die breiten Bevoelkerungsmassen. Der Bau der neuen „westeuropaeischen“ Hauptstadt St. Petersburg in sumpfiger unwirtlicher Gegend mit rauem Klima sowie vieler Kanaele und Daemme kostete viele Tausende ja Zigtausende Menschenleben. Ohne die Wimper zu zucken, liess der "Zar und Zimmermann" ganze Doerfer neuen Industriebetrieben „zuordnen“, um diese mit Fronarbeitern zu versorgen, und schien kein besonders mildes Herz fuer hoerige Bauern zu haben. Der Kaiser aller Reussen war oft grausem und machte sich keine besonderen Gedanken ueber einzelne Menschenschicksale (wohl davon ausgehend, dass die ganze Bevoelkerung seines Landes vom gleichen Wunsch, wie er, beseelt ist, Russland, koste es was es wolle, zur Grossmacht zu erheben).
Zar Peter schonte nicht einmal das Leben des eigenen Sohnes aus erster Ehe und Thronerben Zarewitsch Alexius (russ.: Alexej=, der sich_ auf die "altrussische Partei" gestuetzt, den Reformen seines Vaters zu widersetzen wagte. Anderseits opferte der Kaiser aller Reussen sein eigenes Leben fuer seine Untertanen. Er starb naemlich 1725 an den Folgen einer schweren Erkaeltung, die er sich bei der Bergung in Seenot geratener Fischer im Finnischen Meerbusen zugezogen hatte.
Alles in Allem war Zar Peter als Fuerst und Mensch gleich gross. Solche Maenner werden nur selten geboren. Sie verstehen es jedoch, Andere anzufuehren, mitzureissen und die Welt fuer immer zu veraendern.
РЕЦЕНЗИЯ АЛЕКСЕЯ ПОЛИКОВСКОГО на СТАТЬЮ ВОЛЬФГАНГА АКУНОВА О "ЦАРЕ И ПЛОТНИКЕ" ПЕТРЕ ВЕЛИКОМ
В этом тексте тот, кто ничего или мало знает о Петре Первом, получит необходимый минимум, достаточный для того, чтобы дальше читать и думать самому.
Он получит внешний рисунок царствования, обильного на войны и так называемые реформы, но смысл, скрытый в глубине истории, так и останется для него невидимым.
Автор, упоминая два взгляда на Петровское царствование (на самом деле их, конечно, больше), говорит, что переходит к фактам. Но с разными фактами это будут разные истории.
Человек, бравший Европу за пример, бил своих приближенных палкой. Великий строитель, он строил корабли, которые после его смерти сгнили, потому что их строили из негодного леса. Он велел пытать собственного сына. Из Европы он брал покрой одежды, но не склад ума. Европеизацию он проводил через палку и плетку, не понимая, что одно другое исключает. Он был алкоголик, его гренадеры носили по Летнему саду чан с сивухой и насильно поили всех, кто встретился, отчего люди разбегались в ужасе. Он полагал, что можно ввести танцы приказом, угрозами заставлял людей общаться друг с другом и в насильном бритье бород видел прогресс. Эти и многие другие факты в сумме дают совершенно другую картину царствования, чем рассказана в тексте. Как с ними быть?
Автор старается не давать оценок и все-таки дает их, называя царствование великим. Но в чем величие? Это должно быть сказано, в этом вся суть. В укреплении царской власти (которую он расшатал донельзя — см. последствия его царствования), в приращении территорий — или в сбережении народа и увеличении его благосостояния?
Вольфганг Акунов
ЖИЗНЬ, ОТДАННАЯ МЕЧТЕ
ЗАЧИН
Обшивка корабля, плывущего по океану, приемлет и пожирающего ее древесного червя, и чистую морскую воду.
(Юкио Мисима).
Португалия была обязана приобретением своих владений в «Индиях», к которым, в эпоху Великих Географических Открытий, европейцы относили не только полуостров Индостан (Ост-Индию), но также Индонезию, Индокитай, Филиппины и другие территории, не своим королям, но выдающимся сынам своего народа. Одним из этих выдающихся сынов народа Португалии той героической эпохи, бросивших на своих крохотных, утлых, неустойчивых суденышках-скорлупках вызов мировому океану, был подлинный титан эпохи Возрождения - генерал-капитан Афонсу Албукерки. В 1506 году он совершил второе в своей жизни плавание в Индию, которую с тех пор не покидал до самой своей смерти в 1515 году. Всего за девять лет пребывания за морем ему удалось завоевать все Западное побережье Передней Индии, дважды взять штурмом город Гоа, превращенный им в несокрушимый оплот португальской (или лузитанской, как выражались тогдашние хронисты, усердно и добросовестно подражавшие древнеримским анналистам) державы в Индостане, овладеть Ормузом – вратами Персидского залива - и в ходе тяжелой борьбы подчинить Малакку, обеспечив крохотной Португалии контроль над торговлей Европы с Дальним Востоком - вплоть до далекой Японии.
В отличие от обладавшего крайне ограниченным кругозором тогдашнего венчанного главы Португалии, вполне удовлетворенного обеспеченной ему возможностью ежегодно отправлять в «Индии» за драгоценными в то время восточными пряностями, придававшими вкус пресной пище европейцев (хотя специями тогда сдабривали не только пищу, но и вино, и даже пиво) и превращавшими один из главных (и соблазнительных) пороков того времени – чревоугодие – из примитивного обжорства в изысканное кулинарное, гастрономическое действо и своеобразное «высокое искусство», так называемый «перечный флот», снабжая специями всю Европу, Албукерки строил поистине грандиозные планы. Он неустанно трудился над созданием могучей колониальной империи, возводя во всех стратегически важных точках морского пути в Индию неприступные крепости, строя корабельные верфи, христианские храмы, школы и больницы, вводя на покоренных землях образцовую, по тем временам и в тех условиях, систему управления.
Для реализации этих грандиозных планов в его распоряжении чаще всего имелась всего пара тысяч солдат, которые, однако же, успешно противостояли многочисленным раджам и султанам Индии, повелевавшим «мириадами» отважных воинов и знаменитыми на весь тогдашний мир боевыми слонами. Ибо немногочисленные, но спаянные железной, подлинно спартанской, дисциплиной ратоборцы Албукерки, обученные им по образцу швейцарских наемников – «чудо-богатырей» тогдашней Европы – не знали себе равных на поле боя, и потому отважному генерал-капитану всякий раз удавалось во главе своего «маленького, да удаленького» войска творить подлинные чудеса, обращая в бегство многократно превосходящие силы противника.
Имена и деяния испанских конкистадоров и покорителей «Индий» (к числу которых в начальный период эпохи Великих Географических Открытий относили и открытый Колумбом Новый Свет, названный впоследствии Америкой) - Эрнандо Кортеса, Франсиско Писарро, Хуана Грихальвы и прочих, пользуются в наши дни широчайшей известностью. Да и португальца на испанской службе – кругосветного плавателя Фернандо Магеллана (а в действительности - Фернана Магальяйнша) знает всякий, кого ни спроси. Но куда меньшей известностью пользуется (во всяком случае, за пределами собственно Португалии и португалоязычных стран) имя самого знаменитого из португальских мореплавателей и землепроходцев – Албукерки, колонизатора, полководца, флотоводца и губернатора, история жизни которого увлекательней любого приключенческого романа. Постараемся же, уважаемый читатель, исправить эту историческую несправедливость и воздать каждому по делам его, однако, не впадая при этом в пыл панегириста, а «без гнева и пристрастия», подобно древнеримскому историку Публию (Гаю?) Корнелию Тациту.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У ВРАТ ВОСТОКА
Когда рыцарь Ордена Христа дом Вашку да Гама на своих источенных червями, полусгнивших каравеллах, с обломанными или связанными из отдельных кусков мачтами, прогнившими едва ли не насквозь палубными досками, источавших из своих внутренних помещений смешанный аромат пряностей, застоялой в трюмах воды и давно не мытых человеческих тел, с жалкими остатками команд, под изодранными шквалами южных морей, латанными-перелатанными парусами, на которых были еле различимы выцветшие под палящими солнцем тропиков красные лапчатые кресты, вопреки всеобщим ожиданиям, вернулся в Португалию из своего первого плавания в Индию, по стране прокатилась волна глубочайшего потрясения. Ведь она стала свидетельницей триумфального завершения долгих, ведшихся на протяжении жизни нескольких поколений, поисков морского пути в далекую Индию и на Дальний Восток. Закрытый для Европы вот уже много столетий, он теперь был, наконец, открыт. Врата Востока растворились перед Христианским миром.
Чтобы попытаться понять тогдашние чувства португальского народа, достаточно заглянуть в храм монастыря монашеского Ордена иеронимитов (Жеронимуш) пригорода столицы Португалии Лиссабона – Белема (Белена, то есть, собственно говоря, «Вифлеема»), близ памятников генерал-капитану Албукерки – главному герою этой книги, первооткрывателям и португальцам, павшим в колониальных войнах; надеемся, до них еще не скоро доберутся современные «борцы с памятниками расистам и рабовладельцам» из международного движения «(Только) Жизни Черных Имеют Значение»… Его странная, причудливая архитектура (стиль, который португальцы именуют «мануэлину»), навеки отразила в себе, сохранила и запечатлела во всей полноте безудержную радость и бурлящую энергию столь молодой и сильной тогда португальской нации, ее изумление открывшимися перед ней новыми фантастическими горизонтами, представшими ее мысленному взору видениями далеких, сказочных стран. Там, в хаосе переплетенных корабельных тросов и канатов, морских водорослей и раковин, между столпами, будто покрытыми наслоениями моллюсков и кораллов, наподобие подводных скал или утесов, под сводами, чарующими и прекрасными, как морские пещеры, кажется, еще можно расслышать отзвуки триумфального гимна в честь чудес моря-океана. Белемский храм как будто празднует осуществление давней, тысячелетней мечты, зародившейся, может быть, в те незапамятные времена, когда на вершине прибрежной возвышенности самого западного из Азорских островов неведомо кем была высечена прямо из скалы гигантская, превышающая рост человека, фигура всадника с рукой, простертой в беспредельную морскую даль. Король Португалии дом Мануэл I Счастливый повелел доставить каменного всадника в свою столицу Лиссабон как своего рода залог грядущей власти португальцев над морями…
Успешный и стремительный бросок – так и хочется назвать его смертельным прыжком, сальто-мортале! – крошечной, еле различимой на карте Европы (что уж говорить о карте мира!) даже в лупу, Португалии через бушующий и грозный океан – пожалуй, одна из самых загадочных глав в книге всемирной истории. Стремление к территориальному расширению, захвату заморских колоний, предполагает нехватку свободных земель в метрополии. Однако португальцам конца XV- начала XVI вв., численность которых не достигала и двух миллионов, вполне хватало места для проживания в их собственной небольшой стране с приятным климатом. К тому же они только что довели до конца продлившуюся несколько столетий борьбу за существование – сначала с маврами (арабоязычными иберийскими мусульманами – или, как тогда говорили, «магометанами», то есть последователями «Магомета», как европейцы произносили имя пророка Мухаммеда, основателя мусульманской религии - Ислама), а затем – со своими христианскими соседями - кастильцами (единой Испании в описываемое время еще не существовало) Почему маленький, но гордый португальский народ, добившийся, наконец, военной победы и возможности перейти к долгожданной мирной жизни, вместо того, чтобы спокойно почивать на лаврах, внезапно ощутил необоримое стремление распространить свое влияние на совершенно неведомый ему мир, остается неразрешимой загадкой. Блаженной памяти Лев Николаевич Гумилев списал бы все на «всплеск пассионарности». Мы же только разведем в недоумении руками. «Темна вода во облацех», как говорили наши предки…
«Эта страна (Португалия – В.А.) слишком обеднела и обезлюдела, чтобы удержать за собой заморские владения силами гарнизонов, для которых просто не хватит солдат» - заявил мудрый инфант (наследный принц) Педру в 1436 году своим подданным, вознамерившимся отнять у мавров североафриканский порт Танжер. Никто не сможет усомниться в том, что это вошедшее в историю высказывание инфанта основывалось на трезвой оценке имевшихся у Португалии на тот момент сил, средств и возможностей. И, все же, в течение менее чем ста лет со дня той памятной беседы, казалось бы, осмотрительного инфанта со своими, казалось бы, менее осмотрительными подданными, Португалия, без ощутимого прироста населения или богатства, овладела крупнейшими городами Марокко, твердой ногой встав на всем африканском побережье и подчинив своей державной воле большинство владык далекой Индии – страны невиданных, неслыханных чудес.
Удивительным представляется, с современной точки зрения, не то, что период португальского великодержавия оказался крайне непродолжительным, а то, что этот период великодержавия вообще оказался возможным. Стране столь ограниченных ресурсов и возможностей, как Португалия, для долгосрочного сохранения за собой завоеванных земель потребовалось бы великое множество беззаветных героев во главе с гениальными предводителями. В беззаветных героях недостатка не было, но у гениального предводителя, как правило, не имеется столь же гениальных преемников и продолжателей. Разумеется, в историю португальской заморской экспансии было вписано немало славных имен. И как раз XV-XVI вв. породили целую плеяду в высшей степени энергичных и динамичных личностей. Однако решающую роль в подготовке и установлении заморского господства Португалии сыграли, прежде всего, два поистине гениальных деятеля, далеко превосходивших своих современников и соплеменников умом, дальновидностью и широтой кругозора. Один из них, великий в полном смысле слова инфант Инрики «Навигадор» (более известный в современной России под именем «Энрике Навигатора» или «Генриха Мореплавателя», а в России XIX века - под именем «Генриха Морехода» или «Генриха Мореходца»), стал главной движущей силой, неустанно побуждавшей португальских капитанов исследовать просторы «Моря Мрака» - Атлантического океана и открывать тайны земного шара (или, как тогда чаще говорили, «круга земного»). Другой – не менее великий Афонсу ди Албукерки – заложил основы португальской колониальной державы на Востоке.
Инфант Инрики Навигадор был рыцарем (по-португальски: кавалейру) и комендантом (то есть управителем) упоминавшегося выше Ордена Христа, о котором стоит рассказать несколько подробнее, ибо именно это военно-духовное братство сыграло роль катализатора португальской заморской экспансии, в чем уважаемый читатель скоро сможет убедиться.
Учреждение Ордена Христа последовало за упразднением в странах Западной Европы некогда богатого и могущественного «Ордена бедных соратников (рыцарей) Христа и Храма Соломонова» (лат.: Рauperes Сommilitones Christi Templique Salomonici, Пауперес Коммилитонес Кристи Темпликве Саломоници), учрежденного в эпоху Крестовых походов в Сирию и Палестину, и более известного под названием Ордена храмовников (тамплиеров). К началу XIV века в состав Ордена храмовников входило свыше двадцати тысяч членов (впрочем, в это число входили не только «братья-рыцари», как иногда ошибочно думают, но и представители других категорий членов Ордена Христа и Храма – «братья-сержанты», «братья-священники» и «полубратья»). Тамплиеры обладали большим флотом, плававшим, по разным сведениям, не только по Средиземному (Внутреннему) морю, но и выходившим за Геркулесовы столбы (Гибралтарский пролив), достигая, возможно, Нового Света (будущей Америки), не говоря уже об Африке и Азии. За время своего существования Орден Храма накопил немалые богатства. «Бедным соратникам Христа» принадлежали обширные земельные владения по всей Европе (вплоть до Польши и Галицкой Руси), Сирии, Киликийской Армении, Палестине и Греции. Однако дела крестоносцев (и, соответственно, духовно-рыцарских Орденов) в Святой Земле, или Земле Воплощения, (то есть на Ближнем Востоке) шли все менее успешно, и, после взятия сарацинами (мусульманами, или, как тогда говорили в христианской Европе - магометанами) в 1291 году крепости Акры – последнего оплота крестоносцев в Палестине – храмовники были вынуждены перебраться сначала на остров Кипр, а затем, не желая превращаться в династический Орден кипрских королей из Дома Лузиньянов, пытавших подчинить тамплиерское братство своему влиянию, в Европу, где основные владения рыцарей Христа и Храма находились в пределах Французского королевства. В то время Францией правил король Филипп IV по прозвищу «Красивый» из династии Капетингов. Филипп Красивый имел и еще одно, менее лестное, прозвище – «Король-Фальшивомонетчик», ибо систематически портил монету (хотя за аналогичное преступление его подданных ждала мучительная казнь – их заживо варили в кипящем масле). Остро нуждавшийся в средствах, Филипп Фальшивомонетчик понимал, что обширные финансовые операции Ордена Христа и Храма, приносящие тому огромные доходы, препятствуют пополнению денежными средствами его собственной, вечно пустой, королевской казны. К тому же король задолжал Ордену Храма немалые суммы и своим решением упразднить Орден храмовников и завладеть всем его имуществом во Франции, надеялся разом решить все свои проблемы. На основании показаний двух тамплиеров, изгнанных из Ордена Христа и Храма за грубые нарушения устава, было сфабриковано обвинение храмовников в отступничестве от христианской веры, чернокнижии, дьяволопоклостве, половых эксцессах, «содомской ереси» (то есть, выражаясь современным языком, нетрадиционной ориентации), аморальном поведении и других тяжких грехах. 13 октября 1307 года все храмовники, пребывавшие во владениях короля Франции (включая самого главу Ордена - Великого Магистра тамплиеров Жака де Молэ), были взяты под стражу и ввергнуты в узилище, где французские инквизиторы пытками добывали от них якобы «неопровержимые» доказательства виновности Ордена Христа и Храма Соломонова в инкриминируемых ему прегрешениях и преступлениях. Из ста тридцати восьми храмовников, арестованных в замке Тампль (парижской штаб-квартире Ордена Храма), сто тридцать четыре, не выдержав истязаний, признали себя виновными. Храмовники, настаивавшие на своей невиновности, были заживо сожжены на костре. Имущество Ордена Христа и Храма было конфисковано в пользу французской короны, но присвоить его без суда король Франции не мог. В 1311 году папа римский Климент V (француз, пребывавший не в Риме, а во французском городе Авиньоне, куда король Филипп Красивый с помощью своего канцлера Гийома де Ногарэ перенес папскую резиденцию) созвал, под давлением «короля-фальшивомонетчика», во власти которого он находился и от которого всецело зависел, в другом французском городе - Вьенне на Роне Экуменический Консилиум (Вселенский Собор), на котором одним из главных вопросов было рассмотрение дела Ордена Христа и Храма. Король Франции (единственный из христианских европейских венценосцев, присутствовавший на соборе), требовал безоговорочного осуждения храмовников и их Ордена, однако созванные на собор епископы римско-католической церкви побоялись осудить «бедных рыцарей Христа», не заслушав выдвинутые против них обвинения. Под все более сильным нажимом короля Филиппа, папа Климент в марте 1312 года принял решение запретить Орден Храма, издав соответствующую буллу «Voce in excelsi». После издания папской буллы Вьеннский Собор римско-католической церкви утвердил приговор короля Франции, произнесенный над храмовниками, и папа Климент V своей очередной буллой «Ad providam» от 2 мая 1312 года официально упразднил Орден Христа и Храма Соломонова. Большая часть имущества и земельных владений Ордена храмовников во Франции досталась «королю-фальшивомонетчику», а остальным имуществом храмовников распорядился папа Климент, передав почти все (включая парижский замок Тампль) Ордену рыцарей-госпитальеров (странноприимцев) святого Иоанна Иерусалимского. Единственным, чем не смог распорядиться папа римский, было имущество и поместья храмовников, находившиеся в расположенных на Иберийском полуострове королевствах Арагон, Леон, Кастилия, Мальорка (Майорка) и Португалия.
Правители этих иберийских королевств, находившихся «на переднем крае» борьбы христианской Европы с воинственным миром ислама, с огромным беспокойством следили за трагическими событиями, происходившими с Орденом рыцарей Христа и Храма Соломонова во Франции. Ведь в лице рыцарей Ордена Храма в распоряжении пиренейских королей находилась грозная боевая сила, оказывавшая им неоценимую поддержку в ходе Реконкисты (отвоевания Иберийского полуострова обратно у завладевших им почти полностью в VIII столетии магометан, именовавшихся там, в отличие от Земли Воплощения, не «сарацинами», а, как уже говорилось выше, «маврами» - по вошедшему в употребление еще в эпоху владычества Древнего Рима над Средиземноморьем названию одного из североафриканских разбойничьих племен, принявшего после арабского завоевания ислам). И лишаться этой поддержки - да еще к вящей славе французского монарха! - иберийские короли, и в первую очередь – португальский король! - не желали. Поэтому папское повеление взять под стражу и предать суду «бедных рыцарей Христа и Храма» в Португалии выполнено не было. Мало того! Поначалу король Португалии Диниш (Дионисий) I, основатель Лиссабонского университета и создатель военно-морского флота Португалии, защищал Орден Христа и Храма от притязаний некоторых португальских епископов и монашеских Орденов, действовавших на территории Португальского королевства, на имущество опальных храмовников. Впоследствии, стремясь оградить интересы португальской короны от потенциальной угрозы, исходившей от огромного богатства Ордена Христа и Храма и от его стратегически выгодно расположенных владений, удерживаемых Орденом тамплиеров в Португалии, Диниш I созвал королевский суд, признавший права короля Португалии на наиболее важные владения, поместья и замки храмовников, расположенные на территории Португальского королевства - или, как оно тогда именовалось - во множественном числе! – «королевств Португалии и Альгарвов» (Альгарвии, или, по-португальски, Алгарвиш).
В начале 1310 года король Португалии Диниш (Дионисий) I и король Кастилии Фернандо (Фердинанд) IV (тесть Диниша) заключили договор, ограждавший расположенные на территории их королевств земельные владения и иное имущество храмовников от любых действий, могущих причинить ущерб интересам португальской и кастильской корон. Впоследствии к этому договору присоединился третий партнер - король Арагона Хаиме (Иаков) II. Ко двору папы римского в Авиньон были направлены послы всех трех иберийских королей, выразившие единодушный протест своих государей против передачи имущества храмовников кому бы то ни было без согласия монархов. Стремясь избежать международного конфликта, грозившего расколоть римско-католический мир, папа Климент V, несмотря на официальное упразднение им Ордена Христа и Храма, так и не смог полностью распорядиться имуществом и владениями опальных храмовников. Переговоры послов иберийских государей с папой римским продолжались, несмотря на сожжение в 1314 году во Франции на костре Великого Магистра Ордена бедных рыцарей Христа и Храма Жака де Молэ. Магистра храмовников сожгли по личному приказу «короля-фальшивомонетчика» как «повторно впавшего в ересь», ибо он, вместе с прецептором орденской провинции Нормандии Жоффруа де Шарни (Шарне), громогласно отказался от своих данных под пытками показаний и объявил Орден Храма ни в чем не повинным. Спустя месяц после мученической смерти де Молэ и де Шарни скоропостижно скончался папа Климент V, а в октябре того же года за ним последовал в мир иной французский «король-фальшивомонетчик». Повсюду молниеносно распространился слух, что невинно осужденные ими храмовники призвали их на Суд Божий (тем более, что об этом во всеуслышание заявил сам Жак де Молэ из пламени костра французской инквизиции). Лишь через два года был избран новый папа римский (милостью французского короля) - Иоанн ХХII, в прошлом - активный участие процесса против Ордена Христа и Храма. Подобно своему предшественнику, новый римский Великий Понтифик (это древнеримское - языческое! - жреческое звание первосвященники римско-католической церкви носили, начиная то ли с папы Льва I Великого, то ли с основателя римской инквизиции папы Иннокентия III) продолжал настаивать на ликвидации Ордена Храма, но король Диниш I принял контрмеры, предложив оставшимся в Португалии рыцарям Христа и Храма переименовать свой Орден, на что португальские храмовники дали свое согласие (тем более, что речь шла фактически даже не о переименовании их Ордена, а лишь о сокращении его названия). Так на базе португальских владений духовно-рыцарского Ордена Христа и Храма возник духовно-рыцарский Орден Христа, полное название которого звучало так: «Рыцарский (Военный) Орден Господа нашего Иисуса Христа».
Мы - бедные соратники Христа,
И вера наша в Господа чиста.
Мы смело мчимся в бой, взметая пыль,
Копытами коней топча ковыль.
Наш славный черно-белый Босеан
Нам в знак победы над врагами дан.
Алеет на груди священный Крест,
И слышен клич наш далеко окрест.
Мы повторяем орденский устав,
Когда, врага копьем, мечом достав,
Врезается в его ряды наш клин.
Соединяет нас порыв один.
Ведь молнии небесной мы сродни,
Сражаясь под прикрытием брони.
Стеной встает пред нами вражий строй,
Но мы летим на агарян стрелой.
Чтоб Град Святой и Храм остались впредь
У христиан, не жаль нам умереть!
А если враг прервет наш путь земной,
Пусть станет бронь гробницей нам стальной!
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПОД ЗНАКОМ ТАМПЛИЕРСКОГО КРЕСТА
Орден Христа был официально учрежден королем Португалии Динишем I 14 августа 1318 года в качестве военно-монашеского (духовно-рыцарского, или религиозного военного) Ордена. Первоначально король Диниш отдал Орден Христа (Ordem de Christo, Ордем ди Кришту) под покровительство учрежденного в Португалии ранее Авишского Ордена Святого Бенедикта (Ordem de Sao Bento de Avis, Ордем ди Сан Бенту ди Авиш). 14-15 марта 1319 года папа римский Иоанн ХХII утвердил Устав Ордена Христа и порядок приема в новое духовно-рыцарское братство, издав с этой целью специальную буллу (торжественное послание) «Ad es quibus». Уцелевшие от конфискации владения и прочее имущество упраздненного Ордена Христа и Храма, находившиеся на территории королевств Португалия и Алгарвия, стали основой благосостояния новоучрежденного Ордена Христа (а фактически – переименованной португальской ветви Ордена Христа и Храма). По рекомендации короля Диниша I, папа Иоанн XXII назначил первым Великим Магистром Ордена Христа португальского аристократа дома Жила Мартинша (или Мартиниша), в прошлом - рыцаря упомянутого выше военно-монашеского Авишского Ордена Святого Бенедикта (отпочковавшегося от еще более древнего духовно-рыцарского Ордена Калатравы). Новому Ордену Христа был дан устав монашеского Ордена цистерцианцев (под чьим патронажем был в свое время учрежден Орден Христа и Храма Соломонова), в его варианте, разработанном для Ордена Калатравы и требовавшем соблюдения членами Ордена трех монашеских обетов: нестяжания (бедности), целомудрия (безбрачия) и послушания. Право наказания провинившихся членов Ордена Христа было предоставлено приору (настоятелю) Алкобакского монастыря Ордена цистерцианцев («братии белого облачения», духовно окормлявшей еще португальских тамплиеров - бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова). При утверждении в правах Ордена Христа папа римский выдвинул условие, послужившее в будущем основой для раскола Ордена Христа на португальскую и папскую ветвь. Папское условие заключалось в том, что римский понтифик выговорил себе и своим преемникам на Престоле святого Петра право участвовать в управлении Орденом Христа и право на посвящение кандидатов в рыцари Ордена («аспирантов»). Тем не менее, признание и утверждение в правах Ордена Христа папским престолом в течение долгого времени гарантировало соблюдение интересов португальской короны. Кроме того, в Португалии появился новый, собственный военно-монашеский Орден, продолжавший миссию упраздненного папским престолом Ордена Христа и Храма в деле борьбы с неверными, но уже не имеющий международного подчинения. Первоначально резиденция главы (Магистра, или, по-португальски: Мештри) рыцарей Ордена Христа располагалась в замке Каштру Марим (Морим), в пограничной с маврами провинции Алгарвиш, но в 1357 году, при шестом Великом Магистре рыцарей Христа, доме Нунью Родригише, резиденция, в целях более эффективного отражения мавританских набегов на христианские земли, была перенесена в отбитый у мавров старинный замок-монастырь (прецепторию) Ордена Христа и Храма, расположенный в Томаре, неподалеку от Сантарема. Своими последующими действиями Орден Христа, или Орден Томара (Ordem de Tomar), как его стали называть по новой резиденции Великого магистра рыцарей Христа, вписал немало славных, героических страниц в историю упорной и кровавой борьбы христианских народов Иберийского полуострова с мавританской угрозой.
В рыцари Ордена Христа могли быть посвящены только люди благородного (дворянского) происхождения, принимавшие участие в военных действиях против магометан в течение, по крайней мере, трех лет. При посвящении в рыцари Христа аспиранты (кандидаты) приносили три упомянутых выше монашеских обета: нестяжания, целомудрия и послушания. Официальное одеяние принявшего постриг воина-монаха Ордена Христа было белого цвета с красным тамплиерским уширенным крестом (расширения на концах орденского креста, так называемые «иерихонские трубы», были дарованы папским престолом членам Ордена Христа и Храма за отвагу, проявленную ими при взятии сарацинской крепости Аскалона в Святой Земле - в знак того, что стены Аскалона не устояли перед отвагой тамплиеров, так же, как стены ветхозаветного Иерихона не устояли перед трубными звуками воинства библейского пророка Иисуса Навина). На этот красный «храмовнический» крест членов Ордена Христа был наложен более узкий прямой крест белого цвета (в знак того, что рыцари Христа - по крайней мере, в Португалии! - чисты от обвинений, возведенных на «бедных рыцарей Христа и Храма» французским королем и папой римским Климентом V).
В конце XV века и в XVI веке Орден Христа, подобно другим духовно-рыцарским Орденам, боровшимся с неверными на Иберийском полуострове, претерпел целый ряд изменений. Так, в конце XV столетия папой римским Александром VI Борджа (1492-1503) были отменены два древних, уже почти забытых к описываемому времени, орденских обета нестяжания и целомудрия. Отмена этих два чисто монашеских обетов в немалой степени способствовала последующей секуляризации Ордена Христа (то есть приданию ему чисто светского характера династического рыцарского Ордена португальской короны). Но, несмотря на отмену этих обетов, Орден Христа еще долго сохранял свой, в сущности, духовно-рыцарский характер, ибо по-прежнему числил в своих рядах как рыцарей, так и нищенствующих монахов.
Должность Великого Магистра (Гран Мештри) Ордена Христа долгое время оставалась, как и в других рыцарских и духовных Орденах, выборной. Однако в 1417 году, после кончины Великого Магистра дома Лопу Диаша ди Соуса, король Португалии предложил избрать не новым магистром, а комендантом (управителем) Ордена Христа своего сына - инфанта дома Инрики. Папа римский согласился с королевским предложением, и в 1420 году управление Орденом Христа было передано дому Инрики (как полноправному члену Ордена - рыцарю-монаху, принесшему обеты послушания, безбрачия и нестяжания). С этого времени и до 1551 года управление Орденом Христа осуществлялось членами португальской королевской семьи. Так выборного главу Ордена Христа, Великого Магистра, сменил назначаемым королем и несменяемый комендант. Это обеспечило португальской короне постоянный, надежный и беспрепятственный контроль над Орденом Христа, хотя папский престол продолжал рассматривать Орден Христа в качестве чисто военно-монашеского (религиозного военного) учреждения и субъекта исключительно церковного права.
Прославившая коменданта Ордена Христа дома Инрики Навигадора (основавшего в городе Сагриш на юго-западе Португалии одну из первых «навигацких», то есть мореходных, школ Европы) страсть к морским исследованиям объяснялась целым рядом причин, главными из которых представляются следующие.
Во-первых, если мавры в Африке были действительно столь могущественны и многочисленны, как о них говорили в Европе, принцу, «как любому разумному человеку, обладающему естественной предусмотрительностью» (по выражению португальского историка Азурары), следовало бы выяснить силу врагов Святого Креста и пределы их могущества.
Во-вторых, за тридцать один год войны с маврами принц-комендант Инрики «не нашел ни одного христианского короля или принца за пределами своих земель, который во имя любви к Господу нашему Иисусу Христу согласился бы помочь ему в этой войне. Поэтому он пытался выяснить, не найдется ли в Африке или Индии христианских принцев (владетельных государей - В.А.), в которых любовь к Христу сильна настолько, что они согласились бы помочь ему в борьбе против врагов христианской веры» (в частности, принц Инрики пытался получить информацию о легендарном христианском «царстве пресвитера Иоанна в Индиях» - и со временем португальские мореплаватели действительно установили контакт с изнемогавшей в борьбе с мусульманами христианской Эфиопией, или, как тогда говорили, Абиссинией, едва не ставшей в результате этого контакта заморским владением Португалии).
В годы правления Инрики Навигадора (в чьей натуре стремление к открытию новых земель неразрывно сочеталось с благочестивым стремлением способствовать обращению в христианство «закосневших во мраке язычества» обитателей этих земель и, тем самым, спасению их душ, то, впрочем, не мешало ему продавать их при случае в рабство) Орден Христа занялся активной миссионерской и торговой деятельностью в португальских заморских владениях. Так, в 1425 году рыцари Христа под знаком красного креста храмовников (зачастую – без белого «реабилитирующего» Орден креста в середине) колонизировали остров Мадейру и Канарские острова, в 1445 году - Азорские острова, а в дальнейшем исследовали западное побережье Африки (cкорей всего - не без использования старинных морских карт, доставшихся им от их предшественников - тамплиеров)..
Принц Инрики Навигадор не стеснялся использовать доходы возглавляемого им Ордена Христа для финансирования своих морских экспедиций (хотя сам, вопреки своему прозвищу – «Мореплаватель» - никогда не выходил в открытое море, ограничившись каботажным плаванием вдоль берега), унаследованные рыцарями Христа от их предшественников-храмовников морские карты – для прокладывания новых маршрутов, а имя Ордена - для того, чтобы добиться от папы римского Евгения IV официального признания права Португалии на земли, открытые именем Христа. Когда его исследовательские предприятия начали приносить прибыль, Инрики милостиво даровал Ордену Христа множество привилегий в новооткрытых землях, включая право на получение церковной десятины с острова Святого Михаила (Сан-Мигел) Азорского архипелага и половину доходов от продажи сахара с этого острова, десятую часть от всех гвинейских товаров, церковные налоги с острова Мадейры и др. Сотрудничество между Португальским королевством и Орденом Христа (объединенными в лице одного и того же принца-коменданта Инрики) оказалось плодотворным и взаимовыгодным.
Красный восьмиугольный крест с «иерихонскими трубами» Ордена тамплиеров и их преемников – рыцарей Ордена Христа - на концах, использование которого стало, по приказу инфанта Инрики Навигадора, обязательным для всех португальских кораблей, как символ морской мощи Португалии, украшал белые паруса, флаги и вымпелы каравелл Бартоломеу Диаша и Вашку да Гамы, шедших в «море-океан» открывать неведомые земли, а также военных кораблей португальских «новых крестоносцев» Франсишку ди Алмейды и Афонсу ди Албукерки, громивших мусульман в их «внутренних морях» - от Ормуза в Персидском заливе до Малакки в Андаманском море - и тем ослаблявших натиск воинственного Ислама на Европу. Великие географические открытия, совершенные отважными португальскими мореплавателями под знаменем с красным «тамплиерским» крестом рыцарей Христа, обогатили Лиссабон несметными сокровищами «Индий» и лишили ближневосточные магометанские державы баснословных доходов, извлекаемых теми из посреднической торговли между Востоком и Западом.
Дом Инрики Навигадор (в чей штаб долгое время входил уроженец немецкого города Нюрнберга Мартин Бегейм, или Бехайм, изготовивший в 1492 году первый, получивший широкую известность глобус Земли) оказался талантливым руководителем – при нем Орден Христа добился немалых военных успехов и даже основал пребывавшие под его покровительством автономные колонии в северной Африке (как-никак начиналась эпоха Великих Географических Открытий). Папа римский Евгений IV (годы понтификата: 1431-1455) даровал рыцарям Христа право владеть десятой частью завоеванных у «мавров» территорий, в то время как португальский король дом Дуарти (Эдуарду, Эдуард) I (годы правления: 1433-1438) в 1433 г. даровал подчиненному его скипетру Ордену Христа статус «суверена» (то есть самодержавного правителя) территорий, которые ему предстояло завоевать у неверных в будущем (но не тех территорий, которыми рыцари Христа уже владели к тому времени, милостью короля Португалии). Преемник короля Дуарти I, Афонсу (Альфонс) V (1438-1481), расширил права Ордена Христа, уступив ему королевскую прерогативу назначать епископов во владениях Ордена, а папа римский Каликст III Борджа (1455-1458), подтвердив эту королевскую привилегию своей буллой, наделил Орден Христа духовной судебной властью в землях, подвластных рыцарям Христа, с дозволением награждать отличившихся соответственно принесенной пользе. В 1460 г. – год смерти принца-коменданта Инрики Навигадора – король Португалии Афонсу V даровал рыцарям Христа право на пятипроцентный сбор со всех товаров, поступающих из новых африканских земель.
Под управлением дома Инрики Навигадора Орден Христа был в 1449 году в очередной раз реформирован Жуаном (Иоанном), епископом Ламегу. После смерти инфанта Инрики, комендантом Ордена Христа стал племянник и приемный сын Мореплавателя – принц Фернанду (Фердинанд), сын короля Дуарти I, умерший в 1470 году. В 1484 году одиннадцатым по счету комендантом Ордена Христа был назначен дом Мануэл (Иммануил) ди Браганса, герцог Бежи, ставший через одиннадцать лет, после смерти своего кузена и сводного брата короля Жуана (Иоанна) II (1481-1495), королем Португалии под именем Мануэла I Счастливого (1495-1521) . Своим прозвищем этот действительно удачливый и везучий во всех отношениях монарх был в решающей степени обязан доблести храбрейшего и мудрейшего из своих подданных - генерал-капитана Афонсу ди Албукерки, так и не оцененного королем-комендантом им по достоинству.
История XVI века сохранила имена многих деятелей, покоривших мечом обширные территории. Но ни один из них не идет в сравнение с Албукерки. Как систематически осуществлявшиеся, тщательно подготовленные, проводимые по всем правилам тогдашней навигационной науки и прочих наук, исследовательские морские экспедиции португальцев отличались от фантастических авантюр Колумба, так и у Албукерки не было ничего общего с испанскими конкистадорами – открывателями и завоевателями Нового Света. Он не принадлежал к числу алчных «рыцарей удачи», одержимых «проклятой золота жаждой» (включая даже «самого приличного» из них - прославленного генуэзца на испанской службе – дона Кристобаля Колона, вошедшего в историю как первооткрыватель Нового Света Христофор Колумб) и уходивших в неведомое море только за добычей. Сокровища сказочно богатого Востока его не прельщали. Будучи рабом одной-единственной идеи, он всю свою жизнь служил только ей. Мореход и воин, государственный деятель, дипломат и организатор в одном лице – в каждом из всех этих своих качеств он всегда, неустанно, направлял свои выдающиеся способности на достижение одной единственной цели – созданию могучей колониальной державы. И потому подлинное величие Албукерки проявилось не столько в его военных победах, какими бы блестящими и ошеломляющими они ни представлялись современникам и потомкам, сколько в его созидательной деятельности строителя этой империи, стойко несшего «бремя белого человека» (как сказал бы о нем незабвенный бард другого, британского, колониализма сэр Редьярд Киплинг, живи он в XVI веке).
Албукерки был, прежде всего, творческой личностью, истинным творцом-созидателем. Именно это приходит на ум при наблюдении за возведении этим человеком – подлинным «титаном эпохи Возрождения» - тщательно спланированной им гигантской постройки, нового Храма во славу Всевышнего, которую он возводил постепенно, кирпичик к кирпичику, тщательно заботясь о мельчайшей детали, но при этом ни на миг не упуская из виду единое целое. Все, что он делал, должно было иметь непреходящие значение и ценность, как сказал о нем один из современников. К счастью для Албукерки, ему не дано было знать, что делу его жизни не суждена была долгая жизнь…
Ибо он далеко опередил свое время. Потому что принципы, важность которых для управления колониальной державой была им не просто осознана, но выстрадана, и послужила для него руководством к действию, были взяты на вооружение (прежде всего – англичанами, ухитряющимися по сей день удерживать в зоне влияния своего «Содружества наций» страны и народы, прикованные некогда к британской колониальной колеснице) лишь много позднее…
Не стремиться к порабощению и беспощадному угнетению колониальных народов, уважать их нравы и обычаи, приучать их к правосудию, не известному им дотоле, воспитывать и формировать их подрастающие поколения – к осознанию всего этого другие европейские колониальные державы пришли только в ХХ веке, когда было уже слишком поздно. Но кому в эпоху Албукерки (кроме него самого и его немногочисленных верных соратников, способных понять широту кругозора, глубину мысли и дальновидность своего гениального предводителя) пришло бы в голову стремиться к тому, чтобы завоеванный народ чувствовал себя под властью завоевателя более счастливым, чем до завоевания? Или к тому, чтобы обращаться с туземцами, «дикарями», не как с рабами белого человека, но как с подданными покорившего их – как мыслилось ему, для их же блага - государства? В области всех этих идей «просвещенного колониализма» Албукерки был первопроходцем, и когда его место опустело, не нашлось никого, способного и достойного его заменить…
Человек непреклонной воли, Албукерки был вынужден всю свою жизнь преодолевать ожесточенное сопротивление многочисленных противников. И тем не менее, пожалуй, ни один великий завоеватель в истории не оставил по себе такой доброй посмертной памяти у побежденных, испытавших непритворное чувство невосполнимой потери. Когда его железная рука перестала направлять судьбы Индии, Индия горестно возрыдала. Началось настоящее паломничество к его могиле. А все лихие капитаны и фидалгу и отчаянные сорвиголовы незнатного происхождения – солдаты и матросы – лишь со скрежетом зубовным подчинявшиеся введенной им железной дисциплине, внезапно осознали, что «второго такого не будет», и, что служба под командованием другого предводителя не доставляет им ни малейшей радости. Присланный на место завершившего свой путь земной дома Афонсу Албукерки новый губернатор португальской Индии, дом Лопу Суариш, нервный и суетливый человечек, бравшийся за сто дел одновременно и ни одно из них не доводивший толком до конца, вызывал недовольство буквально у всех – как у португальцев, так и у туземцев – и убедился в том, что необходимо самому быть гигантом, чтобы стать преемником гиганта.
И еще много лет длиннобородые, испещренные шрамами от боевых ранений ветераны с горестными вздохами вспоминали о правлении Афонсу ди Албукерки как о невозвратных золотых деньках. Эти золотые деньки и вправду больше никогда не возвратились. Ни один из преемников дома Афонсу не был настолько гениальным, чтобы продолжать начатое строительство на возведенном им фундаменте.
Возможно, Албукерки не удалось бы и самому осуществить все свои грандиозные планы и идеи, даже будь ему отпущен Богом более долгий век. Ведь он мечтал о создании грандиозной азиатской колониальной империи, удержать которую не только продолжительное, но и достаточно краткое время под своей властью было бы не по силам небольшой метрополии калибра Португалии. Но, пока он был жив, его планы казались вполне осуществимыми.
Как бы то ни было, Албукерки на протяжении целых шести лет удавалось, испытывая постоянный недостаток в людях, кораблях, деньгах, страдая от необоснованных подозрений своего собственного короля – Мануэла Счастливого - поддерживать влияние Португалии на громадной территории, протиравшейся от Аравии до Китая. Он завладел ключами к Индийскому океану. Персия , Сиам и Абиссиния искали его дружбы, а для дюжины самых могучих индийских владык его слово было законом.
«Дайте мне на три года три тысячи человек (солдат – В.А.), чтобы я мог действовать здесь (в «Индиях» - В.А.), как подобает» - писал Афонсу Албукерки дому Мануэлу. Тщетно. Он их так и не получил. И, тем не менее, на момент его смерти вся Азия боялась Португалии.
Единственной наградой, которую заслужил дом Афонсу ди Албукерки, была черная неблагодарность его короля.
Считаю необходимым уведомить уважаемого читателя о том, что титулы, имена и фамилии действующих лиц настоящей книги португальского происхождения приводятся не в привычной для русского уха, а в их португальской форме: «дом» вместо «дон», «фидалгу» вместо «идальго», «кавалейру» вместо «кабальеро», «Албукерки» вместо «Альбукерке», «Вашку» вместо «Васко», «Гонсалвиш» вместо «Гонсалес», «Камойанш» вместо «Камоэнс», «Мануэл» вместо «Мануэль», «Инрики» вместо «Энрике», «Пирейра» вместо «Перейра», «Франсишку» вместо «Франсиско», «Триштан» вместо «Тристан», «Нуронья» вместо «Норонья» и т.д. Приводя названия заморских (с португальской точки зрения) - индийских, персидских и прочих городов и других населенных пунктов, а также имен, автор, за некоторыми исключениями, воспроизводит их написание, принятое португальскими хронистами – современниками описанных в книге событий. Вне всякого сомнения, эти хронисты чаще всего безбожно искажали их – нелегко было португальцам передавать графически фонетическое звучание чуждых уху европейца имен и названий. Так, например, «Каликут» на самом деле назывался «Кожикоде», «Арсила», - Асила, «Онур» - Хоннавар, индийский титул правителя Каликута - «самурим» - звучал в действительности несколько иначе – «самутири», «Малик Ияса» звали в действительности, почти наверняка, Малик Аяз, «Кожиатара» - вероятнее всего, Ходжа Аттар, «Раснорадина» - видимо, Рас-Нур-эд-Дин. Но, не будучи знатоком восточных языков, автор настоящей книги не берет на себя смелость вносить от себя корректуры, предпочитая копировать эти экзотические названия и имена так, как они написаны в португальских хрониках времен Великих Географических Открытий.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ДОЛГИЕ ГОДЫ ОЖИДАНИЯ
В начале XV века португальский аристократ дом Жуан Гонсалвиш ди Гомиди убил свою супругу дону Леонор из рода Албукерки, заплатив за совершенное преступление собственной жизнью.
При жизни женоубийца был личным секретарем короля Португалии и, в силу занимаемой должности, играл немаловажную роль в жизни страны. А поскольку, с другой стороны, один из предков убитой им сеньоры Леонор вел свой род, по морганатической линии, от португальского правящего дома, разыгравшаяся трагедия стала притчей во языцех. Поэтому не удивительно, что осиротевшие дети, сочтя за благо отказаться от фамилии своего преступного отца, стали впредь именоваться по матери – Албукерки.
Одним из внуков злосчастной доны Леонор и был великий Афонсу, появившийся на свет в 1460 году от Рождества Христова. Он был вторым из четырех сыновей дома Гонсалу ди Албукерки, сеньора Вилла-Верди-душ-Франкуш. Отец и дед его отца служили личными секретарями португальских королей Жуана I и Дуарти I, дед по матери был адмиралом португальского флота. Благодаря своему знатному происхождению и высокому положению отца, приближенного к монаршей особе, Афонсу удостоился чести быть воспитанным при королевском дворе.
В то время в Португалии поистине стоило быть молодым. Франция медленно залечивала раны, нанесенные кровавой Столетней войной с англичанами и бургундцами (которую многие современники считали карой небесной за расправу Капетингов с тамплиерами и следствием «проклятья Жака де Молэ»), с превеликим трудом собирая воедино свои разбежавшиеся из-под власти французской короны провинции. Англия страдала от тридцатилетней гражданской «войны Алой и Белой Розы». В испанских королевствах, раздираемых внутренними распрями, все, так сказать, кипело и бурлило. Германия была также погружена в хаос. Португалия же, к которой Фортуна оказалась более благосклонной, могла целиком посвятить себя тому, чтобы «дарить миру новые миры».
Эта Португалия XV века, которой было предназначено какое-то время творить мировую историю, была маленькой, но счастливой страной. Ее династия, призванная к власти народом, правила своими подданными благожелательно и милостиво. Хотя наличных денег не было в избытке, благодатный климат, или, выражаясь церковным языком, благорастворение воздухов, и плодородная почва способствовали обильному произрастанию хлеба, фруктов, овощей и винограда, а прибрежные воды кишмя кишели рыбой. Хотя продолжительные войны с Кастилией заметно поубавили населения, их неизменно выгодные для португальцев результаты, в конце концов, убедили воинственного кастильского соседа в твердой решимости и способности Португалии отразить все покушения на ее независимость. Что же до мусульманского фактора, то у врат Кастилии все еще гордо высилась непокоренная Гранада, резиденция мавританского эмира, именовавшего себя халифом, наместником пророка и повелителем правоверных. В то время как Португалия, освободившись еще двести лет тому назад от мавританской угрозы, теперь сама угрожала власти мавров. И где? За морем! Разве мусульманские твердыни Марокко не слагали одна за другой свое оружие к ногам бойцов немногочисленного, но отличавшегося высоким боевым духом португальского войска?
Однако экспансия Португалии не ограничивалась одной только Северной Африкой. Как уже говорилось выше, еще принц-комендант Инрики Навигадор разрабатывал гораздо более перспективные, далеко идущие планы, и крохотные каравеллы, несшие красный тамплиерский крест все дальше на юг, раскрывали все больше тайн и загадок «Моря Мрака». Где-то там, далеко, за неведомой пока что оконечностью материка, которую в один прекрасный день удастся обогнуть паруснику под знаком тамплиерского креста, лежала Индия с ее несметными сокровищами, и оттуда преемники рыцарей Христа и Храма были твердо намерены нанести решающий удар по Исламу. Пока же, приближая этот день, португальцы открывали для себя новые моря, новые острова, новые звезды и новые миры.
Темой повседневных обсуждений была навигационная наука. Корабль в полной оснастке, готовый отплыть на всех парусах в открытое море, привлекал внимание молодежи не меньше, чем сегодня – ракета, готовая к старту, новый «смартфон» или гоночный автомобиль.
Лиссабон превратился в настоящий центр паломничества и пункт притяжения, христианскую Мекку для всех, кто интересовался изучением географии и науки мореплавания. Он уподобился открытому окну, выходившему на мир. Мир, становившийся все больше с каждым днем. В Лиссабоне встречались люди со всех концов света – мореходы, ученые, торговцы, искатели приключений и пленные «дикари» из-за моря. Каждый год возвращавшийся оттуда флот привозил все новые диковинки. Потрепанные бурями, едва державшиеся на плаву, с изорванными парусами, корабли устало приставали к причалам лиссабонской гавани. Сходившие на берег тощие, загорелые до черноты «морские волки», насквозь просоленные океаном, повергали в изумление и трепет собиравшихся послушать их любопытных «сухопутных крыс» невероятными историями о приключениях в неведомых морях или на выжженных солнцем или утопавших в зелени, кишащих хищниками, гадами и людоедами далеких островах.
В этой насыщенной каждодневным ожиданием все новых, все более невероятных чудес и открытий, атмосфере рос и мужал юный Афонсу Албукерки. Подобно подавляющему большинству младших сыновей знатных дворянских семейств, он посвятил себя военному ремеслу, и долгие годы нес ратную службу в Арсиле , чей гарнизон постоянно сражался с тамошними маврами, не оставлявшими попыток силой оружия вернуть себе утраченную крепость. Вероятнее всего, Афонсу принял участие и в нескольких секретных морских экспедициях, целью которых было исследование богатств земель, расположенных в зоне португальского влияния , ибо впоследствии он проявил себя как испытанный, опытный моряк (а такой опыт на суше приобрести невозможно).
Этот довольно продолжительный, хотя и относительно незаметный (во всяком случае, для внешнего мира) период жизни молодого Албукерки закончился в 1503 году, через четыре года после триумфального возвращения Вашку да Гамы из-за моря . В тот год король дом Мануэл вручил двум двоюродным братьям из рода Албукерки – Афонсу и Франсишку - командование «перечным флотом», направлявшимся в Индию.
Афонсу Албукерки, успевший, ко времени нового назначения, уже разменять пятый десяток, отличался яркой, импозантной и запоминающейся внешностью. Судя по сохранившимся портретам и описанием современников, он был тощим, как жердь, с орлиным носом и густой бородой, в которой уже пробивалась седина. В его груди ветерана североафриканских кампаний билось мужественное сердце, душу переполняла энергия тайфуна или смерча. Дом Афонсу, закаленный испытаниями нелегкой воинской службы, не боялся ни опасности ни ответственности. Он был способен управлять кораблем, командовать военным флотом в морском сражении, вести к победам сухопутные войска, штурмовать и строить крепости, управлять завоеванными землями. И при этом всецело отдавал себе отчет в своих незаурядных способностях.
«Вы можете отдать мне в подчинение двенадцать королевств» - писал он впоследствии королю дому Мануэлу – «и я буду управлять ими мудро и хорошо. Не в силу моих особых дарований, но лишь потому, что я достаточно стар, чтобы принимать верные решения». Он действительно вовсе не считал себя выдающейся личностью, превосходящей всех своих современников и соплеменников. Что, впрочем, не мешало ему почитать многих из этих современников и соплеменников глупцами.
Албукерки был добрым и преданным другом. По отношению к врагам он мог проявлять гнев и резкость, но был неизменно чужд злопамятства и мстительности. Вплоть до последних дней своего земного существования дом Афонсу не переставал дивиться злопамятным людям, с непонятным ему наслаждением растравливавшим в себе старые душевные раны, нанесенные им в ходе ссор и споров с Албукерки, который сам эти споры и ссоры давно позабыл…
Возможно, у него было больше врагов, чем друзей. Он отнюдь не был склонен к столь характерной для португальских военачальников и флотоводцев драчливости, однако обладал горячим темпераментом, острым языком, склонностью к сарказму. А также, очевидно, двумя не способствующими карьерному росту свойствами характера, а именно:
1)свойством вызывать в сослуживцах зависть («что ему, больше всех надо?»)
и
2)свойством приводить в смущение и замешательство начальство (нарушая в сознании последнего привычную схему: «Я – начальник, ты – дурак…»).
Будучи убежденным сторонником строжайшей дисциплины, он ни разу не был замечен в непослушании кому-либо из своих начальников, в невыполнении отданного ему кем-либо из начальников приказа.. И, тем не менее, начальники, видимо, почему-то всегда подозревали, что он способен на непослушание. Для своих подчиненных (одни из которых его боготворили, а другие – ненавидели) он всегда был справедливым начальником, требовавшим от них, однако, слепого и безоговорочного послушания. Он мог простить личное оскорбление, забыть дерзость и даже самую наглую выходку. А вот непослушание, неподчинение приказу дом Афонсу не прощал принципиально, никому и никогда.
Как истинный сын своего «века-волкодава», полного противоречий, Албукерки сочетал в себе грубость и жестокость с неподдельной, искренней добросердечностью. Современники не уставали восхвалять творимые им дела милосердия, его благотворительность, заботу об убогих и больных. Однако тот же самый человек, всегда чуткий к страданиям ближнего, без малейших угрызений совести и колебаний отдавал приказы о поголовном истреблении населения целых сел и городов.
Полученное им образование ограничивалось, как и у большинства аристократов его поколения, свободным владением латынью и основательным знанием Священного Писания, которое Афонсу постоянно цитировал (одно предполагало другое, ибо католическая Библия существовала в то время лишь в латинском переводе блаженного Иеронима Стридонского). Учтивый и любезный с дамами (сказалось придворное воспитание), Албукерки был красноречивым оратором, интересным собеседником, свободно писал на латинском и на португальском языке (его сохранившиеся письма свидетельствуют о хорошем литературном стиле). Но, кроме писем, Албукерки ничего не написал. Его жизнь была слишком переполнена другими, более насущными и важными, делами, не оставляя ему времени для литературного творчества (в отличие от других героев эпохи Великих Географических Открытий, вроде «португальского Гомера» - автора «Лузиад» Луиша Ваш ди Камойанша, Уолтера Рейли или Филиппа Сидни).
До своего отплытия в Индию дом Афонсу, согласно свидетельству его собственного сына, успел принять участие во всех португальских военных кампаниях и операциях. По свидетельству же самого Албукерки, он честно и верно служил двум португальским королям, не получив, однако же, особого признания. Почему-то его неизменно обходили чинами и наградами, так что почести и повышение по службе, вкупе с соответствующим содержанием, с завидным постоянством доставались соратникам дома Афонсу, но не ему самому.
С учетом всех этих обстоятельств, не приходится сомневаться в том, что Албукерки воспринял полученный им приказ короля возглавить флотилию из трех кораблей, пройти с ними несколько тысяч лиг по просторам почти не исследованного моря-океана и вступить в дипломатические переговоры с владыками Востока, как долгожданный поворот в своей судьбе.
К узкому краешку Пиренейского полуострова, именуемому Португалией, его не привязывало ровным счетом ничего. На этом краешке Албукерки владел лишь двумя небольшими поместьями, парочкой сосновых лесов и виноградников, дававших ему крайне скудный доход. К тому же дом Афонсу был холост. Ибо, вступив в духовно-рыцарский Орден Сантьягу (Ordem de Sao Tiago, португальскую ветвь древнего иберийского братства меченосцев святого Иакова), строго (в отличие от иных своих собратьев по Ордену описываемой эпохи) соблюдал принесенный при вступлении в него монашеский обет безбрачия. Что, впрочем, не мешало ему иметь незаконного сына, чья мать осталась неизвестной. Но к своим племянникам Албукерки испытывал более теплые чувства, чем к собственному отпрыску. Тем не менее, он признал маленького бастарда Браса своим сыном и поручил его заботам своей замужней сестры. После чего, однако, на долгое время совсем позабыл о его существовании. Ибо все мысли и стремления дома Афонсу были устремлены к одной-единственной цели: узреть победоносное португальское знамя гордо реющим над покоренным Востоком. И самому быть знаменосцем.
Вот из какого теста был слеплен человек, нашедший наконец-то, прождав почти полвека (а человеческий век тогда был еще короче века-столетия – всего тридцать лет от силы, отчего тогдашние «вечные» договоры и заключались на тридцатилетний срок!), обрел поприще, достойное его способностей и дарований.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПЕРВОЕ ПЛАВАНИЕ АЛБУКЕРКИ В ИНДИЮ
Португальский бросок по морю на Восток зачастую представляли (и продолжают представлять) как чистой воды погоню за прибылью. В действительности же он был не только погоней за прибылью, не только войной за пряности - перец, гвоздику, корицу, мускатный орех, кардамон, но и чем-то неизмеримо большим. А именно - последним Крестовым походом, предпринятым ради защиты христианской Европы от мусульманской угрозы. Угрозы, кстати говоря, весьма серьезной, ибо исламским полчищам, к описываемому времени уже не раз почти удавалось уничтожить христианскую цивилизацию. Турки-османы разбили балканских христиан (македонцев – в 1371 году на реке Марице, сербов и боснийцев – в 1389 году на Косовом поле) и нанесли сокрушительное поражение участникам разноплеменного Крестового похода, собравшимся со всей Европы (из Бургундии, Франции, Англии, Шотландии, Венгрии, Германии, Чехии, Польши, Швейцарии, Венеции, Генуи, Валахии, Болгарии и из владений Ордена святого Иоанна) под знамена венгерского короля, бывшего и будущего императора Священной Римской империи Сигизмунда I Люксембургского, под Никополем в 1396 году (после чего вся Болгария оказалась под магометанским игом). И, хотя военная Фортуна была переменчива, и турецкий султан-победитель Баязид I Йылдырым («Молния») был, в свою очередь, разбит и пленен среднеазиатским завоевателем Тамерланом (Тимуром) в битве при Ангоре (современной Анкаре) в 1402 году, опасность, угрожавшая Европе, снова возросла после разгрома армии польских и венгерских крестоносцев под Варной в 1444 году и особенно после захвата в 1453 году столицы Восточной Римской (Ромейской, Греческой, «Византийской») империи Константинополя войсками султана османов Мехмеда II Фатиха («Завоевателя»). Мусульманские морские разбойники-корсары почти безнаказанно опустошали побережья христианских стран Средиземноморья. Остров Родос – оплот рыцарей Ордена святого Иоанна (не успевших оправиться от поражения под Никополем и еще не называвшихся «мальтийскими», поскольку им переселение на остров Мальту только предстояло) - изнемогал под мусульманским натиском.
Как и прежде, магометанство черпало все новые резервы из глубин неведомой, беспредельной Азии и из таинственной Африки, иными словами – из мира, закрытого для европейских христиан. И только маленькой Португалия, клочку европейской земли, омываемому волнами Атлантики, одному из самых бедных и малонаселенных государств христианского мира, было суждено первой обойти исламский мир с фланга и застигнуть мусульман врасплох в их дальневосточном оплоте.
Сказанное, разумеется, не означает, что Португалия не стремилась прибрать к рукам торговлю пряностями, чтобы извлечь для себя из нее максимально возможную прибыль. Но разве какое-либо правительство какой-либо страны – в Средние ли века или в наше время – проводило когда-либо совершенно бескорыстную политику?...Не подлежит сомнению, что многие португальцы, направлявшиеся на Восток, надеялись обрести там большие богатства; некоторые считали личное обогащение главной целью своего «хождения за три моря»; за достойными уважения первопроходцами тянулся длинный «шлейф» из алчных негодяев и авантюристов, считавших, что «чужая головушка – полушка, да и своя шейка – копейка». Но сказанное можно в полной мере отнести и к ранним Крестовым походам – особенно к так называемым «детским» ! -, и к освоению новгородцами Заволочья, москвитянами – Поволжья, а казаками - Сибири, да и к другим великим предприятиям. Как бы то ни было, бросок Португалии по морю на Восток ни в коем случае нельзя считать чисто коммерческим предприятием. Главные предводители португальских первооткрывателей были в глубине своего сердца крестоносцами, и воспринимали себя именно как таковых. Они мечтали об освобождении Иерусалима, Святого Града, где был учрежден в 1120 году Орден бедных соратников Христа и Храма Соломонова, и потому на парусах ежегодно отплывавшего на Восток «перечного флота» алел красный лапчатый крест рыцарского Ордена, провозгласившего своей задачей священную войну с неверными.
Они были очень красивы с виду, эти парусные корабли XV века водоизмещением до четырехсот тонн, но ходить на них по морю было, в условиях отсутствия элементарных удобств, было очень нелегко. На палубе не хватало места, в трюме – воздуха. Да и стабильность судна на плаву оставляла желать много лучшего, корабли болтались на волнах, как пробки или ореховые скорлупки.
На каждом паруснике было предусмотрено размещение от девяноста до ста пятидесяти человек, включая солдат в тяжелом вооружении – прообраза «морской пехоты» - так что на борту приходилось жить по принципу «в тесноте, да не в обиде» (если не сказать: «как сельди в бочке»). В распоряжении капитана, разумеется, имелась достаточно просторная каюта в задней палубной надстройке - так называемом ахтеркастеле (имевшем форму миниатюрной крепости и используемом в морском бою в качестве боевой платформы), где располагались и более скромные квартиры корабельных офицеров. А вот простым матросам и солдатам приходилось ютиться между палубами. В условиях тропического климата питьевая вода быстро портилась и протухала, сухари покрывались плесенью, а нехватка фруктов и свежих овощей вызывала цингу. На это жаловались буквально все «пассионарии» былах времен, вверявшие свою судьбу морским волнам.
«На корабле кормят лишь дважды в день. Этим ты не насытишься. Вместо хлеба там дают большей частью старые сухари, жесткие, как камень, с личинками, пауками и красными червями» (Конрад Грюнемберг).
«Сало было не иначе как четырех- или пятилетней давности, все покрытое черными пятнами. В судовом хлебе было множество червей, которых следовало есть, как смалец, если мы не хотели еще больше уменьшить и без того скудную порцию» (И.Г. Сойме).
«Сухари, которые мы вынуждены были есть, представляли собой уже не хлеб, а пыль вперемешку с червями и мышиным калом. Питьевая вода протухла и сильно воняла. Из-за столь скверного питания начались среди нас своеобразные болезни. Десны распухали настолько, что закрывали зубы, и больной не мог принимать никакой пищи. Девятнадцать человек умерло от этих страданий» (Антонио Пигафетта).
Людям на каравеллах приходилось постоянно вдыхать невероятный смрад гниющих пищевых отходов, испражнений больных дизентерией, пропотевшей одежды и рвоты мучимых морской болезнью.
Кроме болезней и угрозы смерти от жажды и голода, моряку постоянно грозили иные опасности: люди срывались со скользких реев , ветер сбрасывал моряков с качающихся вант - веревочных лестниц. Даже такая, казалось бы, простая и естественная вещь, как посещение отхожего места, была связана с постоянным риском для жизни!
На флоте туалет традиционно называется «гальюн» (от «галион», «галеон»). Это название пошло от небольшого открытого участка в носовой части верхней палубы парусного корабля, откуда начинается бушприт – передняя, наклоненная под углом тридцать–сорок градусов, деревянная балка, служившая для установки отдельных элементов парусного вооружения и на свесе которого устанавливались носовые украшения корабля. На этой же площадке вдоль бортов слева и справа находились матросские отхожие места. Типичный гальюн парусного корабля представлял собой сидение с отверстием внизу. Поскольку он располагался на открытом участке палубы, это место было очень опасно для человека, ибо от морской стихии его отделяли лишь тонкие поручни или натянутые канаты. Поэтому нередко нахлынувшей волной зазевавшегося моряка смывало за борт. А оказаться в воде посреди открытого моря означало верную смерть. Человека бросало в разные стороны, накрывало потоком воды, отчего он мог просто захлебнуться. Но даже при наиболее удачном стечении обстоятельств, когда оказавшегося за бортом сразу замечали товарищи, и били тревогу, случалось, что корабль под парусами уходил так далеко, что уже не было возможности сверху добросить до утопающего матроса канат и поднять его обратно на борт. Догнать корабль вплавь оказавшийся за бортом человек не мог, поскольку скорость парусного корабля при достаточном ветре намного превосходила скорость плывущего человека.
Старшие чины корабельной команды матросскими отхожими местами не пользовались. Условия жизни офицеров на флоте были закономерно лучшими, чем у рядовых мореплавателей. Они лучше питались, и отхожие места у корабельного начальства были безопаснее, чем матросские гальюны. В кормовой части деревянного парусного корабля выступали штульцы – круглые свесы по бокам у кормы судна. В одной из них хранились навигационные приборы и морские карты, в другой помещалась закрытая кабинка офицерской уборной. Об удобстве этой тесной коморки можно поспорить, однако в любом случае человек в ней хотя бы не рисковал оказаться за бортом. Так что при всех преимуществах быта офицеров на парусном корабле, пожалуй, одной из самых весомых привилегий было безопасное отхожее место. Матросы не любили гальюны из-за отсутствия безопасности при пользовании ими. Не желая лишний раз рисковать жизнью, многие моряки считали для себя предпочитали сходить куда-нибудь за пушку или затаиться в темном углу трюма. Поэтому корабельный профос – должностное лицо, отвечавшее за содержание арестантов и исполнение телесных наказаний, – следил за чистотой на борту и задерживал виновных в разведении антисанитарии. Но даже штрафы и угроза быть выпоротым не могли заставить особенно робких моряков посещать отхожие места на носу корабля.
В довершение ко всем перечисленным выше невзгодам, портились рангоуты и шпангоуты кораблей, доски бортовой обшивки расходились, в образовавшиеся щели проникала морская вода, которую приходилось откачивать помпами день и ночь…всех трудностей не перечислить.
Кроме того, навигация тогда была несравненно менее надежной, чем впоследствии, не говоря уже о наших днях (хотя кораблекрушения – не редкость и сегодня). В дальних плаваниях одними лишь традиционными навигационными приборами, вроде лота и морских карт прибрежной зоны, было уже не обойтись. Каравеллы брали с собой в заокеанские плавания компас и градшток - предшественник секстана, служивший для измерения высоты Солнца или какой-либо звезды. Помимо них, на борту находились песочные часы и морские карты. Со временем для отсчета географической долготы появились на кораблях и хронометры. Подзорных же труб не было до самого XVII века, как и рулевого колеса-штурвала, знакомого нам по книгам, комиксам и фильмам про пиратов, претендующим на историчность...
Песочные часы, служившие прежде мерилом для отбивания склянок (регулирующих несение вахты), сохранились и после введения хронометра, поскольку были незаменимы при измерении скорости лагом. Ручной лаг представлял собой вертикально плывущий деревянный сектор, выпускаемый в воду на тонком тросе - лаглине, на котором через определенные промежутки были завязаны узлы. Утяжеленный железной оковкой сектор стоял неподвижно в воде, корабль же уходил вперед. Отсчитывали, сколько узлов на лаглине успевало уйти з борт, пока песок в часах пересыпался из одной половинки в другую. Чем быстрее шел корабль, тем больше было таких узлов. Интервалы между ними выбирались таким образом, чтобы один узел соответствовал скорости, равной одной миле в час. Таким образом, лаг позволял измерять скорость. Впрочем, тогдашние навигационные приборы отличались крайней неточностью; большинство морей и островов еще не было нанесено на весьма несовершенные географические карты тех времен, так и пестревшие «белыми пятнами»; да и управляться с тяжелыми парусами было весьма непросто оборванным, изможденным и беззубым, истощенным и изголодавшимся матросам, преждевременно превращаемым выпавшими на их долю нечеловеческими тяготами в стариков, день изо дня они тянувшим брасы и фалы, поднимавшим реи и бравшим рифы, ходившим вокруг шпиля, навалившись исхудалой грудью на вымбовки. К тяготам моряцкой жизни следует добавить также крайне тяжелую службу команды, которая в описываемое время несла всего две вахты (и лишь впоследствии - три). Поскольку же экипажи очень часто были недоукомплектованы, матросам приходилось выстаивать и по две вахты подряд. В штормовую погоду по тревоге свистали наверх всю команду. Справляться со всеми этими задачами было по плечу только первоклассным морякам. В Португалии, впрочем, таких первоклассных моряков было в избытке. Ответственность за курс нес кормчий (или рулевой, которого мы сегодня назвали бы штурманом) и, поскольку капитан, чаще всего, не был профессиональным моряком (а назначался, как правило, по принципу знатности происхождения либо иных заслуг, далеко не всегда связанных с морем), ему было трудно обходиться, при решении технических вопросов, без совета профессионала – кормчего. Хотя, как командир корабля, капитан были вправе, принимать решения и требовать их выполнения и вопреки совету и мнению кормчего. Разумеется, в данном случае, ответственность за последствия нес уже не кормчий, а пренебрегший его советом капитан. Эти весьма специфические условия командования и управления кораблем, а также взаимоотношений между капитанами и кормчими были созданы самими португальскими монархами, отдававшими, как уже говорилось выше, при назначении капитанов кораблей своего флота, предпочтение родовитости и высокому социальному положению соискателя капитанской должности перед его практическими навыками в сфере навигации и лоции.
Командованию «перечного» флота, отплывшего в Индию в памятном 1503 году, надлежало выполнить два важных поручения, одно из которых носило коммерческий, другое – дипломатический характер. Ему надлежало, во-первых, принять в Индии на борт и доставить в Португалию ежегодный груз пряностей, или специй, в первую очередь – перца (которому флот и был обязан своим характерным названием), а во-вторых – добиться от раджи Кочина разрешения построить на его территории португальский форт. Это необычное требование португальского монарха диктовалось отнюдь не враждебными замыслами, направленными против кочинского раджи, с которым португальцы поддерживали вполне дружеские отношения. Однако прошло всего три года со дня учиненной правителем Каликута кровавой бойни, жертвой которой пали, наряду с туземцами, и люди, вверенные покровительству дома Педру Алвариша Кабрала (возглавившего, после возвращения Вашку да Гамы в Португалию, второе плавание португальцев в Индию) . С учетом этого печального опыта, строительство португальского форта на индийской земле рассматривалось в Лиссабоне как надежное средство воспрепятствовать повторению подобных трагических эксцессов в будущем.
Каждый из обоих кузенов Албукерки получил под свое командование три корабля, однако вышли они в море не одновременно. Более расторопный и организованный Афонсу успел подготовить свои корабли к отплытию на десять дней раньше, чем его менее собранный кузен Франсишку, и незамедлительно, 6 апреля, вышел в море. Несомненно, это произошло к радости обоих кузенов. Португальские капитаны, как правило, любили ходить по морям борт о борт не больше, чем их предки-рыцари – скакать на врага в плотном строю. Не были исключением из этого правила и двоюродные братья Албукерки.
Эскадра дома Афонсу состояла из:
1)флагманского корабля «Сантьягу» («Святой Иаков»);
2)корабля «Ишпириту Санту» («Святой Дух») под командованием Дуарти Пашеку, величайшего португальского географа и математика своего поколения, и
3)корабля «Сан Криштуван» («Святой Христофор»), чей капитан, дом Фернан Мартинш, умер по пути в Индию («ибо он был чрезмерно тучен», как писал о причине его смерти хронист-современник).
К этим трем королевским кораблям присоединился еще и четвертый, предназначенный для ведения торговли в открытых португальскими мореплавателями новых землях на Востоке. Этот корабль принадлежал предприимчивой особе по имени Катарина Диаш, возлюбленной богатого итальянского купца, снабжавшего португальский королевский двор кроватями и другими спальными принадлежностями. Пожалуй, не стоило бы упоминать маленькую частную инициативу Катарины Диаш, пожелавшей поживиться на рынке пряностей, не окажись на борту ее каравеллы некий Эмболи, знавший грамоте (как и полагается коммерсанту) и оставивший нам описание плавание эскадры Албукерки:
«Ночью вся эскадра была сильно потрепана у острова Асенсьон…Затем, прежде чем мы доплыли до мыса Доброй Надежды, на нас обрушились ужасные бури, и, (оставшись – В.А.) без единого клочка парусины (то есть парусов на мачтах - В.А.), носились мы по волнам то в восточном, то в западном направлении, ибо иные ветры там не дуют. Наконец, по милости Божией, мы обогнули этот мыс, который увидели 6 июля 1503 года. После чего мы отплыли от острова Сан-Лоуренсу (Мадагаскара, именуемого в ту эпоху также Лунным островом или Островом Луны – В.А.) на восток и снова увидели землю лишь, когда появилось побережье Малабара близ Каликута. И, наконец, 20 сентября мы пристали к берегу в Кочине». Несмотря на легкий бриз, жара была столь нестерпимой, что в пазах между палубными досками плавилась смола.
К величайшему изумлению дома Афонсу Албукерки он, сойдя на берег в Кочине, встретил там своего кузена дома Франсишку. Хотя тот и вышел в море позже, но, благодаря попутным ветрам и хорошей погоде, прибыл в Индию раньше своего обычно более расторопного двоюродного брата.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ИНДИЯ НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ
До недавних пор Индия пребывала в таинственной (для европейцем) «блестящей изоляции» и ничего не знала о западном мире. Все богатства земного круга (или – шара), все пряности – предмет всегдашнего вожделения арабских и прочих восточных торговцев, принадлежали ей. Через Индийский океан ароматные шарики, зернышки и семечки перевозились арабами, как еще при блаженной памяти Синдбаде-мореходе, в Красное море, а оттуда, уже на спинах вьючных верблюдов – продолжали свой путь через пустыню. Затем арабы продавали эти драгоценные товары туркам, после чего пряности перевозились из Александрии и из Турции морским путем в Венецию – «владычицу морей» (или, во всяком случае – «царицу Адриатики»). А уж венецианские купцы по головокружительным, стократно (если не тысячекратно) завышенным, ценам сбывали их по всей Европе. Не зря богатого человека в те времена именовали «мешком перца».
Таким был до совсем недавних пор единственный коммерческий канал связи между Западом и Индией. Отзвуки событий, происходящих на беспокойном Западе, доносились до столь отдаленной от него Индии чуть слышно, как далекий топот скачущих коней едва доносится до слуха спящего жителя уединенной долины. Сказанное, разумеется, не означает, что Индия на протяжении периода своей истории до встречи с европейцами была погружена в беспробудный сон. Индийские владыки-самодержцы, утопающие в баснословной роскоши, постоянно воевали друг с другом, вступали друг с другом в союзы и убивали друг друга в величественном восточном стиле.
Самое выдающееся положение среди властителей Малабарского побережья занимал правитель Каликута (Кожикоде), носивший титул «самутири», превращенный европейцами в «заморин», «саморин», или, как его чаще называли португальцы, «самурим», а то и «самури» - почти что «самурай»! Самуриму Каликута, скрепя сердце, подчинялись уступавшие ему в могуществе раджи Кочина (Кочи) и Каннанури (Каннура, Каннанора) . Каликут по праву считался центром торговли перцем, а, кроме перца, обеспечивал рынок пряностей большими массами имбиря и корицы.
Самым могущественным государством Индостана была по-прежнему индусская держава Виджаянагар с ее шестью сотнями портов и тысячей боевых слонов. Однако его правители-индуисты все сильнее ощущали сжимавшие их смертоносные кольца объятий мусульманского удава. Магометанские властители Декана отняли у Виджаянагара главный торговый порт индуистской державы – Гоа, и построили на берегу его кишащей крокодилами реки мощную крепость. Торговля Гоа процветала: через Ормуз в Гоа доставлялись морем отборные персидские и арабские скакуны, а взимаемые с них таможенные пошлины пополняли сокровищницу индийского владыки.
К северу от Гоа было расположено государство Камбей, также пребывавшее под мусульманским правлением. Богатый камбейский порт Диу находился под управлением магометанина тюркского происхождения Малик Ияса (Аяза?), согласно некоторым источникам – «татарина»; впрочем, «татарами» тогда и русские, и западноевропейские христиане называли представителей очень многих азиатских народов. Можно было бы назвать еще дюжину мелких - для Индии, не для Португалии! -, однако вполне процветающих государств, даже мельчайшее из которых было достаточно богатым для того, чтобы затмить роскошью любой монарший двор Европы. Впрочем, ни один из индийских властителей не думал о Европе…пока 20 мая 1498 года в гавань Каликута не вошли три потрепанные бурями моря-океана каравеллы. В несказанном изумлении взирали стекшиеся в гавань толпы подданных самурима на диковинные чужеземные корабли и сошедших с них на берег людей «с края света». Заход солнца в тот памятный день ознаменовал собой и окончание целого периода мировой истории. Отныне изоляции Востока от Запада был навсегда положен конец…
Нежданное и негаданное прибытие маленькой португальской флотилии во владения самурима привело того в великое смятение. Несмотря на бесконечные «намасте» со складыванием ладоней и земными поклонами, подношение португальцам и навешивание им на шеи цветочных гирлянд и прочие чисто внешние попытки всячески ублажить гостей из-за моря, хитрый, недоверчивый и лицемерный повелитель Каликута колебался, не зная, как ему себя вести с пришельцами «ниоткуда». Конечно, эти чужеземцы производили впечатление честных, достойных доверия и обходительных людей, но…нуждался ли в них каликутский самурим?
Пребывавшие при дворе владыки Каликута богатые магометанские купцы единогласно и единодушно отвечали на этот вопрос отрицательно. Они знали «эту коварную породу», им было ведомо, откуда прибыли незваные гости, и потому они смотрели на неожиданно свалившихся самуриму (но главное – им самим) на голову заклятых врагов ислама с ненавистью, порожденной долгими столетиями кровавой распри. К тому же арабы боялись утратить свою монополию на торговлю перцем и прочими пряностями. По всем этим причинам они твердо решили любой ценой не допустить союза между самуримом и Вашку да Гамой, предводителем христианской эскадры. И этот намечавшийся, в общих чертах, союз был-таки ими сорван.
Спустя два года исламистские интриги привели к разрушению основанной в Каликуте португальской фактории и к убийству всех тамошних португальцев. Однако же осуществленная португальскими «находниками из-за моря» (выражаясь языком средневековых русских летописцев) в 1502 году жестокая акция возмездия убедили самурима Каликута в том, что он сделал неверный ход на военно-политической (а заодно – коммерческой) шахматной доске, роковым для себя образом недооценив столь вежливых и обходительных «пришельцев из иного мира».
Кочин и Каннанури, южный и северный соседи Каликута, не последовали его примеру, трезво рассудив, что ни к чему им ссориться с португальцами, не причинившими им ни малейшего вреда и щедро заплатившими им за пряности. К тому же и Кочин, и Каннанури, давно уже мечтавшие сбросить бремя угнетавшего их каликутского верховного владычества, были только рады получить поддержку от сильной заморской державы. И потому они с готовностью подписали договор, по которому признавали себя вассалами дома Мануэла Португальского.
Повторно явившись в Индию во главе более многочисленной эскадры, дом Вашку да Гама бомбардировал Каликут своей корабельной артиллерией, а, прежде чем пуститься в обратный путь, оставил в Кочине несколько кораблей под командованием дома Висенти Содри. Казалось бы, ничто не мешало тому спокойно жить да поживать, ожидая прибытия очередного «перечного флота» в следующем году. Но весьма деятельному по натуре «человеку длинной воли» (как сказал бы академик Гумилев) дому Висенти стало скучно, как Василию Буслаевичу. Не привыкший сидеть, сложа руки, он решил совершить морскую прогулку к аравийскому побережью, надеясь перехватить парочку-другую мусульманских торговых кораблей, нагруженных пряностями и прочими сокровищами Востока, по пути в Баб-эль-Мандебский пролив.
«Как только Вы отбудете, прибудет самурим» - сказал раджа Кочина дому Висенти. Но португальский «пассионарий» (еще одно любимое выражение академика Гумилева), твердо решивший улучшить свое финансовое положение, только посмеялся в ответ на предостережение осторожного раджи – и отбыл из Кочина. После чего туда незамедлительно прибыл внимательно следивший за происходящим каликутский самурим. И, разумеется - не с дружеским визитом.
Все корабли дома Висенти погибли в бурном море. А тщетно взывавший к его благоразумию раджа Кочина еле унес ноги из своей столицы. Спасаясь от войск самурима, изгнанник бежал на остров Ваипим (Вайпин, Вейпим), где и был найден прибывшим в Индию домом Франсишку Албукерки. При появлении португальских каравелл на рейде Кочина, благоразумный самурим очистил, со своими войсками, захваченный им город и отступил в родные пределы. Восстановленный на престоле раджа Кочина, преисполненный благодарности к своему избавителю, дал тому разрешение построить форт – первую португальскую крепость на древней индийской земле.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В КОЧИНЕ И КВИЛОНЕ
К моменту прибытия дома Афонсу, его кузен Франсишку ди Албукерки уже разметил территорию под будущий форт, и теперь двоюродные братья Албукерки разделили между собой фронт строительных работ, которые было намечено завершить до погрузки очередной годовой партии пряностей на корабли.
Как обычно, дом Афонсу посвятил себя выполнению всецело поставленной задачи точно и в срок («джаст ин тайм», говоря «по-новорусски»). День и ночь трудился он, не покладая рук, со своими людьми, и очень скоро выяснилось, что он справится со своим участком фронта строительных работ раньше своего менее расторопного кузена. Данное обстоятельство вызвало у последнего столь сильную досаду, что он стал позволять себе резкие высказывания в адрес двоюродного брата, а поскольку дом Афонсу, отличавшийся довольно вспыльчивым нравом и не привыкший лезть за словом в карман, не оставался в долгу, отношения между кузенами стали обостряться день ото дня. Дело дошло до того, что они вообще перестали разговаривать друг с другом.
Естественно, кузены старались скрыть свой «семейный конфликт» от кочинского раджи, чуть ли не боготворившего своих новых белокожих союзников. Восседая на пышно разукрашенном слоне, раджа присутствовал на освящении нового португальского форта, начавшегося с торжественного римско-католического церковного богослужения и завершившегося пиршеством (или, говоря по-современному – банкетом). Вскоре после завершения банкета Афонсу направил бег своих кораблей в Квилон, где, в соответствии с полученными им в Лиссабоне инструкциями, планировал принять на борт ценный груз.
Тогдашний Квилон (Квиллон, Коллам), ныне – город в индийском штате Керала, был в описываемое время центром небольшого (по индийским меркам), но важного государства, взимавшего регулярную дань с огромного острова Цейлон (Шри Ланка) – «драгоценного изумруда, подвешенного к Индостанскому субконтиненту». В Квилоне еще не было мусульманской колонии, что в глазах португальцев представляло собой несомненное преимущество. Напротив, там с незапамятных времен существовал древний христианский храм, заложенный, по преданию, самим святым апостолом Фомой, учеником Спасителя и основателем Малабарской церкви. Следует заметить, что Квилон был процветающим портом в период пребывания у власти древнеиндийской династии Чера, правившей государством Крадангаллур (или, по-португальски, «Кранганур»). Наряду с Паттанамом, Квило, принадлежавший к числу древнейшим портов, расположенных на Малабарском побережье Индии, поддерживал торговые связи еще с Финикией и Древним Римом. Пряности, жемчуг, алмазы и шелк экспортировались через Квилон в Египет и Рим. Жемчуг и алмазы ввозились в государство Чера с Ланки-Цейлона и с юго-восточного побережья Индии. Правители Квилона поддерживали тесные торговые связи и с Китаем (откуда в Квилон и поступал упомянутый выше шелк для дальнейшего экспорта на Запад). В VII веке порт Квиллона был главным перевалочным пунктом на пути китайских товаров в Персию. Объемы торговли с Китаем снизились после 600 года, но снова выросли к XIII веку. Как бы то ни было, градоначальник Квилона оказал португальцам самый радушный прием, да и квилонский раджа, хотя и не имел возможности приветствовать их лично (ибо совершал в описываемое время военный поход против Виджаянагара), прислал послов с выражением своего монаршего благоволения и самых наилучших пожеланий бледнолицым.
Все складывалось настолько мирно, безо всяких трений, что злокозненный самурим, неусыпно наблюдавший через соглядатаев за происходящим из Каликута, счел необходимым вмешаться. Он предостерег квилонского наместника от слишком тесного сближения с португальцами – чрезвычайно опасными людьми, с которыми сам он, самурим, не желает иметь ничего общего. Свой полезный совет владыка Каликута подкрепил ценными дарами (а, выражаясь языком древнерусских книжников – «гостинцами» или «поминками») всем влиятельным квилонцам.
На поприще подкупа вельмож Квилона Албукерки, разумеется, не мог тягаться с самуримом. В силу нехватки средств, португальский капитан был попросту не в состоянии «перекупить» у каликутского владыки благосклонность квилонских магнатов («навабов», «набобов» - как кому больше нравится). Применять же политику устрашения он считал в сложившихся обстоятельствах недипломатичным. Оказавшись в безвыходной ситуации, дом Афонсу стал искать спасение в бесконечном обмене любезностями. Сам он подавал в этом пример своим подчиненным, приучая их вести себя на берегу безупречно, не подавая ни малейшего повода к жалобам со стороны местного населения.
Избранная им тактика всецело оправдалась. Учтивые «находники из-за моря» ухитрились в кратчайшие сроки буквально очаровать своим «вежеством» квилонцев, готовых теперь на любые уступки. Тем более, что Албукерки наглядно продемонстрировал им способность португальцев превращаться, в случае необходимости, из сердечных друзей в опасных врагов. Увидев в один прекрасный день в море тридцать каликутских кораблей, шедших на раздутых парусах на юг, три португальские каравеллы незамедлительно начали на них охоту. Однако наступивший на море штиль помешал им настигнуть добычу. Ночью каликутская флотилия потихоньку вошла в гавань Квилона, полагая, что ей там будет безопаснее, чем в открытом море. На следующий день Албукерки потребовал от квилонского градоначальника выдачи каликутских кораблей, угрожая, что иначе ему, полномочному представителю великого монарха Португалии, к его величайшему сожалению, придется войти в гавань Квилона и сжечь все укрывшиеся там суда из Каликута. Градоначальник возразил, что Квилон находится в дружеских отношениях с Каликутом, и потому сам он не осмеливается дать Албукерки однозначный ответ, но направит гонца к своему отсутствующему в городе радже в военный стан за окончательным решением.
Ответ раджи, уже возвращавшегося из похода, не замедлил себя долго ждать. Раджа просил Албукерки оказать ему любезность и не трогать каликутские суда, вверившие себя покровительству Квилона и отдавшие себя под его защиту, если те не попытаются без разрешения, самовольно, удалиться из квилонской гавани. И тут португалец разыграл настоящую комедию. Сделав вид, что ему очень трудно удержаться от уничтожения запертых в гавани Квилона каликутских кораблей, он не уставал заверять квилонского раджу в том, что лишь желание продемонстрировать тому, как он, Албукерки, его, квилонского раджу, ценит и любит, удержало его от сокрушительного удара по каликутцам.
Через несколько недель три каравеллы дома Афонсу, нагруженные, так сказать, по самую ватерлинию, благополучно возвратились в Кочин, уже покинутый домом Франсишку. Там Албукерки, снабдив новый португальский форт в избытке провиантом и боеприпасами, оставил в нем гарнизон, состоявший из семидесяти солдат под командованием столь же ученого, сколь и отважного Дуарти Пашеку.
Многие из соратников дома Афонсу вполне резонно полагали, что гарнизон вряд ли переживет следующие двенадцать месяцев. Ибо, как только флот с грузом пряностей отбудет в Португалию, вне всякого сомнения, прибудет самурим. И, уж конечно, как и в прошлый раз, во главе многочисленного войска. «И тогда – да смилостивится Господь над Дуарти Пашеку и над его храбрецами!» - говорили эти пессимисты. В действительности обстоятельства сложились не столь трагически, как они опасались. Гарнизон остался в живых, хотя ему пришлось вести с войсками самурима борьбу не на жизнь, а на смерть на протяжении восьмимесячной осады, снятой, наконец, в 1504 году с помощью подоспевшей на выручку осажденным из далекой Португалии очередной эскадры.
Афонсу ди Албукерки снова встретился со своим кузеном Франсишку в Каликуте, где он обсуждал условия мирного договора с самуримом. Хитрый, речистый индиец очень много говорил о своем миролюбии, но действия его расходились со словами. Наконец, кузены Албукерки убедились в том, что только зря теряют время, и отплыли в Каннанури, где Франсишку намеревался принять на борт последнюю партию груза.
Как и раньше, он и его люди не проявляли должного усердия и расторопности, хотя уже наступил январь, и попутные ветры могли внезапно стихнуть. Наблюдая за мешкавшим кузеном, Афонсу прямо-таки кипел от возмущения и места себе не находил от нетерпения. Но, поскольку, по королевской инструкции двоюродные братья были обязаны возвратиться в Португалию вместе, а не поодиночке, ценившему, превыше всего, исполнительность и дисциплину, Албукерки оставалось только ждать, тщетно призывая нерасторопного дома Франсишку быть немного пошустрее. Но, в конце концов, у него лопнуло терпение. Афонсу созвал совет капитанов, санкционировавший отплытие его эскадры в случае, если Франсишку не примет на борт последнюю парию груза до 20 января. Однако и это не подействовало на упорствовавшего в своей всегдашней нерадивости дома Франсишку, продолжавшего упорно мешкать. И тогда Афонсу приказал своим кораблям поднять якоря 25 января.
Возвращение к родным берегам прошло, по тогдашним меркам, без особых происшествий. Правда, у побережья Восточной Африки стали подходить к концу запасы питьевой воды. Однако неподалеку от мыса Доброй Надежды три каравеллы запаслись водой (при этом затонула изъеденная червями шлюпка с флагманского корабля). Наступивший затем штиль продержал эскадру несколько недель у западного побережья Африки. Но все закончилось благополучно, и в конце июля каравеллы Албукерки вошли в лиссабонскую гавань. Кроме богатого груза пряностей, дом Афонсу привез и поднес в дар своему обожаемому монарху сорок дорогих жемчужин, восемь перламутровых раковин, алмаз размером с боб и множество драгоценных камней.
Ни один из трех кораблей его нерасторопного кузена Франсишку, вышедших в море из каннанурской гавани 5 февраля, так никогда и не появился в Португалии, без вести затерявшись на просторах моря-океана. Впрочем, подобное тогда случалось сплошь и рядом. Команды куда более крупных эскадр даже в мирное время регулярно шли в полном составе на дно, на корм рыбам, спрутам или крабам. И никого это особенно не волновало. Ибо, как гласило крылатое латинское изречение: «Navigare necesse est, vivere non est necesse». Или, говоря по-русски: «Плавать по морю необходимо, жить же нет необходимости»...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПЛАВАНИЕ С ТРИШТАНОМ ДА КУНЬЕЙ
Когда мир узнал о том, что происходит в Индии, на международном рынке перца началась паника. Турецкий султан и венецианские купцы скрежетали зубами от ярости, осознав, что времена их монополии на рынке пряностей прошли безвозвратно. Теперь пряности доставлялись морем из Индии в Лиссабон, после чего продавались в Европе по ценам, хотя и высоким, но не столь бешено завышенным, как прежде.
Внешне отношения сердечной дружбы между Венецией и Португалией не изменились ни на йоту. Послы обоих государств по-прежнему изощрялись во взаимных любезностях, выражая сердечную приязнь к партнерам в высокопарных фразах, правила которых диктовались требованиями дипломатического этикета. Что не мешало каждой из сторон соревновавшихся друг с другом в вежливости, стараться за кулисами добраться до глотки другой стороны, чтобы ее половчей перерезать.
Лиссабон кишмя кишел венецианскими шпионами. Они следили за португальскими вельможами и следовали за простыми моряками по пятам в портовые таверны, проникали на придворные балы и заполняли причалы. Мало того! Путем подкупа «нужных людей» соглядатаи республики святого Марка проложили себе путь даже в португальский государственный архив так называемого «Индийского Дома» в Лиссабоне, где под замками и запорами хранились секретные отчеты мореплавателей о последних географических открытиях, ухитрившись похитить оттуда и переправить в Италию несколько ревностно и тщательно охраняемых тогдашних португальских карт. Справедливости ради, следует заметить, что венецианцы не были одиноки в своем рвении проникнуть как можно глубже в португальские секреты. Не отставали от шпионов «царицы Адриатики» и соглядатаи других государств солнечной Италии. Так, например, герцог Феррары Эрколе I д’Эсте направил в Лиссабон под видом торговца лошадьми своего агента Альберто Кантино. Не скупясь на взятки, Кантино получил доступ в «Индийский дом» и приобрёл там копию планисферы (карты мира_ с изображением последних португальских открытий, включая берег Бразилии, обнаруженный в 1500 году Кабралом. В 1502 году Кантино тайком вывез три склеенных листа пергамена, на которые была нанесена планисфера, в Италию. Документ получил большую известность под названием «Планисферы Кантино» и лег в основу популярной карты мира Кавери (1505). В настоящее время планисфера Кантино хранится в библиотеке Эстенсе в итальянском городе Модене. Впрочем, довольно об этом…
Но, несмотря на все ухищрения своих тайных агентов, добываемые ими обрывки секретной информации не могли Венеции помочь восстановить свои прежние позиции на рынке пряностей. Ключ от океанских ворот в Индию оставался в руках Португалии. Так что Венеция, воображавшая до недавних пор, что, восседая на островах своей изолированной от материка лагуны, сможет вечно владычествовать над морем (с которым дож - глава венецианского правительства – в знак этого владычества ежегодно вступал в символический брак, бросая в волны золотое обручальное кольцо с борта пышно изукрашенной галеры «Бученторо»), на деле мало чем могла навредить Португалии, ставшей владычицей Атлантики, в сравнении с которой не только Адриатическое, но и Средиземное море было всего лишь лужей…
В ярости, усиливаемой сознанием своего бессилия, республика святого Марка постаралась натравить на возомнившую о себе выскочку-Португалию египетского султана. Однако дом Мануэл Счастливый не испугался и Египта (или, по-арабски, Мисра). В 1505 году он снарядил армаду из двадцати двух кораблей под командованием вице-короля. Этому флотоводцу, в чье распоряжение было предоставлено полторы тысячи солдат регулярных войск, надлежало, в отличие от командиров предыдущих эскадр, плыть в Индию, не для того, чтобы, как обычно, вернуться оттуда через год с очередным грузом перца и прочих пряностей, но для того, чтобы оставаться там в течение трех лет, укрепляя позиции Португалии на индийской земле.
Дом Триштан да Кунья, родственник Албукерки, предназначенный королем Мануэлом I в вице-короли Индии, внезапно ослеп. И потому монарху Португалии пришлось в последний момент назначить на этот важный пост другого знатного фидалгу. К счастью для да Куньи, его слепота оказалась кратковременной, но за время утраты им зрения его пост оказался занят предприимчивым домом Франсишку ди Алмейдой, незамедлительно отплывшим в Индию в сопровождении своего сына Лоуренсу ди Алмейды (писаного красавца, если верить свидетельствам современников). Впрочем, дом Триштан да Кунья, похоже, не был слишком огорчен ускользнувшим от него титулом вице-короля Индии. Тем более, что вскоре получил от короля назначение предводителем очередного «перечного флота», с дозволением включить в состав подчиненной ему королевской эскадры свой собственный корабль и немного заняться частной торговлей, или, выражаясь по-современному - «индивидуальной предпринимательской деятельностью».
И тогда пробил великий час Афонсу Албукерки. До сих пор не совсем ясно, почему – то ли потому, что назначение Алмейды имело временный характер, то ли потому, что дом Мануэл Счастливый переменил свое решение, но не прошло и года с момента отплытия Алмейды в Индию, как король назначил Албукерки его преемником. Правда, без присвоения дому Афонсу вице-королевского титула (ибо португальский монарх присвоил Алмейде этот титул пожизненно, обещав его никому больше не присваивать, пока Алмейда не переселится в мир иной). Причем назначение Албукерки преемником Алмейды должно было оставаться в тайне до 1508 года. Будущий губернатор Индии дал королю письменное обязательство хранить эту тайну вплоть до истечения указанного срока. Соответствующий документ дошел до наших дней. Приводим ниже его текст:
«Я, Афонсу ди Албукерки, свидетельствую, что поклялся Нашему Государю, Королю, в Его Присутствии, не посвящать никого в решение, принятое касательно осуществляемого в настоящее время Франсишку ди Алмейдой управления Индией и на случай его возвращения или его смерти, до тех пор, пока это решение не вступит в силу и я не сменю его (Алмейду – В.А.) в должности. Я клянусь своей верой и даю торжественное обещание соблюдать это условие. Закрытый и скрепленный печатью документ о моем назначении я беру с собой (в Индию – В.А.), согласно милостивой воле Нашего Господина и Короля. Лиссабон, в 27 день февраля 1506 года».
На протяжении восемнадцати месяцев, прошедших со времени возвращения Албукерки из Индии, дом Афонсу не раз имел возможность беседовать с королем, который, хоть и не особенно хорошо разбирался в людях, разглядел в этом человеке, полном великих идей, недюжинный ум и способность мыслить широко, масштабно и нетривиально. Поэтому дом Мануэл не преминул использовать эти способности и дарования Албукерки в собственных интересах.
«Перечному флоту» очередного, 1506 года (состоявшему из шестнадцати каравелл королевского флота и частного корабля Триштана да Куньи) надлежало, по плану, разработанному королевскими советниками, достичь острова Сокотра и построить на нем форт. Опираясь на этот форт как базу, португальские морские стратеги планировали причинять ощутимый ущерб арабскому торговому мореплаванию, перехватывая «мавританские» корабли, курсировавшие между Индией и Красным морем. Однако выжженный солнцем, угрюмый остров, затерянный в водах Аденского залива, интересовал благочестивого португальского монарха не только по мирским причинам. Считалось, что в свое время вездесущий апостол Фома некогда обратил в христианство и жителей Сокотры. Но озабоченный спасением их душ дом Мануэл опасался, не утратили ли островитяне, за почти полторы тысячи лет своей изоляции от христианского мира, чистоты преподанного им святым апостолом учения Христа (сохраненного, как был уверен лузитанский монарх, во всей своей первозданной чистоте лишь единственной истинной, по его глубочайшему убеждению, римско-католической церковью). И потому король включил в состав экспедиции на Сокотру, кроме солдат и моряков, еще и смиренного душепастыря - монаха духовного Ордена францисканцев, дабы тот, в случае необходимости, наставил заблудших овец стада Христова, на путь истинной веры и возвратил их в лоно истинной церкви.
Афонсу ди Албукерки получил особое задание, после принятия военных и религиозных мер обеспечения португальского влияния на Сокотре, отправиться в северную часть Индийского океана, исследовать аравийское побережье и захватить расположенные там важные опорные пункты магометан. В знак своего высокого монаршего благоволения король будущему губернатору Индии драгоценное знамя из белого шелка с нашитым на него красным крестом рыцарей Христа. С тех пор полученный от дома Мануэла «тамплиерский» стяг гордо реял над головой Албукерки во всех данных им врагам Креста сражениях, а по прошествии шестидесяти лет сопровождал, выцветший и превратившийся почти в лохмотья, прах Албукерки домой, в в родную Португалию…
Кормчим флагманского корабля дома Афонсу «Сирни» («Кружок») был назначен Диаш ди Солиш, который, однако, незадолго до отплытия убил свою супругу и бежал, спасаясь от суда, в Испанию, с распростертыми объятиями принимавшую всех португальских перебежчиков (особенно – знакомых с морским делом). Зачисленный на испанскую службу, женоубийца впоследствии открыл «Серебряную реку» - Рио де Ла Плата - в Новом Свете, вписав свое имя в мировую историю уже не кровавыми, а, так сказать, серебряными буквами.
Между тем Афонсу, сгорая от нетерпения, ждал нового кормчего на замену ди Солиша. Кроме того, не хватало подходящих людей для команд ждавших отплытия за море кораблей. Ибо всю весну 1506 года в Лиссабоне свирепствовала «моровая язва». Албукерки опасался, что ему придется оставить на берегу чуть ли не половину завербованных им в столице Португалии людей, поскольку никто не хотел пускаться в плавание на одном корабле с лиссабонцами, подозревая в каждом из них потенциального разносчика заразы.
Утром 5 апреля дом Триштан да Кунья вышел в море. На следующий день Албукерки, так и не дождавшись нового кормчего для своего флагмана, также велел поднять паруса. «Я полагал, что способен сам довести свой корабль до Индии не хуже всякого кормчего» - писал он в своем отчете королю. Вечером того же дня флагман Албукерки нагнал уже вышедшую в море эскадру.
Плавание не было ни мирным, ни счастливым. Албукерки и да Кунья отбыли из Португалии друзьями, но, когда они расставались у берегов Сокотры, их дружеские, гармоничные взаимоотношения были уже в прошлом. «Была ли моя, или Ваша, вина в том, что во время нашего совместного плавания между нами возникла вражда?» - писал дом Афонсу через несколько лет дому Триштану да Кунье. Очевидно, Албукерки был склонен возложить вину за испорченные отношения на последнего. Как бы то ни было все дошедшие до наших дней документы того времени свидетельствуют о том, что Албукерки никогда не искал ссоры со своим родственником и всегда беспрекословно подчинялся тому, как командующему флотом.
Упомянутая «вражда» началась из-за «потенциальных носителей инфекции», оставленных другими капитанами в Лиссабоне на «карантин». Албукерки принял их всех на борт, ибо полагал, что в сложившихся обстоятельствах каждый человек на счету. Он по всей форме рапортовал да Кунье, нельзя ли распределить людей, взятых им на борт «Сирни», по разным кораблям эскадры, поскольку на флагмане недостаточно провианта для такого количества едоков. Однако у командующего флотом были, в отношении «носителей заразы», совсем иные планы. Он намеревался, высадить их всех на берег острова Бесегиш (ныне - Палма), к югу от Зеленого Мыса – Кабу Верди -, близ побережья Западной Африки, где эскадра должна была запастись свежей водой. В связи с этим различием во мнениях разгорелась долгая словесная перепалка, принявшая весьма резкие формы, пока да Кунья, наконец, не уступил (но затаил обиду на Афонсу).
Хуже было другое. Из-за частной каравеллы Триштана. не поспевавшей за другими кораблями, не удалось вовремя обогнуть мыс Доброй Надежды на самой нижней оконечности Южной Африки. Каравелла да Куньи оказалась чрезвычайно тихоходны парусником, чья низкая скорость вынуждала весь флот постоянно бросать якорь и томиться ожиданием. Все капитаны с трудом подавляли свое недовольство, ворча себе в бороды, и только Албукерки осмелился высказать это недовольство открыто. «Таким черепашьим ходом мы в этом году до Индии не доберемся» - заявил он дому Триштану. «К чему нам из-за одного единственного корабля задерживать всю эскадру?». На это да Кунья гневно возразил, что не может же он бросить свой нагруженный доверху товарами корабль на произвол судьбы. И лишь после того, как флот проторчал несколько недель у берегов Бразилии (португальские корабли, вследствие штиля у западноафриканского побережья и сильных течений в Гвинейском заливе, занесло далеко на запад), он, подавив свою досаду, приказал идти под всеми парусами в Мозамбик.
Но было слишком поздно. Упущенное время наверстать не удалось. В поисках попутного ветра португальцам пришлось взять курс южнее, чем обычно, и…открыть случайно острова, известные с тех пор, как архипелаг Тристан-да-Кунья (в традиционном общемировом, а не португальском, написании и произношении).
Едва было сделано это, в общем и целом, не слишком важное географическое открытие, как флот был рассеян свирепыми бурями южной Атлантики. Все корабли потеряли друг друга из виду. И тогда подтвердилось утверждение Афонсу ди Албукерки, что он ни в чем не уступит самому лучшему кормчему. Под его управлением «Сирни» уверенно обогнул мыс Доброй Надежды, и первым прибыл в оговоренное заранее место встречи – Мозамбик. Но встретил там не всех своих капитанов. Один из них прибыл в расположенную севернее Килву; другой – Алвару Телиш, направился прямиком к мысу Гвардафуй, мимо которого обычно курсировали нагруженные товарами арабские «купцы», надеясь заняться там доходным ремеслом морского разбойника («королевского пирата», как выражались впоследствии подобные ему британские «джентльмены удачи»). Последним в Мозамбик явился капитан Руй Перейра, зашедший по пути в один из портов не освоенного еще португальцами острова Мадагаскар. Оттуда он привез двух пойманных туземцев, вдобавок – радостное известие, что остров богат имбирем. Перец и имбирь – эти два слова производили в XVI веке магическое воздействие на всех, кто их слышал. Заинтересовали они и Триштана да Кунью, сразу же предложившего приступить к исследованию Мадагаскара.
Албукерки, не одобрявший этот новый план, затягивавший осуществление операции «Сокотра», молча слушал, как капитаны и кормчие с энтузиазмом высказывались за смену курса, призывая обогнуть «остров Сан Лоуренсу» (как его назвали португальцы) с севера. Дав им выговориться, Афонсу поинтересовался, по какой, собственно, причине они предлагают именно это направление. «Они не назвали мне причины, ибо не имели таковой» - писал он впоследствии в своем отчете.
Недовольный скептическим выражением лица Албукерки, командующий флотом спросил, какого же мнения придерживается сам дон Афонсу. И Албукерки учтиво, но твердо изложил ему свои доводы, указав на необходимость, подобно Перейре, обойти «остров святого Лаврентия» не с севера, а с юга. Ибо, во-первых, разумнее плыть к еще неизвестному побережью, «отталкиваясь» от уже известного. Во-вторых, с учетом господствующих в данное время года ветров и течений, обогнуть остров с его северной оконечности кораблям будет значительной труднее, чем с южной.
Триштан да Кунья был отнюдь не глуп, и потому, конечно, сразу понял правоту своего подчиненного. Но он не желал, чтобы этот подчиненный поучал его при всем честном народе, и потому, чтобы лишний раз досадить Албукерки, приказал идти вокруг острова северным курсом.
«Я – начальник, ты – дурак»…
И лишь после трехмесячной борьбы со стихиями упрямому начальнику пришлось признать свое навязанное «сверху» решение ошибочным. Даже между Мозамбиком и Мадагаскаром корабли отклонились от курса на два с половиной градуса к югу, и все попытки обогнуть северную оконечность громадного острова оказались тщетными.
Результат, достигнутый за эти два месяца, был, прямо скажем, весьма убогим. Португальцам удалось разграбить несколько селений на западном побережье и пленить нескольких туземцев. Когда же дом Триштан, после этих «успехов», объявил о своем намерении предпринять новую попытку обогнуть остров с юга, Албукерки попросил позволить ему отплыть с его собственной эскадрой на Сокотру. Да Кунья не имел ничего против. Он не видел причин держать при себе этого вечно недовольного его решениями скептика. Итак, флот разделился. Дом Триштан со своими кораблями поплыл на юг, а дом Афонсу пристал к мозамбикскому берегу, где и занялся починкой своих кораблей. Оттуда он и написал первое из своих знаменитых писем дому Мануэлу, желавшему быть в курсе всех событий…
По прошествии нескольких недель, когда Албукерки закончил ремонт кораблей и уже пустился в плавание, перед ним в тумане моря голубом внезапно появился дом Триштан да Кунья, потерявший всякую охоту к новым географическим открытиям после того, как каравелла его капитана Руя Перейры напоролась на коралловый риф.
С тяжелым сердцем Албукерки спустил свой адмиральский флаг и опять вернулся с флотом в Мозамбик, где да Кунья, к своему удивлению, нашел своего доброго друга Жуана ди Нова. Этот бедный капитан корабля «Флор ди ла Мар» («Морской Цветок»), еще в прошлом году отплыл на родину из Индии, но потерпел у мыса Доброй Надежды столь тяжелую аварию, что вынужден был вернуться и пристать к мозамбикскому берегу. Теперь общими усилиями сильно пострадавшую каравеллу удалось отремонтировать, и ди Нова, по желанию да Куньи, был включен в состав объединенного флота, отплывшего наконец на Сокотру, как и было предписано королевским приказом.
По пути португальцы бросили якорь в Малинди, где нанесли визит вежливости местному султану, другу Вашку да Гамы и первому союзнику Португалии на Востоке. По просьбе Албукерки, султан дал ему в помощь трех туземных кормчих, хорошо знакомых с Аравийским побережьем.
С соседними государствами, на чинимые которыми обиды султан Малинди пожаловался португальскому флотоводцу, Тристан да Кунья живо разобрался. Первым делом он разграбил и сжег Ангожу (или Ангойю ). Затем потребовал от властителя Бравы подчиниться Португалии и платить ежегодную дань королю Мануэлу. На что магометанин согласился не сразу, испросив себе время на размышление. Да Кунья заявил, что готов ждать только сутки. Но сутки прошли, а ответа дом Триштан так и не дождался. Тогда он подал сигнал к нападению.
Оказалось не так-то просто провести шлюпки с морским десантом на борту через сильный прибой, в то время как на берегу португальцев поджидал тяжеловооруженный неприятель. Мусульман удалось отбросить лишь после яростной схватки. Ликующие победители ворвались в мечеть. Триштан да Кунья, получивший в рукопашном бою колотую рану, потребовал, чтобы Афонсу Албукерки, рыцарь Ордена Сантьягу, посвятил и его, своего начальника, в рыцари прямо на поле боя, «на том месте, где мавры пролили мою кровь», что и произошло под пение победных труб.
Погрузив на борт сокровища, найденные победителями во дворце султана, и оставив за собой дымящиеся руины города Брава, флот взял курс на Сокотру. Казалось, что дни боев и захвата добычи пока что прошли. Однако строительство крепости и обращение инославных в истинную веру – задачи, ожидавшие португальцев на Сокотре – не всем из них пришлись по вкусу. Капитан Мануэл Телиш, командовавший одним из кораблей эскадры Албукерки, стал с тоской думать об увлекательных приключениях, выпадавших на долю его отца у мыса Гвардафуй. С каждым днем Телиш-младший все сильнее ощущал, что его место – там, рядом с родителем. Он посвятил в свой план присоединиться к отцу своего кормчего, и тот счел этот план весьма заманчивым. Как-то ночью каравелла Телиша потихоньку отделилась от эскадры и исчезла.
«Мануэл Телиш достоин суровой кары» - возмущенно заявил Албукерки, обнаруживший наутро отсутствие одного из своих кораблей, по поводу этого дезертирства. Он знал характер своего подчиненного и догадывался, что у того на уме. Однако дом Триштан да Кунья только пожал плечами. В конце концов, он, как командующий флотом, имел право на часть добычи, захваченной как старшим так и младшим Телишем у мусульман.
Между тем, Сокотра оказалось не таким скучным местом, как опасались португальцы. К их несказанному удивлению, они увидели на самом берегу довольно сильно укрепленный форт с гарнизоном из «мавров» (согласно некоторым источникам – «фаракских арабов») , присланных на Сокотру шейхами династии Бану Афрар и завладевших островом незадолго до прибытия португальцев. Требование о сдаче гарнизон категорически отклонил, в надежде на свои мощные укрепления. «Умрем, но не сдадимся!» - решительно заявил предводитель «мавров», после чего обе стороны начали готовиться к бою.
Сильный прибой, непогода на море делали невозможной высадку в непосредственной близости арабского форта. Но скоро удалось найти подходящее место для десантирования на некотором удалении от мусульманской твердыни. В то время, как люди Триштана да Куньи гребли изо всех сил, стремясь туда добраться, Албукерки, командующий арьергардом португальского десанта, особенно не торопился. Своим безошибочным чутьем и опытным взором он сумел определить, что волнение на море в скором времени утихнет. Чутье и взор его не обманули. Все случилось так, как он предвидел. И по прошествии недолгого времени дом Афонсу, незаметно для «мавританского» гарнизона, все внимание которого было отвлечено действиями отряда Триштана да Куньи, смог высадиться на берег у самого основания крепостных стен и храбро повести свой небольшой отряд на приступ.
Осыпаемые градом метательных снарядов и камней, его десантники приставили к стенам штурмовые лестницы и вскоре сломили ожесточенное сопротивление арабов, сдержавших слово, данное их предводителем; все они пали в бою, как подобает истинным «гази» - воителям за веру, хотя, ценившие доблесть даже в противнике, португальцы впечатленные их мужеством, хотели сохранить им жизнь. Впрочем, один из «мавров» все-таки предпочел сдаться в плен. Это был арабский кормчий, впоследствии оказавший португальцам добрые услуги, в том числе в качестве лоцмана, у побережья Омана.
И вновь была захвачена мечеть. Но на этот раз ее не разрушили, а превратили в христианский храм. Францисканский монах отслужил мессу, и «все были до слез растроганы тем, что в этом месте нечестия было восславлено имя Господа нашего Иисуса Христа». После чего каждый занялся своим делом, пастырь – спасением душ своей новой паствы, воины – перестройкой и расширением взятой ими крепости.
Вскоре появились и Телеши – старший и младший, причем не с пустыми руками. Отец, дом Алвару перехватил, ограбил и пустил на дно два шедших в Мекку мусульманских торговых судна с грузом пряностей, а сын, дом Мануэл – камбейский парусник с грузом индийских тканей.
Албукерки, ненавидевший любое нарушение дисциплины, к своему величайшему сожалению, был бессилен подвергнуть молодого дезертира Мануэла Телиша заслуженному тем наказанию, поскольку командующий флотом сердечно поздравил отца и сына Телишей с удачной охотой. И даже поднял заздравный кубок
«За ветер добычи, за ветер удачи,
Чтоб зажили мы веселей и богаче!»
Впрочем, Мануэл Телиш все-таки испытывал угрызения совести. Явившись чуть позднее на борт «Сирни», он засвидетельствовал свое почтение дому Афонсу и, ломая свою гордость, признал, что не следовало ему сбегать той ночью; правда, он сразу же поспешил объяснить свое поведение беспокойством за судьбу отца.
«Вы – хороший сын!» - ответил Албукерки, вынужденный, в силу обстоятельств, ограничиться этим не лишенным некоторого ехидства замечанием. На этом инцидент можно было считать исчерпанным. Или, точнее, «исперченным» (как выразился бы советский поэт Владимир Владимирович Маяковский).
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОДЧИНЕНИЕ ПОБЕРЕЖЬЯ ОМАНА
27 июля командующий частью португальского флота, шедшей в Индию, Триштан да Кунья, пожал руку на прощанье посвятившему его недавно в рыцари Афонсу ди Албукерки, коменданту крепости, всем рыцарям-кавалейру и дворянам-фидалгу, остававшимися на Сокотре, причем в час расставания всеми было пролито немало слез, как свидетельствуют современники. Возможно, так оно и было. И тем не менее, скорей всего, разлука Триштана да Куньи и Афонсу ди Албукерки была «разлукой без печали» (как выразился бы русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов). В-общем, «темна вода во облацех»…
Эскадра Албукерки состояла из его прежних пяти каравелл и еще одной, шестой – упомянутой выше «Флор ди ла Мар». Против включения последней в состав эскадры дома Афонсу энергично протестовал капитан «Морского Цветка» Жуан ди Нова. Причем не без некоторых к тому оснований. Без аварии, которую потерпел его корабль у мыса Доброй Надежды, он бы уже полгода отдыхал от морских треволнений в Португалии. Как можно было требовать от него, тяжело больного человека, вместо законного отдыха, пускаться в новую авантюру на Востоке!? Нова был возмущен до глубины души.
Но протестовать и возмущаться было бесполезно. Согласно повелению дома Мануэла в распоряжение Албукерки, остававшегося в аравийских пределах, надлежало предоставить четыреста человек. А затянувшееся плавание, мадагаскарская авантюра, бои с магометанами и тяжелый климат Сокотры значительно поубавили численный состав. Откуда-то было необходимо получить пополнение для восстановления штатной численности. Самым лучшим источником такого пополнения поредевших рядов воинства Албукерки представлялась «Флор ди ла Мар» и девяносто человек ее команды. Признав весомость аргументов, приведенных Албукерки, Жуан ди Нова с мрачным видом подчинился, но с того самого момента затаил на сердце злобу…
Отплытие да Куньи в Индию сделало Албукерки самостоятельным командующим в северной части Индийского океана, между мысом Гвардафуй и Камбеем. Для человека с темпераментом Афонсу было, несомненно, величайшим облегчением перестать, наконец, зависеть от распоряжений и решений другого человека (пусть даже родственника, посвященного им собственноручно в рыцари на поле боя).
Теперь он единолично распоряжался эскадрой из шести кораблей. Но что это были за корабли! То, что они после плавания, продолжавшегося шестнадцать месяцев вместо шести находились в удручающе плохом состоянии, еле держались на плаву, было еще полбеды. Гораздо хуже была острая нехватка всего необходимого. В трюмах больше не осталось ни канатов, ни веревок, ни парусов, не сохранилось почти ни одной неповрежденной бочки для съестных припасов. И какой прок был в арбалетах без болтов и пиках с полусгнившими древками?
Не в лучшем состоянии находился и человеческий материал. Из числа пушкарей-канониров остались в живых лишь немногие, из числа мастеров – плотников, бочаров и других – лишь один или два. К тому же половина команды страдала разными болезнями с разной степенью тяжести, будучи не подспорьем, а скорей обузой для своих еще державшихся на ногах товарищей. Провианта оставалось всего на неделю. Албукерки, более экономный и хозяйственный, чем другие капитаны, еще сохранил на борту своего флагмана небольшой запас сухарей, который теперь распределил равномерно по всем кораблям. После чего задумался, что делать дальше.
Получить помощь на Сокотре дому Афонсу было не от кого, да и негде. Наоборот, Албукерки необходимо было самому заботиться о снабжении гарнизона португальской крепости всем необходимым. Малинди, Мозамбик, как и всякий другой дружественный португальцам город, были отделены от подданных дома Мануэла, как минимум, тысячей миль, а на всех окрестных берегах господствовали враги – арабы, «мавры». Чтобы не умереть голодной смертью, заброшенным, так сказать, музой дальних странствий, на край света португальцам оставалось лишь одно – пытаться прожить за счет этих врагов, что, кстати говоря, означало бы следовать приказу дома Мануэла, захватить у мусульман несколько важных опорных пунктов. Важных опорных пунктов? Тогда почему бы не начать с важнейшего из них – Ормуза, повелителя Персидского залива, контролировавшего невольничьи рынки африканского побережья (да-да, уважаемый читатель, массовым вывозом так называемого «черного дерева» - негров-рабов - из Африки арабские работорговцы занялись намного раньше португальских!) и морской торговый путь из Египта в Индию? Это, разумеется, означало бы вступить в борьбу с совершенно недостаточными силами, но… ведь можно было попытаться ввести «мавров» в заблуждение, создав у них ложное впечатление, будто в распоряжении португальцев гораздо больше сил и средств, чем в действительности…
«Ничто не принесет нам больше пользы, чем великий шум и пышность» - заявил Албукерки своим капитанам. И через несколько дней его шесть каравелл, с раздутыми парусами, пестрея множеством флагов и вымпелов, гордо вошли в гавань Калията. К сожалению, они не смогли ознаменовать свое прибытие торжественными трубными звуками, ибо Триштан да Кунья, отправляясь в Индию, забрал с собой все трубы, не оставив Албукерки ни одной. Поэтому пришлось заменить духовую музыку громким пением псалмов. Глотки у лузитанских моряков были луженые, пели они, быть может, и не слишком слаженно, но достаточно громко, чтобы произвести впечатление на местное население.
Калият, окруженный пустынным, без единого деревца, побережьем и голыми горами Аравии, не мог похвастаться особой красотой. Но он занимался активной экспортной торговлей (главным образом – финиками и лошадьми) и обладал превосходным портом. Появление чужеземной эскадры было как гром среди ясного неба. Опасаясь самого худшего, шейх Калията довел до сведения свалившихся ему в буквальном смысле слова на голову «неверных псов», что пришлет двух своих представителей для переговоров.
Умудренный жизнью и долгой службой королю, Афонсу ди Албукерки, понимавший, что «Восток – дело тонкое», умел надлежащим образом обставлять переговоры с сынами Востока. Поскольку по понятиям последних величие и пышность были неразрывно связаны друг с другом, он решил разыграть роль могущественного сатрапа еще более могущественного заморского владыки. «Лопни, но держи фасон!» (как говорят в Одессе). И потому взорам «мавров», поднявшихся на борт флагмана Албукерки - «Сирни» -, предстала картина, вселившая в их души и сердца благоговейное почтение (или почтительное благоговение – как кому больше нравится). Сам португальский флотоводец, облаченный в серый бархат, с подложенной под ноги шелковой подушкой, восседал, под пышным балдахином, как на троне, на самом богато украшенном резьбой кресле, какое только нашлось на борту его флагманского корабля. На груди дома Афонсу сверкала тяжелая золотая шейная цепь, с плеч ниспадала величественными складками мантия красного бархата, с подбивкой из серого шелка. Его обступали полукругом португальские капитаны в блестящем вооружении. Вся палуба, куда ни кинешь взор, была устлана, а борта - увешаны дорогими тканями. Конечно же, вся эта роскошь, нарочито выставленная напоказ, не шла ни в какое сравнение с подлинной, сказочной роскошью Востока. Однако впечатляющая внешность Албукерки заставляла позабыть об этом. Эффект, к которому стремился дом Афонсу, был , вне всякого сомнения, достигнут. Мавры пали ниц перед гордым существом на троне и были готовы припасть поцелуями к его ногам, покоившимся на шелковой подушке, если бы Албукерки, не одобрявший столь преувеличенного выражения почтительности (делая исключение разве что для папы римского – главы католической церкви, «наместника Бога на земле» и «вице-Христа», порою милостиво позволявшего особо избранным овцам своей паствы прикладываться к рубиновому кресту на своей туфле), не запретил им этого.
Очень учтиво и вежливо, но твердо дом Афонсу сообщил арабским посланцам свои пожелания. Он довел до их сведения, что находится на пути в Ормуз, с намерением заключить там договор о мире и дружбе. Пусть же Калият, признающий над собой верховную власть Ормуза, первым из подчиненных Ормузу городов насладится миром с королем Португалии, его защитой и покровительством, в обмен на которые он Калията не потребуется ровным счетом ничего…кроме обычной, весьма умеренной ежегодной дани.
Посланцы возразили, что для принятия окончательного решения Калияту необходимо обсудить вопрос с Ормузом, и взяли, так сказать, «тайм аут». На следующий день шейх Калията прислал Албукерки ладью, нагруженную апельсинами, лимонами, гранатовыми яблоками, а также несколькими овцами и коровами. Однако дом Афонсу, зорко наблюдавший за тем, что происходило в городе, и заметивший там внушившее ему подозрения передвижение войск, отказался принять на борт предложенное «маврами» продовольствие. Передав на словах, что не примет ничего от людей, с которыми ему, возможно, придется сражаться.
Насмерть перепуганный шейх Калията клялся и божился, что и не думал о враждебных действиях. В доказательство чего, не дожидаясь ответа из Ормуза, готов незамедлительно передать свой город во власть посланца грозного короля Португалии. На что Албукерки милостиво согласился обсудить в деталях вопрос уплаты ежегодной дани после возвращения его эскадры из Ормуза. Главным для него было как можно скорее получить с берега как можно больше продовольствия, которого шейх теперь предоставил более чем достаточно. Правда, хитрый «мавр», разоблачая тем самым свое истинное отношение к «кафирам», всегда посылал им продукты самого низкого качества и, так сказать, «второй свежести». Поскольку продукты доставлялись с берега всегда под вечер или ночью, под покровом темноты было нетрудно сбывать португальцам подгнившие фрукты…впрочем, «гяуры» были рады и этому (хотя Албукерки со временем поквитался с мошенниками-калиятцами)…
Кургат, следующий порт на Оманском побережье, гнушаясь лицемерными уловками, предпочел открытую борьбу с пришельцами. Две тысячи воинственных, вооруженных до зубов арабов усеяли берег. О том, что вслед за тем произошло в Кургате, Албукерки сообщил в своем отчете королю с лаконизмом автора ветхозаветной книги Иисуса Навина: «Я напал на город, и все пали от меча». Или, выражаясь церковнославянским языком: «убийством меча умроша» (Евр.11, 35). Больших сокровищ португальцам в разоренном городе найти не удалось. Зато им там досталось много риса, рыбы, мяса, меда, сливочного и растительного масла, гораздо более важных для них на тот момент времени.
Город сожгли, пленным отрезали носы и уши, чтобы их вид вселил страх в воинов и жителей Ормуза. В пламени погибла и чудесная по красоте мечеть, однако же завоеватели нисколько не жалели об уничтожении выдающегося шедевра мавританской архитектуры, как не испытывали никакого сочувствия к жестоко изувеченным ими военнопленным. С их «нетолерантной», фанатичной точки зрения, мусульмане и их мечети были «мерзостью пред Господом»… К тому же у заброшенных судьбою на край света португальцев – горстки отчаянных смельчаков, не имевших ни малейшей надежды на подкрепление или чью-либо поддержку! – в борьбе против столь могущественного города-государства, как Ормуз, имелось лишь одно оружие – жестокость, единственно способная заранее подорвать боевой дух противника и его способность к сопротивлению. И это свое единственное оружие португальцы применяли, не колеблясь…
Известие о печальной судьбе Кургата молниеносно распространилось по всему Оманскому побережью. И потому Мушкат, или Мускат (Маскат) затрепетал при виде эскадры «неверных», входящий в его подковообразную гавань.
Мускат, с его зеленеющими холмами, поросшими пальмами, ухоженными плодовыми садами и желтеющими просяными полями, был, пожалуй, самым живописным городом на этом опаленном солнцем побережье. К тому же он превосходно подходил под военно-морскую базу португальского флота. Все это укрепило Албукерки в намерении непременно овладеть Мускатом. Город не испытывал недостатка в защитниках, но их предводителя (бывшего раба царя Ормуза), по уверению хрониста, охватил непреодолимый страх, и он, чтобы умилостивить грозного иноземного завоевателя, прислал ему богатые дары.
«Никакие дары не помешают мне отсечь ему голову, если мы с ним не договоримся» - грозно заявил Албукерки посланцам бывшего ормузского дворцового раба. Услышав, что ему грозит, этот бывший раб сразу же согласился выполнить все требования дома Афонсу – платить ежегодную дань королю Португалии и снабдить эскадру всевозможными припасами, доставляемыми притом на мускатских судах.
Тем временем с высоких песчаных холмов, господствовавших над побережьем, за Мускатом внимательно следили тысячи глаз воинственных бедуинов – бедави, «сынов пустыни», сохранивших свой первозданный быт, не испорченных благами городской культуры и цивилизации. Предводитель этих исконных, истинных арабов, встретившись, с правителем Муската, принялся срамить, стыдить и укорять его за малодушие. Не стыдно ли тому, наместнику ормузского владыки, без боя отдавать вверенный ему порт и город во власть пришельцев? Да и сколько сил может быть у неверных? Если считать по сто человек на корабль – а кораблей у них всего шесть -, значит, человек шестьсот, ну пусть даже семьсот, но уж никак не больше. Гарнизон Муската же насчитывает две тысячи отборных воинов, если же прибавить к ним две тысячи всадников-бедуинов за его стенами, то – Аллах и его пророк свидетели!- «кафирам» мало не покажется!
Бывший ормузский раб, вознесенный милостью господина «из грязи в князи», но оказавшийся явно не на высоте своего положения, терзался страхами и сомнениями, не в силах ни на что решиться. Но жители Муската согласились с доводами шейха бедуинов. И потому на следующий день ни одна лодка с провиантом не отчалила от берега в направлении стоявшей на якоре португальской эскадры. А вскоре из города донеслись крики радости его жителей, приветствовавших вступление в Мускат вспомогательных отрядов бедуинов.
Албукерки заверил своих капитанов в том, что ему искренне жаль губить этот красивый, полный всякого добра и вообще полезный во всех отношениях город, но…всякое сопротивление должно влечь за собой немедленную и беспощадную кару. Или, может быть, они, капитаны, иного мнения на этот счет? Гордые фидалгу, не скрывая своего недовольства, ответили на вопрос дома Афонсу, что их мнение вряд ли имеет значение, коль скоро решение уже принято их начальником и предводителем.
Португальцы напали на город с наступлением рассвета. Нападение застало защитников Муската врасплох, и потому возведенные ими на берегу баррикады были преодолены атакующими почти мгновенно. Да что там баррикады! Даже городская стена не смогла сдержать напора португальцев. Однако, городские улочки оказались слишком узкими и тесными для правильного, упорядоченного, регулярного боя, тем не менее, глазомер, быстрота и натиск («суворовская триада») португальских «чудо-богатырей» помогли им добиться победы на всех направлениях штурма. «Сыны пустыни» показали спину, обратились вспять и предпочли искать спасения вне стен Муската, на родных просторах. Мускат же разделил судьбу Кургата…
Больно об этом писать, но дело здесь, как и в других местах, не обошлось без разрушенья португальцами мечети. На этот раз они проявили так много религиозного пыла и рвения, что купол и стены мечети обрушились на головы разрушителей. Стоявшие снаружи португальцы сочли благочестивых разрушителей погибшими, но…ко всеобщим удивлению и радости, те, один за другим, выползли из-под развалин, целые и невредимые… Это было сочтено чудом Божиим, вселившим радость во всех его очевидцев, и побудивших хрониста экспедиции записать на пергамене следующее: «Очевидно, наш Господь Бог пожелал дать зримое знамение своего благоволения по поводу уничтожения этого проклятого капища».
Уверенная отныне в пребывании с ней и на ней Божьего благоволения, эскадра под знаменем креста бедных соратников Христа и Храма направилась вдоль оцепеневшего от ужаса Оманского побережья, к сильно укрепленному Сохату , и снова отчет Албукерки о происшедших там событиях вместился в краткую фразу: «Они не осмелились вступить с нами в бой и сдались». Хронисты же расцветили эту лаконичную фразу (вполне в стиле цезаревского «Veni, vidi, vici» - «Пришел, увидел, победил») целым рядом любопытных и примечательных подробностей.
Вначале комендант арабской крепости Сохат явился на борт «Сирни» и облек свое решение подчиниться португальцам в красивые слова: «Мне известно, что португальцы уступают нам в численности, но, очевидно, на то воля Аллаха, чтобы они завоевали нас, и потому сопротивление было бы равнозначно безумию. Кургат и Мускат дали пример неосмотрительности; Сохат же, подчиняясь непреодолимому, желает избегнуть их участи».
«Кто следует велению Небес, тот поступает мудро» - ответил Албукерки, с насмешливыми искорками во взоре. После чего он от имени своего короля вступил во власть над городом, наложив на него, в обмен на привилегию стать португальским, ежегодную дань.
Впрочем, дом Афонсу не преминул оказать новому приобретению лузитанской короны всяческий почет. Португальская депутация, сошедшая на берег, в торжественной обстановке вручила местным вельможам богато расшитое знамя с гербом короля Португалии. При этом, на радость толп простолюдинов, целыми горстями разбрасывалась мелкая монета. А когда знамя было поднято на главной башне крепости Сохата, корабли португальской эскадры салютовали знамени короля из всех орудий.
С величественным видом, как бы оказывая величайшую милость коменданту крепости, Албукерки позволил ему, отныне – верному вассалу португальского престола – остаться на прежней должности и выполнять свои прежние обязанности. К чему «мавру» было знать, что немногочисленная португальская рать все равно не смогла бы выделить из своих рядов контингент, способный заменить прежний арабский гарнизон. Но тут комендант затронул непростой вопрос. Кто теперь будет, вместо правителя Ормуза, платить жалованье его, коменданта, наемникам, которые без жалованья, вне всякого сомненья, разбегутся?
Но Албукерки, чья касса, после раздачи мелочи сохатскому простонародью, была вконец опустошена, и здесь нашел выход из положения. Он довел до сведения отцов города, что тем надлежит расходовать наложенную на них ежегодную дань для содержания гарнизона.
Теперь все было в полном порядке, и нерешенных вопросов практически не осталось. Комендант поднес Албукерки грамоту с присягой населения Сохата в верности португальской короне, получив от дона Афонсу взамен багряно-красный плащ и серебряную чашу. На подобострастный вопрос, чем облагодетельствованный домом Афонсу город может выразить свою признательность Албукерки лично, великодушный португалец заявил, что более чем вознагражден счастьем и радостью стать другом столь мудрых людей.
На следующий день эскадра снялась с якоря.
Следуя вдоль побережья, шедшего теперь в северном направлении, она 22 сентября достигла последнего портового города перед Ормузом – маленького Офрасаома. Впрочем, город был, как говорится, «маленький, да удаленький». Как в свое время – древнерусский «злой город» Козельск, он наотрез отказался вести с пришельцами какие бы то ни было переговоры. Возможно, близость могущественного верховного владыки – Ормуза – помещала Офрасаому, в отличие от Сохата, узреть в приходе португальцев перст Аллаха. «Поэтому я вступил силой оружия, многих убил, а город сжег огнем».
Среди немногих пленных, пощаженных при захвате города, оказался пожилой знатный араб, чье невозмутимое и полное достоинства поведение произвело на португальцев столь глубокое впечатление, что они не стали его убивать, а привели к Албукерки. Старец проявил мудрость, сообразную с его преклонными годами. Очевидно, он смог оценить по достоинству предводителя иноземцев, к которому был приведен для беседы, и с готовностью рассказал дому Афонсу немало интересного о прошлом и настоящем Ормуза. В заключение своего импровизированного, но продолжительного доклада, старец выразил свое восхищение португальцами, «превзошедшими своей доблестью Александра» (вероятно, он сказал на самом деле «Искандара» или «Искандера» - именно так в мусульманской традиции именуют великого македонского завоевателя).
Албукерки, и сам ревностно почитавший память Александра Македонского, не без изумления осведомился у араба, из каких источников тот узнал о знаменитом полководце, покорителе Персидской державы, первым из европейских завоевателей дошедшем до Индии и даже частично подчинившем ее своей власти. Вместо ответа старый мусульманин достал из-под одежды написанную на персидском книгу в драгоценном переплете и преподнес ее в подарок Албукерки, который «с тех пор ценил ее превыше всех других сокровищ. Он подарил старцу красное одеяние и другие вещи из Португалии», приняв которые, ученый старец был отпущен с миром на все четыре стороны, вне всякого сомнения, радуясь тому, что, обретя желанную свободу, сохранил в то же время в целости и сохранности и нос, и уши.
Захват «злого города» Офрасаома португальцами завершил подчинение домом Афонсу Оманского побережья. С нашей сегодняшней точки зрения это подчинение было не чем иным, как сплошной оргией жестоких убийств и поджогов. Но, в то же время, трудно не согласится с тем, что оно, под иным углом зрения, было, с начала и до конца, триумфом железной воли, трезвого расчета и отваги. Пять крупных (во всяком случае, по португальским меркам) портовых городов, число защитников которых исчислялось многими тысячами, были в течение всего-навсего пяти недель, приведены к покорности силами всего нескольких сотен человек, отделенных от своей отчизны расстоянием в пять тысяч морских лиг и имевших в своем распоряжении всего-навсего шесть каравелл, едва державшихся на плаву!
Что же касается образа действий подчиненных Албукерки, естественно, воспринимаемого нами, нынешними, как зверский и жестокий, то… что толку бичевать его теперь, задним числом, с позиций современности, в приливе праведного гнева, коль скоро он ни в коей мере не смущал, похоже, современников. Скорее всего, видевших в кровавых подвигах рыцаря Ордена святого Иакова Афонсу Албукерки не более, чем очередной пример подражания библейскому пророку Илии, велевшему, ревнуя о славе истинного Бога,, убить мечом нечестивых служителей скверного идола Ваала, да и самому к сему благому делу руку приложившему…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
СДАЧА ОРМУЗА
Остров Ормуз (по арабски - Джерун) располагается в северной части Ормузского пролива, между Оманским и Персидским заливами, в восьми километрах от материка, имеет овальную форму, размер семь на восемь километров; площадь — сорок два квадратных километра. В его названии, скорей всего, запечатлелась память о верховном боге древних ариев Ахурамазде, или же Ормузде, Духе Света и Добра, веру в которого еще в незапамятные времена проповедовал златобородый пророк Заратуштра-Заратустра-Зардушт, именуемый в западной традиции Зороастром. К юго-западу от Ормуза находятся острова Кешм (самый крупный остров в Ормузском проливе) и Ларек. Рельеф холмистый (вулканического происхождения), максимальная высота — сто восемьдесят шесть метров. Побережье — преимущественно песчаные пляжи, местами к воде выходят утесы. К востоку от главной гавани имеется небольшая приливная система ручьев с солончаковой растительностью. Внутри острова по большей части растительный покров отсутствует.
Сегодняшний Ормуз – немногим более, чем топоним на географической карте. Еще в тридцатые годы ХХ века редкие туристы, посещавшие его, видели лишь пару руин, несколько жалких хижин, понемногу рассыхающихся и разваливающихся под палящим солнцем, выжигающим бесплодный берег… С тех пор, конечно, изменилось кое-что, но мало.
По сей день единственное постоянное поселение - рыбацкая деревня Ормуз на севере острова. Имеется еще несколько поселений с небольшими участками орошаемой земли и садами. Население острова (на котором еще сохранились остатки руин форта, построенного в свое время португальцами, о чем еще пойдет речь далее) в летнее время может уменьшаться в два раза из-за миграции.
В 2008 году на острове Ормуз был создан крупнейший в мире почвенный ковер. Композиция под названием «Персидский залив» была составлена из почв семидесяти оттенков и заняла площадь в тысячу двести квадратных метров…
Вот, собственно, и все, что можно сказать о современном Ормузе…
Но в свое время этот «призрак былого величия» был самым гордым из торговых городов, сверкавших самоцветами на берегах Индийского океана. «Мир подобен перстню с драгоценным камнем, и драгоценный камень в нем - Ормуз» - так поэтично восхваляли «мавры» достославный город.
Правда, и тогда его климатические и природные условия никак нельзя было назвать благодатными. Пустынный, безводный, опаленный остров, накаляемый ежедневно чуть ли не добела жгучими лучами палящего солнца. Никакой растительности, кроме безлистных кустов терновника. Никаких полезных ископаемых, кроме красной охры, каменной соли и серы. Весь блеск, излучаемый когда-то Ормузом, он получал извне, как и все, включая питьевую воду.
Огромный и прекрасный город, выросший на этой голой, выжженной скале, был обязан своим существованием и расцветом исключительно своему географическому положению у самого входа в Персидский залив, и двум своим превосходным портам. Прибывавшие как издалека, так и не издалека флотилии из стран Среднего и Ближнего Востока издавна искали прибежища в этих портах – и постепенно Ормуз превратился в центр распределения богатств всей Азии. Эти богатства доставлялись в Ормуз как по морю, так и по суше, караванами из Египта, Персии и Туркестана, ибо Ормуз, по мере своего роста и развития, стал важным транспортным узлом, перекрестком и конечным пунктам множества торговых путей.
С III века после Рождества Христова Ормуз (Хормус) входил в состав Новоперсидской державы Сасанидов (Эраншахра). После выхода на историческую арену новой религии – Ислама, проповедуемой пророком Мухаммедом (именуемым в западной традиции Магометом) – и распространения власти первых (праведных) преемников Мухаммеда –халифов - на Иранское нагорье в ходе арабских завоеваний (632—661 гг.) Ормуз стал основным портом и рынком области Керман. Примерно к 1200 году ее торговля с Индией и Китаем осуществлялась только через Ормуз. К середине XIII века Ормуз вошел в состав Монгольской империи (а точнее, ее филиала - государства ильханов из династии Хулагуидов, или Персидской орды). В этот период Ормуз дважды посетил венецианский путешественник и «земли разведчик» Марко Поло, «открывший» Европе далекий Китай.
Впоследствии Ормуз входил в состав среднеазиатской державы Тимуридов, затем – державы персидских шахов из династии Сефевидов. Флот китайской империи Мин под командованием Чжэн Хэ неоднократно посещал этот приобретавший все более приоритетное значение торговый порт, в ходе трех торгово-дипломатических экспедиций знаменитого китайского мореплавателя, 1414—1415, 1421—1422 и 1433 годов. В 1475 году на острове Ормуз также побывал русский путешественник Афанасий Никитин, упомянувший о нем в своем «Хож(д)ении за три моря»:
«А Ормуз — на острове, и море наступает на него всякий день по два раза… Велик солнечный жар в Ормузе, человека сожжет… Ормуз — пристань большая, со всего света люди тут бывают, всякий товар тут есть; что в целом свете родится, то в Ормузе все есть. Пошлина же большая: ей всякого товара десятую часть берут.»
Ни в одном из городов тогдашнего Ближнего и Среднего Востока не увидеть было такого изобилия разнообразнейшего «красного» (как говорили на Руси) товара. Индийские парусники доставляли в Ормуз драгоценные камни, красивые ткани и пряности, а также тончайший муслин из Бенгалии; Каир и Александрия присылали благоуханную розовую воду, парчу и бархат, шафран и золотые слитки; из Малакки везли специи Дальнего Востока: мускатный орех, гвоздику, сандаловое дерево и камфару. Конечно, не было недостатка и в драгоценном китайском шелке. Кроме всего прочего, Ормуз считался – и по праву! - мировым «жемчужным рынком», исправно посещаемым всеми покупателями или продавцами бесценного жемчуга Персидского залива (известного в Древней Руси и Московском царстве как «гурмыжский», то есть «ормузский»). А также благороднейших арабских скакунов и ковров, не говоря уж о более скромных товарах…
Ни клочка естественной зелени не украшало этот скалистый остров, но нигде любитель наслаждений не смог бы наслаждаться больше и лучше – были бы только деньги! За деньги можно было без труда получить все виды ягод и плодов -, азиатских, африканских, европейских, сливочное и растительное масло, рыбу, мясо, разного рода дичь, засахаренные и консервированные фрукты, маринованные огурчики (как же без них!), все, что душе угодно, вплоть до льда для охлаждения напитков! Однако же Ормуз заботился не только о чревоугодниках, гурманах, лакомках, но и о людях с более простыми вкусами, ценивших не столько изысканность кушаний, сколько большие порции. По обе стороны двенадцати улиц, слева и справа, располагалось по двадцать четыре харчевни, в которых день и ночь клубился ароматный пар над громадными котлами с рисом и заманчиво благоухали вывешенные в дверных проемах зажаренные целиком бараньи туши. Недостаток ощущался лишь в одном товаре – свежей воде, которая доставлялась на лодках с материка в Ормуз, где и продавалась горшками или кувшинами по соответствующим ценам по всей территории города бойкими, голосистыми водоносами.
Жители Ормуза, главным образом – персы, вели в своих красивых, многоэтажных домах, снабженных хитроумной вентиляцией, позволявшей горожанам не так сильно страдать от жары и духоты, беззаботную жизнь, исполненную роскоши и лени.
Их далекий государь, шаханшах («шах шахов», то есть «царь царей», или, как его часто называли европейцы, «император») Персии, беспокоил свои ормузских подданных лишь в раз году, присылая своих сборщиков налогов. В самом же Ормузе реальная власть принадлежала не местному царю («шаху» по-персидски, или «малику» - по-арабски), а его визирю (первому министру). Вельможи Ормузского государства отнюдь не желали иметь энергичного правителя. Наоборот, правителю надлежало быть юным и не способным к правлению. Как только утрачивал эти качества (по мере естественного взросления), вельможи ослепляли его, после чего сажали на престол очередного не способного к правлению юнца. И потому на момент прибытия эскадры Албукерки в городском дворце проживало ни много ни мало - пятнадцать ослепленных царей. Они ни в чем не нуждались, получая приличное их сану содержание, ибо всегда могла возникнуть необходимость повторно использовать кого-либо из этих слепцов в хитросплетении ормузских государственно-политических интриг.
Когда португальцы, словно свежий ветер, ворвались в самое гнездо этих интриг, Сеифадину, сидевшему на престоле, было пятнадцать лет от роду (самый подходящий возраст для царя Ормуза!), а все бразды правления держал дряхлый старец – визирь Кожиатар.
Молва о том, что натворили португальцы на Оманском побережье, достигла Ормуза раньше их самих. Чего только не рассказывали в Ормузе о неведомых доселе чужеземцах, которых изображали даже пожирателями сырого человеческого мяса! В последнее Кожиатар, конечно, вряд ли склонен был поверить, но все же в его сердце поселился страх. Тем не менее, божественное провидение явно позаботилось о нем, ибо в ормузской гавани стояло на якоре множество судов: шестьдесят кораблей, в том числе один принадлежащий царю Камбея мощный боевой корабль водоизмещением восемьсот тонн, вооруженный тяжелой артиллерией, с тысячей человек команды на борту; почти столь же мощный военный корабль правителя Диу, а также немалое число более легких судов – так называемых «дау». Все их команды состояли из правоверных мусульман, готовых оказать ормузскому визирю помощь и поддержку, как единоверцу и союзнику. Кроме того Кожиатар приказал срочно возвращаться в Ормуз своему собственному флоту, стоявшему на якоре у побережья «Большой Земли».
В самый ранний час 23 сентября, когда белые скалы еще призрачно мерцали в свете бледнеющей луны, португальская эскадра вошла в пролив. Весь день она осторожно плыла между мелями, избегая мелководья, и увидела Ормуз лишь к вечеру, когда лиловые тени голых соляных холмов стали становиться все длиннее и длиннее.
Они увидели высокие дома и минареты, сбегающиеся на набережную во все большем количестве массы вооруженных «мавров» и целый лес корабельных мачт, чьи многочисленные разноцветные вымпелы и флаги пестрели в последних лучах заходящего солнца. Это было впечатляющее зрелище, не оставившее равнодушным никого из португальцев. Впечатление усиливалось не менее впечатляющим «звуковым оформлением»: пением труб, грохотом барабанов и литавр, то и дело заглушаемым оглушительными воплями.
Но португальцы, не смущенные этой грозной демонстрацией боевой мощи Ормуза и нисколько не робея (ну разве что в самой глубине души!), вошли на своих порядком обветшавших каравеллах в ормузскую гавань. Быстро оценив своим орлиным взором обстановку, Албукерки отправил послание начальнику камбейского «дредноута». Доведя до его сведения, что, если он не явится сейчас же на борт «Сирни» с изъявлением покорности, его судно будет потоплено. И - чудо! – даже не подумав ответить аналогичным тоном, азиат незамедлительно последовал приглашению дома Афонсу.
Как и ранее - в Калияте, Албукерки тщательно оформил сцену, подготовил декорации. Но на этот раз он сменил сценический костюм, представ перед камбейским капитаном в полном блеске своих роскошных рыцарских доспехов и позолоченного шлема. По правую и левую руку от дома Афонсу стояли пажи, державшие его щит и меч, а капитаны со своими людьми (сколько вмещала палуба), в полном вооружении, создавали весьма внушительный второй план, или фон.
«Передайте царю Ормуза, пусть выбирает между миром и войной!» - приказал Албукерки камбейцу после краткого обмена приветствиями – «Если царь согласен признать верховную власть Португалии и платить нам дань, я буду защищать его от всех его врагов; в противном случае я уничтожу город и все корабли. Сам я, привычный к войне, предпочел бы войну, ибо Ормуз стоит того, чтобы быть завоеванным».
Ошеломленный увиденным и услышанным, камбейский капитан безмолвно удалился. Добравшись до берега, он горячо и долго заклинал Кожиатара быть с опасным чужаком как можно осторожней. Но ветхий годами визирь, еще не знакомый с Албукерки лично, сделал пренебрежительный жест: «Этот жалкий заморский хвастун пытается нагнать на нас страху! В действительности же он не настолько глуп, чтобы напасть на наши силы, многократно превосходящие его собственные!»
Тем не менее, Кожиатар счел разумным тянуть время до прихода ормузского флота. Слова ведь ничего не стоят. Поэтому хитрый визирь объявил о своей готовности к переговорам и пригласил португальцев посетить город, намереваясь в ходе этого «дружественного визита» установить подлинные численность и силу своих «дорогих зарубежных гостей».
Но ему не удалось добиться ни того, ни другого. Албукерки потребовал от него окончательного ответа к следующему утру, а приглашению посетить Ормуз никто из португальцев не последовал. За исключением переводчика Родригиша, высадившегося на остров с целью «запастись продовольствием для четырехсот человек команды флагманского корабля». Никаких сведений, кроме этой многократно завышенной цифры, ормузцам выжать из него не удалось.
Ночью в Ормуз прибыл флот Кожиатара, состоявший из «дау» и быстроходных гребных кораблей и перегородивший выход из гавани, заперев в ней маленькую эскадру Албукерки. Кожиатар, заранее предвкушая радость победы, в которой не сомневался, распорядился взять как можно больше португальцев живьем, чтобы затем принудить их служить в рядах своих наемных войск.
Между тем Афонсу Албукерки держал военный совет со своими капитанами и наиболее опытными в военном деле фидалгу. Некоторые из них откровенно называли плавание в Ормуз ошибкой. Не видя пользы даже в возможном уничтожении неприятельского флота, коль скоро у португальцев, если они победят, все равно не хватит сил захватить и, тем более, удержать за собой город. В случае же, если одолеют неверные (что отнюдь не исключено, ввиду их многократного численного превосходства), престиж Португалии в этой части света потерпит серьезный ущерб. Не лучше ли было бы отправиться подстерегать мусульманские торговые суда в засаде у мыса Гвардафуй (в чем, собственно, и заключался их служебный долг, согласно королевской инструкции)? Просто удивительно, с какой настойчивостью веление долга неизменно звало благородных фидалгу к мысу Гвардафуй и к Баб-эль-Мандебскому проливу, в те заманчивые охотничьи угодья, где на горизонте так и мелькали арабские парусники…
«Я нисколько не сомневаюсь в Вашем бескорыстии» - ответил на эти речи Албукерки – «ибо знаю, как мало вы цените собственную жизнь. Но я спрашиваю вас не о том, должны ли мы захватить Ормуз, а о том, как мы должны это сделать! Мы навсегда утратили бы всякое уважение, если бы сейчас попытались избежать сражения с вражеским флотом. А после того, как он будет уничтожен, взять город нам будет нетрудно, ибо его защитники с гибелью своего флота утратят мужество и всякую волю к сопротивлению».
Слово взял Мануэл Телиш. «Все это верно» сказал он – «Но как воодушевить людей на подвиги в войне, не приносящей им никакой добычи? Им уже немало пришлось перенести, но они до сих пор остаются с пустыми руками».
Сходного мнения придерживались и многие другие фидалгу, но они не осмеливались высказать его столь же открыто, как Мануэл Телиш, которого хронист Корреа называет «заносчивым юнцом».
«Вам воистину не подобает вести такие речи, ведь Ваши руки полнее, чем чьи бы то ни было еще» - строго одернул Албукерки молодого человека, намекая на его тайный побег в «охотничьи угодья» перед завоеванием Сокотры. Впрочем, возражения благородных фидалгу против вступления в морское сражение с защитниками Ормуза диктовались скорее чувством противоречия, чем усталостью от войны. Ибо, как только они поняли, что решение их предводителя вступить в бой непоколебимо, они стали усердно готовиться к этому бою.
С рассветом стало очевидно, что и враг времени даром не терял. Палубы его многочисленных кораблей сверкали целыми лесами копий, готовые к бою пушкари стояли у своих орудий с зажженными фитилями. Внезапно прозвучал трубный сигнал, расположенные полумесяцем у входа в гавань гребные суда и «дау» двинулись на каравеллы, а спустя мгновение грянули первые орудийные залпы . Грохот артиллерийской перестрелки нарастал, ревя, словно морская буря, однако очень скоро стало очевидным превосходство более умелых португальских пушкарей. Когда рассеялось густое облако порохового дыма, нависшее над гаванью, взору Албукерки предстали палубы ормузских кораблей, усеянные трупами.
Корабль владыки Диу затонул, да и команда гиганта из Камбея больше не подавала признаков жизни, и потому дом Афонсу приказал двадцати португальцам завладеть им. Было нелегко вскарабкаться, без лестниц, на борта камбейского «дредноута». Когда же первые два португальца, наконец, все-таки взобрались на его палубу, они подверглись нападению оставшихся в живых камбейских моряков, выскочивших из своих импровизированных укрытий. В рукопашной схватке один из португальцев лишился правой руки, а другой получил несколько тяжелых ранений, но оба продолжали драться, выдержав натиск камбейцев и дождавшись соратников, подоспевших им на подмогу и побросавших всех уцелевших к тому времени магометан за борт.
В кольце ормузских кораблей появлялось все больше разрывов. Над одними из них смыкались волны моря, другие пылали, охваченные огнем, третьи были взяты португальцами на абордаж. Разгромив неприятельский флот, «новые крестоносцы» Албукерки на этом не остановились. Войдя во вкус, они разрушили портовый квартал, и лишь с большим трудом дому Афонсу удалось помешать своим разошедшимся не на шутку кавалейру, доблестным фидалгу и прочим воинам Креста спалить дотла весь город, «полный всякого добра».
Всего за шесть часов на глазах у пораженного, не верившего собственным глазам, Кожиатара было развеяно, как дым, военное могущество Ормуза. Но, если бы хитрый визирь знал или хотя бы догадывался о том, что его противник одержал победу, имея в своем распоряжении в общей сложности (а не только на борту своего флагмана) всего четыреста (!) бойцов, ормузский старец, разумеется, не смирился бы так скоро с поражением. Впрочем, если бы да кабы…Не нами сказано: история не знает сослагательного наклонения…
Наутро после ормузской «Цусимы» Кожиатар отправил на «Сирни» своего заместителя Раснорадина, заключившего с домом Афонсу мирный договор. Ормузско-португальский договор содержал следующие условия, или пункты:
1.Царь Ормуза признает верховное владычество Португалии, выплачивает ежегодную дань в размере пятнадцати тысяч серафимов (серафимом называлась золотая монета, равная по достоинству примерно четыремстам тогдашним португальским рейсам);
2.Царь Ормуза передавал португальцам в собственность под строительство форта и торговой фактории участок своей территории по выбору португальского главнокомандующего;
3.На период до завершения строительства форта и помещений фактории последняя размещалась в лучшем из расположенных поблизости зданий и содержаться за счет царя Ормуза.
Этот договор, составленный в двух экземплярах (персидском и арабском), был подписан царем Ормуза Сеифадином, его визирем Кожиатаром и заместителем последнего Раснорадином, после чего положен в серебряный ларец, запертый на тройной замок. Арабский текст, впоследствии отосланный домом Афонсу в Лиссабон, был выгравирован на листовом золоте, персидский – написан золотыми и лазурными буквами на листе пергамена, причем каждый экземпляр был снабжен тремя «вислыми» (как выражались дьяки московского Посольского приказа) печатями тонкой работы – печатью самого царя (из чистого золота), и печатями его вельмож (изготовленными из серебра).
Теперь Албукерки мог со спокойной совестью и с легким сердцем нанести, в сопровождении своих капитанов и вооруженной свиты, лично засвидетельствовать свое почтение его величеству ормузскому царю. Несчастный отрок был не в силах оторвать своих испуганных и изумленных глаз (которых еще не успел лишиться, в силу своего юного возраста и неопытности в государственных делах) от грозного, облаченного в кроваво-красный бархат чужеземного воителя, пока, наконец, смиренно не склонил пред Албукерки голову. Однако дом Афонсу с просветленным лицом пожал и потряс царю-мальчику обе руки, «что считается у мавров знаком величайшей дружбы», как утверждает хронист Каштанеда. Потом они сели, португалец – в кресло, Сеифадин со своими визирями – на подушки «ибо они привыкли сидеть по-женски».
Вероятно, двухчасовая светская беседа, протекавшая в теплой, дружественной обстановке (выражаясь языком советского официоза, еще памятного одногодкам автора настоящей книги) была невероятно скучной, причем - для обеих сторон. Собеседники ограничивались взаимными комплиментами, которые переводил толмач Родригиш. Однако, прежде чем попрощаться, Албукерки потребовал от всех троих ормузцев клятвенного подтверждения заключенного с ним договора, и они поклялись на Коране честно и добросовестно выполнять условия мирного пакта.
На следующий день юный царь прислал своему новому португальскому другу драгоценные дары – усыпанный драгоценными каменьями золотой пояс с не менее богато изукрашенным кинжалом, четыре перстня, большой кусок парчи с мерцающими на нем крупными самоцветами и арабского жеребца в роскошной сбруе, а каждому из португальских капитанов – по штуке самого лучшего шелка. Как того требовал обычай вежливости, Албукерки выразил свою признательность ответным даром. Он «отдарился», как писал хронист, «чем-то из имевшегося у него на борту». Надо думать, португальскому Главнокомандующему пришлось немало поломать себе голову над тем, что за подарок придется по вкусу восточному владыке (как бы юн не искушен в делах правления тот ни был)…
Не откладывая дела в долгий ящик, Албукерки приступил к строительству форта на отведенном ему участке ормузской территории. Он входил во все подробности строительства, предоставил в распоряжение каждого капитана отряд строителей, определил фронт и характер работ, как и сроки их завершения. Одни доставляли камни, другие – обтесывали их, третьи – подносили к строительной площадке, четвертые – готовили раствор и т.д. и т.п.
Между тем, начало строительных работ было ознаменовано возникновением очередной проблемы. Уступчивость и показное миролюбие Кожиатара были связаны с вселенной в него домом Афонсу уверенностью в том, что на борту португальских каравелл находится целое войско, насчитывающее, если и не много тысяч, то, по крайней мере, много сотен человек. И потому в тот день, когда визирь царя Ормуза убедился бы в противном, его покорности и миролюбию мог бы настать конец, что означало бы возникновение новых осложнений. Албукерки долго думал…и придумал выход из грозившей осложниться в связи со строительством форта ситуации. С тех пор рабочие команды португальцев появлялись на строительной площадке то в облике тяжелых пехотинцев – с копьями, щитами и в кольчугах, то – в облике стрелков из арбалета, то – в облике аркебузиров . Благодаря этой стратагеме , взору соглядатаев Кожиатара, внимательно следивших за ходом строительных работ, чуть ли не каждый день представали все новые отряды португальских воинов. В конце концов, шпионы доложили старому визирю, что, по их подсчетам, общее число португальцев, во всяком случае, никак не меньше тысячи двухсот.
Но эта весть ничуть не улучшила настроения Кожиатара (хотя он до того, возможно, думал, что «гяуров» еще больше). Он понимал – его владычество близится к концу. Ведь не случайно даже Раснорадин - его, Кожиатара, собственный заместитель -, чьи два сына, виновные (или, во всяком случае, обвиненные) в попытке покушения на жизнь царя Ормуза, ели горький хлеб изгнания в Персии, обратился с прошением, позволить им возвратиться в Ормуз, не к нему, Кожиатару, а к предводителю португальских пришельцев…
Впрочем, Албукерки проявил себя мудрым, искушенным и тактичным дипломатом. Вместо того, чтобы дать от собственного имени разрешение изгнанникам вернуться, он испросил это разрешение, как знак монаршего благоволения, у юного царя Ормуза. Естественно, царь Сеифадин, можно сказать, влюбленный в Албукерки, не смог отказать ему в просьбе помиловать изгнанников, пусть даже – неудачливых цареубийц (хотя – кто знает, были ли сыновья Раснорадина впрямь виновны в инкриминируемом им тягчайшем преступлении?).
В отличие от юного царя, другие высокопоставленные ормузцы питали в отношении дома Афонсу и его «команды» те же отнюдь не дружеские чувства, что и визирь Кожиатар. Сама мысль, что эти чужаки, к тому же – сплошь неверные (кроме нескольких кормчих-мусульман) дерзнули строить крепость на их, на ормузской земле, была невыносима для гордых островных вельмож, да и птиц не столь высокого полета. Иные из них давали выход переполнявшим их мстительным чувствам, все чаще, по любому поводу, а то – и без всякого повода, задирая португальцев. В постоянной толчее, царившей на переполненных народом улицах, улочках и переулочках Ормуза, всегда была возможность улучить момент и дать пинка или ударить кулаком под ребра того, кто тебе не по нраву или не по вкусу…
Возмущенные португальцы пожаловались Албукерки на обиды, чинимые им ормузскими задирами.
«Защищайтесь!» - ответил жалобщикам дом Афонсу. «Но пользуйтесь лишь кулаками, не оружием!». И вот уже именитые горожане Ормуза явились к Албукерки с жалобами на обиды и побои, причиненные и нанесенные им португальцами.
«Да, мои молодцы – сущие дьяволы!» - с сокрушенным видом ответил Албукерки потерпевшим, показавшим ему в качестве доказательства свои выбитые португальскими кулаками зубы. «Они неутомимы, как бы тяжела ни была работа, которую им приходится выполнять. Сейчас их сила бьет через край, поскольку у них нет возможности вести войну. Назовите мне имена виновных, чтобы я мог назначить им примерное наказание».
Чаще всего пострадавшие в уличных стычках с португальцами ормузцы не могли назвать дому Афонсу имен своих обидчиков. Но его обещание наказать виновных служило потерпевшим утешением. Если же, паче чаяния, удавалось установить личность обидчика, Албукерки отдавал приказ профосу взять провинившегося под арест. Однако, странным образом, арестованному всегда удавалось бежать по пути к месту грозившего ему наказания.
Как ни удивительно, этот чистой воды спектакль производил должный эффект. Словесный образ португальцев, создаваемый Албукерки, при выслушивании жалоб пострадавших граждан города Ормуза, в сознании и воображении последних, поднимал их авторитет в глазах островитян. А его хорошо разыгранный гнев на поведение своих подчиненных, примирял становившихся свидетелями этого гнева ормузцев с утратой или ослаблением в деснах зубов, отбивая у островных забияк в то же время охоту к дальнейшим провокациям…
В общем и целом, у Ормуза не было особых поводов жаловаться на поведение силой навязавших ему свое присутствие «находников из-за моря». Об этом неустанно заботился Албукерки, совершенно не собиравшийся притеснять покоренный народ, и ценивший превыше всего дисциплину, закон и порядок. Никому из португальцев не дозволялось оставаться ночью на берегу и посещать город без разрешения. Каждому капитану дозволялось посылать в Ормуз для закупки провизии только одного из членов своей команды (сделанные покупки несли за ним местные носильщики).
10 октября 1507 года весь строительный материал был доставлен, и Албукерки, под грохот корабельных пушек, заложил первый камень в основание будущего форта, чья главная башня была задумана столь высокой, чтобы с нее можно было озирать все, происходящее на материке, на много миль. Хотя Ормуз с величайшей готовностью и совершенно безвозмездно предоставил в помощь португальцам много сотен каменщиков, в от памятный день к строительству приложили руку даже самые спесивые рыцари и фидалгу, собственноручно, хотя и не слишком умело, месившие раствор и клавшие камень на камень. Работать под палящим солнцем было нелегко, но все трудились с шутками и прибаутками, и в первую очередь – сам, обычно столь строгий, верховный главнокомандующий. Дальнейшему улучшению настроения строителей способствовала присылка им царем Ормуза Сеифадином обильного, роскошного обеда, к которому дом Афонсу, уже от своих собственных щедрот, добавил, в качестве десерта, корзины, полные спелых и лакомых плодов.
Покуда росли ввысь стены и башни нового оплота португальской власти на Среднем Востоке, Албукерки приводил в порядок свою обветшавшую эскадру. Соблюдая разумную осторожность, он приказал всякий раз вытаскивать на берег только одну из португальских каравелл, ибо ни на мгновение не доверял коварному Кожиатару. «Я прокилевал мои корабли, отскреб их и оснастил их всем необходимым, после чего они стали столь хорошо оснащенными, как если бы только что сошли со стапелей лиссабонской верфи», писал дом Афонсу своему монарху, Хронисты же подчеркивали, что после завершения ремонта Албукерки радовался своей обновленной и преображенной эскадре не меньше, если не больше, чем выигранному сражению. Видимо, любовь, испытываемая моряком к своему кораблю, была чувством, свойственным главному герою этой книги от рождения.
Ормузские дела отнюдь не заставили его забыть об острове Сокотра, чей гарнизон уже испытывал нехватку всего необходимого для жизни. Дом Афонсу приказал нагрузить каравеллу «Рей Пекено» («Маленький Король») провиантом (включая продукты питания, предназначенные специально для больных), лекарствами, инструментами и прочим, и ее капитан, Мануэл Телиш, откровенно ликовал полученному новому заданию (крепостное строительство казалось ему слишком скучным занятием).
В один прекрасный день на противоположном Ормузу побережье материка появился посол шаханшаха Персии со свитой, не решившийся, однако, с учетом уже дошедших до шахской столицы Исфагана известий о событиях в Ормузе, переправляться на остров, ограничившись присылкой Кожиатару письменного требования о уплате дани за текущий год.
«Предоставьте это дело мне!» - успокоил Албукерки перепуганного визиря – «Теперь вы – подданные короля Португалии, и не должны бояться никакой державы на земле!»
Терпеливо (?) дожидавшемуся дани персидскому послу дом Афонсу отправил, вместо денег, корзину с арбалетными болтами (или стрелами) и аркебузными пулями, а сверх того – велел передать ему на словах короткое, но ясное послание:
«Скажите шаху Персии, что эти монеты чеканят в Португалии для уплаты государям, требующим дани от вассалов дома Мануэла, короля Португалии, Индии и Ормуза».
Это словесное послание дошло да шаханшаха и заставила «царя царей» крепко призадуматься, но, в то же время вызвало в нем невольное уважение к «гяуру», из уст которого оно исходило.
Как бы то ни было, Ормуз, казалось, окончательно смирился со своей участью. Строительство португальского форта близилось к своему завершению, португальская фактория активно совершала сделки, Албукерки же тем временем уже мечтал о новых территориальных приобретениях на материке, но… на беду дома Афонсу, его пять капитанов своими упрямством, алчностью и тупостью, вполне сознательно разрушили все честолюбивые замыслы своего предводителя, поставив в то же время под вопрос и под удар все, что уже было достигнуто им за время «войны в Заливе»…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
МЯТЕЖ И ДЕЗЕРТИРСТВО
Антониу ду Кампу, Афонсу да Кошта, Франсишку ди Тавора и Мануэл Телиш, для которых главная (если не вся) прелесть Восточной экспедиции заключалась в возможности заняться каперством, или, иначе говоря, захватом и последующим грабежом арабских торговых судов, были разочарованы и, мало того, крайне недовольны. В свое время они одобрили, как разумную необходимость, решение Албукерки осуществить, с целью пополнения запасов провианта, молниеносное нападение на Оманское побережье, поскольку никто из них не собирался умирать голодной смертью. Но вот чего ради дом Афонсу заставлял их теперь, вместо того, чтобы поспешить на всех парусах грабить мавританских «купцов» у мыса Гвардафуй, тащиться все дальше вдоль бесплодного побережья Аравии, от одного портового городишка к другому, вплоть до самого Персидского залива? Это им было совершенно непонятно.
Конечно, Ормуз был красивым и богатым, даже очень богатым, городом, но…какой прок был во всем этом богатстве, раз Албукерки им не разрешал его разграбить? Мануэл Телиш был совершенно прав, назвав эту войну бесприбыльной, ворчали капитаны. А дом Афонсу, вопреки этому факту очевидной нерентабельности экспедиции, продолжал держать их день за днем в Ормузе, обрекая на тяжкий, изнурительный труд под палящими лучами солнца, заставляя строить крепость, казавшуюся капитанам ненужной тратой сил, средств и времени – ведь «мавры» явно и не помышляли о какой-либо попытке бунта против португальской власти!
Хотя все эти благородные фидалгу бились, как львы, на поле брани, они не привыкли тратить время на несвойственные и не нравившиеся им занятия. Понятие дисциплины было чуждо их жизненной философии, сводившейся к своеобразному патриархальному авторитаризму. Достойный муж был обязан послушанием своему отцу – «Чти отца своего!» требовало Священное Писание – а также королю – отцу всех своих подданных, всего вверенного ему Богом народа. А вот требовать от одного благородного фидалгу сыновнего послушания по отношению к другому благородному фидалгу, который ему – не отец и не другой старший родственник, «в отца место», значило унижать этого, первого, благородного фидалгу. Разве не так?
Когда начальникам типа Албукерки – самодержцам по натуре и фанатикам дисциплины приходилось командовать людьми с подобным, прямо скажем, архаическим мышлением, дело никак не могло обойтись без конфликтов. Будучи сыном того же народа, выходцем из того же сословия, что и его капитаны (и потому, возможно, с пониманием относившийся к их взглядам и представлениям), он нередко проявлял к ним снисходительность, закрывая глаза даже на принимавшие крайне резкие формы выражения недовольства и пропуская мимо ушей откровенные грубости. Однако ни малейших покушений на свой авторитет главнокомандующего и начальника экспедиции, попыток вмешательства в его прерогативы со стороны подчиненных он не допускал.
Созывая своих капитанов на совещание, он делал это лишь для того, чтобы ставить их в известность о своих намерениях, а не для того, чтобы выслушивать и мнения. Справедливости ради, следует заметить, что у дома Афонсу были на то веские основания. Ибо он знал по собственному опыту, что далеко превосходит своих подчиненных умом и способностью правильно оценивать обстановку, а также находить верные решения.
Подчиненные же вполне искренне чувствовали себя униженными и оскорбленными, когда начальник одергивал их и прямо-таки затыкал им рты, стоило капитанам (как-никак – тоже ведь не мальчикам-молокососам!) высказать свои сомнения или пожелания. «Когда я буду нуждаться в ваших советах, то сам вам об этом скажу!» - заявлял он им в всеуслышание. Что, конечно же, звучало грубо и бестактно из уст человека, умевшего, при желании, превращаться в непревзойденного мастера по части дипломатических выражений. Но, обращаясь к своим собратьям по сословию, фидалгу и кавалейру дом Афонсу ди Албукерки, не видел надобности использовать дипломатические выражения…
Недоволен своим начальником был и капитан Жуан да Нова (хотя и по иным причинам, чем Мануэл Телиш и иже с ним). Да Нова не желал ни каперствовать у мыса Гвардафуй, ни давать советы Албукерки. Он хотел лишь одного – вернуться поскорей домой, в родную Португалию, и считал, что дом Афонсу удерживает его в Ормузе, не имея на то никакого права. Албукерки же считал, что, будучи Верховным Главнокомандующим португальскими силами в Индийском океане, уполномочен, так сказать, реквизировать на службу королю любой корабль. Поэтому всякий раз, когда Жуан да Нова являлся к нему с прошением об отставке, дело, после долгих и яростных споров, заканчивалось ничем.
«Я обращался с ним весьма учтиво и с большой любовью, что он признает и сам, когда все это пройдет» - писал Албукерки дому Мануэлу о своих конфликтах с да Новой. Но учтивости и любви дома Афонсу раз и навсегда пришел конец, стоило да Нове как-то раз осмелиться намекнуть своему терпеливому, терпимому начальнику, что он в один прекрасный день отправится домой без разрешения. Албукерки заставил его торжественно поклясться на Священном Писании, не отплывать без дозволения начальства. Правда, и да Нова потребовал занести в протокол, что его клятва была не добровольной, а принудительной. И корабельный писарь занес в протокол соответствующую запись.
Между тем названные выше пять капитанов, посовещавшись украдкой, составили «Реквирименту» (что может быть переведено с португальского на русский язык двояко – и как «Заявление», и как «Требование»), в котором настоятельно призвали своего Верхового Главнокомандующего отказаться от малоприбыльных предприятий и незамедлительно вернуться к выполнению своего долга. То, что фидалгу-заговорщики понимали под «выполнением своего долга», было подробно описано, со ссылкой на королевский приказ, и сводилось к требованию идти на каперский промысел к мысу Гвардафуй.
Смирив свой гнев, Албукерки в своем ответном письме обратил внимание авторов «Реквирименту» на то, что он несет ответственность за выполнение своего долга не перед ними, а перед королем. «Что же до прочего, уясните себе одно: пребывая во вражеском окружении, мы должны быть предельно осторожны во всем, и Кожиатар ни в коем случае не должен узнать об отсутствии в наших рядах единства».
Но строптивые капитаны, что называется, закусили удила. Отнюдь не удовлетворенные ответом начальника Восточной экспедиции, они отправили Албукерки второе «Реквирименту», менее пространное, чем первое. Они хорошо сделали, что не стали тратить на его составление так много времени, как на первое. Ибо, когда посланец капитанов вручил это второе «Реквирименту» Албукерки, следившему на берегу за ходом строительных работ, тот, не тратя попусту времени на чтение послания, чье содержание было ему наверняка заранее известно, сунул его непрочитанным под каменный воротный столб, установкой которого как раз были заняты строители форта. Зубоскалящая команда, наблюдавшая за происшедшим, не замедлила назвать эти ворота «Портал ду Реквирименту».
Капитаны же, в отличие от команды, не нашли в поступке Албукерки ничего смешного. Они восприняли его как очередное оскорбление. Их негодование росло день ото дня. Вскоре дом Афонсу направил в Индию вице-королю Франсишку ди Алмейде письмо, прямо-таки переполненное, как уверял своих товарищей капитан Антониу ду Кампу (неизвестно каким образом узнавший содержание письма), возводимыми на них тяжкими обвинениями. Приведенные им в бешенство, капитаны призвали своего Главнокомандующего к ответу, потребовав у него объяснений.
«Вам угодно ознакомиться с письмом?» - спросил их дом Афонсу, и велел принести копию своего письма Алмейде. Оказалось, что в письме содержался лишь отчет об Ормузской операции. Чтобы не потерять лицо, ду Кампу гневно заявил, что это, мол, «не то письмо». Взбешенный донельзя, Албукерки изорвал копию в клочки на глазах у капитанов. «Сами составьте письмо по вашему вкусу! А я, так и быть, его подпишу!» С этими словами дом Афонсу удалился.
Все еще не верившие ему, подозрительные капитаны не поленились собрать клочки разорванной копии письма Албукерки вице-королю Индии, сложили их вместо и прочли. И еще раз убедились в том, что письмо не содержало никаких упреков или порицаний в их, капитанов, адрес. Тем не менее, им очень не понравился конец письма, в котором Албукерки сообщал Алмейде о своем намерении, как только его присутствие в Ормузе перестанет быть необходимым, совершить экспедицию в Красное море, чтобы затем, с наступлением очередного благоприятного времени года, вернуться в Персидский залив и окончательно упрочить там могущество Португалии.
По прочтении рапорта дома Афонсу вице-королю Алмейде, у капитанов вытянулись лица. Такого они не ожидали (хотя, возможно, и догадывались о чем-то подобном). Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что «дорогой начальничек» намерен засесть (вместе с ними, многогрешными), на веки вечные в Ормузе! Они-то ведь завербовались в свое время не на веки вечные, а всего на три года, и потому рассчитывали вернуться к родным пенатам с очередным «перечным флотом» 1509 года! Но с надеждой на возвращение можно было распрощаться. Албукерки явно не намеревался выпустить их из своих стальных объятий (хотя из его рапорта Алмейде не явствовало, что дом Афонсу намеревается удерживать капитанов и дальше при своей особе).
Капитан Франсишку ди Тавора, неистовый, ни в чем не знавший меры, первым открыто проявил неповиновение. Вместо того, чтобы, как ему было приказано, явиться к Албукерки и сопроводить его в каменоломню, он отправился туда несколькими часами ранее, без дома Афонсу. Последний, скрепя сердце, закрыл глаза на это нарушение дисциплины. Когда же молодой капитан позднее вознамерился самостоятельно, не спрашивая и не дожидаясь Албукерки, вернуться на корабль, дом Афонсу приказал ему остаться. Проигнорировав приказ, ди Тавора сел в лодку и отплыл обратно на корабль, хотя с берега ему криками и знаками приказывали вернуться.
Вечером на борту «Сирни» произошло объяснение на повышенных тонах, переросшее в скандал, завершившийся отстранением ди Таворы от командования.
Согласно тогдашнему обычаю, он тотчас же вручил корабельному писарю на хранение письменную жалобу, на которую Главнокомандующий был обязан отреагировать - тоже в письменном виде. Такого рода документы архивировались и, при случае, представлялись на рассмотрение королю. Поскольку оба упомянутых документа сохранились через многие столетия, дойдя до наших дней, возможно, уважаемым читателям будет небезынтересно ознакомиться с их содержанием, во всем его своеобразии, проникнутом духом той давней эпохи.
В начале своей жалобы Тавора пытается извинить свое поведение служебным рвением, заставившим его проявить излишнюю торопливость. На что Албукерки замечает: «Разве не я решаю, где и когда следует проявлять рвение и торопливость?» Беспочвенность же обвинения, будто он оскорбил Тавору, назвав того изменником, и вызвал его на поединок, дом Афонсу доказывает трезвой констатацией: «Это было бы совершенно излишним, поскольку мне дана власть подвергать его (Тавору – В.А.) справедливой каре за всякого рода проступки. Хотя я и впрямь охотно на время сложил с себя бремя командования, чтобы сойтись с ним один на один, и отбить у него охоту к столь наглому поведению. Вообще же мой обычай - не оскорблять словами фидалгу, служащих под моим началом, а вразумлять их разумными словами. Вот я и сказал ему, что он беден, молод, но уже женат, обременен семьей, а бунтарское поведение не будет способствовать его повышению по службе». По дальнейшему ходу своей жалобы молодой капитан восхваляет свои выдающиеся подвиги на поле брани, особенно подчеркивая свои заслуги при захвате Муската, куда он ворвался первым. По этому поводу его начальник совершенно беспристрастно пишет: «Он в самом деле послужил нашему Государю, Королю, так хорошо, что достоин почестей и награды, да и впредь, при каждом приступе, будет, несомненно, первейшим из первых. Тем не менее, под Мускатом он проявил неповиновение. Я приказал им всем оставаться со мной и вести штурм общими силами, а не идти каждому своим собственным путем».
Увы, именно этого – идти каждому своим собственным путем! – хотелось всем его капитанам, а не только Мануэлу Телишу, и не только под Мускатом…Они досыта «наслужились» и «навоевались» под командованием столь «педантичного» начальника, причем не скрывали этого не только от собственных подчиненных, но и от туземцев (что было особенно опасно). Мало того! Они открыто сеяли в сердцах и душах команд своих кораблей семена губительного мятежа, намекая подчиненным, что тем, якобы причитается часть денег, уплачиваемых Ормузом в виде дани. Одержимые принимавшим уже поистине патологические формы стремлением осложнить жизнь ненавистному начальнику, капитаны не погнушались даже открытой клеветой, обвиняя дома Афонсу в присвоении уже выплаченных ормузцами двадцати тысяч серафимов и в изменническом замысле объявить себя, после завершения строительства форта, самодержавным правителем Ормуза, независимым от Португалии…
Постепенно атмосфера накалилась, а обстановка обострилась настолько, что, по словам Албукерки, «для исправления положения стали потребны топор правосудия и долготерпение Иова». Однако применение первого – увы! - выходило за рамки данных ему королем полномочий, вторым же он – увы! – не обладал. Тем не менее, он попытался разрядить сложившуюся обстановку и пошел на компромисс. Дом Афонсу объявил своим пышущим злобой капитанам, что освобождает их от строительных работ, однако в то же время запрещает им впредь без его дозволения сходить на берег. Что же до Таворы, то он возвратил ему командование кораблем.
И тут в игру вступил Кожиатар, постоянно зорко наблюдал из своего ормузского змеиного гнезда, глазами соглядатаев, за всем, происходящим в португальском стане и выжидая подходящего момента. Его первым ходом в развернувшейся «шахматной партии» был подкуп агентами коварного визиря, четырех моряков эскадры Албукерки – не природных португальцев – истинных потомков древних лузитан -, о нет, а «приблудившихся» к ним двух испанцев, грека и мулата-полукровку с острова Мадейра. Золото и щедрые посулы невообразимых для сынов Европы перспектив на службе всемогущему визирю склонили этих четырех «морально и идеологически неустойчивых» матросов к дезертирству. От перебежчиков визирь наконец-то узнал как о подлинной численности и силе (а точнее – слабости) португальцев, так и о раздоре в португальском стане. С довольною ухмылкой, потирая руки, торжествующий Кожиатар, не мешкая, потребовал от Албукерки прекратить строительство форта и убираться восвояси. Так сказать, «сматывать удочки».
Ответ Албукерки был краток и полон достоинства (хотя и вызывал невольно в памяти обычаи Чингисхана и Тимура): «Дом Мануэл приказал мне построить форт. И – клянусь моей бородой! – я его построю, даже если мне придется складывать станы из мусульманских костей!»
Выдвинутое домом Афонсу требование выдать ему дезертиров долго отклонялось Кожиатаром под разными, более или менее вежливыми и дипломатичными, предлогами. И лишь по прошествии двух недель бурных переговоров визирь согласился обменять четырех христиан-перебежчиков на восемьдесят мусульман, томившихся в португальском плену. Албукерки, лично прибывший в заранее оговоренное место обмена на берегу, рапортовал впоследствии королю дому Мануэлу: «Ормузцы заставили меня ждать долгие часы на самом солнцепеке, когда же они, наконец, соизволили явиться, то отказались выдать мне моих людей. Пока я дожидался, то наблюдал, как они перегораживали улицы, частью – камнями, скрепленными раствором, частью – древесными стволами, и вытаскивали свои корабли на сушу». А Гашпар Родригиш, переводчик, ухитрился рассмотреть в толпе ормузцев четырех презренных дезертиров, облаченных в пышные персидские одежды, и, судя по их виду, весьма довольных собой и жизнью. Возмущенный до глубины души очередным вероломством «мавров», Албукерки удалился, прихватив с собой восемьдесят пленных магометан, готовый к предстоящей схватке.
На борту «Сирни» дома Афонсу ждало новое «Реквирименту» недовольных капитанов, содержавшее их энергичный протест против возобновления враждебных действий. «В противном случае (то есть, если Албукерки снова прикажет напасть на Ормуз – В.А.) мы намерены не принимать участия в военных действиях, а дабы наше решение было закреплено, и никто из нас впоследствии не попытался бы отрицать свое участие в его принятии, мы все ставим под ним свои подписи в этот пятый день января 1508 года».
В ответ Главнокомандующий разразился такими громами и молниями, что, перепуганные его грозным словоизвержением, капитаны, признавшись дому Афонсу ему в недостойной злобе, побудившей их взяться за перо, единогласно выразив свою готовность отныне следовать любым его приказам и участвовать в предстоящей схватке с мусульманами.
Похоже, Албукерки, в самом деле, требовалось долготерпение многострадального Иова…
Еще немного сомневаясь в том, насколько можно доверять очередным изъявлениям верности своих непредсказуемых капитанов, Албукерки, в качестве меры необходимой предосторожности, приказал все же взять под арест главного возмутителя спокойствия – дома Антониу ду Кампу. После чего отдал приказ эскадре обстрелять Ормуз из всех орудий. Пушки Ормуза отвечали. Началась ожесточенная артиллерийская дуэль.
Пылкий нрав и деятельная натура ду Кампу не позволили ему быть безучастным свидетелем возобновившейся битвы с неверными. Арестованный стал молить своего строгого, но справедливого начальника о прощении, обещая впредь ему беспрекословно подчиняться, так что Албукерки, ценивший в ду Кампу его несомненную храбрость в бою, сменил, в конце концов, гневна милость.
Имея под началом всего пару сотен людей, дом Афонсу и думать не мог о высадке под огнем многочисленных вражеских пушек, не говоря уже о явно безнадежной попытке взять штурмом огромный, сильно укрепленный город, почти не пострадавший от обстрела португальской корабельной артиллерии. Трезво поразмыслив, Албукерки решил применить более надежный, хотя и требующий более продолжительного времени способ добиться своего. Поскольку снабжение Ормуза провизией и питьевой водой всецело зависело от «Большой Земли», его можно было без особого труда принудить к сдаче, отрезав остров силами флота от материковых источников снабжения.
Имевшиеся на острове немногочисленные водохранилища португальцы также поспешили вывести из строя. В ходе стремительного ночного нападения они перебили стражу и набросали в цистерны человеческих и верблюжьих трупов. Пленные, захваченные португальцами в ходе этой стычки, рассказали, что визирь имеет собственную цистерну на самом берегу. Португальцы приказали пленникам тотчас же отвести их к этой цистерне. К рассвету, когда ночная тьма стала сменяться утренними сумерками, громадный водный резервуар был разрушен, и потоки воды излились из него в ближайшие улицы, чьи истомленные жаждой обитатели сбегались со всех сторон с горшками и кувшинами, чтобы спасти хотя б немного драгоценной влаги до того, как она будет до последней капли впитана сухой землей.
Для Ормуза настали воистину черные дни. Ночами до крейсировавших между материком и островом каравелл доносились жалобы и горестные вопли жителей Ормуза, умолявших своего царя Сеифадина и визиря Кожиатара положить конец их страданиям…
Жалобы ормузцев не остались не услышанными. Царь Сеифадин взмолился о пощаде.
«Верните мне форт и выдайте мне четырех перебежчиков!» - заявил ормузскому парламентеру Албукерки, отвергнувший предложение Сеифадина принять за отказ от форта любую денежную сумму в качестве компенсации. Дом Афонсу хотел получить только форт, и ничего больше!
И вот тут Кожиатар, хитрый, словно фенек, пустынный лис, чутко улавливающий все происходящее вокруг него своими большими ушами, вспомнил о португальских капитанах. И тайно известил капитанов о нелепом, граничившем с явным безумием, самодурстве их главнокомандующего, отказывающегося принять предложенную царем Ормуза в обмен на форт и долгожданный мир баснословную сумму денег. Как по мановению волшебной палочки, жадные до добычи благородные фидалгу снова превратились в пламенных оппозиционеров. Кожиатар все более искусно запутывал их в свои тайные сети, но довольно скоро сведения о бесстыдном поведении португальских капитанов дошли до Албукерки. Однако до поры до времени он ничего не предпринимал. Не мог же дом Афонсу взять да и одним ударом обезглавить всю свою эскадру, посадив под замок сразу всех капитанов ее кораблей! С кем бы он тогда продолжал морскую блокаду Ормуза? Других капитанов у него не было, приходилось обходиться теми, которые у него были…
Ему и без того пришлось расстаться с одним из своих кораблей, ибо гарнизону форта на Сокотре снова требовался провиант. И опять дом Афонсу отправил туда с провиантом маленький корабль «Рей Пекено» (к великому неудовольствию капитана «Морского Цветка» Жуана да Новы, рассчитывавшего, что это задание будет поручено ему).
«Если я отправлю на Сокотру Вас» - пытался Албукерки довести до ума недовольному да Нове, чей «Флор ди ла Мар» был самым крупным кораблем эскадры – «в расставленной нами сети образуется такая дыра, что наша рыба ускользнет». Но капитан, со времен пребывания на Сокотре считавший себя невинной жертвой прихотей и самодурства своего начальника-педанта, не желал ничего слушать и, возвратившись на свой корабль, стал подстрекать его команду к мятежу.
В этот момент «разведка доложила точно» о появлении на берегу «Большой Земли» многочисленного персидского каравана, тяжело нагруженного провизией и всем необходимым для Ормуза. Да Нова сразу же получил приказ перехватить этот караван, но и не подумал выполнить его. Когда же Албукерки потребовал от нерадивого подчиненного объяснить причину своего бездействия, капитан сослался на то, что его команда вышла из повиновения. Через несколько минут дом Афонсу собственной персоной поднялся на борт «Флор ди ла Мар».
«Извольте сами убедиться в том, что моя команда…» - начал было оправдываться Жуан да Нова.
«Команда то, чем делает ее капитан!» - резко ответил Албукерки, не дав да Нове договорить. После чего он лично, с обнаженным мечом в руке, загнал разом присмиревшую команду в шлюпки, а затем вправил мозги как следует да Нове. Тот было снова взялся за свое: он, со своим кораблем, мол, не входит в состав эскадры, его здесь удерживают незаконно, и потому он незамедлительно отправится в родную Португалию.
«Вы смеете мне такое говорить?» - взорвался Албукерки.
«Да, смею!» - ответил да Нова, добавив к сказанному «кое-что еще, и кое-что поболе, о чем не говорят, чему не учат в школе…»
Ну, тут уж ослепленный гневом Албукерки совсем вышел из себя. Он не слишком бережно схватил твердоголового капитана, громогласно потребовал принести кандалы, чтоб заковать строптивца, и завязалась короткая рукопашная схватка, в ходе которой да Нова – обладатель столь же длинной и красивой бороды, как и сам Албукерки, лишился нескольких прядей (если не пучков) волос. В описываемое время борода считалась не только на Руси, но и в других частях света главным украшением и признаком достоинства всякого уважающего себя мужчины. Поэтому публично оскорбленный и униженный капитан, рыдая от ярости, собрал вырванные у него из бороды драгоценные пряди (пучки?) волос, завернул их в платок и прохрипел: «За эту поруху, нанесенную моей чести Вам придется ответить перед королем!»
«Да если бы я даже вырвал у Вас всю бороду, дом Мануэль за это мне бы голову не отрубил!» - запальчиво ответил Албукерки.
Два дня арестованный по его приказу и закованный в кандалы Жуан да Нова просидел в душном корабельном трюме «на хлебе смирения и воде сердечного сокрушения». После чего, однако, гнев Албукерки несколько остыл (а может быть, дом Афонсу, в сложившихся обстоятельствах не желал доводить дело до крайности), и Жуану да Нова было возвращен командование кораблем «Флор ди ла Мар».
Вскоре капитан Кампу, крейсировавший у острова Кишм, или Кешм, рапортовал Албукерки о приближении, по словам взятых мавританских «языков», неприятельского флота в количестве шестидесяти кораблей. Опасаясь неприятельского нападения, Албукерки направил на подмогу капитану Кампу две каравеллы под командованием, соответственно, капитанов Кошты и Телиша. «Сам же я приказал бросить второй якорь» - сообщал он в своем очередном отчете – «дабы показать маврам, что армада короля Португалии их не боится, что бы ни произошло».
Когда два капитана, высланные на помощь Кампу, благополучно соединились с ним, эти трое быстренько договорились больше не участвовать в наскучившей им и явно «нерентабельной» блокаде Ормуза, а лучше…отправиться в Индию. Не будучи особенно искушены в науке навигации, и потому зависимые от знаний и навыков других, они обратились за советом к кормчим, согласившимся с планом капитанов. И вот, забыв про долг и честь, три благородных дезертира без малейших угрызений совести уплыли прочь, подальше от Ормуза. Причем неисправимый Мануэл Телиш, капитан корабля «Рей Пекено», не постыдился прихватить с собой провизию и лекарства, которые должен был доставить португальскому гарнизону острова Сокотры…
Столь тяжелого удара, нанесенного к тому же подло, в спину, и исподтишка, Афонсу Албукерки не испытывал за все десятилетия своей службы королю и отечеству…
«Не покинь меня эти трое, я бы принудил Ормуз сдаться в течение двух недель» - писал преисполненный гнева дом Афонсу вице-королю Индии Алмейде «Ума не приложу, что могло толкнуть их на этот шаг. Если они вздумают жаловаться Вам на мое дурное с ними обращение, прошу Вас в письменном виде зафиксировать все их выдвинутые против меня обвинения. Но какие бы оправдания они ни приводили – ничто не сможет смыть с них позорного клейма совершенного ими преступления. Ибо они покинули меня в беде, в военное время, в разгар блокады города, столь большого и столь полезного нашему Государю Королю. Никакая кара для них не будет слишком суровой. Ибо вот уже триста лет никто из португальских кавалейру не совершал столь нечестивого деяния, и ни в одной из португальских хроник мне не приходилось читать ни чем подобном».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЗАВЕРШЕНИЕ ОРМУЗСКОЙ ОПЕРАЦИИ
Единственный раз в жизни Афонсу ди Албукерки ему потребовалось шесть дней на принятие решения.
Отказ от Ормуза и выстроенного уже наполовину форта был для него горче желчи и полыни, выражаясь витиеватым языком тогдашних книжников, или, иначе говоря – нож острый. Но здравый смысл диктовал дому Афонсу необходимость снятия осады. Как он мг продолжать осаду Ормуза, коль скоро в его распоряжении осталось всего-навсего три (!) корабля, тем более, что один из них все равно было необходимо отправить с провизией на Сокотру? Не мог же он препятствовать подвозу всего необходимого Ормузу с «Большой Земли» на остров силами всего лишь двух (!) маленьких каравелл!!!
«Ну, наконец, Вы все-таки добились своего!» - сказал Афонсу с горечью не скрывавшему злорадства Жуану да Нове. «Не смею Вас дольше задерживать. Вы вольны плыть в Индию, как все другие».
Сам Албукерки был намерен, на своем флагмане «Сирни», в сопровождении каравеллы Франсишку ди Таворы, взяв курс на Сокотру, доставить тамошнему гарнизону остатки провианта. Когда португальские корабли уже готовились к отплытию, пришло последнее, открыто издевательское, послание от Кожиатара. Визирь заверял дома Афонсу в том, что нет ничего на свете, чего бы он, Кожиатар, не был бы готов сделать для своего португальского друга, кроме, разве что одного – выдачи ему четырех перебежчиков, да и то лишь потому, что те, приняв ислам, стали теперь его, визиря, единоверцами, и потому выдаче неверным более не подлежат. В ответ главнокомандующий португальской эскадрой (или, верней – того, что от нее осталось) прислал Кожиатару ведомость всех понесенных португальцами военных расходов, указав, что в день завершения строительства форта взыщет их с Ормуза в двойном размере. Ормузцу эта угроза португальца показалась пустым хвастовством и бахвальством. Он и не подозревал, что настанет день, когда станет очевидной полезность данного документа.
В нарушение достигнутой Албукерки с капитаном да Новой договоренности, плыть вместе до мыса Рас-эль-Хадд, «Флор ди ла Мар» исчез ночью близ побережья Омана. Албукерки был глубоко уязвлен тем, что очередной подчиненный ему капитан сбежал, даже не попрощавшись. Неужто он забыл, как вырвал несколько клочков из бороды Жуана да Новы?
Сам Нова такой забывчивостью явно не страдал. Он не расставался с бережно хранимыми им в носовом платке клочками своей поруганной бороды и, прибыв в Каннанури, вслед за несколько опередившими его тремя дезертировавшими капитанами, предъявил это вещественное доказательство нанесенной ему домом Афонсу обиды вице-королю Индии Алмейде. Вдобавок он подтвердил истинность и справедливость всех обвинений, выдвинутых против Албукерки прибывшими в Индию до него капитанами-дезертирами. Причем это подтверждение прозвучало особенно веско, поскольку на борту «Флор ди ла Мар» было доставлено и письмо Албукерки Алмейде, в котором дом Афонсу клеймил позором поведение трех дезертировавших капитанов, отзываясь в то же время о да Нове с похвалой и уважением.
Вице-король Франсишку ди Алмейда, и без того не испытывавший чрезмерно дружеских чувств к Албукерки, не одобрял затеянной тем Ормузской операции. «Завоевание Вами этого города и этого царства достойно быть прославленным на страницах книг; однако я не в стоянии понять, что пользу оно нам может принести» - писал Алмейда в своем первом ответе на рапорт Албукерки о капитуляции Ормуза. Испытывая нехватку в людях и не желая отталкивать от себя сбежавших к нему от Албукерки капитанов, Алмейда предпочел не слишком их расспрашивать о происшедшем. В результате Кампу, Кошта и Телиш отделались строгим выговором (видимо, без «занесения в личное дело»).
Тем временем брошенный ими в беде Главнокомандующий был занят оказанием помощи своим людям на Сокотре. Гарнизон острова, больной и истощенный, вынужден был, вследствие бессовестного забвения служебного долга и требований элементарного человеколюбия капитаном Телишем, сбежавшим с предназначенными для Сокотры провиантом и лекарствами в Индию под крылышко к Алмейде, с грехом пополам поддерживал свое существование пальмовыми листьями, которые изголодавшиеся португальцы варили, как капусту, и дикими плодами. Естественно, провизии, доставленной на Сокотру на борту «Сирни» и сопровождавшего его второго корабля, могло хватить лишь ненадолго (ведь командам флагмана Албукерки и корабля, сопровождавшего его, тоже необходимо было чем-то питаться). Поэтому дом Афонсу отправил корабль «Рей Гранди» («Большой Король») под командованием капитана Таворы в Малинди за необходимым провиантом, сам же стал крейсировать на «Сирни» возле мыса Гвардафуй, исследуя побережье Сомали и выслеживая арабские парусники. Но Албукерки явно не везло. За два месяца недавнему покорителю Ормуза удалось «добыть» всего один единственный «приз». Этот более чем скромный результат доказывал, что излюбленные каперами «охотничьи угодья» не всегда так изобиловали «дичью», как это представлялось португальцам…
С Таворой, возвратившимся в апреле, прибыли две шедшие в Индию каравеллы, под командованием, соответственно, Диогу ди Мелу и Мартима Куэлью. Впервые за два года до дома Афонсу и команды «Сирни» дошли «последние новости» о событиях в далекой Португалии. После чего пришлось заняться наведением порядка на Сокотре. Гарнизон острова, рассорившийся с островитянами, с большим трудом отражал их нападения. Поэтому Албукерки был вынужден, вместо того, чтобы, как он намеревался, взять курс на Мускат, оставаться весь сезон муссона на Сокотре. Он подавил восстание островитян и, в наказание за бунт, наложил на них ежегодную дань в размере двадцати коров, шестидесяти коз и сорока мешков фиников, решив, хотя бы временно, за счет этого «продналога» проблему пищевого довольствия португальского гарнизона.
Зимовать на острове Сокотра было крайне тяжело и неприятно. Свирепые бури то и дело обрушивались на незащищенную гавань, угрожая гибелью четырем португальским кораблям. Особенно страдала от бурь каравелла капитана Таворы, «Рей Гради», чья передняя и задняя палубные надстройки были такими высокими, что Албукерки, беспокоясь о безопасности корабля, то и дело грозившего опрокинуться, приказал их снести. Этот приказ был, однако, воспринят молодым, но гордым капитаном Таворой, преисполненного гордостью за красоту и высоту своего корабля, как личное оскорбление. Он в бешенстве заявил дому Афонсу, что отказывается командовать изувеченным кораблем.
«Как Вам будет угодно!» - со смехом отвечал Главнокомандующий. И тут же назначил на место строптивого Таворы дома Диниша Фернандиша, первоклассного моряка и отпрыска знатного рода. Однако Фернандиш имел один-единственный «изъян». Он был не «чистокровным» белым, а всего лишь «полукровкой». Вследствие чего все высокомерные и «чистокровные» фидалгу перешли с «Рей Гранди» на борт флагманского корабля. Но им нашли замену.
В середине августа Албукерки, которому в конце года предстояло сменить Алмейду на посту правителя Индии, снова взял – на всякий случай, чем, как говорится, черт не шутит! – курс на Ормуз. Хоть он и отдавал себе отчет в том, что вряд ли сможет чего-либо добиться от ормузцев, имея в подчинении всего-навсего двести человек, но утешал себя тем, что попытка не пытка. По своей старой привычке, дом Афонсу по пути, на всякий случай производил собственные расчеты, следя за курс своего корабля. Как-то вечером он огорошил своего кормчего Гонсалвиша предупреждением: «Если Вы не измените курс, нас завтра разобьет о берег у Масейры».
Гонсалвиш, оскорбленный тем, что дом Афонсу усомнился в его профессионализме, резко ответил, что может хоть сейчас выбросить свои морские карты и навигационные инструменты за борт, если сеньор капитан считает себя лучшим штурманом, чем он. Албукерки, улыбаясь себе в бороду, пожал плечами. Гонсалвиш, то ли вследствие упрямства, то ли вследствие обиды, продолжал вести корабль и дальше прежним курсом…Счастье, что «Сирни» почти мгновенно слушался каждого поворота руля! Ибо руль незадолго до наступления полуночи пришлось-таки повернуть, причем очень резко, чтобы спасти корабль, в последний момент, когда его нос уже, казалось, лизали волны совсем близкого прибоя.
«Вообще-то теперь уже мне следовало бы бросить за борт мои карты и инструменты, коль скоро я доверился Вашему руководству» - обратился остававшийся все время на палубе Албукерки к насмерть перепуганному Динишу Гонсалвишу. «Вот Вам урок, сударь! Впредь будьте внимательней в Ваших расчетах, и не дерзайте ожидать от милосердного Господа, что он всякий раз будет творить чудеса ради нашего с Вами спасения!» Видимо, дом Афонсу надолго запомнил этот случай, ибо по прошествии нескольких лет написал королю Мануэлу: «Дабы пробудить в кормчих должное чувство ответственности, которого им, к сожалению, не хватает, было бы неплохо проводить тщательное расследование обстоятельств каждого кораблекрушения».
Он бросил якорь в Калияте, дабы наказать жителей города за поставку португальской эскадре в прошлом гнилых фруктов. Разгорелся нешуточный бой, длившийся целых три дня. После чего магометане, чье войско состояло главным образом из лучников, обратились в бегство. Город был разграблен и сожжен дотла.
Новости об Ормузе, полученные португальцами в Калияте, звучали неплохо. Поскольку большая часть ормузских лодок и барок была потоплена эскадрой Албукерки в ходе прошлогодней «войны в Заливе», пресную воду в Ормузе продавали по бешеным ценам. Да и продовольствие сильно подорожало, поскольку ведь и провизия тоже доставлялась на остров с материка по морю. Поэтому окончательно перерезать снабжение Ормуза и принудить город к очередной капитуляции казалось соблазнительно нетрудным делом. Во всяком случае, португальские фидалгу согласились с мнением своего предводителя, считавшего, что игра стоит свеч.
Правда, состояние португальских кораблей внушало самые серьезные опасения. Как «Сирни», так и «Рей Гранди» страдали от течи вследствие пробоин, и грозили не пережить плавание в штормовую погоду…
Тем не менее, они, уповая на милость Фортуны, продолжали плавание, пока не дошли до Ормуза…где Кожиатар с издевкой сунул под нос Албукерки письмо португальского вице-короля Индии. В льстивом изысканном стиле заметно отличавшемся от принятой Албукерки манеры общения с ближне- и средневосточными вельможами, Алмейда приносил свои самые искренние извинения за поведение дома Афонсу в Ормузе, которое ни в коем случае не останется безнаказанным, отказывался от форта и вполне удовлетворялся получением с Ормуза ежегодной дани.
Никогда, даже в самом страшном сне, дому Афонсу не могло привидеться, что вице-король, на чью поддержку Албукерки так рассчитывал, отступится и отречется от него. Поначалу старый воин даже усомнился в подлинности написанного на персидском языке витиеватого послания Алмейды. Однако вскоре выяснилось, что письмо вице-короля Индии не было подделкой.
Ситуация, в которой оказался Албукерки, брошенного вице-королем на произвол судьбы, была прямо-таки «аховой». Но он не сдавался и, чтобы испытать визиря, потребовал от того уплаты оговоренной дани. Кожиатар решительно отказался выполнить столь наглое требование. О какой дани вообще могла идти речь, когда недавнее разграбление Калията португальцами принесло им, по самым скромным подсчетам, не меньше пятнадцати тысяч серафимов? Ввиду подобной неуступчивости визиря ормузского царя, четырем каравеллам пришлось незамедлительно возобновить блокаду.
В последних числах сентября португальцам удалось добиться достойного упоминания успеха на суше. Взятый ими «язык» сообщил под пыткой о прибытии в Набенд, селение на материковом побережье, пятисот персидских стрелков из лука, ожидающих удобного момента для переправы на остров Ормуз. Эти лучники считались лучшими, отборными воинами шаханшаха Персии. Противопоставить пяти сотням этих новоявленных «бессмертных» Албукерки (должно быть, поневоле вспомнивший о давнишних битвах с персами своего кумира – Александра Македонского) мог только команды двух каравелл, что составляло в общей сложности менее ста человек. Кроме того, «спецоперацию» по уничтожению персидских лучников было необходимо провести в обстановке глубочайшей секретности, под покровом ночи, завершив ее к утру, чтобы ормузцы при свете дня не обнаружили отсутствие команд на двух из португальских каравелл.
С наступлением темноты, португальский десант на гребных лодках, стараясь производить как можно меньше шума, подошел к берегу «Большой Земли». Но, несмотря на все меры предосторожности, его приближение было обнаружено обладавшими острым слухом неприятельскими часовыми. И когда шлюпка самого Албукерки, шедшая первой, пристала к казавшемуся совсем безлюдным песчаному берегу, непроглядный мрак аравийской ночи изверг из своих глубин град стрел. Дожидаться подхода остальных шлюпок означало бы нести все большие потери от остававшегося все еще невидимым противника. И дом Афонсу, возглавив свою крохотную рать, состоявшую из двадцати восьми бойцов (считая его самого), повел ее быстрым шагом, переходящим в бег, на незримого в темноте неприятеля, стремясь как можно скорее преодолеть поражаемое стрелами пространство и дорваться до шкуры противника. Самоубийственная, казалось бы, атака «десантуры» Албукерки оказалась успешной. «Кто, если не мы!?»…Когда подоспели остальные португальские десантники, авангард Албукерки, уже ворвавшийся в Набенд, вел бой за мечеть. Схватка была жестокой. Персы мужественно сопротивлялись, но драться с подобным противником им еще не приходилось. И потому еще до наступления рассвета победоносные португальцы, «усталые, но довольные», почти без потерь вернулись на свои каравеллы. Причем не с пустыми руками (в Набенде им удалось кое-чем поживиться).
Но, как это часто бывает в жизни, за этим триумфом последовал тяжкий удар судьбы…Капитан Диогу ди Мелу, крейсировавший у богатого водными источниками острова Ларек (или Ларак), в один прекрасный день отплыл в шлюпке на разведку, и не возвратился на свой корабль. Позднее команда его каравеллы увидела плававшие в море шесть трупов. Плененный португальцами на следующий день островитянин рассказал о происшедшем. Один из высланных Кожиатаром кораблей заманил шлюпку капитана ди Мелу в засаду. Экипаж шлюпки отказался сдаться, и был перебит ормузцами, за исключением одного единственного человека, взятого «маврами» в плен. Капитан Диогу ди Мелу прыгнул за борт, как был, в полном, тяжелом вооружении, и сразу же камнем пошел ко дну. Потеря восьми первоклассных бойцов за один день привела к серьезному ослаблению и без того крайне малочисленных сил Албукерки.
Но не зря говорят, что беда не приходит одна. Течь на «Сирни» становилась все серьезней и опасней, вызывая у его капитана все большую тревогу. Тридцать человек, не отходивших от помп, едва успевали откачивать морскую воду. Дальнейшее пребывание под Ормузом становилось не только бессмысленным, но и совершенно невозможным. Необходимо было до наступления декабря, во что бы то ни стало, добраться до Индии. Если бы Албукерки не отплыл туда без промедления, он не привел бы свой флагманский корабль (грозивший превратиться в настоящий «самотоп») не только в Индию, но и вообще никуда (кроме как на дно морское)…
Оказавшегося в столь бедственном положении, дома Афонсу утешала лишь одна единственная мысль. Скоро он вступит в управление Индией, и тогда, даст Бог, Ормуз увидит его снова.
И Ормуз действительно увидел его снова..
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КОЧИНСКИЕ ИНТРИГИ
«По моему мнению, Афонсу ди Албукерки представляет собой сейчас для Индии куда большую опасность, чем когда бы то ни было представляли собой турки или египтяне!»
Так писал королю Мануэлу Счастливому Антониу ди Синтра, секретарь вице-короля Индии (сегодня нам сложно сказать, верил ли он сам в то, что утверждал в своем письме на Высочайшее имя). Во всяком случае, капитаны, дезертировавшие из-под «тамплиерского» знамени дома Афонсу, явно времени даром не теряли, клевеща при всяком удобном случае на преданного ими начальника, так что созданный их злыми языками при дворе Алмейды образ Албукерки был крайне мрачным, зловещим и отталкивающим. Пожалуй, самым невинным эпитетом, которым они наделяли Афонсу, был «этот помешанный». Впрочем, чаще всего они, сами - подлые предатели - дерзали открыто называть преданного ими Главнокомандующего «предателем».
Вице-король Индии Алмейда выслушивал эти заведомо клеветнические измышления терпеливо, но с отсутствующим видом, не делая никаких «оргвыводов». Своими мыслями дом Франсишку был далеко, в Чаульском заливе, там, где в недавнем морском сражении с флотом мамелюкского Египта (и союзными египетскому флоту индийскими флотами Каликута и Гуджарата), проигранном португальцами (потерявшими шесть из восьми кораблей), пал смертью храбрых его сын Лоуренсу. Сломленный гибелью сына, безутешный отец думал только о мести египтянам.
И потому он, ознакомившись с содержанием королевского письма, отзывавшего его с вице-королевской должности в Португалию, ответил, что счастлив будет покинуть Индию…как только уничтожит корабли султана мамелюкского Египта, собранные в Камбейском заливе. Без сомнения, Алмейда говорил вполне искренне. Когда же затем было названо имя его преемника на посту правителя Индии, в окружении Алмейды раздались крики ужаса. Немало португальских офицеров и чиновников, испуганные не на шутку перспективой служить под началом «помешанного», принялись укладывать свой багаж, намереваясь плыть на родину.
В вечерние сумерки 5 декабря в гавань Каннанури вошел «Сирни» с «помешанным» на борту. Афонсу ди Албукерки приказал спустить свой флаг, салютовать из всех орудий, после чего явился с рапортом к вице-королю. Алмейда дружески обнял «предателя» и пригласил его разделить с ним по-братски вечернюю трапезу.
Однако уже на следующий день отношения между ними начали портиться. Все недоброжелатели дома Афонсу, вившиеся вокруг вице-короля густыми роями, как пчелы – вокруг горшка с медом, беспрерывно жужжали Алмейде в уши и пускали в ход свои ядовитые жала. И, разумеется, первыми среди них были бывшие капитаны Албукерки, сумевшие всеми правдами и неправдами втереться в доверие к Алмейде и добиться его благосклонности. Поэтому, как только дом Афонсу завел речь о необходимости выслать флотилию на подчинение отпавшего от Португалии Ормуза, но перед этим – покарать трех капитанов-дезертиров за измену, Алмейда, не дослушав до конца, прервал его словами: «Сначала я должен рассчитаться с египтянами и иже с ними. Для этого мне понадобятся все наши капитаны. Вам ведь известно, у нас каждый человек на счету. Если я вернусь из похода живым, то свершу правосудие; если же меня убьют, свершите правосудие Вы. А если погибнут они (капитаны-дезертиры – В.А.) – что ж, тогда пусть их судит Высший Судия».
Вопрос передачи должности правителя Индии также оказался не таким простым, как представлялось Албукерки. Алмейда заявил, что намерен отплыть на родину, согласно ранее полученному им приказу, только на корабле «Сан Жуан» («Святой Иоанн»), который должен был доставить ему последние королевские инструкции, и являлся, по мнению дома Франсишку, единственным кораблем, соответствующим его высокому рангу и достоинству. Однако по прибытии очередного «перечного флота» корабля «Сан Жуан» в его составе не оказалось. Албукерки думал, что нашел выход, предложив Алмейде возвратиться в Португалию на паруснике «Белем» («Вифлеем»), красивом корабле водоизмещением четыреста тонн, на котором бывший вице-король мог бы с комфортом (в тогдашнем смысле слова) разместиться со всей своей свитой. Казалось бы, Алмейде было нечем крыть. Но он вдруг заявил, что полученные им до сих пор приказы касательно передачи должности правителя Индии сформулированы с недостаточной степенью ясности, и что поэтому он предпочитает подождать, пока не прибудет окончательная инструкция, о предстоящей присылке которой он был якобы заранее извещен по своим собственным каналам.
Чтобы развеять последние сомнения, Албукерки предъявил Алмейде документ о своем назначении, который хранил у себя в запечатанном виде в течение трех последних лет. Ознакомившись с содержанием этого строго секретного документа, Алмейда недовольно нахмурился. «Срок моего пребывания в должности истекает в последний день января!» - заявил он крайне резким тоном. «Вы, сударь, не имели права распечатывать этот документ до моего возвращения из похода на Камбей!»
«Прикажете снова скрепить его печатью?» - с готовностью спросил секретарь ди Синтра. «Я сделаю это предельно аккуратно, никто и не заметит, что печать уже была однажды сломана!»
На это Албукерки хладнокровно возразил: «Судя по Вашим словам, уважаемый, Вам уже не раз приходилось прибегать к подобному трюку. Но нет, документ о моем назначении на должность правителя Индии был предъявлен точно в срок, и повторно скреплен печатью не будет!». Обращаясь к Алмейде, он добавил: «Дайте мне Вашу армаду. Я отомщу за Вашего сына».
Однако при одной мысли о возложении своего священного родительского долга на кого-то другого, в Алмейде возмутились его оскорбленные отцовские чувства: «Прошу Вас представить себя на моем месте! Разве Вы не испытали бы того же, что сейчас испытываю я? .. К тому же Вы провели в море два года и два месяца, теперь Вам просто необходимо хорошенько отдохнуть на суше – скажем, в Каннанури или же в Кочине!»
Хотя Афонсу Албукерки не имел привычки отдыхать, он решил не портить еще больше отношения с Алмейдой, и без того достаточно натянутые, согласился отдохнуть в Кочине и взошел на борт своего «Сирни» - единственного корабля, оставшегося в распоряжении «помешанного». Ибо остальные корабли эскадры Албукерки уже были включены в армаду Алмейды, отправившуюся в Камбейский залив вершить святую месть за дома Лоуренсу. Хотя в корпусе «Рей Гранди» зияло несколько серьезных пробоин, Тавора, снова назначенный благоволившим ему Алмейдой капитаном сильно пострадавшего корабля, и слышать не желал никаких возражений против его участия в Камбейской экспедиции: «Я поплыву со всеми, даже если корабль подо мной развалится!».
Эта печальная судьба чуть не постигла «Сирни», хотя путь от Каннанури до Кочина был совсем недальним. «Шести помп больше не хватало для откачки проникавшей во все щели воды, и в трюме уже вовсю плескались рыбы», сообщает хронист Каштанеда. Тем не менее, дом Афонсу все же – прямо-таки чудом! – смог добраться до Кочина. И тогда началось самое тяжелое и трудное испытание в жизни Афонсу Албукерки…
Франсишку ди Алмейда был, вне всякого сомнения, человеком, выдающимся во многих отношениях. Он одержал немало блестящих побед, распространив славу, авторитет и влияние Португалии на все побережье Индостана. Как администратор, Алмейда был неподкупен, как флотоводец и военачальник, пользовался популярностью и уважением своих матросов и солдат. Единственным штрихом, несколько нарушающим гармоничность и целостность его светлого образа, было откровенно предвзятое, несправедливое отношение Алмейды к своему преемнику на посту правителя Индии. Некоторые современники, да и позднейшие историки объясняли его элементарной завистью Алмейды к явно превосходившему его по всем параметрам, прямо скажем - (квази)гениальному Албукерки. Возможно, так оно и было, хотя мелочностью характера Алмейда не отличался. Другие авторы – к примеру, современники обоих правителей Индии, хронисты Каштанеда и Корреа, объясняют отношение Алмейды к Албукерки интригами окружения первого. Да и сам Албукерки, старавшийся быть объективным (ради пользы дела!) даже в вопросах, затрагивавших лично его, был склонен винить во всем придворных интриганов.
Покуда дом Афонсу наслаждался непривычным ему отдыхом (или, вернее, мучился вынужденным бездействием) в Кочине, эскадра вице-короля вошла в Камбейский залив, опустошила огнем и мечом побережье и, наконец, уничтожила под Диу египетский флот, вкупе с союзными тому флотами самурима Каликута и султана Гуджарата. Сражение при Диу окончательно продемонстрировало всему миру превосходство оснащенных превосходной артиллерией португальских каравелл над легкими индийскими кораблями и арабскими судами типа «дау». Захваченные при Диу «мавританские» флаги и знамена Алмейда переслал в Португалию, где они были выставлены в монастыре Конвенту-де-Кришту. В отместку за гибель сына португальского флотоводца при Чауле, взятые в битве при Диу пленные «мавры» были повешены. Поклонники Франсишку ди Алмейды (склонные превозносить его заслуги, принижая в то же время достижения Афонсу Албукерки) до сих пор считают, что именно после морской битвы при Диу важнейшие торговые пути исламского Востока впервые оказались подконтрольны христианам (хотя «после» не обязательно значит «вследствие»). Как бы то ни было, в марте, через два месяца после начала Камбейской экспедиции (или, вернее - «акции возмездия»), португальские каравеллы вернулись с победой в Кочин и, как только победитель ступил на твердую землю, произошло его первое столкновение с домом Афонсу, вышедшим встречать его вместе со всеми. Алмейда поочередно обняв каждого из ожидавших его на берегу с поздравлениями фидалгу, одного только Албукерки не удостоил ни малейшего знака внимания, как будто вообще его не заметил. «Вот он я! Взгляните же на меня!» - не выдержал, наконец, такой сдержанный в выражении своих чувств дом Афонсу, положив Алмейде руку на плечо. «Ах, это Вы!» - воскликнул тот, с деланным изумлением, и поспешно поклонился: «Простите ради Бога, я Вас попросту не заприметил, слаб глазами стал!»
Человек, перед которым смиренно склоняли головы восточные владыки, не мог равнодушно отнестись к выраженному ему при всем честном народе вице-королем пренебрежению (да что там – публичному оскорблению!). Не дожидаясь, пока Алмейда войдет в ворота крепости, Албукерки потребовал от дома Франсишку выполнить, наконец, приказ короля Мануэла и уступить власть над Индией ему, дому Афонсу, новому вице-королю.
«К чему такая спешка?» - бросил Алмейда легкомысленным тоном через плечо, входя в крепостные ворота.
В любом случае, дом Франсишку никак мог отплыть в Португалию в наступившее время года, ибо всякому кораблю, покидавшему Индию позднее, чем в январе месяце, приходилось зимовать в Мозамбике, и лишь потом брать курс на юг, с целью обогнуть Мыс Доброй Надежды. Неприбытие корабля «Сан Жуан» в назначенный срок дало Алмейде повод не возвращаться в текущем году в Португалию. Пока же дом Франсишку, волей обстоятельств (созданных, по сути дела, им самим), оставался в Индии, он продолжал претендовать на все прерогативы вице-королевской должности и власти, перехватывая, вскрывая, читая и оставляя у себя все официальные письма (в большинстве своем адресованные уже не ему, а его преемнику – Афонсу Албукерки).
Последнему не оставалось ничего другого, кроме как терпеливо дожидаться прибытия очередного «перечного флота» в будущем году. Однако сама мысль провести пять или шесть месяцев в полной бездеятельности в Кочине была невыносимой для деятельной натуры Албукерки. Чтобы найти себе хоть какое-нибудь занятие, он испросил у Алмейды дозволения провести ремонт видавших виды кораблей Индийской армады. «В этом нет надобности» - отвечал вице-король. Пришлось дому Афонсу ограничиться ремонтом своего флагмана «Сирни» (уж этого ему, как капитану корабля, ему никто, хоть сам вице-король, при всем желании не смог бы запретить!)…
Недругов Албукерки больше всего злило то, что он не давал им вывести себя из равновесия. Подобно хулиганам-школьникам, нарочно злящим и дразнящим своего учителя, они пытались то так, то этак вывести Албукерки из себя, чтобы истолковать его спонтанную реакцию на их провокационное поведение как предумышленное оскорбление, поруху чести. Они пытались на все лады высмеивать и вышучивать дома Афонсу, давали ему обидные клички, выкрикивали вслед ему «дразнилки». Каждую ночь Жуан да Нова и секретарь ди Синтра распевали под окнами Албукерки «поносные», издевательские песенки. Поскольку тот никак не реагировал на все эти провокации, они даже попытались втереться в доверие к духовнику «этого помешанного», в тщетной попытке выудить у того какой-нибудь «компромат» на дома Афонсу!
Яд, каждодневно, методично и упорно вливаемый клеветниками через уши вице-короля Алмейды в его сердце, все больше настраивал его против своего преемника. Алмейда поставил Албукерки на вид, что тот ходит в церковь в сопровождении слишком многочисленной свиты. По утверждению Алмейды, «подобное чрезмерное скопление ненадежных людей угрожает общественному порядку». Как дом Афонсу ни уменьшал число своих спутников, клеветники не унимались,, пока Алмейда не потребовал от Албукерки вообще прекратить ходить в церковь и впредь слушать мессу у себя дома!
Раз дому Афонсу теперь запретили даже ходить в церковь, единственным развлечением в его однообразной жизни остались утренние и вечерние прогулки. Следует заметить, что, когда в те времена знатные и высокопоставленные особы прогуливались на свежем воздухе, их по обычаю непременно сопровождали зависимые от них люди, которым они оказывали покровительство (наподобие древнеримских «клиентов», неотступно следовавших за своими «патронами», или «загоновой шляхты», кормившейся от щедрот «ясновельможных» панов-магнатов польско-литовской Речи Посполитой). В таких постоянных спутниках у Албукерки недостатка не было, поскольку все сохранившие ему верность люди с «Сирни» каждый день питались за его столом. А за каждым португальцем (судя по сохранившимся гравюрам), выходившим на улицу в тогдашней Индии, по делам или так, погулять, следовал по пятам слуга из местных с навевающим прохладу и отгоняющим назойливых летучих насекомых опахалом или с зонтом, защищающим хозяина от солнца (а порой – и два слуги, один – с зонтом, а другой – с опахалом). Естественно, и эта масса сопровождающих дома Афонсу на прогулках «подозрительных людей была расценена наушниками (а с их подачи – и Алмейдой) как «угроза общественной безопасности». И покоритель Ормуза получил приказ впредь не выходить из дому даже на прогулку…
Единственной причиной беспокойства недоброжелателей дома Афонсу было высказанное намерение Алмейды возвратиться в Португалию с очередным «перечным флотом». Чтобы не допустить этого, и удержать его, во что бы то ни стало, в Индии, интриганы подали дому Франсишку памятную записку, меморандум из шестидесяти девяти (!) пунктов, в которой пытались доказать абсолютную непригодность Албукерки для управления Индией, как с духовной («помешанный»), так и с моральной («предатель») точки зрения. Заставив, всеми правдами и неправдами, большинство несших службу в Кочине фидалгу подписать этот, по сути, бездоказательный обвинительный документ, главные интриганы подали его – для полноты картины! – на подпись и кочинскому радже. Но честный раджа категорически отказался поставить свою подпись под коллективной кляузой, заявив: «Мой венценосный брат и верховный владыка, король Португалии, написал мне, что отныне Индией от его имени правит Албукерки. И потому поведение вице-короля не может вызвать во мне ничего, кроме удивления».
Албукерки, которому секретарь Родригиш, по приказу Алмейды, дал ознакомиться с содержанием написанного подлыми интриганами обвинительного акта, был в своем ответе крайне лаконичен: «Вынесение решений по всем этим вопросам – прерогатива короля!».
Немногим друзьям, сохранившим ему верность, дом Афонсу посоветовал перестать посещать его на дому, чтобы не создавать себе служебных осложнений. Друзья перестали его посещать, и все же, под разными, более или менее надуманными предлогами, один за другим, попали за тюремную решетку. Даже вполне безобидный монах, позволивший себе выразить вслух свою обеспокоенность «ухудшением обстановки в Индии», был закован в цепи и посажен под замок, дабы поразмыслить в узилище о необходимости строже хранить обет молчания…
Еще более тяжкий жребий выпал верному оруженосцу дома Афонсу – благородному юноше Дуарти ди Соуса – как-то задавшему своему господину вопрос, почему он не взбунтует войска и не арестует интриганов, включая вице-короля. «Даже если бы все духовенство Кочина явилось ко мне, следуя за выносным крестом, и принялось умолять меня так поступить, и даже если бы пальмы перевернулись корнями вверх, а листьями – вниз, в землю, я и то ни за что не согласился бы силой захватить власть и крепости!» - воскликнул Албукерки в ответ, с необычным для него пафосом. Некто, подслушавший разговор дома Афонсу с ди Соусой, донес о нем вице-королю, распорядившемуся взять неосторожного, несдержанного на язык Дуарти под стражу и подвергнуть его в застенке пытке.
Дом Каштеллу Бранку, ветеран «войны в Заливе», тяжело раненый под Ормузом, но до последнего остававшийся на боевом посту, был также арестован…за то, что не предупредил правительство португальской Индии об «изменнических замыслах», якобы вынашиваемых ди Соусой. Тюремщики вице-короля пригрозили пыткой и ему, если он не раскроет все нити якобы широко разветвленного заговора, посоветовав Бранку молить вице-короля о пощаде и прощении. Но ветеран ормузской экспедиции гневно отвечал, что его не за что щадить или прощать. «Да гори я в адском пекле, и имей вице-король власть избавить меня от адских мук, я бы и то не пожелал принять спасение из его рук!»
Нунью Ваш ди Каштеллу Бранку, отпрыск более влиятельной аристократической семьи, чем Диого ди Соуса, смог избегнуть пытки. Однако, по приказу мстительного Алмейды, он был, вместе с другими приверженцами Албукерки, включен в состав экспедиции, направленной в далекую Малакку. Поскольку дотоле еще ни одному португальцу не доводилось добраться до, как тогда говорили, «Задней Индии» (или, выражаясь современным языком – континентальной Юго-Восточной Азии), существовали вполне обоснованные сомнения в благополучном возвращении опального фидалгу.
От раджи Кочина вице-король Индии, к своему величайшему сожалению, не мог избавиться ни одним из описанных выше способов. И потому Алмейда был вынужден, со скрежетом зубовным, сгорая от еле сдерживаемой ярости, наблюдать, как раджа по-прежнему, при всяком удобном случае, свидетельствовал Албукерки свои дружеские чувства. Чтобы положить этому конец, он отдал 9 сентября 1509 года следующее распоряжение:
«Я, Франсишку ди Алмейда, вице-король Индии властью Короля, моего Господина, приказываю Вам, Лоуренсу ди Бриту, коменданту форта Каннанури, принять от командующего флотом, крейсирующим в настоящее время в прибрежных водах, с рук на руки, Афонсу ди Албукерки и разместить его в каком-либо месте, в котором никто не сможет с ним разговаривать, а также позаботиться о том, чтобы он не мог связаться с правителями Каликута, Кочина и Каннанури…»
Подписав этот документ, Алмейда, видимо, по некотором трезвом размышлении, решил сделать под своей собственноручной подписью приписку: «…и чтобы он не испытывал ни в чем недостатка. Лицам, внушающим Вам доверие, дозволяется его посещать».
Неужто в доме Франсишку наконец-то совесть пробудилась? Или он пожелал несколько смягчить впечатление, производимое его явной жестокостью и несправедливостью на окружающих (как бы те ни относились к Албукерки)?
Сразу же после ознакомления дома Афонсу с этим распоряжением о его строгой изоляции, Албукерки взошел на борт «Ишпириту Санту». Сопровождать его было разрешено всего лишь двум слугам. С нашей современной точки зрения этого – более чем достаточно, но не с точки зрения тогдашнего знатного португальца, особенно несущего нелегкую службу за морем, в сказочно богатой Индии…
На море была такая непогода, а «Ишпириту Санту» был в настолько удручающем состоянии (Алмейда ведь не допустил его ремонта, как и ремонта всех остальных кораблей Индийской армады, кроме «Сирни»!), что дом Афонсу вправе был задаться вопросом, уж не предназначил ли ему Алмейда, под видом «строгой изоляции» гибель на дне морском…Не успев еще добраться с берега до корабля, он разглядел с борта доставлявшей его на «Ишпириту Санту» лодки, как рабочий слон, выйдя из крепости и понукаемый своим «махаутом»-погонщиком, до основания разрушил его дом, и как жадные руки грабителей растащили его скудное имущество…
Какое-то время «Ишпириту Санту» не мог покинуть гавань из-за шторма. Даже его капитан не решался подняться на борт своего корабля, предпочитая дожидаться окончания бури на берегу. Тем не менее, по приказу Алмейды на его борт поднялся «почетный эскорт» из солдат вице-королевской гвардии, зорко охранявший разгуливавшего по палубе опасного пассажира, не сводя с него глаз. Албукерки молча радовался возвращенной ему возможности дышать свежим воздухом близкого моря…
На другой день оборвалась якорная цепь, «Ишпириту Санту» понесло из порта в открытое бушующее море, и весь Кочин разом в голос возопил: «Глядите - Албукерки поднял бунт на корабле и спасается бегством!!!» Команды всех стоявших в порту на якоре кораблей были подняты по тревоге. Они устремились в погоню за уносимой непогодой ветхой старой каравеллой. Но вскоре преследовавшие «беглеца» Албукерки капитаны поняли, в чем дело и успокоились. Автор настоящей книги надеется, что им стало стыдно за свое поведение. Хотя, чего уж там. Приказ есть приказ…
«Доложите вице-королю» - крикнул им насмешливо дом Афонсу, не терявший чувства юмора в самых драматических обстоятельствах – «что, если бы я вздумал поднять бунт, то уж наверно выбрал бы для этого корабль, не столь источенный червями!»
Затеянный кочинскими интриганами во главе с Алмейдой недостойный фарс продолжался, однако, и после высадки Албукерки на берег в Каннанури. По пути в тамошний форт дом Афонсу обратил внимание на то, что сопровождавшие его «телохранители» усердно оттесняют его своими телами от церкви. «Эй, вы, люди!» - воскликнул он – «я ведь не подконвойный, и вы - не мои конвоиры! Я - не разбойник и не душегуб, который мог бы искать убежища у церковного алтаря! Я просто-напросто желаю войти в Божий Храм, чтобы помолиться Творцу о восстановлении попранной справедливости! Ибо в Писании сказано: «Дом Мой домом молитвы наречется!» Как уже указывалось выше, превосходно знавший Библию, дом Афонсу постоянно приводил, в разных жизненных обстоятельствах, обширные библейские цитаты.
Пристыженные домом Афонсу, «телохранители»-конвоиры позволили своему «подконвойному» войти в церковь помолиться…и все-таки, вне всякого сомнения, вздохнули с облегчением, увидев его, спустя некоторое время, выходящим из церкви (а не припавшим, крича о своем праве на убежище, к церковному престолу), чтобы спокойно продолжить свой путь к форту.
Встретивший дома Афонсу в воротах крепости комендант дом Лоуренсу ди Бриту приветствовал Албукерки столь почтительно, что тот – впервые за долгое время! – позволил себе пошутить: «Господин тюремщик, Вы явно пренебрегаете Вашими обязанностями. Вам надлежало бы переодеть меня в тюремное платье и выстричь мне на голове гуменцо !».
«Сеньор Афонсу ди Албукерки, Вы совершенно правы, говоря мне эти слова. Вы были бы вправе сказать мне еще и не такое. Но я – не Ваш тюремщик, а Ваш преданный слуга!» - ответил ди Бриту, не слишком-то довольный недостойной ролью, которую был вынужден играть по долгу службы. Хотя дом Лоуренсу принадлежал к числе сторонников Алмейды, но опасался, что вице-король зашел слишком далеко. И невольно задумывался о том, что будет, если победа в конце концов останется за Албукерки…
Весь португальский Каннанури, не затронутый кочинскими интригами, единодушно встал на сторону дома Афонсу. Намерение вице-короля Алмейды, чей срок должностных полномочий уже истек, держать своего законного преемника, назначенного самим королем Португалии ему на смену, фактически под арестом неопределенно долгое время, воспринималось португальскими фидалгу, несшими службу в Каннанури, как граничащее с государственной изменой. Они собрались на совещание, чтобы решить, что делать дальше.
Свое отношение к Албукерки они открыто выразили в первый же день. Когда паж дома Афонсу собрался приобрести кровать и другую скромную мебель для комнаты, отведенной его господину, чиновники португальской фактории буквально заставили его принять все самое лучшее из имевшегося у них, категорически отказавшись от какой бы то ни было оплаты. Кроме того, они передали пажу письмо для Албукерки, в котором именовали дома Афонсу «Сеньор Гобернадор» (Господин Губернатор) и «Восса Сеньория» (Ваша Светлость). Все как один чиновники местной канцелярии заверили дома Афонсу в своей преданности и готовности выполнить любое его приказание, как своего законного губернатора.
В следующее воскресенье Албукерки, в накинутом на плечи черном плаще, в сопровождении пажа, несшего вслед за ним молитвенник, смог беспрепятственно сходить помолиться в церковь. После службы к нему приблизилась депутация, приветствовавшая его с благополучным прибытием и проводившая его в новый просторный дом со всеми удобствами, включая четырех слуг-португальцев и дюжину туземцев-рабов. Вместо того, чтобы отвести Албукерки обратно в крепость и посадить его там под замок, как ему было предписано, комендант дом Лоуренсу ди Бриту торжественно вручил ключи от вверенного ему форта дому Афонсу (которого должен был, по идее, стеречь).
Конечно, вести о событиях в Каннанури не могли не дойти (и дошли) до вице-короля, но дом Франсишку ди Алмейда предпочел на этот раз не вмешиваться. Всем и каждому было ясно, что следующий акт фарса (или драмы) будет неминуемо разыгран, когда в Индию прибудет очередной «перечный флот» из Португалии. Но именно в 1509 году этот флот прибыл с необычно долгой задержкой.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ САМУРИМА
В конце ноября 1509 года Фернанду (именно Фернанду, а не Фернан!) Коутинью, тучный, но храбрый молодой аристократ, вошел во главе своей флотилии в гавань Каннанури. Он был маршалом Португалии, пользовался, несмотря на свой возраст, большим влиянием при дворе и благосклонностью короля Мануэла, отправившего своего любимца с пятнадцатью каравеллами в Индию на выполнение особо важного задания.
Весть о прибытии Коутинью разнеслась по Каннанури еще до того, как украшенные красными «храмовническими» крестами белые паруса его эскадры показались на горизонте. Небольшой быстроходный парусник, курсировавший между Каннанури и Кочином, встретил в открытом море одну из каравелл дома Фернанду и сообщил об этой встрече Лоуренсу ди Бриту. Не теряя ни минуты, Бриту вручил ключи алкайду (или, по-нашему, начальнику тюрьмы), после чего тайно поспешил в Кочин, «ибо маршал был близким родственником Албукерки и, вне всякого сомнения, счел бы, по меньшей мере, странным обращение, которому был подвергнут его кузен (дом Афонсу – В.А.)», как писал хронист - современник описываемых нами событий.
Коутинью нашел обращение властей предержащих португальской Индии с домом Афонсу не просто странным, но в высшей степени странным, если не позорным. «Немедленно отправляемся в Кочин!» - заявил он Албукерки, которого сразу же по прибытии в каннанурскую гавань пригласил на борт своего флагманского корабля.
Совместное прибытие двух кузенов во главе эскадры в Кочин стало настоящим шоком для все еще цеплявшегося за свои давно истекшие должностные полномочия вице-короля Алмейды. Тем более, что все официальные бумаги, письма, инструкции, приказы и – самое главное! – все денежные средства, привезенные эскадрой, были адресованы и предназначены Афонсу Албукерки, в законности назначения которого на пост правителя Индии монархом Португалии больше не могло оставаться ни малейших сомнений - ни у кого. Однако Алмейда искусно скрыл испытанное им потрясение и разочарование. И, делая хорошую мину при плохой игре, только неустанно выражал свою радость по поводу долгожданного – якобы! - освобождения его всемилостивым королем от тяжкого бремени управления индийскими владениями Португалии.
Тем не менее, маршал Коутинью, годившийся по возрасту Алмейде в сыновья, потребовал у дома Франсишку отчета в его действиях по отношению к дому Афонсу. «Я изумлен положением дел в Индии, которые, несомненно, вызовут недовольство нашего государя, короля!»
«Не вижу никаких причин для изумления» - с улыбкой отвечал ему Алмейда, видимо, пытаясь обратить все в шутку. «Никто не заключал под стражу высоко чтимого всеми нами Афонсу ди Албукерки. Я просто подумал, что ему больше понравится жить в Кочине, чем в Каннанури. Почему я так подумал, мне в настоящий момент сложно сказать, у меня вообще, знаете ли, плохая память на дела и вещи, не представляющие особой важности. Кстати говоря, король дал мне полномочия действовать в сомнительных случаях по моему собственному усмотрению».
«Это – не объяснение, а увертка! Полномочия такого рода были Вам даны касательно решения местных, индийских вопросов, а не строгих, недвусмысленных приказов нашего монарха, короля. Иначе всякий губернатор имел бы повод бесконечно долго цепляться за свой пост!» - сурово отвечал ему маршал Фернанду ди Коутинью.
«Стол накрыт. Не окажете ли мне честь быть моим гостем и сотрапезником?» - пытался улестить его вице-король, которому было явно не по себе, чтобы отвлечь посланца дома Мануэла от столь неприятной темы. Но маршал отказался преломить с ним хлеб (правда, сославшись, ради приличия, на важную встречу, не позволяющую ему принять столь любезное приглашение).
На следующий день состоялась, наконец, церемония передачи власти Алмейдой Албукерки. Все участники церемонии были предельно вежливы и учтивы, но ни о какой сердечности и искренности не было и речи. Сдав дела, Алмейда сразу же взошел на борт корабля и отплыл в Каннанури, а оттуда, оставив в Индии служившего под его началом Фернана Магальяйнша (Магеллана), в конце декабря, отправился домой, в Португалию. Увы - Алмейде не суждено было снова увидеть родину. 1 марта 1510 года португальцы пришвартовались для пополнения запасов воды в бухте Столовой горы (в безлюдном, диком месте, где со временем вырос город Кейптаун). На берегу на португальцев вдруг напали из засады охотники-воины местного племени кой-коин (получившие впоследствии от покоривших их голландцев прозвище «готтентоты», то есть «заики»), и великий дом Франсишку, выживший во множестве сражений с «маврами» и заставлявший трепетать властителей Востока, сложил голову в стычке с «жалкими дикарями». На месте своей гибели бывший вице-король Индии и был погребен своими подчиненными без всяких почестей. Sic transit Gloria mundi, как говорили древние римляне. Так проходит мирская слава… В память Франсишку ди Алмейда уже в наши дни был назван самолёт Airbus A340 авиакомпании «Тап Португал» - слабое, но все-таки утешение…Интересно, что и верного соратника дома Франсишку, оставленного им в Индии – Фернана Магальяйнша – перешедшего впоследствии на испанскую службу, постигла сходная судьба. Как и Алмейда, Магальяйнш пал в стычке с «жалкими дикарями», но только далеко от Южной Африки, на другом конце света, на Мактане - одном из островов архипелага, названного впоследствии Филиппинским (в честь Филиппа II Габсбурга, короля Испании), в Юго-Восточной Азии… Впрочем, довольно об этом…
Само собой разумеется, дезертировавшие из-под знамен Албукерки под Ормузом капитаны-интриганы не стали дожидаться, пока новый губернатор Индии пожелает с ними «разобраться». Что же касается клеветников, подписавших включавший шестьдесят девять пунктов донос, объявлявший Албукерки не способным управлять Индией вследствие его душевных и моральных качеств, то им пришлось пережить несколько крайне неприятных дней, опасаясь за свою жизнь. Однако Албукерки не был по натуре мстителен. Он принял клятву в верности, принесенную ему раскаявшимися фидалгу, обвинявшими во всем якобы совратившего их с пути истинного да Нову (уже представшего к описываемому времени пред справедливым Предвечным Судией), и успокоил их обещанием забыть все их прошлые прегрешения и все нанесенные ему ими обиды.
Восстановив попранную справедливость, маршал Коутинью наконец поведал своему кузену, что же, собственно говоря, привело его в Индию.
На каликутском берегу располагался роскошный «серами» - увеселительный загородный дворец -, прославленный своими редкими по красоте резными деревянными панно, а также своими золотыми и серебряными дверьми, покрытыми искусными изображениями птиц и зверей. В этот «серами», овеваемый свежими морскими ветрами и охраняемый денно и нощно двумя сотнями отборных воинов, удалялся порой отдохнуть от государственных дел давний знакомец и «заклятый друг» Афонсу Албукерки - каликутский самурим.
Дом Мануэл, узнав о знаменитых золотых и серебряных дверях, счел, что им подобает украшать его собственный дворец, а не дворец какого-то индийского князька, и уполномочил своего маршала Коутинью совершить на «серами» самурима Каликута то, что сейчас назвали бы «разбойным нападением» - причем совершенно независимо от губернатора португальской Индии, которому предписывалось оказывать маршалу всяческую поддержку в подготовке операции, но самому в нее отнюдь не вмешиваться.
Узнав эту новость, Албукерки тяжело вздохнул. Участвовать в совместной операции означало для него - исправлять ошибки упущения и промахи других, это он знал по собственному опыту. К тому же дом Афонсу в принципе не одобрял намеченное предприятие. Он пытался урезонить маршала, подчеркивая свою осведомленность о стремлении самурима к заключению мира после поражения, нанесенного каликутскому флоту эскадрой Алмейды в Камбейском заливе, и не подлежащую сомнению предпочтительность установления верховного владычества Португалии мирным, а не военным путем. Мир с Каликутом означал спокойствие в Кочине, а спокойствие в Кочине означало бесперебойное снабжение далекой метрополии перцем и иными пряностями. Португалия крайне нуждалась в постоянном получении доходов от торговли перцем и другими специями, в том числе - и для покрытия значительных сумм, расходуемых ежегодно на финансирование Индийских флотов. В историю Албукерки вошел, прежде всего, как профессиональный завоеватель. В действительности же он был в равной степени как воителем, так и государственным деятелем, всегда предпочитавшим, по мере возможности, добиваться триумфа не силой оружия, но путем заключения выгодных для португальцев договоров.
Но и это было еще не все. Дом Афонсу считал налет на Каликут не столь легким делом, как то представлялось Коутинью, у которого «меч так и рвался вон из ножен». Самурим располагал преданной ему гвардией, навербованной из членов воинской касты Малабарского побережья – так называемых «наиров», отличавшимися высокой боеспособностью, а его город – мощными оборонительными сооружениями. Однако молодой, рвавшийся в бой маршал сходу отметал все доводы своего осторожного старшего кузена. «Чего ради я, по Вашему явился в Индию?» - самоуверенно ответил он на предложение дома Афонсу попытаться по-хорошему договориться с самуримом – «Торговаться с местными купчишками? Так знайте - мои предки мелочной торговлей никогда не занимались!»
Перед самым отплытием к двоюродным братьям явился Кожи (Хаджи - В.А.) Беки , богатый купец-мусульманин из Каликута, давний торговый партнер и доброжелатель португальцев. Зная об этом, самурим прислал его к новому португальскому губернатору с предложением мира. Посол клялся своей бородой и всем, что было для него свято, в искренности намерений владыки Каликута.
«Мне очень жаль,» ответил купцу-дипломату дон Афонсу – «но мы как раз собираемся на него напасть» (прямо, как наш князь Святослав Игоревич с его знаменитым: «Иду на вы!», или: «Хощу на вас идти!»)…
Испуганный Кожи Беки сказал, что, в таком случае, ему не имеет смысла возвращаться в Каликут, ибо разгневанный саморим, обещавший щедро вознаградить его, в случае успешного завершения дипломатической миссии, теперь непременно казнит его, как всегда поступает с послами, не справившимися с данными им поручениями.
В последний день декабря португальская эскадра вышла в море. Люди маршала Коутинью предвкушали предстоящее им приключение с радостным нетерпением новичков, в то время как индийские ветераны Албукерки хранили мрачное молчание (интуиция их, как всегда, не подводила). И бросали косые взгляды на этих «залетных птиц», только и знавших, по их мнению, что загребать доходы от продажи индийского перца и прочего, украшая себя чужими лаврами..
Когда корабли через два дня встали на якорь у Каликута, маршал гордо зачитал грамоту короля, поручавшего ему единоличное командование предстоящей операцией. «Завтра рано утром никому не садиться в шлюпки без моего приказа! Всякий, кто осмелится отплыть к берегу без моего дозволения, будет обезглавлен!» - заявил дом Фернанду в заключение своего обращения к подчиненным.
«Какая наглость!» - ворчали ветераны – «Нас вправе казнить или миловать только наш губернатор!»
По плану маршала Фернанду ди Коутинью, португальцам надлежало разделиться на два отряда (один - под предводительством самого маршала, другой – под командованием губернатора). Отряды должны были десантироваться на двух разных участках побережья и вновь соединиться перед воротами дворца самурима. «Гладко было на бумаге»…Второй отряд, под командованием Албукерки, благополучно высадился точно в указанном месте, и точно в установленный срок добрался до цели. А вот лодки с людьми маршала Коутинью были отнесены прибрежным течением довольно далеко от предназначенного им места высадки.
Каликутские дозорные своевременно обнаружили появление португальских каравелл. Вокруг загородного дворца самурима были с молниеносной скоростью возведены высокие, буквально утыканные стволами пушек-бомбард, баррикады. Из города на помощь защитникам «серами» непрерывным потоком текли подкрепления.
Чтобы избежать наихудшего варианта развития событий, Албукерки, не дожидаясь подхода отряда Коутинью, приказал своему отряду атаковать. Оказалось, что туземные пушкари, к счастью для атакующих, установили свои бомбарды слишком высоко, так что ядра пролетали над головами португальцев, не причиняя тем никакого вреда. Поэтому солдатам Албукерки удалось преодолеть баррикады туземцев без особого труда. Однако же, ворвавшись внутрь загородного дворца, они столкнулись с яростным сопротивлением «наиров», сломить которое оказалось очень нелегко. Наконец, после бегства последних защитников «серами» с поля боя, «налетчики» дома Афонсу поспешно сорвали с петель драгоценные золотые и серебряные двери и благополучно дотащили их до лодок. Погрузив добычу в шлюпки, они уже собирались отчаливать от берега, как вдруг – «лучше поздно, чем никогда!» - на сцене появился сильно припозднившийся маршал Фернанду ди Коутинью со своим отрядом. Он был взбешен сверх всякой меры тем, что поспел к шапочному разбору.
Состояние маршала не укрылось от Афонсу Албукерки, попытавшегося утешить разъяренного Коутинью: «Поздравляю, Вы – первый португалец, высадивший десант в Каликуте! Вами одержана блестящая победа! Видите – вон там, в лодках, лежат Ваши двери! Задание выполнено, можно возвращаться!»
Однако маршал, готовый лопнуть от бешенства («кто не успел, тот опоздал»!), в ярости приказал своим подручным выбросить драгоценные двери, из-за которых, собственно, и разгорелся весь этот «сыр-бор», из шлюпок в море. «Ничего, в Каликуте таких дверей имеется наверняка еще немало, их-то я сейчас и добуду!» - крикнул дом Фернанду онемевшему от изумления дому Афонсу. После чего отдал своему пажу шлем, щит и копье, надев вместо шлема красную шапочку и «вооружившись» прогулочной тростью. «Значит, это и есть тот самый знаменитый Каликут, о котором я так много слышал! Ха-ха-ха! Мне стыдно поднимать оружие на этих голых карликов, удирающих от нас как дикие козы! Я расскажу королю, что проложил себе путь во дворец самурима не мечом или копьем, а тростью!»
«Бог Вам в помощь!» - сказал Албукерки, опершись на свое копье. «Эти голые карлики, удирающие от нас, как дикие козы, я уверен, поджидают Вас на улицах города, в который Вы так легкомысленно стремитесь. И там они покажут Вам, что умеют обращаться с оружием! Городской дворец самурима далеко отсюда, а ведущие туда улочки настолько узки, что Вашии люди будут вынуждены пробираться по ним не иначе, как гуськом. По пути придется непрерывно драться, а, если Вы и доберетесь до дворца, там Вам окажут радушный прием еще больше голых карликов, хорошо вооруженных и не утомленных боем».
«Тем лучше! Чем гуще трава, тем легче ее косить!» - воскликнул дом Фернанду (он был человек образованный, и к месту вспомнил фразу вестготского царя Алариха, произнесенную под стенами осажденного готами Рима). После чего назначил проводником толмача из местных Гашпара да Индия (крещеного индийца) и двинулся по направлению к городу, сопровождаемый по пятам целой ордой подчиненных, жадных до добычи.
Подобная неподобающая людям, считающим себя причастными воинскому ремеслу, крайне безалаберная манера наступать на вражеский город, возмутила прирожденного солдата Албукерки. «Немногие же из них вернутся оттуда!» - озабоченно сказал он своим спутникам, и попытался сделать все, зависящее от него, чтобы не допустить грозящей катастрофы. Прежде всего, дом Афонсу приставил часовых к лодкам (о чем воинственный маршал совершенно позабыл) и очистил берег, приказав поджечь все хижины и корабли туземцев.
Между тем отряд во главе с Коутинью с боем, теряя убитых и раненых, с трудом продвигался по тесным, кривым улочкам Каликута по направлению к городскому дворцу самурима. Фернанду Коутинью, тучный и непривычный к тропической жаре, пыхтел, как разъяренный африканский или же индийский носорог. Потоки пота текли у него изо всех пор. Пробившись, наконец, к дворцу владыки Каликута, португальцы собрались с остатками сил и с трудом выбили из дворца его защитников. Возможно, им бы не удалось добиться этого успеха, будь у «наиров» командир получше, и если бы самурим со своим штабом в день нападения был в Каликуте, а не объезжал свои материковые владения.
Ворвавшись в городской дворец владыки Каликута, люди маршала Коутинью растеряли и последние остатки дисциплины. Одни из них жадно хватали золотые и серебряные украшения, другие – бархат, шелк или парчу. Третьи опьянялись блеском самоцветов или погружали руки в сундуки с золотыми монетами, умываясь ими, как водой. Обуянные неутолимой алчностью, они, нахватав сверх всякой меры всего, к чему стремились их сердца, тяжело нагруженные награбленным, еле-еле тащились обратно по узеньким улочкам. Большинство из грабителей, обремененных сверх всякой меры добычей, было заколото или зарублено «голыми карликами» самурима.
Губернатор со своим отрядом подоспел как раз вовремя, чтобы успеть разогнать свежий отряд из четырехсот «наиров», уже успевший окружить дворец. Рассеяв их, дом Афонсу послал к маршалу одного из своих солдат с настоятельным советом немедленно начать отступление.
«Я пришел без него, без него и уйду!» - ответил посланцу дома Афонсу маршал, занятый разграблением сокровищницы самурима. У Албукерки лопнуло терпение. Выставив шестерых фидалгу у ворот дворца, чтобы не допустить присоединения людей собственного отряда к грабителям (известно ведь, что дурные примеры заразительны), он отыскал во дворце своего увлекшегося грабежом кузена. «Здесь и сейчас не время и не место для долгих речей и разговоров!» - пытался дом Афонсу урезонить молодого маршала. «С каждой минутой у нас все меньше надежд выбраться целыми и невредимыми из города!». С огромным трудом ему удалось заставить Коутинью образумиться. Распорядившись напоследок поджечь городской дворец самурима («Знай наших!»), маршал Португалии последовал в арьергарде за Албукерки.
Под тучей стрел, в облаке дыма и пыли, затруднявших дыхание, португальцам пришлось снова пробираться через лабиринт узеньких улочек Каликута, на этот раз – в противоположном направлении, вон из города. Полуденное солнце палило еще более немилосердно, чем с утра, и изнывавший под слоем подкожного жира толстяк Коутинью постепенно сбросил с себя все свои раскалившиеся от жары доспехи. Примеру маршала последовали и все его мучимые зноем подчиненные, хотя это было смертельно опасно. Легконогие туземцы преследовали их, подобно шершням. Стрелы, дротики и кривые сабли каликутских «голых карликов» неустанно снимали кровавую жатву с португальского арьергарда, попавшего, наконец, в полное окружение и отрезанного от своих. Сабля «наира» одним ударом отделила правую ногу Коутинью от тела. Его соратники, сомкнувшись в кольцо вокруг упавшего предводителя, защищали его с мужеством обреченных. Солдаты арьергарда дрались, пока не ослабли их руки, и ни один из них не пережил этого рокового дня.
Албукерки, нещадно теснимый в это время неприятелем со всех сторон на перекрестке двух улиц, повернул назад, заметив, что отрезан арьергард. Однако, разметав «наиров», он нашел на месте разыгравшейся трагедии лишь гору трупов. В ходе очередной атаки «голых карликов» удар сабли рассек дому Афонсу до кости левое плечо, от ключицы до локтя. После чего копье «наира» вонзилось ему в шею ниже затылка. Албукерки постигла бы участь маршала Коутинью, не подоспей соратники ему на помощь. Четыре солдата подняли тяжело раненого дома Афонсу на щит и бегом помчались, прикрываемые с тыла и боков несколькими фидалгу, к спасительным шлюпкам, ожидавшим их возвращения на месте высадки, в то время как остальные португальцы сдерживали напор наседавших «голых карликов».
Часовые, охранявшие шлюпки и еще сохранившие силы, ибо пока что не участвовали в бою, предприняли несколько успешных контратак, всякий раз отбрасывая нападавших каликутцев. Последовавшая вслед за тем бомбардировка Каликута, произведенная португальским флотом, по приказу доставленного на борт губернатора, очистила городские улицы. Этот Ultima ratio regum, последний довод королей, не раз выручал португальцев в критических ситуациях, начиная с первого обстрела Каликута каравеллами Вашку да Гамы в 1498 году.
Вечером того бесконечно долгого дня красное солнце погрузилось в море, казавшееся в лучах заката сплошь залитым кровью.
Все уцелевшие десантники вернулись на борт кораблей. Лишь капитаны еще оставались на кровавом берегу, ибо каждый хотел отступить последним. Наконец на берегу остались только двое из них, договорившиеся, после долгих споров, прыгнуть в последнюю шлюпку одновременно. Дабы не было порухи ничьей чести!..
Еще два дня эскадра крейсировала перед Каликутом, пока Албукерки снаряжал в обратный путь корабли покойного Коутинью и составлял свои отчеты – отчеты о полностью провалившейся операции, не одобренной им с самого начала. Ибо испепеленные загородный и городской дворцы самурима, сожженные туземные суда и нанесенные каликутцам потери в живой силе (по его оценкам, не более тысячи человек), не шли ни в какое сравнение с величайшим позором и унижением португальцев, принужденных «голыми карликами» к отступлению. К тому же сами португальцы, вынужденные уносить ноги, несолоно хлебавши (золотые и серебряные двери самурима им ведь так и не достались!), потеряли триста человек только убитыми, а из четырехсот португальских раненых треть умерла в ближайшие дни, да и сам губернатор португальской Индии получил «добрую зарубку на память» (как писал в «Тарасе Бульбе» классик нашей отечественной литературы Николай Васильевич Гоголь-Яновский). До конца жизни дом Афонсу Албукерки, вследствие ранения, полученного в том уличном бою, не мог вполне свободно владеть своей левой рукой.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЕНЕРАЛ-КАПИТАН И ГУБЕРНАТОР ИНДИИ
Дамиан ди Гойш — португальский мыслитель-гуманист, дипломат, историк, переводчик, композитор, начинавший свою карьеру пажом короля дома Мануэла Счастливого, сообщает о сомнениях лекарей в том, выживет ли Албукерки после нанесенных ему в Каликуте тяжелых ранений и о твердой уверенности самого пострадавшего в том, что он, с Божьей помощью, выживет, ибо еще не выполнил возложенных на него задач. Сразу же по возвращении в Кочин 6 (согласно другим источникам – 7) января, дом Афонсу стал готовить свой флот к походу в Красное море. Наконец-то у него были полностью развязаны руки, наконец-то деньги, войско, флот и административные ресурсы были всецело в его подчинении и распоряжении! Но дел было невпроворот. Поэтому он, невзирая на сомнения врачей, с характерной для него основательностью, принялся наводить порядок во владениях, вверенных ему королем Мануэлом.
Во времена правления Алмейды король Португалии неоднократно жаловался на свою недостаточную осведомленность о положении дел в Индии и, прежде всего, о интересовавших его в первую очередь финансовых расходах и доходах. В ответ на королевские упреки и претензии вице-король, по-своему резонно, возражал, что, занимайся он сам проверкой мелкой отчетности и иными второстепенными делами, у него бы не оставалось времени заниматься решением своих главных задач.
А вот преемник Алмейды принадлежал к числу редких натур, способных уделять надлежащее внимание и тому, и другому. Да и работоспособность Албукерки была значительно выше средней. Раз дом Мануэл желал вникать во все детали, дом Афонсу сообщал ему о них наиподробнейшим образом. Поэтому Албукерки сообщал в своих отчетах королю даже о вышедших из строя от частого употребления бомбардах, о состоянии каждой единицы государственного имущества в фортах и торговых факториях. Дабы король имел исчерпывающее представление обо всех расходах, дом Афонсу строго запретил факторам и прочим чиновникам выдавать без его, губернатора, письменного разрешения, какие-либо товары со складов и осуществлять какие-либо платежи. «В Индии и во мне самом (так! – В.А.) нет ничего, о чем бы я не ставил Вас, мой Государь, в известность» - заверял он короля, «за исключение моих грехов, о которых я, однако, если бы не стыдился их, также поведал бы Вам, ибо я уверен, что Ваше Величество не открыло бы их миру».
Все это предполагало громадный объем канцелярской работы, успешность которой обеспечивалась своеобразным методом рассмотрения дел, свойственным Албукерки. Он никогда не обрабатывал документацию, сидя за письменным столом. Подробно нашему царю Петру Великому, он, так сказать, передвигался со своим рабочим кабинетом – пешком, на корабле, в повозке или на коне, решая все вопросы, так сказать, по ходу дела. Один из полудюжины секретарей, следовавших за домом Афонсу, во всеоружии чернил, бумаги, перьев, по пятам, бойко записывал то или иное отданное им устно на ходу распоряжение, которое губернатор затем столь же бойко подписывал, буквально на колене. Написание писем и отчетов королю требовало, разумеется, более продолжительного времени. И Албукерки выполнял эту важную работу по ночам. Что, впрочем, не мешало ему всегда подниматься с утренней зорькой. Очевидно, его деятельная, неукротимая натура обходилась без долгого сна, а вот его секретарям, надо думать, приходилось нелегко с таким начальником – «совой» и «сурком» в одном лице…
Хотя Албукерки и не носил (еще), в отличие от Алмейды, вице-королевского титула, он ничуть не уступал своему предшественнику в объеме властных полномочий, и получал одинаковое с Алмейдой жалованье в размере шестисот мильрейсов (шестисот тысяч реалов) в год. А Индия, которой Албукерки правил в качестве генерал-капитана и губернатора, была передана дому Афонсу его предшественником под расписку!
Тогда, в начале XVI века, португальскую Индию было бы правильно называть еще не колониальной державой, а скорее сферой влияния: блестящие возможности и перспективные начинания, но крохотные земельные владения…Фундаментами, на которых основывалась верховная власть Португалии над индийском побережьем, были форты в Кочине и Каннанури, под чьей зашитой осуществляли свою коммерческую деятельность торговые фактории.
Кочин превосходил Каннанури по важности, поскольку обладал более удобной гаванью и был главным пунктом вывода перца – самого важной статьи индийского экспорта, поскольку торговля перцем была монополией португальской короны.
Раджа Кочина, первый союзник Португалии в Азии, появлялся на торжественных приемах и празднествах в золотой, европейского типа, короне, полученной им от дома Мануэла Счастливого в награду за верную службу. Кроме того, раджа получал ежегодную ренту в размере шести тысяч крусаду и пользовался привилегией чеканить собственную монету (которой так и не сумел в свое время добиться от самурима, в свою бытность вассалом каликутского владыки). Гордый оказанной ему честью и безмерно благодарный дому Мануэлу, раджа всеми силами старался оправдать доверие португальцев. Он, в прошлом – царек карликового (по индийским меркам), государства, занимал теперь, под защитой своих могущественных союзников, единственное в своем роде положение на Индостанском полуострове. Никакая другая держава Индии, индуистская или мусульманская, не дерзала вмешиваться в кочинские дела.
В Кочине подданные Мануэла I Счастливого чувствовали себя, как дома, и вели в своей «особой экономической зоне», включавшей факторию, больницу и церковь, довольно-таки безмятежное существование, в которое лишь раз в году вносило некоторое оживление прибытие в порт очередного «перечного флота». Отплыв ранней весной из Лиссабона, он в августе-ноябре (в разные годы – по-разному, в зависимости от погодных условий) достигал Малабарского побережья, после чего жизнь колонии на несколько месяцев заметно оживлялась. Прибывшие в Индию, прохудившиеся за время плавания, корабли отскребались от налипших водорослей, ракушек и прочего океанского мусора и ремонтировались, чтобы выдержать тяготы ожидавшего их шестимесячного обратного рейса. Приняв на борт в Кочине груз перца – важнейшего фрахта -, но не заполнив им трюмы целиком, они по пути обратно в Португалию заходили еще в Каннанури, где догружались имбирем.
На раджу Каннанури португальцы не могли всецело положиться. Постоянно пребывавшие при его дворе многочисленные магометанские купцы, не жалели денег и использовали свое влияние и свои связи, чтобы настроить раджу против «неверных». Тем не менее, в Каннанури также, видимо, имелась португальская больница, судя по замечанию хрониста: «(Пребывание в – В.А.) Каннанури превосходно способствует выздоровлению инвалидов».
Третья португальская фактория располагалась значительно южнее – в Квилоне. Кроме того, ежегодную дань португальцам платили расположенные севернее порты Онор, или Онур (сегодняшний Гонавар, Хонавар или Хоннавар) и Чаул.
Этим и ограничивалась в 1510 году португальская сфера влияния в Индии. Но подлинной португальской империей был Индийский океан. Этой империей Португалия овладела в начале столетия, когда ее капитаны объявили изумленным арабским мореходам, что море-океан принадлежит португальцам. До сих пор никто не осмеливался оспаривать эту претензию. Султан мамелюкского Египта, осмелившийся принять вызов португальцев, был наказан уничтожением египетского военно-морского флота под Диу. И с того времени ни одному иноземному кораблю не дозволялось ни ходить по Индийскому океану, ни грузить и перевозить перец без письменного разрешения губернатора португальской Индии. Справедливости ради, следует заметить, что каликутские торговцы не обращали внимания на португальские запреты. Доходы от торговли перцем были так велики, что алчные купцы охотно рисковали жизнью, лишь бы добраться до Красного моря.
Португальское господство над морем-океаном обеспечивалось двумя эскадрами:
1)Индийским военным флотом (Армада да Индия), крейсировавшим между островом Цейлон и Камбейским заливом,
и
2) «Военным флотом дальнейшего побережья» (Армада да Кошта д'Алем), державшим под контролем морское пространство между Гуджаратом и мысом Гвардафуй.
Командующий этим «флотом дальнейшего побережья» - Дуарти ди Лемуш, самый высокорослый из подданных короля Португалии, ставший притчей во языцех благодаря своим необычайно длинным передним зубам, был сам себе господином и не имел над собой вышестоящего начальника, как в свое время Албукерки. А вот Индийский военный флот подчинялся губернатору Индии. Он состоял главным образом из кораблей, не годившихся, по причине своей крайней изношенности, для обратного рейса с фрахтом в Португалию, и кое-как, с грехом пополам, залатанных на кочинских верфях (представлявших собой, по тем временам, фактически просто открытые строительные площадки со стапелями). Последствия сражения при Диу весьма серьезным образом сказались на их мореходности или, иначе говоря, плавучести. Поэтому Албукерки счел своей важнейшей и первоочередной задачей провести капитальный ремонт всех своих кораблей.
Оставляло желать много лучшего и состояние корабельных команд. По традиции каждый капитан предпочитал сам набирать (и подбирать) себе команду, но не все капитаны обращались со своими людьми одинаково. Отпрыски «хороших семей» питались за столом капитана и сопровождали его на всех его путях с утра до вечера. А вот о моряках незнатного происхождения - «подлом народе» (как тогда именовали простолюдинов), капитан, как правило, вообще не заботились.
Вступив в должность, Албукерки принялся искоренять эти никуда не годные, по его убеждению, порядки. Он приказал составить поименный список всех своих офицеров и матросов, разделив их на роты – «орденансы», именуемые также, в память о наемниках-швейцарцах, высокий уровень военной организации которых принес им всеобщее уважение в годы Итальянских войн – также «суисаш». В штат каждой «орденансы», чьи бойцы были вооружены единообразно копьями с древками, длинными, как у швейцарских пик, входили несколько капралов, два знаменосца, два флейтиста, профос и писарь. Возглавлял «орденансу» опытный в военном деле командир, учивший своих подчиненных копейным приемам и передвижению в правильном боевом порядке. На содержание каждого солдата Албукерки выделял по одному крусадо в месяц. Выплата солдатского жалования производилась, по распоряжению дома Афонсу, ежемесячно, под барабанный бой, в присутствии ротных командиров и одного из его секретарей.
При внедрении своей военной реформы дом Афонсу столкнулся с сильной оппозицией. Его подчиненные были готовы драться, где, когда и с кем угодно, но совершенно не желали подчиняться строгой воинской дисциплине. Обязательные ежедневные занятия строевой и прочей подготовкой воспринимались ими (особенно бойцами дворянского происхождения), как тирания и притеснение. Дело дошло до того, что некоторые ротные командиры были вынуждены доложить губернатору об открытых проявлениях недовольства со стороны своих людей, жалующихся на жестокость и несправедливость начальства.
«Это – целиком Ваша вина!» - ответил Албукерки командирам рот. «Ваши люди разболтались, потому что Вы совсем ими не занимались! Между тем, им совершенно необходимо научиться, наконец, сражаться не как прежде, беспорядочными толпами, а правильным, регулярным строем. Это умение – гораздо важнее для достижения победы на войне, чем численное превосходство или личные выдающиеся боевые подвиги, совершая которые, молодые дворяне стремятся оказаться достойными славы и доблести предков! А если кто-то не желает служить в рядах орденансы, что ж – пусть отправляется обратно в Португалию! Здесь, в Индии, ему делать нечего! Мне не нужны солдаты, не готовые служить исправно!»
Его последние слова разрядили обстановку. Таковы уж сыны человеческие! Услышав, что их в Индии никто не держит, они – все, как один! - предпочли остаться. Всякие проявления недовольства «жестокой муштрой» разом прекратились, и в скором времени введенные домом Афонсу «орденансы» превратились в небольшую, но образцово вышколенную армию, отличавшуюся высочайшим боевым духом и безупречной, «швейцарской», дисциплиной. Нет, не зря сказано, что «усердие все превозмогает».
И если раньше Албукерки был постоянно вынужден бороться со своекорыстными поползновению подчиненных ему капитанов, упорно не желавших слушаться своего начальника, воспринимаемого ими лишь, как «первый среди равных», то теперь его постоянно окружали офицеры и чиновники, которым он мог вполне доверять и на которых он мог вполне положиться. «Вернейшим их верных» был Перу д'Алпойм, следовавший за губернатором, как тень, не выходя при этом из тени дома Афонсу и настолько слепо преданный ему, что один недовольный фидалгу как-то не удержался от едкого замечания: «Перу д'Алпойм – безвольное орудие губернатора!» Другие просили назначить их на ту или иную должность либо, если представлялась такая возможность, сами выбирали себе сферу деятельности; лишь он один был доволен любым назначением, стараясь сделать все, что было в его силах, на всяком посту, на который губернатор соблаговолит его назначить.
Перу д'Алпойм стоял у изголовья умирающего Албукерки и выполнил последнюю волю дома Афонсу. После чего бесследно исчез, как бы выполнив свое жизненное назначение.
Не менее верными и надежными во всем соратниками Албукерки были Фернанду ди Бежа, Каштеллу Бранку (не сгинувший-таки в далекой Малакке и благополучно возвратившийся в Индию!), а также племянник дома Афонсу – Антониу ди Нуронья, умный и дельный человек, отличавшийся такими незлобивостью и тактом в обращении со всеми, что – единственный из всех! – ухитрился не нажить себе врагов по обе стороны моря-океана.
Губернатор Индии считал то обстоятельство, что под его началом служат собственные племянники, весьма способствующим пользе дела, ибо мог всегда рассчитывать на их лояльность. Молодой, особенно – знатный, фидалгу вполне мог, хотя бы ради демонстрации своей фамильной гордости, или желая показать, что он – не робкого десятка, ответить губернатору «противным словом». Но он никогда не осмелился бы проявить по отношению к нему непослушание, если этот губернатор Индии был в то же время его собственным дядей…Такова обратная сторона справедливо критикуемого непотизма, о которой порой забывают.
Другой служивший под началом дома Афонсу племянник – его тезка Афонсу ди Нуронья, по-прежнему оставался комендантом форта на острове Сокотра (доставлявшего, откровенно говоря, больше хлопот, чем приносившего пользы). Этот форт, чисто теоретически способный, в силу своего удачного расположения, парализовать всю арабскую морскую торговлю (для чего, собственно, и был построен), в действительности – увы! - почти не ограничивал плавание мусульманских «купцов» по Красному морю. В то же время необходимость снабжать провизией и лекарствами его гарнизон, сильно страдавший от местного климата, лежала тяжким бременем на губернаторе. Монахи, занимавшиеся душепастырской деятельностью среди островитян (чьим душевным спасением был так озабочен дом Мануэл Счастливый), переселились, один за другим, в лучший мир. Да и молодой Нуронья все три года своей комендантской службы на Сокотре почти не вставал с одра болезни. При посещении Сокотры эскадрой Дуарти ди Лемуша, тяжело больной Афонсу умолил его предоставить ему корабль, который отвез бы его в Индию. Но предоставленный ему домом Дуарти «от щедрот своих» двухмачтовый парусник был настолько источен червями, что затонул прямо в гавани. Так что пришлось хворому Афонсу ди Нуронье запастись терпением еще на несколько месяцев…
Между тем дом Дуарти ди Лемуш, вознамерившийся нанести удар по Ормузу, отправил одного из своих капитанов в Кочин, чтобы попросить подкреплений у губернатора. Албукерки, рассматривавший Ормуз, как свое личное «охотничье угодье», ответил без особого восторга, что, как только закончит капитальный ремонт собственного флота, сам отправится в Красное море. И вот тогда, если сеньору ди Лемушу будет угодно, обе эскадры смогут соединиться у Сокотры, совместно дойти до Суэца, а на обратном пути общими силами разобраться с Ормузом.
Через четыре недели капитальный ремонт всех кораблей дома Афонсу был наконец завершен. В первую неделю февраля 1510 года Индийская армада подняла якоря. Флот Албукерки был усилен несколькими каравеллами убиенного в Каликуте «голыми карликами» злосчастного маршала Португалии (что отнюдь не привело в восторг капитанов этих кораблей, рассчитывавших, после гибели своего предводителя, вернуться домой, в Португалию). С учетом каравелл покойного Коутинью, Индийский флот состоял из двадцати многомачтовых парусников, двух гребных судов и одной бригантины (двухмачтового парусного корабля), с общей численностью команд более тысячи человек. Вне всякого сомнения, дому Афонсу удалось бы без особого труда (скорей всего – даже без боя) восстановить власть Португалии над отпавшим было от нее Ормузом. Однако визиту в Ормуз, радостно предвкушаемому губернатором Индии, не было суждено состояться в 1510 году. Виной тому был некий «мавр» по имени Тимойя (или же Тиможа).
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГОА, ОТВОРЯЙ ВОРОТА!
Этот Тимойя-Тиможа – так и хочется назвать его «по-нашенски»: Тимоша! – был морским разбойником, придерживавшимся индусской, или индуистской веры (в кого точно – неизвестно, ведь индуизм состоит из великого множества течений, отводящих разным божествам разное по важности место в своем пантеоне) и закадычным другом раджи Онура , предоставлявшего в распоряжение пирата свою гавань (за что признательный корсар уделял своему-покровителю-радже часть добычи или вырученных за проданную добычу денег). Эта система взаимопомощи приносила обоим партнерам по «совместному предприятию» столь ощутимую выгоду, что (не говоря уж о радже), Тиможа, начинавший весьма скромно, сумел накопить немалые богатства. К 1510 году он повелевал целой флотилией быстроходных, юрких парусников, превратившись в фактор военно-морского могущества, наводивший страх на целый регион.
Умный, хитрый и дальновидный, пират с самого начала встал на сторону португальцев, оказавшись для них весьма полезным в самых разных отношениях еще до вступления Албукерки в должность правителя Индии. И вот теперь, как только флот дома Афонсу замаячил на рейде Онура, Тиможа, нагрузив гребное судно доверху свежайшими, отборнейшими фруктами, подплыл к флагманскому кораблю португальцев засвидетельствовать Албукерки, так сказать, «респект и уважуху». Приглашенный на борт, морской разбойник в свойственной ему несколько театральной манере, сообщил губернатору неожиданную для того новость.
«Куда изволили собраться с этим большим флотом?» - поинтересовался пират у Албукерки, и, когда тот ответил, что держит курс на Суэц сражаться с египтянами и турками, корсар воскликнул: «Зачем вам отправляться драться с турками и египтянами в такую даль, когда они готовятся к войне у Вас под самым носом!?» После этого довольно-таки таинственного вступления, Тимоша приступил к своему долгому докладу, описав сложные политические хитросплетения исламской державы Декан.
Царь Декана был правителем лишь по названию. Вельможи подчиненной ему чисто формально державы, многочисленные «турки», то есть – тюрки, и менее многочисленные персы, постоянно соперничали между собой во влиянии на личность царя и в борьбе за реальную власть. В настоящее время судьбами страны вполне полновластно распоряжался владыка Гоа – Юсуф Адиль Хан, более известный под именем Сабайо, или, в португальском произношении – Сабажу , строивший грандиозные планы. Правитель Гоа принял на службу целый ряд «турецких» (или, точнее, тюркских) специалистов, уцелевших в морском сражении при Диу и обещавших своему новому господину построить ему корабли по образцу португальских, дабы обеспечить властителю Гоа возможность вымести, словно метлой, из Индии заморских «неверных псов». На момент беседы Тиможи с Албукерки восемь построенных тюрками по португальскому образцу новых кораблей были уже спущены на воду, а «множество» других еще не покинули верфи.
Жителям Гоа – по большей части индусам (ибо город Гоа был отнят мусульманским Деканом у индуистского Виджаянагара не так давно), планы Юсуфа Адиля были не особенно по вкусу. Тюркские начальники, исповедовавшие, естественно, ислам, всячески притесняли коренных гоасцев, как «презренных многобожников». Купцов-индусов лишали львиной доли заработанной прибыли, горожан обрекали на рабский, непосильный труд, душили непомерными налогами и податями. Даже туземные воины-индусы не выдерживали лютого тиранства своего магометанского начальства, дезертируя при первой же возможности, хотя пойманных беглецов ждала суровейшая кара. Город Гоа, изнывавший и томившийся под игом мусульман, готов был, как спелый плод, упасть в руки тому, кто их к нему протянет. Тем более, что был почти никем не охраняем. Ибо сына Сабажу и главнокомандующего вооруженными силами мусульманского царства - Идалкана (так португальцы сократили, для удобства, казавшееся им слишком труднопроизносимым его длинное имя «Исмаил Адиль Хан») – не было в городе. Он недавно ушел в поход со всем своим войском, и должен был еще не скоро возвратиться.
«Гоа – лакомый кусочек, сеньор!» - уверял Тиможа дома Афонсу Албукерки, всячески расписывая прелести оставшегося почти беззащитным богатого портового города. В качестве торгового центра с Гоа мог соперничать разве что Каликут. Подчинивший Гоа своей власти непомерно бы обогатился только за счет таможенных пошлин, взимаемых за ввоз чистокровных арабских лошадей. Кроме того, в Гоа, расположенном на речном острове, в отличие от Ормуза, имелись в изобилии хорошая пресная вода, жирная, плодородная почва и достаточно леса для кораблестроения. Когда же морской разбойник, хорошо осведомленный обо всем, что касалось Гоа, заверил Албукерки, что уровень воды в гоаской гавани даже во время отлива достаточен даже для самых тяжелых каравелл, последние сомнения дома Афонсу развеялись, как дым.
На деле захват Гоа прошел еще более гладко, чем было предсказано Тиможей. Как только португальцы двинулись на приступ портовой цитадели Пангим, индусский гарнизон бежал, не оказав никакого сопротивления. После чего депутация горожан припала к стопам Албукерки, моля о пощаде для города, сдающегося на его милость безо всяких условий.
Приняв безоговорочную капитуляцию Гоа, дом Афонсу от имени своего короля вступил во владение городом в ходе торжественной публичной церемонии. «Отцы города» встретили губернатора у городских ворот и, преклонив колена, вручили ему ключи Гоа и шелковое знамя. После чего Албукерки сел на подведенного ему туземцами великолепного коня с седлом, обитым серебром, и, под ликованье горожан, вступил, во главе своих португальцев, в Гоа, открывший перед ним ворота, как пред своим избавителем от тюркского ига. Ликующие горожане осыпали губернатора цветами – как живыми, так и искусно изготовленными из золотой и серебряной филиграни.
Так город Гоа без единого выстрела, без единого взмаха меча, перешел во владение Португалии.
Следующие дни новые хозяева Гоа провели, посещая все достопримечательности доставшегося им без боя сказочного города. А этих достопримечательностей было поистине не счесть. Чего стоил один только диковинный дворец с великолепнейшими резными работами и благоуханными садами! А конюшни, в которых содержалось более сотни благородных арабских жеребцов! К каждому из этих бесценных скакунов был приставлен свой конюх-раб! А огромный зал с бесценной конской сбруей! А двадцать пять боевых слонов! А бесчисленные строящиеся корабли! А громадные верфи со всеми необходимыми строительными материалами, пороховыми складами! А арсенал, битком набитый всеми видами оружия и пушками-бомбардами (включая даже португальские, захваченные тюрками в качестве трофеев под Чаулом, где погиб сын вице-короля Алмейды)!
Местная кухня была выше всяких похвал, особенно дары моря - крабы, креветки, омары, моллюски, осьминоги, акулы, кальмары, лангусты и прочее. На жаровне или в печи, в кокосовом молоке или манной корочке — изобилие рыбных блюд поражало даже привычных к рыбе и морепродуктам португальцев. А вот мясо, особенно говядину, в Гоа готовить явно не любили, а в большинстве мест - и не умеют, ибо корова для индусов — священное животное. Португальцам пришелся по вкусу индийский вариант плова — «бириани»; это блюдо, приготовленное из риса и мяса, курицы либо морепродуктов, было весьма жгучим на вкус из-за обилия специй. Еще одно интересное местное блюдо называлось «сизлер»: гарнир и мясо (или рыба), поджаренные сковороде и выложенные на капустные листья. Весь секрет оригинального вкуса «бириани» заключался в «фирменном» соусе, который каждый повар готовил на свой собственный манер. Лепешки в Гоа готовили так виртуозно, что их зачастую подавали как основное блюдо. Лепешки «паратха» выпекали с топленым маслом и сметаной, а потом подают с овощами, оильно приправленными пряностями. Сам же дон Афонсу отдавал предпочтение другим, чесночным или сырным, лепешкам под названием «наан», особенно вкусным в сочетании с бобовой либо чечевичной похлебкой «дал», приправленной травами и пряностями, наряду с «сабджи» - овощной смесью, сдобренную специями. И местному блюду «панир тикка» — обвалянным в пряностях и поджаренным на углях кубикам традиционного сыра. А из сладких блюд - обладавшему чень нежным вкусом обладают «бурфи» — молочной помадке, в состав которой входили ягоды, кокос, шафран, орехи, розовая вода и Бог еще весть еще. Впрочем, довольно об этом...
Албукерки, с обычной для него основательностью, старательно вникал во все дела и обстоятельства, связанные с овладением Гоа. Это было фактически первое территориальное приобретение Португалии в Азии, сам же губернатор был, соответствен, первым европейцем, столкнувшимся с необходимостью править, или управлять, людьми иной расы, чьи цивилизация, культура, обычаи и религия резко отличались от его собственных. И дом Афонсу решил эту проблему, стараясь как можно меньше вмешиваться в образ жизни своих новых подданных. Каждому из них было предоставлено, наряду со свободой вероисповедания, право хранить верность нравам и обычаям предков. И только ритуал «сати» - сожжения вдов на погребальных кострах их умерших супругов – заклейменный домом Афонсу, как проявление варварской жестокости, был им немедленно запрещен. Учитывая, что британские колониальные власти осмелились ввести этот запрет в подвластной им Индии лишь тремя столетиями (!) позже, нельзя не воздать дань уважения Албукерки, как весьма просвещенному (и не только для своего времени!) правителю. Правда, в описываемое время в Португалии (да и не только в ней одной), к сожалению, сжигали людей за их «еретические» убеждения или иные «отклонения от генеральной линии» на кострах инквизиции, как некогда – бедных соратников Христа и Храма Соломонова, но…это уже другая история, к которой дом Афонсу был совершенно непричастен…
Подати и налоги, под бременем которых изнывали жители Гоа, Афонсу Албукерки снизил.
«Дом Мануэл, ваш новый государь, требует от вас не больше того, что вы платили раньше вашим царям-индусам». Дальнейшим шагом губернатора, завоевавшим ему симпатии гоасцев, было замещение целого ряда должностей туземцами-индуистами.
Не остался без заслуженной награды и Тиможа. Он был назначен «танадаром» - высшим чиновником, главой всего управленческого аппарата Гоа. Поскольку же, по законам Гоа, все взимаемые с преступников денежные штрафы текли в карманы «танадара», старый пират был безмерно рад новому назначению.
Богатые магометанские купцы заявили, что им, исповедникам веры в Аллаха, не подобает починяться «неверному» индусу-многобожнику. Не дозволит ли им всемилостивый губернатор покинуть город?
«Оставайтесь!» - отвечал им Албукерки. «Я дам вам в начальники мусульманина, чтящего ваш закон и обычай!»
В действительности же дом Афонсу доверял гоаским мусульманам (возможно, поддерживавшим тайные связи с Идалканом, в чем, губернатор, впрочем, не был полностью уверен) не настолько, чтобы дать им в начальники из их же собственной среды – мусульманской общины Гоа. И потому назначил начальником гоаских мусульман Кожи Беки, в чьей преданности не сомневался.
Тиможа, хоть и не довольный необходимостью делить свою власть с кем-то другим, все же дал губернатору дельный совет: «Если Вы хотите обеспечить покорность этого народа Вашей власти, назначьте начальником почитателей Пророка индуса, начальником же индусов – почитателя Пророка».
Но Албукерки, по трезвом размышлении, счел за благо не последовать ни первому, ни второму совету хитроумного пирата. Но тот был полон все новых идей.
«Не отдадите ли Вы мне Гоа на откуп?» - как-то спросил корсар дома Афонсу. «Я готов платить Вам ежегодно двадцать тысяч крусадо, а кроме того, обязуюсь отражать нападения тюрок».
Некоторые португальские капитаны сочли предложение пирата вполне приемлемым, иные даже выгодным. Они высказывали опасения, что, после возвращения из похода Идалкана, располагавшего войском, численно превосходившим португальские «орденансы» в сорок раз, если не больше, удержать Гоа будет невероятно трудно. Однако губернатор был на этот счет иного мнения. Гоа – самый прекрасный приз из достававшихся португальцам до сих пор в Индии – надлежало сделать еще прекраснее, превратив его в столицу и резиденцию правительства новой заморской лузитанской державы. Несомненно, дом Афонсу также сумел по достоинству оценить и предугадать стратегическое значение Гоа (не зря в течение всего XVI века португальцы не оставляли планов использования Гоа в качестве плацдарма дл покорения всей Индии, или, по крайней мере, ее прибрежных областей). Это явствует из письма Албукерки дому Мануэлу, в котором он подчеркивает: «Даже потеряй Вы всю Индию, Вам снова удастся ее отвоевать из Гоа!»
В связи с окончательным принятием этого решения, возникла необходимость ввести новую денежную систему. Было бы несовместимо с требованиями престижа новой португальской власти, если бы по-прежнему оставались в обращении прежние монеты, отчеканенные при Сабажу. А переписка по данному вопросу с королем Мануэлом, обладавшим единоличным правом чеканки монеты, заняла бы не меньше двух лет. Понимая, что «промедление смерти подобно», Албукерки был вынужден выйти за рамки своих должностных полномочий (да еще и в вопросе, затрагивающем одну из важнейших монополий португальского монарха). Дом Афонсу приказал переплавить монеты Сабажу и отчеканить из полученных таким путем запасов золота, серебра и меди золотые крусаду, серебряные двадцатки и медяки. На аверсе «албукерковских» крусадо были отчеканены обычный для португальских монет крест «тамплиерской» формы, на реверсе – земной шар королевского герба (как и на королевских крусадо, чеканившихся на монетном дворе в Португалии). На серебряных же, как и на медных, монетах была отчеканена заглавная литера «А» - начальная буква имени и фамилии генерал-капитана - Афонсу Албукерки.. В ответ на недоуменные вопросы некоторых португальцев, Албукерки пояснил, что распорядился сделать это: «в знак того, кто их отчеканил». Примечательно, что дом Мануэл, увидев впоследствии эти монеты, не высказал ни слова порицания (на которые обычно не скупился, даже по менее важным поводам, не затрагивавшим его монарших прерогатив).
Новые монеты были пронесены в серебряных тазах по улицам Гоа в торжественном шествии, возглавляемом фокусниками, жонглерами и танцовщицами. Звучали гонги, разодетые герольды возглашали, как на португальском языке, так и на местном индийском языке – конкани, что только эти деньги являются единственным законным средством платежа. После чего горстями разбрасывали новенькие монеты толпам сбегавшихся зевак. В тот день толпе была разбросана тысяча одних только золотых крусаду, не говоря уже о серебряных и медных монетах. Зато дому Афонсу снова удалось завоевать сердца новых подданных короля Португалии.
Наряду с финансовыми и управленческими вопросами, Албукерки уделял постоянное внимание вопросам дипломатии. В один прекрасный день в Гоа прибыли два иноземных посла. Один из них приехал из Тебриза, другой – из Ормуза. Оба были отправлены с дипломатическими миссиями не к Албукерки, а к Сабажу. Однако азиатские посланники привыкли к неожиданным переворотам. Они быстро сориентировались в происшедших в Гоа изменениях и поднесли предназначенные для Сабажу драгоценные дары новому владыке – Албукерки.
Губернатор Индии был очень рад представившейся ему наконец возможности вступить в прямые отношения с богатой и могущественной Персией, занимавшей важное место в его планах на будущее. Шаханшах персидский Исмаил был ревностным шиитом – сторонником одной из двух главных ветвей мусульманской веры. В отличие от суннитов, шииты признавали только мусульманское священное предание – Коран, но не мусульманское священное предание – Сунну. Кроме того, в качестве законных, праведных халифов – наместников пророка Мухаммеда – шииты, в отличие от суннитов, признавали только Али (женатого на дочери пророка – Фатиме), его сына Хусейна и их потомков. Исмаил-шах, светский глава и меч шиитов, вел религиозно мотивированную войну с Египтом, Османской Турцией и почти со всем миром мусульман-суннитов. Решив воспользоваться данным обстоятельством, Афонсу Албукерки предложил Исмаил-шаху в длинном, обстоятельном письме, союз Португалии с Персией. «В случае заключения этого союза» - говорилось в заключение письма дома Афонсу шаханшаху – «Вы могли бы, при моей поддержке, со всеми имеющимися у Вас силами напасть на город Каир и земли египетского султана, в то время как мой Государь, Король, двинулся бы на Иерусалим и завоевал все земли в той стране». Как может убедиться уважаемый читатель, рыцарь-монах Афонсу Албукерки, свято хранивший орденский обет безбрачия, не зря чеканил на монетах «тамплиерские» кресты, не расставаясь с «тамплиерским» знаменем. Он явно мыслил категориями Крестовых походов.
Под небом голубым есть город золотой
С прозрачными воротами и яркою звездой
А в городе том сад, всё травы да цветы
Гуляют там животные невиданной красы…
В целях укрепления дружеских отношений с Персией, начавших складываться столь удачно (истребление португальской «десантурой» пяти сотен шаханшахских лучников под Ормузом успело как-то подзабыться), Албукерки отправил к персидскому двору надежного человека – пользовавшегося его доверием фидалгу по имени Руй Гомиш. Поскольку же путь Гомиша лежал через Ормуз, дом Афонсу дал ему в дорогу адресованное ормузскому царю письмо следующего содержания:
«Глубокоуважаемый царь Сеифадин Абенадар , царь Ормуза (так! – В.А.)
От имени весьма высокого и могущественного дома Мануэла, Короля Португалии и Алгарвиш по обе стороны моря, владыки Гвинеи и мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, царства Ормуза и Царства Гоа, я, Афонсу ди Албукерки, генерал-капитан и губернатор Индии, шлю Вам мои самые наилучшие пожелания. Я встретил здесь Вашего посланца, и, ради Вас, воздал ему всяческие почести.
Покидая Кочин с армадой Короля, я имел намерение плыть в Ваш город Ормуз, основать там факторию и оставить там моих людей, как приказал Король. Но, поскольку тюрки строили флот в Гоа, я напал на этот город, завоевал ее и захватил все корабли и пушки. Если представится такая возможность, я перезимую в Ормузе. Приготовьте побольше провианта для матросов моего флота, которые весьма многочисленны. Прошлое мной позабыто . Я – Ваш добрый друг.
Кожиамир отправится в Ормуз. Он возьмет с собой два корабля моего Государя, Короля, а также товары. Я буду очень рад, если Вы окажете радушный прием ему, а также посланнику, направленному мной с посланием Короля Шаху Исмаилу. Свидетельствую мое почтение Вам, Вашему Отцу и Вашей Матери. Будьте уверены в том, что я всегда готов помочь Вам, как подобает верному другу.
Писано в Гоа в двенадцатый день марта 1510 года.»
Кроме писем шаханшаху и Сеифадину, Руй Гомиш получил в дорогу длиннейшую инструкцию с точнейшими и подробнейшими предписаниями, регулировавшими его поведение в самых разных обстоятельствах. В конце инструкции Албукерки писал:
«Расскажите ему (шаханшаху – ВА.) о могуществе нашего Короля, о его державе и его заморских областях, о их богатстве и изобилии, об огромности и красоте Лиссабона, его постройках и роскошных зданиях, об обилии в нем серебра и золота (Албукерки не был свободен от склонности к преувеличениям – В.А), о многочисленности населения страны (Португалии – В.А.), о принадлежащих Королю двух золотых рудниках, откуда он ежегодно получает много золота. Расскажите о многочисленности и величине всех его кораблей, упомяните о мощных флотах, плавающих ежегодно в Индию и обратно, и о том, как его армады ходят по всему миру, а также о том, что (португальские – В.А.) военные корабли направляются в Левант (Ближний и Средний Восток – В.А.) против турок…
Расскажите также и о моей Государыне, Королеве. Скажите ему (шаханшаху – В.А.), чья она дочь, и что Король, ее отец, и королева, ее мать, правят соседним королевством. Расскажите ему, как она живет, и сообщите о дамах, служащих ей, дочерях португальских герцогов, маркизов и графов, о том, что они одеты в парчу, шелка и золотые ткани, носят драгоценные каменья и замужем за вельможами страны.
Упомяните пышность (обстановки – В.А.) моего Государя, Короля – то, как он трапезует за столом, вознесенным на четыре ступени, в то время, как все великие фидалгу и господа его придворной свиты стоят вокруг него с непокрытыми головами, ожидая, когда он встанет (из-за стола – В.А.)…Опишите все, что касается Короля и Королевы, во всех подробностях: блеск их празднеств и суммы, расходуемые на них, роскошь их одеяний, их драгоценных каменьев, жемчужин и ювелирных украшений, а также красоту дворцов, в которых они живут, всадников, которые всегда наготове, и непрерывно прибывающих (к королевскому двору – В.А.) посланников чужеземных государей…»
Мы привели лишь пару кратких выдержек из обстоятельнейшей инструкции, данной домом Афонсу Рую Гомишу, которому, однако, так и не довелось передать ее содержание на словах шаханшаху Исмаилу. Любезно предложив дому Рую Гомишу отдохнуть от тягот морского путешествия в Ормузе, по-прежнему непримиримый к португальцам и злокозненный визирь Кожиатар (сам-то, наверно, не притрагивавшийся ни к пище, ни к питью, не дав их предварительно попробовать «отведывателям») сумел коварно, незаметно отравить посланца Албукерки медленно, но верно действующим ядом – из тех восточных смертоносных снадобий, от действия которых человек отдает Богу душу, как бы погружаясь в сон, без боли в животе, без судорог и тошноты, короче – безо всяких видимых признаков отравления... Пока же Руй Гомиш, не подозревая о своей печальной судьбе, плыл в Ормуз из Гоа ей навстречу, Албукерки занялся укреплением фортификационных сооружений новой столицы португальской Индии. Эти укрепления давно уже нуждались в серьезном ремонте. В некоторых местах городской стены, и без того низкой и непрочной, зияли проломы. Ров, окружавший стену, был местами засыпан. Опять возникла нужда в постройке новых укреплений - занятии, все еще ненавистном португальским капитанам. Прекрасно понимая, что за ходом строительства, да и за самими строителями, нужен глаз да глаз, Албукерки временно переселился из дворца в шатер, поставленный для него у подножия крепостной стены.
В-общем, дом Афонсу не терял даром времени. И был совершенно прав. Ибо вскоре в Гоа пришла весть о возвращении из похода Идалкана во главе пятидесятитысячного войска.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ДОЛГИЙ МУССОН
Появление войск Идалкана под стенами Гоа совпало по времени с началом сезона тропических дождей. «Мавры» заполонили всю «Большую Землю» вокруг острова, на котором был расположен город Гоа, и половину трудившихся над возведением стен португальцев пришлось откомандировать на охрану пяти участков побережья острова, особенно удобных для высадки неприятельского десанта. Кроме того, флотилия гребных судов под командованием Антониу ди Нуроньи патрулировала прибрежные воды, в то время как сам губернатор денно и нощно наблюдал за укреплением самых слабых мест городской стены. Он не заблуждался насчет поведения городского населения, прекрасно отдавая себе отчет в том, что оно, в условиях и без того весьма трудной обороны будет скорее мешать ему, чем помогать. Разумеется, индусы, составлявшие большинство населения Гоа, нисколько не симпатизировали Идалкану. Однако им было известно, что в его распоряжении находится войско, значительно превосходящее по численности португальское. Под властью Идалкана им, индусам, жилось плохо, но…страшно было даже представить себе, насколько хуже могла стать их жизнь в случае победы мусульманского владыки, разъяренного их оказанным его войскам сопротивлением? Что же касалось мусульман Гоа, они, естественно, нашли бы сотню способов сговориться со своими единоверцами по ту сторону городских стен…
Идалкан полностью отдавал себе отчет в своем неоспоримом превосходстве. От своих тайных сторонников в Гоа он был точно осведомлен о численности португальцев. Даже принимая в расчет некоторое количество не слишком-то надежных вспомогательных частей гарнизона, навербованных домом Афонсу из туземцев, выходило, что его, Идалькана, войско обладало, если не сорокакратным (как опасались гоаские индусы), то, во всяком случае, двадцатипятикратным (!) численным превосходством над «кафирами». И потому магометанский полководец даже питал надежду добиться своей цели и без применения оружия. Как говорится, чем шайтан не шутит? Дабы облегчить португальцам согласие выполнить его требование – очистить остров – он даже любезно предложил им взамен участок морского побережья под строительство нового форта.
«Передайте Идалкану, что португальцы никогда не отдают назад того, что однажды получили!» - ответил Албукерки посланцу мусульманского владыки. «Если же он немедленно снимет осаду и покинет наши владения – Гоа с округой -, я охотно заключу с ним договор о мире и дружбе».
Кстати говоря, посланца Идалкана звали… Жуан Машаду. Португалец по рождению., запятнавший себя на родине многочисленными преступлениями, он был депортирован из метрополии в Малинди, сбежал с места своего «спецпереселения», в одиночку прошел всю Восточную Африку и Западную Азию, после чего, наконец, нашел себе приют и новое занятие при дворе Сабажу. Все это, впрочем, не помешало беглому португальскому «ссыльнопоселенцу» по секрету передать Албукерки немало полезных сведений. Между прочим, он сообщил губернатору, что мусульмане Гоа постоянно переписываются с Идалканом (в чем их дом Афонсу подозревал уже давно), после чего Албукерки приказал посадить всех «мавров», с женами и детьми, под замок в портовую цитадель.
На следующий день начались военные действия. На протяжении первых недель осады Гоа отчаянно сопротивлявшимся португальцам удавалось удерживать пять мест, опасных с точки зрения высадки неприятельского десанта. Естественно, угроза такой высадки многократно возрастала ночью, ибо под покровом темноты десантные плавсредства «мавров» могли подойти к берегу незамеченными.
Это, в конце концов, и произошло. Ненастной майской ночью, когда неистовые завывания ветра и неумолчный шум хлеставшего с небес сплошной стеной тропического ливня не позволяли часовым на берегу ничего видеть или слышать, к берегу подошла на плотах «десантура» Идалкана, прежде чем португальская стража успела поднять тревогу. Во всех пяти местах высадки пошла невероятная по своей ожесточенности резня за каждую пядь земли. Но к «маврам» постоянно подходили подкрепления, пока смертельно утомленные португальцы не были вынуждены отступить под защиту городских стен.
Но Идалкан и тут не дал им передышки, денно и нощно утомляя гарнизон все новыми попытками взять город приступом (или, как говорили наши предки, «на копье»).
«Если мы продержимся три месяца, к нам придет на выручку очередной «перечный флот»!» - пытался утешить своих истомленных постоянными боями подчиненных Албукерки, вынужденный обходиться почти совсем без сна.
Теряющие последние остатки мужества, подчиненные только качали в ответ головами:
«Прежде чем флот подойдет, все мы будем мертвы!»
Численность гарнизона Гоа постоянно сокращалась, по мере того, как численность непрерывно штурмующих город войск Идалкана все прибывала. Причем штурмующие сменяли друг друга, получая возможность отдыхать и восстанавливать силы – в отличие от осажденных, у которых – увы! - такой возможности не было…К тому же обороной стен Гоа теперь были заняты всего лишь пятьсот португальцев, ибо Албукерки отправил всех моряков на борт их кораблей. Сняв с мачт паруса, чтобы спасти их от гниения под струями бесконечного тропического ливня, лузитанские «морские волки» с мрачной покорностью судьбе несли караульную службу в заливаемой дождями гавани. На сердце у них, что называется, скребли кошки. Вздумай Идалкан напасть на гавань, чтобы уничтожить стоящий на якоре флот, у португальских моряков не хватило бы сил оказать «маврам» достойный (а если быть честными – вообще мало-мальски серьезный отпор)…
Возможно, именно это соображение побудило Албукерки все-таки уйти из города. 23 мая, вскоре после полуночи, его «орденансы» в полной тишине погрузились на все имевшиеся в распоряжении губернатора корабли. Тиможе был отдан приказ убить всех мусульман, сидевших под замком в портовой цитадели. Старый пират охотно взялся за привычное для него дело, однако, как всегда, слукавил – самовольно нарушил приказ о поголовном истреблении заключенных. Обезглавив всех узников мужского пола, он снял с сидевших вместе с ними под замком женщин и девушек все украшения, переодел их в мужское платье и – тайком, чтоб Албукерки не узнал! – переправил их на свои лодки и суда.
На следующий день торжествующий победу Идалкан, под звуки воинственной восточной музыки вступил в Гоа. Как человек отнюдь не глупый, он сказал себе, однако, что ему, вернувшему под свою власть этот важный портовый город, было бы невыгодно продолжать враждовать с португальцами, и потому отправил своего двоедушного клеврета Жуана Машаду к Албукерки с новыми мирными предложениями.
«Пока он не вернет мне Гоа, ни о каком мире не может быть и речи!» - заявил губернатор. «Я завоюю Гоа обратно, и город с округой будет навечно принадлежать королю Португалии!»
«Да он – сын самого шайтана , не иначе!» - воскликнул Идалкан, услышав ответ Албукерки.
Португальский флот, который мог выйти в море, преодолев препятствовавшую его выходу песчаную мель, только в августе, после прекращения муссона, стоял на якоре в самом широком месте реки, однако же, в пределах досягаемости неприятельских орудий, чьи ядра постоянно пролетали над палубами и на чей огонь португальцы не могли давать достойного ответа по причине ограниченности запасов пороха. Им оставалось только одно средство защиты от града неприятельских снарядов – импровизированные брустверы.
Поначалу люди Албукерки сильно страдали также от нехватки питьевой воды, пополнять запасы которой им приходилось время от времени силой оружия на материке. Однако по мере вступления сезона дождей в свои права эта нехватка стала менее ощутимой, поскольку речная вода, разбавляемая дождевой, все больше теряла свой гнилостный привкус. Проблема же нехватки провианта обострялась день ото дня. Имевшийся еще у португальцев небольшой запас риса, тростникового сахара («индийского меда») и сухарей, распределялся столь крошечными порциями, что голодным ратоборцам Албукерки приходилось ублажать свои урчащие все громче животы крысами и мышами. Счастливые владельцы рундуков с кожаной обивкой, осторожно снимали кожу со своих «сундуков мертвеца», размачивали ее в воде и варили, после чего съедали все до последнего кусочка, под завистливыми взглядами своих обделенных судьбой сотоварищей. «Так поступали простолюдины, не способные терпеть муки голода» - замечает по этому поводу (достаточно высокомерно) хронист Гашпар Корреа (видимо, не сомневавшийся, что сам он в сходных обстоятельствах, конечно же, до ничего подобного бы не унизился)…
Эти подчиненные Албукерки простолюдины, постоянно присылавшие к нему делегации с жалобами на претерпеваемые ими невзгоды и слезными мольбами увеличить им пайки, превращали жизнь губернатора в постоянный кошмар. Что он мог поделать, кроме как разделить свой собственный паек с наиголоднейшими из голодных? Сорвалась и попытка помочь голодающим, наладив ловлю рыбы. Добытый с помощью лесок или же сетей улов был таким скудным, что рыбы не хватало даже для больных, чье число непрерывно росло…
Появились первые дезертиры. Узнав от одного из этих перебежчиков о голоде, царящем в португальском стане, Идалкан решил взять пример с человеколюбивого египетского султана, оказавшего в 1221 году попавшим в окружение под Дамиеттой участникам Пятого Крестового похода щедрую помощь продовольствием (которого у крестоносцев к тому времени совсем не осталось). Растроганный хронист похода Оливер Схоластик с благодарностью писал о великодушном султане Мисра: «Сей муж, чье сердце Господь побудил к подобным мягкости и милосердию, который, не будучи христианином, проявил столь много христиански качеств, казался призванным к тому, чтобы обратиться от ложной веры лжепророка к Христову Евангелию», что, несомненно, было в его устах наивысшей похвалой . Воодушевленный примером султана Египта, Идалкан направил в дар дому Афонсу «гуманитарную помощь» - целое гребное судно, доверху нагруженное рисом, курами, смоквами (то есть инжиром), сахарным тростником, фруктами и овощами. Однако он «не на таковского напал»! Албукерки проявил куда большую стойкость, чем когда-то – предводители Пятого Крестового похода. При виде приближающегося к своему флагманскому кораблю посланного Идалканом судна с «гуманитарной помощью» на борту, дом Афонсу принялся спешно «наводить тень на ясный день». Он приказал выставить на палубе своего флагмана на всеобщее обозрение два бочонка вина (предназначенного для больных и раненых), разложить горками вокруг бочонков последние имевшиеся в запасе хлебы, а своим людям велел «возрадоваться и возвеселиться». И открыл посланцам Идалкана, в недоумении взиравшим на горланившую песни развеселую команду флагмана «неверных», великую тайну: «Мы, португальцы, привыкли питаться на море лишь хлебом и вином. Того и другого, как вы можете видеть, у нас имеется в избытке. И передайте вашему господину, что от врагов я никаких даров не принимаю». В-общем, «бойтесь данайцев, дары приносящих»…Дом Афонсу был верен себе, памятуя о главной жизненной максиме всякого уважающего себя португальского фидалгу: «Лопни, но держи фасон!»
Однако…шутки шутками, но нужно было что-то срочно делать, чтобы и вправду не «лопнуть». Будучи не в силах помешать голоду и болезням валить с ног одного португальца за другим, Албукерки решил попытаться защитить свою команду хотя бы от града ядер, изрыгаемых пушками «мавров» из бойниц портовой цитадели. И сообщил капитанам о своем твердом намерении взять цитадель приступом, чтобы заставить ее артиллерию, наконец, замолчать. Его фидалгу пребывали в дурном расположении духа, что было, в общем-то, вполне понятно и простительно, с учетом терзавшего их внутренности лютым индийским тигром голода и ослабленного болезнями и ранами здоровья. Они осмелились крайне недовольным тоном заявить, что в постигших всех их бедах виноват лично он, господин губернатор. Ведь если бы дом Афонсу не цеплялся так долго (и, как выяснилось – совершенно бесполезно!) за Гоа, весь флот давно бы пребывал на удобных зимних квартирах в Аньядиве (или Анжадиве) , предаваясь заслуженному отдыху от перенесенных тягот долгой, утомительной осады. Закончив осыпать Албукерки упреками, капитаны принялись перечислять ему причины, по которым, с их точки (а если быть точнее – не токи, а «кочки»!) зрения, не стоило даже пытаться идти на приступ портовой цитадели - Пангима .
«Я – Ваш губернатор, господа!» - прервал их дом Афонсу, раздосадованный бесконечной болтовней. «С Божьей помощью, я завтра возьму штурмом цитадель. Кто не захочет присоединиться ко мне завтра, может оставаться на борту. Я все сказал, сеньоры. Все свободны».
Не удивительно, что при такой постановке вопроса на следующее утро все беспрекословно присоединились к Албукерки.
На подступах к портовой цитадели располагался защищенный баррикадами военный стан туземцев. Расположившиеся там две тысячи воинов Идалкана мирно спали. Португальцы напали на спящих «мавров» в утренние сумерки, еще до наступления рассвета. Застигнутые врасплох «мавры» даже не успели толком сообразить, что происходит. Разметав их полусонные ряды, солдаты Албукерки одним махом захватили цитадель, перебили гарнизон, подожгли здание, и завладели бомбардами. Кроме этих трофеев, они, однако, смогли захватить только хранившиеся в крепости запасы риса, хотя и способствовавшие утолению голода, но внесшие мало разнообразия в однообразное питание, смертельно утомившее желудки европейцев.
Идалкан задумал акцию возмездия. Он оснастил бомбардами множество небольших судов, которым надлежало, вместе с несколькими брандерами (то есть зажигательными судами) напасть под покровом ночи на португальские каравеллы. Однако губернатор Индии, своевременно извещенный о намерениях «мавров» агентами секретной службы своего верного Тиможи, уничтожил готовую к отплытию флотилию Идалкана прямо в гавани силами отборного португальского отряда – своего рода «спецназа» - под командованием своего племянника. Но Антониу ди Нуронья не довольствовался этим достигнутым им успехом. Увидев вытащенный на берег «маврами» галиот , принадлежавший прежде португальцам, племянник дома Афонсу произвел высадку, отогнал неприятеля от галиота и попытался, вместе с командой своей лодки, под градом «мавританских» стрел, стащить тяжелое судно с берега обратно в воду. Внезапно он упал на землю с неприятельской стрелой в колене. Подчиненным удалось спасти Нуронью лишь в ходе ожесточенной схватки, развернувшейся вокруг упавшего фидалгу, и стоившей жизни нескольким португальцам.
Вообще-то ранение в колено не считается смертельным. Однако рана, нанесенная дому Антониу, судя по всему, сразу же воспалилась. Воспаление вскоре переросло в гангрену, и через несколько дней невероятных мучений подававший такие надежды молодой человек отдал Богу душу. Его оплакивали не только собственный дядя Афонсу и все капитаны, но и простые португальцы, за которых он не раз вступался перед дядей, скорым на расправу в случае даже малейших упущений по службе. Насколько же храбрым должен был быть при жизни этот проживший так недолго на Земле фидалгу, коль скоро он, по единодушному мнению своих соратников, превосходил их всех (хотя ни у кого из них, несмотря ни нам какие недостатки или слабости, нельзя было отнять поистине героических мужества и отваги)!
Дни тянулись томительно долго. Нехватка провизии стала поистине катастрофической. Португальцы заболевали прямо-таки «пачками», раненые по большей части умирали от своих ранений. Здоровые же, подобно диким зверям в своей клетке, бесцельно расхаживали, под струями тропического ливня, в облаке испарений, по мокрой палубе, считая недели, оставшиеся до окончания муссона. В конце концов, нервы у нескольких моряков не выдержали страшного напряжения. Они прыгнули за борт, доплыли до берега и предложили свои услуги терпеливо выжидавшему «у моря погоды» Идалкану. Утолив голод и жажду, перебежчики выболтали «маврам» все, что знали о реальной ситуации, в которой оказались португальцы. Магометанский предводитель (чье присутствие все настоятельнее требовалось и в других частях его державы) решил, что настало время для очередного мирного предложения.
Парламентер, присланный Идалканом в португальский стан, передал его просьбу дать ему в заложники кого-либо из самых знатных португальцев, ибо на борт их флагмана намерен в скором времени прибыть чрезвычайно высокопоставленный представитель для ведения переговоров с Албукерки. Губернатор назначил в заложники Диогу ди Бежа. По возвращении на флагманский корабль, гребцы шлюпки, доставившей знатного заложника на берег, сообщили дому Афонсу, что встретившие их на берегу перебежчики обещали им роскошную жизнь у «мавров», если они последуют их примеру и тоже станут дезертирами.
Албукерки весь побагровел от гнева. Он дал в сопровождение своему верному Перу д'Алпойму, посланному им забрать с берега назначенного Идалканом переговорщика, лучшего стрелка из арбалета во всем своем флоте. Стоило шлюпке Перу д'Алпойма пристать к берегу, к ней сразу подъехали дезертиры, принявшиеся на все лады потешаться над исхудалыми лицами своих недавних боевых товарищей и высмеивать их оборванное платье. «Право же, Ислам ничуть не хуже всякой иной веры!» - уверял их бывший хирург португальского флота, горделиво гарцевавший на прекрасном скакуне в роскошных шелковых одеждах. «Чего ради вам и дальше голодать с вашим помешанным самовлюбленным губернатором? Бросайте этого властолюбивого безумца и скорей переходите к нам!»
«Стреляй в изменника!» - тихонько приказал Перу д'Алпойм сопровождавшему его стрелку из арбалета. И меткий арбалетный болт вышиб подлого ренегата-вольнодумца из седла. «У нас» - заявил секретарь дома Афонсу присланному Идалканом переговорщику, оцепеневшему от ужаса – «за дезертирство полагается только одно наказание – смерть!»
На борту своего корабля дом Афонсу приветствовал полномочного представителя Идалкана со всей учтивостью, на которую только был способен. После предусмотренного в таких случаях дипломатическим протоколом обмена любезностями, занявшего, ввиду высокого положения представителей обеих договаривающихся сторон, более продолжительное время, чем обычно, посланец Идалкана приступил к изложению сути своей миссии. Идалкан предлагал португальцам портовый город Синтакору с прилегающими землями и доходами с них. Город Синтакора, по словам посланника, располагал очень хорошей и удобной гаванью, его округа безупречно подходила для строительства там форта. Кроме того, Идалкан был готов уплатить пятьдесят тысяч крусаду для возмещения расходов, понесенных португальским флотом. А в обмен на эти столь великодушные уступки он требовал всего лишь…выдать ему лишь одного единственного человека. Но этим человеком, чьей головы требовал Идалкан, был Тиможа.
Албукерки был искренне возмущен. Как? Требовать от него, губернатора Индии, подло предать и выдать недругам Тиможу, оказавшего португальцам столь неоценимые услуги? Что за неслыханная наглость! Генерал-капитан поднялся со своего кресла, попросил, чтобы Идалкан больше не присылал к нему своих посланцев ни с какими предложениями, кроме одного единственного – о сдаче города Гоа, и проводил ошеломленного восточного дипломата к его лодке так быстро, что у того дыхание перехватило…
Идалкан же был вне себя от изумления. Все это было явным нарушением общепринятых правил игры! Он, сын и наследник повелителя правоверных, прогнал «неверных псов-кафиров» из Гоа, поймал в ловушку весь их флот с умирающей от голода командой на борту, а их предводитель вел себя, как победитель, диктующий ему, истинному победителю, Идалкану, свои условия!
Вскоре после афронта, полученного Идалканом, Кожи Беки намекнул в доверительной беседе с губернатором Индии, что Тиможа держит на борту тайно спасенных им от резни в портовой цитадели мусульманских женщин и девиц, которых можно было бы использовать в качестве заложниц. Албукерки, впервые услышавший о них, немедленно вызвал к себе Тиможу и поинтересовался местопребыванием пощаженных, вопреки его приказу, мусульманок.
«Я их распределил по разным кораблям» - ответил, глазом не моргнув, Тиможа – «С ними живут офицеры и матросы, уже уговорившие многих из них принять христианскую веру».
«Подать их всех сюда! Немедленно!» - потребовал Афонсу Албукерки. Его капитанам, а также священнослужителям пришлось выслушать от губернатора суровый выговор за допущение подобного скандала и попустительство подобным безобразиям на королевском флоте.
Капеллан флагманского корабля смиренно сложил руки под своей рясой. «По моему опыту – а опыт сей – немалый! – еще ни один христианин из любви к женщине не становился магометанином, но весьма многие магометанки, из любви к мужчинам – христианками. Если же магометанка принимает Святое Крещение» - продолжал священник елейным голосом – «согрешившему с ней мужу будет прощен его грех, ибо он привел живую душу человеческую к Богу».
Выяснилось, что и в самом деле немало женщин и девушек, спасенных от гибели предусмотрительным Тиможей, обратились ко Христу. Они и их, с позволения сказать, супруги, были занесены в особый список. Им было дозволено продолжать жить как бы в христианском браке. Прочие же мусульманки, не желавшие отречься от своей прежней веры, были посажены под замок.
Вскоре их всех собрали в одном помещении, расположенном над кормилом, то есть, рулем, или рулевым веслом, флагманского корабля. Об удовлетворении потребностей затворниц заботился евнух, подававший им через маленькое окошечко-глазок в двери скудную пищу…так они и жили, отныне недоступные ничьим прикосновениям и взорам.
Поскольку эти женщины до своего пленения содержались в гаремах «набобов» Гоа, все они, вероятно, были очень красивы. Поэтому некоторые молодые фидалгу, сходившие с ума по разлученным с ними, ставшим для них невидимыми и неосязаемыми по непонятной прихоти сеньора губернатора, красавицам-пассажиркам, стали все громче выражать свое недовольство беспардонным вмешательством дома Афонсу в их интимную жизнь. Вольно ему, рыцарю-монаху, блюсти свой орденский обет безбрачия ! Но они-то тут при чем? Они ведь этого обета не давали!
Самый недовольный из всех – Руй Диаш, не ограничился бранью в адрес самодура губернатора. Как-то ночью он подплыл к флагманскому кораблю, с кошачьей ловкостью вскарабкался на него вверх по рулю и через окошечко в борту пробрался к избранниц своего сердца, посаженной домом Афонсу под замок. Под утро же вернулся тем же способом на свой корабль, никем, похоже, не замеченный. После чего стал повторять свои заплывы еженощно. Естественно, со временем полностью оправдалась пословица «повадился кувшин по воду ходить – тут ему и голову сломить». Тем более, что юный ловелас, войдя во вкус, стал брать с собой за компанию и других, не менее любвеобильных, молодых идальго. Об этом доложили губернатору, выславшему в ближайшую же ночь шлюпку с соглядатаями для установления личности нарушителей. И – что Вы думаете? – в первую же ночь Руй Диаш был опознан!
Гнев Албукерки был вызван не столько блудом, творимым молодым фидалгу с иноверкой, сколько невероятной наглостью, с которой тот глубокой ночью, словно вор, бесстыдно, раз за разом, пробирался на корабль своего начальника и вламывался в помещение, запертое по приказу этого начальника именно для того, чтобы никто не смог без разрешения в него проникнуть! В описываемое время людей вешали даже за мелкую кражу (скажем, серебряной ложки). Албукерки, истинный фанатик послушания и дисциплины, счел, что преступление, совершенное Диашем, в тысячу раз тяжелее – и приговорил его к смерти.
Молодой дворянин беззаботно доигрывал с товарищем партию в шахматы, когда вдруг ощутил на своем плече чью-то тяжелую руку. «Именем короля!» - сказал профос. Уже в следующее мгновение Диаш болтался бы на рее, если бы его друзья не перерезали веревку, и не позвали на помощь других капитанов. На корабле поднялась невероятная суматоха. Профос громким голосом требовал возвратить ему осужденного, друзья которого яростно противились этому. Потребовалось появление на борту самого губернатора, чтобы вынесенный им преступнику смертный приговор был приведен в исполнение. Однако этим дело не закончилось. Четверо молодых фидалгу прыгнули в шлюпку и стали, плывя от корабля к кораблю, призывать их капитанов и команды восстать против беззакония, чинимого домом Афонсу.
Что? Бунтовать?..Губернатор немедленно выслал вслед горячим головам погоню. Не прошло и получаса, как все они лежали, с кандалами на руках и на ногах, в трюме флагмана эскадры Албукерки. Через полторы недели дом Афонсу их помиловал, но Руя Диаша – увы! – он воскресить уже не мог. Этот свершенный им, в порыве гнева, самосуд, с тех пор тяжким воспоминанием лежал на совести у губернатора, после того, как гнев прошел…
В своем написанном через несколько лет завещании Афонсу Албукерки указал: «Прочитать четыре тринитайру за упокой души Руя Диаша, повешенного по моему приказу под Гоа». Поскольку «тринитайру» означало «тридцать заупокойных месс», уважаемый читатель может сам судить о том, насколько тяжкими были угрызения совести, испытываемые губернатором португальской Индии.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОА
В конце июля вновь пробудились надежды португальцев на лучшее. Погода несколько улучшилась, и вскоре, возможно, корабли смогли бы, наконец, преодолеть песчаную мель, непреодолимым барьером преграждавшую им выход в море. Но тут вдруг выяснилось, что губернатор вовсе не думает об отплытии. Дом Афонсу знал, что недруги Сабажу угрожают его государству, и что поэтому в один прекрасный (для него и для всех португальцев) день Идалкан будет вынужден уйти из Гоа оборонять границы царства своего отца и повелителя. И потому, по мнению Албукерки, стоило запастись терпением - и поголодать еще немного под Гоа. Правда, он не мг позволит себе полностью проигнорировать мнение своих капитанов на этот счет. Суточный паек уменьшился до горсти хлебных крошек. С учетом ситуации, ставшей современно нетерпимой, Албукерки решил отправить легкие суда с больными и ранеными на борту в Каннанури, откуда им надлежало незамедлительно возвратиться, захватив как можно больше продовольствия. Однако капитаны кораблей, которым было предписано остаться под Гоа, шептали на ухо своим товарищам, отобранным домом Афонсу для плавания в Каннанури: «Ни в коем случае не вздумайте возвращаться! Если вы вернетесь с продовольствием, он (Албукерки – В.А.) никогда отсюда не уйдет!»
Однако преграждавшая им выход в море песчаная мель оказалась все еще непреодолимой даже для самых легких судов. Пришлось флотилии дожидаться благоприятного ветра. Она прождала перед мелью целых две недели. И, наконец, Албукерки был вынужден поддаться давлению своих капитанов. «Мои корабли гниют, почти все мои люди больны и больше не желают есть заплесневелые хлебные корки – все, что у нас осталось из провизии» - написал он – и 15 августа приказал всему флоту поднять паруса.
Выйдя в море, Албукерки встал на якорь у острова Аньядива, куда вскоре прибыл Тиможа (отплывший, со своими более легкими кораблями, тремя днями ранее) с двумя большими лодками, одна из которых была нагружена коровами, баранами и курами, другая же – рисом, а также почерпнутой из секретных источников достоверной информацией о том, что Идалкан ушел из Гоа сразу же после отплытия португальцев.
Через несколько часов они, к своему несказанному удивлению, увидели в море родные каравеллы. Как выяснилось, это была эскадра под командованием дома Диогу ди Вашкунселуша, державшая курс на Малакку.
Еще в прошлом году король дом Мануэл Счастливый поручил капитану Диогу Лопишу проложить морской путь в это далекое царство, чье сказочное богатство восхваляла вся Индия. Лопиш доплыл до Малакки, но, вследствие враждебных исламистских происков, произошел конфликт, в результате которого шестьдесят португальцев оказались в плену у малайцев.
По трезвом рассуждении, португальскому монарху следовало бы дождаться отчета Лопиша о случившемся, прежде чем отдавать приказ о новой экспедиции в Малакку. Но Его Величество Король жил в своем собственном мире оторванном от реальности. Он никогда не думал о потоках крови и тяжелых жертвах, ценой которых оплачивалось все его монаршее величие…Не было ничего проще, чем простым мановением руки посылать своих верноподданных на край света сражаться, страдать и умирать в славу его короны и престола. И эти верноподданные отправлялись туда, куда он их посылал, так послушно и беспрекословно, что он, сиявший, как земное солнце, среди роскоши своих дворцов, считал это чем-то само собой разумеющимся. Дом Мануэл I, получивший от своих подданных прозвище Счастливого, настолько привык считать лежащие у самых пределов обитаемого мира «золотые королевства», Элдораду, своей собственностью, что не стал дожидаться доклада своего верноподданного по фамилии Лопиш. Предпочтя вместо этого, полагаясь на свое извечное счастье, дать другому верноподданному, по фамилии Вашкунселуш, четыре каравеллы, триста человек команды и приказ: «Ступайте, завоюйте мне Малакку!»
Впрочем, король дал Вашкунселушу еще и письмо, адресованное губернатору Индии Афонсу Албукерки, с приказом, поддержать Вашкунселуша словом, то есть, добрым советом, и делом. Прежде чем речь зашла о деле, Албукерки дал Вашкунселушу добрый совет: «Остерегайтесь плыть сейчас в Малакку!». Гораздо более многочисленная и несравненно лучше снаряженная предыдущая экспедиция под командованием Диогу Лопиша – и та потерпела неудачу, понеся тяжелые потери. Теперь же Вашкунселушу, с его гораздо меньшими силами, предстояло силой освободить пленных португальцев, и, возможно, еще и наказать малайцев за дерзость! «Лучшее время для того, чтобы плыть в Малакку – апрель» - объяснил губернатор – «В апреле я смогу выделить Вам в помощь несколько кораблей из состава моей эскадры. Пока же помогите мне вернуть Гоа».
На этот раз все капитаны согласились с Албукерки. Когда же пришла весть о приближении к индийским берегам египетского флота в количестве пятидесяти военных кораблей, Вашкунселуш, несмотря на приказ короля Мануэла плыть в Малакку как можно скорее, счел разумным подождать - ведь губернатору Индии могла понадобиться его помощь в борьбе с египтянами.
Пока же он со своими четырьмя каравеллами сопроводил Албукерки в Каннанури. По прибытии туда, дом Афонсу срочно занялся ремонтом своих кораблей. Вследствие многомесячных проливных дождей, все корабельные канаты и веревки сгнили, но ему удалось заменить их новыми, не понеся при этом никаких расходов. Волокна кокосовой пальмы, использовавшиеся для изготовления канатов и веревок на индийских верфях, ввозились мусульманским купцом, проживавшим в Каннанури, с Мальдивских островов, расположенных в Аравийском море Индийского океана к югу от Индии. Этот купец, по имени Мам (Имам?) Али , постепенно сосредоточил в своих руках все соответствующее производство острова, став единственным на нем торговцем кокосовым волокном.
Губернатор пригласил купца к себе, и объявил ему, что Мальдивские острова принадлежат королю Португалии, который ему, Маму Али, соответствующей монополии на ввоз кокосового волокна в португальскую Индию не предоставлял. Пораженный услышанным, Мам Али бросился в ноги радже Каннанури, коменданту португальского форта, начальнику португальской колонии, словом – всем мало-мальски влиятельным лицам города, моля замолвить за него словечко перед губернатором, который, в конце концов, сменил-таки гнев на милость (сделав вид, что это стоило ему немалых усилий). Маму Али была возвращена его торговая монополия, в связи с чем он выразил свою безмерную признательность великодушному королю Португалии в форме двух тысяч тюков кокосового волокна, каждый - весом в четыре с половиной квинтала (центнера), которые обязался ежегодно предоставлять безвозмездно для нужд королевского португальского флота в Каннанури или в Кочин. Кроме того, дом Афонсу взял с монополиста обязательство не угнетать сверх меры гнувших на него спины жителей Мальдив. Идеальным в глазах Албукерки было общественное устройство, основанное на принципе авторитаризма, в котором, власть, однако. обращалась бы с народом хорошо. Магометанин беспрекословно принял на себя все обязательства, которых от него потребовали, ибо его связанные с этим расходы были ничтожно малы по сравнению с колоссальной выгодой. А португальский флот был обеспечен (с огромным запасом!) кокосовым волокном, в котором так остро нуждался.
В самый разгар ремонтных работ появился Дуарти ди Лемуш, человек с громадными передними зубами. Он встал на якорь в Каннанури, но не спустил своего флага и явился с визитом к губернатору лишь через два дня после своего прибытия.
«Мои корабли прохудились» - заявил командующий «военным флотом дальнейшего побережья» таким недовольным тоном, будто дом Афонсу был в этом виноват – «А на Сокотре не осталось ни единого здорового человека».
«Печально это слышать, дом Дуарти. А как там поживает мой племянник?»
«Он отплыл к Вам в Индию еще весной. И если до сих пор еще не появился здесь, то, вероятно, утонул».
«Значит, я потерял обоих племянников» - печально вздохнул Албукерки, но его горе, судя по всему, не вызвало у командующего «военным флотом дальнейшего побережья» ни малейшего сочувствия. Даже не пытаясь выразить дому Афонсу свое соболезнование в связи с постигшей губернатора тяжелой утратой, Лемуш поинтересовался, сколько кораблей он может получить, и когда.
«Я понимаю Ваше положение» - возразил Албукерки – «Но не забывайте – египетский флот на подходе, у нас каждый корабль на счету!»
«А разве я в этом виноват? Если бы Вы откликнулись на мои неоднократные просьбы прислать мне корабли, в которых я нуждался, Индии бы не пришлось теперь бояться египтян!»
«Прошу Вас остаться до подхода египтян» - завершил дом Афонсу этот крайне неприятный для обеих сторон диалог – «Но, если они увидят здесь сразу два флага, то могут подумать, что в Индии два губернатора. Поэтому прошу Вас спустить Ваш флаг!»
Губернатору приходилось постоянно решать все новые вопросы. Португальским пленникам в Малакке (из которых остались в живых только девятнадцать), посчастливилось тайком переслать с оказией в Индию записочку с просьбой о помощи. Описав свое бедственнее положение, они молили соотечественников о спасении. «Но приходите с такими большими силами, чтобы враги боялись вас на суше и на море!» - писали узники в конце своего послания. Дом Афонсу понимал, что трехсот человек Вашкунселуша для этого будет явно недостаточно. Понимал это и сам Вашкунселуш.
Однако просьба о помощи пришла к Албукерки и с севера. Гонец от царя Камбея передал письма португальцев, потерпевших кораблекрушение, чей парусник затонул у побережья Гуджарата, после чего уцелевшие члены его команды оказались на положении «почетных пленников» при камбейском дворе. «Здесь с нами обращаются хорошо, ибо правитель этой страны желает дружбы с Португалией» - писали жертвы кораблекрушения.
То, что камбейский гонец вручил послание дому Афонсу Албукерки, вызвало яростный протест длиннозубого дома Лемуша. Он в бешенстве заявил, что Камбей входит в его сферу ответственности, и потому камбейского гонца следовало бы перенаправить к нему, Лемушу. На это гонец возразил, что его государь направил его с письмом именно к португальскому губернатору Индии, и ни к кому иному.
В начале осени в Индию прибыл из далекой Португалии очередной «перечный флот». Однако надежда Албукерки на участие этого флота в его операции по возвращению Гоа не оправдались. Командующий флотом, Диогу Секейра, счел, что ему не хватит времени на то, чтобы сначала принять участие во взятии штурмом Гоа, затем возвратиться в Кочин, принять на борт груз, и, наконец, до наступления января отправиться обратно в метрополию. «А вдруг нам придется задержаться под Гоа? Что тогда будет с перцем?»
Тем не менее, губернатор оказался избавлен от дома Дуарти ди Лемуша. Секейра привез Лемушу приказ короля об его отзыве в Португалию. Лемуш, мысленно уже воображавший себя преемником Албукерки на посту губернатора Индии, раздраженный и разгневанный сильнее, чем когда бы то ни было прежде, использовал каждую минуту своего близившегося к концу пребывания в Индии для того, чтобы портить жизнь и настроение всем, кому только мог. Не случайно все хронисты упоминают его «сварливый характер» и «невыносимый темперамент».
Вскоре обстановка стала, однако, несколько менее напряженной. Если верить самым последним новостям, у султана Египта возникли сложности с сирийскими Дамаском и Алеппо (о событиях в которых и вокруг которых нам в последнее время так часто сообщают новостные сводки мировых средств массовой информации), так что флот потребовался ему на Средиземном море. Узнав об этом, Вашкунселуш пожелал продолжить свое прерванное, чтобы помочь дому Афонсу достойно встретить морскую экспедицию египтян, плавание к берегам Малакки. «Не могу же я из-за Гоа рисковать моими кораблями и ценными товарами, часть из которых принадлежит королю, а часть – королеве! И потом – если меня вдруг убьют под Гоа, кто после моей гибели возглавит экспедицию в Малакку? Ведь на подобный случай Его Величество король не дал никаких инструкций!»
Донельзя утомленный этими бесконечными спорами и препирательствами, Албукерки не допускающим никаких возражений тоном заявил: «Назначаю Вам время для плавания в Малакку – апрель месяц. До его наступления я использую Вашу эскадру на королевской службе под мою полную личную ответственность! Обязуюсь возместить из моих собственных средств королю, королеве и купцам все могущие возникнуть убытки, а если Вас убьют» - добавил он не без сарказма – «наверняка найдется другой Диогу Вашкунселуш!»
На борту кораблей объединенного флота, наконец-то вышедшего в море, находились в общей сложности тысяча шестьсот восемьдесят португальцев, не считая многочисленных солдат туземных вспомогательных частей. Но и Гоа готовился к предстоящей кровавой схватке. Всеведущий Тиможа сообщил губернатору, что город обороняет хорошо обученный и вооруженный гарнизон из, по меньшей мере восьми тысяч «турок» (скорее всего – не османов, а представителей других, не менее воинственных, тюркских племен, служивших со времен Арабского халифата в армиях многих государств Востока) – профессиональных солдат, в изобилии снабженных боеприпасами и провиантом, а на городских верфях достраивается множество кораблей, почти готовых к спуску на воду.
Хотя известия, полученные от Тиможи, заставили Албукерки крепко призадуматься, он не подал и виду, заявив со смехом: «Мои люди без труда справятся и с двумя такими городами, как Гоа!» Между тем, наличие в составе городского гарнизона такого количества опытных в ратном деле «турецких» воинов, врагов упорных и опасных, заронило в его душу немалые опасения (в то время, как туземцев он особенно не опасался).
Под стенами Гоа дом Афонсу посвятил первые два дня рекогносцировке, стремясь составить себе как можно более полное представление об умело построенных неприятельских укреплениях и расстановке вражеских пушек. Картина была весьма внушительной. Вдоль всего берега, то есть, за пределами города, тянулась непрерывная полоса земляных валов и деревянных баррикад. Портовая цитадель казалась прямо-таки нашпигованной бомбардами. Впоследствии Пьетро Строцци, молодой итальянский негоциант, находившийся на борту корабля Вашкунселуша, писал своему «уважаемому отцу» в родную Флоренцию, что насчитал «в одной только в цитадели двести пушек».
Прямо скажем, было делом крайне непростым атаковать, передвигаясь по открытой местности, засевшего за мощными укреплениями противника обладавшего значительным (по меньшей мере – восьмикратным, если принимать в расчет только «турок») численным превосходством. Особенно – с учетом того, что неудача штурма неминуемо означала бы утрату - в глазах не только Индии, но и всех восточных государств - престижа Португалии…Наилучшим для атаки участком укрепленной линии врага Афонсу Албукерки счел баррикады рядом с верфями. Ибо, даже если бы ему не удалось прорвать на этом участке неприятельскую оборону, португальцы могли бы сжечь верфи с недостроенными кораблями, создав тем самым впечатление, что это и было главной целью их операции.
На рассвете 25 ноября они десантировались - и с налету, в молодецком порыве, захватили передовые баррикады «турок». Под напором нападавших португальцев тюрки постепенно подались назад и, отступив за стены города, уже намеревались запереть за собою ворота. Но это им не удалось. Преследовавшие «турок» по пятам португальцы просунули между затворяющимися створками ворот свои алебарды , и не дали воинам гарнизона Гоа закрыть ворота изнутри. Пока в воротах кипел кровопролитный рукопашный бой, некий малорослый, юркий португалец «из простых» воткнул свою пику в крепостной вал, запрыгнул на него, опираясь на пику, как на шест, и громким голосом вскричал: «Виктория! (Победа! – В.А.!)! Виктория! Санта Катарина! (Святая Екатерина! – В.А.)». Своим криком он отвлек на себя внимание «турок» и привел их в замешательство. Воспользовавшись этим замешательством, соратники находчивого португальца поднажали – и ворвались в город через брошенные «турками» ворота. Дело было в день святой мученицы Екатерины Александрийской, которой набожные воины Афонсу Албукерки (и в первую очередь – сам губернатор Индии) приписали свою победу над «врагами Христианской Веры». Но воинам Христа, вне всякого сомнения, в тот день помог и Святой Иаков – Сантьягу Матаморуш, или, по-русски – «Мавробойца», то есть «Убийца (Истребитель) мавров», покровитель рыцарского Ордена, в котором состоял генерал-капитан. Ибо многие благочестивые португальцы видели воинственного апостола в небесной вышине, средь облаков, занесшего свой меч над нечестивым гарнизоном вражеского города…
Бой продолжался и на улицах Гоа. «Турки» дрались, «словно дикие кошки». Но всякий раз, когда ожесточенно сопротивлявшимся «исмаильтянам» удавалось вновь сомкнуть свои ряды, эти ряды прорывались теснившими их под блестящим командованием своих командиров португальскими «орденансами» и развеивались, словно пыль. Каждый из сражавшихся в тот день с «агарянами» фидалгу показал себя достойным своих славных предков – ратоборцев времен Реконкисты. Так, один из них увидел своего родного брата, истекавшего кровью из нанесенной ему тяжкой раны, лежа у подножия крепостной стены, и решил задержаться, чтобы принять последний вздох умирающего. Но тот прохрипел: «Иди своим путем, брат! Я же пойду моим!» Другой фидалгу, с плечом, рассеченным «до белой кости» ударом вражеской сабли, с обломками стрелы, торчащими из его щеки и бока, продолжал отважно биться, пока его десница не ослабла от потери крови. «Вы выглядите прямо как святой Себастиан!» - воскликнул при виде его Албукерки и, не в силах сдержать своих чувств (которые он обычно сдерживал) обнял храбреца. «Как я горжусь моими офицерами!» Если верить хронистам, дом Афонсу считал день взятия Гоа самым счастливым днем своей жизни.
Приступ начался в утренние сумерки. К десяти часам пополуночи последние «турки» были обращены «новыми крестоносцами» дома Афонсу в бегство. Когда они сбежали из Гоа, португальцы закрыли за ними городские ворота. В награду за проявленную доблесть Албукерки отдал город своим победоносным войскам на разграбление. «Некоторым удалось завладеть добычей стоимостью в две тысячи серасси (видимо, серафимов – В.А.)» - сообщал Пьетро Строцци в письме своему отцу, добавляя не без нотки сожаления: «Сам я не смог ничем поживиться, ибо был ранен стрелой в руку». Впрочем, молодой флорентинец, судя по всему, относился к жизни философски, утешая себя тем, что, по крайней мере, избежал смертельной угрозы: «Все могло быть гораздо хуже, ведь эти псы («неверные» - В.А.) нередко смазывают свои стрелы ядом».
Все без исключения мусульмане города Гоа (а не только мусульманские купцы мужского пола, как в прошлый раз) были, в наказание за поддержку Идалкана, преданы смерти. «Да будет их судьба уроком всем, кто вздумает замыслить измену» - писал Албукерки королю Мануэлу. Что ж, «из песни слова не выкинешь». Методы ведения войны XVI века были, с современной точки зрения, невероятно беспощадными. И даже церковь учила и проповедовала с храмовых амвонов, сколь богоугодным делом является истребление «неверных». Впрочем, не следует забывать и о том, что молитвенное делание, по слову святого апостола Павла, приравнивается к воинскому. И это далеко не случайно. Ибо церковь апостольская всегда была и остается церковью воинствующей. И по единодушному мнению Отцов церкви все христиане - как молящиеся, так и ратоборствующие против неверных с мечом в руках, относились к одному и тому же типу «воинствующего человека». Виднейший из древних Отцов Западной Церкви – блаженный (у римских католиков – Святой) Августин, епископ Гиппонский (Иппонский) - еще в V веке Христианской эры сформулировал принцип взаимодополняемости: с одной стороны - те, кто в тишине молитвы духовным оружием поста и молитвы борется с невидимыми бесами (духами зла, «аггелами сатаны»); с другой - те, кто железным оружием на поле брани защищает молящегося от «видимых бесов» - иноверцев и еретиков. И тех, и других блаженный Августин считал защитниками Христианского мира от врагов видимых и невидимых. Характерным в данной связи представляется дошедшее до наших дней послание блаженного Августина некоему Вонифатию (Бонифацию) - христианину и римскому воину, усомнившемуся в необходимости и возможности для человека, исповедующего веру в Христа, Который есть Любовь, воевать с другими людьми, хотя бы и не просвещенными светом истинной веры, ранить и убивать их:«Итак, другие (священники и монахи - В.А.), вознося молитвы, сражаются с невидимым противником. Вы же (воины - В.А.), те, за кого они молятся, сражаетесь с оружием в руках против видимых варваров».
Мы видим, что наряду со сравнением, уравнивающим «бесов» и «варваров» (врагов Христианской Римской державы), демонизирующим противника Христовой Веры, блаженный Августин утверждал, что война и ратный труд столь же священны, сколь и молитва, а молитва - военное действие. Правоту сказанного вполне подтверждают и анналы церковной истории, из которых явствует существования еще со времен священной христианской древности тесного военно-духовного союза между «чином воинским» и «чином святительским» (употребляя терминологию царя Иоанна Грозного, используемую им в переписке с князем Андреем Курбским).
Конечно, времена теперь иные. И если ранняя церковь считала себя воинством Христовым (лат.: militia Christi), народом Божьим, поголовно мобилизованным на брань (борьбу) с врагами видимыми и невидимыми, то многие современные христиане предпочитают определять себя и свою веру в «терапевтических» терминах, видеть себя не воином, призванным на многотрудную службу, а пациентом в госпитале или лазарете.
Разумеется, ни одна армия не обходится без походного госпиталя или лазарета (доказательством чему служит существование военно-монашеских Орденов госпитальеров и лазаритов, чьи рыцари неустанно наносили раны неверным, и врачевали раны христиан; да и Тевтонский Орден Приснодевы Марии тоже возник в качестве госпитальерского братства), но никакой госпиталь или лазарет не может подменить собой всю армию, первейшая задача которой, все-таки - не исцеление больных и раненых, а битва с врагом и победа над ним. Поэтому все истинные христиане, души которых горят небесной приверженностью ко Христу, всегда осознавали себя находящимися не в церкви-«лазарете» (пребывание в котором могло быть лишь временным, пока не зарубцуются раны, нанесенные демоном, грехом или плотью), а в церкви - боевом стане, в церкви любви и войны.
Именно воодушевленные этим духом ревности о Господе Христе воинские контингенты Ордена бедных соратников Христа и Храма, равно как и прочих духовно-рыцарских Орденов, составили костяк профессиональных армий королевств, графств и княжеств, основанных крестоносцами в Сирии и Палестине - Святой Земле, или Земле Воплощения -, Пруссии и Ливонии, а также испанских королевств (Кастилии, Леона, Арагона, Майорки, Наварры) и, конечно, Португалии. Но довольно об этом…
Сразу же после взятия города, Албукерки отправил к раджам Каннанури и Кочина гонцов с приказом как можно скорее сообщить тем о возвращении Гоа под власть португальской короны. С чувством еще большего удовлетворения дом Афонсу, несомненно, довел эту радостную весть до сведения дома Секейры, командующего «перечным флотом», который, вместе со своими капитанами, предпочел грузиться перцем, а не «участвовать в сомнительной авантюре по возвращению Гоа».
«Вам, сеньор, здесь никто не завидует» - заверил он Секейру в заключение своего письма, содержавшего подробное описание подвигов, совершенных войском под командованием Албукерки.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ОБУСТРОЙСТВО ИНДИЙСКОЙ КОЛОНИИ
Многим из наших с Вами, уважаемый читатель, современников, столь охотно переносящихся (даже не состоя в военно-исторических объединениях) в своих мечтах и мыслях из XXI века п. Р.Х. в прошлые эпохи, в которые им так хотелось бы пожить, непросто было бы привести жизнь Албукерки в Индии начала XVI века в соответствие со своими взглядами и представлениями.
С начала и до самого конца его жизнь была бегом наперегонки со временем, гонкой в темпе, захватывающем дыхание. Сегодня никто не ожидает от одного и того же человека (редкие гении – не в счет), чтобы он был одновременно и Главнокомандующим армией и флотом, и Верховным судьей, и последней инстанцией для решения всех спорных гражданских и военных вопросов, и начальником всех общественных и государственных работ, и руководителем ведомства иностранных дел, сиречь дипломатической службы, и всех административных, то есть управленческих, служб в одном лице, чтобы он не просто всем этим распоряжался и управлял с высоты своего положения, но и принимал непосредственное, личное участие в работе каждого из перечисленных ведомств и подразделений, а сверх того – еще и год за годом начальствовал, в определенный муссоном период, очередной экспедицией в очередную новую сферу влияния своей державы.
«Я намерен отправиться к Красному морю и перезимовать в Адене, если смогу обеспечить себя там питьевой водой и провиантом. Если же возможность обеспечения ими окажется сомнительной, я в конце мая отплыву в Ормуз» - писал Албукерки своему монарху через пару недель после падения Гоа. Если он планировал осуществить изложенный им в письме дому Мануэлу Счастливому план до приостановки мореплавания между Индией и Аравийским побережьем вследствие очередного муссона, ему оставалось на организацию управления колонии Гоа и ее обустройство не так уж много времени - не более четырех месяцев. И потому неутомимый рыцарь Ордена Сантьягу уже на третий день после возвращения города под власть Португалии, не дожидаясь завершения «зачистки» острова от остатков разбитых «турецких» отрядов, взялся за решение новых задач.
«Губернатор не дает себе никакой передышки, и потому, вместе с ним, всем и каждому приходится трудиться вдвойне и втройне» - свидетельствует Корреа, этот важнейший современник-очевидец «трудов и дней» Афонсу Албукерки. Всего за три месяца на месте снесенной старой портовой цитадели выросла новая крепость, выстроенная в европейском стиле, с каменными фундаментами и толстыми стенами, двухэтажной крытой галереей, предназначенной для установки тяжелых бомбард, и угловыми башнями, господствовавшими над городом и над рекой. Все это первоклассное фортификационное сооружение было окружено земляным валом, а вал – опоясан глубоким рвом. Городские стены Гоа были также укреплены, надстроены и усилены башнями с бойницами.
Кроме этих укреплений, Албукерки построил церковь, больницу и монетный двор. Он не скрывал своей радости по поводу такого игравшего ему на руку счастливого обстоятельства, как наличие на острове многочисленных каменоломен. Неплохим источником строительных материалов стало также мусульманское кладбище, а из имевшихся в изобилии устричных раковин было налажено производство извести. При этом, как в свое время – в Ормузе, всем португальцам, включая самых гордых из фидалгу, пришлось принимать участие в строительных работах под умелым руководством двадцати каменщиков-профессионалов, отыскавшихся среди солдат португальских «орденанс».
Поначалу Тиможа, как и до временного ухода Албукерки из Гоа, занимал должность танадара, на этот раз – единственного (ведь в Гоа больше не осталось мусульман). Однако у него, вознесенного судьбой и милостью дома Афонсу, на такую высоту, началось, так сказать, «головокружение от успехов». Он стал тиранить и своих единоверцев-индусов (видимо, за неимением мусульман, которых тиранил прежде). Не выдержав его тиранств, индусы обратились с жалобою к Албукерки, умоляя его заменить зарвавшегося Тиможу другим своим единоверцем, по имени Мел Рау (видимо – Рао), родственником раджи Онура, высокообразованным индусом, пользовавшимся всеобщими любовью и уважением народа. Дом Афонсу пошел им навстречу, сняв Тиможу с поста танадара. Старый пират сначала был крайне недоволен лишением доходного места. Но, поскольку губернатор назначил его не конюхом или ночным сторожем, а казначеем, заведующим взимаемыми новым танадаром Мел Рау податями и таможенными пошлинами, Тиможа скоро утешился, вне всякого сомнения, сумев обратить и этот поворот в своей судьбе себе на пользу.
Жители Гоа были вполне довольны своим жребием. Платить им приходилось меньше, чем под властью Идалкана. Стал нарастать поток мигрантов, переселявшихся, в поисках лучшей жизни, на остров Гоа с материка. Однако же чрезмерное увеличение числа переселенцев не входило в планы Албукерки. По его замыслу, город Гоа, в отличие от Каннанури и Кочина – португальских военно-морских баз и торговых точек на чужой, не португальской, территории - должен был превратиться в колонию Португалии, с постоянным португальским населением – своего рода маленькую Португалию в Азии. Для этого португальцам было необходимо обзавестись семьями. Поскольку же в те времена вряд ли нашлась бы хоть одна европейская женщина, согласная добровольно переселиться в далекую Индию, пришлось обзаводиться невестами на месте.
И Албукерки приказал выставить на всеобщее обозрение пребывавших дотоле в строгой изоляции магометанок, из-за которых был вздернут на рею несчастный Руй Диаш, вкупе с красавицами из гаремов вельмож Идалкана. В скором времени стали являться, с несколько смущенным выражением лиц, первые решившиеся на женитьбу португальцы, выбиравшие невест себе по вкусу. Губернатор одаривал каждую пару новобрачных домом с необходимой утварью и участком земли. Женихи, владевшие каким-либо ремеслом, получали вдобавок соответствующие инструменты, а неискусные в ремеслах – направлялись на обучение к искусным. Как говорится: «Не умеешь – научим, не захочешь – заставим». Поскольку дом Афонсу считал особенно важным наличие пекарен (вне всякого сомнения, прежде всего - для бесперебойного снабжения своего флота хлебом), большинство женихов и молодых мужей стали обучать ремеслу хлебопека. Но, кроме мастерских по обучения хлебопечению, вскоре появилось немало столярных, плотницких, портняжных и сапожных мастерских, цирюлен и таверн. Так Гоа стал мало-помалу превращаться из чисто азиатского в смешанный, индийско-европейский город.
Хотя сам губернатор португальской Индии и продолжал свято блюсти свой орденский обет безбрачия, он активно способствовал заключению все новых брачных союзов, проявляя по отношению к новобрачным верх любезности (напоминая этим поведение нашего царя Петра Великого в основанном им граде-«парадизе» на Неве). Так, если кто-либо из этих новобрачных приводил свою молодую супругу в церковь, Албукерки отнюдь не считал для себя зазорным галантно предложить ей руку и подвести ее к церковной скамье , как если бы имел дело со знатной дамой в дворцовой церкви короля Мануэла Счастливого. Губернатор нередко посещал новобрачных на дому, всякий раз радуя их каким-либо практичным подарком, полезным в домашнем хозяйстве. Но горе было легкомысленным повесам, донжуанам, вздумавшим гоняться за чужими женами! Такие беспощадно высылались из Гоа, в пример и назидание другим.
По прошествии всего двух месяцев число браков, заключенных с благословения дом Афонсу (возможно, подражавшего своему кумиру Александру Великому, также всемерно поощрявшему браки между своими воинами и персиянками), перевалило за сотню. Впрочем, нам с Вами, уважаемый читатель, не следует слишком обольщаться насчет широты взглядов дома Афонсу по матримониальному вопросу. Как ни печально это констатировать, но губернатор португальской Индии тщательно следил за тем, чтоб внешний вид невест соответствовал тогдашним европейским представлениям о женской красоте. И категорически отказывал своим португальцам в праве сочетаться законным браком с туземными женщинами из Гоа.
«Я всегда был против вступления моих людей в брак с темными (так! – В.А.) и порочными бабами (так! – В.А.) Малабарского побережья» - писал Албукерки дому Мануэлу. «В отличие от них, все бывшие магометанки (на которых дом Афонсу позволял своим людям жениться – В.А.) - светлого цвета (так! – В.А.), целомудренны, ведут скромный образ жизни. Сказанное относится также к женам и дочерям брахманов (высшей, священнической, касты в традиционном индуистском обществе – В.А.). Поэтому взятая в плен белая (женщина – В.А.) никогда не выставляется на продажу и не освобождается за выкуп, но отдается в жены порядочному человеку (из числа португальцев - В.А.), желающему жениться (о том, желает ли упомянутая белая женщина выйти замуж за этого порядочного человека или вообще за кого бы то ни было, в письме – увы! – и речи нет – В.А. ».
Скорее всего, упомянутые домом Афонсу «белые» девушки и женщины были действительно белыми, поскольку вельможи государства Сабажу (успевшего к описываемому времени переселиться в мир иной) отбирали для своих гаремов преимущественно персиянок и турчанок (а порой – славянок, грузинок, абхазок, армянок, татарок, черкешенок и представительниц других кавказских народностей).
Повторное покорение португальцами Гоа - лучшего порта Декана - буквально потрясло всю Индию. Разного рода мелкие индийские государи, после получения этого известия наперебой спешили заверить губернатора в своей «преданности без лести» португальскому монарху и его державе. Другие – например, раджа Онура, а также князья Чаула и Батикалы (известной своей торговлей, прежде всего, рисом, железом и сахаром), поторопились погасить свою задолженность по ежегодной дани. Да что там! Даже Кожиатар, коварный и злокозненный визирь Ормуза, отравивший португальского посла ко двору шаханшаха Персии, прислал дому Афонсу письмо с поздравлением по поводу одержанной победы над Идалканом и упоминанием о готовности выплатить по первому же требованию те злополучные пятнадцать тысяч серафимов. Послания с предложением мира и дружбы пришли из Диу, Камбея и Венгапура, и даже царь Виджаянагара, крупнейшей индусской державы, прислал в Гоа своего чрезвычайного и полномочного посла с достойными»поминками».
Албукерки предложил царю Виджаянагара заключить союз сразу же после своего вступления на пост губернатора Индии, но предложение дома Афонсу до сих пор оставалось без ответа. Если верить сообщению Фрая Луиша, ведшего по поручению Албукерки переговоры с Виджаянагаром, царь великой индусской державы какое-то время планировал заключить союз не с домом Афонсу, а с его заклятым врагом – Идалканом. Коль скоро это было так, то что мешало самому Албукерки попробовать поступить аналогичным образом – переиграть противника на его же поле? Виджаянагар и Декан были могущественными соседями, и в интересах Португалии было поддерживать между ними состояние не дружбы, а вражды. Поэтому Албукерки написал своему молодому противнику Идалкану, которого он теперь был намерен превратить в своего союзника, письмо следующего содержания:
«Глубокоуважаемый и добрый рыцарь!
Великий Афонсу ди Албукерки, генерал-капитан Индии, Ормуза и Гоа от имени весьма высокого и могущественного Дома Мануэла, Короля Португалии и Алгарвиш, Государя Гвинеи и завоевания, мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии (так! – В.А.), свидетельствует Вам свое почтение.
Вам ведомо, что Сабажу, Ваш отец, имел обычай захватывать и уводить малабарские корабли из гаваней, принадлежащих Королю, моему Государю. Поэтому я был вынужден захватить Гоа, где я сейчас строю сильно укрепленный форт. Но я желаю быть Вам другом и поддерживать Вас в борьбе с Вашими врагами пересылать Вам всех лошадей, присылаемых сюда. Я счел бы за благо, если бы купцы Вашей страны привозили бы сюда белую материю и иные товары в эти гавани, и забирали отсюда товары, доставляемые сюда по морю, и я обещаю обеспечить им надежную охрану.
Если Вы желаете жить в дружбе со мной, пришлите ко мне Вашего посланника, я же пришлю к Вам моего, ибо с моей помощью Вы приобретете немало земель и станете великим государем среди мусульман. Поскольку Сабажу, Ваш отец, умер, я желал бы стать Вашим отцом и держать Вас, как моего собственного сына. Пришлите мне незамедлительно ответ и Ваших купцов с их товарами. Предъявив верительные грамоты с Вашей подписью, они смогут беспрепятственно прибыть в Гоа, ничего не опасаясь.»
Хотя это послание считалось тайным, губернатор Индии позаботился о том, чтобы послу Виджаянагара стало известно его содержание. Узнав его, посол известил о нем своего царя. Извещенный своим послом, царь Виджаянагара наконец-то соблаговолил ответить на письмо дома Афонсу, предлагавшего ему мир и дружбу. Жаль только, что царь уже не мог вручить этот ответ для передачи Албукерки португальскому поверенному в делах - Фраю Луишу, проведшему в напрасном ожидании не меньше года при утопающем в роскоши, но полном опасностей виджаянагарском дворе. Ибо злосчастный португалец был отравлен неким злокозненным «турком»…
Подобно рою пчел или ос, жужжали вокруг Албукерки послы, посланцы и гонцы индийских государей, каждый из которых уверял дома Афонсу в искренности помыслов и дружбы пославшего его державного владыки. В которые умудренный опытом португалец, однако, не верил. «Столь льстивые речи не перестанут сходить с их языков, лишь, пока они нас боятся» - писал он королю Мануэлу Счастливому. А сам, насколько мог, оттягивал момент предоставления этим посланцам и послам аудиенции, задерживая их в Гоа как можно дольше, чтобы максимально впечатлить их зрелищем растущих, под его надзором, не по дням, а по часам, гоаских крепостных сооружений, возводимых по последнему слову европейской фортификационной техники.
Настал март месяц, и Диогу Вашкунселуш счел для себя уместным напомнить губернатору о намеченной на апрель экспедиции в Малакку, в которой должен был принять участие и дом Афонсу. «Это невозможно!» - ответил Албукерки - «Перед этим мне необходимо совершить плавание к Красному морю и, соответственно, оставить на время моего отсутствия в Гоа гарнизон и выделить сильную эскадру для охраны побережья Индии. Поэтому я не могу дать Вам никаких подкреплений».
Однако Вашкунселуш был готов плыть в Малакку даже безо всякой поддержки со стороны Албукерки. Он утверждал, что от него в Гоа нет ни малейшей пользы, что у купцов, сопровождающих его, кончается терпение. А на язвительный вопрос Албукерки, чего он, собственно надеется добиться от правителя Малакки со своими четырьмя каравеллами изъеденными червями, Вашкунселуш гордо отвечал: «Король назначил меня самостоятельным командующим эскадры, и сам губернатор Индии не вправе удерживать меня силой от выполнения королевского приказа!»
«И все губернатор Индии еще раз повторяет: плыть в Малакку Вам нельзя!»
Разъяренный Вашкунселуш возвратился, так сказать, «несолоно хлебавши», на борт своей каравеллы, где принялся обсуждать с подчиненными ему капитанами сложившуюся ситуацию. Все четыре капитана потребовали от него немедленно сниматься с якоря. Их поддержали кормчие, поторопившиеся заявить, что эскадра может выбраться из гавани Гоа под покровом ночи, используя прилив и, в течение некоторого времени, также береговой ветер, дующий в сторону моря и затихающий лишь с наступлением утра. Не без колебаний, Вашкунселуш все-таки поддался на уговоры своих подчиненных.
Восход солнца застал три каравеллы стоящими по ту сторону песчаной мели. Четвертая осталась в гавани, ибо у ее капитана в последний момент появились сомнения в успехе задуманного. Рано утром он решил во всем признаться Албукерки.
Тот выслал вдогонку дезертирам целый рой гребных судов, вооруженных вертлюжными пушками . Воспользовавшись ослаблением берегового ветра, они быстро догнали беглецов, и наказали Вашкунселуша за отказ спустить паруса градом ядер, которые железной метлой дочиста вымели палубу его флагмана и расщепили пару реев. Гордый дом Диогу возвратился в Гоа пленником.
«Я изумлен тем, как легко Вы позволили этим горячим головам сбить Вас с пути истинного» - сказал Албукерки. «Бегство от своего Главнокомандующего, губернатора Индии – тяжкое преступление!»
И снова Вашкунселуш проявил свою всегдашнюю жестоковыйность, заявив, что дом Афонсу – ему не Главнокомандующий, и потому он ему не обязан ни малейшим послушанием.
«Ну, коли Вы не желаете прислушаться к голосу разума,» - ответил Албукерки –«я покажу, Главнокомандующий я Вам, или нет!»
В присутствии самых знатных и уважаемых фидалгу дом Афонсу провел заседание военного суда, приговорившего Диогу Вашкунселуша, на время до его возвращения на родину с очередным «перечным флотом», к тюремному заключению в форте Гоа. Что касается кормчих, подбивших своего начальника на дезертирство, то один из них был сослан в Бразилию, два же его сотоварища так легко не отделались. Эти двое еще раньше, под Ормузом, сделались соучастниками аналогичного преступления, совершенного тремя дезертировавшими капитанами. Таких проступков Албукерки никогда не забывал и не прощал. За прошедшее с момента бегства преступных кормчих из-под Ормуза, а затем – из Индии, они успели побывать в Португалии, получить там помилование от короля и снова отплыть за море…забыв, однако, на свою беду, прихватить с собой свидетельство о своем помиловании домом Мануэлом Счастливым. Так что теперь Афонсу Албукерки, губернатор Индии, мог со спокойной совестью судить их сразу за оба преступления и приговорить преступников-рецидивистов к смертной казни через повешение.
Конечно, можно по-разному относиться к поведению сеньора губернатора в этом деле. Вне всякого сомнения, дом Афонсу был абсолютно прав, удерживая жестоковыйного Вашкунселуша от плавания в Малакку, ибо последующие события убедительно доказали, что крохотную эскадру дома Диогу там ждала бы верная гибель. Другой вопрос, вправе ли был Албукерки отдавать приказы Вашкунселушу и требовать от того послушания. По мнению дома Афонсу, Вашкунселуш был обязан подчиняться ему, пока находился в Индии, однако дом Диогу мог на это с полным основанием возражать (и возражал), что находится в Индии лишь вынужденно, в силу обстоятельств.
«В жизни мне еще не приходилось переживать ничего более постыдного» - писал губернатор дому Мануэлу, сообщая тому о деле Вашкунселуша – «Я считаю просто чудовищным вызов, который он посмел открыто бросить мне в присутствии всех посланников царей и князей Индии, находившихся в то время у меня». Но в том же письме дом Афонсу не преминул подчеркнуть заслуги Вашкунселуша: «Тем не менее, заверяю Вас, Сеньор, что Диогу Мендиш ди Васкунселуш – достойный человек, мудрый, храбрый, и способный подавать полезные советы. Я испытывал к нему немалую приязнь, и потому был поражен сверх всякой меры, когда он, так строго осуждавший происшествие под Ормузом (дезертирство трех капитанов вкупе со своими кормчими – В.А.), сам оказался способным на подобное же действие…».
Вообще же, положа руку на сердце, следует признать главным виновником этого достойного сожаления конфликта, закончившегося казнью нескольких его участников… самого короля дома Мануэла Счастливого. Кто, как не он, отправил Вашкунселуша с совершенно недостаточными силами в Малакку, приказав при этом Албукерки оказать поддержку Вашкунселушу, исследуя одновременно Красное море и обеспечивая безопасность португальской Индии. Одно из двух: либо король считал своих капитанов способными творить чудеса, либо надеялся, что чудеса за них будет творить милосердный апостол Сантьягу!
В апреле губернатор Индии смог со спокойной совестью отплыть из Гоа. Охрана колонии была возложена им на четыреста двадцать наемных солдат, распределенных по крепости и городским стенам. Кроме того, каждый житель Гоа был обязан трижды в месяц нести караульную службу. Женатые мужчины были освобождены от этой службы, но получили от губернатора лошадей, и проходили регулярное обучение верховой езде, конному строю и конному бою под надзором коменданта крепости.
Начальнику торговой фактории, хорошо знающему свое дело коммерсанту-флорентийцу, Албукерки поручил постоянно держать наготове солидный запас перца, имбиря и гвоздики, чтобы торговцы, приплывавшие в Гоа с арабскими лошадьми, не заходили в другие порты для загрузки своих кораблей, отправляющихся в обратный рейс.
Береговую охрану несли две каравеллы под командой капитанов Ласерду и ди Мелу. Третья каравелла, под командой капитана ди Бежи, была направлена на Сокотру с поручением снести тамошний форт, построенный в свое время португальцами, а на обратном пути зайти в Ормуз и получить с него положенную дань, готовность уплатить которую злокозненный визирь Кожиатар сам изъявил недавно Албукерки в своем льстивом поздравительном письме.
Отдав все эти весьма разумные и обстоятельные распоряжения, Албукерки вышел со своей эскадрой в море. Однако его второе плавание к Красному морю оказалось столь же неудачным, сколь и первое. Ветер переменился раньше, чем обычно, сделав невозможным плавание в западном направлении. Флот Албукерки вынужден был, после долгой и упорной, но напрасной борьбы со стихией, возвратиться обратно в Гоа…
В том году дому Афонсу так и не довелось дойти ни до Адена и Суэца, ни до Ормуза. Однако же в намерения Албукерки не входило бесконечное, бездеятельное ожидание «у моря погоды» в течение всего периода муссона под защитой пушек крепости Гоа. Он незамедлительно усилил гарнизоны Каннанури и Кочина, введя еще несколько кораблей в состав Индийской Армады, дабы обеспечить безопасность сферы португальского влияния на период его, Албукерки, отсутствия.
Затем дом Афонсу собрал под своим командованием эскадру, подчинявшуюся прежде Вашкунселушу, добавил к ней еще одиннадцать сохранивших более-менее плавучесть собственных каравелл и три галеры , посадил на корабли этого объединенного флота восемьсот португальцев плюс двести прошедших военное обучение по португальскому образцу туземцев, поднял свой флаг на корабле «Флор ди ла Мар» и вышел в открытое море.
Он держал курс на Малакку.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ВЗЯТИЕ МАЛАККИ
«Мы пребываем во власти наихудших людей из сотворенных Богом» - писал дом Руй ди Араужу от имени всех португальцев, томившихся в малаккском плену. Следует заметить, что у него были все основания дать своим малайским тюремщикам столь нелестную характеристику.
Закованные в тяжелые кандалы, получая скудное питание, едва поддерживавшее в них существование, пленные португальцы проводили свои дни и ночи в тесной, душной темнице. Тюремщики постоянно пытались, то заманчивыми обещаниями, то – жестокими пытками, заставить их отречься от христианства. Эти полностью отрезанные от внешнего мира, одинокие, заброшенные на край света, заключенные, конечно, не были святыми, что, однако, не умаляло их готовности, если понадобится, умереть за свою веру. И лишь трое из них, не выдержав мучений, которыми их изо дня в день подвергали палачи, согласились перейти в ислам.
Правда, время от времени, когда очередной корабль готовился к плаванию в Индию, «бендара» - правитель города Малакки – предоставлял узникам определенную свободу, и даже одаривал их деньгами для покупки продовольствия, чтобы несколько разнообразить скудный тюремный рацион (как мы убедимся далее, пленникам даже не возбранялось – по крайней мере, время от времени - вступать в отношения с местными девушками). Однако эти послабления делались бендарой лишь с одной единственной целью, чтобы капитаны отплывавших в Индию кораблей могли, по прибытии в Кочин, сообщить тамошним португальским властям, что в Малакке с их пребывающими в плену соотечественниками обращаются хорошо. Воспользовавшись этим обстоятельством, выпущенный из темницы в город для покупки продовольствия Руй Араужу и ухитрился незаметно передать на борт отплывавшего в Индию корабля записочку для Албукерки. Однако после отплытия корабля жестокости тюремщиков возобновились с прежней силой. Нина Шату (скорей всего – Чату), купец из Коромандела, призванный, как благочестивый буддист, творить дела благотворительности и милосердия, сострадая несчастным узникам, старался, в меру своих возможностей и сил, облегчить их скорбную участь. Он был единственным лучиком света в окружавшей заключенных непроглядной тьме. На кого и на что им еще было надеяться? Бежать? Они не оставляли мысли о побеге, но Малакка, расположенная между бескрайним бурным морем и непроходимыми, полными свирепых тигров джунглями, не оставляла даже самым отчаянным серьезных шансов на успех…
Малакка волею судеб превратилась из убогого рыбацкого селения, влачившего довольно жалкое существование на самом краю вечнозеленого девственного леса, в сокровищницу всего Востока. За девяносто лет до описываемых в этой главе событий принц с острова Ява, бежавший от придворных интриг на близлежащий материк, воспитал из рыбаков пиратов, а постепенный рост их благосостояния за счет все более успешного и прибыльного морского разбоя превратил пиратов в купцов. Со временем рост объема торговли и численности населения превратили бывшее селение в один из центров мировой торговли. Ормуз, расположенный на краю пустыни, и Малакка, расположенная на краю экваториального леса, держали в своих руках всю торговлю Востока.
Европа издревле полнилась слухами о диковинках и богатстве этих двух мировых сокровищниц. Однако, если Ормуз располагался достаточно близко от Европы, чтобы европейцам можно было не сомневаться в его реальности, то Малакка оставалась столь же таинственной и недосягаемой, как, скажем, истоки Нила, «царство пресвитера Иоанна» или основание радуги. Ормуз находился почти по соседству с Ближним и Средним Востоком, Левантом, хорошо известным европейцам еще со времен Античности и Крестовых походов. Малакка же находилась на самом краю света. Там встречались диковинного вида корабли и еще более диковинного вида люди, прибывавшие – плывя неведомыми морями – из государств, столь отдаленных, что их соприкосновение с Западом было лишь эпизодическим и косвенным, неизменно оставлявшим у обеих сторон лишь отдельные, смутные воспоминания, подобно мимолетным сновидениям – не более того…
На шумных базарах Малакки можно было встретить желтых узкоглазых китайцев, воинственных яванцев, немногословных и загадочных жителей островов Лучу ( Рюкю, принадлежащих в наши дни Японии) , бронзовокожих бирманцев из Хантхавади (современного Пегу, или Баго) , коричневых островитян с коралловых атоллов, затерянных в еще неведомых европейским мореплавателям просторах Мирового Океана... Каждый из этих посланцев дальних стран привозил в Малакку лучшие из товаров своей родины – шелк, бархат, парчу, фарфор, золотые слитки, золотую пыль, медь, лак и лаковые изделия, рубины и алмазы, мускус и сандаловое дерево, душистые специи с окутанных ароматом пряностей Молуккских островов. Находилось на малаккских рынках место и богатствам Индии и Аравии. В обширной гавани Малакки, самой лучшей и безопасной из всех гаваней соседних побережий, борт о борт с джонками и «прау» из стран Дальнего Востока и с островов Малайского архипелага стояли на якоре парусники из Каликута, Камбея, Дабула. Бенгала и Коромандела, галеры-фусты и «дау» из Адена, Джидды и портов Красного моря, так что вместительная гавань нередко производила впечатление настоящего города на воде.
На расстояние целой лиги простиралась Малакка вдоль берега. По числу жителей (перевалившим за сто тысяч) она давно уже превзошла своего бывшего соперника- Сингапур, долгое время развивавшегося с ней «ноздря в ноздрю». В архитектурном плане она не отличалась от типичных экваториальных городов: низкие деревянные дома с крышами из пальмовых листьев. Однако в погребах и подвалах этих внешне неказистых жилищ хранились сказочные по богатству клады, ибо малаккские купцы оценивали свои состояния не в денежных суммах, а в золоте – по весу!
В заполнявшей пристани, базары, улицы Малакки разноплеменной, космополитической толпе, были представлены без малого все расы, языки, народы Азии. Не исключая торговцев-мусульман из марокканского Феса, алжирского Орана, Туниса, Каира. О самих малайцах португальский хронист – современник описываемых в данной главе событий – был, похоже, не слишком высокого мнения: «Совершить предательство для них – дело чести». Конечно же, большой вопрос, был ли эта резко отрицательная оценка справедливой в отношении хитрых, вежливых, любящих всяческие увеселения и удовольствия, страстных в любви и в ненависти малайцев, всех без исключения. Скорее всего, нет. Но, тем не менее, весьма многие из них были крайне вспыльчиво и, чуть что, хватались за свое любимое оружие - кинжалы-крисы , чтобы избавить наш подлунный мир от его обитателей, вызвавших у них почему-либо недобрые чувства.
Сказанное, однако же, не означает, что в Малакке не было закона и порядка. Совсем напротив! Тамошние власти предержащие, не покладая рук, боролись с проявлениями беззакония, неустанно издавая все более и более суровые законы, предусматривавшие сложную, многоступенчатую иерархию наказаний для преступников, которых, в зависимости от тяжести преступления, сажали на кол, вешали, варили в кипятке или поджаривали на медленном огне (совсем как в просвещенной Европе той эпохи). Однако, в отличие от просвещенной Европы, тела преступников, сваренных в кипятке или зажаренных живьем, в Малакке отдавали на съеденье людоедам, отлавливаемым малаккскими властями в джунглях специально для служения, таким образом, руке закона. Для справки: в описываемое время на Японских островах варили живьем в кипятке схваченных морских разбойников (но сведений о том, что их телами после этого японцы разнообразили свой рацион, до нас не дошло). В «культурных» государствах Центральной Америки - в частности, у ацтеков и майя – вплоть до их покорения испанскими конкистадорами, тоже практиковалось людоедство, но не в пенитенциарных, а в ритуальных целях (члены особых религиозных союзов поедали останки жертв, принесенных в жертву богам на вершинах храмовых пирамид, причем сырыми и, кажется, даже без соли).
Этим Вавилоном XVI столетия самодержавно правил султан Мухаммед. Свирепый тиран, «крисанувший» (если попытаться перевести на русский язык распространенное малайское выражение тех времен) не только собственного брата и семнадцать других родственников разной степени близости, но даже одного из своих сыновей. Золотой запас султана весил более пятидесяти квинталов, а хранившиеся в его дворце сокровища иного рода вообще не поддавались никакой иной оценке, кроме как «несметные богатства». Султану Мухаммеду были доступны буквально все радости этого мира. Его гарем украшали шестьдесят прекраснейших женщин Вселенной. И все же он не знал ни минуты покоя, ничто ему было не в радость. Его неотступно мучила мысль о том, что кто-то другой тоже может вдруг взяться за крис, чтоб, улучив момент, взять, да и крисануть его, султана Мухаммеда! Кто-то донес султану о подозрительном поведении его собственного бендары – мучителя пленных португальцев -, якобы вынашивавшего план насильственного устранения своего государя – и бендару постигла внезапная смерть. Возможно, он был даже переварен вечно алчущими свежего мясца желудками «судебных каннибалов».
Но португальские узники, узнав о своем избавлении от самого злейшего из своих мучителей, не долго радовались исчезновению бендары. Очень скоро им пришлось на собственном горьком опыте убедиться в том, что убравший своего бендару, одержимый манией преследования, султан Мухаммед был ничуть не худшим, чем бендара, мастером по части изощренных пыток.
Можно хорошо представить себе, какие чувства испытали несчастные узники при появлении на горизонте португальских парусников с красными крестами рыцарей Христа!
Албукерки обставил появление своей эскадры на рейде Малакки с максимальной драматичностью. Его флагман «Флор ди ла Мар», наполовину сгнивший, но внешне все еще вполне импозантный (подобно многим великим державам в разные эпохи мировой истории), торжественно вошел, во главе следовавших за ним в кильватерным строю пятнадцати кораблей, в малаккскую гавань. На мачтах развевалась тысяча флагов и вымпелов, звучали трубы, корабельная артиллерия салютовала берегу в течение получаса. Немало чужеземных кораблей, охваченные паникой, подняли якоря. Но Албукерки объявил, что ни один капитан не покинет со своим судном гавань без его, дома Афонсу, дозволения. Все корабли, стоявшие в порту, беспрекословно подчинились приказу португальского генерал-капитана. Удостоверившись в их покорности, Албукерки переключил свое внимание с моря на сушу.
Султан Мухаммед заверил грозного «находника из-за моря», что он давно уже мечтал заключить договор о дружбе с португальцами. И что в печальном казусе с эскадрою Диогу Лопиша был целиком и полностью повинен коварный бендара, уже наказанный за свое непростительное поведение смертью.
«Добро!» - ответил губернатор. «Выдайте же мне пленников, после чего мы сможем обсудить вопросы договора о дружбе между нашими державами».
Но после продлившегося несколько дней безрезультатного, бесплодного обмена любезностями Албукерки стал подозревать, что Мухаммед боится его уже меньше, чем поначалу. И подозрения его не обманули. Португальские корабли день и ночь находились под пристальным наблюдением соглядатаев. Хитрых малайцев было не так легко обмануть насчет численности португальцев, как в свое время – жителей Ормуза. В кратчайшие сроки малайцы подсчитали, сколько человек может реально поместиться на борту кораблей чужеземного флота. Разъяренный их находчивостью, губернатор Индии признавался в письме дому Мануэлу: «Поверьте мне, Сеньор, они почти не обсчитались! Султан же, узнав о нашей численности, счел, что нам конец».
Это и понятно. Мухаммед имел в своем распоряжении двадцать тысяч человек собственных войск, мощную артиллерию и боевых слонов. Кроме того, он рассчитывал на поддержку своего будущего зятя - султана Паханга, как раз собиравшегося сыграть в Малакке свою свадьбу с дочерью Мухаммеда. Да и гуджаратские торговцы, недовольные все более возраставшим влиянием Португалии по побережье Индии, предоставили султану «от своих щедрот» шестьсот «турецких» наемных воинов. Казалось, Албукерки ничем не могла помочь демонстративно разыгрываемая им роль предводителя могучих воинских ратей. Султан Мухаммед знал, что с португальским флотом в его столицу прибыли всего-навсего восемьсот белых и двести малабарцев. Над такой «армией вторжения» он мог только посмеяться…
Между тем, португальцы, в свою очередь, тоже получали ценные сведения о противники. Источником этих сведений были местные малайские девушки, поддерживавшие отношения с португальскими пленниками (видно, не таким уж строгим был установленный для тех режим; впрочем, возможно, его условия были смягчены после устранения бендары или появления эскадры Албукерки). «Нет ничего, чего не сделала бы малайка для человека, которого любит» - утверждает хронист Гашпар Корреа. Впрочем, девятнадцать уцелевших на момент прихода эскадры дома Афонсу португальских узников с достойным всяческого уважения самоотвержением придавали своей собственной судьбе второстепенное значение. «Мухаммед вовсе не намерен нас освобождать» - сообщали они в своем последнем послании дому Афонсу. «Нападайте, не дожидаясь, пока город будет слишком сильно укреплен, о нас же не думайте. Если он (султан – В.А.) умертвит нас, с нами произойдет лишь то, чего мы ждем уже давно».
Все капитаны рвались в бой с кровожадными малайцами, и умоляли Албукерки поскорей напасть на город. Однако дом Афонсу предпочел использовать последнюю возможность обойтись без применения оружия, решить дело миром. Он еще раз потребовал от султана освободить плененных им христиан и возместить груз, похищенный малайцами с кораблей эскадры Лопиша. «Не думайте, что мы прибыли к Вам с товарами и будем вынуждены уплыть обратно с переменой муссона. Под моим началом – корабли Индийской Армады, которые могут оставаться в Вашей гавани сколько угодно - хоть год, хоть десять лет!»
Пока дом Афонсу ждал ответа Мухаммеда на свое последнее предупреждение, на борту «Флор ди ла Мар» появились шесть китайцев, желавшие получить от него разрешение отправиться на своих джонках домой из Малакки. Эти миролюбивые, изысканно-вежливые люди из самых добрых побуждений принялись отговаривать Албукерки от высадки. С выражением неподдельного испуга на желтых лицах, китайцы рассказали ему о бесчисленных войсках султана, их отравленных стрелах, двадцати боевых слонах с башнями на спинах, о построенных повсюду в городе баррикадах, устроенных там западнях и замаскированных «волчьих ямах» с кольями.
«Задержитесь в порту еще ненадолго» - ответил им губернатор Индии с приветливой улыбкой – «приглашаю Вас понаблюдать с борта одной из галер моего флота за боем. И, если Вас это не затруднит, дайте мне в помощь несколько Ваших судов».
Получив от султана очередную ничего не говорящую отписку, Албукерки сказал доставившему ее посланцу Мухаммеда: «Ступай, мавр, и передай своему господину, что его речи полны лжи. Если он вздумает еще раз прислать мне гонца, вроде тебя, без освобожденных пленников, я прикажу вздернуть этого гонца вниз головой на рее, где он провисит до тех пор, пока не умрет».
Поскольку и эта угроза оказалась безрезультатной, несколько капитанов сошли на берег во главе своих людей, и сожгли все дома, расположенные в прибрежной зоне, а заодно – стоявшие на якоре у берега гуджаратские корабли. Одновременно Албукерки бомбардировал город Малакку.
Высадка и артобстрел произошли молниеносно, что и вызвало желаемый эффект. Повсюду раздавались горестный плач, жалобы и крики: «Мира! Мира! Мира!» Забыв про своих двадцать тысяч воинов и двадцать боевых слонов, султан Мухаммед срочно отправил освобожденных им из заключенья португальских узников на борт «Флор де ла Мар». Передавая их с рук на руки, посланец Мухаммеда поинтересовался от имени своего повелителя, есть ли у дома Афонсу еще какие-нибудь пожелания.
«Конечно, есть!» - ответил Албукерки. «Точнее говоря, не пожелания, а требования. Во-первых, требую от султана разрешить нам построить у Вас форт. А во-вторых – требую от него возмещения за украденные Вами у Лопиша товары».
Но, «что к султану Мухаммеду попало…». В мгновенье ока берег покрылся баррикадами. Губернатор Индии назначил высадку десанта на 25 июля. «Мы должны продвигаться без излишней спешки, шаг за шагом» - инструктировал он, действовавший обычно с молниеносной быстротой, своих капитанов и ротных командиров - «излишней спешкой можно все испортить! Ставка в затеянной нами игре слишком велика, а нас – слишком мало для того, чтобы добиться всех наших целей разом, одним махом! Торопиться не надо!»
Первой целью Албукерки выбрал сильно укрепленный мост, перекинутый через реку у самого устья. Португальцы напали на мост с наступлением дня. Бой за мост, то и дело заволакиваемый клубами черного порохового дыма, продолжался несколько часов под неумолчный грохот артиллерии. Немало португальцев пало, прежде чем неприятель был выбит с моста. Губернатор отказался от своего первоначального плана закрепиться в районе моста, поскольку его люди, после восьмичасового боя под палящими лучами экваториального солнца, срочно нуждались в отдыхе. Впрочем, прежде чем возвратиться на свои корабли, они нашли в себе силы разграбить, а затем - поджечь соседнюю с мостом часть города. В разгоревшемся пожаре погибло немало добра, включая великолепную, тридцатиколесную (!) парадную повозку, втрое превышавшую по высоте средний человеческий рост, выложенную снаружи чистым золотом и обтянутую изнутри белым шелком. Это была свадебная карета султана Паханга. Все пошло прахом…
Но и эта вполне удачная вылазка португальцев не сделала жестоковыйного султана более податливым. Поэтому губернатор задумал новое нападение, на более широком фронте. Но, как это часто бывает, когда осуществление операции затягивается, воодушевление португальских фидалгу стало постепенно ослабевать. Особенно с учетом высказанного домом Афонсу намерения приступить (добившись силой соответствующего согласия султана) к строительству в Малакке португальского форта (естественно, при их, благородных фидалгу, активном участии). А ведь участие в строительных работах было для них, как уже известно нам с уважаемым читателем, самым нелюбимым занятием. «Даже если мы захватим Малакку, у нас появится множество раненых, годных разве что для госпиталя, но уж никак не для строительной площадки!» - открыто высказал один из них свое (и общее) недовольство на военном совете в лицо Албукерки. «Да и что нам достанется из всех богатств Малакки? Ровным счетом ничего! Ведь если город станет добычей пламени, что неизбежно произойдет в случае штурма, в этом пламени погибнут все его сокровища!»
Вопреки своей обычной манере ограничиваться, в ответ на все возражения подчиненных, отдачей кратких и однозначных приказов, Албукерки на этот раз довольно обстоятельно изложил им многочисленные причины, по которым считал необходимым присоединить Малакку к заморским владениям Португалии. «Малакка должна стать португальской хотя бы из-за ее торговли перцем» - таков был первый тезис губернатора. «Ведь половина всего перца, все еще доходящего до нас обходным путем через Каир, Александрию и Венецию, поступает из Малакки. Ибо арабы могут плыть отсюда напрямую до Баб-эль-Мандебского пролива, оставаясь вне пределов досягаемости кораблей нашей Индийской Армады. Завоевание нами Малакки подорвет силу Ислама. Уже сегодня в Малакке пребывает множество чужеземных купцов и торговцев, хотя малайские тираны причиняют им немало зла. Но, в случае завоевания нами Малакки, эти торговцы и купцы, оценив все преимущества нашей свободной от должностной коррупции системы управления и коммерческой честности, будут стекаться сюда в троекратном, если не четырехкратном количестве, оседать здесь и строить прямо-таки золотые стены. Но я решусь на захват этого города лишь в случае Вашего согласия не щадить сил на строительство в захваченной нами Малакке мощнейшей в этой части света крепости».
«Делайте, что считаете нужным!» - единогласно ответили фидалгу губернатору (чью обращенную к ним речь мы, честно говоря, слегка «осовременили», не исказив при этом, впрочем, ее основного смысла).
Через несколько дней развернулась грандиозная битва за Малакку. Поскольку мост через реку был ключом к городу, и тот, кто им владел, фактически владел и городом, огромная, вооруженная пушками, джонка (подарок вежливых китайцев, из самых добрых побуждений предостерегавших отнесшегося к ним с сочувствием и пониманием Афонсу Албукерки от высадки, теперь же, вероятно, наблюдавших за сражением с борта португальской галеры), используя прилив, поднялась вверх по реке, бросила якорь близ моста, чья высота была ниже, чем высота палубы джонки, и открыла артиллерийский огонь. Однако малайцы – люди воинственные и храбрые - проявили завидную стойкость. Держась молодцами под огнем португальских орудий, они отвечали им не менее сильным огнем своих пушек и аркебуз. Капитану джонки, по фамилии Абреу, малайской пулей разворотило скулу, выбило почти все зубы и оторвало чуть ли не половину языка. Албукерки, следовавший за джонкой на гребной лодке, приказал раненому вернуться к эскадре и довериться искусству флотского хирурга. «Зачем?» - возразил Абреу, выплюнув кровь, заливавшую ему рот. «У меня еще есть две руки, чтоб драться, и половина языка, чтоб отдавать приказы!»
К середине второй ночи с момента начала второй фазы штурма Малакки Албукерки, успевший еще раз подвергнуть город тяжелой бомбардировке, произвел высадку и прогнал утомленного непрерывными боями неприятеля с моста. В оставшиеся до рассвета ночные часы его «чудо-богатырям» пришлось изрядно потрудиться. Из бочек, наполненных ими морским песком, и из досок двух португальских кораблей, разобранных на части (как не подлежащих более ремонту), они построили заграждения, установили на обеих сторонах моста бомбарды и натянули поверх моста на протяжении всей его длины навес из парусины, чтобы никто из защитников моста не погиб днем от солнечного удара. С наступлением утра малаккцы увидели победно развевающееся над их мостом пробитое пулями знамя «новых храмовников» Афонсу Албукерки...
И все-таки султан Мухаммед не желал сдаваться. Теперь, когда почти все португальцы высадились на берег, их малочисленность стала совершенно очевидной. Казалось, что прихлопнуть эту кучку иноземцев ничего не стоит…
Весь следующий день до самого обеда португальцы, если верить утверждению хрониста, «приводили в порядок свое оружие и свои души». Думается, восемь священников, сопровождавших экспедицию в Малакку, без дела не сидели. Затем корабельный капеллан флагмана португальского флота смастерил из обломков солдатской пики крест, к которому приколотил гвоздями образ святого Иакова. Этот крест он понес перед штурмовой колонной, как выносной крест – перед Крестным ходом. Получив духовную поддержку и благословение на бой, португальцы двинулись на штурм малаккских баррикад, преграждавших им доступ в центр города по главным улицам. «Наши люди атаковали с такой яростью, а наши капитаны совершили такие невиданные малайцами подвиги, что малайцы бросили свои позиции».
Отборный штурмовой отряд под командованием капитана Гомиша ди Лемуша взял приступом мечеть – обычное место сбора магометан - после чего занялся преследованием беглецов…как вдруг появились знаменитые боевые слоны. Ошеломленные этим зрелищем, не знающие, что им делать (как некогда, в аналогичной ситуации – воины кумира Албукерки - Александра Македонского, столкнувшиеся лицом к лицу с боевыми слонами древних персов и индийцев), взирали португальцы некоторое время на приближающихся чудищ. Иные уже стали пятиться назад, готовясь «вдарить плеща» (как выражались наши предки), иначе говоря – искать спасенья в бегстве. Однако Лемуш головы не потерял. Он с размаху вонзил острие своей алебарды в глаз передовому слону. Серый гигант с ужасным ревом, вне себя от ярости и боли, поднял хобот, сбросил своего погонщика, обратился вспять и начал топтать следовавших за ним по пятам малайских пеших воинов, превращая их в кровавую кашу. Приободрившиеся португальцы поспешили последовать примеру Лемуша. Не прошло и пары минут, как четвероногие колоссы побежали прочь от редкой цепи португальцев, сея смерть и уничтожение в рядах своих собственных войск…
С наступлением темноты солдаты португальских «орденанс» в отличном настроении собрались на своем мосту. Всю ночь их пушки выметали с малаккских улиц «нежелательные элементы».
Вопреки ожиданиям самих португальцев, они потеряли в этом бою всего лишь двадцать восемь человек убитыми. Гораздо большим было, впрочем, число раненых (в том числе – отравленными стрелами; все эти несчастные в скором времени погибли).
Стремясь дать своим легко раненым возможность исцелиться от ранений, а также – надеясь дождаться все-таки от султана Мухаммеда мирных предложений, Албукерки отложил последний, решительный штурм Малакки еще на неделю. Однако так и не дождался никаких послов от Мухаммеда. Лишь Нина Шату, упоминавшийся нами выше торговец-буддист из Коромандела, бескорыстно заботившийся о португальских узниках, и несколько проживавших и торговавших в Малакке чужеземных купцов явились к мосту, чтобы прибегнуть к покровительству португальцев. Они ожидали взятия города приступом и просили на этот случай защитить их имущество от разграбления. Албукерки обещал почтенным коммерсантам свое покровительство, вручив им в знак этого португальские флажки.
Наконец настал день 24 августа, в который решилась судьба Малакки. Албукерки выстроил всех своих людей, способных носить оружие, в колонну по шесть человек, под страхом смерти запретив им выходить из строя. Запели трубы. Прозвучал боевой клич: «Сантьягу!» Маленькая, но сплоченная колонна мерным шагом пошла в бой. Сила ее удара была такова, что она все сметала на своем пути. Не только воины султана Мухаммеда, но и сам султан, с чадами и домочадцами, бежали без оглядки. А португальцы, сохраняя тот же боевой порядок, тем же мерным шагом возвратились на берег.
Всю ночь они пели, шутили и радовались обещанному им разграблению города. Это разграбление произошло на следующий день. Причем осуществлялось оно под бдительным надзором самого Афонсу Албукерки, методично и в строгом порядке (как разграбление в 455 году Христианской эры столицы античного мира - Рима на Тибре - вандалами и аланами царя Гейзериха), а не беспорядочно и хаотично (как тот же Рим на Тибре грабила в 472 году «сборная солянка» из германцев патриция Рикимера). Первыми свою долю добычи забрали моряки, поскольку им надлежало как можно скорее вернуться к выполнению своих служебных обязанностей на борту и по охране лодок. Затем настал черед бойцов «орденанс», но тоже не всех сразу, а поочередно, одной роты за другой. Только по возвращению одной роты с добычей давалось разрешение идти грабить следующей роте. А добычи было так много, что у португальцев действительно прямо глаза разбегались…
День падения Малакки занимает исключительное место в анналах европейских завоеваний на Востоке. В тот памятный день каждый португальский «рыцарь удачи» смог в кратчайший срок осуществить свои самые заветные мечты. Для этого нужно было только хорошенько осмотреться и решить, что хватать и тащить. Чего там только не было! Золотые слитки, драгоценные каменья, бесценные шелковые ткани, редчайшие и ценнейшие благовония. Сокровища всех видов и на любой вкус! Однако те, кто был умней и осмотрительней, даже не думали прельщаться хрупкими вещами, вроде китайского фарфора, сколь высокой ни была бы их цена в Европе (да и в Азии). При разграблении дворца султана Мухаммеда португальскими грабителями был обнаружен осыпанный самоцветами трон на ножках в форме четырех золотых львов, чьи глаза, языки и когти состояли из разноцветных драгоценных камней, полых внутри и наполненных душистыми эссенциями. Одни только украшавшие трон самоцветы были на скорую руку оценены в шестьдесят тысяч золотых крусаду! Это было прямо-таки видение земного рая, мифического царства пресвитера Иоанна (о котором еще пойдет речь далее) или дворца багдадского халифа из «Тысячи и одной ночи» (впрочем, вряд ли кто-либо из спутников дома Афонсу был знаком с содержанием этого сборника восточных сказок)…
С заходом солнца организованное разграбление богатств Малакки прекратилось. На следующий день всем португальцам было строжайше запрещено их предводителем взять там хотя бы медный грош. Хотя по меньшей мере две трети сокровищ Малакки остались не расхищенными.
Однако к «бочке меда» безмерно обогатившихся в Малакке благородных фидалгу оказалась подмешана и «ложка дегтя» - необходимость проливать соленый пот на строительстве нового форта. Они предложили Албукерки покамест повременить с его строительством, вернуться в Малакку на следующий год с новым флотом с надлежащим числом опытных каменщиков, знатоков строительного дела, чтобы уж тогда…Но губернатор Индии был неумолим. «Я понимаю, сеньоры, что Вам, обогатившимся здесь сверх всякой меры, хочется теперь спокойно наслаждаться жизнью. «Но, если бы я принял Ваше предложение, то заслуживал бы лишь одного – немедленного отсеченья головы. Душа же моя непременно прямиком попала бы в самое адское пекло! Вспомним же, чего требует от нас наш долг, и построим форт! А, выстроив его, мы сможем с чистой совестью немного отдохнуть!»
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ ОТВЕРГЛИ СТРОИТЕЛИ
Фидалгу, полагавших (а, быть может, даже втайне надеявшихся), что проект строительства в Малакке форта сорвется из-за недостатка стройматериалов, ждало глубокое разочарование. Слух об их нехватке усердно распространял Руй ди Араужу, выставлявший себя в глазах сотоварищей обладателем секретной информации, тщательно скрываемой, якобы, начальством от «простых смертных». Однако стоило лишь хорошенько поискать - и вот, на фамильном кладбище властителей Малакки было обнаружено множество прекрасных, тщательно отесанных камней. Конечно, камни были надгробными, но чуждого суевериям Албукерки это не смущало. Другим источником камней для стен и башен будущего форта послужили две снесенные «новыми тамплиерами» мечети. Предложение дома Афонсу поместить над порталом крепостных ворот памятный камень с именами португальцев (увы – только дворянского происхождения, но уж таков был дух эпохи, проникнутой сословными предрассудками!), особенно отличившихся в битве за Малакку, встретил всеобщее одобрение. Пока не наступило время каменщикам высекать зубилами на этом мемориальном камне конкретные имена. Разгоревшиеся споры, распри и соперничество очень скоро приняли нешуточный характер. Каждый капитан, каждый ротный командир, каждый фидалгу желал, чтобы его имя не просто попало на памятный камень, но было высечено на нем самым первым, в назидание грядущим поколениям. Пораженный развернувшейся перед его глазами ярмаркой тщеславия и человеческой суетности, Албукерки решил положить конец спорам и распрям. И приказал, перевернув мемориальный камень задом наперед, высечь на его передней стороне библейскую цитату из Евангелия от Матфея (21:42): «LAPIS QUEM REPROBAVERUNT EDIFICANTES», или, в переводе с латинского языка на русский: «КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ ОТВЕРГЛИ СТРОИТЕЛИ». Судя по всему, при строительстве нового форта в Малакке португальцам действительно пришлось пролить немало пота. «Сеньор» - писал впоследствии один из португальских капитанов своему монарху, «поверьте, этот труд был очень, очень тяжким, ибо камни нам приходилось тащить на себе издалека. К тому же строительные работы, в обычных условиях занявшие бы не менее трех месяцев, были нами завершены в течение месяца, ибо генерал-капитан подгонял нас, строителей, денно и нощно».
Вообще-то это был обычный темп, в котором Албукерки строил (силами подчиненных, разумеется, однако же, и сам порой прикладывая руку) все свои форты. Но под палящими лучами экваториального солнца непривычным к условиям тропиков белым людям было очень нелегко справляться с выпавшей им ролью крепостных строителей. «Люди начали заболевать, и умирать от лихорадки, чрезмерного труда и скверного питания. Их мучил постоянный голод, ибо султан перехватывал весь провиант, подвозимый из внешнего мира. И потому людям приходилось довольствоваться малой толикой риса и масла. Курица (если ее вообще удавалось добыть) стоила тридцать, а яйцо – два золотых крусаду»…
Бедствия, претерпеваемые португальскими строителями форта, дополнительно усугублялись климатическими условиями, характерными для Малакки в описываемое время года. «Каждое утро разражалась гроза, сопровождаемая ураганным ветром и невыносимо холодным ливнем, после которого сразу же начинало палить солнце, да так жарко, что закипала вода в лагунах». Возможно, хронист в данном случае несколько сгустил краски. Вода, конечно, не кипела, но над ней, вне всякого сомненья, поднимались, как туман, густые испарения, способствуя размножению назойливых москитов и распространенью малярии…
Сам Албукерки тоже заболел болотной лихорадкой. В этот критический момент, когда строительные работы затормозились, положение спас толмач Франсишку. Этот человек, испанец по рождению (и, в этом смысле, собственно говоря, не Франсишку, как его звали португальцы, а Франсиско), немало помотавшийся по белу свету, плененный, в конце концов, «маврами», освобожденный португальцами год назад с борта плывшего в Мекку мусульманского корабля и перешедший на португальскую службу, свободно изъяснялся на арабском, турецком и персидском, а за время пребывания в Малакке умудрился овладеть еще и малайским языком, чтобы объясняться с местным населением.
«Я предложил губернатору свои услуги по вербовке туземцев для строительных работ за пределами города» - сообщает Франсишку – «когда же губернатор возразил, что туземцев можно будет загнать в город только силой, а это приведет к потерям и проявлениям среди туземцев недовольства, я обязался платить ему по крусадуа за каждого малайца, который придет к нему с жалобой».
И в самом деле, заручившись согласием дома Афонсу, сметливый испанец вскоре возвратился в город с большим отрядом малайцев, готовых участвовать в строительстве крепости (естественно, не безвозмездно).
По мере улучшения погодных условий и связанного с ним общего улучшения здоровья строителей форта (в первую очередь – самого Албукерки), крепостные стена становились все выше. И потому в стан дома Афонсу зачастили посланцы из ближних и дальних малайских княжеств, привозивших драгоценные дары и заверявшие губернатора Индии в преданности ему своих государей. Впрочем, дом Афонсу не без оснований подозревал, что их влекли в Малакку скорее любопытство или желание вызнать все, что только можно, о диковинных пришельцах из-за моря. Тем не менее, он заверял посланцев во взаимных дружеских чувствах и в то де время всеми силами стремился отправить их восвояси с уверенностью, что Албукерки командует опасными для всех своих недругов вооруженными силами, которых следует беречься.
Султан с острова Ява прислал в дар дому Афонсу коллекцию латунных музыкальных инструментов и свой написанный на шелке портрет. Яванский самодержец был представлен на портрете полководцем, скачущим на боевом коне во главе целого отряда боевых слонов. Однако самым ценным даром, привезенным генерал-капитану послом султана с Явы, была огромная морская карта, нарисованная кормчим одного из кораблей султанского флота. «На ней изображены Мыс Доброй Надежды, Португалия, страна Брасил (Бразилия – В.А.), Красное море, Персидский залив, Острова пряностей и маршруты следования китайских кораблей, причем все это сопровождается подписями яванским шрифтом» - писал дом Афонсу королю Мануэлу. «Она (яванская морская карта – ВА.) – прекраснейшая из всех, виденных когда-либо мной, и, несомненно, приведет Ваше Величество в восхищение».
Не только Его Величество король Португалии и Алгарвищ, но и, без всякого сомнения, все последующие поколения землян, вплоть до нас, многогрешных, вкупе с уважаемыми читателями, пришли бы в восхищение при виде этого поразительного шедевра восточной картографии раннего Нового Времени, если бы судьба яванской карты была более счастливой, чем она оказалась в действительности... Если бы «карта яванского султана» сохранилась, то была бы ничуть не менее знаменитой, чем созданная примерно в то же время (а именно - в 1513 году), в захваченном османами Константинополе-Стамбуле, географическая карта мира турецкого адмирала Пири-реиса (которой посчастливилось дожить до наших дней), с изображением западного побережья Европы и Северной Африки, побережья Бразилии и восточной оконечности Южной Америки, различных островов Атлантического океана, включая Азорские и Канарские острова, и, в южной части карты – открытой официально только через триста лет «с гаком», в 1820 году, нашими российскими мореплавателями Фаддеем Фаддеевичем Беллинсгаузеном и Михаилом Петровичем Лазаревым… Антарктиды (причем - еще без ледяного покрова). Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения. Поэтому, скорей всего, так и останется не разгаданной загадка: как на преподнесенной дому Афонсу Албукерки и предназначенной им для передачи «по инстанции» королю Мануэлу I карте, созданной в начале XVI века на индонезийском острове Ява, могли оказаться Африка, Португалия и Бразилия. А ведь Бразилия – уже не Старый Свет, а Новый! Неужели индонезийские мореходы достигали берегов Америки одновременно с ее европейскими «первооткрывателями», или даже еще до них? Да и с изображенными на карте, полученной домом Афонсу с Явы, «Островами пряностей» тоже не все так ясно, как может показаться на первый взгляд. Ведь это название носят несколько разных архипелагов, расположенных на значительном расстоянии друг от друга. Во-первых «Островами пряностей» именуются Молуккские острова, группа индонезийских островов между Сулавеси и Новой Гвинеей, к северу от острова Тимор. Исторически Молуккские острова получили название Острова пряностей от китайцев и европейцев, однако главным образом это название относится к небольшим вулканическим островам архипелага Банда, где выращивается мускатный орех. Изображение этих, первых, Молуккских «островов пряностей», на индонезийской карте представляется, таким образом, вполне объяснимым, ибо Молукки расположены не так далеко от острова Ява – места составления так восхитившей Албукерки карты. Но ведь, помимо Молукк, то же название - «Острова пряностей» - издавна применяется и к другим островам, на которых выращивают пряности, в частности - к архипелагу Занзибар у берегов Восточной Африки. Кроме того, такое же название получил остров Гренада. Вот если и эти «острова пряностей», весьма удаленные от Явы и вообще от островов Малайского архипелага, тоже оказались на карте, присланной дому Афонсу с Явы, тогда ответ на вопрос, как же они туда попали, становится, на наш взгляд, чрезвычайно сложны… Хотя, с другой стороны, не более понятным представляется и появление Бразилии и Антарктиды на карте Пири-реиса, хоть она и дошла до наших дней! В-общем, «темна вода во облацех»…
Почти благоговейно изучал Афонсу Албукерки изображенные на присланной ему яванской карте морские пути на Дальний Восток. В ноябре месяце он отправил три каравеллы со ста двадцатью португальцами на поиски Молуккских островов. Командующим экспедицией губернатор Индии назначил Абреу – того самого храброго капитана китайской джонки, который потерял в сраженьи за Малакку половину языка, а заодно лишился половины челюсти. Абреу (выживший после тяжелейшего ранения, несмотря на отсутствие в то время средств анестезии, антисептиков, антибиотиков и прочих достижений современной медицины!) получил строгое указание, вести себя везде учтиво, вежливо и мирно, не заниматься каперством, не грабить и не убивать, будь то на море или же на суше, расплачиваться за все, необходимое ему и его людям, деньгами или товарами, уважать законы и обычаи чужих земель и применять оружие лишь в целях самообороны.
Не меньший интерес, чем Молуккские «острова пряностей», вызвал у дома Афонсу и расположенный по соседству с Малаккой Сиам (современный Таиланд). Прощаясь с отбывавшими на родину вежливыми китайскими купцами, оказавшими ему помощь джонками при покорении Малакки, Албукерки попросил их сделать, по пути в родной Китай, остановку в одном из сиамских портов и высадить там на берег португальского фидалгу, которому он, Албукерки, вручит послание, адресованное монарху Сиама. Избранный домом Афонсу для выполнения этой важной дипломатической миссии Дуарти Фернандиш, успевший за время своего тюремного заключения в Малакке изучить малайский язык, был дружественно встречен властями Сиама и удостоен личной аудиенции короля (так в русскоязычной литературе принято именовать верховных владык Сиама-Таиланда) в огромном зале с обитыми парчой стенами, предназначенным для приема иностранных посольств. Радом с самодержцем стояли самые высокопоставленные вельможи его державы, а вокруг восседали увешанные ослепительно сверкавшими драгоценностями жены и дочери владыки. «Все они немного темноваты, но весьма красивы» - сообщал Фернандиш в своем отчете. После аудиенции португальского посланца провели по сиамской столице и ознакомили его с ее главными достопримечательностями, включая знаменитого белого слона – символ счастья и удачи короля и королевства.
Сиамский вельможа с почетным эскортом проводил португальца обратно до Малакки, где вручил губернатору послание властелина Сиама, адресованное дому Мануэлу Счастливому, и подарки – перстень с огромным рубином, усыпанную самоцветами корону и парадный меч из чистого золота.
Больше забот, чем эти очаровательные в своей любезности соседи, дому Афонсу приносило разноплеменное и разноязыкое население самой Малакки, причинявшее Албукерки немало хлопот. Генерал-капитан знал по своему многолетнему опыту, что невозможно навязать народу надолго свою власть без доброй воли этого народа, согласного с этой властью мириться. Поскольку же губернатор Индии «желал обеспечить Малакке вечное процветание, но под верховным владычеством Португалии», он делал все, чтобы его новые подданные были довольны своей жизнью.
Малакка была международным, разноплеменным и многоконфессиональным портом, и представители каждого представленного в ней народа, или каждой религиозной общины, издавна избирали себе своего собственного бендару. Все эти «младшие бендары», или «подбендары», были подчинены главному, общегородскому, бендаре. Данный обычай дом Афонсу оставил неизменным. Он дозволил каждой расе, каждой народности, каждой конфессии по прежнему самостоятельно решать свои внутренние дела, согласно своим «свычаям и обычаям», но все они подчинялись португальской юрисдикции, исполнителем которой был комендант португальского форта.
Естественно, Албукерки старался по возможности идти навстречу купцам, ибо огромный город жил за счет торговли. Везде, где только было можно, он закупал, при их посредстве, и доставлял в Малакку драгоценный перец, заполняя им склады, чтобы китайским джонкам было чем грузиться. Делалось все для того, чтобы по возможности сократить время простоя кораблей заморских «гостей» в порту в ожидании разгрузки и погрузки.
Дом Афонсу распорядился отчеканить множество монет. Странным образом, Малакка, до своего перехода под власть Португалии, не имела собственных денег. Введение генерал-капитаном новой валюты сопровождалось торжественной публичной церемонией. Как в свое время – в Гоа, так теперь и в Малакке, португальские глашатаи щедрыми горстями бросали толпе новенькие золотые, серебряные и медные монеты. Единственная разница была лишь в том, что в Гоа герольды ехали верхом на лошадях, в Малакке же они восседали на слонах.
Вообще же, несмотря на эти новшества, в повседневной жизни малаккцев, в сущности, мало что изменилось. Если не считать одного изменения, которое они очень скоро смогли оценить по достоинству. Впервые в истории города каждый из его жителей получил возможность добиться справедливости в суде (где до того царила «черная неправда»). Народ был поначалу изумлен, но вскоре изумление сменилось радостью, и больше никто в Малакке не желал возвращаться под власть султана Мухаммеда.
Между тем, изгнанный из Малакки султан, нашедший прибежище у своего зятя в Паханге, обратился за помощью к китайской империи Мин. Однако крайне положительное впечатление, произведенное новым португальским правителем Малакки и установленным им в Малакке режимом на посещавших обновленную Малакку китайцев, привели к тому, что прибывший к китайскому двору посланник Мухаммеда на протяжении долгих месяцев слышал, в ответ на свои просьбы о военной поддержке, только пустые отговорки. От досады и отчаяния в связи с явным провалом своей миссии, посол заболел «разлитием желчи» и скончался, успев сочинить для своего надгробия эпитафию следующего содержания:
«Здесь покоится Туан Накем , посол и дядя великого государя Малакки, умершего, прежде чем за него отомстили капитану Албукерки, льву морских разбойников».
Дело было в том, что султан Мухаммед незадолго до того покинул этот бренный мир. После смерти деспота султаном Малакки (в изгнании) объявил себя сын покойного – Алоадин (Алла-ад-Дин). Его самопровозглашение осталось бы в истории не более, чем лишенным всякого реального значения жестом, если бы не вмешательство в ход событий весьма влиятельного и весьма богатого яванца по имени Утимута Раджа . Этот восьмидесятилетний старец, бендара всех магометан (несмотря на свое имя, звучащее не более по-мусульмански, чем Туан Накем), вот уже полвека проживал в Малакке. За эти пять десятков лет состояние Утимуты настолько выросло, что сам он и его многочисленные потомки с тысячами рабов и слуг, на момент описываемых событий составляли уже население целого пригорода Малакки. Его могущество и авторитет уступали лишь таковым султана, хотя даже сам Мухаммед, на самом пике своего могущества – и тот побаивался властного старика и его присных.
При появлении португальского флота на рейде Малакки, Утимута решил действовать с разумной осторожностью. Стоило только проявить немного дипломатических способностей и такта – и его положению ничто не будет угрожать, кто бы ни одолел – старый властитель или новый. Поначалу старец старался держаться в тени, не принимая открыто ничью сторону, внимательно следя за поведеньем португальцев и в особенности – Албукерки. Однако после успешного для дома Афонсу боя за мост в ходе штурма Малакки, Утимута прислал генерал-капитану несколько штабелей первосортного сандалового дерева, называя себя покорным слугой короля Португалии и умоляя Албукерки пощадить часть в города, в которой проживал со своими чадами, домочадцами, родичами и «робичичами» (как именовали рабов на Древней Руси). «Мое единственное желание» - уверял старик грозного губернатора Индии « - прожить мои последние годы в мире».
Одновременно сей прожженный лицемер, никогда не помышлявший ставить все на одну карту (или, если угодно – класть все яйца в одну корзину), отрядил несколько тысяч своих рабов помочь султану Мухаммеду строить баррикады. Узнав об этом, Албукерки призвал Утимуту к ответу. Но тот, в свое оправдание, сослался на невозможность для него, чужеземного коммерсанта, безопасно существовать в чужой ему Малакке, не оказывая подобных мелких услуг малаккским властям предержащим. Дом Афонсу, для которого в тот момент было важнее не превращать Утимуту, обладавшего и поддерживаемого великим множеством родичей, слуг и сторонников, в своего открытого врага, чем допрашивать старика с пристрастием. И Албукерки счел – на время! - инцидент исчерпанным.
После окончательного покорения Малакки португальцами, старый бендара мусульман мгновенно превратился в самого послушного верноподданного и искреннего друга Португалии. Утимута выполнял любое желание Албукерки и, как писал хронист: «Можно было бы даже подумать, что он стал христианином».
В действительности за этим внешне «христианским» поведением скрывался подлинный лик (если не сказать – оскал) Утимуты, постоянно подстерегавший Албукерки и ждавший, когда тот «даст слабину», проявит неосмотрительность или неосторожность. Он наблюдал за опустошением, вносимым в ряды белых пришельцев малаккским климатом, и делал свои выводы, в полной мере обладая талантом к статистическим подсчетам, еще прежде так раздражавшим дома Афонсу в малайцах. «Этот яванец знал совершенно точно, сколько наших находилось на берегу» - сообщал генерал-капитан своему королю. «Через своих людей он вел подсчет наших могил, он посылал своих соглядатаев в наши дома вести списки наших больных, и неустанно строил всяческие козни».
По мнению Утимуты, нескольким сотням белых пришельцев было не под силу долго удерживать власть над Малаккой. В случае подхода к городу Алоадина с большим войском, португальскому господству неминуемо бы наступил конец. Однако же, очередная смена власти могла грозить весьма опасными последствиями ему, Утимуте, ставшему (пусть и на словах) португальским верноподданным, и всем его сородичам. Поэтому яванский старец предусмотрительно попросил нового султана даровать ему письменное «отпущение грехов» - прощение за переход Утимуты на сторону португальцев, как вынужденный и притворный. Кроме того, бендара мусульман Малакки подробнейшим образом описал Алоадину положение португальцев и обещал султану убить Албукерки со всеми его людьми при первой удобной возможности.
Однако и с султаном Алоадином хитрый Утимута вел нечестную игру. В случае, если бы бендаре мусульман Малакки удалось уничтожить португальцев собственными силами, он намеревался провозгласить себя султаном. Если же истребление Албукерки «со товарищи» произошло бы при участии войск Алоадина, то Утимута Раджа мог бы поставить себе в заслугу активную помощь в возведении законного султана Малакки на прародительский престол.
Возможно, Утимуте удалось бы выполнить свой коварный план в одном из двух его изложенных выше вариантов, если бы затеянную им опасную интригу не вмешался бдительный буддист Нина Шату, назначенный домом Афонсу на пост бендары всех купцов-немусульман. Нина Шату перехватил через своих людей несколько писем Утимуты, адресованных Алоадину, и предъявил их Албукерки в доказательство двурушничества старого яванца.
Ознакомившись с содержанием писем, губернатор решил пока что не спешить с разоблаченьем Утимуты, но приказал в ускоренном темпе достраивать крепость. И лишь когда на башнях форта были установлены бомбарды, державшие Малакку под прицелом, дом Афонсу приказал взять под стражу яванского старца-интригана и всех членов его многочисленного семейства мужского пола.
Когда Утимуте предъявили его письма султану, старик невозмутимо возразил, что губернатор неправильно истолковал его мотивы. Он переписывался с Алоадином лишь для виду, пробуждая в том ложные надежды, чтобы заманить его в Малакку, как в ловушку.
Возможно, малаец счел бы такое объяснение достаточно убедительным. Однако европейский ум Албукерки, чуждый восточным ухищрениям, счел подобное искусное хитросплетение взаимных измен в стиле «потчевания партнера рахат-лукумом с ядом», слишком сложным для понимания. И дом Афонсу приговорил к смерти все семейство Утимуты, включая его самого.
Напрасно жены приговоренных к смерти предлагали по семь с половиной фунтов золота за выкуп жизни каждого из осужденных. В присутствии огромной толпы охваченных ужасом малаккцев Утимута Раджа, все его сыновья, зятья и внуки были возведены на обитый черной тканью эшафот и обезглавлены.
Попытка сторонников Утимуты поднять вооруженное восстание была подавлена. Но они долго не сдавались, осложняя португальцам жизнь ночными нападениями. Двум сотням португальцев пришлось на протяжении нескольких недель сражаться с этими хорошо вооруженными бандами, прежде чем те окончательно были загнаны в джунгли.
Между тем наступил январь. Если бы Албукерки задержался с отплытием, он пропустил бы муссон, и вынужден был бы провести в Малакке еще один год. На протяжении всего этого времени, наполненного борьбой с малайцами, тяжелым климатом и лихорадкой, строительными работами и решением все новых и новых проблем, его не оставляли тревожные мысли о его любимом Гоа, ставшем поистине городом его сердца, о том, как там живется без него, и не случилось ли чего плохого. Дом Афонсу испытывал большие опасения в отношении военных планов Идалкана. Правда, губернатор писал королю Мануэлу: «Вам нечего бояться за судьбу Ваших фортов в это части света – даже при известии о том, что они подверглись осаде, однократно, двукратно или десятикратно. Ваши крепости не будут взяты, пока их стены защищают португальцы». Но… смогут ли четыреста двадцать португальцев не на бумаге, а на деле выдержать неприятельскую осаду?
Форт, построенный им в Малакке, был внушительным фортификационным и в то же время – красивым архитектурным сооружением. Расположенный в дельте реки, он был увенчан башней в пятьдесят футов высотой. Установленные на башне бомбарды могли держать под обстрелом весь берег, а подходившие с моря корабли водоизмещением до двухсот тонн могли становиться на якорь прямо вдоль крепостной стены.
Прилегавший к форту холм, по мнению Албукерки, был самым подходящим во всей округе местом для поселения европейцев. Он приказал коменданту крепости прокопать от реки ров вокруг форта и холма и основать на холме поселение. «На этой возвышенности Вы сможете вести здоровую жизнь, не испытывая нехватки питьевой воды. Там у Вас будут апельсиновые и лимонные деревья, а также виноградные лозы, приносящие весьма вкусные ягоды – в чем я сам имел возможность убедиться». Виноградные лозы, приносящие вкусные ягоды – в такой близости от экватора? Звучит маловероятно. Однако разве мог Албукерки, сын Португалии, страны древнего виноградарства, ошибиться в оценке качества и вкуса ягод, произрастающих на виноградных лозах?
Гарнизон форта составлял из трехсот португальцев. Еще двести были распределены по восьми наиболее плавучим каравеллам, патрулировавшим побережье. Из восемнадцати кораблей, вышедших в прошлом году в море из Кочина, два потерпели крушение у берегов Цейлона-Ланки, два других, безнадежно прохудившихся, пошли на слом в Малакке, как не подлежащие ремонту, а еще три находились в процессе «открытия» Молуккских «островов пряностей». Итого, для возвращения в Индию в распоряжении Афонсу Албукерки оставалось лишь три корабля – «Флор ди ла Мар», «Тринидади» («Троица») и «Инсубрегаш».
Девять лет, проведенных в Индийском океане, не прошли даром для «Флор ди ла Мар» - крупнейшего из кораблей португальской Индийской Армады. Доски ее бортов то и дело расходились, щели между ними зияли все более угрожающе, и шестьдесят рабов не отходили от корабельных помп, неустанно откачивая воду. Если верить хронисту Каштанеде, команда «Морского Цветка» осталась на борту своего прохудившегося в десятках мест ковчега лишь потому, что на нем остался сам губернатор, уповавший на Господа Иисуса Христа, Его Пречистую Матерь Богородицу Приснодеву Марию и святого апостола Иакова, не оставлявший надежду на свое везение и на хорошую погоду, ни на минуту не терявший мужества и всеми силами вселявший мужество в других. И потому «Флор ди ла Мар», подняв паруса с красными храмовническими крестами, нагруженный по самую ватерлинию несметными сокровищами покоренной португальцами Малакки, в сопровожденьи двух своих товарок-каравелл, отважно вышла в море-океан. Собравшиеся провожать их на малаккском берегу толпы новых, малайских, подданных короля далекой Португалии, покрывших свои головы в знак печали расставания черными тюрбанами, смотрели вслед трем кораблям своих новых хозяев, пока те не скрылись за горизонтом…
Однако счастье в этот раз не улыбнулось Албукерки. Всего через несколько дней на море разыгралась свирепая буря. Поскольку «Флор ди ла Мар», почти утративший плавучесть, грозил, развалившись на части, пойти на дно бушующего моря, ему пришлось свернуть к берегам Суматры и идти дальше вдоль побережья этого большого индонезийского острова, а затем – бросить якорь у самого берега. Однако ночью штормовой ветер, превратившись в настоящий ураган, настиг корабль и там. Пришлось срочно рубить мачты. Обломки, носимые ветром по палубе, выбивали из ветхих бортов древесину целыми кусками. Несмотря на то, что волны то и дело смывали матросов за борт, уцелевшим удалось сколотить из подручных материалов плот, спустить его на воду и перепрыгнуть на него с разваливающегося на части остова корабля. Рабам и пленным пришлось спасаться вплавь, держась за края плота, на котором сгрудилась команда. Едва плот отчалил от гибнущей каравеллы и отплыл от нее на некоторое расстояние, как «Флор ди ла Мар», наконец, развалился и затонул, вместе со всем золотом и прочим добром, награбленным воинством дома Афонсу в Малакке. Увы – в морских волнах исчезла без следа также таинственная яванская морская карта с изображенными на ней ведомыми и неведомыми землями…
С наступлением утра Перу д'Алпойм – капитан «Тринидади», не сменившего курса и успевшего уйти далеко вперед - увидел на море обломки флагманского корабля эскадры, приказал повернуть руль и заняться спасением на водах. Кормчие и офицеры предостерегали его от этого решения. Указывая, что идти, в такую бурю, к побережью острова, было чревато риском удвоить количество обломков кораблекрушения за счет теперь уже их собственного корабля. Но Перу д'Алпойм оставался непреклонен. Он думал не об угрозе, которой подвергал свой «Тринидади», а только о смертельной опасности, угрожавшей его любимому начальнику Афонсу Албукерки. «Я без колебаний поведу корабль прямо на скалы, лишь бы спасти губернатора» - ответил он подчиненным, умолявшим его не приближаться к островному побережью.
Наконец матросы с «Тринидади» увидели несколько белых клочьев парусины развевавшихся над утлым плотиком в бушующих волнах. И через час все уцелевшие к тому времени потерпевшие кораблекрушение члены команды и пассажиры «Морского Цветка» (кроме державшихся за плот рабов и пленных, поглощенных ненасытным чревом океана) были уже на борту «Тринидади».
Вот так Афонсу Албукерки возвратился из своего самой удачной, с точки зрения стоимости захваченной добычи, морской экспедиции фактически с пустыми руками, сохранив лишь одежду, в которой покинул свой терпящий бедствие флагманский корабль. Впрочем, сказать «с пустыми руками» было бы верно лишь касательно добычи, причитавшейся лично ему. Для своего всемилостивого монарха дома Мануэла I он, как его верный рыцарь, спас из бурных волн бушующего моря-океана, подарки владыки Сиама – перстень с огромным рубином, усеянную самоцветами корону и парадный меч из чистого золота. Что же до остального, то...«Бог дал - Бог и взял», как сказано в ветхозаветной Книге Иова...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПАДЕНИЕ БЕНАШТАРИМА
Как и следовало ожидать, Идалкан, дождавшись отплытия эскадры Албукерки на завоевание Малакки, снова повел свои войска на Гоа. В первой же схватке был убит комендант португальского форта. Кроме того, «мавры» закрепились в Бенаштариме – заброшенной, полуразрушенной крепости, господствовавшей над самым узким местом реки между островом и материком, которую португальцы должны были, по приказу, отданному домом Афонсу перед отплытием, восстановить, но не успели. Теперь это сделали за них магометане, восстановившие стены, окружившие их снаружи кольцом баррикад и установившие на всех важных участках оборонительных сооружений пушки.
Между тем в Гоа царила полная неразбериха, ибо среди гарнизона никак не находилось человека, обладавшего достаточным авторитетом для занятия ставшей вакантной комендантской должности. Португальцы думали-думали - и наконец придумали…не найдя для замещения должности коменданта никого лучше дома Мендиша ди Вашкунселуша, все еще отбывавшего тюремное заключение в крепости. Впрочем, сей воинственный фидалгу, узнав, что ему опять предоставляется возможность всласть подраться, забыл все свои обиды и возглавил оборону Гоа.
На протяжении сезона дождей кольцо осады все туже сжималось вокруг Гоа, число защитников которого таяло так же неуклонно, как и имевшиеся в городе запасы продовольствия. Но случались также проблески надежды. Так, Жуан Машаду неожиданно покинул лагерь Идалкана, перейдя, с десятком добрых воинов, на сторону своих страждущих соотечественников-португальцев. В свое время Машаду тайно окрестил двух своих рожденных ему женой-магометанкой сыновей. И вот теперь, не имея возможности взять их с собой в Гоа, по причине юного возраста, этот новый спартанец предпочел, перед бегством из стана Идалкана, лучше собственноручно утопить малюток, чем дать им вырасти без него в мусульманской вере. «Ужасный век, ужасные сердца!». Одиннадцать перебежчиков во главе с Машаду были для гарнизона помощью желанной, но, конечно, совершенно недостаточной, как говорится, каплей в море. Лишь появление «эскадры дальнейшего побережья», привезшей подкрепления, немного улучшило положение осажденных.
Между тем по всей Индии пронесся слух, что Албукерки потонул вместе со всем своим флотом в бушующем море. Тем большей была всеобщая радость, когда губернатор вдруг прибыл в Кочин. Конечно, он прибыл не как триумфатор, а как жертва кораблекрушения, однако сам факт его спасения и возвращения в Индию вселил тревогу, страх и недовольство в сердца его многочисленных врагов. Чтобы еще сильнее сломить их волю к сопротивлению, дом Афонсу разослал пленных мусульман, прибывших с ним на борту «Тринидади», по прибрежным городам Индии, с целью ускорения распространения известия о захвате португальцами Малакки. «Врагу эти новости пришлись не по вкусу» - сообщал он королю Мануэлу не без доли злорадства.
Гоа встретил известие о возвращении губернатора Индии колокольным звоном. Его обитатели думали, что наконец спасены. Однако, как Албукерки ни тянуло в Гоа, он решил проявить разумные терпение и выдержку, Губернатор, возвратившийся без кораблей и без солдат, вызвал бы насмешки мусульман.
Дожидаясь в Кочине прибытия очередного «перечного флота», он не довольно писал королю Мануэлу Счастливому: «Вы не шлете мне ни оружия, ни солдат, ни какого-либо нужного мне для ведения войны имущества. И к чему это ведет? К тому, что мне приходится делать все дважды. Имей я все, что мне необходимо для выполнения Ваших приказов, мне бы не приходилось дважды рисковать жизнями моих людей в Малакке, дважды осаждать и брать Гоа, да и ормузский форт все еще пребывал бы в нашей власти».
Похоже, гибель в море несметных сокровищ, награбленных в Малакке, оставила его равнодушным, ибо он в письме-отчете дому Мануэлу упоминает о ней лишь между прочим. Гораздо больше струны души Албукерки затронули действия португальцев в Кочине, разобравших, кроме пары прохудившихся парусников, на стройматериал его первого флагмана – «Сирни». «Если бы они погибли в море, я бы не упомянул их ни единым словом. Но я считаю совершенно недопустимым, когда некие бездельники, имея в своем распоряжении государственные деньги и достаточно строительных материалов, умышленно губят вполне мореходные корабли. Несмотря на все их заверения, что этим старым кораблям было давно пора на слом (или, выражаясь современным языком – «они выработали свой ресурс» - В.А.), я уверен в одном – для Индии они бы еще вполне сгодились. Если бы парусники Индийской Армады находились в таком же состоянии, как корабли прибывающего Индию и отбывающего из Индии ежегодно «перечного флота», затраты на них не шли бы ни в какое сравнение с приносимой ими пользой. Но, собираемые почти всякий раз заново из обломков, они, тем не менее, позволяют нам исправно исполнять наши обязанности на службе Вашему Величеству, и сам я никогда не выходил в открытое море на корабле, о котором нельзя было бы сказать, что он скорее годен на слом, чем на использование по назначению». Судя по тону письма Албукерки, упомянутым в нем, хотя и не названным по имени, «бездельникам» посещение губернатором верфей не сулило ничего хорошего.
Двух главных «бездельников» - коменданта форта Кочина дома Антониу Реала, и начальника кочинской фактории Морену, возвращение дома Афонсу привело в немалое смятение. Ведь именно они первыми распространили ложный слух о его бесславной гибели в волнах бушующего океана, делали, в период его отсутствия, неоправданные расходы и высылали из Кочина всякого, осмелившегося порицать их за подобное поведение. Кроме того, комендант, вместо расширения форта, как ему было приказано домом Афонсу, использовал предназначенные для этого материалы и людей для строительства собственного дома. Выражаясь современным языком, он был повинен в нецелевом расходовании средств. С возвращением Албукерки наказание за это должностное преступление не замедлило себя ждать. Дом Реала был, на средства владельца, так и не успевшего вступить во владение им, перестроен в госпиталь. Кроме того, губернатор оштрафовал преступника на двести крусаду в пользу церковного благотворительного фонда и конфисковал его жалованье за двенадцать месяцев вперед. Тем самым, разумеется, превратив Антониу Реала в своего заклятого врага. Но врагов дом Афонсу не боялся…
При посещении фактории губернатор нашел ящик с португальскими букварями и незамедлительно учредил школу, в которой сотни детей туземцев стали учить чтению и письму. «Малыши весьма способны и восприимчивы к знаниям» - сообщал он королю Мануэлу – «они быстро усваивают все, чему их учат в школе».
В конце апреля в Кочин прибыл последний, задержавшийся в пути, корабль «перечного флота» 1511 года. Он привез радостное известие. Племянник дома Афонсу – Гарсия, брат двух погибших братьев Нуронья – назначен командующим Индийской Армадой и находится с тремя каравеллами на пути в Индию. Этот молодой фидалгу также обладал способностями и энергией, однако же, в отличие от своего брата Антониу, Гарсия был спесив и вспыльчив. С высокомерием природного аристократа он, неопытный в «навигацких науках», вздумал учить своего кормчего, как управлять кораблем и прокладывать курс, в результате чего им пришлось тащиться десять месяцев до Мозамбика и остаться там на зимовку. Затем Нуронья отправил из Мозамбика вперед свою самый маленький и быстроходный корабль, который едва успел дойти до побережья Индии перед самым началом муссона, принеся весть о скором прибытии эскадры. Сам Гарсия прибыл только в середине августа, вместе с очередным «перечным флотом», преодолевшим расстояние от Лиссабона до Кочина за несравненно более короткий, всего лишь пятимесячный, срок, доставив в Индию, к несказанной радости Албукерки, не знавшего, верить ли такому счастью, необычно многочисленный воинский контингент – полторы тысячи солдат, вооруженных с ног до головы.
«Сеньор, теперь мне кажется, что Вы наконец-то решились отнестись к индийским делам надлежащим образом…Клянусь Вам, что до прибытия этих кораблей во всей Индии имелось только двенадцать сотен солдат (португальцев – В.А.), разбросанных по гарнизонам Малакки, Гоа и других фортов. Из них не более трехсот имели полное вооружение» - писал Афонсу Албукерки дому Мануэлу I Счастливому.
Только теперь, получив под свое командование шестнадцать кораблей и прибывшие из Португалии отборные войска, губернатор отплыл из Кочина в Гоа. Росул Кан (Расул Хан – В.А.), один из лучших полководцев Идалкана, имевший под своим началом шесть тысяч «турок» и многочисленные тяжелые бомбарды с орудийной прислугой из перебежчиков, сведущих в пушкарской науке, засел в сильно укрепленном «маврами» Бенаштариме, получая с материка провиант в любых необходимых ему количествах. Поскольку двойной ряд забитых в речное дно кольев создал своего рода канал, достаточно широкий для прохождения «мавританских» лодок, Росул Кан не опасался нападения со стороны реки.
Протиснуть корабль в этот образованный двойным частоколом канал было непросто, с учетом того, что он находился под огнем «турецких» пушек. Албукерки не мог этого не понимать. Но до тех пор, пока неприятель бесперебойно сообщался с «Большой Землей», он мог беспрепятственно получать с материка подкрепления. И потому отважный дом Афонсу, оставив своего племянника Нуронью в Гоа готовиться штурмовать Бенаштарим с суши, поплыл к Бенаштариму с пятью небольшими плоскодонными судами вверх по реке. «Многие рыцари, многие фидалгу желали ко мне присоединиться» - писал он в отчете о происшедшем, полученном, как обычно, королем Мануэлом» - «но я вынужден был им отказать, ибо, чем меньше был мой отряд, тем менее удобную цель представлял он для турецких бомбард».
Медленно плыли – если не сказать «ползли»! – пять плоскодонок Албукерки вверх по реке, приближаясь к форту, изрыгавшему убийственный огонь. «Турецкие» пушкари знали свое дело: из двухсот выстрелов цель миновали не более десяти. Тяжелые каменные ядра то и дело падали на палубы. Одновременно неприятельские лучники выпускали в «гяуров» стрелу за стрелой. В разгар боя одна из португальских плоскодонок сделала неверный маневр, повернувшись к форту бортом. И сразу же огонь «турецкой» артиллерии стал вдвое интенсивнее. Пушечное ядро попало в стоявшие на палубе три бочки с порохом. Прогремел оглушительный взрыв, полетели обломки, уцелевшие члены команды в ужасе попрыгали за борт. Когда пороховой дым рассеялся, стал виден капитан подбитой плоскодонки, одиноко стоявший на превращенной наполовину в щепки палубе своего судна. К нему поспешил на помощь сам Афонсу Албукерки, следивший за боем с борта гребной лодки. «Не бросайте в беде своего капитана!» - крикнул он зычным голосом барахтавшимся в воде среди обломков уцелевшим. Невозмутимое спокойствие начальника под градом ядер неприятеля как будто успокоило расстроенные нервы подчиненных. Они послушно взобрались на борт, казалось, обреченной плоскодонки, и…ухитрились-таки отбуксировать сильно поврежденное, чудом державшееся на воде судно в безопасное место, выведя его из-под обстрела неприятельских бомбард. «Никто не был изумлен этим больше, чем я» - признался королю в своем рапорте губернатор.
Даже наступление темноты не помогло нападающим, ибо ночью «турки» подожгли огромные кучи соломы, продолжая вести огонь из всех стволов при этом освещении. И лишь на третий день четыре уцелевших судна прорвались через частокол, пристав к берегу прямо у подножия валов. Тут началась поистине адская артиллерийская дуэль с близкого расстояния, почти в упор, продлившаяся еще целую неделю. Как писал впоследствии Албукерки в своем отчете: «Капитаны возвратились в Гоа почти глухими, много дней они не слышали ничего из того, что им говорили. Я не раз призывал их не ставить свою жизнь так легкомысленно на карту, но это не мешало им всегда бросаться в самые опасные места. Порой я испытывал в глубине своего сердца подлинную боль, вынужденный видеть, как легкомысленно они пренебрегают всякой осторожностью».
Возможно, призывы Албукерки были бы услышаны его подчиненными, если бы сам губернатор подал им пример разумной осторожности. Однако, судя по свидетельствам хронистов, призывы генерал-капитана воспринимались его офицерами наподобие проповедей, обращенных к грешникам…из уст сатаны. Небольшая лодка дома Афонсу непрерывно носилась вверх-вниз-взад-вперед по реке, то и дело заходя в места, куда гуще всего сыпались пушечные ядра. Его презрение к опасности настолько напугало капитанов, опасавшихся за жизнь начальника и судьбу операции, что они принялись горячо упрашивать губернатора возвратиться, ради всех святых, в Гоа, и дать им самим завершить начатое под его руководством. После долгих уговоров он уступил-таки их настояниям, но перед отплытием посетил все плоскодонки одну за другой, лично удостоверившись в том, что везде имеется достаточно боеприпасов и провизии. Убедившись, что все в порядке, дом Афонсу дал сигнал к отплытию. И тут «турецкое» пушечное ядро в клочки разорвало двух гребцов губернаторской лодки. «Турки» вообразили, что убили губернатора, и подняли радостный крик. Но Албукерки не замедлил их разочаровать, поднявшись в лодке в полный рост, дабы все воочию смогли убедиться в том, что «слухи о его смерти сильно преувеличены».
Едва губернатор Индии успел возвратиться в Гоа, как разведчики доложили о выходе в поле из Бенаштарима «турецкой» конницы. Теперь ничто не могло удержать португальцев в стенах города. Напрасно дом Афонсу пытался довести своим подчиненным до ума, что вступать в бой с вражеской конницей – бессмысленно, поскольку, даже одержав над ней победу в поле, португальцы, не имея артиллерии, не смогут взять с суши Бенаштарим. А раз так, чего ради тратить понапрасну силы? Несмотря на разумность аргументов, приводимых губернатором Индии, он мог бы с таким же успехом пытаться спорить с питбулем, собирающимся сцепиться, скажем, с бультерьером. «Они принялись проклинать меня, и вынудили меня возглавить вылазку». В полном вооружении, страдая от страшной жары, португальцы беглым шагом прошли две лиги от Гоа до Бенаштарима и бросились на врага. В очередной раз оправдались опасения, высказанные домом Афонсу. Стычка окончилась безрезультатно. Отброшенные сходу «турки» скрылись за валами своего форта.
Покуда истомленные зноем и боем, португальцы отдыхали в тени деревьев, произошла одна из частых сцен, так отравлявших жизнь Афонсу Албукерки. Он обнял одного фидалгу по имени Педру ди Машкареньяшш, вероятно, особенно отличившегося в схватке с «турецкими» конниками. Но это очень не понравилось другому благородному фидалгу, по фамилии Перейра.
«Вот, значит, как!» - возмутился тот – «Можно подумать, что один лишь Машкареньяш совершает славные дела!»
«Я вовсе не хотел создавать ни у кого подобного впечатления!» - возразил губернатор. «Все Вы, сеньоры, так храбры, что не я, Ваш боевой товарищ, но лишь наш государь, король дом Мануэл, может воздать Вам почести, достойные свершенных Вами подвигов!»
Не удовлетворенный этой похвалой, строптивый фидалгу подбежал к крепостной стене и стал колотить в нее кулаком. «В Португалии» - кричал он – «даже рыночные торговки будут рассказывать о вызове, брошенном неверным туркам мною, Франсишку Перейрой!»
Но никакой реакции на его вызов не последовало. Лишь пара горящих стрел «турецких» лучников просвистело мимо головы неустрашимого фидалгу.
Албукерки счел необходимым выразить «хоробриту» (как называли таких драчунов на Древней Руси) порицание, но в достаточно мягкой форме, сказав лишь: «Я удивлен Вашим поведением».
Но Перейра не унимался, дерзко выкрикнув губернатору в лицо: «Так, как со мной, Вы никогда не осмеливались говорить с Дуарти ди Лемушем, ибо он всегда умел показать Вам зубы».
С учетом известных всей Индии длинных передних зубов Дуарти Лемуша, сравнение никак нельзя было назвать удачным, и Албукерки с улыбкой ответил: «Лемушу не требовалось особого умения, чтобы их мне показать».
Через сорок восемь часов после отражения вылазки «турецкой» конницы португальцы установили на позициях свои тяжелые бомбарды и встали лагерем под стенами Бенаштарима, оказавшегося теперь в полном окружении, как с суши, так и с оря. Открыв огонь, португальские пушкари решили судьбу форта. На четвертый день рухнула часть его стены, и Росул Кан выслал парламентеров.
Однако кавалейру и фидалгу даже слышать не хотели о переговорах. Они хотели расширить брешь и взять городок приступом. «В Бенаштариме нет ничего ценного, кроме лошадей и пушек» - пытался урезонить их генерал-капитан. «И потом – чем Вы собираетесь кормить военнопленных? Если же Вы захотите перебить всех восемь тысяч турок, они не дадут себя резать, как баранов, а постараются подороже продать свою жизнь и нанесут нам лишние потери».
Его увещевания побудили вышеупомянутого Перейру к клеветническому утверждению, что губернатор Индии подкуплен Росул Каном. Не обращая ни малейшего внимания на эту бредовую сплетню, дом Афонсу назвал «туркам» свои условия. Им надлежало уйти из Бенаштарима, сдав предварительно всех лошадей, все пушки и все оружие, а также выдав всех перебежчиков, изменивших Христовой Вере и своему португальскому отечеству.
Выполнить это, последнее, условие, «туркам» было особенно трудно. Перебежчики были не только их лучшими пушкарями, но и приняли ислам, а религия Росул Кана запрещала ему выдавать своих единоверцев, даже свежеиспеченных, иноверцам. Однако, осознав всю безвыходность своего положения, он согласился и с последним требованием, но с условием, что Албукерки сохранит перебежчикам-вероотступникам жизнь.
Вступление португальцев в Бенаштарим вызвало в форте панику. Однако Албукерки позаботился о недопущении грабежей и насилий. Под надзором Нуроньи, все магометане (кроме «неофитов»-перебежчиков) с о своими семьями были перевезены на гребных лодках на материк. Поскольку молодой капитан Нуронья весьма сурово наказал нескольких португальцев, попытавшихся ограбить, вопреки запрету, тех, кого везли на материк, злопыхатели не преминули распространить слух, что и он, как его дядя Албукерки, тоже подкуплен «неверными».
«Полагаю, турки больше не вернутся» - написал Албукерки королю в завершение своего доклада. Тем не менее, он решил восстановить Бенаштарим, превратив его в новую, уже португальскую, крепость.
Пока же дом Афонсу решил использовать его разрушенные пушечными выстрелами стены в «наглядное пособие» для демонстрации эффективности португальской осадной артиллерии посланнику Малик Ияса, повелителя Диу. Время от времени Албукерки и хитрый «татарин» обменивались вежливыми дипломатическими посланиями, хотя опасливо и недоверчиво следили друг за другом. Губернатор Индии надеялся, что царь Камбея когда-нибудь разрешит ему построить форт в своем столичном городе, а Малик Ияс делал все возможное, чтоб этого не допустить.
Его посланнику, прибывшему к дому Афонсу с поздравлениями по случаю завоевания Малакки, португальцы показали все, способное послужить к вразумлению пославшего его: зримые следы воздействия португальских пушек на стены Бенаштарима; мощные башни, построенные по приказу Албукерки во всех уязвимых местах острова; великолепные конюшни с четырьмя сотнями арабских скакунов самых благородных кровей; склады военного имущества, оружейные палаты и тяжелые бомбарды, в чьи жерла гость был вынужден засунуть голову, чтобы оценить по достоинству их калибр.
«Все это, как и много другое, прибывающее ежегодно из Португалии, находятся в распоряжении царя Камбея и Малик Ияса» - заверял Албукерки со сладкой улыбкой посла.
В завершение экскурсии, представителя Малик Ияса облачили в португальский панцирь, после чего стрелок из аркебузы выпустил ему в грудь пулю (не предупредив «мавра», что эта пуля – не свинцовая, а восковая).
Как пишет хронист Корреа: «Мусульманин счел себя убитым».
«Вы видите, что наши панцири непробиваемы для пуль» - сказал генерал-капитан послу Малик Ияса когда тот вновь пришел в сознание. «Возьмите его и отвезите в дар Вашему господину с моими самыми наилучшими пожеланиями».
Выданным Росул Каном перебежчикам дом Афонсу сохранил жизнь, как и обещал «турецкому» военачальнику. Однако можно усомниться в том, была ли эта сохраненная им жизнь в радость, с учетом тяжести постигшего ренегатов наказания. Как уже говорилось выше, они предали своего монарха и свою веру, что в те времена считалось, пожалуй, двумя самыми гнусными преступлениями. На их примере Албукерки решил дать наглядный урок другим возможным ренегатам и изменникам.
Три дня отступник просидели, забитые в колодки, осыпаемые насмешками жителей, вырывавших им, волосок за волоском, брови, усы и бороды. На второй день им отрезали носы и уши, на третий – кисть правой и большой палец левой руки. После чего они получили свободу и дозволение врачевать свои раны, от которых, разумеется, по меньшей мере половина «освобожденных» умерло. Суровые были времена, ничего не скажешь…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ЭКСПЕДИЦИЯ К КРАСНОМУ МОРЮ
«Султан Египта прислал шейху Адена десять тысяч стрел, сотню луков и кувшин бальзама. Стрелы и луки означали смерть, а содержимое кувшина было предназначено для бальзамирования мертвого тела шейха, если он не покорится. Однако даже эта угроза не заставила шейха выплатить султану сто тысяч серафимов дани, которые Египет требовал с Адена».
Эту новость Албукерки узнал от двух заезжих кастильских торговцев, сообщивших губернатору о том, что теперь разгневанный отказом повелитель Мисра вознамерился завоевать Аден. Появление египетских мусульман в Баб-эль-Мандебском проливе, соединявшем Аденский залив с Красным морем, означало бы серьезную угрозу позициям Португалии, причем не только в регионе Благодатного полумесяца, но и в Индии. Поэтому дом Афонсу принял твердое решение совершить в январе следующего года уже дважды отложенную им экспедицию к Красному морю.
Пока же он всецело посвятил себя вопросам управления Гоа и укрепления оборонительных сооружений острова, в особенности – отнятой у «турок» Идалкана в феврале 1512 года крепости Бенаштарим, получившей, после перехода под власть португальцев, совершенно новые стены и башни. «Могу сказать Вам по правде» - писал генерал-капитан дому Мануэлу Счастливому – «что ни в одной христианской державе, которую мне доводилось посещать за мою долгую жизнь (не забывайте, уважаемый читатель – дело было в самом начале XVI века, с его совершенно иными представлениями о продолжительности жизни человека! – В.А.), я не видел более прочных и красивых крепостных сооружений. В скором времен их строительство будет окончательно завершено, и тогда они смогут успешно обороняться от войск всего мира (вместе взятых – В.А.)».
В декабре месяце в Гоа пришла весть, вызвавшая, мягко говоря, сенсацию. В индийский порт Дабхол, или Дабул, прибыл из Зейлы (порта, расположенного сегодня на территории Сомали – В,А.) корабль с посланником правителя Эфиопии на борту. Расположенное в Восточной Африке таинственное царство Эфиопия, или Абиссиния (от арабского «Эль-Хабеш», то есть «Юг»), единственный островок христианства в море ислама, как уже говорилось выше, с давних пор было предметом фантазий европейских христиан. Крестоносцы, возвращаясь из Святой Земли, приносили на родину легенды о загадочном царстве «пресвитера Иоанна, царя-священника по чину Мелхиседекову». Венецианский коммерсант, «земли разведчик», соглядатай папы римского и Ордена храмовников – Марко Поло, изложил в своем «путевом дневнике» - «Книге о разнообразии мира» то немногое, что смог узнать (или счел возможным сообщить непосвященным) об этом «царе-попе Иване» (как пресвитер Иоанн именуется в русском переводе «Книги» знаменитого венецианца) и о его сказочных богатствах. Мы уже сообщали уважаемым читателям о том, как, ради установления дружественных отношений с царем-священником Иоанном, каравеллы принца Инрики Навигадора не боялись бросить вызов всем угрозам «Моря Мрака». А за двадцать лет до прибытия в Дабхол корабля из Зейлы, в сказочное царство попа-царя Ивана (или, по-португальски, Жуана) отправился Перу да Ковильян, назначенный в 1487 году королем Португалии Жуаном (тезкой легендарного пресвитера и предшественником дома Мануэла I на португальском престоле) послом ко двору царя-священника Иоанна. Ковильям добрался до Каира, посетил Индию и Аравию (где ухитрился пробраться даже в священное сердце Ислама – город Мекку), побережье Восточной Африки и, наконец, в 1493 году попал в Эфиопию, где был ласково принят императором (негусом-негести) Александром (но обратно на родину не отпущен). Восточноафриканский сфинкс нарушил, наконец, свое молчание. Посланец эфиопского властителя добрался до индийских берегов, и пожелал быть доставленным в ставку губернатора португальской Индии.
Эфиопский посол, по имени Матфей, оказался не темнокожим, а белым человеком в возрасте примерно пятидесяти лег. С собой он вез ларец с Частицей Святого Истинного Креста – дар регентши Эфиопии Елены (правившей страной за своего малолетнего сына) королю Португалии дому Мануэлу Счастливому. Правительница Елена, загнанная с узким кругом своих сторонников, местными мусульманами на вершину неприступной горы «амба», узнала, так сказать, «из третьих рук», о победах, одержанных португальскими христианами в Индии над магометанами. Поскольку христианская Эфиопия также считала Ислам своим наследственным врагом (воюя с мусульманами, подобно иберийским христианским государствами, включая Португалию, с VII-VIII века, вот только далеко не столь успешно), регентша Елена пожелала заключить с португальцами военно-политический союз. Но из соображений безопасности решила – так сказать, на всякий случай! - направить своего уполномоченного Матфея сначала в индийские владения короля Мануэла, дабы посол уже оттуда продолжил путь на португальском паруснике в Лиссабон.
Придя в восторг от перспектив будущего союза с африканским христианским царством, Албукерки поместил посланца Эфиопии в бывшем дворце Идалкана, воздавая ему всяческие почести, как представителю могущественного дружественного и единоверного государства. Торжественная процессия проследовала за Частицей Святого Истинного Креста в церковь, где к святыне допустили приложиться всех верующих, после чего она была заключена в золотой ковчежец. После чего эфиоп поторопился отбыть в Каннанури, чтобы успеть на один из последних кораблей очередного «перечного флота», возвращавшегося в Португалию.
7 февраля 1513 года дом Афонсу поднял свой флаг на корабле «Санта Мария да Серра» («Святая Мария Горняя») и, во главе своей армады, взял курс на Аденский залив. К этой оконечности Азии португальцы приближались с иными чувствами, чем к дальневосточной. С малайцами необходимо было рассчитаться за ограбление и пленение Лопиша «со товарищи», но никаких старых счетов с малаккцами у Португалии не было. В то время как за пустынным аравийским побережьем, за твердыней Адена, охранявшей ворота в Красное море, располагалась колыбель, «солнечное сплетение» Ислама – Мекка. А еще дальше к северу от Адена, располагались и поля давних сражений, в которых Крест и Полумесяц бились за Иерусалим.
Иерусалим, Иерусалим – светлая моя мечта!
Иерусалим, Иерусалим – город моего Христа!
Именно оттуда, из знойных пустынь Аравии, прозвучал некогда глас пророка Мухаммеда и его наместников-халифов, направивших своих воителей за Веру на завоевание древних земель христиан, в том числе – и вестготской Испании. Там, у врат средоточия Ислама, потомкам крестоносцев и потомкам спутников Пророка предстояло сойтись в битве за Веру, битве не на жизнь, а на смерть…
Сегодня нам, людям XXI века, непросто понять всю глубину традиционной ненависти к «маврам», все еще испытываемой португальцами даже в начале XVI столетия. Однако у жителей Пиренейского полуострова эта ненависть за семь столетий Реконкисты превратилась, так сказать, в некий наследственный инстинкт, впитанный ими с молоком матери, порожденный самой иберийской землей, за обладание которой веками бились две соперничающие цивилизации и веры, и каждая пядь которой была щедро орошена и пропитана кровью каждой из сторон-противниц.
Об Адене Албукерки писал: «Стены, увенчанные зубцами, дома, более красивые и прочные, чем в Индии. За городскими стенами стоят на холмах девять замков, построенных, мне думается, более для красоты, чем для пользы. За замками высятся горы, скалы и ничего, кроме скал, ни кустика, ни деревца». Аденская гавань была настолько переполнена судами, что нашей эскадре потребовался целый день для того, чтобы найти подходящее место для якорной стоянки. Войдя в гавань, мои люди сразу же хотели идти на приступ, да им мне хотелось того же – ведь была Страстная пятница. Однако кораблям необходимо было встать на якорь, и вскоре мы убедились в правильности этого решения, ибо поднялся сильный восточный ветер».
В отсутствие шейха Адена его обязанности исполнял начальник аденского порта Мирамергем . Как только португальцы встали на якорь, он через своего представителя осведомился о цели их визита. «Я сделал в Адене остановку по пути в Джидду, где намерен уничтожить флот египетского султана» - ответил губернатор Индии. «Если я не найду египетский флот в Джидде, то проследую дальше, до Суэца, где и сожгу египтян живьем вместе с их кораблями. Пока же Вы сдадите мне Аден».
Мирамергем капитулировать, однако, отказался. На следующий день дом Афонсу начал штурмовать Аден. Первый приступ оказался неудачным. Повинны в этой неудаче были офицеры Албукерки, склонные, как обычно, подражать героям рыцарских романов (достигших пика популярности как раз в описываемую эпоху – ведь Мигель Сервантес де Сааведра еще не создал своего «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского!), предпочитая прославиться личной доблестью, чем заботиться о надлежащем руководстве своими подчиненными в бою. Получив приказ идти на приступ, храбрые фидалгу, кинулись, как одержимые, к штурмовым лестницам, думая лишь об одном – как бы, опередив всех остальных, взобраться первым на стену неприятельской твердыни, а там – будь что будет! «Хотя ни честно выполняли свой рыцарский долг» - писал Албукерки, воздавая офицерам должное – «я был раздосадован тем, что брошенные ими воины, как овцы без пастыря, беспорядочными толпами метались у подножия крепостных стен». В довершение ко всему, штурмовые лестницы оказались слишком короткими и не доставали до самого верха стены. В то время как взобравшиеся на них и стоявшие на самой верхней перекладине фидалгу, с трудом подтягиваясь на вытянутых вверх руках, пытались вскарабкаться на стену, другие, поднимавшиеся вслед за ними, давили на них снизу. Давка и толкотня привели, наконец, к неизбежному – перегруженные лестницы сломались и обременившие их своим излишним весом штурмующие посыпались вниз, на песок у подножия стен.
Что и решило судьбу Адена.
Некоторые португальцы, все-таки ухитрившиеся взойти на его стены, оставшись без поддержки, были сброшены «маврами» (или сами спрыгнули) вниз, переломав себе ноги (и другие кости). Другие изловчились спуститься со стен по брошенным им снизу вверх соратниками веревкам. Иначе поступили два отважных кавалейру, вскарабкавшиеся на стену первыми и засевшие в крепостной башенке. Они считали несовместимым со своей рыцарской честью искать спасения от смерти, спускаясь вниз по веревке.
«Спасайся!» - приказал один из них своему оруженосцу – «и передай этот щит Королю, моему Государю, в знак того, что я погиб на его королевской службе, но не сдался!» После чего оба португальских рыцаря героически (хотя, конечно, с современной точки зрения – бессмысленно) принесли свои молодые жизни в жертву сословным предрассудкам. «Лопни, но держи фасон!»…
Мужество двух гордых кавалейру внушило уважение даже их недругов-«мавров». Убив героев-христиан, аденцы-мусульмане похоронили их у подножия башенки, которую два португальца защищали до последней капли крови, и высекли на их надгробии арабское слово «Феранги» (то есть «франки», как мусульмане называли западноевропейских христиан с дней битвы при Пуатье в 732 году Христианской эры, в которой военачальник франков – предков позднейших французов и немцев – Карл Мартелл, остановил продвижение магометанских войск арабского наместника Испании Абд-ар-Рахмана).
Между тем начался прилив, угрожавший в скором времени дойти до городской стены. И Албукерки отозвал своих бойцов, забравшихся, мрачные и разочарованные неудачным штурмом, в свои лодки.
На созванном домом Афонсу военном совете командиры рот предложили выгрузить с кораблей на берег тяжелые бомбарды для пробития брешей в стене. Однако же береговая полоса оказалась слишком узкой для оборудования артиллерийских позиций. «Если мы здесь станемся надолго» - поучал их Албукерки – «то не город, а наша эскадра окажется в осаде. Наш запас питьевой воды на исходе, а до конца восточного муссона осталось совсем недолго. Когда же он закончится, мы, Бог весть насколько, застрянем в неприятельском порту, как в мышеловке».
Прежде чем сняться с якоря, португальцы, однако завладели мавританскими пушками, чьи жерла угрожали им с расположенного неподалеку острова Сира, или Сираха, подожгли все стоявшие в порту аденские корабли и спустя два дня вошли в Баб-эль-Мандебский пролив.
Это был один из величайших моментов в жизни Албукерки, повелевшего поднять флаги на мачтах, салютовать из всех орудий и вознести хвалу Господу Богу, позволившему, в Своей неизреченной милости, португальскому стягу развеваться над морем, чьи волны еще не довелось бороздить килю ни одного корабля христианской державы Европы.
Однако нужно было обладать не просто мужеством, но прямо-таки безрассудной отвагой, чтобы осмелиться, с бочками, в которых не осталось ни капли пресной воды, и почти без провианта, решиться плыть по неведомому морю, ограниченному справа и слева двумя пустынями. Проплывая мимо острова Перим (Барым), или Маюн (Миун), на котором проживали кормчие, водившие корабли по Красному морю, дом Афонсу взял в плен одного из них и приказал ему привести португальскую эскадру в место, где можно было найти питьевую воду.
Постоянно выбрасывая лот и записывая измеренную глубину, корабли днем осторожно продолжали свой путь вдоль побережья Йемена. Ночью же они, после наступления темноты, не видели портовых огней, бросали якорь. Не, несмотря на все меры предосторожности, «Санта Мария да Серра» все-таки села на мель.
«Лот показал отметку восемь, через минуту - четыре с половиной, и внезапно днище корабля трижды ударилось обо что-то твердое. Мы быстро бросили якорь и убрали все паруса, после чего корабль медленно развернулся и снова оказался на глубине пять с половиной».
Тогда кормчий спустился в катер «Святой Марии» и, определив путем неоднократного выбрасывания лота, безопасный по глубине канал среди песчаных отмелей, с других кораблей эскадры были спущены шлюпки, взявшие свои корабли на буксир и вытащившие их из мелководья. Губернатор же дал торжественный обет построить в Гоа часовню Небесной Заступнице своего флагманского корабля - Пресвятой Богородице Приснодеве Марии, Звезде Морей (Стелла Марис), как ее именуют римо-католики.
Наконец португальцы добрались до острова Камарам , где действительно имелись источники хорошей питьевой воды. Кроме них, плоскому, пустынному острову, расположенному в непосредственной близости к еще более пустынному аравийскому побережью, порадовать взоры «земли разведчиков» было особенно нечем, разве что рощицей финиковых пальм, болотцем с причудливыми мангровыми зарослями и сухой желтоватой травой.
Впрочем, с точки зрения навигации, Камарам играл немаловажную роль, ибо там мореплаватели нашли не только хорошую питьевую воду, но и мясо, коз и верблюдов.
Едва успела португальская эскадра запастись всем этим на дальнейшую дорогу, как утих восточный ветер, к величайшей досаде Албукерки. Ибо пришедшие ему на смену западные ветры не позволили бы Индийской Армаде добраться ни до Джидды, ни, тем более – Суэца.
«Мы действительно не сможем в этом году плыть дальше?» - поинтересовался он у кормчего. Араб, пожав плечами, высказал предположение, что, возможно, дальше в открытом море, веет более благоприятный ветер. Но высланная вперед, дошедшая до середины моря, каравелла возвратилась без каких бы то ни было утешительных вестей на этот счет.
Однако, вопреки ожиданиям, на четвертую ночь ветер сменил направление, и, как только рассвело, эскадра возобновила свой путь. Обветренные, загорелые до цвета бронзы, лица офицеров и матросов были отмечены печатью недовольства. Их совсем не радовала перспектива углубляться все дальше и дальше в это коварное море с его предательскими мелями, песчаными косами, банками и выжженными солнцем берегами. А ветер? Совсем недолго он надувал им паруса, затем переменился и стал дуть снова в прежнем направлении…Просто каналья, а не ветер!
Три недели простояли корабли генерал-капитана на якоре, после чего вернулись на Камарам. Когда команды пополняли на пустынном острове свои запасы питьевой воды, безлунной ночью, на небе воссиял образованный девятью звездами крест, медленно пересек небесный свод и, наконец, остановился над предполагаемой страной «царя-попа Ивана». «Это созвездие было видно очень ясно, оно испускало яркое сияние» - писал генерал-капитан. «Сзади к нему приблизилась туча, которая, однако, разделилась на две половины, не коснувшись креста и не затемнив его света. Наши люди молитвенно преклонили колена, иные благочестиво молились со слезами на глазах». Албукерки объяснил им, что сей небесный крест указует им путь: коль скоро они не смогли добраться до Джидды, то теперь должны найти дорогу в Эфиопию». Услышав это толкование небесного знамения, благочестивые португальцы, хотя и не утратили ни в коей мере свое благочестие, похоже, не проявили склонности безоговорочно поверить объяснению его появления, данному домом Афонсу. Поскольку же и кормчие усомнились в способности небесного креста уберечь их от мелей, в случае попыток кораблей эскадры достичь по водам неведомого моря побережья Эфиопии, губернатор Индии вынужден был отказаться от своего плана. И уже другому португальцу – дому Криштувану да Гаме, сыну Вашку да Гамы – было суждено прийти с португальской эскадрой на помощь эфиопским христианам в борьбе с воинственными мусульманами…
А в небе голубом
Горит одна звезда.
Она – твоя, о ангел мой,
Она – твоя всегда…
О пребывании Индийской Армады на Камараме, закончившемся лишь 15 июля Албукерки пишет: «Все каравеллы были отремонтированы, а самые прохудившиеся – вытащены на берег. Заботиться о пропитании было нетрудно. Мы изготовили рыболовные сети, питались пойманной в море рыбой и верблюдами, сбежавшими от своих хозяев. Кроме того нам удалось перехватить несколько мавританских кораблей, груженных провиантом для Джидды и Мекки. В обмен на взяты нами пленных, туземцы доставляли нам коз, коров, кур и разного рода плоды, как-то: персики, квитовые яблоки (айву – В.А.), гранатовые яблоки, финики и смоквы (инжир – В.А.)».
Но эта сытая и даже сладкая жизнь на острове продлилась – увы! – недолго. Как только по округе разнеслась весть о появлении на острове португальцев, «в море не стало видно ни барки, ни лодки. Не появлялись даже птицы в небе – такой страх охватил опустевшее Красное море!»
Если вопрос питания был все же кое-как решен, пусть даже временно, то островной климат оказался прямо-таки убийственным. Странная, неведомая болезнь унесла жизни пятисот португальцев из тысячи семисот. «После двух-трех приступов, сопровождавшихся сильным жаром и болью в груди» - пишет хронист Гашпар Корреа – «они умирали, словно от нанесенного им смертельного удара, некоторые – стоя или сидя, в том положении, в котором их застала смерть».
Поэтому уцелевшие португальцы были неприятно поражены отданным в один «прекрасный» день генерал-капитаном имевшимся в составе эскадры каменщикам приказом, исследовать породы острова на предмет производства извести. «Он и здесь вздумал строить форт!» - мрачно, с обреченным видом перешептывались подчиненные дома Афонсу.
Тревога, впрочем, оказалась ложной. Причин для волнения не было. Хотя Албукерки в своем отчете назвал остров Камарам с его великолепной естественной гаванью «лучшим в мире местом для постройки форта», он, по трезвом размышлении, пришел к более практичному, на его взгляд, решению создать со временем военно-морскую базу в гавани Массауа на побережье Эфиопии. Так его подчиненные избежали тяжкой участи строить очередной форт – теперь уже на Камараме. Они продолжали выполнять разнообразные, привычные работы на своих судах, скучать и тосковать (если им оставалось на это время) и утолять свой голод верблюжатиной (поскольку коз больше не осталось). Впрочем, лучше верблюжатина, чем жареные крысы…
А вот у губернатора Индии времени на то, чтобы скучать или, тем паче, тосковать, совсем не оставалось. Красное море его, вне всякого сомнения, очень заинтересовало, все более близкое знакомство с ним порождало в мозгу дома Афонсу все больше перспективных идей. «Здесь постоянно царит сильная жара» - констатировал он тоном настоящего ученого-природоведа или климатолога – «ибо это море – внутреннее, и поскольку, в то же время, солнце здесь расположено близко к тропику». Это – единственное замечание во всем его длинном, содержащем более двадцати тысяч слов, докладе, касающееся убийственный климат той части света, куда его занесло «со товарищи». Все остальное Албукерки описывает весьма подробно, как с географической и коммерческой, так и с военной и навигационной точек зрения. Так, например, он приводит сведения о длине и ширине Красного моря, результаты многочисленных замеров его глубины посредством лота, сообщает названия островов и портов по обе стороны моря, данные об их импортной и экспортной торговле, перечисляет арабских шейхов и шерифов, правящих на обоих берегах, примерную численность их соплеменников, включая воинов. Далее дом Афонсу сообщает королю Мануэлу Счастливому подробнейшую информацию о ветрах, местах, пригодных для якорных стоянок, навигации, лоции, не забывая упомянуть природное явление, которому Красное море обязано своим названием. «Арабы называют его Замкнутым морем, но более подходящим мне представляется название Красное; тот, кто его впервые применил к сему морю, был весьма точен и наблюдателен, ибо местами то море красно, как кровь. Когда мы встали на якорь у входа в Баб-эль-Мандебский пролив, оттуда вытек поток кроваво-красного цвета, устремившийся дальше в направление Адена. Он занимал такую широкую площадь в водах пролива, что глазу человека, стоящего на корабельной надстройке, было невозможно увидеть, где он кончается, и начинается чистое море».
Арабы почитали Албукерки человеком, обладающим ненасытным любопытством. Каждому жителю острову Камарам, каждому пленнику с захваченного мусульманского корабля дом Афонсу задавал великое множество самых разных вопросов. В ходе таких опросов-допросов он выяснил, что слухи об активном строительстве в Суэце новых кораблей египетского военного флота были основаны на сильных преувеличениях. На стапелях верфей Суэца находилось всего-навсего пятнадцать кораблей. Запасы строительного леса, ввозившиеся извне, закончились, и египтянам приходилось каждое утро поливать водой недостроенные корабли, чтобы они не растрескались, не развалились под палящим солнцем.
«Сегодня большой портовый город Суэц почти обезлюдел» - продолжает Албукерки – «его роскошные постройки ветшают и разрушаются. Расстояние между гаванью Суэца и Левантийским (Средиземным – В.А.) морем очень невелико, и, если верить арабским сказаниям, Александр Великий (ну, не мог дом Афонсу не упомянуть своего любимого героя! - В.А.), завоевав эту страну (Египет – В.А.), планировал соединить два моря (Средиземное и Красное В.А.) искусственным каналом».
Дом Афонсу, как и все португальцы описываемой эпохи, не был заинтересован в прокладке такого канала (известного сегодня всему миру под названием Суэцкого), ибо его прокладка пошла бы на пользу лишь торговле Венеции и Турции. Но вот другой проект привлек его внимание. «Почему бы не отвести течение Нила?» - пишет Албукерки королю. «Нашим искусным в этом деле мастерам, успешно проложившим оросительные каналы через горы на Мадейре, было бы, я думаю, нетрудно повернуть Нил в его верховьях – и года через два весь Египет обратился бы в пустыню!»
Проект применения климатического оружия в самом начале XVI века? Вот это да!
С пустынных берегов острова Камарам губернатор Индии с тоской устремлял свои взоры в сторону Эфиопии, «правителя которой зовут не пресвитером Иоанном, а Элати, то есть Император. Его держава простирается на юг вплоть до Софалы, на другой стороне, в направлении Каира, вплоть до Суакина, а вглубь материка – до реки Конго. Расстояние от Красного моря до верховьев Конго составляет, полагаю, лиг шестьсот, не более».
В своем докладе Албукерки рекомендовал королю дому Мануэлу I построить форт в Массауа. «Туда стекаются жемчуг из Красного моря и золото из Эфиопии, и Вы могли бы пополнять Вашу сокровищницу всеми этими богатствами. Опираясь на Массауа, мы могли бы стать единоличными хозяевами древнего восточного торгового пути. Турция и Египет были бы разорены, а Красное море превратилось бы в христианский морской путь. На службе Богу и Вашему Величеству могло бы быть сделано много больше того, что я смог и еще смогу описать! Я утверждаю это, Сеньор, ибо знаю теперь Красное море, и вижу, как Бог обращает все дела в Индии к лучшему для нас, к вящему увеличению размеров Вашей державы, вящему прославлению Вашего имени и роста Вашего авторитета. Говорю Вам, Сеньор, закрепитесь на Красном море – и вы достигнете невероятного богатства. Все утверждения о тамошнем мелководье – нелепы. Проявляя разумную осторожность, наши корабли могут ходить вдоль обоих берегов (Красного моря – В.А.) – правда, лишь днем, но не ночью. Но в середине моря они могут ходить даже ночью, ничего не опасаясь. Там нет ни подводных скал, ни рифов, ни других опасностей, которыми нас тщатся запугать чужеземцы, ни бурь, ни гроз, ни ураганов…»
Весь доклад дома Афонсу был проникнут воодушевлением первопроходца-первооткрывателя. Ни единым словом губернатор не упомянул о мучившем его на протяжении трех месяцев пребывания в Красном море физическом недомогании. Мало того! Могло создаться впечатление, что он отдыхал на Камараме, как на «спа-курорте» (выражаясь современным языком)…
Между тем, подчиненные Албукерки, даже счастливо избежав необходимости строить очередной форт, именовали этот «отдых» на пустынном острове «пребыванием в Чистилище», денно и нощно умоляя своего начальника вызволить их поскорей оттуда. Однако все еще дул противный муссон, делавший невозможным мореходство в Индийском океане.
Некий алебардщик по имени Диаш измыслил способ выбраться из камарамского «чистилища». В свое время он провел четыре года в плену у «мавров» Северной Африки, изучил там нравы и обычаи магометан, и попросил у Албукерки позволения отправиться сухопутным путем в Португалию, дабы доложить там королю Мануэлу о плавании в Красное море. Поскольку он не сомневался в успехе своей миссии, ибо в совершенстве владел языком «мавров», его, переодетого арабом и даже с обрывком кандальной цепи на ноге (чтобы больше походить на беглого пленника), высадили на побережье. Диашу повезло. Выдавая себя за мусульманского святого, бегло и к месту цитируя Священный Коран, он сумел пройти через Аравийскую пустыню и добраться, наконец, до Лиссабона.
Наконец, в середине июля эскадра снова вышла в море. Она встала на якорь у берегов острова Перим, после чего, обследовав его, снова взяла курс на Аден.
В очередной раз завладев маленьким островом Сира, португальцы использовали крепость шейха Адена для обстрела города. Однако командиры рот на этот раз воспротивились намерению Албукерки опять сжечь корабли, стоявшие на якоре в аденской гавани. По их мнению, эти корабли стояли в непосредственной близости от города и находились под прикрытием пушек, установленных на городских стенах. «Как часто Вы говорили, что не пожертвовали бы жизнью одного единственного португальца даже ради уничтожения пятидесяти кораблей!» - упрекнул один из них Албукерки. «А теперь Вы же собираетесь рискнуть жизнями пятидесяти фидалгу ради уничтожения нескольких кораблей?»
«Да, жизнью одного настоящего португальца я бы и впрямь не пожертвовал ради пятидесяти кораблей!» - воскликнул в гневе губернатор Индии. «Но мне ничего не стоит рискнуть жизнями пятидесяти фидалгу ради захвата четырех коров».
Поставив, таким образом, на место командиров рот, он приказал построиться сотне простых, незнатных моряков и отдал им приказ: «Сожгите корабли неверных псов! Вы справитесь с этим лучше, чем мои тяжеловооруженные».
Между тем, «неверные псы», проявив разумную предусмотрительность, наполнили и полили свои корабли водой, вследствие чего лишь немногие из них загорелись. Зато при высадке на берег португальцам «из простых» посчастливилось захватить немалую добычу. При звуках завязавшегося боя в пристыженных домом Афонсу фидалгу (как и всегда в подобных случаях) вновь пробудился боевой дух. Но Албукерки запретил им принимать участие в схватке.
До своего отплытия в Индию, дом Афонсу еще раз обследовал состояние оборонительных сооружений города и отметил: «Аден можно взять без больших потерь, имея достаточный запас питьевой воды».
В общем и целом он был вполне удовлетворен результатами экспедиции к Красному морю. Хотя ему и не удалось осуществить всех своих перспективных планов, появление португальской армады в Красном море – так сказать, в самом «подбрюшье Мекки», подорвало веру арабов и «турок» в свою неуязвимость с Юга. Через две недели после первого прибытия эскадры дома Афонсу в Аден гонцы на быстроногих верблюдах доставили египетскому султану это невероятное известие. Оно вызвало в Каире панику и побудило население Джидды в страхе бежать из города.
«Удар, нанесенный Вами Дому Мухаммеда» - писал Албукерки в заключение своего доклада Мануэлу I Счастливому – «самый тяжелый из нанесенных ему за последние сто лет». Наверно, так оно и было.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГОД, С ПОЛЬЗОЙ ПРОВЕДЕННЫЙ В ИНДИИ
Подобно шахматисту, внимательно следящему, если он, конечно, хочет выиграть партию, за передвижениями фигур на шахматной доске, следил Афонсу Албукерки за каждым ходом сложной политической игры на карте Индии – страны, в которой зародились шахматы.
Дом Афонсу не видел причин, препятствовавших Португалии в один прекрасный день установить свое владычество над всем Индостаном. Но он также понимал, что ей никогда не удастся подчинить себе всю Индию одной только силой оружия. Как уже говорилось в начале настоящей книги, общая численность населения Португалии не составляла в то время и двух миллионов. В распоряжении же губернатора португальской Индии находилось – и то далеко не всегда! – не больше трех тысяч офицеров, солдат и матросов, разбросанных на огромной дистанции от Гоа до Малакки. В то же время всякому крупному индийскому князю (при том, что, по масштабам старушки Европы, крупными были даже самые мелкие из них!) служили бесчисленные рати каких-никаких, но воинов (как правило – не просто профессиональных, но и потомственных). Поэтому Албукерки был вынужден обращаться в письме к своему королю с благими пожеланиями вроде: «Да смилостивится над нами милосердный Господь, и да посеет он меж ними (индийскими раджами, махараджами, султанами и прочим – В.А.) семена розни, вражды, распрей и отсутствия единства, дабы тот или иной из них призывал на помощь Ваше Величество и уступал Вам в знак благодарности за эту помощь часть своих владений!». Чтобы у дома Мануэла не было никаких иллюзий относительно «наивности» всех этих «недалеких азиатов», которых ушлым европейцам ничего не стоит обвести вокруг пальца, генерал-капитан заверял своего короля: «Князья и цари Индии разбираются в правилах (военно-политической – В.А.) игры ничуть не хуже, чем князья и короли Европы».
Сам Албукерки ни на йоту и ни на минуту не доверял никому из индийских правителей, включая даже своего, казалось бы, верного друга – раджу Кочина. «Кто все эти годы оказывал поддержку Каликуту, если не Кочин?» - задавал он риторический вопрос, обосновывая свое недоверие. Официально Кочин враждовал с Каликутом, но в паутине не прекращавшихся ни на миг закулисных интриг они находили точки соприкосновения, «ибо здесь (в Индии – В.А.) никто не тешит свою гордость тем, что правдив и верен заключенному союзу и данному слову. Им (индийским властителям – В.А.) чуждо и то, и другое. И потому, Сеньор, надейтесь на Ваши неприступные форты и пушки, но не на дружбу здешних государей (невольно приходит на ум цитата из Библии: «Не надейся на князи и на сыны человеческие» - В.А.)! Вне всякого сомнения, они крайне редко говорят нам правду. Тем не менее, с нашей стороны было бы нехорошо платить им той же монетой, ибо наша власть над Индией покоится на их уверенности в правдивости каждого нашего слова. Индийцам хорошо известно, что я никогда не вел себя предательски по отношению к ним. И посему мне доверяют даже наши недруги, отправляющие ко мне послов, даже не заручившись моим обещанием обеспечить им безопасность. Мое слово, Сеньор, в Индии многого стоит…»
Однако же, за исключением предательского поведения и нарушения данного слова, Афонсу Албукерки использовал любые средства для того, чтобы добиться от правителей соседних государств желаемого.
От царя Камбея дом Афонсу желал добиться передачи португальцам Диу. Поэтому он, возвращаясь из экспедиции к Красному морю, зашел в этот порт, чтобы сориентироваться на месте в тамошней ситуации. Малик Ияс, правитель Диу, прямо весь изошелся в изъявлениях дружбы и преданности, не ограничившись обычным надеванием на шею дорогим гостя цветов, бананов и т.д. Хитрый «татарин» преподнес губернатору Индии золотой пояс с золотым же кинжалом, а каждому из португальских капитанов – пояс и кинжал из серебра, вкупе с перламутровым ларцом (конечно, не пустым). Кроме того, он приказал всем плотникам и конопатчикам Диу бесплатно провести необходимые ремонтные работы по приведению в надлежащий порядок вернувшейся из красноморской экспедиции эскадры Албукерки. И, наконец, Малик Ияс собственной персоной, во главе пышно разукрашенной флотилии, прибыл к Албукерки на флагманский корабль «Санта Мария да Серра», на борту которой «заклятые друзья» осыпали друг друга любезностями, причем «татарин» (к сожалению, хронист не сообщает, облачился ли он для визита к дому Афонсу в подаренный ему тем, через посланца, португальский панцирь, или нет) вошел в такой раж, что даже сам предложил генерал-капитану открыть в Диу португальскую факторию. Это желание давно уже снедало губернатора, однако он сделал вид, что – чуть ли не против воли! – согласился на предложение своего дражайшего друга Малик Ияса – только, чтобы того, не дай Бог, не обидеть…
Как только португальская эскадра покинула гостеприимный порт Диу и продолжила свой путь, Малик Ияс незамедлительно отправился, с большим запасом золота и самоцветов для раздачи «нужным людям»…не в Гоа (как мог подумать уважаемый читатель), а к камбейскому двору, щедро одарив всех тамошних придворных и вельмож – вплоть до царя Камбея – и заверив их в том, что, пока сокровищница Малик Ияса не иссякнет (а с чего б ей было иссякать?), никакого португальского форта в Диу не будет. Восток – дело тонкое…
Между тем посланник шаханшаха Персии посещал один двор мусульманского владыки за другим, стремясь распространить на весь исламский мир шиитскую версию учения пророка Мухаммеда (а тем самым – гегемонию персидского «царя царей» - главного хранителя и покровителя шиизма, в противоположность султану-падишаху турок-османов – главному хранителю и покровителю другой, суннитской, версии исламского вероучения). Прибыв в Каннанури, персидский посол счел своим долгом нанести официальный дружеский визит губернатору португальской Индии на борту его флагманского корабля. Очевидец этой «встречи на высоком дипломатическом уровне» описал ее в следующих выражениях:
«В окружении своих капитанов, чьи пестрые одежды переливались в лучах солнца всеми цветами радуги, подобно оперению павлина, восседал Албукерки, облаченный в черный атлас, с большим черным бархатным беретом на голове. На фоне этого мрачного роскошного костюма выделялись своим блеском усаженный драгоценными каменьями кинжал и тяжелая шейная цепь, а к концу его длинной, ухоженной бороды был прикреплен миниатюрный лук». К сожалению, оставивший нам это довольно красочное описание очевидец не счел нужным объяснить значение этого странного украшения на конце бороды губернатора Индии.
Корабли, пестревшие флагами и вымпелами, салютовали изо всех орудий в момент, когда Албукерки взял персидского посла за руку и пригласил высокого гостя занять место на алой парчовой подушке рядом со своим собственным креслом, похожим на трон (ему было известно, что у шиитов, как, впрочем, у всех мусульман, да и не только мусульман, принято сидеть на подушках).
В послании, переданном персидским послом дому Афонсу, шаханщах в самых вежливых выражениях выражал свое глубочайшее сожаление по поводу печальной судьбы, постигшей первого португальского посла к его шахскому двору, и задавал вопрос, не будет ли Албукерки так добр отправить к нему второго посла, причем, по возможности – человека военного. Албукерки окинул орлиным взглядом своих фидалгу и выбрал среди них Мигела Феррейру, обладавшего как внушительной внешностью, так и недюжинными дипломатическими способностями. Зная, однако, что жизнь посланников при дворах восточных государей отнюдь не безопасна, дом Афонсу дал в спутники Мигелу Феррейре его двоюродного брата – дома Жуана, чтобы тот, в случае чего, заменил кузена, выбывшего, паче чаяния из игры (в данном случае – игры дипломатической)…
Кроме адресованного шаханшаху Персии ответного послания дома Афонсу и драгоценных даров (теперь, в отличие от первого года своей заморской эпопеи, Албукерки было чем отдариваться!), Мигел Феррейра взял в дорогу объемное и весьма увесистое «Режименту», то есть служебную инструкцию, предписывавшую ему правила поведения во всех возможных ситуациях. Вчитываясь в эти подробнейшие предписания и указания, невольно начинаешь думать, что Албукерки не слишком полагался на здравый смысл своих подчиненных и порученцев. Чтобы убедиться в этом, достаточно привести всего несколько кратких выдержек из врученного дому Мигелу пространного документа:
«Не смотрите на других людей в упор. Не задавайте лишних вопросов. Не показывайте, что Вы ошеломлены или приведены в восторг тем, что увидите. Не сплевывайте в присутствии посетителей. Никогда не наступайте на ковер, не сняв обуви (несоблюдение этого правила, кстати говоря, впоследствии послужило одной из причин убийства персами российского посла Александра Сергеевича Грибоедова, автора «Грузинской ночи» и «Горя от ума» - В.А.). Старайтесь по мере возможности избегать званых обедов, если же это окажется невозможным, ешьте как можно меньше и пейте только воду. Но более всего остерегайтесь любовных приключений…»
Получив инструкции на вс случаи жизни, Мигел Феррейра отправился с дипломатической миссией в Тебриз, в сопровождении своего кузена Жуана и персидского посланника, на которого, как утверждают современники событий, Албукерки произвел столь сильное, неизгладимое впечатление, что персидский дипломат даже заказал портрет губернатора Индии, дабы по возвращении показать его шаханшаху.
Тем временем сеньор губернатор сам отправился на дипломатическую встречу на высшем уровне – на «саммит» с самуримом. Переговоры с Каликутом шли вот уже третий год подряд, как говорится, ни шатко, ни валко. «Воз был и ныне там», выражаясь словами нашего любимого баснописца Ивана Андреевича Крылова. Всякий раз, когда дом Афонсу, выведенный из себе безрезультатностью переговоров, прерывал их, самурим спешил заверить взбешенного Албукерки, что его не так поняли, что Каликут искренне заинтересован в мире и дружбе с португальцами. Но, как только генерал-капитан соглашался возобновить прерванные переговоры, самурим вновь начинал проводить свою прежнюю политику пустых обещаний и ничем не подкрепленных заверений. «Он (самурим – В.А.) – самый лживый из людей, рожденных когда-либо на свет женщиной» - утверждал губернатор, чья оценка личности владыки Каликута вполне подтверждается хронистами той эпохи.
Новый каликутский самурим (брат недавно умершего прежнего, лишившегося, по милости маршала Португалии, золотых и серебряных дверей своего загородного дворца - В.А.) еще за пятнадцать лет до своего восшествия на каликутский престол, во времена Вашку да Гамы, перешел на сторону португальцев и с тех пор хранил им верность. Получив, на обратном пути из-под Адена, известие о «персональных изменениях» на каликутском троне, Албукерки с обезоруживающей откровенностью написал королю Мануэлу: «Я убежден, что он (новый самурим – В.А.) отравил своего брата (прежнего самурима – В.А.). Во всех моих письмах я заверял его (будущего нового самурима – В.А.), что, если он это сделает (отравит своего государя и брата В.А.), мы могли бы заключить с ним мир».
Прямой призыв к братоубийству (находившийся, кстати говоря, в полном противоречии с содержавшемся в другом докладе Албукерки дому Мануэлу уверением: «Индийцам хорошо известно, что я никогда не вел себя предательски по отношению к ним»), судя по всему, не слишком отягчал христианскую совесть дома Афонсу. Да и дом Мануэл Счастливый не счел необходимым высказать своему губернатору в данной связи своего неодобрения этого подстрекательства к убийству. Мы не устаем поражаться своеобразию менталитета людей XVI столетия. Но распространенное тогда (хотя и в несколько меньшей степени, чем в эпоху классического религиозного сознания) представление, что «язычники», согласно учению церкви, в любом случае – не более, чем пожива для неугасимого адского огня, вполне могло побудить (и часто побуждало) иных «неязычников» к логическому выводу: если побудить «язычника» к совершению преступления, ему от этого не станет много хуже…
В ходе личных переговоров с новым владыкой Каликута, столь успешно воссевшим на престол, перешагнув через труп собственного брата, Албукерки добился принятия всех своих требований, а именно:
1)предоставления права на строительство португальского форта в месте, выбранном самим домом Афонсу,
и
2)выплаты Каликутом ежегодной дани, равной по стоимости половине доходов от портовых пошлин и предназначенной на содержание гарнизона португальского форта.
При этом Албукерки не упустил возможности представить (и задокументировать) дело таким образом, что самурим удовлетворяет его требования, понимая их полезность для самого Каликута.
Кроме того, Каликут обязался:
3)поставлять все пряности, требующиеся португальцам, в объемах, требующихся португальцам, в обмен на всякого рода португальские товары.
И, наконец, самурим взял на себя обязательство:
4)в полном объеме возместить португальцам ущерб, причиненный им в результате разрушения, в правление его покойного брата и предшественника на троне Каликута, построенной в 1501 году торговой фактории.
Албукерки не скрывал своей радости по поводу достигнутого им на переговорах успеха. Каликутский самурим был самым богатым и могущественным из всех малабарских государей. Его порт был до недавних пор последним прибежищем мусульманских купцов и торговцев. Отныне все, что было ценного на этом побережье, оказалось в зоне португальского влияния.
Ради упрочения и в знак подтверждения заключенного Каликутом нового союза с Португалией, самурим направил своего посланника к королевскому двору в Лиссабон. В сопроводительном письме губернатор Индии убедительно просил дома Мануэла ни в коем случае не снабжать свое ответное послание каликутскому государю свинцовой печатью: «Самурим снабдил свое послание Вашему Величеству золотой печатью – такт и вежливость требуют, чтобы Ваша печать была также из золота или, по крайней мере, из серебра».
Очевидно, политикой каликутского двора нередко заправляли женщины, коль скоро Албукерки счел необходимым дать в своем письме королю Мануэлу еще и следующие инструкции: «Не забудьте воздать честь дарами также супруге и сестрам самурима, весьма способствовавших заключению договора. Самурим, не следуя обычаям прочих здешних государей, имеет лишь одну единственную жену, воспитывая своего сына, как своего собственного». Поскольку в малабарских государствах той эпохи, наряду с полигамией, то есть многоженством, процветала и полиандрия, то есть многомужество, симпатизировавший португальцам каликутский самурим, видимо, был ранним примером прогрессивно настроенного восточного правителя. Вместе с каликутским послом самурим направил к лиссабонскому двору также собственного племянника, «лет примерно пятнадцати от роду и весьма черного», которого король Мануэл I окрестил и взял на воспитание. Через пять лет царственный юноша, получивший португальское дворянство и звучное имя дом Жуан да Крус (Иоанн Крестовый – обычное на Иберийском полуострове имя для подобных ему «новых христиан») возвратился в свой родной Каликут во всем блеске европейской образованности.
После заключения мира с Каликутом Албукерки снова обратил свои помыслы к прекрасному портовому городу Диу и послал капитана Диогу Фернандиша ди Бежу в качестве своего полномочного представителя к камбейскому двору для ведения переговоров. Дом Афонсу не пожалел средств на то, чтобы придать посольству ди Бежи блеск, способный ослепить даже привычные к роскоши взоры восточных властителей и их присных. Отправившись из Сурата «сухим путем» (как писала первая русская газета «Ведомости» о присылке Великому Государю Петру Алексеевичу в подарок слона из Персиды) вглубь материка, Бежа всякий раз останавливался на ночлег в специально разбиваемом для него слугами роскошном шатре, достойном самого делийского султана. В этом громадном шатре, крытом снаружи красным и белым сукном и обитом изнутри тяжелым алым шелком, могли разместиться более пятисот (!) человек. Шатер состоял из трех отделений, одно из которых предназначалось для служебного персонала (или «обслуги», выражаясь языком той далекой эпохи); другое, обставленное низкими креслами и стульями с мягкой обивкой, служило залом для приемов; в третьем стояло позолоченное ложе Бежи с шелковым альковом и разноцветными шелковыми подушками.
Первая аудиенция, данная Беже владыкой Камбея, прошла в обстановке изысканной роскоши, типичной для индийских государей. Камбейский царь, облаченный в белоснежные одежды, с золотым кинжалом на поясе, сверкавшем самоцветами, держа в руках, вместо скипетра и державы, лук и стрелу из чистого золота, восседал на диване, обтянутом драгоценной золотой тканью. Однако и португальскому посланнику не пришлось краснеть за свой наряд. Бежа был облачен в одеяние из красного шелка с подбивкой из красного же атласа. Его рукава сверкали украшениями из золота и жемчуга, шальвары до колен из голубого шелка – золотыми розами, пышное белое перо было прикреплено к шапочке из красного бархата золотой фигурной пряжкой-аграфом. О чулках посланца Албукерки сведений, увы, не сохранилось, но они, несомненно, были под стать всем прочим частям его туалета – и, конечно же, шелковыми. Костюм, благодаря которому дом Диогу стал предметом восхищения даже среди привычной к роскоши камбейской знати, выгодно дополняли бархатные башмаки.
Царь Камбея оказал португальскому посланцу весьма ласковый прием, щедро одарил его (среди подарков был даже особо ценный – живой носорог, зверь, дотоле неизвестный португальцам, слышавшим лишь смутные легенды о единорогах!) , но самое главное – дал согласие на строительство португальцами форта. Впрочем, он предложил им для постройки крепости на выбор три своих города – Бомбей (сегодняшний Мумбай), Сурат и Махим , но, к сожалению, не Диу, столь ценный в глазах дома Афонсу. Хитрый и предусмотрительный Малик Ияс хорошо поработал, сделав своей союзницей в интриге по недопущению строительства португальского форта в Диу саму государыню Билирани – самую любимую из пятисот жен камбейского царя – подкупив ее невероятной красоты и стоимости ожерельем.
«Значит, добром мы Диу не получим!» - заключил Афонсу Албукерки, выслушав отчет своего посланца, возвратившегося из Камбея в Гоа.
Больше повезло губернатору на другом «фронте», где он сумел извлечь пользу из распри между Виджаянагаром и Деканом (о чем так горячо молился в чистоте и простоте сердца своего). «Я решил, что в интересах Вашей службы все лошади Персии и Аравии должны проходить через Ваши руки» - докладывал Албукерки королю Мануэлу. «Во-первых, по причине высоких ввозных пошлин, а во-вторых, дабы владыки Виджаянагара и Декана осознали, что исход их распри зависит от Вас. Ибо тот, кто имеет лошадей, победит другого. А лошадей он может получить только от Вас».
Соответственно, лошади из Аравии и Персии отныне должны были ввозиться в Индию только через порт Гоа. Все прибывавшие с севера корабли, имевшие на борту арабских или персидских лошадей, перехватывались португальскими кораблями Индийской Армады и эскортировались (или, если быть точнее - конвоировались) в Гоа. Впрочем, на прием, оказываемый им там португальцами, торговцы лошадьми пожаловаться не могли. Хозяева Гоа старались всячески облегчить им жизнь, максимально идя навстречу их пожеланиям, и они имели все, в чем нуждались: прекрасные помещения для отдыха и проживания, просторные конюшни для их живого четвероногого товара, фураж, сиречь корм для лошадей, в избытке и целую армию конюхов. Кроме того, им была предоставлена возможность чинить свои прохудившиеся корабли на гоаских верфях и получать в фактории сколько угодно пряностей для погрузки на свои суда (не совершать же им обратный рейс порожняком!). Португальцы предоставляли им всевозможные услуги и удобства ради того, чтобы торговцы лошадьми, посетившие Гоа впервые принудительно, явились туда в следующий раз со своим товаром добровольно. В результате продуманной политики дома Афонсу, португальский порт Гоа превратился в центр торговли лошадьми всей Индии.
Лошади были главнейшим товаром. На протяжении всего года соперничающие цари Декана и Виджаянагара боролись за благосклонность Албукерки, выбиравшего, как опытный продавец, наиболее выгодное из сделанных ему коммерческих предложений.
Царь Виджаянагара был готов заплатить шестьдесят тысяч пардао (серебряных монет, введенных Албукерки в индийских владениях Португалии) за тысячу лошадей, если ему будет предоставлена исключительная привилегия, или, говоря по-современному, эксклюзивное право. Вдобавок он предлагал губернатору Индии провести совместную военную операцию против Декана, причем обязался взять все военные расходы на себя. Узнав об этом через своих шпионов, Идалкан срочно прислал своего приближенного с предложением дому Афонсу продавать лошадей только ему, на условиях, которые предоставил определить самому Албукерки. Любезно выслушав посланца, губернатор Индии о полученном им от Идалкана предложении владыку Виджаянагара, и поинтересовался, не согласится ли тот, с учетом этого предложения, заплатить за лошадей уже не шестьдесят, но восемьдесят тысяч пардао, а также уступить португальцам свой город Батикалу…
Очевидно, при большинстве тогдашних индийских дворов наряду с официальным, мужским, правительством, существовало и неофициальное, женское, причем задававшее тон. Самуримом Каликута, как уже известно уважаемым читателям, не просто управляли, но нередко прямо-таки помыкали его собственные жена и сестры. За троном владыки Камбея скрывалась дергавшая его за ниточки, как марионетку, обольстительная Билирани. Молодой же Идалкан во всем руководствовался советами своей матери. Убедившись в том, что переговоры зашли в тупик из-за того, что Идалкан счел новые требования дома Афонсу чрезмерными, эта царственная вдова направила одну из своих придворных дам в Гоа с заданием всеми правдами и неправдами приобрести хотя бы часть лошадей и, по возможности, добиться от Афонсу Албукерки ускорения процесса.
Ни один кавалер, воспитанный при европейском дворе, не мог заставить даму ждать. Поэтому и Албукерки незамедлительно принял посланницу, скрывавшую, как подобает мусульманке, свое лицо под густой вуалью. Но не зря говорят, что аппетит приходит во время еды. Разгоревшийся аппетит генерал-капитана побудил его предъявить Идалкану новые требования. В обмен на лошадей тот должен был уступить португальцам всю материковую территорию, граничащую с Гоа, а также горный проход через Западные Гаты – горную цепь, тянущуюся с севера на юг вдоль западного края плато Декан, отделяя его от узкой прибрежной равнины вдоль Аравийского моря. Сформулировав свои окончательные требования, дом Афонсу добавил, что торопиться с ответом не нужно, поскольку он, Албукерки, намерен скоро снова выйти в море. Поэтому будет достаточно, если Идалкан даст ответ к моменту возвращения губернатора Индии в Гоа.
Его план совершить весной 1514 года новую морскую экспедицию в Аденский залив сорвался, главным образом, из-за изношенности португальских кораблей. Индийская Армада, никогда не отличавшаяся выдающимися мореходными качествами, возвратилась из экспедиции к Красному морю в прямо-таки удручающем состоянии. Один из ее кораблей затонул на обратном пути, хотя дело, к счастью, обошлось без человеческих жертв. Все же прочие суда срочно нуждались в капитальном ремонте. Однако все верфи были бы заняты кораблями очередного «перечного флота», также требовавшими ремонта. «Он («перечный флот» - В.А.) прибывает (в Индию – ВА.) в августе или сентябре» - пишет Албукерки – «и, когда я возвращаюсь из моих экспедиций, то всякий раз застаю всех плотников, кузнецов, медников, конопатчиков и канатчиков занятыми (приведением в порядок кораблей «перечного флота» - В.А.) до конца года (времени отправления отремонтированного на гоаских верфях «перечного флота» в обратный путь – В.А.), вследствие чего могу выходить в море только в марте или апреле, да и то – держа одну руку на своей бороде (вероятно, в знак беспомощности и растерянности – В.А.) а другую – на помпе (в связи с необходимостью все время откачивать воду, и это – с самого начала плавания! – В.А.)».
Однако в этом году задержка с уходом Албукерки в очередное плавание оказалась весьма благотворной для португальских владений в Индии. Слишком многое там требовало его внимания, и слишком много чиновников нуждались в его строгом контроле.
Воспользовавшись пребыванием Албукерки, Антониу ди Реал, комендант Кочина, в сговоре с тамошним фактором Морену и писарем-канцеляристом Диогу Пирейрой учредил собственное – нелегальное, но весьма доходное – коммерческое предприятие. Учредительным капиталом послужили государственные средства и казенные товарные склады. Перейра регулярно выезжал в индийскую «глубинку», где скупал по дешевке пряности – главным образом перец, после чего перепродавал его своей собственной, португальской фактории в Гоа (разумеется, с жирным наваром). Но с возвращением Албукерки этой частной коммерческой инициативе был разом положен конец. Дело не ограничилось заключением «деловых партнеров» под стражу, с дальнейшей передачей дела в суд. Дом Афонсу оставил молодого Нуронью своим представителем в Кочине, с целью недопущения впредь подобных случаев незаконного обогащения за счет государства и в ущерб королевской казне. Вор должен сидеть в тюрьме!
На подготовку второй экспедиции в Аденский залив ушло немало времени и сил, поскольку требовалось не только привести в порядок и заново оснастить армаду, но и снабдить ее всякого рода военным имуществом и материалами оборонительного и наступательного предназначения. В Гоа неустанно изготавливали штурмовые лестницы (на этот раз – особо длинные и прочные, чтобы не допустить трагедии, сорвавший взятие Адена в прошлый раз), пополняли запасы пороха, ядер и пуль, проверяли исправность арбалетов, пушек, аркебуз, древкового и клинкового оружия, в большом количестве сушили сухари – «двойной закалки» (чтоб они дольше не портились). Как обычно, губернатор Индии уделял особое внимание боевой выучке своих «чудо-богатырей». Несмотря на свою постоянную занятость, дом Афонсу всегда выкраивал время лично понаблюдать за муштровкой своих пикинеров, неустанно отрабатывавших копейные приемы, и за огневой подготовкой своих аркебузиров. По воскресеньям с утра проводились первенства по стрельбе (причем лучшие стрелки получали в награду золотой крусаду из рук самого губернатора), а после обеда – конные тренировки в поле за стенами города. Готовясь к будущим боям с вражеской конницей, кавалеристы Албукерки учились ездить в «мавританских» седлах и возвращались в город только с наступленьем темноты, при свете факелов.
Христос и Храм!
На страх врагам
Коней мы шпорим неустанно!
Бог есть Любовь,
Но вражью кровь
Мы проливаем непрестанно!
Летим вперед!
Труба поет!
Нам только бы ввязаться в драку!
И на семь бед
Один ответ –
Кавалерийская атака!
Не меньшее внимание уделял дом Афонсу также строевой подготовке пехотинцев своих «орденанс». Дабы убедить всех и каждого в том, что обучение солдатскому строю и непривычная для гордых своей индивидуальной доблестью фидалгу полевая служба не есть «бессмысленная муштра», генерал-капитан дважды в месяц, вскинув пику на плечо, сам становился в общий строй и маршировал на плацу вместе со всеми. По возвращении «орденанс» с учений на квартиры, капралы собирали пики, пересчитывали их и вешали каждую на предназначенный специально для нее колышек, вбитый в стену оружейной комнаты. Таков был приказ Албукерки, вызвавший поначалу всеобщее изумление.
Чтобы продемонстрировать послу владыки Виджаянагара мощь и – самое главное – многочисленность португальской рати, и сделать его податливее на переговорах, дом Афонсу использовал свои «орденансы». Когда посол, после аудиенции у губернатора Индии, отправился в дом, отведенный ему в Гоа (верхом или в носилках-паланкине, нам – увы! - неведомо), он вдруг увидел приближающийся отряд португальских пехотинцев, и решил уступить им дорогу. Однако ему пришлось прождать на обочине не меньше двух часов, а пехотинцы Албукерки все шли да шли мимо него стройными, нескончаемыми рядами, шагая ровно в ногу. Поначалу послу вздумалось их всех пересчитать, но настал момент, когда он, насчитав много тысяч португальских пикинеров, сбился со счету (вероятно, не обратив внимания на внешнее сходство марширующих солдат – ведь для азиатов все европейцы «на одно лицо», как, впрочем, и наоборот!).
«Такие марши наши пехотинцы совершают ежедневно, чтобы всегда оставаться в форме» - объяснил подавленному многочисленностью пехоты губернатора послу комендант крепости Гоа. Но он не сообщил индийскому дипломату, что отнюдь не каждый день его пехота входит строевым шагом в Гоа через одни ворота, проходит через весь город, выходит из него через другие ворота, а затем бежит как можно быстрее, но при этом - не теряя строя, вдоль городской стены снаружи, чтобы опять войти в город через первые ворота, многократно повторяя эту стратегему…
Резиденция губернатора португальской Индии располагалась во дворце, принадлежавшем прежде самому Сабажу, переселившемуся в лучший мир отцу и предшественнику Идалкана. В его огромном пиршественном зале Албукерки трапезовал в компании своих фидалгу и четырехсот «с гаком» португальцев «из простых». Трапезы редко обходились без развлечений, ибо на большой дворцовой площади, хорошо видной из трапезной, всегда что-нибудь да происходило. То там происходили учения туземных войск, сопровождаемые звуками их своеобразных музыкальных инструментов. То маршировали двадцать четыре казенных слона, разом поднимавшие, по знаку своих «махаутов»-погонщиков, свои хоботы в знак приветствия. То стройные танцовщицы и акробатки демонстрировали публике свое искусство. В общем, всех представавших взорам дома Афонсу и его сотрапезников чудес было «ни в сказке сказать, ни пером описать».
Хотя в Гоа постоянно было дислоцировано много солдат (среди которых было много драчунов и грубиянов), они ходили у дома Афонсу по струнке. Не было ни насилий над женщинами, ни драк, ни скандалов, ни иных нарушений общественного порядка. Весьма немногочисленных неисправимых забияк, которых было не пронять разумным словом, денежным штрафом или иными наказаниями, Албукерки высылал из Гоа в Португалию, держа всех прочих под столь неусыпным контролем, что профос, если верить хронистам, страдал от безделья – некого было ни сечь, ни забивать в колодки. Из игр были разрешены только шашки и шахматы, кости же и иные азартные игры находились под строгим запретом. «Азартные игры – погибель для мужчин, подобно тому, как алчность – погибель для женщин» - считал губернатор (видимо, не склонный осуждать алчность в мужчинах). Порицанию со стороны начальство подвергались даже любители крепкого словца. Сам Албукерки подавал своим подчиненным пример воздержанности на язык, хотя был из тех, кто, как говорят, за словом в карман не полезет (однако никогда не был замечен в сквернословии или, тем паче, в богохульстве).
Все, как один, современники, подчеркивают общительность генерал-капитана и его умение разговаривать с людьми. Для каждого он находил подходящие слова и, если ему было того нужно, всецело завладеть вниманием собеседника. Среди соотечественников, служивших под началом дома Афонсу в Индии, были как его лютые ненавистники (вроде Антониу ди Риала), так и преданные сторонники (вроде Перу д’Алпойма), готовые отдать за своего любимого начальника последнюю каплю крови. Вот только равнодушным к нему, судя по всему, никто не оставался…
Отношение же туземных жителей Гоа к дому Афонсу было единодушно и однозначно положительным. Они почитали и любили своего завоевателя, правившего ими справедливо, заботившегося об их благосостоянии, помогавшего им в нужде и не позволявшего другим португальцем угнетать своих темнокожих «детей». К тому же этот беспощадный и свирепый воин, не имевший, в силу орденского обета, собственной семьи, любил детей. Когда корабль «Флор ди ла Мар» потерпел крушение на обратном пути из Малакки, за руку Албукерки в смертельном страхе уцепилась маленькая девочка-малайка, дочка одного из пленников. По тогдашним понятиям и правилам пленники любого пола и возраста считались частью военной добычи, распределялись среди победителей для последующей продажи в рабство, если же корабль терпел бедствие – выбрасывались за борт, вместе с прочим балластом, либо, если команда покидала тонущее судно – оставлялись на произвол судьбы. Албукерки же взял маленькую девочку на руки и спас ее, ставшую его единственным личным приобретением в результате Малаккской экспедиции…
В Гоа он повелел собрать всех осиротевших и брошенных малышей, в том числе – немало детей погибших португальцев, и учредил, выражаясь современным языком, благотворительный фонд для их содержания и воспитания. В сиротском доме дети получали одежду и питание, по мере взросления учились чтению, письму и различным ремеслам, чтобы в дальнейшем самим заботиться о себе. В этот детский фонд регулярно поступали, в качестве денежных взносов, средства, уплачиваемые оштрафованными преступниками, а также определенные проценты от средств, вырученных при распродаже «призов» (то есть - захваченных неприятельских кораблей и найденных на них товаров).
Вот так Гоа, стараниями старого рыцаря Ордена Сантьягу, постепенно превращалась в хорошо организованную, упорядоченную, управляемую надлежащим образом колонию. Албукерки всеми силами старался сделать Гоа – свой «парадиз» - как можно красивее, а жизнь в нем – как можно лучше, «как человек, работающий для улучшения того, что принадлежит ему». Кроме форта и фактории, оружейных палат, товарных складов, конюшен и верфей, в городе имелась школа, просторная больница, красивая церковь и часовня, построить которую Албукерки обетовал Пресвятой Богородице – Звезде Морей – бороздя воды Красного моря.
Перед церковью дом Афонсу распорядился посадить пальмы. Почему-то португальцы считали, что деревья не приживутся, и потому назвали это место «Невозможной Рощей». Но губернатор смущался мрачными прогнозами недоверчивых, косных соратников и современников не больше, чем наш незабвенный Государь Петр Великий, которому приходилось выслушивать аналогичные зловещие «пророчества» о том, что посаженные им в «парадизе» на Неве деревья не приживутся и что вообще «Петербургу быть пусту». Он продолжал сажать пальмы – и пальмы прижились, стали расти и со временем «невозможная роща» превратилась не только в «возможную рощу», н в настоящий тенистый пальмовый лес. Ибо, воистину, усердие все превозмогает!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЕЖЕГОДНАЯ ПОЧТА
«Губернатор вставал с постели рано утром и выезжал верхом, с соломенной шляпой на голове и тростью в руке, к реке, либо совершал конную прогулку вокруг городских стен, после чего знакомился с ходом строительных работ, ибо сам ими руководил. За ним с перьями и чернильницами следовали четыре секретаря, записывавшие его указания, которые он потом подписывал, сидя в седле. Одним из этих четырех секретарей был я, Гашпар Корреа.»
Должность секретаря Афонсу Албукерки никак нельзя было назвать синекурой, и лишь Корреа, юноша двадцати лет с небольшим, с ярко выраженными способностями к рисованию и обладатель хорошего литературного стиля, находил в краткие часы досуга время записывать то, чему был свидетелем. Вскоре своего прибытия в Индию в 1512 году он взялся за свой монументальный литературный труд, ставший делом всей его жизни. Именно дому Гашпару все последующие поколения должны быть благодарны за составленное им наилучшее, то есть – самое объективное описание жизни и деяний своего великого современника и соотечественника, а также за портрет дома Афонсу Албукерки.
Корреа, например, не согласен с Брашем ди Албукерки, упоминавшимся в начале этой книги внебрачным сыном дома Афонсу, утверждавшим, что его отец всегда был очень терпелив и никогда не позволял себе терять самообладание. «Он вел себя весьма разумно, за исключением моментов, когда приходил в ярость» - вполне трезво пишет Корреа о своем начальнике, что, однако, нисколько не умаляло его восхищение домом Афонсу. К счастью для окружающих, приступы ярости, охватывавшие генерал-капитана, были всегда и неизменно кратковременными.
С начала сентября и до конца года четырем секретарям практически не представлялось возможности передохнуть. В эти сроки им надлежало составить отчеты, предназначенные для отправки в Лиссабон, и ответить на бесчисленные письма, доставляемые всякий раз очередным «перечным флотом». Поскольку у губернатора днем не находилось на это времени, он вызывал к себе в то время суток, когда другие португальцы, уставшие задень, ложились спать, одного или двух секретарей и диктовал им, среди прочих текстов, те дошедшие до нас и обессмертившие его имя письма-рапорты королю Мануэлу, которые мы цитировали на предыдущих страницах этой книги, содержавшие каждое порой двадцать тысяч слов и более. С каждого экземпляра снималось по четыре копии, все надлежащим образом протоколировалось, так что порой секретари засиживались за работой до утра.
Кроме регулярных отчетов перед королем Мануэлом Счастливым, Албукерки поддерживал обширную переписку с многими королевскими вельможами, членами португальского Государственного совета, королевским казначеем, государственными секретарями, подробнейшим образом извещая их обо всем, что творилось в Индии – как португальской, так и (пока еще) не португальской, чтобы его адресаты были в курсе всех индийских событий и. в случае необходимости, могли помочь королю Португалии дельным советом. И, наконец, он также отвечал на многочисленные письма от частных лиц – отцов семейств, обеспокоенных судьбою своих младших сыновей, отправленных ими «пытать счастье за морем», неся там «бремя белых» (воспетое много позже сэром Редьярдом Киплингом в своих чеканных строфах), и просивших сеньора губернатора при случае приглядеть за их отпрысками – как бы с теми, не дай Бог, чего не вышло, как бы молодые шалопаи невзначай не вляпались в какую-нибудь неприглядную историю: письма от друзей, сообщавших ему новости из Португалии. Многие из этих писем радовали Албукерки, тосковавшего, несмотря на всю увлеченность своим гоаским «парадизом», порой по родине, как и все нормальные люди. Но только не письма, получаемые домом Афонсу от короля Мануэла Счастливого. Восседая на троне в своем солнечном уголке Европы, «Весьма высокий и могущественного Король Португалии и Алгарвиш, Государь Гвинеи и завоеванных земель, мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, Ормуза и Гоа и королевства Малакки» нежился в лучах славы, которой был обязан своему верному слуге Албукерки, как луна, сияющая отраженным светом, но сама этого отнюдь не сознающая. Дома Мануэла не особенно интересовало, чем занимаются его соседи – государи «Священной Римской Империи германской нации», Испании, Франции, Англии - дерутся они или мирятся. Хотя его удел в Европе был и очень невелик, зато флотилии под флагом его «маленького, да удаленького» королевства господствовали над десятками тысяч миль моря-океана, и могущественные заморские государи покорно склоняли перед ним свои венчанные главы. Не ломая себе попусту голову над хитросплетениями европейской политики, дом Мануэл самодовольно погружался в чтение регулярно получаемой им индийской почты, лишь время от времени ставя других европейских монархов в известность о том, какими новыми титулами тем отныне следует именовать его, счастливейшего из христианских венценосцев…
Король дом Мануэл Счастливый действительно не имел поводов жаловаться на судьбу. Разве не приятно было ему читать, к примеру, следующие строки очередного рапорта Албукерки: «Все гавани от Ормуза до Цейлона открыты для Вашей торговли, а по ту сторону от Цейлона все гавани, все золотые и серебряные рудники готовы заключать сделки с Вашими подданными. Ваши корабли с товарами могут в полной безопасности ходить по морю до самого Китая»? Разве не испытывал дом Мануэл чувства глубокого удовлетворения, получая ежегодно из далеких стран рубины, жемчуга, бесценные шелка, изящные изделия лучших восточных ювелиров? Владел ли какой-либо другой европейский властитель таким же зверинцем, полным редчайших животных – ценнейшим из них был носорог, дар владыки Камбея – и таким количеством экзотических рабов – представителей самых разных народов и рас? А когда посланник дома Мануэла шествовал на прием к папе по переполненным ликующими толпами улицам Вечного Города – Рима на Тибре - вслед за живым слоном, чтобы сообщить «наместнику Бога на Земле» о взятии его, короля Португалии, верными слугами Малакки – разве это было не прекрасно? И, несомненно, было приятно узнать, что, впечатленный этим эффектным зрелищем, римский понтифик в своей праздничной проповеди поставил его, короля Португалии, в пример всем другим венценосцам Европы: «В то время, как они (прочие европейские монархи – В.А.) бесцельно терзают друг друга, благочестивый король Португалии теснит неверных вплоть до края света и завоевывает Церкви все новые земли»…
Поэтому жизнь дома Мануэла проходила в атмосфере довольства собой и всем, что его окружало. Однако король, странным образом, тщательно скрывал это от человека, обеспечивавшего ему это приятное существование. Лишь в очень редких случаях дом Мануэл находил слова поощрения и одобрения тому, кому был всем обязан. И не случайно письма Албукерки королю так часто начинались со слов: «Ваше Величество порицает меня…»
Он порицал своего верного слугу за все. Стоило грузу перца проскользнуть в Европу через Каир, король немедленно винил в этом Афонсу Албукерки Напрасно тот пытался оправдаться: «Это связано не с недостатком внимательности или усердия с моей стороны, но с нехваткой у меня кораблей и людей». Когда Албукерки отплыл в Малакку, дом Мануэл не преминул упрекнуть губернатора в том, что тот легкомысленно «оголил индийский фронт», оставив вверенные его попечению португальские владения в Индии без должной защиты (хотя дом Афонсу предусмотрительно оставил в Индии добрую половину имевшихся в его распоряжении флота и войск; в их немногочисленности был повинен не генерал-капитан, н король Португалии, вечно державший его, так сказать, «на голодном пайке»). На упрек короля в связи с самовольным решением Албукерки повысить жалование солдатам и матросам, дом Афонсу возражал: «Не лучше ли было бы, Сеньор, сначала проверить отчетность, а уж потом высказывать порицание?» Если доходность кочинской фактории «не дотягивала» до королевских ожиданий, вина опять же возлагалась на губернатора Индии. Хотя сам же король связал дому Афонсу руки, даровав фактории почти что полную самостоятельность, запретив Албукерки зимовать в Кочине и вмешиваться в вопросы погрузки пряностей на суда «перечного флота».
Губернатор, прекрасно осведомленный о том, что творилось в Кочине, не скрывал своего мнения о тамошних португальских факторах: «Вашему Величеству было бы выгоднее давать обворовывать себя не Вашим собственным подданным, а флорентинцам – те, по крайней мере, прирожденные коммерсанты, знающие свое дело. Фактору надлежит лично удостовериться в качестве перца, установить, сухой ли он, или отсыревший, чистый или загрязненный. Ему надлежит проверить все весы, разновески и гири, а также проследить за тем, чтобы перец грузился на барки, доставляющие груз прямо на борт корабля. Но, если я сам не надзираю над всем этим, этого не делает никто…»
Наиболее болезненную реакцию вызвал у Албукерки вопрос короля Мануэла, стоит ли вообще португальцам удерживать Гоа. Король обосновывал свои сомнения чрезмерными расходами, связанными с расширением и укреплением новой колонии, якобы разорительными для королевской казны, и выражал надежду на то, что Идалкан отвалит португальской короне за возврат Гоа кругленькую сумму. Дело могло принять нешуточный оборот. Но, к счастью и великому облегчению Афонсу Албукерки, который сообщил им о намерении короля и мнение которых по этому поводу должен был выслушать, единогласно заявили, что продажа Гоа за какую угодно сумму была бы непоправимой ошибкой, поскольку в этом случае «турки немедленно захватят порт, давно уже облюбованный ими в качестве базы для своего флота». Поэтому дом Афонсу мог со спокойной совестью написать своему королю: «Если Ваше Величество отдаст Гоа туркам, нашему владычеству в Индии будет тем самым положен конец. Вообще же расходы на Гоа постоянно снижаются. Недалек тот день, когда Гоа сможет самостоятельно себя содержать (или, выражаясь современным языком, перейдет на самоокупаемость – В.А.).
Видимо, дом Мануэл был скуповат от природы, и стремился всячески избегать излишних, по его мнению, расходов. Ему было по душе владеть колониальной державой…которая, однако, не должна была – по крайней мере, в идеале! – стоить ему ни гроша. О верности этой оценки личности португальского монарха свидетельствуют, в частности, следующие строки из письма короля, направленного дому Афонсу в 1512 году:
«Афонсу ди Албукерки, друг! Хорошо оплачиваемые люди (чиновники, солдаты и матросы – В.А.) несут службу более исправно, и с большей охотой пребывают в дальних землях. Посему нам угодно, чтобы они хорошо оплачивались, однако – обращаем на это Ваше особое внимание – платите им не нашими деньгами, а чужими…» Что тут сказать? Хоть стой, хоть падай… Видимо, обласканный Фортуной Мануэл Счастливый попросту воображал, что в распоряжении его губернатора Индии всегда имеются «чужие» деньги, деньги каких-то «других людей». Иначе бы он не держал Албукерки на «голодном пайке», как уже говорилось выше. Правильность данного утверждения наглядно демонстрирует история подчиненного Албукерки - моряка с громкой фамилией Лашкар – вероятно, Ласкарь, или Ласкарис (указывавшей на его греческое происхождение и, возможно, отдаленное родство со знатной «ромейской» фамилией Ласкарисов, давших Никейской империи «ромеев» четырех знаменитых василевсов-императоров – Константина, двух Феодоров и Иоанна). Этот Лашкар, устав ждать выплаты положенного ему жалованья, обеспокоил губернатора вопросом, на что ему, потомку восточно-римских самодержцев, жить.
«Займите денег у друзей» - посоветовал ему Албукерки, задумчиво поглаживая бороду.
«Мне нечего отдать им в залог…кроме, разве что, пары волосков из Вашей бороды!»
И что же? Дом Афонсу, не раздумывая, вырвал несколько волосков из своей холеной длинной бороды - и вручил их своему высокородному «морскому волку», в качестве залога. Через несколько недель, после пополнения опустевшей кассы средствами за счет полученной с Ормуза ежегодной дани и выплаты всем служилым людям положенного им жалованья, Лашкар явился снова. «Не желаете ли выкупить волоски из своей бороды?» - поинтересовался он у Албукерки. Поскольку денег в кассе больше не осталось, губернатор заплатил из собственного кармана (а если быть точнее – кошелька).
Менее забавной, чем история столь безоглядно доверявшего генерал-капитану моряка с громкой греческой фамилией, был другая история, приключившаяся с неким алебардщиком, выразившим свое недовольство задержкой выплаты ему положенного жалованья тем, вылив в окно помойное ведро…как на грех, в то самое мгновение, когда внизу проходил губернатор. У Албукерки хватил выдержки сделать вид, что он счел поступок алебардщика непредумышленным. Никаких дисциплинарных мер не применял дом Афонсу и к другим своим подчиненным, даже осмеливавшимся бранить его открыто за «зажим» их жалованья. «У них есть все основания гневаться» - говорил он своему окружению – «они исправно несли службу, а денег за это не получили. Хвала Господу, что они не учинили ничего похуже! Должны же они давать какой-то выход своим чувствам! Пусть лучше избирают меня мишенью для выражения своего справедливого недовольства, чем пренебрегают своими служебными обязанностями!»
Наконец, в 1514 году у дома Мануэла Счастливого случился приступ нехарактерной для него щедрости. Он дал губернатору Индии право самостоятельно расходовать восемь тысяч крусаду ежегодно на материальное поощрение своих подчиненных за особые заслуги. Эта добрая весть молниеносно разошлась по всей португальской Индии, побудив Албукерки к саркастическому замечанию: «Кажется, теперь мое лицо больше нравится подчиненным, чем прежде».
Однако этот прилив монаршей щедрости больше не повторялся. Как правило, в получаемых Албукерки королевских письмах содержались лишь претензии и жалобы на чрезмерные траты, неоправданные расходы, обвинения во всевозможных упущениях, непрактичные предложения и приказы, противоречившие друг другу. «Ведомо ли Вам, что Вы постоянно изменяете Вашу политику?» - писал, приведенный в отчаяние переменчивостью короля и его решений, губернатор дому Мануэлу. «Индия – не крепость Эл Мина, о которой нечего особо беспокоиться, ибо она пребывает в Вашей полной власти. Если Ваше Величество будет и впредь идти по этому пути, все здесь может перевернуться. Мне думается, Вас побуждают действовать так письма наших индийских сочинителей».
Чтобы уважаемым читателям было ясно, что имел в виду дом Афонсу, автор настоящей книги даст два необходимых, на его взгляд, пояснения.
1)В правление короля Жуана португальцы построили в 1482 году в Эл Мине на западноафриканском Золотом берегу мощную крепость, под защитой которой получили возможность, согласно хронисту Дуарти Пашеку, «сто семьдесят тысяч добраш золота ежегодно».
2)Под «нашими индийскими сочинителями» Афонсу Албукерки подразумевал вечно недовольных нытиков, описывавших все, происходящее в Индии, со своей собственной, весьма пристрастной и необъективной, точки зрения, настраивая всех и каждого против губернатора. «Если им нечего поставить мне в вину, они прибегают к выдумкам. Пророчицы города Гоа и окрестностей открывают им тайны грядущего, и таким образом они собирают приправы к пирогу, подаваемому им ежегодно на стол Вашего Величества».
К уже упоминавшейся выше клике клеветников и интриганов, состоявшей из Риала, Морену и Диогу Пирейры, принадлежал также двоюродный брат последнего – Гашпар Пирейра, обладатель пышного титула «секретаря (по делам – В.А.) Индии».
Гашпар Пирейра, перешедший к дому Афонсу «по наследству» от вице-короля Индии Франсишку ди Алмейды, слишком серьезно относился к своему титулу. Прежде он постоянно жаловался, что Алмейда, испытывая к нему неприязнь, не спрашивает у него совета. Албукерки же, испытывавший к дому Гашпару ничуть не меньшую неприязнь, давал ему крайне нелестную оценку: «Он годен лишь на то, чтобы строить козни, но в этом деле разбирается лучше кого бы то ни было».
Должность «секретаря Индии», по сути дела, соответствовала не более чем должности адъютанта вице-короля. Гашпар Пирейра совершенно не годился на эту должность. Из-под стен Бенаштарима, куда Пирейра сопровождал по долгу службы своего начальника, он при первой же возможности сбежал в Кочин – вот там, в этой «теплице буйно разрастающихся интриг», этот прирожденный кознодей чувствовал себя, как рыба в воде. Плавать по морям дом Гашпар тоже не любил. «Будь его воля, он бы всю свою жизнь просидел за закрытыми дверями перед столом, заваленным бумагами до потолка» - писал об этом кляузнике-бюрократе дом Афонсу Албукерки.
Сам губернатор Индии терпеть не мог накапливать бумаги и откладывать работу с документами в долгий ящик. «Получив какую-либо бумагу, я сразу же прочитываю ее, и незамедлительно накладываю резолюцию либо пищу ответ». Так же он поступал и с просьбами, высказываемыми в устной форме, никогда не заставляя просителей подолгу ждать ответа. Такой «поточный метод» не устраивал Гашпара Перейру, не представлявшего себе жизни без громадных кип документации, могущей ожидаться обработки бесконечно долго.
Кроме того, «секретарь Индии» весьма ценил покой, в отличие от своего деятельного начальника, любившего «живинку в деле». Не зря историк Барруш писал об Албукерки: «Он никогда не пребывал в покое, и, кажется, не спал ни днем, ни ночью». Последнее – конечно, преувеличение, свидетельствующее, однако, о впечатлении, производимом губернатором на окружающих. Роль порученца при этой «двуногой динамо-машине» доставляла Гашпару Пирейре немыслимые муки, и он, как утверждал сам дом Афонсу, постоянно сказывался больным, лишь бы не сопровождать генерал-капитана туда, куда звал его долг.
Особенно задевало Пирейру явное нежелание Албукерки привлекать его к обработке корреспонденции. Однако, дело было, вероятно, в нем самом. Не зря же дом Афонсу писал: «Он отнюдь не был исправным работником. Он не являлся по моему вызову ни ночью, ни рано утром, и никогда не прощал мне случайно вырвавшегося резкого слова. Он воспринимал как личное оскорбление то, что я не позволял ему просматривать конфиденциальную корреспонденцию, ибо неоднократно подтверждалась его неспособность хранить служебную тайну».
Как бы то ни было, обиженный на Албукерки секретарь неустанно «копал под своего начальника», жалуясь в своих письмах королю на якобы царящий в Индии «служебный беспредел», распространял заведомо ложные измышления о якобы ведшихся домом Афонсу в Бенаштариме предательских переговорах с «турками» (якобы вознаградившими губернатора и его племянника Нуронью за измену «сундуком, полным чистого золота»). При этом кляузник уверял дома Мануэла, что сам он, Гашпар Пирейра, несмотря на донимающие его тяжкие хвори и притеснения со стороны губернатора, готов до самой смерти исполнять свой долг перед королем и отечеством.
Но это были, так сказать, «цветочки». «Ягодками» же можно было назвать прямо-таки переполненные жаждой мести письма Риала (чьим «стилистом» выступал Диогу Перейра, меньше Риала чуждый миру изящной словесности). В этих пасквилях Албукерки представал просто каким-то чудовищем. Ненасытно требующим для своих химерических авантюр все больше солдат и кораблей (заведомо обрекаемых им на бессмысленную гибель), неспособным и бесчестным, алчным взяточником и мздоимцем, безмерно обогащающимся самыми незаконными и отвратительными способами. Свадьбы португальцев с бывшими пленницами, совершавшиеся в Гоа под покровительством дома Афонсу, Риал-Пирейра объявляли скрытой формою работорговли – Албукерки якобы удерживал из жалованья каждого новобрачного сумму, равную рыночной стоимости его новобрачной!
Конечно, губернатор понимал, кто на него «бочку катит». Ибо писал королю в своем докладе: «Всякий раз, когда я разоблачаю их (интриганов – В.А.) неблаговидные дела, они осыпают меня любезностями, жалуются на свои болезни и недуги, якобы мешающие им трудиться в полную силу. Когда же я успокаиваюсь, нисхожу к их слабостям, сменяю гнев на милость, они, уверившись в том, что я и на этот раз не сообщу Вашему Величеству об их проступках, тогда, Сеньор, они садятся за стол и пишут клеветнические письма обо мне».
Наконец, в 1513 году был пролит свет на темные дела бесчестной клики. Некий бдительный фидалгу доложил, что воочию видел набросанное Антониу Реалом и написанное Диогу Пирейрой письмо, в котором они призывали дома Мануэла ни в коем случае не доверять «казнокраду и трусу Афонсу Албукерки», действующим, якобы, наперекор приказам короля.
Это было уже слишком. Вызванный губернатором «на ковер» (думается – не только в переносном, но и в буквальном смысле слова – ковров в Гоа было полно), Диогу Пирейра, упав на колени, взмолился: «Простите меня!»
«Прощу, если Вы признаетесь в совершенном Вами преступлении!» - сказал генерал-капитан.
Скуля от страха, изобличенный преступник выдал копию рокового письма.
Теперь пришел черед Риала, самого главного «индийского сочинителя». Состряпанный его стараниями донос был зачитан вслух в присутствии всех капитанов, командиров рот и фидалгу, «дабы им всем стал ведом навлеченный на меня позор», пояснил дом Афонсу в своем отчете. От Риала потребовали публично поклясться в том, что его обвинения справедливы. И Риал признал их лживыми.
Все, естественно, ждали беспристрастного суда и сурового приговора преступникам. Однако губернатор заявил, что, поскольку дело касается его лично, недоброжелатели могут обвинить его в пристрастности, и отправил обоих изобличенных клеветников в Лиссабон. На следующий год вслед за ними в Лиссабон был выслан и Гашпар Пирейра. «Пусть он оправдывается перед Вашим Величеством» - вот и все, что счел нужным сказать о развенчанном «секретаре Индии» дом Афонсу Албукерки.
Обвинение в трусости, брошенное дому Афонсу таким человеком, как Реал, несколько не задело губернатора. Иначе обстояло дело с обвинением в скрытой работорговле. «Сей мир настолько полон зла, что верит всему сказанному» - писал дом Афонсу не без горечи. И он назначил следствие, в ходе которого все португальцы, женившиеся по его «благословению», должны были торжественно поклясться в том, что не купили своих жен за деньги.
Следственные документы сохранились. Все ответы молодых мужей звучали одинаково. Никто из них не покупал свою невесту. Но мало того! Каждая невеста получила небольшое приданое от щедрот губернатора Индии! Толмач Франсишку добавил к своему клятвенному свидетельству еще и «примечание»: его жена стоила бы на рынке рабынь не меньше пяти тысяч пардао.
Разоблачение «гнезда интриг» в Гоа раскрыло, в некоторой степени, сеньору губернатору глаза на то, что крылось за излившимся на него потоком королевских упреков и порицаний, содержавшихся в почте 1513 года. Однако он, конечно же, страдал от необходимости жить еще целый год – ибо только через год его доклад дому Мануэлу о разоблачении кляузников мог попасть в Лиссабон - с клеймом «вора» и «ПРЕДАТЕЛЯ».
«Сеньор, целую Вашу руку за то высокое доверие, которое Вы мне оказываете» - писал он королю. «Ибо письма («наших индийских сочинителей» – В.А.), переданные мне Жуаном ди Соуса, содержат обвинения меня в стольких ошибках и упущениях и настолько переполнены сомнениями в правдивости моих докладов Вашему Величеству о положении дел в Индии, что мое сердце преисполнилось горечи и число моих седых волос удвоилось Мне совершенно ясно, что сам я и мои дела были представлены Вам в ложном и превратном свете. Тем не менее, я никому не подавал и виду, чтобы ничто из всего этого не повредило делам службы Вашему Величеству». .
Довольно странным представляется то обстоятельство что дом Мануэл без малейшего сомнения принимал на веру все обвинения, возводимые клеветниками на губернатора его индийских владений. А четыре «индийских сочинителя», судя по всему, пользовались монаршим благоволением, ибо в другом месте своего доклада Албукерки пишет: «Ваше Величество изволит рекомендовать мне Антониу реала. Но, с учетом того, что он написал обо мне в своем письме Вашему Величеству, лучше бы Вы мне его не рекомендовали.
Своему лиссабонскому другу дом Афонсу писал в 1514 году, что сам он, даже будучи членом Государственного совета, никогда бы не осмелился давать советы королю, подобно этим господам («индийским сочинителям» - В.А.). «При этом они ничего дельного посоветовать не могут, ибо ничего об индийских делах не знают и нисколько в них не смыслят, поскольку все годы своей службы проторчали без толку в Кочине или в Каннанури, жуя бетель в обществе черных баб».
В довершение ко всему, дом Мануэл Счастливый, будто назло Албукерки, в письме, составленном в весьма любезных выражениях, выразил никчемному Антониу Реалу, годами сибаритствовавшему в Кочине, свое высочайшее благоволение и назначил ему награду за многолетнюю верную службу. На протяжении нескольких недель, вплоть до своего отплытия на родину с очередным «перечным флотом», хвастался бывший комендант перед всеми и каждым этим знаком высокой монаршей милости. Лишь с огромным трудом удавалось Албукерки умиротворять своих, просоленных морем и пропахших порохом, сорвиголов-фидалгу, только что вернувшихся из-под Адена и считавших награждение Риала королем неслыханной несправедливостью.
«Почему Вы так поступили?» - поинтересовался дом Афонсу, провожавший по долгу службы дома Антониу, перед самым отплытием.
В приливе не свойственного ему чистосердечия Антониу Риал ответил, уже садясь в шлюпку, оклеветанному им перед монархом губернатору: «Право, не знаю, сеньор. Бес попутал!»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
И СНОВА ОРМУЗ
Албукерки было хорошо известно коварство недругов, работавших против него в Инди, но он и не подозревал, сколько людей в Лиссабоне стремятся добиться его паления. Все нерадивые фидалгу, по отношению к которым дом Афонсу был вынужден «сделать оргвыводы», люто ненавидевшие Албукерки, настроили против него своих родственников из числа придворных, принявшихся чернить генерал-капитана в глазах короля.
Хотя большинство их жалоб не имели под собой никаких оснований, врагам дома Афонсу удалось-таки «накопать» на него «компромат» - несколько случаев, когда губернатор действительно позволял себе действовать не в согласии с буквой закона. Правда, он делал это всегда лишь по отношению к грубым нарушителям дисциплины. А за нарушение дисциплины дом Афонсу всегда карал беспощадно, причем, увы, далеко не всегда хладнокровно…
Так было и в упоминавшемся выше случае Диогу Мендиша ди Вашкунселуша. К моменту, когда гнев дома Афонсу остыл, нескольких нарушителей дисциплины, как, конечно, помнит уважаемый читатель, успели повесить на рее. Безутешные вдовы подчиненных Албукерки, казненных по его приказу без суда и следствия, с плачем просили дома Мануэла о восстановлении справедливости. Но самым яростным обвинителем выступил сам Вашкунселуш. Будучи выпускником юридического факультета Саламанкского университета, он знал, как представить правого виноватым, и наоборот.
Албукерки изначально, «по определению», находился в гораздо менее выгодном положении, чем его супостаты. Последние не гнушались самой низкой клеветой, его же честной, рыцарственной натуре претило использование низменных средств. В своих докладах королю он порой порицал подчиненных за их строптивость, упрямство и непослушание, но всегда одновременно хвалил их за подвиги и воздавал должное их несомненным заслугам.
Кроме недоброжелателей Албукерки, при дворе имелись и люди, попросту ему завидовавшие. Должность губернатора Индии была весьма почетной в глазах завистников, и многие фидалгу намекали королю на желательность, так сказать, «ротации кадров». Дом Мануэл, плохо разбиравшийся в людях, либо всерьез считал все одержанные португальцами до сих пор блестящие победы и достигнутые ими успехи в Индии даром небес ему любимому, либо полагал, что сделанное домом Афонсу вполне по плечу и любому другому из его, короля Мануэла, верноподданных. Иначе непонятно, как король мог со спокойным сердцем заменить Албукерки такой серой во всех отношениях личностью, как Лопу Суариш…
Дом Лопу Суариш ди Албергария, в принципе, совсем не рвался в тропики. В Португалии он оставлял богатое поместье и двух любимых дочерей, да к тому же страдал «падучей болезнью», то есть эпилепсией. Лишь тщеславие и зависть побуждали его «спихнуть» Албукерки, чтобы самому занять его место. Ради этого Суариш, в промежутках между припадками падучей, и дергал, через своих родственников при дворе, за все возможные ниточки.
Эти интриги начались еще в 1513 году, однако в почте, доставленной в Индию «перечным флотом» 1514 года, прибывшим в сентябре месяце в Кочин, не содержалось ни малейшего намека на какие-то предстоящие «кадровые перестановки».
Албукерки наметил на ближайший год поистине грандиозную программу. Он намеревался взять приступом Аден, совершить экспедицию в Суэц, уничтожить там военные корабли египетского султана, построить на западном побережье Красного моря, в Массауа, мощный форт. После чего совершить плавание к восточному побережью, «чтоб посмотреть, что можно сделать с Джиддой…Я намереваюсь целый год оставаться в Красном море, а на обратном пути заняться Ормузом».
Оставался открытым лишь вопрос, должен ли быть Ормуз так долго предоставлен своей собственной судьбе. С момента окончательного завоевания Гоа домом Афонсу, Ормуз не осмеливался задерживать выплату установленной дани, но португальский форт там стоял недостроенным вот уже скоро семь лет…Если властители Ормуза тешили себя иллюзиями, что терпение Албукерки безгранично, значит, они плохо знали генерал-капитана. В силу обстоятельств он мог отложить реализацию своего проекта, но ничто на свете было не способно заставить его отказаться от своего замысла. Как порешил – так и сделаю!
При известии о падении Гоа, Кожиатар занервничал - и отправил ко двору дома Мануэла в качестве посланника некоего уроженца Сицилии, плененного в детстве магометанами и воспитанного в мусульманской вере. По пути в Лиссабон посланник ормузского визиря сделал остановку в Гоа. Албукерки принял его с почетом - и отправил дальше в Португалию на одном из кораблей «перечного флота» 1512 года. Не преминув при этом предупредить дома Мануэла особым письмом ни в коем случае не поддаваться на уговоры сицилийца снизить размер подлежащей уплате Ормузом дани с пятнадцати тысяч серафимов до менее значительной суммы. «Эти мусульмане вечно любят жаловаться на свою бедность, хотя в действительности Ормузу ничего не стоило бы платить хоть тридцать тысяч серафимов в год».
Посланец визиря Кожиатара прожил без нужды и без забот за счет короля Мануэла два года в Португалии, где снова принял христианство, получив при крещении имя Николау, или, по-нашему, по-русски – Николай, после чего благополучно возвратился в Индию, а оттуда – в Ормуз…не добившись от короля Португалии уменьшения размера взимаемой с Ормуза дани - спасибо предусмотрительному Албукерки (король, что ни говори, охотно следовал советам губернатора «своей» Индии во всем, что касалось его, короля, денежных доходов)…
За время отсутствия Николау в Ормузе многое переменилось. Престарелый визирь Кожиатар переселился в лучший мир, должность визиря занял долго дожидавшийся ее Раснорадин. Новый визирь плохо ладил с царем Сеифадином, которому, кстати говоря, исполнилось двадцать лет – до этого возраста не дотягивал, пожалуй, ни один ормузский царь (не отстраненный к этому моменту от власти). Пришлось Раснорадину прибегнуть к испытанному (и не только на Востоке) средству. Малая толика яда (возможно - того самого, которым был отравлен в свое время остановившийся передохнуть в Ормузе посол Албукерки ко двору шаханшаха персидского) убрала с дороги засидевшегося на престоле Сеифадина. На освободившийся престол Ормуза был возведен младший брат покойного – Туран. Под его чисто номинальной «властью» у Раснорадина были полностью развязаны руки. Поскольку визирь был не только персом, но и ревностным шиитом, он задумал передать Ормуз под власть шаханшаха – хранителя шиитской веры и повелителя всех персов.
Известие о событиях в Ормузе, полученное Албукерки от его агентов в Ормузе и вдобавок подтвержденное командующим португальской эскадры, возвратившейся с уплаченной Ормузом данью в Индию, побудило дома Афонсу отложить запланированное им плавание к Красному морю, тем более, что его свобода действий была затруднена возникшими финансовыми сложностями. Прибывший из Португалии в Индию в 1514 году очередной «перечный флот» не привез с собой денег, а «в факториях нет ни единого реала». В Красном море можно было поживиться за счет торговых «мавританских» кораблей, но стопроцентной уверенности в том, что захваченная добыча окажется достаточной для затыкания всех финансовых дыр, не было (да и быть не могло). В то время как в Ормузе хранилась, без сомнения, «несметная казна». Как писал дом Афонсу королю (не без нотки упрека): «Мы получаем от Вашего Величества столь скудное содержание, что порой возникает необходимость искать средства там, где можно надеяться из раздобыть».
Ответ монарха на все настоятельные просьбы Албукерки о финансовом вспомоществовании, доставленный губернатору Индии «перечным флотом» 1514 года (вместо положенных денег), сводился, если сбросить облекавшую его высокопарную словесную шелуху, к трем приказам, или, по меньшей мере, категорическим требованиям. Дом Мануэл требовал от генерал-капитана выполнения следующих трех пунктов разработанной им в тиши лиссабонских покоев программы (видимо, под впечатлением успешного повторного крещения ормузского посла):
1)Захвата Адена;
2) «Окончательного решение Ормузского вопроса»;
3)Обращения раджи Кочина в христианство.
Честный и исполнительный служака, привыкший, если надо, служить не за положенное жалованье, а «из чести», Албукерки, как обычно, «взял под козырек» (хотя и не был в успехе – особенно королевской затеи с обращением раджи Кочина в христианство) и в конце года послушно отплыл в Кочин.
«Я перечислил ему (радже Кочина – В.А.) все доводы (в пользу принятия Христовой Веры – В.А.), изложенные в письме Вашего Величества, присовокупив к ним и некоторые другие, пришедшие мне на мой слабый ум» - оправдывался дом Афонсу перед королем. Но, как и следовало ожидать, раджа решительно отказался от перемены веры.
В ходе долгой «миссионерской» беседы с раджой губернатор Индии указал ему на то, что царящие в Кочине нравы «более приличествуют животным, чем таким разумным и понятливым людям, как малабарцы (средневековый русский летописец мог бы назвать эти нравы «зверинским обычаем» - В.А.)», Раджа вежливо согласился с точкой зрения собеседника (хотя, вероятно, не вполне его понял), после чего заявил, что его подданные воспротивятся перемене веры. Албукерки (скорее всего – вопреки своему внутреннему убеждению) пытался успокоить его, как умел. Кого интересует и какое значение имеет мнение подданных раджи Кочина, коль скоро сам король могущественной Португалии поддержит раджу в его благом начинании? Сменив тему, раджа Кочина пожелал узнать причины, по которым могущественный король Португалии требует перемены веры только от него, а не от правителей Каннанури и Каликута? «Я ответил ему: потому что Ваше Величество любит его больше всех. На это, как и на другие приводимые мной доводы он, однако, отвечал лишь одно: он – верный раб Вашего Величества и орудие в Ваших руках. Однако вопрос смены веры должен быть тщательно обдуман».
После этого вежливого и, в общем, мирного диалога с владыкой Кочина, губернатор был вынужден заняться гораздо менее приятным делом. Некий португалец по имени Жуан Делгаду, отличившийся на поле брани еще под знаменами вице-короля Индии Алмейды, и не менее доблестно сражавшийся под командованием губернатора Индии Албукерки, в личной жизни вел себя ниже всякой критики, будучи особенно охоч до особ женского пола. Когда одна туземная женщина, испытавшая на себе тяжесть его суровой длани, пожаловалась на насильника Нуронье – племяннику Албукерки, сменившему отбывшего на родину Реала на посту коменданта Кочина, комендант в наказание отправил преступника под конвоем в форт, отменив ему все увольнения.
Разъяренный несоразмерным, как он считал, с совершенным проступком по суровости наказанием, Делгаду при всем честном народе начал осыпать начальника площадной бранью, чем усугубил свою вину, за что был закован в кандалы и заперт в тесную камеру.
Узнав об инциденте и стремясь разрядить ситуацию, Албукерки приказал доставить к себе арестанта, чтоб помочь ему дельным советом: «Извинитесь перед комендантом. Он – человек вспыльчивый, но отходчивый и, ручаюсь, выпустит Вас из-под ареста». Но добрый совет губернатора только испортил дело, окончательно выведя Делгаду из себя. Как? Ему, Делгаду, старому рубаке, извиняться…перед кем? Перед каким-то молокососом, губернаторским племянничком, который на Востоке-то – всего лишь без году неделя? Нет, уж лучше он вернется в камеру!
Вернувшись в камеру, обиженный Делгаду стал обдумывать план мести. И не придумал ничего лучше, чем отравить своего обидчика – Нуронью, а вместе с ним – и его дядюшку-губернатора. То, что при этом от отравы отдадут концы другие португальцы, озверевшего Делгаду, кажется, не волновало…
«Путь ему указал сам дьявол» - полагал Гашпар Корреа.
Путь этот вел через вентиляционную щель в стене его тюремной камеры, через которую узник мог видеть двор перед кухней Албукерки. Каким-то образом Делгаду сговорился с поваренком, рабом-мусульманином, и передал ему тайком порцию ртутной соли (где он ее раздобыл, покрыто мраком неизвестности).
Яд был добавлен в яичный десерт, приготовленный рабом для губернатора (державшего, «открытый стол», как уже говорилось выше). Когда темнокожий старший повар наполнял готовым сладким кушаньем пиалы, он – лакомка и сладкоежка! - не смог устоять перед искушением попробовать изысканное блюдо. Отведав лакомства (должно быть – вдоволь, от души, или, точней – от пуза!), повар сразу же почувствовал себя нехорошо, но не заподозрил ничего дурного, подумав, что не стоило наедаться сладким на пустой желудок. И, никому ничего не сказав, пошел немного отлежаться на свою квартиру.
Между тем был подан десерт. К счастью для сеньора губернатора и обедавших за его столом капитанов, приторно-сладкое кушанье пришлось им по вкусу куда меньше, чем темнокожему повару. Они отведали его совсем чуть-чуть, а больше есть не стали. Это спасло их от смерти, но не отравления. Дурно же стало всем до одного.
В тот же день были взяты под стражу все повара губернаторской кухни. По дороге в пыточный застенок сообщник Делгаду признался в содеянном. Призванный к ответу, подстрекатель не только не подумал отрицать своего гнусного намерения, но и стал изрыгать, как бесноватый, нескончаемый поток проклятий и ругательств в адрес губернатора и всех его приспешников. «Если бы он не говорил так связно, его можно было бы счесть буйно помешанным – такие ужасные вещи он осмеливался говорить о губернаторе» - писал Гашпар Корреа, присутствовавший при том памятном допросе. В конце концов Делгаду выкрикнул прямо в лицо самому Албукерки: «Множество людей, включая некоторых из Ваших друзей, ждут-не дождутся Вашей смерти!»
Военный трибунал, состоявший из самых заслуженных фидалгу, приговорил Делгаду к смерти. Но никакие пытки не смогли заставить осужденного выдать того, кто передал ему яд для отравления дома Афонсу с сотрапезниками.
В январе Албукерки отплыл из Кочина в Гоа, где осмотрел свой флот, пополнившийся шестью построенными на индийских верфях каравеллами и несколькими галерами. Галеры дом Афонсу строил из расчета на плавание в Красном море, где у крупных, с низкой осадкой, океанских кораблей возникало больше трудностей на мелководье. Руководил строительством галер уроженец острова Корсика, настоящий мастер своего дела по имени Сильвестр де Башан (именуемый португальцами «Сильвештри Коршу», или просто «Коршу», то есть «Корсиканец»), со своим маленьким «штабом» в составе двух его братьев и офицера, служившего прежде на галерах французского королевского флота в Средиземном море. Об этих четырех иностранных «спецах» дом Мануэл писал генерал-капитану: «Я обращаюсь с ними лучше, чем с португальцами в тех же чинах, ибо португальцы более неприхотливы от природы. Поступайте подобным же образом».
Как бы то ни было, «залетный» корсиканец сумел по достоинству оценить Албукерки (в отличие от очень многих «более неприхотливых от природы» соотечественников последнего). Так, например, он оценивал в своем письме королю Мануэлу Счастливому взятие домом Афонсу Гоа выше подвигов знаменитого испанца дона Гонсало де Кордобы по прозвищу «Великий Капитан» , не раз побеждавшего на суше и на море мавров и французов, испанского вице-короля Неаполя в 1502-1506 годах, не скупясь на похвалы в адрес губернатора португальской Индии: «Он (Албукерки – В.А.) – величайший и вернейший из слуг Вашего Величества, и никто, кроме него, не был бы способен управлять Вашими владениями (на Востоке – В.А.) более рачительно, чем он. Как я неоднократно убеждался, именно в этом заключается единственная причина, по которой кое-кто в Индии желает ему зла, ибо я не знаю ни одного случая его несправедливого обращения с кем бы то ни было. Если бы Вы, Сеньор, назначили его пожизненным правителем Ваших владений в Индии, это бы пошло на пользу как им, так и Вам…Я осмеливаюсь писать об этом Вашему Величеству, ибо, вследствие строимых здесь козней, в Лиссабоне не знают о его (Албукерки – В.А.) многочисленных заслугах. Пусть Ваше Величество вспомнит и о том, что именно ему (дому Афонсу – В.А.) Вы обязаны приобретением Малакки и многих других владений».
21 февраля каравеллы и галеры, фусты и бригантины Албукерки подняли якоря. Готовая к отплытию эскадра включала семьдесят два корабля, шедших в кильватерном строю и каждое утро пересчитываемых с высоты «вороньего гнезда» мачты флагманского судна. Как-то утром наблюдатели недосчитались одиннадцати кораблей. Поскольку отсутствовали исключительно галеры под началом корсиканца и его двух братцев, Албукерки особенно не удивился – чего можно было еще ожидать от подобных ему морских бродяг? Не случайно слово «корсар» очень напоминало слова «Корсика» и «корсиканец»! Тем не менее, дом Афонсу был недоволен таким нарушением дисциплины и приказал убрать часть парусов в ожидании судов, самовольно вышедших из строя
После обеда, ближе к вечеру, все одиннадцать галер появились в пределах видимости. Поскольку флот снизил скорость, они успели до наступления темноты присоединиться к кильватерной колонне. Когда капитаны вновь вставших в строй судов явились на борт флагмана, «губернатор в резких выражениях высказал каждому из провинившихся порицание» и разговаривал с ними так сердито, что корсиканцы решили улучшить его настроение доброй старой моряцкой шуткой.
Лишь только солнце показалось над горизонтом, все галеры, готовые к бою, испещренные вымпелами и флагами, на полной скорости понеслись по волнам к флагманскому кораблю. На носу передовой галеры - памятником самому себе - эффектно высился Силвештри Коршу, в шлеме и сверкающих доспехах, опираясь на двуручный меч.
«Что за люди на этом корабле?» - зычно осведомился корсиканец у дозорного, сидевшего в «вороньем гнезде» мачты его галеры. Бросив взгляд из-под небес на палубу флагманского корабля, дозорный ответил: «Подлый народ из Португалии».
«Сдавайтесь во имя царя Бахуса, хозяина всех винных погребов и добрых вин!» - потребовал Башан.
Развеселившийся, при виде «машкерада», дом Афонсу Албукерки рассмеялся (как в аналогичных ситуациях – наш Петр Великий). Приказав спустить паруса, он спросил: «Чего Вы хотите?»
«Образцов Вашего фрахта!» - ответил корсиканец. Сразу сообразивший, куда он клонит, губернатор подарил ему бочку вина. В благодарность галеры салютовали ему бортовым залпом, после чего атаковали каравеллу Нуроньи, с которого получили вторую бочку. Мир на море был восстановлен.
В Мускате эскадра пополнила запасы питьевой воды. На этот раз власти Муската без сопротивления и проволочек предоставили губернатору Индии все, что требовалось. Мускатский шейх лично явился на борт португальского флагмана засвидетельствовать свое нижайшее почтение полномочному представителю короля Португалии.
Шейх сообщил немало интересных сведений о ситуации в Ормузе, обостряющейся, по его словам, день ото дня. Раис Ахмед, племянник визиря Раснорадина, держал царя Турана в строгой изоляции. Мало того, он бросил в темницу и своего собственного дядюшку-визиря. Раснорадин лишился всякой власти. Заточивший его племянник завладел государственной печатью, но главное - государственной казной. Существовали веские причины подозревать его в намерении завладеть троном Ормуза.
«Значит, мы как раз вовремя!» - заявил Албукерки своим капитанам. «Есть смысл поторопиться, господа!»
И вновь, как восемью годами ранее, пред ними воссиял Ормуз в пурпурном свете заходящего солнца. Под пенье труб эскадра Албукерки вошла в ормузскую гавань. Потом она салютовала городу из всех орудий. Хронист – очевидец событий -, явно приведенный этим зрелищем в неописуемый восторг, писал: «В наступившей темноте казалось, что все наши корабли охвачены пламенем». Меньше радости салют доставил, разумеется, не приведенным им в восторг ормузским горожанам, ибо пушки португальских кораблей салютовали им не холостыми, а боевыми зарядами – достаточно увесистыми каменными ядрами, иные из которых угодили в город. Судя по всему, Ормуз заблаговременно подготовился к любым неожиданностям. Насколько было видно в темноте, все дороги, ведшие в город, были перекрыты заграждениями с угрожающе глядевшими в сторону моря жерлами железных и бронзовых пушек.
Наутро все португальские корабли украсились флагами. Их палубы искрились и переливались сталью пик и копий, а также боевых доспехов – впрочем, пустых, ибо их владельцы – рыцари и фидалгу предпочли из-за жары пока что вывесить свои латы на палубах, чтобы не влезать в них раньше времени…
Капитаны собрались на борту флагманского корабля, чей экипаж в поте лица трудился всю ночь напролет ради приведения флагмана в надлежащий вид. От борта к борту был натянут громадный парус, мачты и реи увешаны роскошными пестрыми фламандскими гобеленами. Доски палубы были не видны под устилавшими их драгоценными индийскими коврами. Длинный стол ломился под тяжестью заказанного домом Афонсу загодя в Лиссабоне столового серебра искусной работы (Албукерки полагал, что в привыкшей к роскоши Индии обедать на серебре приличнее его сану, чем на фарфоре, столь дорогостоящим в Европе). Повсюду, где только находилось для этого свободное местечко, сверкали пики, алебарды или панцири, опоясанные мечами в ножнах по талии и увенчанные шлемами. Поставленные полукругом скамьи с мягкой обивкой ожидали капитанов, а обтянутое черным бархатом, украшенное золотом троноподобное кресло – губернатора.
Неожиданно к борту флагмана пристала небольшая лодка, в которой сидел, судя по платью, знатный перс. Но, поднявшись на борт, он снял шапку и, ко всеобщему изумлению, воскликнул на чистейшем португальском языке: «Бог да благословит Сеньора Губернатора, корабль и всю честную компанию!»
«Перс» оказался Мигелом Феррейрой, целым и невредимым вернувшимся из своей миссии ко двору шаханшаха. Его рассказ был полон драматических коллизий и стечений обстоятельств.
Поначалу казалось, что Феррейру ждет судьба его злосчастного предшественника, павшего жертвой отравления в Ормузе. По пути в Персию раб, приставленный к дому Мигелу для услуг, подмешал ему в пищу яд, не убивший португальского посланца, но имевший весьма отрицательные последствия для его здоровья. Проведав о попытке отравления, персидский шаханшах приказал начальнику эскорта, сопровождавшего Феррейру, ускорить темп передвижения. Поскольку не оправившийся от последствий отравления Феррейра был еще не в состоянии ехать верхом, он был усажен в паланкин. Начальнику эскорта, рисковавшему своей головой, в случае, если бы с португальским посланником случилось еще что-нибудь, было приказано утроить меры предосторожности и во что бы то ни стало доставить Мигела Феррейру в Тебриз невредимым.
«Даже родная мать не могла бы окружить меня большей заботой, чем он».
С приказом о повышении мер предосторожности прибыл и личный лекарь шаханшаха. Охраняемый обоими высокопоставленными персами пуще зеницы ока, почти выздоровевший Феррейра был благополучно доставлен в тогдашнюю столицу Персии Тебриз, гостеприимно принят там и всячески обласкан шаханшахом. Владыка всех шиитов мира разместил посланца Албукерки в просторном, со всеми удобствами, доме, окруженном тенистым фруктовым садом. Каждый день шах присылал посланцу несколько прелестных танцовщиц, услаждавших взоры чужеземца своим танцевальным искусством. Верный указаниям дома Афонсу, содержавшимся в «Режименту». Феррейра, однако, был верен правилу: «Смотреть – смотри, а рукам воли не давай!»
Но и в других развлечениях у него не было недостатка. Кроме Тебриза, бывшего, по его утверждениям «намного, очень намного больше Лиссабона», Перейра ознакомился с другими городами Персидской державы и даже удостоился высокой чести сопровождать шаханшаха на охоте. Однако милости, оказанные португальскому посланнику владыкою всех персов, этим не ограничилась. Шаханшах заявил ему, что всякому мужчине тяжело обходиться без женщины. А посему он счел за благо предоставить посланцу Албукерки на время пребывания того в Персии прелестнейшую из молодых красавиц шаханшахского двора для всякого рода личных услуг. Мигелу Феррейре, по его чистосердечному признанию, было очень нелегко отвергнуть шаханшахский дар, боясь утратить благорасположение самодержца. Но он нашел в себе силы рискнуть сделать это, сославшись на нерушимую клятву супружеской верности, данную жене, дожидающейся его возвращения в далекой Португалии. И шаханшах ему поверил…
Когда Феррейра наконец, после двух лет, проведенных при тебризском дворе, получил разрешение возвратиться к пославшим его, шаханшах надавал ему на дорогу ценнейших подарков и дав ему в спутники собственного посланника, которому надлежало вести переговоры в Гоа с Албукерки.
«А как обстоят дела в Ормузе?» - поинтересовался у Феррейры дом Афонсу.
Услышанное им в ответ на свой вопрос от Мигела Феррейры, в общем, соответствовало сведениям, полученным от шейха Муската. За исключением одной, последней новости: встревоженный приходом португальской эскадры, Раис Ахмед освободил из заключения своего дядюшку-визиря. Имелись сведения и о подходе к нему в скором времени подкреплений с «Большой Земли».
Узнав об этом, Албукерки приказал своим галерам срочно перерезать все коммуникации между материком и островом Ормуз. После чего послал гонцов к царю Турану и к Раснорадину.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГРОМ ПОБЕДЫ
Положение царя Ормуза, юного Турана, было крайне незавидным – хуже, чем у мыши в мышеловке. Ибо, в отличие от мыши, не знающей, что с ней приключиться дальше, Туран знал свое будущее очень хорошо. Ему предстояло либо умереть во цвете своих юных лет, либо лишиться глаз. Вопрос был только в том, когда случится первое или второе. Взирая каждый день на полное высокомерия лицо Раис Ахмеда, царь Туран всякий раз убеждался в том, что отпущенный ему судьбою срок неумолимо сокращается.
Как-то ночью Раис Ахмед, с обнаженным мечом в руке, поднял с постели полусонного властителя Ормуза и, приставив клинок к его груди, спокойным голосом спросил: «Теперь Вы убедились, Государь, что я могу убить Вас в любое мгновение, когда сочту нужным?»
Следует знать, что целью воспитания, получаемого несчастными малолетними царями Ормуза вовсе не было превращение их в доблестных мужей со стальными нервами и неустрашимыми сердцами. Униженно моля Раис Ахмеда о пощаде, царь Туран бросился ему в ноги, передав племяннику Раснорадина всю полноту власти, сам же с тех пор вел «растительное» существование на положении бессильного и беспомощного пленника в своем собственном дворце. За каждым его шагом следили соглядатаи Раис Ахмеда, неусыпные, словно стоглазый Аргус. И лишь сознание того, что царь Туран любим народом (знать бы только, за что!), удерживало Ахмеда от его убийства. Между тем, он незаметно наполнял Ормуз все большим количеством своих сторонников, прибывавших из Персии, чтобы, накопив достаточно сил, силой захватить престол Ормуза и уж тогда окончательно расправиться с Тураном.
Неожиданное появление в Ормузе португальских кораблей нарушило запланированный ход реализации этих зловещих планов, спутав Раису Ахмеду все карты. Для отчаявшегося же бедного Турана внезапно забрезжил слабый луч надежды на спасение. Возможно, в свой последний час он обретет, по милости Аллаха, избавителя…
Сицилиец Николау, проведший два года, в качестве посла Кожиатара, при дворе дома Мануэла, возвратился в Ормуз на борту корабля португальского флота. Однако он опасался появляться в городе из-за своего повторного перехода в христианскую веру. За вероотступничество ему грозила казнь. Поэтому Албукерки потребовал от ормузских властей заложника, в залог безопасности Николау. Поскольку весь Ормуз жаждал увидеть своего посланца, возвратившегося целым-невредимым из далекой Португалии, и узнать от него, «ладно ль за морем иль худо», Раснорадин велел доставить своего всячески отпиравшегося сына, в качестве заложника, на борт португальского флагмана, где бедный ормузский юноша пребывал в постоянном страхе – так он боялся португальцев. Не успокаиваясь от ласковых речей Албукерки, не принимая ни питья, ни пищи, он молча сидел, скрючившись, на маленькой скамеечке, таращась на чуждое ему окружение и судорожно сжимаясь в комочек, как только кто-нибудь к нему обращался.
Следующие дни прошли в обмене посланиями и посланниками. В ходе каждого «раунда» переговоров взорам португальцев всякий раз представал отличавшийся необычайной красотой молодой человек лет тридцати, нависавший, держа руку на рукояти драгоценного кинжала, над креслом царя (подаренном ормузскому владыке в свое время генерал-капитаном), опираясь локтем другой руки на его спинку. Это был Раис Ахмед. Не укрылось от португальских переговорщиков и нечто другое: все фразы, произносимые царем Тураном, диктовались ему на ухо Раис Ахмедом. Для Албукерки же Раис Ахмед не существовал. Генерал-капитан во всем ссылался на договор 1507 года, и потому пригласил на борт своего флагмана Раснорадина (единственного остававшегося к описываемому времени в живых из подписавших этот договор представителей ормузской стороны) для переговоров по вопросу недостроенного португальского форта.
Одряхлевший, скрюченный подагрой, визирь недоверчиво взирал на свисавшие с бортов высоких португальских кораблей веревочные лестницы. Одна лишь мысль о том, что ему придется взбираться вверх по ней, как обезьяне – по лиане, наполняла его сердце ужасом. Насколько приятнее было бы подниматься на борт галеры с ее низкой палубой!.. Узнав об опасениях визиря, Албукерки снизошел к его преклонному возрасту и согласился перенести «саммит» на борт галеры.
На борту пышно разукрашенной галеры Силвештри Коршу визирь и губернатор Индии крепко обнялись, как два родных, любящих брата, много лет пребывавшие в разлуке, но наконец-то воссоединенные судьбой. В ходе беседы, проходившей в «теплой, дружественной обстановке» (выражаясь языком советских СМИ времен детства-отрочества-юности автора настоящей книги) они долго предавались воспоминаниям о добром старом времени, прежде чем перешли к главной, опасной, теме «саммита». Против строительства португальцами на ормузской территории как такового у Раснорадина возражений не было. Возражал он против предварительно оговоренного места строительства этого форта, сочтя его, на этот раз, расположенным в опасной близости к дворцу ормузского царя. По словам визиря выходило, что царь Туран желал бы перенести строительство форта в другое, более отдаленное от его дворца, место, выражая при этом готовность полностью оплатить из собственных средств как работы по сносу недостроенного форта на старом, так и строительство нового форта на новом месте. Но – вот незадача! – Албукерки и слышать не хотел ни о каком новом месте для нового форта и ни о каком новом форте вообще. И в то же время не только полностью одобрял желание царя Ормуза оплатить строительство форта, но и считал это единственным возможным вариантом решения вопроса. Потом дом Афонсу, правда, несколько смягчил свою позицию, и предложил в качестве единственно возможного альтернативного варианта построить новый португальский форт…рядом с мечетью! Сломленный этим кощунственным предложением, Раснорадин согласился на достройку форта рядом с царским дворцом на царские же деньги…
Тем не менее, вопрос не мог считаться окончательно решенным, пока не была устранена угроза в лице Раис Ахмеда, под чьим давлением царь Туран мог отказаться ратифицировать новое соглашение. Губернатор Индии счел, как обычно в критических ситуациях, что «промедление смерти мгновенной подобно» (выражаясь словами Государя Петра Алексеевича). Пробудившись наутро ото сна, жители Ормуза увидели на мысу, на котором медленно разрушался под влиянием времени и погоды недостроенный форт, окружавшую его, возведенную всего за одну ночь, «циркумвалационную линию», выражаясь языком европейских военных инженеров – внешнее ограждение, состоявшее из частоколов, снятых с галер запасных «банок»-скамей, наполненных морским песком корзин и прочих материалов, годных для возведения баррикады, с угрожающе зиявшими в проемах заграждения жерлами пушек. Кроме участка с недостроенным фортом, Албукерки завладел всеми расположенными на берегу домами, отведенными им под квартиры португальских офицеров и солдат.
Теперь настало время оказать прибывшему вместе с Мигелом Феррейрой из Персии послу шаханшаха прием, да такой, чтобы о нем еще долго судачили и вспоминали не только в Ормузе, но и в Персидской державе.
С этой целью на участке, окруженном баррикадой, плотники сколотили большую, высокую, трехступенчатую платформу, устланную затем коврами, на которых были разложены большие подушки зеленого бархата. Губернатор португальской Индии, разодетый в черный атлас, резко, но выгодно контрастировавший с его ставшей к описываемому времени не просто седой, но совершенно белой бородой! – восседал в середине платформы в зеленом, украшенном золотом кресле. За ним полукругом стояли фидалгу, в своих лучших одеждах, а за ними, пажи, каждый – с копьем и щитом своего господина.
Вдоль дороги, ведшей в город, стояли шпалерами пикинеры португальских «орденанс» с развевающимися знаменами и малабарские наемники из состава вспомогательных частей. Как только появился персидский посол, поднялся оглушительный шум от, будто старавшихся заглушить друг друга, труб, барабанов, литавр и корабельных пушек, грохотавших, будто задавая такт всей этой восточной, хаотичной музыке.
Шествие персидского посла открывали всадники. Затем шли слуги, ведшие четырех «охотничьих пантер» (вероятнее всего – гепардов) и четырех благородных кровей скакунов, покрытых чепраками, выложенными серебряными бляхами. Затем потянулась бесконечная колонна рабов, шедших по двое в ряд и несших на вытянутых руках посольские дары – великолепные сукна, шелка, атлас, парчу и бархат – всего четыреста штук бесценных материй. За ними другие рабы несли самые драгоценные дары - два огромных блюда с необработанной бирюзой (образующейся, согласно персидским поверьям, из костей влюбленных, умерших от неразделенной любви), блюда и кувшины из чистого золота, золотой пояс с золотым же кинжалом, и, наконец, расшитый золотом и самоцветами кафтан. Но главной «вишенкой (или любой другой ягодкой, по вкусу уважаемых читателей) на торте» был сам персидский посол, разодетый, как павлин, благоговейно несший, в складках своего увитого жемчужными нитями шелкового тюрбана послание своего владыки - шаханшаха, выгравированное на золотой табличке, ярко сверкавшей под лучами ормузского солнца.
На глазах всего Ормуза, включая самого царя Турана и членов его дивана , наблюдавших за происходящим из окна царского дворца (благо он был расположен по соседству), посольские рабы сложили принесенные ими дары на платформу, после чего на нее взошел и посол шаханшаха. Но, прежде чем ступить на первую из трех ступеней, он склонился перед Албукерки в низком, поясном поклоне, почти прикоснувшись лбом к земле.
«Губернатор мановением руки подал послу знак приблизиться» - сообщает Корреа, очевидец того памятного приема – «после чего перс разулся и достал из тюрбана послание своего государя. На полпути (кресту губернатора Индии – В.А.) он снова поклонился. Затем он, прикоснувшись кончиками пальцев к протянутой ему правой руке губернатора, поднес ее к губам, после чего поцеловал золотую табличку, прижал ее ко лбу и, наконец, передал губернатору».
Вот что шаханшах Исмаил написал в своем послании дому Афонсу Албукерки: «Могучий воин, сильный и великодушный лев моря, генерал-капитан, снискавший благоволение в моих очах и в моем сердце! Я высоко ценю и уважаю Вас, что так же несомненно, как свет утренней зари, и так же неизменно, как благоуханье мускуса.
Желаю Вам всегда быть великим и счастливым, и да будет Ваша пусть столь светлым, как Вы того желаете в Вашем сердце! Я хотел бы довести до Вашего сведения, что Кожи Алижан (видимо, Ходжа Алиджан – В.А.) явился ко мне и рассказал мне о Вашей любви и Вашей доброй воле. Он повторил некоторые весьма добрые слова, которыми Вы обменялись с ним, и они укрепили нашу взаимную дружбу. Потому я посылаю к Вам Кожи Алижана, чтобы он сообщил Вам то, что я ему сказал. Отошлите его назад, не задерживая надолго. Пошлите мне вместе с ним также несколько мастеров по отливке пушек, я назначу им такое содержание, какое они пожелают. Пусть отныне обмен посланниками между нами происходит постоянно. Когда Вам потребуется что-либо от меня, сообщайте мне об этом. Всецело доверяйте нашей дружбе».
Передав Албукерки это составленное в чисто восточном духе послание, Кожи Алижан стал настаивать на том, чтобы дом Афонсу незамедлительно облачился в чудесный парчовый наряд, присланный шаханшахом, и надел драгоценный пояс с кинжалом. Ибо шаханшах сам, лично выбирал их для его, и просит носить их впредь, не снимая, в знак нерушимости их дружбы и союза. Однако Албукерки, не терпевший роскоши столь характерной для владык Востока, в своем личном обиходе (допуская ее лишь, чтобы «пустить пыль в глаза» своим восточным «заклятым друзьям» на официальном уровне), весьма тактично уклонился от оказанной ему высокой чести. Дорог не подарок, объяснил он, дорога милость шаханшаха. А столь роскошные одежды подобает носить лишь венценосцу, каковым он, Албукерки, не является.
Затем персидский посланник со своими рабами удалился, Албукерки же «слабым манием руки» передал все поднесенные ему, загромождавшие помост, бесценные дары (кроме золотой посуды и охотничьих гепардов), своим капитанам. Золотую посуду он отправил в дар своей всемилостивейшей монархине, королеве Португалии. Гепардов же подарил своему юному другу – царю дружественного Португалии Ормуза.
«Капитаны с превеликой радостью разделили дары между собой» - пишет Корреа – «не подумав поделиться с остальными фидалгу, моряками и солдатами, печально стоявшими в стороне, оставшись с пустыми руками». Но губернатор и их не оставил своей милостью. Капитан, доставивший Турану охотничьих барсов, намекнул царю Ормуза, что губернатор нуждается в деньгах и был бы весьма признателен за небольшую ссуду. Намек был понят. Царь Туран был счастлив услужить Афонсу Албукерки – своей единственной надежде на спасение в этом ормузском «гадюшнике». На следующий день все португальские офицеры, матросы и солдаты, созванные звуками труб к большому столу у ворот баррикады, получили в полном размере причитавшееся им жалованье. После раздачи им денег царь Туран, в знак своей безмерной благодарности дому Афонсу, приказал прислать ему, в порядке материального поощрения доблестных ратоборцев короля Португалии, еще столько же денег – чтобы не осталось недовольных…Богат был Ормуз, ничего не скажешь…
Деньги, добавленные царем Ормуза «от щедрот своих», были доставлены лично Раис Ахмедом. Уже разработавшим для себя план действий, предусматривавший два этапа. На первом этапе властолюбивый временщик планировал, путем всяческих «ласкательств» втереться в доверие к португальцам, а на втором – подготовить убийство Албукерки.
Однако царь Туран, каким-то образом разузнавший о его зловещих планах, сумел предупредить о них дома Афонсу, срочно созвавшего капитанов на совет, большинством голосов вынесший Раис Ахмеду смертный приговор. Затем губернатор Индии пригласил царя Турана, визиря Раснорадина и Раис Ахмеда (никакой официальной должности не занимавшего) на переговоры, местом проведения которых был назначен один из конфискованных им домов на побережье. По взаимной договоренности, участники переговоров должны были оставить свою вооруженную свиту снаружи и явиться на переговоры безоружными. Тем не менее, под одеждой всех португальских капитанов были спрятаны кинжалы. А Раис Ахмед, пришедший до прихода царя Турана, явился на переговоры, вооруженный не только кинжалом, но также мечом и боевым топориком.
Когда все участники переговоров собрались внутри дома за запертыми дверьми, дом Афонсу, схватив заговорщика за правую руку, громко крикнул капитанам: «На него!». Но сильный и ловкий, как кошка, Раис Ахмед вырвался, схватил левой рукой генерал-капитана за горло и попытался другой, правой рукой выхватить свой, висевший слева, меч из ножен. Но, прежде чем он успел это сделать, в его тело вонзились португальские кинжалы…
«Теперь я тоже должен умереть?» - спросил дрожащим голосом трепещущий от страха царь Туран, ставший очевидцем этой кровавой сцены. Он, вероятно, ожидал ареста португальцами Раис Ахмеда, но не его убийства.
«О нет, Ваше Величество!» - ответил губернатор, сняв с головы берет и низко поклонившись – «Вы были пленником наказанного мной злодея и предателя, теперь же Вы – вновь полноправный государь в Ваших владениях. Отныне Вы вольны снять голову с любого, кто Вам не угоден, и можете не бояться никого на свете…пока будете оставаться добрым другом короля Португалии, нашего с Вами господина».
Над плоской крышей дома был натянут тент из парусины, защищавший от солнца царя Турана, просидевшего там наверху весь день, дабы у ормузского народа не оставалось никаких сомнений в том, что его владыка цел и невредим. На радостях он, сомневавшийся в успехе задуманной спецоперации по устранению Раис Ахмеда, повелел «дать обед силен» (говоря словами русских летописцев) всему воинству дома Афонсу.
Все дуканы Ормуза заработали в полную силу. В невероятно краткий срок был накрыт достархан на всю боголюбивую рать, радостно принявшуюся воздавать должное шедеврам местной кухни, дымившимся в огромных котлах-казанах, полных ароматного риса с бараниной (чтобы тащить один такой котел к месту пиршества, требовалось шесть носильщиков). Не зря гласит восточная пословица: «Все едят плов, богатые же - только плов»…В-общем, «казан, баран и достархан»…Наелись до отвала все участники пиршества – не только пикинеры португальских «орденанс», охранники территории форта и малабарские наемники дома Афонсу, но и телохранители царя Ормуза, и моряки, оставленные, на всякий случай, на борту (им еду доставили с берега на лодках) – и все-таки всего не съели за один присест, оставив кое-что и на потом…
Турану, продолжавшему сидеть на крыше дома, на всеобщее обозрение, подали тот же рис с бараниной (правда, не в котле, доставленном шестеркой носильщиков, а на серебряном блюде), и он радушно пригласил дома Афонсу стать его сотрапезником, вкушая с ним плов из одного блюда. Однако губернатор, проявив то ли разумную сдержанность, то ли не менее разумную предосторожность (память об отравленном индийском десерте, видно, еще была слишком свежа в его памяти) , поначалу вежливо отказавшись, сославшись на якобы существующий у португальцев обычай не садиться за трапезу, пока они в латах (а он был в полном рыцарском вооружении). Но затем Албукерки все-таки смягчился. Поддавшись на уговоры, губернатор Индии сдвинул свой щит вверх по левой руке, наполнил аппетитным кушаньем маленькую пиалу и, прислонив свое копье к плечу, отведал из нее немного плова, «дабы царь не подумал, что он гнушается его угощением».
Братья устраненного Раис Ахмеда со своими сторонниками забаррикадировались в царском дворце, намереваясь дорого продать свою жизнь. Но с ними удалось договориться по-хорошему. Дом Афонсу позволил им перебраться со всем их движимым имуществом с острова на материк. В Ормузе воцарилось наконец, спокойствие.
Вечером царь совершил, при красноватом свете факелов, ярко отражаемом латами эскортировавших Турана португальцев, торжественный въезд в покорный ему отныне город. Когда перед ним растворились ворота дворца, с террасы прозвучал хор приветствовавших владыку Ормуза сладостных юных голосов, певших ему хвалебную песнь.
Во дворе губернатор Индии взял Турана за руки, ввел его в царские покои и попрощался с ним, сказав: «Если на то будет воля Вашего Величества, мы все готовы провести всю ночь во всеоружии на страже, дабы никто и ничто не нарушил Вашего покоя». И, невзирая на заверения Турана, что теперь, после расправы с заговорщиком Раис Ахмедом, он может спать спокойно даже с открытыми дверьми, распорядился выставить португальский караул.
Ормуз формально сохранил свою самостоятельность под скипетром царя Турана, но в действительности перешел под власть Афонсу Албукерки. Стоило ему только свистнуть, - и Туран готов был «служить», как отлично выдрессированный хозяином песик. Столь послушный и понятливый монарх был дому Афонсу весьма по вкусу. И потому он охотно поддерживал иллюзию полновластия Турана:, при всякой возможности и по всякому поводу демонстрируя на людях свою подчиненность ему и выражая царю Ормуза свое нижайшее почтение. Албукерки преклонял перед юным Тураном колено, как вассал – перед своим сеньором. Всегда стоял в присутствии царя с непокрытой головой. Никогда не давал ему приказы, а только дружеские советы. Хотя его хитроумно и искусно сформулированные советы были в действительности повелениями.
Так, например, дом Афонсу был обеспокоен присутствием в Ормузе большого числа вооруженных людей (не из числа его португальцев и малабарцев, разумеется). И потому он высказал Турану опасение, как бы тот не был – упаси Аллах! – сражен ненароком стрелой, выпущенной тайным сторонником братьев Раис Ахмеда или иным недоброжелателем. Благодарный генерал-капитану за столь трогательную заботу о его, царя Ормуза, безопасности, не замедлил запретить ношение оружия всем ормузцам (конечно, кроме своих собственных телохранителей).
В другой раз Албукерки, сославшись на угрозу нападения египетского флота, попросил царя Турана передать ему часть ормузской артиллерии.
«Забирайте хоть все мои пушки!» - без колебаний ответил Туран. Его не столь преданный дому Афонсу визирь, желавший сохранить хотя бы тяжелые бомбарды, предусмотрительно закопанные им в землю, возразил, что будет тяжело их снова откопать.
«Не беспокойтесь, с этим шутя справятся мои ребята!» - отвечал ему с улыбкой Албукерки. И не оставил Ормузу ни единой пушки.
Спустя некоторое время он напомнил царю Турану о предъявленном восемью годами ранее Кожиатару требовании, согласно которому Ормузу надлежало возместить португальцам в двойном размере понесенные теми военные расходы. Не слушая возражений и контрдоводов Раснорадина, Албукерки оценил сумму причитающейся португальцам компенсации в сто двадцать тысяч серафимов, и Туран согласился их выплатить.
Но и после всего этого список пожеланий губернатора Индии не был исчерпан. Во время очередного визита во дворец, он велел позвать двух царских племянников, приласкал их (его любовь к детям была общеизвестна) и, бросив взгляд на визиря, сказал: «Ваш бедный отец был, как мне рассказали, отравлен». После чего обратился к царю Турану со словами: «Дети Вашего покойного брата должны получить достойное их положения воспитание – ведь они – Ваши наследники». Добавив, что, ради обеспечения безопасности наследников ормузского престола, они должны будут впредь, вместе со своей матерью и всеми своими слугами, проживать в португальском форте (естественно, за счет царя Турана).
Получив, таким образом, безотказное средство оказания давления на Турана (на случай, если тот, паче чаяния, вдруг проявит несговорчивость или строптивость), Албукерки отправил пятнадцать прежних, ослепленных ормузских царей с их чадами и домочадцами из Ормуза в Гоа. Ведь ослепленные цари с подрастающими детьми были главными пружинами внутриполитической жизни Ормуза. Поэтому губернатор Индии счел разумным сделать вечные интриги ормузских вельмож беспредметными. Содержание высланных в Гоа пятнадцати царских семейств опять-таки оплачивалось казной царя Турана.
Как чаще всего – и в Индии, Албукерки не вмешивался в дела правления и управления Ормузом. Правда, он распорядился сколотить на базарной площади помост с установленной на нем виселицей. Рядом с виселицей располагалась плаха, предназначенная для отсечения рук или голов. Когда все было готово, дом Афонсу пришел туда ночью, преклонил колени на первой из ступеней, ведших к эшафоту, и, обнажив голову, воскликнул: «Да благословит и да возвеличит тебя Бог, розга царского правосудия, угодная Богу, ибо ты наказуешь делающих злое и защищаешь праведников, не способных защитить себя своими собственными силами!».
Виселицу и плаху губернатор Индии предоставил в распоряжение царя Турана, который, впрочем, «никогда не выносить смертного приговора, не получив на то моего одобрения», как писал дом Афонсу королю.
Теперь пришла пора заняться достройкой столь дорогого сердцу Албукерки форта.
Ранним утром 3 мая старый рыцарь Ордена Сантьягу и все его капитаны, с кирками, взятыми на-плечо, явились на место начала строительных работ в сопровождении священников и, под пение псалмов, проложили первую борозду. После того, как землекопы вырыли ров вдоль этой борозды, губернатор бросил на дно этого рва пять золотых монет, а затем заложил сверху первый камень фундамента нового форта.
Так наконец исполнились сказанные домом Афонсу в далеком 1507 году пророческие слова. Преисполненный радости, он докладывал дому Мануэлу Счастливому: «Таким образом, все в Индии приведено в порядок, не считая Красного моря и Адена, к которым нас, однако же, весьма приблизил Ормуз, овладение которым значительно повысило наш престиж в Индии…Теперь я могу требовать от царя Камбея не только разрешения построить форт в Диу, но и сам Диу со всеми доходами, и я не сомневаюсь, что он отдаст мне город».
В том же самом докладе королю дом Афонсу написал, что для предстоящей экспедиции к Красному морю приказал построить две галеры на верфях Кочина и еще две – на верфях Каликута, причем постройка этих кораблей не будет стоить ему ни гроша. Как Албукерки удалось этого добиться, становится понятным из его следующих слов: «Самурим попросил меня позволить ему отправить в Аден два торговых судна, но я отказал ему, ибо первоначально намеревался воевать с арабами и турками. Когда же я позднее решил плыть не в Аден, а в Ормуз, то, сделав из нужды добродетель, согласился выполнить просьбу самурима, но при условии, что за это каликутские купцы построят для меня за свой счет две большие галеры. Вопреки моим ожиданиям, они согласились, так что скоро я смогу поставить в строй четыре новые галеры».
Будущее казалось исполненным самых блестящих возможностей. Имея в руках неиссякаемые «золотые копи» Ормуза, можно было больше не беспокоиться о финансировании даже самых амбициозных проектов. Колония Гоа уже перешла на самоокупаемость и обещала в скором времени начать приносить доход. Малакка изначально была весьма доходным предприятием, несмотря на все потери, впрочем, неизбежные во всяком перспективном, новом деле. Каликут давал немало средств за счет высоких таможенных пошлин, и «если Бог позволит нам закрепиться в Массауа на эфиопском побережье, Вашу казну, кроме золота, потекут также доходы от тамошней ловли жемчуга».
Хотя повторное завоевание Ормуза домом Афонсу было почти бескровным (не считая устранения Раис Ахмеда), оно вознесло славу Албукерки до небес. Его имя обрастало легендами, как некогда – имя его кумира Александра Македонского, покорителя Персии и Индии. Повсюду в ех же Персии, Индии и Аравии только и было разговоров, что о непобедимом, грозном португальском покорителе морей и суши. Бесчисленные правители больших и малых государств региона Персидского залива стремились наладить с им как можно более тесные и дружеские отношения. Так, например, Мирабусака , персидский правитель области, простиравшейся вдоль границы с Аравией, писал ему в своем послании: «Я, Ваш смиренный раб и верный друг, охваченный единственным желанием служить Вам, говорю Вам тысячу раз, как низко я склоняюсь перед Вами. Я кричу во весь голос, что являюсь Вашим слугой. Я посылаю к Вам Кожи Алахатим Мухаммеда (Хаджи Алла ад Дина Мухаммеда? - В.А.), который скажет Вам, что оба мы, Вы и я суть одно целое. Окажите ему доверие, и не забывайте нас. Сообщите мне Ваши пожелания. Позволив мне исполнять их, Вы тем самым окажете мне величайшее благодеяние. Не могу присовокупить к написанному более ничего, кроме: Да приумножит Бог Ваши владения!»
В не менее высокопарной манере выражал свои чувства в полученном домом Афонсу чуть позднее послании правитель Басры:
«Довожу до сведения великого капитана, творящего дела справедливости, повелевает на суше и на море, и творит добро на суше и на море, что наши желания совпадают и что мы ему покорны. Творимая Вами справедливость – желанна для всех людей, и мы надеемся, что Вы сочтете нас не менее достойными, чем Мирабусака и Абрихам Бег (вероятно, Ибрагим-бег или Ибрагим-бек – В.А.), также оказав нам честь стать получателями Ваших писем и посланий. Мы желаем жить с Вами в мира и служить Вам всеми возможными способами. Наша страна – в Вашем распоряжении. Наши вассалы – Ваши вассалы, наши сыновья – также и Ваши. Достопочтенный Сид Мухаммед находится на пути к Вам. Я желаю, чтобы ничто не встало между нами, и если Вы что-либо прикажете Сиду, Ваш приказ будет для него равнозначным моему приказу». И так далее в том же духе…
В аналогичном стиле были написаны послания властителей Лары и Бахрейна, да и других правителей региона. Однако, кроме их послов и гонцов с письмами, Ормуз посещали и многочисленные частные лица, желавшие своими глазами увидеть предмет своего восхищения – Афонсу Албукерки, нового Искандера Зуль Карнайна. Правящие государи присылали своих художников с заданием написать для них портрет великого завоевателя. Ворота форта ежедневно осаждали толпы любопытных, дожидавшихся возможности быть впущенными внутрь – полюбоваться на овеянного славой покорителя моря и суши.
Как говорится, «гром победы раздавайся!» Вот только победитель был неизлечимо болен.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНИЕ
Неукротимый дух, в сочетании с железным здоровьем, способен помочь человеку прожить долгую, но, увы, не вечную жизнь. Пословица гласит: «В здоровом теле – здоровый дух». Но дух может всегда оставаться здоровым, а вот тело, к сожалению, нет.
Албукерки без остатка израсходовал весь отпущенный ему Богом запас своей недюжинной жизненной силы. Половины тех бурных лет, которые он прослужил в Индии губернатором португальских владений, хватило бы, чтобы превратить обычного человека в полную развалину.
Еще не исцелив свои тяжелые раны, полученные при налете на Каликут, он штурмовал Гоа, руководил в тяжелейших условиях военными действиями, и бестрепетно переносил долгую голодовку вместе со своим запертым в речной ловушке флотом. На этот же тяжелый год пришлось вторичное покорение Гоа и закрепление достигнутых успехов. На следующий год последовала экспедиции в Малакку. Взятие, несмотря на все сопутствующие сложности, города и спешное строительство там форта в условиях удушающей жары заполнили последующие восемь месяцев, затем последовало кораблекрушение на обратном пути в Индию из Малайи. Потом, без всякой передышке, пришлось брать приступом Бенаштарим, штурмовать Аден, провести целый год в Индии, улаживая тамошние дела, и окончательно подчинять Ормуз власти короля Португалии.
Как может убедиться уважаемый читатель, Афонсу Албукерки едва успевал решить одну задачу, как ему приходилось браться за другую, также срочно требующую решения. И все эти огромные усилия ему приходилось предпринимать в условиях климата, подрывающим энергию непривычного к нему белого человека. В наше время люди европейского происхождения, которым приходится жить и работать в тропиках, пользуются правом регулярного оплачиваемого отпуска в зоне умеренного климата. Албукерки же, если и покидал на время побережье Индии, то лишь для того, чтобы – в самое жаркое время года, из-за муссона – проложить морской путь в Малакку, к Красному морю или Персидскому заливу. На протяжении девяти лет он не жил в условиях более умеренного климата.
Кроме проблем, связанных с тяжелыми климатическими условиями, на его здоровье сказывались постоянные заботы, связанные с недостатком сил и средств. Необходимость выполнять силами всего лишь сотен людей работу, для выполнения которой их требовались тысячи; поддерживать в боеспособном состоянии войска, которым хронически не хватало снаряжения; владычествовать, без провианта и материалов, на прохудившихся кораблях, над морями; применяясь к обстоятельствам, маскируя свою реальную слабость, изощрять весь свой ум, всю свою находчивость, всю свою изобретательность в изыскании средств и путей для того, чтобы, будучи фактически предоставленным лишь самому себе, играть перед внешним миром роль полновластного вершителя судеб этого мира, опирающегося на всю мощь безоговорочно поддерживающей его во всех начинаниях великой державы.
То, что Албукерки любил свою неблагодарную задачу, в награду за которую чаще всего получал лишь мелочные придирки и критические замечания от короля Мануэла, что он предавался ее выполнению всей душой и всем сердцем и жил лишь ради нее, а не ради чего-либо другого, недвусмысленно явствует из его писем. А то, что он на протяжении столь продолжительного времени так стойко переносил невероятные физические, нравственные и нервные нагрузки, связанные с выполнением этой его главной, а точнее – единственной жизненной задачи, доказывает его невероятную физическую крепость. Однако неизбежно должен был наступить тот черный день, в который его тело стало уступать его духу в стойкости и силе. К концу 1514 года губернатор начал понимать, что достиг предела своих физических возможностей, и приближается к концу своего жизненного пути. Привычный для дома Афонсу бег наперегонки со временем стал неотвратимо превращаться в бег наперегонки со смертью.
Всякий другой снизил бы темп или попросился бы в отставку. Албукерки же только крепче стиснул зубы, удвоил свои усилия, и твердо решил с пользой для короля и отечества провести в Индии остаток жизни. Он все еще надеялся дожить до взятия Адена.
Не упуская эту цель из виду, он приложил все усилия к ускоренному завершению строительства ормузского форта. Если дом Афонсу хотел успеть отплыть со следующим муссоном из Гоа к Красному морю, форт в Ормузе надлежало достроить к до наступления декабря. Ему, подчинившему своей власти Малакку, контролировавшую морской путь на Дальний Восток, Гоа в середине побережья Индии и Ормуз, оставалось теперь только закрыть ворота в Баб-эль-Мандебский пролив, чтобы обеспечить нерушимость границ португальской колониальной державы. Однако и у него, несмотря на все мечты о будущей лузитанской мировой державе, случались минуты сомнений в их осуществимости. По плечу ли была столь гигантская задача его маленькому португальскому народу? Решение столь многих проблем зависело от столь немногих людей! И кто мог быть уверен в том, что сыновья великих отцов окажутся во всем «на высоте», полностью осознав возложенную на них великую ответственность, как перед памятью предков, так и перед идущими им самим на смену поколениями?
Капитаны считали стены ормузского форта недостаточно толстыми, но Албукерки вразумил их на этот счет: «До тех пор, пока эти стены не служат угнетателям, их толщина вполне достаточна. Если же в подвластных нам землях исчезнут человечность и доверие, даже самые толстые стены не помогут нам удержать их под нашей властью Португалия бедна. Когда бедняками овладевает дух стяжательства, когда они становятся алчными, им угрожает опасность очень скоро превратиться в угнетателей. Богатства Индии слишком соблазнительны. Я опасаюсь наступления времен, когда о нас пойдет слава не отважных воинов, но сребролюбивых и жадных тиранов-стяжателей».
Сам он был абсолютным бессребреником – вероятнее всего, соблюдая (скорее осознанно, чем неосознанно, хотя точно мы это навряд ли когда-либо узнаем), орденский обет нестяжания. Так же, как и другой орденский обет – безбрачия, ведя фактически, жизнь «инока в миру» (христианская традиция знает такой вид монашества). И третий обет – послушания, орденский характер которого дополнительно подчеркивался тем обстоятельством, что он был во всем послушен королю, являвшемуся одновременно и Гран Мештри – Великим Магистром духовно-рыцарского Ордена. Впрочем, довольно об этом.
Любимое детище Афонсу Албукерки – форт, или крепость, был построен на мысе, далеко вдававшемся в море. Фундамент крепости частично находился под водой, вследствие чего каменщики, клавшие его, могли работать только в часы отлива. Кроме того, для подводных частей фундамента требовался особый, устойчивый к воздействию морской воды, раствор. Еще более трудоемкой работой было разрушение сохранившихся на материке старых, вышедших из употребления фундаментов, с целью их последующего использования в качестве стройматериала для форта. Стены нового оплота власти Португалии в Ормузе были защищены восемью возвышающимися над ними башнями, над которыми высилась громада возведенной внутри внешних стен крепостной цитадели. Поскольку на острове Ормуз не было своих источников питьевой воды, форт был снабжен на случай осады двумя огромными цистернами с каменными стенами, вместимостью в четыре тысячи тонн воды.
Для европейцев постоянный тяжкий труд строителей под палящими лучами летнего солнца Персидского залива означал бы верную смерть. Поэтому губернатор разделил своих людей на двенадцать «стройотрядов» (или, если угодно, бригад строителей), работавших всегда по два в день. А вот туземные рабочие трудились на «ударной стройке» без всякого отдыха. «В помощь нашим португальцам и малабарцам из Гоа я придал еще отряд ормузских строителей» - докладывал дом Афонсу королю «и потому под моим началом на стройке постоянно трудятся от восьмисот до девятисот человек».
День за днем палящие лучи солнца раскаляли голые песчаные дюнам, по которым голые люди длинной чередой волокли тяжелые камни. Стены форта становились все выше, но строители были уже не в состоянии выносить все возраставшую нагрузку. Постепенно от истощения и перенапряжения, дизентерии и лихорадки умерли триста португальцев и почти все малабарцы. Нередко строители падали мертвыми прямо во время работы.
Случайно губернатору стало известно, что флотские медики не слишком добросовестно исполняют свой врачебный долг, и даже отказываются бесплатно посещать больных (не говоря уже о том, чтобы бесплатно их лечить)! Дом Афонсу вызвал нерадивых эскулапов «на ковер» и поинтересовался причинами столь высокой смертности среди строителей форта. Когда ученая братия стала «пудрить мозги» генерал-капитану, не давая ему четкого ответа на поставленный вопрос, губернатор взорвался: «Раз Вы, врачи, состоящие на королевском жаловании, не знаете причин заболеваний Ваших пациентов, придется мне поближе познакомить Вас с болезнью, от которой они умирают!»
Он заставил эскулапов таскать камни для форта до самой ночи, после чего отпустил их восвояси, сказав на прощание: «Ученым мужам, написавшим медицинские книги, помогающие Вам грести деньги лопатой, были неведомы болезни, вызываемые тяжелым трудом. Теперь, когда я дал Вам возможность познакомиться с ними на собственном опыте, Вы, полагаю, сможете лечить моих больных людей. Не забудьте при этом делиться с пациентами деньгами, так легко Вам достающимися. По-дружески советую Вам так поступать, ибо, право, не хотелось бы видеть Вас в роли скованных цепями гребцов на галерах!»
Несмотря на изнурительный тяжелый труд в ужасную жару, никто из строителей не жаловался и не возмущался – все видели, что губернатор делил с ними все тяготы. Так, во всяком случае, пишет хронист…
Если Албукерки считал какую-либо работу необходимой, она должная была, по его мнению, быть выполнена, пусть даже ценой здоровья и самой жизни. Тем не менее, дом Афонсу воздавал должное усердию и трудолюбию своих португальцев. И потому подчеркивал в своем последнем письме дому Мануэлу: «Рыцарям и фидалгу, завоевателям целых царств и покорителям столь многих городов, поверьте, очень горько умирать во время перетаскивания камней, как умер недавно Гарсия Куэлью».
Сам Албукерки в начале августа заболел дизентерией, причем в весьма тяжелой форме, «ибо он – человек преклонных лет и сильно истощен». В действительности губернатор португальской Индии не был таким старым, каким казался своему молодому секретарю – скорее всего, ему не было и пятидесяти пяти лет от роду. Но дом Афонсу никогда не позволял себе «расслабиться», взять отпуск, просто отдохнуть. Несмотря на жестоко мучившую его «поносную болезнь», он с утра до вечера руководил всеми работами, пока не слег окончательно в конце сентября. На протяжении одиннадцати дней он не общался ни с кем, кроме своего слуги и верного Перу д'Алпойма, не зря прозванного «тенью губернатора».
Это неожиданное исчезновение движущей силы строительства нового форта не замедлило сказаться буквально во всем. Все работы застопорились. Португальцы начали по разным поводам конфликтовать с туземцами. По городу Ормузу поползли слухи о смерти губернатора.
Между тем, старый рыцарь Ордена Сантьягу был все еще жив, хотя и совершенно обессилен болезнью и переутомлением. Пока же Албукерки был жив, он знал обо всем, что творилось в зоне его ответственности. Узнав о положении дел в Ормузе, принимавшем все более угрожающий оборот, дом Афонсу решил что не может позволить себе роскоши продолжать почивать без забот на больничной койке. Он приказал перенести свою постель из внутренних покоев к окну, выходившему на стройплощадку. Оттуда губернатор, видный всем и каждому, мог не только наблюдать за ходом строительных работ, но и разговаривать с каждым из строителей. Его состояние все ухудшалось, но возобновившееся под его надзором строительство форта продвигалось все дальше. Албукерки твердо рассчитывал в декабре быть в Гоа, не подозревая о том, что Гоа уже находится под фактическим управлением назначенного ему королем Мануэлом преемника – Лопу Суариша…
Королева Португалии, более разумная и дальновидная, чем ее самодовольный и самовлюбленный державный супруг Мануэл, как во всех вопросах до того, долго заступалась за Албукерки, прося оставить его на посту губернатора Индии, и даже обратилась к своему венценосному отцу – королю Арагона – ходатайствовать об оставлении Албукерки в этой должности. Но умный испанец предпочел не вмешиваться в дела соседней державы, его не касающиеся. Хотя и заметил, как бы мимоходом, в беседе с посланником Португалии, что не понимает, чего его венценосный зять Мануэл хочет добиться, отзывая Албукерки с Востока.
Дом Мануэл долго колебался. Однако Албукерки вот уже девять лет был далеко от Лиссабона, «за семью морями», а Лопу Суариш – рядышком, под самым боком, поддерживаемый своей многочисленной придворной родней. Хотя у дома Афонсу оставались еще друзья в Португалии, узы дружбы, как это ни печально, имеют свойство постепенно ослабевать, если друзья расстаются надолго…
В конце концов Суариш все-таки добился своего и в сентябре 1515 года высадился – ко всеобщему и не слишком лестному для него удивлению – в Индии. Гоа принял его с ледяной учтивостью и почти нескрываемым недовольством.
«Вероятно, мой брат, король Португалии, нуждается в Афонсу Албукерки для решения более важных задач» - заметил кочинский раджа. А каликутский самурим спешно укрылся в своем горном дворце, лишь бы только избежать встречи с новым португальским губернатором.
Столь холодный прием лишь усилил ненависть Лопу Суариша к Афонсу Албукерки. Он утешался лишь предвкушением того, какие чувства испытает тот, вернувшись из Ормуза и узнав, что его должность занята им, Лопу Суаришем.
Однако Албукерки, похоже, собирался лишить своего злокозненного преемника этого удовольствия, смежив навеки очи на земле Ормуза, под неумолчный плеск волн Персидского залива. Ибо даже ранней весной в Ормузе было жарко, как в печи. С каждым днем росло число заболевших и умерших. В ожидании скорой смерти, тяжелобольной губернатор созвал всех капитанов и фидалгу, строго приказав им беспрекословно повиноваться приказам того, кого король назначил ему в преемники. «Вы же сами понимаете, что иначе возникнет неразбериха и смута, которые неминуемо нанесут вред всему нашему делу – чем и как Вы тогда оправдаетесь перед королем?» Глубоко растроганные словами умирающего, все капитаны и фидалгу торжественно поклялись следовать его указаниям и приказам его преемника, после чего повторили, в индивидуальном порядке, свою клятву – на этот раз уже не в устной, а в письменной форме.
Албукерки же продолжал бороться со смертью, хотя и уполномочил Перу д Алпойма самостоятельно делать не терпящие отлагательств распоряжения и подписывать срочно нуждающиеся в подписи бумаги, «ибо сам я более не способен надлежащим образом заниматься делами и решать вопросы».
В начале ноября строительство форта продвинулось настолько, то стало возможным установить бомбарды, наполнить крепостные склады провиантом и боеприпасом и залить воду в одну из крепостных цистерн. Гарнизон форта насчитывал четыреста солдат. Нести береговую охрану были отряжены три корабля португальского флота. Офицеры и чиновники будущей фактории проходили тщательный отбор на «профпригодность». Каждый из прошедших этот отбор кандидатов на замещение должности получал особый «Режименту», содержавший подробнейшие должностные инструкции. Затем Перу д'Алпойм составил точную смету всех затрат, которым надлежало быть покрытыми за счет годовой дани с Ормуза.
После того, как Албукерки «внес таким образом полный и добрый порядок во все дела», он смог наконец пуститься в плавание, не зная (но, вероятнее всего, догадываясь), что этому плаванию суждено стать последним в его жизни. Возможно, в глубине его души оставалась крохотная искорка надежды на то, что морское путешествие возвратит ему силы (так, по крайней мере, утверждали доктора).
8 ноября Албукерки взошел на борт корабля с красивым названием «Флор да Роса» («Цветок Розы»). Это произошло в самый разгар полуденной жары, когда все живое укрывалось от зноя, где только могло. Он предпочел изнывать от жары, только бы избежать горечи расставания с жителями Ормуза, понимая, что «долгие проводы – лишние слезы». Ступив на палубу, дом Афонсу приказал поднять якорь – и «Флор ла Роса» вышел в море, снова бросив якорь лишь в миле от берега.
С этого «безопасного» расстояния дом Афонсу передал с гонцом свои прощальные наилучшие пожелания царю Турану с присовокуплением извинений за то, что обстоятельства непреодолимой силы не позволили ему сделать это лично. Через пару часов к борту «Цветка Розы» пристала пришедшая из Ормуза лодка, доставившая Гассана Али, придворного вельможу ормузского царя, передавшего для дома Афонсу партию засахаренных фруктов. Скорее всего, доставка фруктов была лишь поводом. В действительности царь послал своего придворного узнать, жив ли еще губернатор. Поскольку Албукерки считал необходимым, в интересах достройки форта и вообще в интересах Португалии, опровергнуть служи и сплетни о его мнимой смерти, он, собрав остатки сил, принял Гассана Али в своей каюте, разыграв перед ормузцем, благодаря напряжению своей сверхчеловеческой воли, роль идущего на поправку пациента.
Впрочем, он и впрямь почувствовал себя немного лучше, сменив зной, пыль и вечный шум Ормуза на чистые просторы океана, чьи волны вспарывал своим килем «Цветок Розы», шедший на всех парусах, надуваемых свежим морским ветром. Как вдруг, на пятый день плавания, грянул гром среди ясного неба. С «Флор да Роса» увидели приближающийся с юга «дау». Может быть, судно везет новости из Индии? Корабли встретились, капитан «дау» поднялся на борт «Цветка Розы» и был отведен в каюту Албукерки.
Этот капитан – мусульманин, совершавший плавание из Дабхола в Малинди через Ормуз, сообщил дому Афонсу, что в Индию «два месяца тому назад прибыл новый губернатор с многочисленными кораблями и новыми комендантами фортов. Он прожил четыре нежели в Гоа, после чего отправился в Кочин».
С того момента, как, услышав слова капитана «дау», Албукерки понял, что у него отняли дело всей его жизни, старый рыцарь ордена Сантьягу прекратил борьбу со смертью. Чего ради было ему продлевать свое, ставшее отныне пустым и бессмысленным, земное существование? Он-то надеялся, что дом Мануэл не откажет ему на старости лет в единственной награде – умереть в Индии на посту ее губернатора. Но этой надежде не суждено было сбыться. Что же теперь ему оставалось? Влиться – пусть даже с герцогским титулом, пожалованным домом Мануэлом - в толпу паркетных шаркунов и лизоблюдов – знатоков «тайн лиссабонского двора»? Ему, привыкшему передвигать восточных государей, словно пешки, на шахматной доске, перекраивая п своему усмотрению политическую карту Азии?
«Португалия слишком мала для меня!» - вздохнул умирающий дом Афонсу.
При слабом бризе они медленно прошли Камбейским заливом. Впереди замаячил Дабхол. Албукерки приказал спустить с мачты королевский флаг, поскольку он больше не был губернатором Индии. И продиктовал свое последнее письмо дому Мануэлу – столь же деловое и сухое, как обычно:
«Сеньор!
Я пишу это письмо Вашему Величеству не собственноручно, ибо лежу на одре не болезни, но смерти. В память о себе я оставляю сына, которому завещаю все мое имущество, хотя оно и очень небольшое. Но я также завещаю ему то, что мне причитается за мою службу, а это очень много. В мою пользу и в пользу моего сына должно говорить достигнутое мною в Индии. Я передаю Вашему Величеству Индию, важнейшие позиции которой взяты нами и находятся в Ваших руках. Остается сделать лишь одн – плотно закрыть врата в Красное море. Кстати говоря, я всегда советовал Вам, Сеньор, обеспечить оттуда безопасность Индии, избежав, таким образом, больших расходов.
Прошу Ваше Величество, памятуя об этом, в Вашей неизреченной милости, не оставить Вашей отеческой заботой моего единственного сына. Возлагаю мои надежды на Ваше Величество и на мою Государыню Королеву, передавая все мои дела на Вашу милость, которую я, умирающий теперь на Вашей службе, заслужил. Прошу также выплачивать моему сыну получаемый мной при жизни пенсион .
Писано на море, в шестой день декабря месяца 1515 года».
(Под этим написанным под диктовку дома Афонсу секретарем текстом письма умирающий старый кавалейру своей слабеющей рукою начертал:
Вашего Величества слуга
А. ди Албукерки).
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ФИНАЛ
«Афонсу ди Албукерки, друг» - писал король дом Мануэл Счастливый, охваченный необычным для него беспокойством (сказавшимся на стиле письма) 20 марта 1516 года. «Согласно сведениям, полученным Нами через Венецию, египетский флот направляется в Индию. Хотя Мы и повелели Вам возвращаться на родину, но ныне считаем совершенно необходимым, чтобы Вы оставались (в должности губернатора Индии – В.А.). С учетом опыта Вашей всегда успешной службы Нам и Ваших побед, одерживать которые Вам неизменно помогал Господь Бог, Мы полагаем, что сознание того, что Вы по-прежнему пребываете там (в Индии – В.А.), будет для Нас большим утешением.
А посему сообщаем Вам Нашу волю и Наше решение, требуем и повелеваем Вам с той ревностью и доброй волей, которые Вы Нам всегда выказывали, прогнать прочь флот султана (Египта – В.А.), если он там (у побережья Индии – В.А.) появится.»
К концу письма тон короля превратился в почти просительный, и даже умоляющий:
«Вы не могли бы сослужить Нам лучшей службы и не дать нам более глубокого удовлетворения…Мы всецело полагаемся на Вас, и, в случае выполнения Вами этих Наших повелений, будем чувствовать Себя совершенно успокоенными…»
Неосмотрительно и поспешно назначенный королем на место Албукерки, «Лопу Суариш, друг», также получил от послание от короля, навряд ли его осчастливившее. Ибо одумавшийся (лучше поздно, чем никогда) монарх Португалии назначил Суариша лишь правителем Кочина, Каликута и Малакки, отдав ему под командование всего-навсего четыреста солдат. Все остальное король передал Албукерки.
«Хотя Мы испытываем к Вам полное доверие» - писал дом Мануэл Суаришу вежливо, но твердо – «Ваши способности представляются Нам не достаточными для того, чтобы успешно дать отпор флоту султана, направляющемуся в Индию. Да Вы и не можете обладать такими способностями, как Афонсу ди Албукерки по причине его многолетнего опыта. А посему Нам надлежит использовать во благо этот опыт, накопленный им на суше и на море и обеспечивший ему возможность одержать столько блистательных побед».
Спрашивается, что мешало дому Мануэлу принять во внимание все изложенные им в письме Суаришу вполне разумные соображения чуть раньше. Сделай он это, дом Афонсу Албукерки, создатель великой заморской державы Португалии, не уме бы от тяжелейшей депрессии.
Как уже не раз бывало прежде, египетский флот так и не появился в прибрежных водах Индии. Тем не менее, трехлетнее пребывание Лопу Суариша в португальской Индии большой радости ему не принесло. Он отправился за море в надежде одержать победу над живым Албукерки, но прибыл туда лишь для того, чтобы слышать безмерно унижавшие его воспоминания об Албукерки мертвом. Эти воспоминания неотвязно преследовали вечного неудачника Суариша во время его экспедиции к Красному морю, неудачного рейда на Джидду, когда офицеры и их починенные открыто проклинали дома Лопу за его бесталанность, ставя ему в пример покойного Албукерки. Они не оставляли его и в Ормузе, чей молодой царь с сияющими глазами восхвалял дома Афонсу, превознося его до небес, вынудив Суариша, в конец концов, поспешно удалиться, даже толком не извинившись. Атмосфера же в Гоа – Гоа, прямо-таки жившем и дышавшем воспоминаниями об Афонсу Албукерки - была далеко не мирной. Ежедневно происходили стычки (в том числе вооруженные) между людьми, прибывшими в Индию с Суаришем, и ветеранами, служившими в Индии еще при Албукерки. «Любимцы губернатора (Лопу Суариша – В.А.) позволяли себе отзываться дурно об Афонсу ди Албукерки» - замечает Корреа - «а люди (прежде всего - португальцы – В.А.) в Индии терпеть этого не могут».
А что же король дом Мануэл Счастливый? Ни сей монарх, легкомысленно и необдуманно отозвавший из Индии живого Афонсу Албукерки, ни даже его преемник на престоле Лузитании не осмелились перевезти в Португалию бренные останки усопшего и похороненного в индийской земле дома Афонсу. Пять десятилетий прах Албукерки покоился в столь дорогом его сердцу при жизни Гоа. «Ибо, пока гроб Албукерки остается там, я спокоен за безопасность Индии» - признавался в приливе откровенности дом Мануэл Счастливый (сам упокоившийся навечно в Белемском соборе, рядом с Вашку да Гамой).
Король и не подозревал, что под каменным надгробием в Гоа было похоронено нечто неизмеримо большее, чем истлевшее тело его верного слуги, непобедимого флотоводца и полководца. Смерть Афонсу Албукерки подвела жирную черту под эпохой открывшихся перед Португалией блестящих перспектив. Данной обстоятельство было осознано не всеми и не сразу, но постепенно мечта о подчинении полного пряностей, золота и прочих драгоценностей Востока стала становится все более и более беспочвенной, пока вообще не угасла в сознании португальцев.
Хотя еще на протяжении, как минимум, семидесяти лет Португалия продолжала славиться на весь Восток великими деяниями своих сынов, задуманной домом Афонсу Албукерки великой колониальной империи не хватило, в итоге, жизненных сил – прежде всего, по причинам, связанным с неспособностью его преемников встать вровень с ушедшим в мир иной «титаном Возрождения». Самое же обидное заключается, га взгляд автора настоящего правдивого повествования, в том, что первое звено роковой цепи событий, приведшей к крушению португальского великодержавия, выковал сам король дом Мануэл Счастливый, когда принял решение сменить дома Афонсу Албукерки домом Лопу Суаришем.
Здесь конец и Господу Богу нашему слава!
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
ВАЖНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ В ЖИЗНИ АФОНСУ АЛБУКЕРКИ
1460 – Вероятный год появления на свет Афонсу ди Албукерки
29 декабря 1473 – Датировка грамоты о назначении королем суммы в шестьсот рейсов ежегодно на воспитание Афонсу ди Албукерки
1481-1488 – Служба в Марокко
1490 – Зачисление в лейб-гвардию короля Жуана II.
В 1503 году (Первое плавание в Индию):
6 апреля – Отплытие из Белема
Конец сентября – Прибытие в Кочин
В 1504 году:
25 января – Отплытие из Каннанури
Июль – Прибытие в Лиссабон
В 1506 году (Второе плавание в Индию):
6 апреля – Отплытие из Белема
Октябрь – Прибытие в Мозамбик
С ноября 1505 по январю 1507 года – Исследование Лунного острова (Мадагаскара)
В январе 1507 года:
Апрель – Прибытие на остров Сокотру
10 августа – Отплытие к побережью Омана
18 августа – Подчинение Калията
2 августа – Захват Кургата
2 сентября – Разгром Муската
16 сентября – Подчинение Сохата
22 сентября – Разрушение Офрасаома
25 сентября – Прибытие Албукерки в Ормуз
Октябрь – Начало строительства в Ормузе португальского форта
В 1508 году:
Январь – Начало конфликта с Ормузом
Конец января – Дезертирство капитанов
6 февраля – Отплытие из-под Ормуза
25 августа – Разрушение Калията
13 сентября – Начало морской блокады Ормуза
3 ноября – Отказ от продолжения блокады Ормуза
14 декабря – Прибытие в Кочин
В 1509 году:
Февраль – Победа вице-короля Индии Алмейды в морском сражении с «маврами» при Диу
9 сентября – Арест Алмейдой Албукерки и его ссылка в Каннанури
28 октября – Прибытие Албукерки и маршала Португалии Коутинью в Кочин
5 ноября – Вице-король Индии Алмейда передает управление Индией Албукерки
В 1510 году:
5 января – Рейд на Каликут
1 марта – Первое завоевание Гоа
16 мая – Занятие острова Гоа войсками Идалкана
24 мая – Уход португальцев из Гоа на корабли
15 августа – Отплытие флота Албукерки
17 сентября – Прибытие в Индию очередного «перечного флота» из Португалии
25 ноября – Окончательное покорение португальцами Гоа
1 декабря – Начало строительства в Гоа португальского форта
В 1511 году:
Конец апреля – Отплытие в Малакку
25 июля – Первый штурм Малакки
24 августа – Завоевание Малакки
Октябрь – Отплытие эскадры к Молуккским «островам пряностей»
В 1512 году:
Январь – Отплытие из Малакки
Ноябрь – Осада и взятие Бенаштарима
Декабрь – Прибытие посланника эфиопского негуса
В 1513 году:
7 февраля – Начало экспедиции к Красному морю
23 апреля – Неудачный штурм Адена
1 мая – Начало плавания по Красному морю
1 июня-15 июля – Остановка на острове Камарам
4 августа – Отплытие в Гоа
Октябрь – Заключение мира с Каликутом
В 1514 году:
Обустройство колонии Гоа. Попытка отравления Албукерки (в декабре месяце).
В 1515 году:
Конец марта – Окончательное покорение Ормуза
Середина апреля – Прием посла шаханшаха Персии
3 мая – Начало строительства нового форта в Ормузе
2 сентября – Прибытие в Индию Лопу Суариша
Конец сентября – Начало смертельной болезни Албукерки
1 ноября – Албукерки пишет завещание
8 ноября – Отплытие из Ормуза
6 декабря – Умирающий Албукерки диктует свое последнее письмо королю Мануэлу I Счастливому.
16 декабря – По прибытии Албукерки в Гоа болезнь уносит старого рыцаря в могилу.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЗАЧИН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У ВРАТ ВОСТОКА
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПОД ЗНАКОМ ТАМПЛИЕРСКОГО КРЕСТА
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ДОЛГИЕ ГОДЫ ОЖИДАНИЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПЕРВОЕ ПЛАВАНИЕ АЛБУКЕРКИ В ИНДИЮ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ИНДИЯ НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В КОЧИНЕ И КВИЛОНЕ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПЛАВАНИЕ С ТРИШТАНОМ ДА КУНЬЕЙ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОДЧИНЕНИЕ ПОБЕРЕЖЬЯ ОМАНА
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
СДАЧА ОРМУЗА
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
МЯТЕЖ И ДЕЗЕРТИРСТВО
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЗАВЕРШЕНИЕ ОРМУЗСКОЙ ОПЕРАЦИИ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КОЧИНСКИЕ ИНТРИГИ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ САМУРИМА
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЕНЕРАЛ-КАПИТАН И ГУБЕРНАТОР ИНДИИ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГОА, ОТВОРЯЙ ВОРОТА!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ДОЛГИЙ МУССОН
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОА
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ОБУСТРОЙСТВО ИНДИЙСКОЙ КОЛОНИИ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ВЗЯТИЕ МАЛАККИ
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ ОТВЕРГЛИ СТРОИТЕЛИ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПАДЕНИЕ БЕНАШТАРИМА
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ЭКСПЕДИЦИЯ К КРАСНОМУ МОРЮ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГОД, С ПОЛЬЗОЙ ПРОВЕДЕННЫЙ В ИНДИИ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЕЖЕГОДНАЯ ПОЧТА
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
И СНОВА ОРМУЗ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГРОМ ПОБЕДЫ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНИЕ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ФИНАЛ
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
ОГЛАВЛЕНИЕ
Ein Kessel Buntes
© Copyright: Вольфганг Акунов, 2021
Свидетельство о публикации №221040301633
Свидетельство о публикации №221040301633
Рецензии