Обрывок 44

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.

     Мне по душе советы пары нормальных психологов, которые советуют людям с лабильной психикой, но без гроша за душой один раз в месяц не ночевать дома и один раз в год переставлять стоящую в доме мебель. Чтобы таким незатратным способом обновить застоявшуюся обстановку и, как бензина в огонь, плеснуть новизны в свою подзатухшую супружескую жизнь.
     Если перестановка уже не по-силам, а неночёвка уже непотребна, всё ещё можно поменять на выбор обои, линолеум или замшелые домашние тапки. Жаль, конечно, что нельзя хотя бы месяцок послужить на флоте и пожить на корабле.
     Чтобы понять, что к однообразной еде, к однообразному воздуху, к однообразной обстановке, к однообразному обществу можно легко привыкнуть. И жить не принадлежа себе в пространстве и времени, без присутствия женщин вполне счастливым человеком.
     Мне, как человеку уже девятнадцать лет сухопутному, в деревенском просторе выросшему, первое время на корабле было не то чтобы неудобно; неудобно мне было, когда я в первый раз пионером пришёл в общественную баню и увидел там голых людей.
     Здесь же присходило неудобство другого рода: в пространственном восприятии окружающей действительности. Мои органы восприятия принуждены были перестраиваться с расточительной просторности сухопутья на экономную ограниченность внутрикорабельности.
     Как если бы до этого я смотрел в бинокль с одного конца, а теперь надо с другого. Жизненное пространство, оказывается, можно конструктивно сжимать до границ клаустрофобии.
     Первое время я многажды больно прикладывался головой и другими частями, сухопутно разболтанного своего тела, к выпирающим и твёрдым частям корабля. Это, признаюсь, довольно больно и оттого , наверно, довольно быстро возымело обучающий эффект.
     И уже скоро я научился бесконтактному образу перемещения в стеснённом пространстве. Голова, колени, локти уже самостоятельно уходили от столкновения; не надо было даже включать мозг. В нас природой заложена хорошая способность к автоматизму.
     А также научился именовать русские детали конструкции корабля их нерусскими именами; живя в служебном доме, должно знать его строение. Вот мало нам этого горя в медицине, где всем понятные органы человека называют ужасно непонятными этому человеку латинскими словами.
     Это повелось ещё бог знает с тех времён, когда в строительстве деревянных тех времён кораблей, моду задавали англо - и голландоязыкие кораблестроители. С их таким же "деревянным" языком.
     Результатом явилось то, что каждый кусок деревяшки на корабле, каждый хвост верёвки, каждую парусину паруса назвали они именами специфическими даже для простых англов и голландцев. А также для обрусевших немцев вроде меня.
     Вот к примеру: крюйс-брам-стень-стаксель; или грот-бом-брам-стень-стаксель. Господа, голландцы, да с этими словами вам и ругательных не надо. Сухопутному человеку послушать - полная тарабарщина, а между тем это всего лишь один косой парус и другой косой. Просто стоят в разных местах; и чтобы не спутать так путанно назвали.
     И так вот с каждой деталью, которых напридумывали со временем в организме корабля сотни, которых и именований было столько же. К счастью, в моей истории корабль уже был сплошь из железа; верёвок и деревяшек на нём было совсем мало; парусов давно уже не было, поэтому этой специфической тарабарщины было значительно меньше.
     Скажем, ящик с личными вещами, который человек посторонний назвал бы сундуком, назывался рундуком. На первый взгляд очень просто, но на самом деле далеко непросто; просто я пример не самый удачный привёл.
     Скажем продольная балка каркаса корабля именуется уже посложней. Стрингером. Но кажется, опять неудачный пример: возникают ненужные ассоциации с атрибутом женской очень нижней одежды.
     Ну хорошо, вот ещё пример: "контрфорс". С форсом ничего общего не имеет, а имеет место в звене якорной цепи. Поперечная распорка для прочности этого самого звена. Потом ещё бимсы, шпангоуты, пиллерсы, флоры...С латынью, конечно, не сравнить, но тоже не легче.
     Кстати, "сундуком" чисто по-русски называли любовно на флоте сверхсрочнослужащих. Для краткости. "Сундуки", как правило, пребывали на сверхсрочной службе в звании мичмана и служили также долго, как хороший сундук.
     Так вот, эту мудрёную анатомию корабля лучше всех держал в голове главный боцман корабля, ещё молодой и пригожий мичман с симпатичной фамилией Писк. Возможно из Прибалтики. Когда я более-менее вызубрил кандидатский минимум из двух десятков этих сложносочинённых названий меня отправили к нему сдать зачёт.
     Худо-бедно кандидатский минимум я ему сдал. В нагрузку мичман Писк показал мне пяток самых ходовых морских узлов; и не отстал, пока я не завязал их с первого раза. Из них мне запомнились - уж не знаю почему - только два: "выбленочный" и "фаловый". И то не сами узлы, а их такие имена.
     Писк был человеком не только пригожим, но и хорошим, а я хорошим слушателем и он продемонстрировал мне паралельно с вязанием узлов набор "специфических морских выражений". Это когда общепринятые на суше, неприличные для слуха интеллигентного человека, элементы мата заменяются более приличными для слуха флотскими элементами.
     Ругательные выражения становятся от этого более пространными, но вместе с тем более колоритными, а смысл, людям непосвящённым, почти неуловим. Если верить книгам о пиратах, то такой способ коммуникации процветал во времена расцвета пиратства.
     Там невежественная пиратствующая братия общается между собой в основном языком ругательным, а нехватку слов литературных восполняет подходящими из морской романтики. Вот вам яркий пример: "Абордажный лом с хреном тебе в задницу, вонючий пожиратель рыбьих потрохов, мать твоя каракатица, червь ты гальюнный!" Ведь, правда же, лучше, чем сухопутным языком.
     Зараза эта прижилась, расползлась по всем морям и океанам и дожила до наших дней уже как уходящая традиция. Последние отголоски этой экзотики можно услышать в фильме "Джельтмены удачи", где герой Евгения Леонова в лучших традициях пиратов рвёт на груди майку и выдаёт: "Сарделька, сосиска, редиска, Навуходоносор, петух гамбургский!".
     Мастерством считалось выразить незатейливый мат, как можно более затейливо, избегая примитивной сухопутной скабрезности. То есть это тот самый случай, когда сам процесс важнее, чем итог. Я был приятно удивлён услышанным и одновременно польщён душевной открытости Писка.
     С прискорбием вынужден отметить, что никто в команде корабля не пользовался этим колоритным языком. Пользовались обычным и услышанное от мичмана Писка, было, можно сказать, "последним писком". Потом я пытался хотя бы частично самостоятельно воспроизвести услышанное, но тщетно. Запомнилось только про "на цугундер через канифас - блок"; что означает: "вздрючить жестоким образом". Разница конечно чувствуется.
     Теоретический кандидатский минимум знания устройства корабля мне пришлось вскорости закрепить и практически. Добился я этого без больших затруднений. Как-то в самом начале рабочего дня забежал я по-надобности в кубрик; прогрохотал ботинками по трапу, хлопнул громко дверью; и хоть бы башкой своей подумал, что там могут спать, имеющие на то право, люди.
     Так и оказалось: в кубрике спали Числов, после ночных "годковских" посиделок, и Рязанов, после ночной смены в инструменталке. А я тут как конь копытами топочу, как олень рогами стучу. Ребята проснулись, естественно, эмоционально взъерошенные.
     И первостатейный старшина Числов при молчаливом одобрении Рязанова, не спускаясь с койки, влепил мне сверху три наряда вне очереди. "Иди, - говорит, - дорогой Иван Романович и доложи своему Благинину, что я тебя наказал". Сказано это было, конечно, немного другими словами и эффект от этого совсем другой был: точно оплеуху мне влепили.
     Я принял послушно три наряда на грешные свои плечи и огорчённый на цыпочках вышел. Признаться, я их понимал: любой бы на их койках взбеленился бы. Да и, честно сказать, у меня и до этого уже были грешки.
     Схватил, как-то торопясь, вместо своей шапки шапку, опять же, Числова. Они же, как назло, у военных моряков все одинаковые. Но налицо неуважение к старослужащим, а неуважение к старослужащим это серьёзное уязвление их чувствительной психики.
     На зарядку утром из койки последним из салаг выскочил; а последнего всегда собаки кусают. И скребёт кот на свой хребёт. И так по мелочам я себе наскрёб. Где-то в глубине моей понятливой души, я понимал, что дОлжно мне пройти какое-то "крещение", чтобы я в глазах своих сотоварищей стал не то что своим, но причащённым. Уже скоро месяц на корабле, а всё как "некрещёный".
     Про это говорят в Одессе: "Пока тебя не обьгезали, какой ты нам евьгей". И вот оно случилось. Чтобы не доложить Благинину, умолчать, я и думать не смел; это значило не пройти ещё и проверку "на вшивость". Что я, самоубийца? Доложил конечно.
     Наказаний в моей жизни я переживал уже со времён счастливого детства в форме телесного воспитания. Непрогрессивного, но эффективного. Ставили меня в угол, драли за уши, драли ремнём. На флоте к моему времени телесное воспитание давно не практиковалось; практиковалось трудовое. Более прогрессивное, но тоже эффективное.
     "Штрафники" ходили "в котёл": "играть на органе". Ходили в "линию вала": "ловить воду". Лазали в "трубу": "гонять голубей". Для постороннего покажется это романтичным, для приговорённого архаичным: неприятная работа вместо приятного сна.
     Воспитание тут совершается благодаря трём действенным факторам: ты пашешь, ты грязный, ты не спишь. Человеческое тело оно же мягкое и оттого очень отзывчивое на подобного рода воспитание. Ещё никто из приговорённых не жаловался, что это слабые факторы.
     Вечером, когда все законопослушные военные моряки команды ПМ-135 отходили ко сну, отвёл меня Благинин в котельное отделение. В самые "низы" корабля и уже одно это дало мне почувствовать: "как низко я пал".
     В "низах" висел тусклый свет, утробно гудел форсункой работающий котёл, три других неработающих, размерами со взрослого мамонта, стояли в сторонке. Бочкообразные их фигуры были покрыты толстой "шубой" изоляции и обшиты поверху какой-то грубой синтетической "шкурой".
     Шкуру сновья покрасили "серебрянкой", но она покрылась со временем налётом вездесущей здесь сажи и оттого котлы являли собой полную схожесть с музейными мамонтами. И стояли, и молчали безжизненно, как мамонты после катастрофы.
     В уютном углу под лампочкой сидели вахтенные "кочегары", "пастухи" мамонтов, лениво швыркали свой вечерний чай и говорили ни о чём. По правде говоря, я ожидал худшего.
     Ожидал увидеть гудящие от высокой температуры сгорания котлы, жаркие зевы топок и пахарей - кочегаров. Обнажённых по пояс, потных до корней всех волос своих, швыряющих широкими лопатами жирный уголь в зевла топок. Как в той песне: "Товарищ, я вахты не в силах стоять...".
     А тут оказывается технический прогресс. Пар на корабль подаётся с берега и для поддержания температуры и давления вполне хватает одного, работающего вполсилы котла. И дорогой уголь давно в прошлом; топим дешёвым, но тоже жирным мазутом. Лопаты отдыхают, руки отдыхают и настроение у кочегаров соответствующее.
     Встретили нас отдыхающие кочегары с любопытством, но приветливо. Было очевидно, что бесплатной рабсиле здесь всегда рады. Поржали с Благиным о том о сём, помянули неизбежность дембеля и напоследок спросили как меня "употребить".
Благинин с каиновым вздохом: "По чёрному. До трёх утра", - сказал и удалился наверх к законопослушным. Тень Каина следовала за ним.
     Один из кочегаров выдал мне "спецодежду" штрафников: всеразмерный комбинезон насквозь пропитанный стойкой смесью из пота и сажи. Его, когда - то хлопчатобумажный материал от этого стал дублёным и шершавым. Он вобрал в себя пот многих, из череды приходящих и уходящих призывов и в какой-то момент превратился в атрибут сакральный. И с этого момента его сохраняли от стирки и вообще сохраняли.
     Я с содроганием одевал его на голое моё тело и пока одел уже стал "чёрным" человеком. Но кочегар остался доволен. Потом он подвёл меня к одному из "мамонтов", подставил стремянку, открыл люк-заслонку в его боку, и пригласил забираться вовнутрь. Я с трудом, но протиснулся в узкий лаз и меня объяла тёплая утроба котла; чёрная и бархатно мягкая от сажи.
     После того, как я тепло устроился, кочегар подал мне переноску с защитной сеткой и грязную щётку с истерзанной стальной "щетиной". Её ручка из чёрного дерева хранила тепло рук сотни несчастливых моих предшественников. Тоже атрибут.
     Задача моя и щётки была проста как сажа: ершистой её металлической щетиной очищать от сажи трубы, что многорядно лежали внутри котла по его круглым бокам. Трубы толщиной с тело взрослой змеи; их было в том котле, как тех змей, что тысячами собираются в одну яму на зимнюю спячку. С той лишь разницей, что змеи зимовали в яме запутанным клубком, а трубы в котле в многорядном регистре.
     Если абстрагироваться, то можно увидеть в этом схожесть с органом; отсюда и эвфемизм: "играть на органе". "Играл я на органе" до трёх утра; кочегары слушали, чтобы игра была непрерывной. В три утра они постучали, убедились, что я вылитый шахтёр и отпустили с миром.
     Сакральный комбинезон бережно задвинули в шкаф и дали мне на пятнадцать минут горячей воды в душе. Я старательно мылился и драл кожу грубой мочалкой, но сажа от мазута на человеческой коже держится намного лучше, чем угольная и дольше.
     В этом я убедился после сильно сокращённого сна, глядя на разом почерневшие постельные принадлежности. Умываясь, я убедился в этом ещё раз: брови, глаза, ресницы в зеркале кто-то подвёл мне чёрной тушью. Наверно, красиво: на меня заглядывались.
     Следующей ночью моё трудовое перевоспитание продолжилось: для достижения нужного эффекта перерывов тут быть не должно. На это раз в обществе корабельных крыс в туннеле гребного вала. Место это совсем несолнечное; самое "дно" корабля; в полный рост не разогнуться.
     Как в мавзолее, лежит там длинное, в линию вытянутое, тело гребного вала. Круглое и матовохолодное, как мёртвая анаконда. И никого. И звуки доносятся извне, словно я с "анакондой" в могиле. Плюс ещё "минусы": холодно, темень и сырость; очень "воспитательная" обстановка для проштрафившихся душ.
     Опять жидкий свет переноски; её кабель, как соломинка - связь с живым миром; и трудотерапия до трёх утра. Труд простой: нужно ветошью собирать ("ловить") воду по "карманам" днища; она, как пот у нас людей, собирается в самых неудобных уголках. Понятно, что скорее холодная, чем тёплая, зато с добавками различных технических и жирных веществ.
     "Поймав" воду ветошью, выжимаю её во вместительный "обрез"; нижнюю половину обрезанной когда-то бочки. Где-то в темноте шуршали крысы; где-то под днищем зияла чёрная холодная вода. Сначало было страшно, потом постепенно наступило отупление и страх тоже притупился. Думаю, крысы не трогали меня из сочувствия; крысы, они же умные, хоть и твари.
     В третью бессонную ночь я пошёл "на повышение": в трубу корабля. Труба, она сегодня на кораблях конструкция собирательная. Это место куда сходятся всякие газовыхлопные, дымовыводные трубы и эта конструкция их эстетически в себе скрывает.
     Сегодня уже не уголь движет кораблями и поэтому не валит из трубы чёрный дым. Но мода на трубу, осталась. Конструктивно эстетически красиво, а как труба - фальшиво. Но сажа на её внутренних стенках, тем не менее имелась и была самой настоящей. Как раз достаточно для "осаживания" штрафников вроде меня.
     Опять, уже знакомый мне комбинезон и щётка с длинным древком и незаменимая переноска. И ночное небо над трубой и там в небе целомудренные звёзды. Сажа под щёткой легко отставала от стенок и легко поднималась в потоке восходящего воздуха. Восходящий воздух восходил к небу и увлекал за собой сажу. Но небо не становилось от этого черней и звёзды оставались целомудренными.
    По сравнению с трудотерапией в котле и линии вала эта ночь была намного романтичней. И, слава богу, последней из трёх ночей лишения сна. Организм уже плохо слушался и я функционировал лишь благодаря воле "козерога". Уж не знаю что было бы, будь я "рыбой". Но "крещение" состоялось, чем я ужасно гордился. Втайне, конечно.