Привет грачам и лужам

Городу Краснослободску

Собрались как-то  с маленькой дочерью, как она формулировала, в мою маленькую родину. Папа позвонил и говорит:

-Надо двигатель на буханку из ямы поднять.

Но это такой банальный предлог. Вообще к весне там дел скапливалось много. И всякий год я заранее выбирал для поездки время. А двигатель на уазик-буханку папа чинил-перебирал каждую зиму, было чем заняться человеку. Правда, слова «яма» и «мотор» в сочетании с глаголом «поднять», в речи его никогда не фигурировали.

- Да просто позвал Мишу, Колю и Петра. Как положено, выкатил им банку. Но, дурак, не после, а до. Они мне его в яму и уронили. Хорошо не покалечились.

Дочь стала собираться в поездку загодя, просто набивала какой-то совсем не подходящей для этого сезона одеждой свой рюкзак. Хотя брать я ее вовсе не собирался. 

- А ты куда?

- Куда-куда, с тобой. Я никогда там весной не была. И потом. Я тоже хочу на лед, идущий по Мокше-реке, посмотреть. Это же уже традиция. И если я и в этот раз не поеду, гены-то не передадутся. И всему вашему начинанию трындец.

- Какая традиция? Мы только несколько раз с отцом это видели. Теперь очень редко льды на реках взрывают.

Но любые доводы разбивались в хлам, в подхалимный и самый настоящий пух и прах.

- Зато я с тобой проведу еще три или четыре дня. Со своим родным отцом, батей, папашей, как говорится.

В ту пору любая наша разлука делала сразу несколько сквозных дырок в ее крохотном сердце. И всегда было столько слез.

Можно было наносить на карты новые реки из тех слез. Они разветвленно и стремительно бежали по только им ведомым руслам щек, шее и добирались даже до пупка. А потом в груди надолго поселялись обмирающие всхлипы.

Ладонь в стекле балкона пятого этажа. Так мы придумали когда-то, что означало маловразумительное: привет грачам и лужам. 

В этот раз она уселась ко мне на колени, обвила рукой шею, глаза вблизи казались смешными и пьяными:

- Ну, пожалуйста, блин. Уступи человеческому детенышу.

Сделала голос зловещим и прорычала сквозь зубы:

- Уговорись уже, а?

- Хорошо. Но только сразу, на берегу, условимся. Ты не задаешь мне через каждую минуту самый свой насущный вопрос.

- Класс, ты лучший пращур на свете. Погоди. Это какой вопрос?

-Догадайся.

-Аа. Когда же мы приедем, мы скоро уже приедем? Не -не, я вообще буду молчать, и смотреть в окно на леса и снега.

Первые несколько часов так и было - ехала, распираемая и взволнованная переменой мест. Но затем все это проходило, постепенно начинала ерзать и вздыхать, глядя в окно.

- Все-таки великая у нас страна, да?

- Что есть, то есть, - скупо отвечал я. Любое участие в беседе мгновенно расценивалось, как призыв к фонтанной болтовне, который потом не заткнешь. "Что значит, поставить на попа? Откуда вообще это возникло? Из городков? Что такое городки? Почему у кошек девять жизней? Сколько я буду весить на Луне? Ведро такой формы – это потому, что у кого-то просто сердечко не получилось?" Вопросы никогда не заканчивались.

Она съела конфету. Долго напевала что-то под нос. Потом вдруг ни с того, ни с сего говорит:

-  Слушай, а «великая» – это от слова «велик», что ли? То есть, велосипед?

Я не реагировал.

- Мм? – настаивала она.

- Ну, ты даешь?  «Великая» - от выдающаяся, большая и даже огромная. Значит, все у нас чересчур. Во все стороны - плохие и хорошие. Надо тебе словарь Фасмера почитать.

- Фасмер, Фасмер, где-то я его в туалете встречала. Ха. Вообще-то, у меня есть логика.

- Да?

- Угу. Я-то думала, вот едешь ты на велике, все мелькает, проносится мимо, ничего не успеваешь разглядеть. Просто на дорогу смотришь.  А виды красивые мимо проезжаешь, а они такие: эй, велик, велик, а я?

- Оригинально.

- Да уж. Умею поддержать разговор.

- И от скромности не помрешь.

- Конечно, не помру, - вгляделась она в яблоко, будто искала домик червяка, не нашла, и, широко раскрыв рот, откусила, - я ж молодая. Мне еще до школы целый год, - произнесла она с набитым ртом.

- Лучший возраст в жизни женщины.

Она немного помолчала,  прожевывая, торопясь ответить.

- Да? Я думала, лучший – это когда влюбишься.

- Вообще необязательно.

- А ты во сколько влюбился?

- Не помню.

- Ладно, пап, не темни.

- Ну, время так быстро проходит. Все, что было когда-то важным в прошлом, кажется в настоящем наивным, смешным. Такова природа человека - возвышение дня сегодняшнего за счет унижения дня вчерашнего. Но это совсем  не значит, что человек становится круче.

- Кстати, в меня один мальчик в саду влюблен. Никита Трунин.

- Уверена?

- Но мы же женщины, мы как-то это сечем, ой, извини за этот, как уж ты говорил… быдляческий жаргон? Ну, в общем, он мне целый мешок шишек из лесу привез. Не большой, конечно, мешок, маленький. И смотрит так по-влюбленному.

-  А ты?

 Вздохнула:

- Я как могу вежливо принимаю. Все же живой человек. Ты ж сам говорил.

- Я?

- Ты. Не помнишь просто. Я его, в общем, грубо не отшиваю. Так, с Катей поржем иногда.

- А он?

- Он дуется. А я ему такая говорю: не обижайся, Никит, такие уж мы веселые девчонки. Мы над тобою просто подтруниваем.

Расхохоталась сама себе.

- Трунин, ну, ты понял, да?

- Метко.

- Пап, я умная?

- Мне кажется, да. Иногда не знаешь, куда от твоего ума бечь.

- Блин, жаль. Я слышала, что женщине ум только мешает, ну это, счастливой быть. И ладно, - поерзала она в кресле, поискав удобную позу. – Я посплю немного под стук колес.

- Каких колес? Ты яблоко забродившее, что ли, ела?

Рассмеялась опять.

- Ты такой уморный.  Эх, папка, папка, - вздохнула театрально. - Я представляю так просто, стук колес. Так засыпается легче.
*** 

Только с одной стороны въезд в город Краснослободск равнинный и пологий. С трех других он открывается издалека. Потому что стоит на горе. И похож на,  допустим,  Афон. Заросли садов по склонам. И первый большой дом, который ты видишь построен в стиле некоей эллинской архитектуры – белый, с колоннами. А внизу – река. Река, как рука чью-то шею, обнимает город.

Летом, к ней, по склонам через лопухи и крапиву сбегали многочисленные рыжие тропинки. Мы съезжали по ним на велосипедах к спасательной станции. Там, под старой лодкой, в песок, закопана настоящая чугунная сковородка, несколько спичечных коробков с солью, банка постного масла. Сизые, стучащие зубами где-нибудь к обеду мы вылезали из воды с сетками раков, вытащенных из нор. Жарили привезенную из дома картошку, запекали раков. Это был почти ежедневный наш обед. И впереди еще маячила до заката целая вечность, в который было возможно все. Газировка с осами, карбид, стыренный со стройки, маленький аэродром с пузатыми самолетами и пасущимися тут же телятами. Обещание летчиков прокатить нас за бутылку водки. Путешествие по тенистым дворам с запахами старины от древней кладки домов, и паркам, где сиживал обычно пролетариат и оставлял тару. А на донышке всегда было несколько капель. Так мы и собирали ту бутылку. Летчик потом хохотал, держался за живот свой, но на кукурузнике нас все же покатал.

Каждая пядь – каскад ассоциаций.

- Всякий раз, - говорю,  - как еду или иду в эту гору, вспоминаю одно и то же.
Как я здесь буквально подыхал каждое 9 мая.

- Ты воевал? – вытаращила она глаза.

- Бежал.

- От кого?

- Ну, не знаю, как сейчас, а раньше девятого мая по улицам города всегда проходила легкоатлетическая эстафета. И мне всегда доставался этап вот в эту Мандрову гору. Узнать бы, кто такой, этот Мандр.

Сидела, присмиревшая, слушала.

- И именно здесь столько было народу. Вон, видишь, автовокзал, рынок, вот здесь была пивная, и мужчины, томимые жаждой, терпели. Естественно, комментировали все, что видели, советовали мне что-то.  Все знатоки. Я ж почти всегда в эту гору первый бежал. А тренер ехал рядом со мной на модной в те времена вишневой девятке, высунув локоть в опущенное стекло, и во всю свою луженую глотку орал:
«Вова, Вова! Догоняй Таню!»

- Прикольно, - улыбнулась она.

- Угу, - говорю, - когда едешь в машине. На середине горы наступало такое полуобморочное состояние, а еще бежать и бежать. А он, между прочим, все орал. И так хотелось вытащить его из-за руля через открытое окно за черную, густую гриву и башкой об капот.

-Хе-хе. Но ты ж так не делал? Тем более, он мог газу подбавить. А главное, он тренер твой. Ну и как? Догонял? Ну, Таню?

- Всегда. Она ж ждала меня там, на вершине.

- Как Андромаха?

- Как дура.

- Ну, пап. Как ты можешь так? Она все-таки коллега твоя была. Красивая?

- Я видел только ее руку, в которую передавал палочку, дергающуюся косу потом, и белые-белые после зимы ноги в спортивных трусах. Она вообще была из другой школы.

- А сейчас она где?

- Не знаю. Может, уехала, может, родила пятерых детей и стала толстой. Хотя, возможно, осталась красоткой редкой, но ведь лица ее я никогда не видел. Я сразу уходил с эстафеты домой. Обычно 9 мая мы картошку сажали.

- Да, уж,- вздохнула дочь. – Жизнь, блин-блинский. Ой, пардон, - прикрыла она ладонью губы. Захохотала, рассмеялась.
***   

А дальше были волшебные дни. «Маша приехала!» – ликовало полулицы. И все почитатели ломились на аудиенцию. Конфеты в коробках, печенья в коробках, пироги и торты. Маша сидела звездой в окружении всех этих людей и подарков. И когда я проходил мимо гостиной, она, уплетая очередной кусок чего-то и запивая его чаем, в проем двери говорила мне:

- Пап, а нас тут неплохо принимают.

Предыдущее лето она провела здесь и весьма во многом, что называется, поднаторела. Довольно неплохо постигла искусство владения матом. Обращалась ко всем, независимо от возраста и социального положения, только по имени. Ну и еще выучилась многим вещам, которые заставляли жену в общественном транспорте  делать вид, что с этим человеком они совершенно незнакомы.

- Здравствуй, Тонь! – кричала Маша через штакетниковый забор летом соседке. – Ну, как там твои урожаи? Прут?

- Ой, прут, Маш. Мошка только, сучка драная, в капусте завелась.

Словарный запас ширился и рос. Публика аплодировала. Просила повторить. А родители - зануды и ретрограды. Тетки же хохотали. Они добрые и понимающие.

Как-то ранним утром, осенью, мы с отцом копали картофель. Тут вышла в огород  дочь. Заспанная, растрепанная, хмурая. Из одежды - трусы и футболка. На ногах папины огромные резиновые сапоги. Она всегда была недовольна и даже раздражена, когда какое-либо важное действо происходило без нее.

- Ну что, мужики, - утерла она ладонью рот. – Нифигашеньки, смотрю, у вас без меня тут не получается?

Мы прекратили на время двигаться, смотрели на нее.

Дочь, не обращая внимания, пнула сапогом крушок иссохшей земли и добавила:

- А ну-ка, папа, дай-ка и мне лопату. Сегодня я буду твой капец.
***   

Двигатель на уазик мы, конечно, подняли. Вместе с Колей и Мишей, и даже Петром. А потом я показал дочери город, который и сам толком не видел уже много лет. Остатки старинных каменных и деревянных домов 19 века, с заросшим парком и разрушенным кинотеатром «Восход», с маленьким прудом за ним, где мы в ожидании четвертого или пятого сеанса «Фаната» или «Однажды в Америке» обычными палками и консервной банкой играли в хоккей. Вот дом, в котором давным-давно часто, говорят, гостила у своей подруги бабушка Лермонтова - Столыпина. Наверняка потом она рассказывала ему про эти места и здешних людей. Одна из его повестей «Вадим» о местном купце, жившем именно здесь. Правда, повесть так и осталась неоконченной.

- А вот в этом доме, почти дворце, в начале 19 века жил купец первой гильдии, целовальник Иван Севастьянов со своей многочисленной семьей.

- Целовальник?

-Ну, да. Когда-то каждые четыре года правительство продавало монопольное право на торговлю водкой по уездам. Раз в месяц, тот, кто выкупал это право, обязан был платить ту сумму, которую он указывал на торгах. А уж чтобы получить прибыль, приходилось сильно покрутиться. Вот он докрутился в своих торгашеских делах до главы города.

- Ну, а почему целовальник-то?

- Вообще тут все просто. Эти люди целовали крест и давали слово, во что бы то ни стало работать на благо государства.

- Фу, скучно.

- А еще этот дядька был знаком с Пушкиным.

- С тем самым?

- Пушкин у нас один вообще-то. Севастьянов однажды рассказал ему о событиях крестьянской войны, во время которой здесь пострадал крупный помещик по фамилии Дубровский. И не исключено, что Пушкин использовал эту фамилию после беседы с ним. Спокойно, Маша, я Дубровский.

- Да помню я, как вы смеялись надо мной. Хороший у тебя город.

- Дарю.

- Ура!!!
***

В один из дней прочистили мы в сугробах тропинку, и каждое утро выносили стулья со спинками. Прямо в сад. Смотрели  с горы на еще не растаявшие снега, реку, набухшую, как вена.

И делали так целых три утра. Стелили старые пальто на стулья. Приносили с собой кофе. Было тихо, и в далях, открывающихся с нашего холма, висела белая парная взвесь. Таяло. Впрочем, смотреть долго на те просторы не получалось. Вскоре голова начинала кружиться от отраженного от ледяных и снежных поверхностей света. И даже, когда уходили в дом, закрывали глаза, там внутри, оставались радужные зайцы. И какое-то время никуда не исчезали, бегали и кувыркались.

Маша радовалась и тащила к стульям бабушку.

- Это просто глюки, - говорила та.  – Если хочешь знать, они вредные. Глаза будут болеть. Давай лучше обедать.

- Бабуль, а ты знаешь, что в переводе с немецкого слово «глюк» - это «счастье». Мне отец, ну, короче, сын твой такое однажды сообщил. Это правда? Ты же переводчиком была.

- Ты чего, Фекла?

- Хм. Как только не обзовут. Бабушки называются.

- Я на заводе в покрасочном цехе работала. Училась на романо-германском, да. Но потом в деда в твоего влюбилась.  И все бросила.

- Жалеешь? - серьезно спросила дочь.

- Когда как, - серьезно ответила бабушка.

- Ох, ты бабуль, и лиса. А я вот, если влюблюсь, то уж точно по гроб.

- Милая ты моя. Вот бы поглядеть.

- Да увидишь. Я ж тебя на свадьбу к себе позову.

Однажды вечером жгли в саду костер, пекли сосиски.

Дочь говорит:

– Так странно видеть темными соседские окна.

-Да. Ни Тони твоей, ни Олега. Еще летом были, а потом раз – и пусто.

Звезды проступили. И все было на своих местах – ковш большой и ковш маленький. Как тысячи лет назад. А у соседей черные окна. Мы всего лишь люди.

- Представляешь, когда мы сюда переехали, все жители этой улицы были намного моложе, чем я сейчас. И они хоть и упахивались на работе, но все время что-то придумывали. Поиск радости был почти религией. Столы посередке улицы, танцы, ряженые, драки изредка. Баяны порванные. Эти коттеджи же для молодых работников одного предприятия строили. Ну, то есть, у нас вот дед работал там механиком. Да и сейчас зачем-то ходит. Не за деньги, просто так. У других тоже кто-то из семьи там работал. И тогда казалось, что мы будем расти, становится сильнее, умнее, а они вот такими же молодыми и зажигательными останутся.

Маша мешала угли палкой, звезды лежали в снегу. Светили.

- Я еще не взрослая. Мне неведома горечь потерь, - сказала дочь.

- Где ты берешь всю эту пошлость?

- А по-моему нормально звучит. Это мы с бабулей разные летом передачки по телевизору смотрели.

- Эх, - сказала она дома накануне отъезда, - а взрыв реки мы так и не увидели.
Дед, расскажешь потом, как дело было?

- Во всех красках, - пообещал он.

Остаток вечера они пели в караоке.

- Бабуль, откуда у тебя такой звонкий голос? Ты тренируешься, что ли, тут без меня? Вы поете хорошо, возьмите с полки пирожок.

Ранним утром мы уезжали и все не хотели показывать, что в горлах стоят большие, не дающие спокойно дышать, комы.

- Эх, братцы мои, - обнимала Маша деда и бабушку. – Так люблю вас. Сил моих нет. Хорошо, что хоть отец  со мной уезжает. Но это, как он говорит, сопливая лирика.  А теперь давайте сделаем так,  идите в дом, встаньте у окна и прислоните ладони к стеклу. Ну, так мы с папой придумали. Это означает: привет грачам и лужам.

- Чудачка ты, Маш,- сказала мама, одна слеза все-таки не удержалась и тихо скатилась по щеке, будто в небе метеор, и затерялась в зернистом снеге.

-  Видал? - обернулась она. – А ты гадал, откуда у меня такие огромные слезы. От родни, чай. Маша у них чудачка. Так это вон кто чудак. Его идея. Ну, то есть, "привет грачам и лужам", это как будто вы говорите: обязательно возвращайся, мое сердце пусто без тебя. И в нем дыра..

Они пошли в дом, махали при этом нам,  хлюпали носами и как-то неуклюже пятились.
В доме отодвинули, как туман, тюлевую занавеску, и оба прижали к стеклу ладони.

- Смешные такие, - усмехнулась Маша. –  Милые.

И помахала им:

- Привет грачам и лужам, - громким шепотом, как слова из молитвы, произнесла она.

Шурша ледышками, поехали.

- Ненавижу расставаться,- сказала она и надолго умолкла.

На обратном пути свернули, заехали к одинокому дубу, что стоял в поле. Мы старались проведывать его всегда. Сейчас он был смиренный такой и немой.

- Так интересно, - сказала Маша, - с нами столько всего происходит. Туда ездим, сюда. А он здесь стоит и никуда не ходит. Но растет. Живой.

Она попыталась дойти до него, но провалилась в снег.

- Вообще я тут подумала, когда вчера была в саду и достала до такой ветки яблони, до которой никогда потом, ни в жизнь, не достану. Короче, подумала, что зима делает живот нашей планеты больше. По крайней мере, в том месте, где наша страна. Значит, зима – это беременность? И потом весной много всего рождается! Так ведь, ты че молчишь-то? Реагируй уж как-нибудь.

Солнце припекало.

Мы сняли шапки и долго искали глазами в небе поющего жаворонка.