Дверь на чердак

   
         
                ДВЕРЬ    НА   ЧЕРДАК
               
                Новелла
 
       Пётр Иванович, спасибо за присланный мне по интернету видео-фильм о Гене Шпаликове, тоже вгиковце, как и мы с Юрой. Вы очень порадовали меня этой новогодней «посылкой», этим коротким фильмом о Гене, который я  раньше не видела. Он хорош, но только, как всегда, в нём лишь малый кусочек правды. И про его жену милую, одарённую актрису Инну Гулаю - тоже маловато. А ведь у них дочь была. Они то сходились, то расходились. Думаю потому, что ей не под силу был его огромный вездесущий талант. А вот её-то, Инну  мы с мужем хорошо знали. (Особенно после фильма «Время, вперёд!»- Михаила Абрамовича Швейцера, где она играла главную роль, а мой муж Юрочка Ракша по приглашению режиссера был на фильме главным художником-постановщиком. Это он нашел близь Керчи на пустыре замечательно декоративный остов заброшенного заржавевшего с 30-х годов завода, где и проходило всё действо сценария..  Натуру снимали летом 1964-го под Керчью. А жили в самом городе в тесной хоть и центральной гостинице. Вся съёмочная группа.  Швейцеры – Миша и его умная красавица и помощница жена Сонечка Милькина, и актёры, конечно, Юрский, Куравлёв, Гулая, Январёв и другие.  А я к Юре туда прилетела чуть ли не на всё лето. Так что жаркая, пыльная, залитая слепящим солнцем и просолённая кружевом морского прибоя Керчь у горы Митридат, да ещё  с белым сухим виноградным  вином из пивных бочек на каждом шагу, на каждом углу, по 20 копеек  стакан, -  навсегда нам стала почти родной. Так вот именно там замужняя прехорошенькая, по-детски милая Инна Гулая (вспомните фильм "Когда деревья были большими") и влюбилась в моего  Юру. (Шпаликова там не было), Влюбилась тихо и вполне серьёзно. Юрочка, конечно, рисовал её, как главную героиню фильма и в эскизах, и в раскадровках, и портреты, которые сейчас в музеях.  Да и потом, в Москве, тоже работая на «Мосфильме» и порой приходя к нам в гости, всё хотела его увести из нашей семьи. От меня лично. Но напрасно.  Просто она наивная не знала, не разгадала моего однолюба-Юрашу. Не знала, что и такие бывают на свете. Да и нашу дочку Анечку мы зачали там, в Керчи. Молодые, загорелые, влюблённые. А родилась Анютка у нас уже в Москве в чудесном сиреневом месяце мае, как раз после возвращения со съёмок. Даже Сонечка Милькина всегда радостно, любовно провозглашала и нам, и всем вокруг «А Анютка-то ваша – это ведь дочка-то наша, родной наш ребетёнок, керченский, из «Время-вперёд!» Своих детей у Швейцеров не было. Умирали. Поскольку родители  были кузенами, родными по крови. Умер, на горе всем,  и последний их кроха-сынок.
 
      А с Геной Шпаликовым, мужем Инны Гулаи, мы ведь тоже учились во ВГИКе на сценарном, только в разных потоках, на разных курсах. Он несколько раньше.  Учились там  и Кесоян, и Говорухин, и Котов, позже Володарский и пр. И он, Гена Шпаликов, которому поставили  сейчас при входе во ВГИК  памятник. Во весь рост. Вполне заслуженно. Причём всем троим ярким выпускникам ВГИКа– Василию Шукшину, Андрею Тарковскому и Гене Шпалиеову. Они не были интеллигенцией высшего  класса. Разве что Андрей, сын  дивного поэта Арсения Тарковского. Но думаю, из всех троих именно Гена – был  самый-самый. О чём те, кто был тогда   рядом с ним, и вокруг,  не знали, или не хотели знать и ведать,  что он был и Прозаик, и Сценарист, и Поэт, и уже потому среди всех – самый-самый... Он был настоящий художник, словно без кожи. Где не тронь - всё больно.
   Я не уверена, что этот хрупкий памятник долго простоит на этом месте, на этом суетном проходном пяточке у входа. "Ростовичок" - так говорят о таких работах скульпторы-профессионалы. У ВГИКа не то место для "ростовичка". И не тот материал. И поставлен он низко, приземлённо. У проходной лестницы и хлопающих дверей. И я ещё одну мысль добавлю.  Более разных, даже не близких друг другу людей, чем эти трое, трудно было тогда отыскать. Не только в институте - в стране. Их было бы лучше разнести по разным весям и точкам земли. Как например, поставили памятник босоногому Шукшину на Алтае, в его родных Сростках, на деревенской горе Пикет.

     Как-то Юра вернулся с работы с «Мосфильма» и говорит мне.  – Сегодня встретил на студии Гулаю. В коридоре, случайно. Вижу - сама не своя. И говорит мне: «Ты ничего не знаешь? – Нет, говорю, А что? – Она возмущенно: - И даже ничего не слышал? - Нет, говорю, не слышал. А что такое?.. - У неё глаза остекленевшие. – Ужас,  - говорит, - Ужас. Вот что... Мне заслуженную не дали!..  Лариске Лужиной дали, Польских дали, а меня даже в списке не было. Ужас. Ужас. – А сама как гипсовая, бледно-обморочная.
Я хотел как-то её успокоить, мол, ерунда. Не волнуйся уж так-то. Позже дадут. - Но она молча повернулась и как глухая побрела по коридору. Дальше и дальше, всё повторяя: - Ужас. Ну просто ужас...
 
                Х    х    х

     Однажды зимой в 76-ом, я тогда уже выпустила несколько своих книг и была принята в члены Союза писателей СССР (как одна из самых молодых), я в очередной раз, взяв в Литфонде на 24 дня путевку, со скидкой,  жила и работала (повесть писала) в нашем лучшем писательском доме творчества в Переделкино. (Членам Союза  путевки давали со скидками, и даже многократно продлять путевки было можно. Трехразовая кормежка ресторанная, персональный номер. И Москва под боком. Дом творчества всегда был полон. Особенно писателями из провинции). И вот как-то  в конце обеда в столовой подходит ко мне, мой приятель, полный жизни и весёлой энергии  драматург Гриша Горин, тоже живший тогда в Доме творчества, и очевидно писавший свою очередную талантливую пьесу, и склоняясь ко мне сидящей над тарелкой, говорит,  жутко картавя и шепелявя, (кстати, очень даже симпатично, по-детски как-то): «Ириф, я слыфал ты сегодня в Москву  собралась, меня заодно не прихватифь?»

     И вот мы вдвоём с Гришей уже едем (я за рулем своего «Жигулёнка»- «копейки», хоть и  звала её «Ласточкой». А Гриша бок о бок,  рядом, с портфелем на коленях – в синем пальто. Почему-то образ Гриши Горина у меня всегда ассоциируется с синим цветом).Объёмный Гриша занимает почти половину салона "копейки" и мешает мне при переключении скоростей. Но терплю. Едем в сумерках сквозь заснеженную переделкинскую ароматно-хвойную зиму. За окном вечереет, и немного метёт. Проплывают мимо заборы-заборы. За ними чернеет как налинованный  частокол сосен, рвущихся к небу на свидание к звездам, - это всё участки «великих» творцов. А сквозь стволы, в глубине  этих  усадеб уютно мелькают огоньки, это мигают окна писательских дач. Подумала : «А интересно, что это там , эти великие и не великие старики,  поэты и драматурги, пишут  сейчас для человечества? Какую такую «нетленку» выдают на гора? Что хотят по себе оставить в веках? Что выстукивают их  пишущие машинки, пока на кухнях их жены или кухарки  готовят им ужин?»
     Потом мы с Гришей выезжаем на Минское шоссе. «На Минку». Мотор моей "копейки" гудит послушно, спокойно. Вдоль шоссе цепочкой зажглись фонари. Тут гораздо светлее, и шоссе не очень загружено. Порой слепят огни встречных фар. Впереди ещё  километров семь и Москва, Справа по ходу дешевый подмосковный мотель светится потными окнами -  кургузый панельный дом с рестораном, где вечно в барах и номерах наливают и пьют, наливают и пьют. В общем «кутят» и городские нищеброды-предприниматели, и иногородние командировочные, наконец дорвавшиеся до воли… Потом начнётся Кутузовский проспект, Арка Победы над Наполеоном. Потом слева будет Бородинская панорама с огромным круговым полотном  Франца  Рубо. Потом по обе стороны шоссе - огромные престижные монстры - жилые дома правительства. И, конечно, дом генсека Брежнева. А там дальше и метро, где Гриша сойдёт.
     Я люблю  сидеть за рулем своей «копейки». Люблю движение. Чувствую себя легко, свободно, как рыба в воде. Или птица в небе. Первый свой «Жигулёнок» мы с Юрочкой купили в 69-ом, на с трудом скопленные деньги, которые наскребли, назанимали. Экзамены на шоферские права, в отличие от мужа, я не сдавала. Схитрила. Мне помогла получить их моя  подружка хорошая поэтесса Инна Кашежева. У неё знакомый работал в милиции.  Вот с тех пор я и езжу за рулём безаварийно десятки лет, считай - всю жизнь. Езжу кажется, даже  лучше, чем хожу по земле. И Юрочку моего люблю возить. Его картины, мольберты, его подрамники. Ездили даже в Болгарию отдыхать. Через Румынию, через убогую заплёванную Констанцу, к друзьям, болгарским художникам Кирову и Божилову. В их дивный древний Пловдив,  который Юра так живописно отобразил и тушью на ватмане, и маслом на холсте...
    …Ну так вот. Едем, значит. мы с Гришей Гориным, болтаем о том, о сём. И вдруг  он спрашивает,
- А почему ты не в главном корпусе поселилась, а в этом старом двухэтажном   коттедже?..
    - А в деревянном доме как-то уютнее, здоровее. Я там наверху одна. Почти под крышей. Тихо. И топят жарко.  Форточку  открытой держу. Утром сверху посмотришь так чисто, бело – сплошь берёзы в снегу. И синицы-подружки свистят. Будят. Рассядутся зелёненькие на фортке как ноты, и звенят, звенят - есть просят. Кормлю. Уборщица ругает, а птицы ликуют.
   А   Гриша продолжает, подхватывает:
- И ты, конечно, приносишь кашу, хлеб из столовой, за окно  крошишь?, Прямо на крышу примыкающей снизу теплой террасы?, Там обычно слепой наш поэт живет Эдуард Асадов, кажется?
      Я  усмехаюсь.
 – Верно. И вообще трижды в день по снежку пробежаться полезно. В главный корпус. 
 Поесть.
    А Гриша, глядя вперёд на дорогу, продолжает – картавит и шепелявит, симпатично так, по-ребячьи:
- В общем, ты на втором этаже живешь? Я правильно понял? Келья под самой крышей, под чердаком? Дверь направо от лестницы ?
 Я киваю:
– Не люблю в главном корпусе. Там вечно в холлах народ. По телефону орут. И  гардероб там, и суета. А у меня на чердаке тихо. Даже стука асадовской машинки  не слышно. - и добавляю, – Кстати он мне недавно подарил свою новую книжку стихов. Всё же он очень хороший поэт, чтоб там критики ни писали. Только зря он на глазах  черную тряпку эту носит в пол лица. Лучше б носил светлую. Жаль сказать неудобно. Вдруг обидится.
         Гриша добавил:
     - Он часто дома в Москве  ночует. Потому там и тихо.
      - А я, правда, крошу в фортку на его крышу хлеб. Птицы привыкли. Прилетают по расписанию кухни. Сидят. Ждут.. Всякие там - синички зелёные, и поползни, и  снегири красногрудые. Чудо как красиво на белом.
Гриша вздыхает:
        - А заметила, воробьев в Москве что-то совсем не стало. То ли вороны всех пожрали? То ли химия. Хотя голуби ко мне на балкон прилетают...- И вдруг  совсем не впопад спрашивает:
- А ты знаешь, Ириф,  кто в твоей комнате раньше жил?..
Удивляюсь вопросу: 
-  Когда?  В этом году или  считать с тридцатых годов? С основания дома творчества.? С команды Горького?.. Ну, тогда  сотни и сотни, жили, наверно. Вся литклассика советская.  Вся королевская рать.
        _- Не скажи. Вся королевская рать на собственных дачах пишет.
          - Ну, тогда не королевская и не классика. А так, вроде  нас с тобой.
          - Нет, - возражает Горин. - Я серьёзно . Кто именно  в твоём номере жил? Под крышей, под чердаком? .
 -  Не знаю.  Вроде  кто-то из белорусов..  Я, например, два месяца  ждала путевки именно в этот тихий и тёплый номер.

          А  меж тем  голубая наша «копейка»  въезжает в Москву.. И впереди у нас появится  и Кутузовский, и Триумфальная арка, и круговая Бородинская панорама, А за ней и громады жилых домов вождей и правительства, где может быть именно сейчас у себя в кабинете генсек Брежнев в халате покашливая прихлёбывает из подстаканника крепкий  горячий  поданный ему чай.            
А Гриша своё продолжает :
- И деревянная лестница раньше так же скрипела. И каждая ступенька предупреждала, что кто-то к тебе поднимается.
Я добавила;
  -  И батареи отопления всегда так же жарили.  Практически тут все держат фортки открытыми.
 А Гриша картавя всё говорит о другом, всё о чем-то своём:
- Со мной это случилось  вот так же в ноябре. Уже снег лег и мороз пробирал. Днем, во время обеда, в столовой подошел ко мне Гена Шпаликов и просит денег взаймы, Он с утра  был в Москве на Новодевичьем кладбище, у Михаила Ромма своего бывшего мастера. Там доску открывали памятную. Я сразу понял, опять Генка напился. От безисходности, неприкаянности, безделья. И опять просит -  на водку. За бутылкой он обычно ходил на станцию Переделкино. И я не дал. Злился на него за постоянную пьянку. И не  один я  злился. Пора было бы ему привыкнуть - не его одного не печатают, не его одного не снимают. Или жена не верна?.. Жалко было смотреть,  как на глазах такой талантливый малый гибнет. А в тот   вечер мы со Шкляревским Игорем как раз хотели к нему зайти. На его чердак. По делу потолковать. Игорь тогда переводил со старославянского «Слово о полку Игореве». Ну, и  я на водку Генке не дал, А дал совсем немного -только на вино, в надежде, что его к вечеру всё же не «развезёт». Он взял с неохотой и молча ушел. Уже потом я понял, что это было моей ошибкой. 
         А  дорога между тем нас уже выводила на «Минку». Машин было мало.  Я спокойно ехала  по шоссе, по широкой, укатанной  белой дороге и вскоре поравнялась с мотелем. Панельной неприглядной многоэтажкой, что справа по ходу. Она как старая  елка уже светилась всеми своими потными окнами. Я знала, там круглосуточно и москвичам можно купить алкоголь. 
 А Гриша продолжал:
   - В общем вечером я к  Генке пошел один, не дожидаясь ужина. Поднялся по той самой «твоей» скрипучей лестнице. Там каждая ступень сообщала хозяину о приходе гостя. Думал, он слышит конечно. Встретит, откроет Наверху, направо, почти под чердаком, толкнул дверь. Закрыто. Постучал. Тишина. Ещё постучал. Тишина.  Позвал… Посмотрел в скважину. Внутри теплился слабый свет. Понял – горит настольная лампа и заперто изнутри. Стучу опять,   зову: «Генк! Открывай давай, это я,  Горин». Ответа нет. Ещё постоял, потоптался. Тихо … И эта тишина мне совсем не понравилась. Всё же напился и в лёжку наверно спит?. Побарабанил ещё. Тихо… Но выход у меня  был. Я спустился и по снегу обошел коттедж снаружи. Вокруг было  почти темно, зимой смеркается рано. Только главный корпус  уже светился всеми своими окнами. Да и в коттедже внизу у кого-то тоже зажглись огни, Хотя в пристройке под окном Шпаликова было темно.  Асадов наверно, опять ночевал в Москве. По водосточной трубе я не без труда поднялся на крышу. Под ногами скрипело. Правда, хлеба на крыше не было. Шпаликов не кормил птиц. В два шага я оказался возле самого окна, широкого трехстворчатого, стал всматриваться. Внутри чуть теплился свет и ничего не было видно.  Круг света  настольной лампы падал на бумажные страницы, разбросанные на столе. В открытую форточку стал кричать: «Генк, где ты там? Вставай! Открывай давай!». Взглядом нашел кровать, на ней никого не было… Через открытую форточку  с трудом и не сразу удалось целиком распахнуть крайнюю створку окна. В пальто неуклюже протиснулся внутрь. Обувью встав прямо на письменный стол, на эти бумаги.  Потом -  на пол. И оглядевшись, остолбенел… Генка мертво, неподвижно сидел на полу, спиной к самой двери, в шарфе и пальто. Словно собрался идти куда-то...То ли к ангелам, то ли к бесам...  Я тут же мгновенно был  рядом с ним, на коленях. По профессии я врач. На его уже холодном запястье  уже не было пульса. Я с трудом сорвал  туго притянутый к ручке двери шарф. Приложил руку к шее, к сонной артерии - тоже твёрдо, мертво...  Помню, как пожалел тогда,  что не дал ему денег на водку… Если бы он напился, у него не хватило бы сил на такую петлю. И всего этого, может. не случилось бы. Так и сидели мы с ним вдвоём, застыв в полутьме комнатёнки, в жуткой тишине.  Я на кресле у письменного стола с разбросанными бумагами. Он  на полу у двери.  Грузный , большой, нелепо склонив на грудь голову
   …Ну. а потом была  обычная в таких случаях суета, многолюдье.  Пришел Игорь Шкляревский, другие  Когда же перевозка забирала тело, я сел впереди...
 И я тут же представила. Гена лежал рядом в проходе по центру  машины. Грише было рукой подать до его  лежащих рядом ног в старых ботинках… Шофёр не спешил. Но при каждом резком повороте машины, при каждом ее рывке, эти ноги вздрагивали по-живому.  и клонились то вправо, то влево. И до жути казалось, что Гена вот-вот хочет подняться,  встать. Казалось,  вот сейчас он поднимется и спросит Горина вполне  законно: «Слушай, что это  за ерунда такая? Что тут, в конце концов,  происходит?» …
      При жизни Шпаликов дружил со многими, многими яркими, талантливыми людьми. Достаточно о нём и написано. Литератор Лиана Полухина нашла в его архиве ранние строки, написанные  им ещё в молодости:
                «Даже без рук и ног, 
                И с пустотой впереди,
                Я б добровольцем не смог
                В небытиё уйти…»
   А вот оказывается смог. И ушел. (Не только же шагать по Москве: "А я иду, шагаю по Москве. / И я пройти ещё смогу/ Солёный Тихий океан,/ И тундру, и тайгу..." Пьяно ушел, порочно. Даже Безбожно, без покаяния. Как не на Тот Горний высший, великий свет, а просто отворил дверь на чердак. Зачем? Почему? А ведь проживи он столько, сколько  было ему отпущено, даровано  Богом, сколько прекрасного он ещё совершил бы. И дочь его совершила бы, и кем мог бы он стать. А ушел тупо и беспощадно. Отпущенный ему Божий дар погасил так обидно, как спичку. Не оставив ни книг, ни денег, ни завещания. Лишь два рубля на сберкнижке. А ещё пронзительно щемящие строки. Правда, написанные гораздо  раньше.

                «Всё прощание – в одиночку,
                Напоследок – не верещать.
                Оставляю вам только дочку –
                Больше нечего завещать.»

   … Я  крепко-накрепко, до белизны в пальцах, сжимаю руль своей «копейки». Грустно думаю о превратностях, о случайностях человеческих судеб... Вот и я живу в той же комнате под чердаком,где жил и он , сплю на той же  койке, и, спаси Господи, хватаюсь за ту же дверную  ручку...На душе тяжело, тяжко, словно услышала о кончине ребенка.
  А пока мы с Гориным въезжаем в Москву. Она уже светится навстречу нам. Живо и отрешенно мигает множеством фонарей и окон, где в каждом своя жизнь, своя судьба. И в мотеле, который мы уже миновали, командировочные как всегда громко и лихо пьют. Наливают и пьют, наливают и пьют. Не ведая, что существует где-то какой-то  поэт по фамилии Шпаликов. Говорят даже, что "достояние республики". И может быть всё-таки он  сейчас  смотрит на нас не с чердака, а с высоты вечной вселенной??.. А мы тем временем катим с Гришей в "копейке" к метро, по Кутузовскому проспекту...

Как-то, уже спустя месяцы, мой Юра, придя вечером домой после работы со съёмок своего очередного фильма, рассказал:
 - Сегодня на «Мосфильме» встретил Инну Гулаю. Остановились. Она бледная и какая-то отрешенная, как больная.  Говорит мне «Юрк. Это же ужас, ужас какой-то. Мрак. - Я подумал, она о муже.- Ведь теперь  режиссёры  не будут меня снимать. Не будут приглашать  на главные роли. Представляешь? Ну, просто ужас. Кошмар какой-то, - и неприкаянно так шатаясь побрела прочь, как по лабиринту - по пустому длинному коридору…- Юра помолчал, и добавил: – Она всегда была ему не по плечу. Для семейного счастья тоже нужен талант.

        А  вот сегодня я прочла, как мудрый Шпаликов написал  в своём дневнике. (Запись без даты):
 
«Если бы мне сказали: ты умрешь  через пять дней,  я бы что-нибудь успел, поговорил бы со всеми. Но мне не сказали. Я почувствовал, что умру сегодня, и вот пишу вам это, все прекрасно сознавая. Меня пугает равнодушие времени и чужие люди. Чем дальше, тем больше чужих. И некому поклониться и не с кем быть. Велика Россия, а позвонить некому. Я понимаю, что это заблуждение, но совершенно искреннее. Я не знаю, зачем жить дальше».
       Какие же это горькие, пронзительные слова.  И  ведь никто  вОвремя, именно в тО время   не подсказал, не указал этому большому, щедро одарённому добряку Гене Шпаликову, что есть, есть на свете  кому - поклониться. И есть с кем быть.
И ведь ответ  был куда как  ясен, куда как прост:
Поклониться Его Святейшеству Богу. Господу нашему - Иисусу Христу.
И с Богом быть. Он никогда не предаст.