О чем сигналят маяки 21 22 23 24

21
        Утренние лучи солнца робко проглядывали сквозь окна в комнаты непротопленного дома, дождь перестал идти, но небольшие серые облака медленно двигались по небу, не давая в полной мере ощутить благосклонность погоды. Ежась от холода, я вылез из-под одеяла и затопил печь. Странно, как я оказался в постели? Ведь вчера вечером я забылся, сидя в кресле. Дождавшись, когда закипит вода, я заварил крепкий кофе и устроился за столом возле окна, наслаждаясь первыми за последнее дни лучами солнца. Небольшими глотками я не спеша пил приготовленный кофе и рассматривал за окном оживающую картину двора. Как же непривычно и радостно было видеть эти редкие и долгожданные лучи солнца. Погода и крепкий кофе постепенно приводили меня в приятное расположение духа. Как после сильного напряжения гораздо ярче ощущается состояние расслабления, так и в это утро, после вчерашнего ужаса, я находился в легкой приятной неге и приподнятом настроении.
        Однако погода и бодрящий кофе лишь дополняли то состояние, в котором я пребывал в эти минуты. Основная же причина моей утренней эйфории была совсем в другом. История человечества знает немало примеров, когда во сне у людей рождались шедевры композиторства, литературы, изобразительного искусства, делались научные открытия и принимались важные решения. В то время, когда погрузившись в мир снов, человек испытывает приятные чувства, или в холодном поту безуспешно пытается остановить движение кинопленки с кадрами ночных сновидений, его мозг в эти минуты обрабатывает всю накопленную информацию, отсеивая все лишнее и акцентируя внимание лишь на более значимых вещах, завершая таким образом логическую цепочку событий и размышлений. Именно в эту ночь мне посчастливилось дополнить многообразие уникальных случаев работы нашего подсознания.
        Я смотрел в окно, наблюдая за обезумевшими воробьями, соскучившимися и безмерно радовавшимися долгожданному теплу. Казалось, что согреваемые утренними лучами солнца отсыревшие стены серых домов и деревянных построек испускали пар после непрекращающегося в течение нескольких дней дождя. Мрачный деревенский пейзаж начинал наполняться новыми живыми и радужными красками, природа оживала.   
        Принятие решения! Принятие окончательного решения было главным виновником этих утренних положительных эмоций.
        Я вспомнил то отчаяние, которое охватило меня вчера вечером по причине невозможности сознательно найти выход из создавшегося положения, принять решение. Все душевные силы, все напряжение, были направлены именно на внутреннее разрешение так давно мучавшего меня вопроса. Вчера, под раскаты грома и вспышки молний, закладывалась та основа, которая должна была стать той самой отправной точкой, толчком для принятия решения. Но ведь решение давно уже было принято! Оно было принято в тот момент, когда я первый раз увидел ту самую фигурку в белом халате, склонившуюся над тетрадью и записывающую то, что «покуда помню». Нужно было только оформить это решение должным образом и «утвердить в последней инстанции» - моем «Сознательном Я». Бесчисленные доводы, аргументы, обоснования и выводы, все «за» и «против» - были камнем преткновения на пути решения задачи. Семья! Дети! Разрыв с ними! Рушилась система ценностей, выработанная веками, отлаженная и устоявшаяся, принявшая уже некий догматический характер. Лена… один из многочисленных вопросов, не дававших последнее время покоя. Почему же в жизни так происходит - человек, которому ты обязан, который любит тебя, обречен вынести самое тяжелое бремя в сложившейся ситуации?
        Одновременно с этим в сознании было и понимание того, что наряду с категориями этики существует и человеческая природа, корни которой заложены глубоко в нашем подсознании, генах наших далеких предков и наших инстинктах. Порой мы не имеем даже представления, насколько сильно влияние человеческой природы над нашей нравственностью и нормами морали. Чем-то это даже напомнило мне инстинкт самосохранения, влияющий на наши поступки и выстраивающий сложные поведенческие программы вне нашего сознания. И именно сегодня мне приходилось сознавать, что чувство любви и привязанности, испытываемое к Ане, гораздо сильнее чувства долга и ответственности перед семьей, что здесь имеется некая связь с инстинктом моего собственного самосохранения. Я отчетливо понимал, что потеряв Аню, я теряю в этой жизни все. У меня появлялись все шансы сойти с ума, и то состояние, в котором я пребывал вчера, лишний раз служило тому доказательством. Но даже собрав все силы и волю, проявив хладнокровие, что позволило бы мне уехать в Москву, не было никакой гарантии, что жизнь моя не превратилась бы в один сплошной ад, что я не возненавидел бы Елену, и как бы все это отразилось на моих детях. Какие бы я не ставил перед собой цели и задачи, чтобы не внушал себе, я все равно не смог бы забыть ее, она останется со мной вечно. Вчера, когда вечером я бесцельно слонялся по улицам, в голове то и дело проносились вихри одних и тех же вопросов: «Совесть и счастье. Почему так устроен человек? Почему нельзя совместить два этих понятия? Почему именно таким создан этот мир? Почему нас зачастую заставляют выбирать между совестью и счастьем? Совесть и счастье. Счастье и совесть». С первых минут нашего знакомства с Аней, словно в лабиринте, я бродил в поисках решения, и был уже совсем рядом, но каждый раз тонкая стенка умозаключений и сомнений не давала окончательно принять это самое долгожданное решение.
        Медленно перемешивая сахар в опустевшей чашке, где еще оставалось немного холодного кофе, я продолжал глядеть в окно. Рука замерла. Словно гипнотизируя, я неподвижно смотрел на воробья пытавшегося клювом что-то извлечь из-под щепы. Серые облака все больше рассеивались, и солнечные лучи уверенней проникали в комнату, оставляя яркий след на скатерти стола, стенах и тканных полосатых дорожках, устилающих стертые половицы. Чья-то фигура, появившаяся неожиданно в соседнем дворе, испугала воробьев, которые со звонким чириканием разлетелись в разные стороны. Задумавшись, я минуту еще вглядывался в пустоту унылого двора. Рука возобновила движение, и чайная ложка продолжила свой путь по кругу, пытаясь размешать давно растаявший сахар.
        Этой ночью и был пройден основной и самый сложный этап долгой мучительной работы. Генералы, принимающие участие в заседании военного совета, склонившись под абажуром лампы над картой местности, вырабатывали единое решение по поводу утреннего наступления. Взвешивая все «за» и «против», полемизируя и нанося на военную карту множество крестиков и стрелок, усталые и изможденные участники совещания приходят к единому мнению, на основании которого рождается долгожданный приказ о наступлении.
        Таким приказом и было принятое мною решение - «Я ОСТАЮСЬ!»
        Допив кофе, я встал из-за стола и подошел к печке. Подбросив несколько поленьев, я присел возле открытой дверцы и некоторое время  отрешенно смотрел на огонь, наблюдая за его игрой. Закрыв дверцу, я некоторое время еще ходил по комнате, после чего уселся в кресло, в котором провел страшные минуты вчерашнего вечера.
        Дети… Но ведь я же не теряю их. Конечно, Лена не отдаст мне ребят, но у меня есть возможность встречаться с ними, видеть их. С Леной придется объясниться, и это будет непросто. Что-нибудь заранее может и удастся придумать, чтоб смягчить «неловкость момента». Впрочем, Лена - неглупая женщина, должна понять. Должна понять?! Что она должна понять?! Для меня не все ясно. А дети, они что поймут?
        Перемешав в очередной раз дрова в печке, я вернулся к столу и сделал себе еще чашку кофе.
        Интересно, как сложились наши судьбы. Аня в двух словах все-таки рассказала мне о своих родителях. Также как и я, она рано потеряла маму, отцы наши ушли к другим, в моей и Ани жизни большую роль сыграли наши родные дяди. Наконец, мы оба выросли у моря, я на юге, она на севере. Мы отправились в большие города, где получили образование, и где жизненные пути наши, все-таки разошлись.
        Я не думал сейчас о том, что оставаясь здесь, я лишаюсь престижного места в столице, ничего - устроюсь на комбинат. Отстроимся, дом поставим, как раз недалеко от маяка, странно, что до сих пор еще никто не занял там место, то самое место, где по приданию жил старец. Я вспомнил вчерашнее видение. Впрочем, не мне же решать - где строиться, и строиться ли вообще. Я представил, как когда-нибудь у нас появятся дети, наши с Аней дети. Внутри было настолько легко и комфортно, как наверно никогда не было за всю свою сознательную жизнь. И даже солнечная погода, как нарочно, подыгрывала моим чувствам. «Тут брат причину искать надо», - вспомнил я слова Георгича. Умный ведь черт, насквозь все видит. А ведь все-таки я сумел найти эту самую причину.      
        Образ Ани снова появился в моем сознании, я вновь представил ее лицо, наши встречи, ее нежный взгляд и наивную детскую улыбку... ее слезы… последние слова… Что с ней сейчас? В каком она состоянии? Аня! Анюта! Ведь я же увижу тебя сейчас! Я тебе все расскажу! Ты узнаешь, что я остаюсь, что мы будем вместе, теперь уже навсегда! Голова кружилась от мысли о встрече, мне трудно было представить ее развитие. Какой же сегодня будет вечер! Как бьется сердце. Сейчас! Осталось только пальто. Сейчас, Анюта, сейчас! 
        Я выбежал в сени, споткнувшись об порог. На крыльце на лестнице стоял Леонтьев.
        - Георгич, родной, не сейчас. Спешу, вечером забегу. Некогда сейчас.
        Георгич стоял на лестнице и улыбался.
        - Георгич, правда, некогда. Голубчик. Сегодня же заскочу, я тебе такую «вещь» из конторы привез, подарок самих немцев.
        - Рыбаки…
        - Какие рыбаки? Некогда, давай потом. Да где же это дурацкое пальто?!
        - Камни там, те, что в заводи…
        - Георгич, какие камни, какие рыбаки, ты о чем?
        - А Василий и говорит: «Иж лежит, будто живая». Вода-то там чистая, прозрачная, там всегда вода прозрачная, хорошо видно…
        Слова Георгича становились менее отчетливыми, и походили более на эхо. Тело неприятно наполнялось тяжестью.
        - К а к и е   р ы б а к и?  К а м н и…  О  ч е м  т ы,  Г е о р г и ч? Б у д т о     ж и в а я…
        Я уже ничего не слышал, глаза различали лишь силуэты предметов,  сознание затуманивалось. Словно во сне, я почувствовал руки Георгича, который успел подхватить меня и помог присесть на табурет.
        - Б у д т о   ж и в а я…   П р о з р а ч н а я   в о д а,   х о р о ш о   в с е   в и д н о…
        Сквозь туман я слышал ее голос: «Какие только образы там не увидишь, - тебе и библейский сюжет, и сельская пастораль, а если присмотреться, то на тебя смотрит красивая девушка на фоне голубого неба». Георгич уже давно ушел, в то время как я, обхватив голову, беспомощно рыдал, и как загипнотизированный, растягивая слова, в отчаянии все повторял: к а м н и,   т а м   в о д а   п р о з р а ч н а я,  б у д т о   ж и в а я…  б у д т о      ж и в а я…   б у д т о    ж и в а я…


22
        Я не помню, как прошел тот день. Две пустые бутылки закатились под диван, опрокинутый на столе граненый стакан и намокший в пролитой водке кусок хлеба представляли унылую картину. Запах перегара стоял почти во всем доме. Громкий голос неожиданно разбудил меня. На пороге стоял Леонтьев.
        - Что тебе надо? - я медленно поднял от подушки голову и смотрел на него мутными красными глазами. - Ты зачем пришел? - почти по слогам повторил вопрос.
        - К стене, собака!
        Первый раз чувство реальности вернулось ко мне с того момента, как я узнал о произошедшем.
        - Георгич, ты сейчас о чем? Ты пьян?
        - Вставай, сука! К стене! Как хочешь, можешь лицом, можешь затылком, мне все равно, - он достал из-за пазухи ружье и навел на меня ствол.
        - Да у тебя горячка!
        - Ты убил мою дочь.
        - Что?! Ты в своем уме? Ты чего несешь?! Какую дочь?! Не зли меня, не до тебя мне сейчас.
        - Ты убил Анюту, Анюту - мою родную дочь… мою дочь, по крови.
        - Как Аня твоя дочь?! Леонтьев, ты о чем?
        - Ни к чему тебе это сейчас. Ты отнял последнее, что осталось у меня… Но! Повторяю, к стене!
        - Я не убивал твою дочь, или что ты имеешь в виду?
        - То, что нет ее больше. И виновен в этом ты. Ты избещестил ее, ты догубил Анюту, она не могла перенести того, что ты сделал с ней. Я пристрелю тебя и убьюсь сам, у меня уже ничего нет.
        Он положил палец на курок и прицелился мне в голову.
        - Подожди… подождите! Но я люблю… любил Аню, я шел к ней делать предложение, когда утром вы пришли ко мне. Я любил ее, как никого на свете, Михаил Георгиевич, я любил ее, я люблю ее, люблю ее сейчас… понимаешь ты это, - вскричал я. - Как никого… ты…
        Чувство реальности опять покинуло меня, слезы лились по лицу.
        - Что ты ноешь! Разнылся. Ты не мужик, ты тряпка, о которую я даже ноги брезгую вытирать. Пошто-же она от твоего предложения руки и сердца с маяка сиганула?
        - А ты… ты, такой праведный, ангел спустившийся с неба. Где же ты был, папаша, когда все начиналось? Ко мне со своим пойлом ходил? Сказки рассказывал? Что же ты не приперся со своей берданкой, когда  я твою дочь в постель затащил, за стенкой стоял, наблюдал?
        - Заткнись!!! Закрой хайло свое, псина!!! - глаза у Леонтьева были налиты кровью и горели яростью. Это был не тот старик, который пришел тогда ко мне в первый раз. Это был зверь, разъяренный и затравленный зверь, загнанный в клетку. Каждую секунду я ожидал выстрела.
        - Ты отлично знал, что я не свободен. И ты ходил за нами, как последняя ищейка. Твое присутствие было везде: на улице, у меня дома, на маяке, в нашей постели. Из себя героя обиженного выставляешь?! Что же ты, папаша… Подожди, подожди! Как ты говоришь? Аня твоя дочь?! Анна Сергеевна? Дядя Миша? Ты чего несешь?
        Руки Леонтьева дрожали, он медленно опустил ружье и присел на табурет. Какое-то время старик собирался мыслями, и немного успокоившись, начал говорить. Голос его был тихим и слегка хрипловатым, речь замедлена, слова растянуты и зачастую произносились невпопад, глаза смотрели вниз. Было непонятно, обращен его рассказ ко мне, или он говорил сам с собой.
        - Трое у нас жило. Витька, старшой, гульной был, любил и дело это, «горькая-то» на погост его и привела. Младшой, Аркашка, воздержанной парень, в любимцах у моей был. Не пил, так если праздник какой, а в именины свои и надрызгался вопьюну. Гарко сперва было, на гармошке сперва выдумал делать, а затем решил мотор свой с лодки с дружками испробовать, мол «лошадей» там больше стало. Мать то во слезах, не пущу, да что ты с чертом пьяным сделаешь? Я тогда вслед за Аркашкой, а они уже мотор в лодку тащат. Получил от сынка по носу, не суйсе мол, без тебя разберемся. Какое там «разберемся», море э как шалило, а на воде и ноги жидки. Помню тогда, всю ночь с женкой по берегу и проходили, а восветло и сообщили, мол видели лодку пустую, а к вечеру и всех троих нашли. С того дня, как беда пришла, Нинку и подменили, замкнулась, уж сильно Аркашку своего любила. Так вот Аннушка моя и стала одинака, без братьев. Я-то мужик, естество своего требует, а тут,  день прошел, неделя, там уж и года нема, а баба все в себе. Вот тогда и появилась Олеська. Все как-то и пришло собой. Мы с Нинкой делали вид, что вроде как ничего, но Анютка-то, она все понимала. Уж очень она тогда переживала, любила она свою мать. Образумить даже нас старалась, и так, и эдак, а толку-то что. Ну а когда Нинка представилась, я и к Олеське. Анютка тоже больше не могла жить в родительском, перебралась в дом своей матери, в котором та еще жила до своего замужества. С тех пор, все и покатилось. Выхерила моя Аннушка меня из головы, увидит на улице, и шасть в соседнюю сторону, будто зверя лютого встретила. Вот тут-то и произошло, - Леонтьев перевел дух. - Здороваться она со мной не здоровалась, но если уж что по здоровью, никогда не отказывала. Однажды леший под ребрами заигрался, я в пункт, а там пациент у нее. Ну что делать, сижу, жду, стены рассматриваю. А стены все бумажками облеплены. Гляжу, бумажка одна, а на ней то и написано мол: «Фельдшер - Леонтьева Анна Сергеевна», и фотокарточка такая махонькая наклеена. Я тогда даже привстал, чтоб разглядеть получше: «Фельдшер - Леонтьева Анна Сергеевна», и Анюточка моя на фотокарточке. Я, не дождавшись, пока пациент уйдет, прямо к ней: «Ты пошто творишь, окаянная?! Ладно - простить меня не можешь, заслужил, но от отца то живого отказываться…» А она только и молчит.
        Леонтьев уже почти успокоился, и даже увлекся не столь приятными воспоминаниями. Он сидел, покачиваясь на табурете, и оперевшись на свое ружье и поддав тело вперед, смотрел в пол.
        - Так и стала Анной Сергеевной, по паспорту Михайловна, а…, - Старик на минуту задумался, и подняв голову, взглянул на меня. - Сергей. Это брат мой родной, дядя ее.
        Я вспомнил, как Аня с особым почтением часто рассказывала мне об этом человеке, о том участии, какое он принял в ее жизни, в особенности, во время ее пребывания в Ленинграде.
        - Когда батю-то нашего арестовали, Сергею было двадцать, жил курсантом Военно-технической академии. Мы тогда уж и подумали, все, отчислят парня, ан нет, войну даже офицером прошел, а после войны в Ленинград перебрался, начальником там был, - Леонтьев пристально посмотрел на меня. - Знаю, о чем ты подумал сейчас. Да нет братец, брешешь! Не тем Серега жил. Боялись его, за советом даже наркомовские ходили, умища было. Серегина-то идея и была - батю искать, даже дачу свою под Ленинградом продал. Пол страны исколесили, а отца здесь же, на первый день после ареста и расстреляли. В отпуске он тут был. А ведь не успокоился Серега на этом - начал реабилитации добиваться, и это притом, что над ним самим уже тучи вовсю кружились. Первое время часто он к нам сюда заезжал, Анютка от него без ума была - баловал он ее очень, и впрямь, роднее отца был. Да что там дочка, Нинка - и та, косилась на брата. А когда Анютка закончила школу, Серега тут как тут, поедешь мол со мной, поступать будешь. А узнав, что Аня возвращается домой, с ним чуть удар не случился. А что?! Останься она в Ленинграде…, - Леонтьев остановился, слезы снова потекли по его лицу. - А ведь она приходила ко мне, накануне, слышишь, ко мне в дом приходила, прощения просила…
        Георгич рыдал словно ребенок, руки тряслись еще больше. В этот момент у меня была возможность выхватить из рук ружье. Потянулись мучительные минуты, Леонтьев что-то бормотал, но я уже не мог разобрать его слов. Я и не слушал его, молча смотрел в окно и равнодушно разглядывал картину наступавших сумерек.
        - Теперь я понимаю смысл твоих пьяных речей и намеков. Ты хотел женить Аню на мне. А что? Завидный, обеспеченный жених, из Москвы. Ну и что, что женат, дело то поправимое.
        - Молчи трепло, врешь ты все! - Леонтьев вскочил с табурета, и смахнув рукавом слезы, снова навел на меня ружье.
        - Вспомни, когда во хмелю я раскрыл свою душу, выложил тебе все свои чувства, мысли, все, что касалось моей жены и семьи. Ты тогда осторожно, стараясь не спугнуть, издалека начал свою «философию». Вспомни, как ты приводил примеры из своей личной жизни, извлекая из этого логические, на твой взгляд, умозаключения. Ты сперва, как старый хитрый лис, со всеми предосторожностями прощупывал почву, затем мягонько так, рассудительно, подводил меня к осознанию «причины». Помнишь?! Или твоя испитая память уже не черта не помнит?!
        - Да! Я хотел женить на тебе Аню. Ты это хотел услышать? Был у нее тут один, и парень-то неплохой, но не настолько проста оказалась Аннушка моя. Я хотел, чтоб она выбралась из этой дыры, наладила свою жизнь, нарожала мне внуков. Что ее здесь ждет, какое у нее будущее? Я с первой вашей встречи уже прекрасно понимал, зазнобили вы друг друга тогда сразу, да, понимал, в отличие от вас, глупых. Жизнь научила меня видеть человека насквозь, чутье у меня здесь как у волка. А ведь я полюбил тебя, еще тогда, при первой нашей встречи. А потом уже понял - ты ведь такой же, как и я, ты же мое отражение. Ты такой же трус и маломожный, как и я, такое же ничтожество. Только у нас с тобой есть одна разница, как ты любишь говорить, - Леонтьев опять, как в тот раз, лукаво прищурил глаз, и хитро улыбнулся. - Только я мудрее и опытнее тебя. Что?! Ты хочешь мне возразить что-то? Не сможешь… Потому что понимаешь, что это так, а возразить сил и смелости не хватает. Ты - это я.
        - П о ш е л    в о н! Убирайся отсюда!
        Хлопок, режущая боль у предплечья, больше я ничего не помнил.


23
        Небольшой прокуренный кабинет, ожидавший уже не первый год своего залуженного ремонта, выделялся тем не менее добротностью, чистотой и опрятностью. Несмотря на преклонный возраст мебели, стол, два шкафа и несколько стульев выглядели цельно и благородно. За столом средних размеров, на котором папка к папке, досье к досье, аккуратно были расположены бумаги и канцелярские принадлежности, сидел следователь поселкового отдела - Седунов Алексей Валерьевич. Широкоплечий, высокого роста мужчина лет сорока, со светлыми короткими волосами и широкими скулами, сидел за столом, перебирая бумаги, время от времени стряхивая пепел в стеклянную пепельницу.
        - Хотите честно, а ведь каких-нибудь два-три сантиметра, и мы бы с вами сейчас не разговаривали здесь, Сергей Викторович. Дак как насчет заявления, так и остаетесь при своем?
        - Да.
        - Ну что ж, ваше право, - Седунов продолжал перебирать бумаги на столе. - Здесь вот, подпись свою поставьте. Если честно, я вас могу понять, знаю его уже, так сказать, не первый год, человек то он не плохой, выстраданный.
        - Как вы сказали? Выстраданный?
        - Потрепала судьба его, тут еще дела семейные, ну а уж этот случай с дочкой, - Седунов выпустил сквозь сжатые губы струю табачного дыма и задумчиво уставился в дверь. - Они с братом почти всю страну исколесили, наверно ни одного архива не осталось, куда бы не был отправлен запрос. Брат Леонтьева, конечно, основательно ему помог тогда, и материально, да и знанием дела. А оказалось, вот оно как, все произошло здесь, прямо под стенами родного дома. Бывает же, последние дни, и в родном доме. Вы наверно знаете, что генерал был расстрелян как раз на том месте, где сейчас маяк на дальней стоит. Здесь раньше лагерь был, и когда его обитателей «пускали в расход», делали это в том самом месте, трупы так в море и оставляли. Да… мозги тогда многим перевернуло, а ведь еще вчера свой лоб в церквах расшибали, вот и пойми нас. Сколько сейчас там костей на дне покоится, одному богу известно. А ведь думал ли тогда генерал, стоя у обрыва, что через сорок лет, на этом самом месте, его внучка вот так закончит свои дни. 
        - Алексей Валерьевич, того геолога и женщину действительно Леонтьев убил?
        - А вы сами-то как думаете? Не косолапый же постарался, - Седунов выпустил очередную порцию дыма. - Там у маяка все и произошло. Удивительное же ведь дело, все плохое, что происходило в жизни Леонтьева, будто тянулось к этому чертовому маяку. В то время, как произошло убийство, шел процесс по делу реабилитации генерала, дело было «громкое», естественно, никому не хотелось лишнего шума. Из центра пришла директива, мол к следствию подойти беспристрастно и без перегибов. Мы и подошли беспристрастно - покопались для виду возле маяка, водолаз все же спустился пару раз, на этом дело и закрыли.
        - А как деревенские отнеслись, когда у Леонтьева произошел разрыв с дочкой, и Анна Михайловна вдруг стала Сергеевной, как ни как, не последний человек в деревне?
        - А что деревенские? Деревенские... Деревенские, как деревенские - люди забитые. Еще не одно поколение будет нести страх здешних лагерей и расстрелов. Они из дома-то своего нос боятся высунуть, так что Михайловна ли, или Сергеевна, дело им до этого. Хотите честно, Сергей Викторович? Вы наверняка слышали, мол, климат здесь какой-то не такой, почвы особые, сорняк, и тот не растет. Даже геологи пытались разгадать загадки природы, весь лес перекопали, один такой геолог теперь на дне морском загадки разгадывает, только уже загадки природы человеческой. Так вот я скажу вам, лично мое мнение - не в почвах, и не в водах здесь дело. Душа! Душа этих мест! Море, леса, здешние люди, почвы эти несчастные - все это единый живой организм, раненный, понимаете вы, раненный, душа его ранена. Что пришлось пережить этим краям в тридцатые, сороковые. А они все одно - почвы, подземные воды, аномалия… Дядя дочки Леонтьева - тот самый брат, предлагал племяннице в Ленинград переехать, обещал с работой и жильем помочь, так та ни в какую. Я думаю, вряд ли она знала, что дед ее здесь расстрелян был, однако, ведь как чувствовала, не хотела покидать эти края, словно что-то тянуло ее сюда. 
        Я встал, накинул пальто и собрался уходить. Седунов вновь затянулся, и задумчиво снова посмотрел куда-то в сторону.
        - Знаете, во всей этой истории есть один примечательный факт - Леонтьев, который вас чуть на тот свет не отправил, невольно стал вашим «ангелом-хранителем».
        - О чем вы? Не понимаю вас, что значит - «ангелом-хранителем»? - Я снова присел на стул.
        - Сергей Викторович, вам известно, что на вас было совершенно покушение?
        - Когда?
        - В тот вечер, когда Леонтьева бросилась с маяка.
        - Вечером у меня был приступ, со мной это бывает, но ничего подозрительного я не заметил, впрочем… утром, когда я проснулся, то был на кровати, тогда как забылся я, сидя в кресле. Конечно я мог и не помнить, как перебрался на кровать.
        - А что за приступ?
        - Так, нарушения вегетативной нервной системы, старая история.
        - Сергей Викторович, хотите честно, мой вам совет, отправляйтесь в Москву, и чем раньше, тем лучше. Свою работу на комбинате вы сделали, и здесь вам больше делать нечего, место глухое, свои нравы, свои законы. Кто знает, может быть благодаря Леонтьеву вы сейчас и не копаетесь в потемках души человеческой в обществе геолога и его сожительницы.
        - Вы остроумны, Алексей Валерьевич!
        - Работа у меня «остроумная». С того момента, как вас заметили в местах, где вам не стоило бы быть, за вами начали следить. Нет, вас не высматривали из-за угла, за вами не наблюдали визуально, но к вам, точнее к вашей здесь деятельности проявили большой интерес, и как я теперь уже догадываюсь, от вас что-то хотели, что именно, я думаю вы и без меня знаете. В тот злополучный вечер к вам был отправлен человек, который без труда смог проникнуть в ваш дом, когда вас еще там не было, - легкий холодок пробежал по моему телу, о том, что замок не закрывается, знал Виктор, но кроме него об этом могли знать и другие люди с комбината, я не первый, кто останавливается в этом доме. Седунов продолжал. - Леонтьев тоже следил за вами, только исходя из своих личных побуждений, все это он нам рассказал. Так уж получилось, но в тот вечер, он также за вами наблюдал, и оказался возле вашего дома за несколько минут до того, как вы там появились. Во дворе он заметил мужчину, который зашел в дровенник и прикрыл за собой дверь, но не закрыл ее.
        - То есть, этот мужчина проник в дом через крыльцо, открыл изнутри дверь дровенника, вернулся к крыльцу, чтобы накинуть замок обратно на дверь, и через дровенник вернулся в дом?
- По крайней мере, такая картина и вырисовывается. Леонтьев ожидал вас возле сарая, и когда вы зашли в дом и закрылись изнутри, он также через дровенник пробрался внутрь. Как он утверждает, простоял в сенях примерно с полчаса, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Не выдержав, он проник в жилую часть через вторую дверь, в этот момент Леонтьев и спугнул непрошенного гостя.
        - Но зачем все это было делать у меня в доме, когда есть много мест, где можно было так провернуть, что ни одна собака потом не нашла бы.
        - Во-первых, вы им были нужны как-раз у себя в доме. Во-вторых, чтобы отвести подозрение, типа местные алкаши проникли к вам в дом чтобы поживиться, неожиданно застали вас там, и…
        - Знаете, пожалуй я напишу заявление.
        - К сожалению, из доказательств у нас только показания Леонтьева.
        - Откуда тогда у вас информация, что покушение связано с моей работой на комбинате?
        Седунов встал из-за стола и стал прохаживаться по кабинету.
        - Сергей Викторович, еще раз настоятельно советую вам, уезжайте отсюда, не хватало нам еще одной беды, охрану вам, сами понимаете, выделить я не могу, - Седунов подошел к окну.
        Я вновь поднялся со стула и направился к двери. Седунов повернулся от окна в мою сторону, и медленно туша сигарету в пепельнице, о чем-то задумался.
        - Сергей Викторович, хотите честно, так сказать, дружеский совет, - лицо Седунова приняло некоторое добродушное выражение, так несвойственное для его типажа. - Вы… с этим делом, как-то… Да, все мы люди, и, чисто по-мужски, я вас прекрасно понимаю. Но, и вы должны понимать - у вас богатый потенциал, прекрасные перспективы. Зачем вам все это? Все эти увлечения? Да и не в том мы уже с вами возрасте, чтобы, как мальчишка, терять голову, пусть даже и ради искренних чувств. У вас прекрасная семья, дети, жена. Зачем вам что-то еще? Хотите честно признаюсь вам, я и сам однажды чуть...
        - До свидания, Алексей Валерьевич.
        - До свидания.
        Уже стоя на пороге, я пристально посмотрел на Седунова.
        - Раненная душа, говорите… Хотите честно? Из-за такой позиции и отношений, как у вас, душа-то и ранена.
        - До свидания, Сергей Викторович!


24
        Не по-осеннему для здешних мест теплое сентябрьское солнце ярко озаряло пустынный берег, уходящий широкой полосой к отдаленным серым отвесным скалам, где, если приглядеться, можно было разглядеть непрекращающуюся веками борьбу двух стихий, сопровождаемую грозными взрывами белых волн, разбивающихся о неприступные каменные выступы. Я стоял на берегу, прислонившись к большому камню, и наблюдал за белеющими вдалеке небольшими треугольниками парусников. Холодная синяя вода играла мириадами серебристых солнечных отблесков, в то время как чистое лазурное небо завораживало своей глубиной, уходящей в бесконечность могущественного космоса. Большие черные бакланы, словно лавочники на шумном базаре, перекрикивая друг друга, наперебой зазывали невидимого покупателя. Яркий солнечный свет заставлял меня щуриться, легкий ветер приятно щекотал лицо. Я наслаждался, вероятно, последними уже для этих мест теплыми лучами солнца. Мимо пробежал мальчик-подросток, за ним, утопая босыми ногами в песке, бежала девочка, пытаясь докричаться до своего кавалера, заливаясь при этом звонким и открытым смехом. Большая лохматая дворняга, лежавшая в тени каменного валуна, лениво наблюдала за происходящим.
        Сквозь пенный шелест волн мне вдруг послышался мягкий женский голос: «Бывает, на душе как-то беспокойно, и я иду туда, встану у края,  смотрю вдаль на горизонт, и внутри становится так тихо, будто кто слово доброе подарил». Она была в белом платье, скользящей походкой шла мне навстречу вдоль линии прибоя. Она подходила все ближе, но расстояние между нами оставалось неизменным. «Какой ты все-таки смешной у меня». Она смеялась, и подставляя мне руки, звала к себе. Неожиданно, она перестала смеяться, лицо ее стало серьезным, и образ все больше и больше стал отдаляться от меня, словно парусник покидающий родную гавань.
        - Сергей Викторович, через сорок минут поднимется вертолет, - образ окончательно рассеялся в голосе Виктора.
        Не спеша я направился в сторону старенькой Нивы, возле которой стоял Остапенко. Пройдя нескольких метров, я остановился и обернулся назад - берег был пустой. Я достал небольшой плетеный коробок, и открыв крышку, извлек из него маленькую щепную птицу. Две черные бусинки смотрели на меня, как будто что-то хотели сказать мне. В этих маленьких черных глазках отражался детский наивный, и в тоже время, нежный, проникновенный и грустный взгляд. Я убрал птицу обратно в коробок и еще раз посмотрел в уходящий берег, где, несмотря на ясную погоду, одинокий маяк продолжал отправлять в синеву холодного моря свои безмолвные плик, плик-плик, плик… Словно завороженный я смотрел на эти вспышки, мне показалось, что в них я слышу ее голос, они будто просили меня остаться здесь, это звала она, умоляла меня, я нужен был ей здесь. Шум двигателя автомобиля вновь отвлек меня, я еще раз бросил взгляд на эти умоляющие плик, плик-плик, плик…

(конец первой части)