9. Живые неживые

Из серии "Деревенская бывальщина"
(по мотивам баек из Сети)

За неделю до родительской субботы Семёниха генеральским тоном объявила Петровичу:
— На кладбище надыть съездить, могилки поправить.
Она лет уж двадцать своего мужика звала Петровичем, а разговаривала генеральским тоном и того больше. Её самою с незапамятных времён за командирский нрав звали Семёнихой, хотя отчество у неё было Семёновна.
Майские праздники прошли, денёчки тёплые, можно на неделе и съездить в тихое место, птичек послушать, решил.Петрович и хотел было задуматься, в какой день недели ехать на кладбище, но Семёниха думать не дала:
— Оглох совсем, что-ли? На кладбище надыть съездить! Слышишь?
— Слышу, не глухой, — огрызнулся Петрович и уточнил планы Семёнихи: — Когда?
— Дык, щас и поедем. Чё откладывать-то?
Крутанув недовольно головой, как он делал всегда, дабы выказать мужское, особое от женского, мнение, Петрович пошёл в гараж готовить машину к выезду.
Гаражом он называл сарай, в котором торцовая стенабыла переделана под ворота, выходящие во двор,. На чердаке сарая летом Петрович заготавливал сено, которым всю зиму кормил овец. Куры постоянно залетали на чердак, копались в сене, выискивая что-то вкусное для себя, устраивали гнёзда и несли яйца. Так что, Петровичу каждый день приходилось подниматься по лестнице наверх, чтобы собрать яйца. Гимнастика для ног — пояснял он себе эту обременительную для его возраста необходимость.
Машина у Петровича была раритетная: ГАЗ-24, «Волга-универсал», санитарная версия. До выхода на пенсию Петрович без малого четверть века работал шофёром в участковой больничке. Как раз на этой «Волге». Списали их на пенсию одновременно, Петровича и его транспортное средство. Главврач предложил Петровичу в качестве «золотого парашюта» выкупить машину по цене металлолома. Машина была настолько убита, что восстановить её до состояния «может бегать» по силам было только Петровичу, знавшему машину до последней гайки. Ну, а в качестве бонуса главный разрешил Петровичу забрать из больничного гаража все запчасти к машине, потому как для нового уазика они не подходили.
С Семёнихой Петрович никогда не спорил: себе дороже. Начнёшь возражать или отстаивать своё мнение, Семёниха приведёт тыщу доводов в свою пользу, а если доводов не будет — «возьмёт глоткой», перекричит с таким визгом, что вся деревня узнает: Семёниха мужика «воспитывает». Про таких в телевизоре рассказывали, что психологические вампиры они, сосут из людей жизненную энергию.
Петрович щёткой смахнул с машины сенный мусор, просыпавшийся сверху, протёр стёкла влажной тряпкой. Открыл капот, проверил уровень масла и тормозной жидкости, накинул клеммы аккумулятора, подсосал бензин. Сел за руль, потянул ручку заслонки… «Просыпайся, родимая!»
Повернул зажигание. Стартер зачирикал… Петрович плавно нажал педаль газа… Мотор громко заурчал.
«Молодец, старушка», — похвалил Петрович машину. Не важно, что старенькая, главное — любовно отлаженная, на надёжном ходу.
Пока мотор грелся, Петрович закинул в багажник лопату, мотыгу, топорик, пятилитровую бутыль с водой, ведро и полмешка чистого песка.
Выехал из гаража, бибикнул, поторапливая жену.
Подождал немного, выключил мотор, чтобы не тратить зря горючку — мотор у «Волги» прожорливый, а Семёниха, по своему обыкновению, придёт не скоро.
Пришла не скоро. Сунулась на первое сиденье.
— Сзади садись, — буркнул Петрович, зная вредную привычку жены не пристёгиваться. — Деньки предпраздничные, гайцы на дорогах пасутся.
Ехали не торопясь, радуясь солнечному весеннему деньку. Семёниха, слава богу, молчала. Километра два оставалось до кладбища, ворота уж виднелись, когда Петрович на фоне стога соломы у перекрёстка увидел гордую фигуру с полосатой палкой. Ну, а за стогом, естественно, притаившуюся машину цветов «незалэжного флага» с «люстрой» на крыше. 
Полосатая палка принадлежала молодому инспектору, второй год служившему в ГАИ. Таким будущим «гайцам» и мелким теперешним чиновникам-пЕдРосам Петрович лет пятнадцать назад драл уши за незаконное проникновение в чужой — Петровичу принадлежавший — сад с целью похищения вкусной клубники. Петрович даже помнил, что того лопоухого пацана, а ныне — инспектора ГАИ, звали Петюнчиком. А фамилия у него и вовсе была не подобающая инспектору ГАИ: Табуреткин. Отец его, Мишка Табуреткин, в советское время пивший водку вместе с председателем колхоза на правах парторга, теперь ошивался в районе каким-то начальничком, он-то и устроил сынка на хлебную должность.
Молодому Табуреткину, кстати, коллеги быстро прилепили кличку «генерал Сердюков», потому что у бывшего министра обороны кличка была «генерал Табуреткин». Ну и за генеральскую осанку, не подобающую молодому гайцу.
— Чёрт тебя принёс поближе к кладбищу, — недовольно пробурчал Петрович.
— Что там? — забеспокоилась Семёниха, которой с заднего сиденья не было видно, что творится впереди.
— Да… Гаец к празднику мзду собирает, — огрызнулся Петрович.
Семёниха, боявшаяся начальства вообще, а дорожного — в особенности, как-то плавно, но быстро поменяла сидячее положение на лежачее, благо заднее сиденье у «Волги» не сильно отличалось от домашнего дивана. Умолкла, хоть пытай её. И, сделав скорбное выражение лица, глаза закрыла. Будто навсегда.
Судя по оживившемуся инспектору, скучать ему на отведённом начальством участке пустынной дороги надоело: «нерыбное» в будни место. А к «рыбной ловле» за год с хвостиком службы на дорогах молодой инспектор уже привык.
Красивым движением, похожим на жест разводящего парадом на Красной площади, инспектор указал приближающейся «Волге» остановиться подле него.
Петрович остановился. Молча высунулся из кабины. Уставился на ворота кладбища, ожидая от гайца какой-нибудь пакости.
Инспектор с видом офицера-победителя, озирающего пленённого партизана, неторопливо прошёлся вокруг машины, остановился у молчавшего Петровича.
— Нарушаем, гражданин! — укорил, похлопывая палкой себя по ноге, и командирским тоном в корне пресекая возможное панибратство по причине былого землячества.
— Эт чёж я нарушаю, сынок? — не принимая обвинения, но, по возможности нейтральным тоном, чтобы не нарваться, уточнил у гайца Петрович. Он, многоопытный шофёр, знал все возможные нарушения ПДД назубок.
— Я вам, гражданин, инспектором ГАИ являюсь, а не… — обиделся «генерал Табуреткин». — А нарушаете вы, что у вас резина на колёсах разная. Штраф…
— А она у меня попарно разная, гражданин инспектор ГАИ, — в свою очередь обиделся Петрович и не дал договорить инспектору про штраф. — Одинаковая на передней и задней оси, что правилами дорожного движения допускается.
— Стёкла тонированные! — нашёлся, к чему придраться, инспектор Табуреткин и постучал жезлом по стеклу задней части машины. — Штраф…
Семёновна восприняла стук в стекло, как просьбу открыть дверь… И омертвела от страха.
— Не тонированные, — перебил гайца Петрович, — а матовые. Согласно заводскому изготовлению. Потому как машина изначально выпущена для работы на скорой помощи и перевозки человеческих тел.
— Ну-ну… — скептически не поверил объяснению Табуреткин. — Чтоб не видно было, что перевозишь. А сейчас что перевозишь на своём… катафалке?
Старая «Волга-универсал» на самом деле напоминала катафалк. Катафалки в бандитских фильмах молодые видели часто, а раритетные «Волги» для них были в диковинку.
— Открой-ка, дед, багажник. Может, ты незаконное что скрываешь от посторонних глаз. Куда едем, что везём?
— Куда едем, куда едем, — рассердился Петрович, вылезая из кабины, и мотнул головой на виднеющиеся вдали ворота кладбища. — Туда и едем! Жену везу на кладбище!
Петрович распахнул дверцу багажника и махнул рукой на замершую в лежачем положении на заднем сиденье Семёниху. Сложившую руки на груди, как и полагается тем, кого везут на кладбище. Ноги, правда, она аккуратно спустила вниз.
— Вот… Лопата, песочек… Чтоб могилку облагородить, — угрюмо закончил Петрович, окинув жестом инструменты в багажнике.
Увидев на заднем сиденье недвижимое тело со сложенными на груди руками и закрытыми глазами, Табуреткин растерялся. С открытым ртом и выпученными глазами он походил на врождённого недоумка.
— А что ж вы её на заднее сиденье-то… — тихо спросил осипшим вдруг голосом Табуреткин, привычно шевельнул жезлом поперёк салона, а потом двумя руками вдоль.  И испугался ещё больше, потому как понял, что движения его ни что иное, как крестное знамение.
— Ну… Раньше тут было место для перевозки тел… Переоборудовали… Теперь только инструменты… Да ладно… Недалеко осталось…
Инспектор испуганно отошёл от машины.
— Ладно, дед… Извини… Не знал, что тут такое дело…

***
Петрович вернулся с кладбища усталым. Было с чего устать: две могилки его родителей обиходили, две могилки родителей жены, да могилку какой-то ейной тётки… Чтоб ей… земля пухом…
— Денег дала бы на чекушечку, здоровье с устатку поправить, — не глядя на жену, буркнул в сторону Петрович. Зря спросил, зря бурчал — знал же, что не даст.
— Тебе б всё пить! — словно подняло Семёниху и прорвало таким громким криком, что куры, гулявшие по двору, разбежались, а петух возмутился: «Кто-кто-кто?». — Гарод, вон, не полотый, помадора не политая!
— Гарод намедни полол, — огрызнулся Петрович, — не зарос ишшо. И помадора не высохла.
— Огурцы полей! — тут же дала установку Семёниха.
— Кто ж огурцы днём поливает? Дураки только. Вот завечереет — и полью.
— Ах, ты меня дурой считаешь?! — возмутилась Семёниха и разразилась длинной и громкой тирадой об умственных неспособностях мужа, о его вредных пристрастиях, включая грехи полувековой давности, и в заключение сделала акцент на его теперешней немощи.
И неизвестно, когда бы закончилось перечисление отрицательных качеств мужа, ежели бы Петрович вдруг не пресёк это дело категорически и на корню. Видать, пришёл его пожизненному терпению край.
— Ну, раз я весь такой никудышный… — Петрович безнадёжно махнул рукой, кивнул согласно головой, тяжело, но решительно вздохнул. — А чё? Возраст немолодой, от жизни никакого удовольствия… Похож, пора с бесполезным пребыванием на этом свете завязывать. Живи, дражайшая супружница, легко и весело без меня, твоей обузы. Поли кажный день помадору, поливай огурцы в обед…
Семёниха не поняла, о чём речь, но умолкла и выжидательно уставилась на мужа.
Петрович открыл багажник «Волги», вытащил из него толстую верёвку, служившую буксировочным тросом, просунул середину верёвки в петельку на конце, которой он цеплял трос за фаркоп, и примерил образовавшуюся петлю на шею. Петля удобно облегла шею и даже не кололась.
Семёниха скептически, можно сказать, даже презрительно, смотрела на детские дурачества мужа.
— Не смеши петуха, — махнула она рукой на подозрительно наблюдавшего одним глазом за скандалом хозяев петуха, — висельник… фиговый.
— Вот и посмотрим, фиговый я, али трефовый, — угрожающе буркнул Петрович и, не снимая петли, пошёл в сарай. Вошёл, прикрыл ворота, остановился на середине, огляделся, скосорылив почти беззубый рот и звучно поскрёбывая на нижней челюсти три дня не бритую щетину.
Глянул вверх, на балку с ввинченным в неё крюком, к которому он крепил лебёдку во время ремонта машины. Бросил верёвку на пол, пододвинул под крюк пустую бочку, накрыл её парой обрезков досок. Поставил рядом ящик, залез на бочку, перебросил через крюк верёвку, повесил петлю на уровне шеи, усмехнулся, проворчал мстительно:
— Посмотрим щас, кто из нас петуха насмешит.
Слез, закрепил свободный конец удавки за опорный столб, одобрительно осмотрел «эшафот» и петлю. Подумал, поставил на «эшафот» пенёк, на котором он при надобности рубил курам головы, залез на бочку.
Сквозь щели в стене сарая Петрович разглядел Семёниху, стоявшую подбоченившись в позе изваяния Петру Великому, только что прорубившему окно в Европу и готовому рубить второе.
Петрович надел на шею петлю. Пнул пенёк в кучу хлама, создав довольно громкий шум.
Семёниха услышала беспорядочный шум, насторожилась. Фигура её потеряла гордую осанку творения скульптора Церетели и приняла вид простенькой деревенской бабы, испившей в жаркий день поллитра прохладного, но некачественного ркацители.
Петрович страшно захрипел, одной ногой застучал по доске, на которой стоял.
Семёниха испуганно прихлопнула ладонью открывшийся рот, замерла, расширившимися глазами вперившись в стену сарая и начиная думать о нехорошем.
Петрович захрипел страшнее и громче, даже издал горловые звуки, какие он слышал, просматривая по телевизору фильмы ужасов.
Семёниха схватилась за голову и, подвывая, кинулась к сараю, уже уверенная в свершившейся беде.
Петрович чуть подогнул ноги, сложил голову на плечо и длинно высунул на сторону язык.
— А-а-а! — завопила ворвавшаяся в сарай Семёниха, увидев страшную картину. Она метнулась к Петровичу, обняла его за колени, пытаясь приподнять.
Почувствовав, что Семёниха, по бабьей глупости, вот-вот столкнёт его с бочки и удавит натурально, Петрович бодро изобразил судорожное дрыганье одной ногой, как показывали в кино про повешенных америкосов. Не для натуральности повешения, а чтобы отпихнуть от себя глупую бабу. Второй ногой дрыгать он не мог, стараясь удержаться на бочке. Для верности ещё раз изобразил страшный хрип, слегка подпрыгнул, подёргал беспорядочно руками, как бы в последних конвульсиях, и затих, ещё больше вывесив на сторону язык, скривив страшную рожу и довольно взирая выпученными глазами на свою мучительницу.
— Повесился! — завопила неизвестно откуда взявшимся в её глотке басом Семёниха и выскочила из сарая. — Повесился!
По улице мимо двора Семёнихи как раз брела Нюрка Коробкова. Баба совсем пропащая и вконец спившаяся. Работала Нюрка в местном «минимаркете», бывшем советском сельпо, уборщицей на «серой зарплате». Держали на работе Нюрку за безотказность, частично оплачиваемую натурпродуктом в виде палёной водки. Услышав страшные крики, Нюрка ткнулась в калитку, вошла во двор. Дом стоял на краю деревни, так что, если сюда не войти, то дальше входить было не к кому. Вошла не для того, чтобы узнать, по чём или по ком вопли. Вечно озабоченная поисками выпивки, она знала, что в экстремальные моменты у сельчан можно что-нибудь «оприходовать» и поменять потом на выпивку.
Увидев вошедшую Нюрку, как всегда пьяненькую и едва стоявшую на ногах, Семёниха бросилась к ней, как к спасительнице, и возопила:
— Нюрка! Петрович повесился! Родименький… Побудь с ним… Там он, в сарае… А я в сельсовет…
По старой привычке для Семёнихи вся власть заседала, как в советские времена, в сельсовете.
Нюрка побрела в сарай. Вид Петровича, изображавшего на бочке висельника с высунутым языком, кривой рожей и склонённой набок головой, на Нюрку никакого впечатления не произвёл. Она на «висельника», можно сказать, и внимания не обратила. Изрядно пошатываясь, устремилась к той стенке сарая, где у Петровича на полке стояли ёмкости с машинным маслом, тормозной жидкостью и прочие пузырьки-флакончики. Увидев флакончик со знакомой этикеткой «Трояр», Нюрка оживилась. «Трояр» продавали в хозяйственных магазинах и рекомендовали для очистки поверхностей, но состоял он почти из чистого спирта и ударял по мозгам крепче водки и самогона. В деревне многие пили «Трояр», не обращая внимания на то, что после «Трояра» судорога корёжит руки-ноги, а похмелье с него, как после фашистской газовой камеры. Не пугало выпивох даже то, что от «Трояра» у кого-то отказывали печень и почки.
На то, что Нюрка, запрокинув голову, вливала в раскрытую пасть почти непочатый пузырёк «Трояра», Петрович глядел спокойно. Но когда Нюрка, опустошив «Трояр», стала отвинчивать крышку с ёмкости, наполненной тормозной жидкостью, Петровичу стало жалко пропащую бабу.
— Дура, отравишься! — упрекнул он пьянчужку.
— Ихто здесь… — алкашка обвела нутро сарая ещё более помутившимися после двухсот граммов «чистого Трояра» глазами.
— Ихто-ихто… Дед Пихто! — рассердился Петрович. — Зенки-то к потолку задери!
Неизвестно, добавленные ли двести граммов «почти чистого Трояра», или вид разговаривающего «висельника» подействовал, а, может, просто задранная голова закружилась, но Нюрка бездыханным мешком упала под «висельника».
 
***

Петюнчику Табуреткину по кличке «генерал Сердюков» ничего не обрыбилось на перекрёстке у кладбища, посему он решил проехаться по деревне: авось наткнётся на пьяненького селянина за рулём колёсного  трактора, старенького мотоцикла типа «Иж-Юпитер» времён советских или ржавого «Жигулька».
Петюнчик неторопливо проехал по одной сельской улице, бдительно выглядывая нарушителей, и возвращался назад по другой — третьей улицы в селе не было. Он подъехал уже к крайнему дому, как вдруг из калитки ему навстречу, чуть ли не под колёса, выпрыгнула оглашенная баба, вопившая что-то благим матом. Увидев машину «государственной расцветки», баба кинулась к дверце и, продолжая орать, ткнулась диким лицом в стекло со стороны пассажирского сиденья.
Петюнчик остановился, открыл дверцу, встал, полный инспекторского достоинства, и через крышу автомобиля сурово спросил:
— Что случилось, гражданка?
— Повесился! Повесился! Мужик повесился! — вопила женщина, указывая обеими руками на ворота дома, перед которым стояла машина.
Петюнчик понял, что он, хоть и не следователь, но, как представитель власти, обязан разобраться, что за мужик повесился. Опять же, для поднятия авторитета в селе полезно. Сельчане потом друг другу расскажут: «Инспектор Табуреткин первым прибыл…».
Красивым «сердюковским» шагом Петюнчик последовал за вопящей бабой. Вошёл в сарай. В сумраке, рассечённом полосами света из щелей, увидел висящего над бочкой человека с выпученными на него, Табуреткина, глазами, со свесившимся на сторону языком и склонённой на бок, как и положено висельникам — Петюнчик видел в америкосских фильмах — головой.
— Сымай! Сымай! — орала баба, указывая на висельника.
Петюнчик узнал старика, катафалк которого он останавливал у кладбища. Да и сам катафалк, стоящий во дворе, на который поначалу не обратил внимания, вспомнил.
«С горя, видать… Жену утром похоронил», — подумал Петюнчик, подпихнул к бочке валявшийся рядом ящик, ступил на него, потом на бочку… Снял с висельника петлю, которая как-то слишком уж легко снялась… Обхватил висельника вокруг туловища… Голова висельника склонилась Петюнчику на плечо. Трупом тело ещё не воняло, пахло стариковским потом.
— Сынок, ты мне искусственное дыхание, что-ли сделай, чтобы я как бы ожил, — услышал он у себя около уха тихий шопот.
— Кому… дыхание? — не понял Петюнчик.
— Кому, кому… Мне… Повешенному!
Петюнчик повернул голову на голос и уставился во вполне себе живые, с хитринкой, стариковские глаза. Или висельник стал уже зомби, как показывали в америкосских фильмах?
В голове у Петюнчика всё померкло и он, оставив висельника стоять на бочке, бездыханно приземлился рядом с лежавшей без движения Нюркой.

***
— Спас меня гаец! Спас меня гаец! — радостно голосил и неумело крестился некрещёный, бывший до девяносто первого года прошлого века членом партии, а, значит, идейным атеистом, Петрович, продолжая играть раскручивавшуюся не по его сценарию комедию.
— Родненький! Ненаглядный мой! — растирала обильные сопли и слёзы по лицу Семёниха, в которой вдруг ожила усохшая от недокорма десятки лет тому назад любовь к мужу. Обхватив за ноги стоящего на бочке Петровича, она мешала ему слезть вниз.
— Ну, хватит ужо! — строго прекратил бабские всхлипывания Петрович и, пользуясь случаем, применил власть к всю жизнь властвовавшей над ним жене. — Вон, тех двоих оживлять надыть! Поставь-ка ящик, мне сойтить надыть!
Петрович гордо сошёл с «эшафота». Став на колени и отпихнув задом пытавшуюся обнять его Семёниху, склонился над лежащими.
Петюнчик явно был жив, хоть и в обмороке: дышал глубоко и даже пристанывал. А с Нюркой выходила непонятка. Дыхания не наблюдалось, лицо землистое.
Петрович пощупал Нюрку за то место, где у людей бывает пульс. Засторузлые пальцы ничего не нащупали.
— Померла, вроде, — почесался озабоченно.
Семёниха разом притихла, насторожилась:
— Как… померла…
— Обныкновенно… Как люди помирают? Живут-живут, и — бац! В ящик. Я, когда в больнице работал, много таких видывал.
— Гос-спыдя… Стыд то какой! — от злых причитаний Семёнихи моментально увяли ростки нежности к мужу. — На всё село позору… Недотёпа-мужик повесился, дурная баба в сарае померла…
— Ну, про то, что я недотёпа и повесился, акромя тебя никто не знает. Петюнчик, разве…
— А как она померла? Когда я уходила, она живая была. Ты видел?
— Ничего я не видел! — огрызнулся Петрович. — Я повешенный был.
Подумав, Петрович выдал идею:
— Давай гайцу скажем, что это не я был повешенный, а она. И это её он из верёвки вытащил, а потом, видать от перенатуги, давление кровяное ему в голову вдарило, вот он и упал в обморок. Не скажешь же, что с перепугу.
Наложить вердикт на предложение мужа Семёниха не успела: гаец зашевелился, сел, поводя непонимающими глазами вокруг, словно вспоминая, где находится. Увидев Семёныча, обрадовался:
— Жив!
— Дык, помирать ишшо не собирался, — чистосердечно признался Семёныч.
— А как же… — гаец указал на стоящую бочку и болтающуюся над ней петлю.
— А это её ты вытащил, — не моргнув глазом, соврал Петрович. — Но, видать, перенапрягся и от натуги в обморок упал. Человек ты к труду нерасположенный. Кто в ГАИ лет пять послужит, все от малой физической активности вот такими становятся.
Петрович двумя руками отмерил ширину стоявшей рядом бочки.
— Ничего не помню… — растерялся гаец.
Встал, недоверчиво взял за руку бездыханную Нюрку, констатировал:
— Пульса нет… И трупные пятна, вон, на лице. Синие. И запах от неё… — Петюнчик сморщился и отполз от тела Нюрки.
— У висельников всегда так, — тоном профессионала, работавшего при больнице, подтвердил Петрович.
— Что ж теперь делать? — растерянно спросил Петюнчик.
— Я, когда в больнице работал, всех утопленников-висельников и прочих случайно убиенных в морг отвозили, — высказал экспертное мнение Петрович.
— Ну, вези…
— Не-е-ет! — отказался от хитрого предложения Петрович. — Вы у нас, гражданин инспектор, представитель законной власти, только что засвидетельствовали факт повешения гражданки Нюрки, известной в селе алкоголички, вот и везите в районный морг! Пусть подтвердят, что она повесилась в состоянии белой горячки.

***
 
Пока грузили тело на заднее сиденье гаишных «Жигулей», пока Петюнчик заехал в райотдел, составил протокол о самоубийстве женщины, злоупотреблявшей спиртсодержащими веществами, пока взял постановление на вскрытие, день подвинулся к вечеру. Перепоручить транспортировку тела кому-то из следаков или участковых Петюнчику не удалось по той причине, что ближе к концу рабочего дня все разбежались «по заданиям», а дежурившие «отцы» на попытку спихнуть на них «жмурика» отреагировали снисходительно: ну, ты, молодой, даёшь!
В морге, по совместительству — похоронной конторе, Петюнчик ни разу не был.
Тихий, пустой коридор, отделанный на полтора метра от пола синтетическим камнем, из каких делают памятники, производил впечатление. Тем более, что небольшой холл был уставлен образцами красно-чёрных гробов, обитых изнутри белой, похожей на шёлк тканью в рюшечках и кружевах, массивными и не очень крестами и на любой вкус и размер кошелька искусственными венками. Появилось желание замолчать и опечалиться.
Откуда-то доносился спорный разговор:
— …Как это, не ваш?
— Так — не наш! На ём костюм, вон, как на вырост, на два размера больше. А костюм он при жизни сам покупал, впору ему был костюм!
— Да вы его просто не узнали с горя. Покойники сильно усыхают после смерти. Да ещё вскрытие перенёс…
— Шо вы мне кашу на уши вешаете? Наш с детства лысый был! А этот… Как Шариков из «Собачьего сердца»!
Петюнчик громко постучал согнутым пальцем по широкой фанерной панели, на которой висели расценки на услуги, и командирским голосом спросил:
— Есть тут кто-нибудь?
— Закрыто! — огрызнулся голос, утверждавший, что покойники после смерти усыхают. — Рабочий день закончился. Завтра приходите.
— Полиция! — отказался приходить завтра Петюнчик. — Труп привёз на вскрытие.
— Ы-ы-ы… — изобразил стон мертвяка всё тот же голос. — Вход в морг справа от центрального. Туда сложите. И бумаги на труп положите.
Изобразив усмешку красноармейца Сухова из «Белого солнца пустыни», Петюнчик пошёл искать дверь морга.
Морг пустовал в плане живых людей, но был переполнен в плане мёртвых — хоть фильм про зомби снимай. Искать помощников Петюнчик не стал по причине бесперспективности поисков в конце рабочего дня. Да и из услышанного в коридоре понял, что желающие помочь ему в транспортировке трупа вряд ли найдутся.
Подхватив привезённое тело за подмышки, Петюнчик приволок его в помещение морга. Огляделся, прикидывая, куда положить. Все столы и каталки были заняты «клиентами». Класть на пол тело он счёл неэтичным. У стены, рядом с каталкой, на которой лежал голый женский труп с зашитым от подбородка до самой… в общем, до низу «передком», стояло кресло давнего советско-бюрократического образца с протёртыми до дыр подлокотниками. В него Петюнчик и усадил тело, прислонив голову к стене и сложив руки на коленях. Листок постановления о вскрытии в прозрачном файле свернул трубочкой, вложил между пальцами «клиентки» и с чувством хорошо исполненного долга покинул юдоль печали.

***

Ранним утром сидящее в кресле тело Нюрки начало оживать. Поплямкав пересохшими с жуткого похмелья губами и пошевелив таким же сухим языком, издав горлом животные звуки, Нюрка с трудом разлепила веки. Бумажку в пакетике, лежащую у неё на коленях, автоматически переложила на каталку с уже «отработанным» женским трупом. Увидев раковину, как умирающая от жажды, устремилась к ней. Открыла кран и надолго присосалась к воде. Напившись и ничего не замечая вокруг, как бывает с тяжелейшего похмелья, вышла в коридор. В углу увидела вешалку с синим халатом уборщицы, швабру, половую тряпку и ведро. Потому как Нюрка держалась за место уборщицы в магазине по той причине, что никуда больше её не взяли бы, привычно надела халат, взяла швабру, намереваясь приступить с обязанностям, но опёрлась на ручку и надолго замерла, то ли уснув, то ли снова впав в хмельное состояние, как бывает у похмельных алкоголиков, напившихся с утра воды. В таком положении её и застал заведующий судебно-медицинским бюро Зябликов.
Заведующий молча прошёл мимо стоящей к нему спиной уборщицы, вошёл в зал, из которого только что вышла Нюрка. Оглядел начальским взглядом подведомственную территорию. На вскрытом трупе увидел прозрачный пакетик с постановлением, взял его, пошёл в ординаторскую. В ординаторской переодевался в рабочую одежду пришедший на работу прозектор.
— Там у нас труп вскрытый… — махнул постановлением за спину заведующий.
— Да, его можно домой отправить, — пояснил прозектор. — Одежда есть, гроб и доставку оплатили.
— Ну, пакуйте, а я документы оформлю, — кивнул заведующий и вышел в коридор.
Уборщица в той же позе застывшего зомби стояла в тёмном углу коридора.
Заведующий подошёл к уборщице.
— Эй, уважаемая! — окликнул он и постучал бумажкой женщине в спину.
Нюрка повернулась к заведующему, дыхнула в его сторону густым перегаром.
Заведующий сморщился, отшатнулся, отогнал от себя смрадный воздух пакетом.
— Ты откуда… такая?
Нюрка едва выговорила название деревни, где жила, откуда её привезли.
В документах, которые держал заведующий, была обозначена та же деревня.
— Ты у нас уборщицей, что-ли?
— Уборщицей, — призналась Нюрка, всё ещё не очухавшись от похмельного чумного состояния и не соображая, где находится.
— Ты у нас официально оформлена или так… — спросил заведующий. Некоторые подсобные сотрудники у него работали на «серой зарплате».
— Или так, — подтвердила Нюрка.
— Считай, уже никак, — объявил заведующий. — Нам бухарики не нужны.
Подумав немного, решил проявить благородство к спившейся женщине:
— Скоро машина пойдёт в твою деревню, снимай халат, жди на улице, тебя подвезут.
Где она, куда её повезут, мозги Нюрки, отравленные спиртсодержащими техническими жидкостями, не соображали. Но она всегда послушно выполняла приказы начальства.
Скоро гроб с трупом имеющим документы, оформленные заведующим на  Нюркину фамилию, загрузили в уазик, раскрашенный под ритуальную машину. Нюрку усадили на сиденье сбоку гроба. Сгорбившаяся от перепоя и молчащая по причине тяжкого похмельного состояния Нюрка вполне походила на убитую горем родственницу.
Водитель был опытный, по деревням ездил часто. Адресов в деревнях обычно не было, а если и были, то селяне обычно не знали как названы их две-три улицы. Кто где живёт, водитель спрашивал у прохожих.
И в этот раз, подъехав к крайней деревенской избе, водитель остановился. Это была изба Петровича и Семёнихи. Которые и вышли ко двору, любопытствуя, почему около них остановилась машина с чёрной ритуальной лентой на боку.
— Здорово, селяне! — бодро поздоровался водитель. — А где у вас тут живут Коробковы? Анну Коробкову я привёз.
— Гос-споди… — перекрестилась Семёниха и взглянула с надеждой: — Ренимировали или… совсем померла?
— Тю, дура-баба, — посмотрел Петрович на Семёниху, как на ненормальную. — Мёртвых не оживляют.
— Эт точно, — хмыкнул водитель. — Вскрыли, нутро перетряхнули, назад запихали. Одели и в гроб положили. Вот, привёз, надо сдать, согласно квитанции.
Дверца уазика открылась… Из машины, шатаясь, с серо-синим лицом мертвеца, глядя на Петровича и Семёниху бессмысленными глазами зомби, вылезла… покойница, вскрытая и зашитая согласно квитанции.
— Свят-свят-свят… — мелко перекрестилась Семёниха, делая шаг назад и прячась за спину Петровича.
У Петровича ослабли коленки и он чуток присел, едва не пустив тёплую струю в штаны.
— А… Да это наша уборщица, — беззаботно пояснил водитель. — Шеф велел отвезти. Она в вашей деревне живёт.
— Это же… покойница, — едва слышно проговорил Петрович.
— Покойница в гробу, — отмахнулся водитель. — А это уборщица. Алкашка, вот и рожа у неё такая.
— Ну да, уборщица, в сельпо работает. То есть, в микромаркете. В мини. Нюрка Коробкова.
— Да нет, Коробкова в гробу. Привёз я её. А это — уборщица. Ты кто? — спросил водитель у Нюрки. — Фамилия как?
— Коробкова…
— Нюрка… — прошептала Семёниха. — Из гроба встала…
— Зомби, — подтвердил Петрович, окончательно оседая на траву.

2021 г.